Солдат удачи. Исторические повести

Кафа

На берегу тёплого Черного моря лежит город Феодосия. Хороши в нём пляжи, дёшев виноград. Айвазовский оставил городу музей собственных кар­тин и станцию железной дороги у самого моря.

Пять веков назад стоял на этом месте торговый город Кафа, колония Генуи. В то время слава богатой Кафы гремела по всему Средиземноморью. От Колхиды и до Гренады не было подобного невольничьего рынка. Десятки кораб­лей привозили в Кафу дорогие товары: сукна из Фландрии, шелка из Генуи, парчу из Цареграда, клинки из Милана, а главное, серебро. Много серебра. И уплывали, набив трюмы рабами. Везли на продажу нежных девушек с длин­ными русыми косами, могучих юношей. Недаром во всей Европе слово «раб» зву­чит как «славен» или «склавен». На славянских невольников всегда был спрос. В древности привозили в Крым рабов варяжские князья из Киева, потом по­ловцы, потом татары. А доходы шли в Геную.

После того, как Константинополь захватили турки, настали худые времена. Торговля упала почти вдвое. А когда войско султана высадилось в Крыму, не спасли Кафу неприступные стены и высокие башни. Защита го­рода - не камни стен, а верность и отвага. Работорговцы - плохие воины, а рабам и вовсе незачем защищать ненавистный город.

Султан посадил править городом алчного Али Осман-пашу, и уцелевшим генуэзцам стало худо. Конечно, за прошедшие после разгрома 16 лет город от­строился. По-прежнему стояли на мощёных улочках каменные дома-крепости. Только вместо богатых генуэзских купцов жили в них турки, армяне или греки. Шумел возле моря невольничий рынок. Но не то... Не то...

Конечно, обойтись без генуэзцев татары и турки не смогли бы. Кто еще ещё так знал все тонкости работорговли ? Рабы-то нужны всем. Правда, и тут армяне и греки лезли в каждую щёлку, пытались оттеснить.

И пригоняли в Кафу рабов, захваченных в бесчисленных набегах та­тары. Казанские, ногайские, и ордынские (жива еще Золотая Орда, хоть и по­трепали ее её Менгли-Гирей и царь Иван III), казаки касимовского царевича Данияра и крымцы

Почти двадцать лет крымский хан Менгли-Гирей жил в дружбе и согла­сии с царем царём Иваном. Московские земли крымцы не трогали. Зато гра­били и разоряли Литовскую Русь: земли Киевские и Черниговские, Мценские, Брянские, Мосальские и прочие. Недавно Менгли-Гирей налетом налётом взял Киев, разорил, разграбил, тысячи людей в полон увел, а золотые потир и дискос из Софийского собора послал в поминки Ивану Васильевичу. И хоть говорили люди, что позорно Великому князю Московскому принимать такое, подарок Иван III принял.

Вот и гнали ясырь, невольников, в Кафу. А генуэзцы продавали их дальше. Мальчиков: в Стамбул, в школы янычаров. Из них воспитывали луч­ших солдат султана. Девушек - в гаремы. Искусных ремесленников - в мастер­ские.

В конце Успенского поста, около полудня, старый раб Алексий прибежал к синьору Алессандро Дель Пино, синдику генуэзских куп­цов в Кафе, с известием, что к бухте приближается итальянский ко­рабль.

Синьор Алессандро был занят. Вчера он купил у Хаджи-бея две­надцать рабов. Надо было записать сделку. Но итальянский корабль в Кафе за последние годы появлялся не часто. Он спрятал бухгалтерскую книгу в окованный железными полосами сундучок, запер замок и вышел на плоскую кровлю дома.

Итальянский корабль! Крутобокую карраку с высокой кормой ни с чем не спутаешь! Корабль поворачивал к гавани, и синьор Алес- сандро явственно различил на гроте красный генуэзский крест!

Алый крест Генуи! Турки разрешили, наконец, нашим судам про­ход через Босфор?! Много лет после падения Константинополя гену­эзские парусники появлялись в Черном море только украдкой, под чужим флагом.

— Алексий! Позови Матрону!

По крутой лестнице торопливо поднялась статная, босая жен­щина. Русые косы вокруг головы, связка ключей у пояса — домоправи­тельница синьора, Матрона.

