Собачьи стихи

Так получилось: далеко от Москвы

не было долго жратвы у братвы.

Хлеб разрезали шпагатом, как мыло:

птюха на сутки и - никаких.

Братва похудела и походила

скорей на покойников, чем на живых.

Я сладко держал за щекою мякину

после строгого дележа.

Мне мерещились синие автомашины,

в которых буханки ржаного лежат.

Впрочем, у всех застывало в глазах

изумленное выражение -

это больно зрачки раздирало в глазах

голодное воображение.

Хлеб был таким же, как зимнее солнце.

Но зимнее солнце светило, однако...

Однажды вольняшки за восемь червонцев

нам боданули в карьере собаку.

Дворняга служила за просто так,

смотрела в глаза спокойно и мудро

и, все понимая, под острый тесак

подставила голову январским утром.

Мы жрали, глаза друг от друга пряча,

“радость собачью” - похлебку собачью.

Лишь доходяга-интеллигент,

как резавший в прошлом собак физиолог,

поглядывал молча на “эксперимент”

и продолжал исповедовать

голод.

Разжарившись в тропике знойном барака,

на нарах, руками коленки обвив,

братва вспоминала о милых собаках

поэмы, исполненные любви.

Осень, охота... с лоснящейся шкурой,

нос пó ветру, в хлябь приозерную врос,

в гипнотической стойке

поднебесной скульптурой

великолепный охотничий пес...

А вот молчаливый артельщик Пикейкин,

“был упакован покруче, чем Крез”,

с уваженьем унылым припомнил ищейку

самую умную в обэхаэс...

В канаве, в дымину, бугор наш Дремлюга,

с ним рядом смешная и жалкая Жучка -

лижет хлебало запойного друга,

всю ночь охраняет остаток получки...

Вот Ловчев пришел из конторы усталый.

“Только успел ступить на крыльцо -

Альма, понимаете, зацеловала,

собственно говоря, все лицо”...

Он был, разговор полуночный, наукой

верности, честности и простоты.

Лишь грязная личность по прозвищу “сука”

нам затыкала рты.

Но мы еще долго болтали в бараке

и губы одной самокруткою жгли,

а за оградою выли собаки,

собаки, которые нас стерегли.

Бульдоги, болонки, упряжки Клондайка...

Мы жрали собак и жирком обросли.

Собратья известной космической Лайки

в ту зиму дистрофиков многих спасли.

И может быть, душ наших переселенье

не метемпсихоза мистический бред -

хочу испытать я второе рожденье,

да-да, через тридцать, не более, лет.

Тогда я испробую жизни собачьей,

и взвою взахлеб на луну от тоски,

и тихо, по-человечьи заплачу

от нечаянной ласки хозяйской руки.

Я женщину, вылившую помои,

буду боготворить, любя,

и взгляда загадочной чистотою,

человек, я смущу тебя.

Всегда буду ласков за просто так,

взгляну в глаза спокойно и мудро

и, все понимая, под острый тесак

подставлю голову однажды утром...

...................................................................

И вот тебе раз - случай выкинул номер:

я жил себе жил, неожиданно помер,

присобачили душу... Был слеп, жрать хотелось

и не расхотелось уже никогда.

Помню щенячью свою оголтелость,

ну а потом приключилась беда...

Нас всех оторвали от мамкиной сиськи,

саму замочили, чтоб выть не могла,

меня завернули в листы “Независьки”...

Проклятая нелюдь... Удушлива мгла...

Оклемался в помойке, объедков нажрался,

поскуливал, вылез, в коллекторе дрых...

Поздней - живодеру в удавку попался,

а он мне под дых, пропадлина, под дых.

Но я ему в яйца вцепился - был шустрым,

на случках легко завоевывал сук...

Держал шесть кафе,

в брюхе было не пусто...

Пинали, вязали,

умел вырываться из рук.

Инспектор-хапуга

прикрыл эти наши столовки,

бывало, дня по три ни крошки не жрал.

И выжил - использовал волчьи уловки...

Жизнь эту собачью в гробу я видал...

Ну что ж, венценосцы Творенья,

гоните бездомных, шмаляйте!

Бомжам перепульте

печень, сердце, кишки,

мастырьте ушанки,

из шерсти пимов наваляйте,

пеките из “лучших друзей” пирожки...

А после вгрызайтеся друг другу в глотку,

чем брезгуют волки, орлы и слоны.

От брюха хлещите сивушную водку -

забудете жалость и чувство вины...

Я больше не взвою, не гавкну, не рыкну,

клыков не оскалю и не поскулю,

а если рожусь человеком - привыкну:

я все-таки жизнь

и нормальных двуногих

люблю.