Сны для героя

Будем на свадьбе твоей мы отплясывать

Будешь ты в небо детишек подбрасывать

(гр.«Любэ»)

40-е гг. XXв.

Боль. Ею было заполнено всё. Всё тело, весь окружающий мир. Боли было столько, что иногда она почти переставала ощущаться. Тогда они делали перерыв. Каждый раз эти гниды замечали, что я уже не реагирую на удары, и останавливались. Переходили к вопросам. Точнее, одному единственному вопросу.

– Говори, коммунарское отродье, кто Власенкова удавил? Знаем, что ты знаешь. Говори, падла! Говори! Говори!

Каждое «говори» сопровождалось очередным ударом.

Я молчал. Тогда боль возвращалась. Руками! Ногами! Ногами! Руками! И снова. И ещё. Первое время я пытался напружинивать мышцы, точнее, то, что от них осталось. Потом сил недоставало и на это. Пытался закрывать голову руками, натягивать бушлат. Помогало мало. Кровь текла из носа, рта, даже из ушей. Один глаз закрылся полностью. После особенно смачных ударов внутри иногда что-то всхрустывало. Печень, почки, легкие давно перемешались друг с другом. Периодически я терял сознание. Тогда они выливали на мое истерзанное тело ведро воды. И снова. Руками! Ногами! Ногами! Руками!

Власенкова мы задавили втроём. Я держал ноги, Арсений оттягивал голову, а Валька из Горького душил, сидя на груди. Иначе было нельзя. Власенков был сукою. Зная, что я командир, он собирался выдать меня фашистам. Как я не разглядел эту червоточину в нём ранее, ведь Власенков был в моём взводе, вместе мы переходили линию фронта, отправляясь на задание. Задание, оказавшееся для нас роковым. Я не знаю, почему всё сложилось именно так. Почему не пришло обещанное подкрепление. Не позволял себе думать об этом. И без того тяжелых мыслей было слишком много. Одна жгла сердце больше всего, давила к земле и приносила порою больше страданий, чем физические лишения. «Почему? Почему я сдался в плен и выдал себя за рядового бойца? Боялся смерти? Пожалуй, нет, к мысли о ней я привык быстро, как и все почти мои товарищи. Тогда почему? Чем объяснить?» Я знал ответ, но в душе постоянно терзал себя – истина это, или я просто ищу себе оправданий. В то морозное утро, увидев, что из целой роты осталось несколько человек, а боеприпасы на исходе, почувствовал жгучую обиду, что я, в свои девятнадцать лет, останусь лежать на снегу, а бить немцев будет кто-то другой, что всё закончится так быстро. Проигрыш без шансов отыграться – это было хуже всего. Желание остаться жить и продолжить борьбу, увидеть Победу, в которой не сомневался – вот чего захотелось яростно и настойчиво. Мотив? Да, мотив. Не хуже других. Искренность, или поиск оправданий для своей трусости? Не знаю. И это тяжелее всего.

Руками! Ногами! Ногами! Руками!

– Говори, тварюга, а то насмерть забьём!

Боль… Неужели и вправду забьют? Не хотел закончить жизнь на поле боя, а закончу здесь, в грязной каморке, под сапогами фашистских прихвостней, старательно отрабатывающих свою иудину пайку. Тоже обидно до ужаса. Но сейчас вариантов нет. Совсем. Сломаться и сдать товарищей – невозможно. Это именно они, товарищи, поддерживали меня, контуженного, пока нас гнали до пересыльного лагеря. Именно товарищи не дали мне умереть в Смоленске, когда, как будто мало было всего остального, навалилась болезнь. И убить предателя Власенкова помогли они же.

Руками! Ногами! Ногами! Руками! Боль.

– Упертый, зараза, надо было нагайку взять.

– Ничего, дожмем, и не таких ломали

Ноги! Руки! Ноги! Руки!

Боль

Начало XXIв.

Илья вынырнул из кошмара. Дыхание сбоило. Сердце как будто подвесили на верёвочке. Ночь. Что это было? Ужастик из-за обилия медикаментов, наложившихся на алкоголь, принимаемый не один день? Просто дурной сон? Или что? Какая-то мысль крутилась в голове, но осознать её не получалось. Илья встал с скрипучей больничной койки, нашарил в темноте сигареты и вышел, прихрамывая, в коридор. Четыре утра. Переждав приступ головокружения, он двинул в сторону курилки. Несмотря на идиотскую, ведущуюся с изяществом бульдозера борьбу с потребителями табака, и пациенты и врачи отлично знали о заветном месте между этажами, где можно невозбранно вытянуть папироску – другую. Неизвестно точно, курил ли Главврач, но то, что он не стал закручивать гайки как, скажем, в Областной больнице, говорило в пользу его безусловной разумности. Запалив сигаретку, Илья попытался поймать мелькнувшую после пробуждения мысль. Сон явно от лица советского военнопленного. Отчетливый, резкий, как редко бывает. Неужели Дед испытал нечто подобное. Не позавидуешь.