Была она когда-то веселой весёлой попадьей попадьёй в большом рязанском селе. Но десять лет назад Золотая Орда выжгла Рязанское княжество. Сгорела и церковь Гавриила Архангела. Татарская стрела догнала отца Ивана, а матушка Матрёна с двумя детьми попала в полон. Пригнали их в Кафу. Тут, на невольничьем рынке, и углядел красавицу попадью Алессандро Дель Пино. Можно считать, повезло Матрёне. Скоро назначил он её домоправительницей. Не наказывал ни разу. А когда отец Илларион взялся выучить её сына Ондрея на дьякона, поз­волил Русскому братству выкупить его. И взял недорого. Нынче Ондрей свободный, дьякон в Константино-Еленинской церкви. И дочь Матроны, Аннушку, синьор пока не обижал.

Матрёна низко поклонилась господину:

— Звали, Домине?

— Озаботься парадным обедом. Гости из Генуи, — хозяин показал на море.

—Сделаем всё, как следует. Не тревожьтесь, Домине.

Надев парадный кафтан, синьор Алессандро спустился к при­стани. Вот и шлюпка отвалила от корабля. На корме, рядом с капита­ном, стоял высокий, молодой господин в бархатном, расшитом золотом кафтане и берете с пером. Синьор Алессандро вгляделся: «Кого он мне напоминает? Нет... Этот синьор в Кафе первый раз».

Гости вышли на берег. Сняв шляпу, синьор поклонился придвор­ным поклоном:

—Имею ли я честь видеть синьора Дель Пино, синдика?

Синьор Алессандро помахал шляпой в ответ: — Счастлив вас ви­деть.

— Я — Гвидо Спинола, негоциант и посланник банка св. Георгия.

—Вот оно что! Сын синьора Джузеппе Спинола?!

Гость широко улыбнулся и поправил:

—Внук. Старший внук.

—Святой Георгий! У Джузеппе уже такой внук! Когда-то мы вме­сте ухаживали за красотками в Генуэзском университете. Боже мой! Но что же я с вами разговариваю здесь, на пристани? Покорнейше прошу в мой дом! Вы мои гости. Пойдёмте, капитан.

Палаццо Дель Пино занимало целый квартал на горе над гава­нью. Высокие окна, резная дубовая дверь, мраморная лестница.

—А мне говорили, что турки полностью разрушили Кафу, — за­метил синьор Гвидо.

— Почти. Наш дом один из немногих уцелевших. Мудрость и предусмотрительность моего отца спасла наше семейство. Когда турки подошли к городу, многие старались скрыться в Мангупе, неприступ­ной горной крепости готов. Просчитались. Князь Исайа не вовремя уехал на охоту и, возвращаясь, попал в лапы турок. Крепость продер­жалась полгода. Потом сдалась.

А мой отец поехал в степь, в кочевье Ахмед-бея Ширина. В Генуе считают крымского хана всесильным владыкой. Но это не так. В Крыму пять главных родов: Ширин, Барин, Кулук, Сулеш и Мансур. И Менгли-Гирей ничего серьезного без согласия нотаблей, глав этих родов, предпринять не может. Бей, старейшина и глава, в своих владе­ниях — полный хозяин. А самый богатый и сильный род — Ширин. Сул­тан может сместить хана, а главу рода Ширин не тронет никогда. Конечно, пришлось отдать Ахмед-бею много. По существу, отец стал его вассалом. Но мы на этом только выиграли.

Все рабы, захваченные родом Ширин, проходят через наши руки. Татары умеют воевать, но не умеют торговать. Тогда калга, стар­ший сын и наследник Ахмед-бея, прискакал в Кафу и спас наш дом от пожара и полного разграбления.

Парадный стол блистал серебряной посудой, драгоценными хру­стальными бокалами. Матрона постаралась. Гости хвалили нежный шашлык из молодого барашка, копчёную рыбу, фрукты.

Алексий подливал в бокалы вино. Когда гости утолили первый голод, хозяин заговорил о делах:

—Что за счастливая перемена? Султан Баязет II полюбил гену­эзцев?