Дед попал в плен в сорок втором году, во время боёв под Москвой. Бежал в сорок пятом. Рассказывать о войне категорически не любил. Даже внуку, хотя они были по-настоящему близки. Через несколько лет после смерти Деда у Ильи возникла мысль запросить в военкомате архивные документы но, замотавшись рутиной, он так и не собрался. Неужели действительно? Если поднапрячься и вспомнить обрывки сведений, которые всё-таки имелись. Илья закурил новую сигарету.

Скрипнула дверь. Сверху спускались двое утырков с соседней палаты. Вид у них был грозно – боязливый, как у бродячих собак. Действия и реплики можно было предсказать наперед.

– Слышь…

– Нет.

– Что «нет»?

– А что «слышь»?

– Ты бы это, не борзел тут

– А то что? – Илья вперил в него давящий взгляд, – медсестре пожалуешься?

– Да не, мы это, занять денег хотели просто, – примиряюще вступил второй.

– Вы, ребята, совсем попутали. Я здесь болячки лечу, а не лавэ рублю. В Собес обращайтесь

– Но сигареткой – то хоть угости

– Здесь не курят. Это же больница, понимать надо.

Раздвинув утырков плечами, Илья вышагнул из курилки. Голова кружилась, мысли разбегались, как тараканы. Да и черти эти помешали. Ладно, будет день, будет пища.

40-е гг. XXв.

Ярость, смертная тоска, наплывающее отчаяние и снова ярость. Чувства мешали друг другу, наплывая на душу бешеными волнами.

Такой же бешеной, и в тоже время жутко организованной волной перли фашисты. Я лихорадочно вспоминал всё, чему меня обучали на курсах, пытался организовать грамотную оборону, срывал голос. Командира роты накрыло первым же минометным залпом, потом пошёл второй, третий, я потерял им счёт. Я стрелял, перекатывался, снова стрелял, отгоняя от себя мысли о подмоге. Успеют ли? Придут ли? Не могут же они не слышать канонаду, начавшуюся здесь после того, как нас обнаружили. Мысли почему-то текли штамповкой, как будто я писал донесение, которое кто-то когда-то, может быть, будет читать.

Задание мы выполнили. В ночь перебрались через передовую линию обороны в тыл противнику, перекрыли лесную дорогу, соединяющую их передовые укрепления с деревней Грачёвка, где у них был штаб и все материальные базы. Нам необходимо было занять там оборону в ожидании подкрепления. После выполнения задания послали связного Комбату, тот передал приказ – держаться до утра. Где была допущена ошибка, не знаю, но ночью мы были обнаружены противником, который к утру сделал полное окружение, а расположение нашей передовой обороны стал усиленно обстреливать из минометов. Одновременно с минометным огнем, кольцо врагов всё время сжималось. Из трех пулеметов «Максим» два вскоре прекратили работу – закончились патроны. Личный состав редел с каждой минутой.

Я огляделся. Уже почти рассвело. Вокруг меня осталось человек семнадцать. Это из ста тридцати! Где же наши? Разрыв!!! Близко. Немцы уже в сорока – пятидесяти метрах. Сколько бойцов осталось? Последний пулемёт тоже замолк.

Взрыв!!! Вспышка! Удар по голове! Всё.

Да нет, не всё ещё. Я открыл глаза, потряс головой. Стоят пять моих солдат. Вокруг немцы. Унтер-офицер достреливает раненых.

Идёт в мою сторону.

Что делать? Притвориться мертвым? Поймёт по дыханию. Раненым? Дострелит. Броситься на него, отнять пистолет, открыть огонь? Даже если получится, остальные положат из автоматов и меня и ребят.

Приближается.

Сдаться? Позор. Матери и так досталось. Сдаться и сбежать по дороге? Или всё-таки броситься на врага? И умереть? А плен – это разве жизнь?

Он совсем близко.

Броситься? Сдаться? Закончить жизнь сейчас или чуть позже?

Подходит.

Жить? Умереть? Жить и отомстить?

Подошёл.

Начало XXIв

– Ломов, проснись! Ломов!

Илья открыл глаза. Над ним стояла медсестра.

– Держи градусник. Смеряешь температуру, принеси мне на пост. Потом кровь сдавать.

Илья сунул градусник в подмышку. Сегодняшний сон не добавил ясности. Подробности боевой деятельности Дед он не знал. Хотя… В предыдущем сне вроде бы упоминался какой-то бой. Мало информации для выводов. Непонятно другое. Откуда эти сны? Что означают? Всё-таки алкогольно-медикаментозное отравление спровоцировало эти потоки подсознания, или есть в них некий мистический, религиозный даже оттенок. А может, просто слишком сильно ударился головой о землю. Сотрясение мозга диагностировали лёгкое тяжести, но кто знает. Одно ясно – врачам говорить точно ни о чём не стоит – для них любой мистический оттенок событий – повод для привлечения психиатров, не более того. Температура ещё держалась высокой, несмотря на убойную дозу антибиотиков, рваная рана на левом боку воспалилась. Ещё несколько дней здесь продержат точно. Сдав анализы, Илья вернулся в палату, налил кофе в ожидании завтрака. Сегодня должны навестить мама с сестрой, – вспомнил он. Будут смотреть жалостливо и печально. А ему нечем оправдаться, утешить их.

День прошёл как-то незаметно – в процедурах, осмотрах. Врачи что-то писали, щупали, измеряли, но не отвечали толком ни на один вопрос, что безумно раздражало Илью. Вконец вымотанный, он рухнул на кровать.

40-е гг. XXв.

Голос его был какой-то змеиный – вкрадчивый и притворно любезный

– Что же это вы, Николай Степанович, от интересных предложений так упорно отказываетесь? Неужели так привязаны к своеобразной, прямо скажем, обстановке, окружающей ваш теперешний коллектив? Вши и прочее маленькие вредители, сколько их ни есть, холод, тяжёлая работа, побои. Собачки наши вас, я слышал, покусали немножко. Да вы присаживайтесь, не стойте, в ногах, как говорится, правды нет. Так о чем бишь я? Да, о собачках. Но тут вы сами виноваты, признайте. Совершенно ни к чему вам было срываться в этот дикий, обреченный на неудачу побег. Согласны со мной?

– Яволь, герр, не знаю как вас там по званию, – усмехнулся я разбитыми губами.

– Да что вы, любезнейший, какие там звания, чины. Сидят и беседуют два русских человека, встретившиеся на чужбине. Называйте меня просто Алексей Иванович, сделайте такое одолжение.

Собеседник и вправду никогда не появлялся в форме, хотя лагерная охрана тянулась перед ним всерьёз. Вот и сейчас он сидел в штатском костюме, развалившись на расшатанном стуле, покачивая ногой в начищенном ботинке, и составлял собою явный диссонанс с обстановкой убогой каморки. Даже, вроде бы, попахивал одеколоном. Глаза за стеклами очков в тонкой оправе лучились искренней благожелательность, а речь текла плавно, старорежимно я бы даже сказал. Малыми дозами он вливал яд в уши оппоненту, и делал это мастерски.

– Заметьте, Николай Степанович, что я не упомянул ещё такой существенный минус вашего теперешнего положения, как голод. Не так давно вы с трудом удержали одного из своих товарищей, – он выделил это слово особой интонацией, – от каннибализма. От трупоедства, я бы даже сказал. Кстати, не угодно ли, – он повел белой холеной ладонью над столом, – угоститесь, окажите честь. Обещаю, что это не будет означать никаких обязательств с вашей стороны.

Голова моя стала невероятно тяжёлой. Шея одеревенела. Надо было всего лишь помотать головой, отклоняя его предложение, но я не мог сдвинуться ни на миллиметр. Не мог поднять взгляда от стола. Белый хлеб, масло, колбаса, чай, шнапс. Рот наполнился слюной. Что такого случится, если я поем? Подкреплю силы. Он же пообещал, что я не буду ему ничем обязан за это.

Словно со стороны я услышал свой голос:

– До Войны я книжку одну читал. Медицинскую. Там писали, что есть такое понятие – «лечебное голодание». Умные люди писали, профессора какие-то, ещё дореволюционные.

– Это чудесно, что вы сохраняете чувство юмора, – он изящным жестом влил себя рюмку шнапса, закурил, – папироску тоже не желаете? Нет? Ну, Бог с вами. Давайте всё-таки вернёмся к предложению, которое вам было сделано, и которое вы столь поспешно, я уверен, не обдумав как следует, отклонили.