— Знаете арабскую мудрость: «Враг моего врага — мой друг», — от­ветил с улыбкой синьор Спинола. — Герцог Лодовико Моро попросил солидный заем в банке св. Георгия. Мессир Дориа, президент банка, поставил условие: посольство к Баязету. Султан четвёртый год воюет с Венецией. А венецианцы — наши давние враги. Месяц назад посол вернулся из Высокой Порты с договором о дружбе. Так что зависи­мость Генуи от миланского герцога иногда даже удобна.

—Слава Господу! Торговля через Босфор открыта! Лучшего и же­лать нечего. Значит, ваша «Санта Катарина», капитан Никколо, у нас — первая ласточка? Налей, Алексий! Ваше здоровье, синьоры! Вы при­везли замечательные вести. Думаю, вы, синьор Спинола, приехали сюда не только торговать?

— Да. Банк св. Георгия дал мне особое поручение, — ответил синьор Гвидо, и выбрал из расписной персидской чаши горсть вино­града. — После падения Константинополя наша Генуя захирела. Упала торговля. Мы даже попали в зависимость от миланских герцогов. Но заметен поворот к лучшему. Герцог Лодовико ввязался в бесконечную войну между Испанией и Францией. Ему не до нас. При удобном случае Генуя вновь станет независимой! Для этого нужны деньги. Большие деньги. Венецианцы уже двадцать лет наживаются на торговле с Мос­ковией. Нынче на Великого князя Московского работает больше двух дюжин итальянцев. Почти все они из Венеции. Прямой смысл и Генуе завязать выгодную торговлю с Иоанном III. Президент банка св. Геор­гия поручил мне заключить с Москвой торговый договор. Жаль, не уда­лось получить верительных грамот от герцога Моро. Теперь, когда у нас открыт путь через Босфор, а в Крыму — наша старая база Кафа, грех не воспользоваться счастливым случаем!

—Дай Бог! — ответил синьор Алессандро и удобно откинулся в кресле. — Это было бы великой удачей. Генуэзцы в Кафе уже не хозяева. Мало нас осталось. Стыдно сказать, нынче в Кафе армянских, ерети­ческих храмов больше, чем католических! А ещё и греки. Хорошо, я сумел подружиться с Али Османом-пашой. Каждый год дарю ему для гарема красивую девочку. Ежели договор состоится, сюда потянутся молодые купцы из Генуи, и мы снова станем главными в Кафе. Но как сего добиться? Алексий, пригласи Балтазаро.

В покой вошёл, опираясь на толстую трость, грузный, лысый че­ловек лет за сорок.

—Мой зять, Балтазаро, — представил его хозяин. — Матрона, по­ставь ещё один прибор. Балтазаро пять раз водил наши караваны в Москву. Нынче уже не может. Ноги занедужили. Синьор Гвидо едет в Москву с поручением банка. Расскажи ему, Балтазаро, что нужно для такого путешествия.

—Дело не простое, — ответил Балтазаро неторопливо. — Но как раз сейчас вполне возможное. Скоро возвращается в Москву царский посол, боярин Шеин. Вот с его посольством, под охраной Измаил-бея, калги рода Ширин, и пойдёт купеческий караван. Двое московитов, трое армян да три грека. Наши в этом году не едут. Некому. Если по­клониться хану штукой генуэзского шёлка да добавить несколько цацек для его жён, можно и уладить это дело. Конечно, нужно и Измаил-бею подарить что-нибудь. Он любит красивое оружие.

—Есть у меня миланский кинжал в ножнах с серебром.

— Прекрасно! Но ведь синьор Гвидо не только купец, но и посол. Важно, чтобы Менгли-Гирей замолвил за него слово боярину Шеину. Тогда ему много проще будет вести переговоры в Иноземном приказе. Сие можно устроить через ювелира хана, Иосипа бен Моше.

—Иудеи имеют такую силу при дворе хана? — удивился синьор Спинола.

—Большую. Да и Великий князь его хорошо знает. Двадцать лет назад покойный Хосе Кокос, тесть Иосипа, помог Иоанну заключить первый договор о дружбе с Менгли-Гиреем.

—Иосип не еврей, а караим, — заметил синьор Дель Пино.

— А кто это — караимы?