– Стать власовцем?

– Вступить в ряды «русской освободительной армии»! Сражаться за счастье нашей с вами Родины на правильной стороне истории. Вы ведь любите свою страну, правда? Избавим же ее от засилья жидов и комиссаров, скинем это ярмо с её шеи!

– И наденем немецкое?

– А чем вам лично так уж противны немцы? Культурная, образованная нация. Знаете историю? Екатерина II – немка чистых кровей. А сколько пользы она принесла государству российскому. Бирон и Остерман были вовсе не так уж ужасны, как их потом живописали. А министры Николая I? Немцы.

– Немцы, но не фашисты. И знаете, Алексей Иванович, – я устал отводить взгляд от стола, надо было как-то заканчивать всё это, – я присягу давал, что разговор наш бессмысленен.

– Присягу, – усмехнулся он, – ну, во-первых, ваши собратья по несчастью, сделавшие правильный выбор, тоже давали обеты на верность комиссарам, аналогичные вашим, что нисколько не помешало им стать в ряды РОА. Посмотрите теперь на них – сытые, ухоженные, довольные жизнью и судьбою люди, борющиеся за правое дело. Да, вместе с немцами. Но это временно! Главное сейчас – скинуть власть большевиков, и в этом наши цели совпадают. А во-вторых, – он остро глянул на меня поверх очков, – с чего вы взяли, милейший Николай Степанович, что ваша верность так называемой присяге будет оценена должным образом? Подумайте сами. Даже если, рассуждая теоретически, вам удастся бежать, и вы предстанете пред очи ваших командиров. Что будет с вами? Вы кто? Человек, сдавшийся добровольно в плен, стало быть, априори виновный в измене Родине. «Враг народа», как это там у вас называется. Что еще можно ожидать от сына человека, осужденного по 58 статье, – я про вашего отца, если вы не догадались. Что вы так вскинулись? Да, я ознакомился с биографией вашей семьи. У нас есть возможность получать нужные нам сведения о людях, которые нас интересуют.

Вот это был удар.

Отца арестовали в 1937. Как мы потом узнали, сосед донес на него, как на польского шпиона. Зачем он это сделал, на что позавидовал? Разбирались на удивление долго, дали два с половиной года, видимо, не как шпиону всё-таки, а «за язык». Уже в лагере довесили ещё. Известия приходить перестали. Мать как-то сразу надломилась, постарела. Младший брат Анатолий, под давлением «коллектива» публично отрекся от отца. Я не стал. В комсомол меня, конечно, не приняли, но это не помешало мне успешно окончить школу и поступить в институт, а после начала Войны попасть на ускоренные курсы подготовки младшего комсостава.

– Молчите, Николай Степанович? Понимаю, надо осмыслить. Быть может, желаете рюмочку? Закусить?

– Налейте, – хрипло попросил я

– Извольте. А я пока озвучу вам ещё один вариант. Вы же спортсмен, разрядник

– И это знаете?

– Знаем, представьте себе. Так вот, ежели вас по какой-то причине не прельщает служба в РОА. Быть может, фамилия начальника их вызывает у вас неприятные ассоциации. Я тут слышал краем уха, у вас был какой-то конфликт с типом по фамилии Власенков. Было такое?

– Не помню

– Ну да бог с ним. Так вот, есть ещё одно предложение. Немецкое командование набирает добровольцев-диверсантов в специальную школу. Предпочтение бывшим спортсменам, вообще ребятам решительным. Сфера деятельности после обучения и заброски – вся территория Совдепии. Хоть бы и тот городок, неподалеку от которого лагерь, где отбывает срок ваш отец. Диверсии, организация восстаний, акций неповиновения, террористические акты. Подумайте, разве у вас нет претензий к власти большевиков?

– Вы знаете, есть, – медленно сказал я, – есть у меня претензии к моей стране.

Но, во-первых, обсуждать их я буду не с вами, а во-вторых, – я повысил голос, – к вам, тварям, и к вашим хозяевам у меня претензий гораздо больше.

– Эмоции, Николай Степанович, эмоции вредят делу и туманят мысли. Поразмыслите над моими словами спокойно. Я попрошу, чтобы вас завтра не выводили на работу. И пайку добавили

– Но…

– Отдыхайте. Увести, – приказал он конвоиру по-немецки, – я вас ещё навещу, господин Ситкевич.

Начало XXIв.

«Ситкевич! Ситкевич Николай Степанович! Это же Дед! Мой дедушка! Как же это? Почему?»

Мысли прыгали, как обезьяна в барабане. Сердце стучало. Илья вскочил с кровати, резко скрипнули пружины. Схватил сигареты и ринулся в курилку, не обращая внимания на усилившееся головокружение. Дрожащими руками зажег сигарету, затянулся. Если вспомнить всё, когда-либо прочитанное, услышанное и увиденное, в явлении умерших родственников во сне, особенно тех, с кем была близкая связь, нет ничего необычного. Но в таком виде являться. «Я же как будто проживаю его жизнь, причем самые сложные, жуткие моменты. Как будто сказать он хочет что-то…»

Сказать!!!

Илью накрыла такая волна стыда, как никогда раньше. До слёз из глаз и волны сквозь позвоночник. До красной кожи и зашедшегося снова сердца. «Болван ты! Придурок! Хмырь чмошный! Да как же ты сразу не допер до такой простой вещи». Сигарета давно обожгла пальцы, но Илья этого не замечал. «Ты что, урод безвольный, забыл, почему ты в больнице? Что ты сделал?»

Решение свести счёты с жизнью созрело в голове Ильи день на девятый беспрерывной пьянки. Или на десятый. Пил он тяжело и уныло, классическим запоем, когда сразу после пробуждения нестерпимо хочется снова занырнуть в мир грез и кошмаров. Действительность казалась невыносимой, мир чёрным, а забытье желанным . Где и с кем он за это время побывал, Илья так и не вспомнил более-менее подробно. Какие-то обрывки разговоров, встреч, жалоб и ругани. Впечатался в память только качающийся под ногами мир с высоты пятого этажа. Успел он влить в себя остатки водки из очередной бутылки или шагнул вместе с ней, но, в любом случае, получился какой-то гротеск. Черная комедия, а не трагедия. «Бездарь! Даже хлопнуться не сумел по-настоящему». Илья упал на дерево, росшее рядом с домом, рассадил серьёзно бок, получил огромный лиловый синяк на полбедра и сотрясение мозга. В «скорой», приехавшей на удивление быстро, Иль я сказал, дыша перегарищем, что никто его не толкал, и сам он не прыгал, а просто захотелось ему, с пьяных глаз, полюбоваться ландшафтом с высоты птичьего полёта. Но сам то, сам он все про себя понимал, и из-за осознания этого стыд давил и давил на душу. «Жизнь у тебя, блин, чёрная, сучонок! Да ты и не знаешь ее, жизнь, не хлебал полной ложкой. Сделал трагедию из ничего, интеллигентик паршивый! Дед с того света должен тебе мозги прочищать. Примером своей жизни, которая не сломала и не согнула. Дедушка! Боженька! Не знаю, от кого это зависит. Не прекращайте, продлите, не знаю, как сказать… Прочистите мне мозги, короче. А я пока сам ещё по полочкам всё разложу.

Так вот…»

– Ломов! Ты что здесь сидишь? Простыть ещё хочешь? Врач на процедуру тебя давно ждёт, обход уже был, а он всё сидит, курит! – медсестра была в гневе.

– Иду я, иду, задумался просто.

– Задумался! Мыслитель! Философ доморощенный. Ты хоть завтракал? – обдала она неожиданной лаской, когда Илья проходил мимо.

– Да всё нормально. Спасибо, Алён, не ругайся

– Ладно, иди уже.

Перевязки, электрофоресы, и прочая лабуда затянулись до обеда. Умяв кашу «с запахом мяса», и растянувшись на койке, Илья вернулся к «разбору полетов».

«Так, всё по порядку. Какие такие проблемы, пусть и рухнувшие, признаем в скобках, единовременно, привели тебя на столь позорный путь?

Предательство друзей. Наезд, разборки и почти одиночество среди этого. Ну и что. По большому счёту, банальности, случающиеся со многими. Досадно, конечно, когда те, кого ты считал друзьями, с кем было выпито и пройдено немало, обернулись упырями, жадными до денег. Досадно, когда другие, считающиеся друзьями, отскочили от тебя, как от прокаженного, едва запахло чем-то пострашнее разбитой морды. Шокирующе даже где то. Но ведь справился, разрулил. В чём помогли, кстати, другие друзья. Так что всё нормально. Остались, правда, враги и затаенная злоба, но хрен бы с ними! Вычеркиваем.

Родители. Илья любил и ценил обоих, но у них, похоже, что-то разбилось в отношениях так, что не с…