— Секта, отколовшаяся от правоверных евреев. Они признают священными только первые пять книг Библии. И уже не считают себя евреями. Много их живёт сейчас в горной крепости Кырк-ор, где нынче ставка хана.

—Сколько же придется заплатить этому Иосипу?

— Не слишком много, — ответил синьор Алессандро. — По счастью, у меня есть среди рабов семья караимов. Измаил-бей привёл из последнего набега на Литву. Старик Нафтали и красавица Мариам с двумя детьми. За сию красотку дали бы хорошую цену в Стамбуле, да ладно. Караимы всегда стараются выкупить своих, попавших в раб­ство, как и евреи. Вот Иосип и устроит нам это дело. С ним полезно быть в добрых отношениях.

— Хорошо бы подружиться с боярином Шеиным, — заметил Бал- тазаро. — Он в большой чести у Великого князя.

— Ну, это само собой разумеется, — согласился молодой дипло­мат.

Синьор Алессандро украдкой разглядывал гостя: «Манеры хоро­шие. Придворная выучка заметна. Кажется, не глуп. И заметно нагл. Жаль, что мессир Дориа послал в Московию мальчишку. Старый Джу- зеппе женат на тётке Мессира, так что пристроить внука ему было не­сложно. А вот хватит ли парню ума, хитрости и терпения на переговоры с боярами Великого князя? Да и осторожности. Ну, всё в руках Божьих».

— Для успеха посольства, — сказал Балтазаро, — нужен хороший толмач, знающий и русский и татарский.

—Есть такой, — кивнул синьор Дель Пино. — Пошлю с вами дья­кона Андрео, сына моей Матроны. Он вырос в нашем доме, знает рус­ский и татарский, да и греческий. Грамотен и неглуп. Что ещё надо?

— А будет ли он верен? — спросил капитан. — Ведь он московит.

—Будет! У меня в доме остаются его мать и сестра, да и молодая жена его тоже в моей власти. Достаточный залог его верности.

—Сколько слуг вы берёте? — спросил Балтазаро.

—Из Генуи я взял только старого Донателло. А сколько нужно?

— Вопрос тонкий. Много слуг брать накладно. Да и уследить за ними в Москве будет сложно. Но и мало взять нельзя. Поруха чести. Вам понадобится повар и хороший конюх. Четверых, пожалуй, доста­точно.

— Так и быть, я отпущу с вами Ашота. Прекрасный повар, и у него здесь семья. А конюха поищем, — заметил синьор Алессандро. — Что за товары вы привезли из Генуи? У меня пустые склады, и я с радостью куплю у вас часть из них.

Как только господа отправились на «Санта Катарину» смотреть товары, Матрёна послала Аннушку за братом:

—Пусть идёт тотчас же!

Ондрей бегом поднялся по крутой лесенке в комнатушку матери. От двери заметил её осунувшееся, почерневшее лицо:

— Что случилось, матушка? Беда какая?

—Беда, сынок! Садись рядом, подумаем. Аннушка, покарауль во дворе. Вернётся Домине, предупредишь.

Матрёна медленно провела ладонями по лицу, стараясь успо­коиться:

— Посылают тебя толмачом в Москву с синьором Спинола. Тот едет ладить договор с Великим князем. А мы все здесь — в залог твоей верности. Не заладится что в Москве у молодого синьора, отвечать тебе, да и всем нам. И дорога-то через степь страшная. А Марьюшка твоя брюхата, на шестом месяце. Что делать, сынок? Ума не приложу!

Она с болью и страхом смотрела на сына. Настал его час. Выдю­жит ли?

— И впрямь худо, — задумался Ондрей. — Что ж делать, нужно беду избывать. Придётся ехать. Хотя и страшно. Батюшка мой отродясь в Москву не ездил. Только в Рязань. И сродственников в той Москве нет. Помочь некому, Господь милостив. — Ондрей перекрестился на иконы в красном углу. — Будем надеяться. Что за человек этот Спинола?

— А нам-то что? — вздохнула мать. — Хоть чёрт с рогами. Всё одно, будешь служить ему верой и правдой да Бога молить, чтоб вернулся благополучен. Да и мы будем денно и нощно молить Николу Угодника о его удаче. Только на Господа и надежда.

В Рязанской земле попами да дьяконами четверо твоих дядьёв, братья отца. Да моих братьев — трое, и две сестры. Может, чем и по­могут, хоть и далеко от Рязани до Москвы. Ну, мир не без добрых людей.

Поедет в Москву слуга синьоров да повар Ашот. А ещё надо при­искать конюха. Ашот — мужик добрый, да шибко смирный. В трудный час — не помощник. А вот конюх. Кабы найти человека верного да на­дёжного, чтоб был тебе товарищем, в беде выручил, не сплошал, — за­думалась Матрёна, подолом вытирая набежавшую слезу. — Ты, сыночка, в пути да в Москве к людям приглядывайся. Ищи добрых людей. Хитрого да наглого обходи. А к хорошим подходи с добрым сло­вом. Доброе слово — и гору сдвинет.

В дверь сунулась русая головка сестрёнки:

—Матушка! Идёт!

Ондрей поклонился синьору в пояс:

— Звали, Домине?

— Садись. Экий ты длинный вымахал. На голову выше меня. — Синьор рассказал Ондрею о путешествии в Москву. — Дело для нас крайне важное.

В былые годы Кафа имела большой доход от московской тор­говли. Да ограбили генуэзских купцов казаки касимовского царевича Данияра. Наш консул в отместку конфисковал все товары московитов. Обиделся царь Иоанн и запретил генуэзцам торговать с Москвой. А тут ещё и турецкий разгром 75-го года. Теперь наши ходят в Москву украдкой, как холопы Менгли-Гирея. А армяне и греки везут наши то­вары и богатеют. Нужен, очень нужен торговый договор с Москвой. Синьор Спинола поедет говорить с боярами в Иноземном приказе, а ты ему поможешь. Вернётся синьор Гвидо здоров да с договором, от­пущу твою мать и сестру на волю. А случись с ним недоброе — не посе­туй! Понял ли?

— Понял, Домине. — Ондрей вырос в этом доме и хорошо знал, что хозяин без нужды рабов не наказывал. Но уж если наказывал, был беспощаден. — Всё, что смогу, сделаю. Да ведь одному тяжко. Слышал я, нужен еще конюх. Позвольте, Домине, поискать верного человека.

—Ищи. Вернётесь с удачей, и его отпущу на волю. Верный чело­век всегда нужен, а на чужбине особливо. Зайди к Балтазаро, узнай, что в дорогу потребуется. Ступай.

Во дворе палаццо Дель Пино стоял двухэтажный дом с крепкими решётками на окнах. Там держали рабов. Молодых женщин — от­дельно, детей — отдельно. Ондрей пошёл в помещение для мужчин. Од­нако подходящего человека не нашлось.

—Не тревожься, дьякон, — сказал ему Балтазаро, — завтра-после­завтра пригонят новых. Набег на Одоев был удачен.

Рабов пригнали в субботу. Аннушка прибежала в церковь к концу обедни:

—Ондрюша! Новых пригнали.

Во дворе сидело человек с пятьдесят. Хозяин был занят и ещё не смотрел их. К Ондрею сразу бросились женщины:

—Отец дьякон! Где мы? Что будет с нами?

—Это Кафа. Невольничий рынок. Скоро вас поведут продавать. А там, как Бог даст. Может, и добрый хозяин купит.

— А ты здесь почему? Раб али свободный?

—Выкупили меня. Дьякон в здешней церкви.

— А нас куда? — спросил чернобородый мужик в рваном армяке с алым рубцом на щеке от удара плетью.

—Ежели не мастер какой, наверно, продадут на галеру.

—Галера? А что это?

—Корабль морской. Идёт веслами. Гребца приковывают цепью к скамье. По три-четыре человека на весло. И греби, пока жив. А по­мрёшь — к рыбам.

—Ой, лихо, — закручинился чернобородый. — А нельзя ли мино­вать ту галеру?

—Как повезёт. Ты, часом, не конюх? Конюха ищу.

Чернобородый вскочил:

— Конюх я! Конюх! С издетства с лошадьми. Все их повадки знаю, — мужик умоляюще смотрел на Ондрея. — Бери меня, отец дья­кон, не пожалеешь! Я князю Одоевскому семнадцать лет конюхом слу­жил. Больно неохота на цепь садиться.

«Дёрганый какой-то», — подумал Ондрей. Спросил:

—Тебя как зовут?

—Вороном кличут. Васька Ворон.

—Нужен мне товарищ на трудное и опасное дело, — молвил дья­кон. — Посылает меня здешний господин толмачом в Москву с синь­ором Спинола. А мать моя, сестрёнка малая да жена молодая здесь в залог остаются. Ну, случись что с послом в дороге или в Москве, они в ответе. И ждёт их казнь неминучая.

А вернёмся благополучны — хозяин отпустит на свободу и мать, и сестру. Да и тебя тоже обещал отпустить, ежели всё хорошо сбудется. Вот я и ищу, Вася, верного да надёжного человека.

—Бери меня! — Ворон рванул из-за пазухи деревянный крест и истово поцеловал. — Не подведу тебя, отец! Богом клянусь!

«Мужик вроде надёжный. Похоже не трус», — подумал дьякон.

— Ладно. Пойдём-ка к матушке, пущай она посмотрит, — решил Ондрей.

— Вот, матушка, Вася Ворон. Конюхом служил князю Одоевскому.

— Садись, милок. Да отощал-то ты как! Погоди, сейчас найду что- нибудь, — ласково сказала Матрёна. Скоро она принесла мягкий лаваш и миску похлёбки.

— Ешь, родимый. Потом потолкуем.

Пока Ворон ел, стараясь не выказать голода, матушка, не отры­ваясь, смотрела на него. Затем, перекрестившись, сняла с киота ста­рый образ Николы угодника. Андрей и Васька стали перед ней на колени, и матушка трижды перекрестила их иконой:

— Благословляю вас, дитятки, на дорогу дальнюю, на труды тяж­кие, на братство и верность. Да хранят вас Пречистая Богородица и Никола Угодник.

—Ондрюша, матушка, господин идёт! — вбежала в комнату Ан­нушка.

Синьор Алессандро осматривал новых рабов. Прежде всего, мо­лодых женщин.

—Встань. Повернись. Зубы покажи, — требовал хозяин. Самые нужные слова по-русски он знал.

Ондрей подвёл к нему Ваську

— Нашёл я конюха.

— Ручаешься за него, Андрео? Клятву с него взял?

— Взял, Домине.

— Добро. Переведи: Служи верно, защищай господина, не щади живота. Ежели вернётся синьор Спинола из Москвы благополучен и договор привезёт, отпущу на свободу. Понял?

— Понял, боярин. Все сполню.

— Он московит?

— Из Одоева. Там Литва.

— Ну, это лучше. Московиты хитры и ленивы.

В первый же день после разговора с гостями синьор послал слугу в квартал караимов:

— Передай, что я шлю приветы почтеннейшему рэб Иосипу бен Моше. Прошу его заглянуть ко мне, когда он будет в Кафе. Есть у меня семья рабов-караимов.

На Успенье Балтазаро повёз синьора Спинолу в степь к Измаил- бею. В этот день к Дель Пино зашёл молодой, рыжий караим, сказал, что рэб Иосип готов прийти к синьору, когда тому будет удобно.

— Жду почтенного рэб Иосипа! Жду с нетерпением.

Матрёна едва успела накрыть стол, поставить лучший виноград и дорогое кипрское вино, как старый рэб Иосип, тяжело отдуваясь, вошёл в дом.

—Жарко! — пожаловался он, усаживаясь в удобное кресло и вы­тирая платком вспотевшую лысину. — И лестницы очень крутые. Когда я был помоложе, крутых лестниц вовсе не было.

Матрёна подала ему драгоценный венецианский бокал с вином.

— Благодарю за любезность, синьор Алессандро, — сказал старик (он прекрасно говорил по-итальянски). — Так к вам попали наши люди?

—Матрона сейчас приведёт их.

— И вы хотите содрать со старика три шкуры, зная, что я всё равно постараюсь их выкупить?

— Ну что вы, рэб Иосип! Мы столько лет знаем друг друга. Я уступлю их вам по дешёвке, почти даром.

— Значит, вам нужна моя помощь. Что-то нужно просить у Менгли-Гирея?

— Банк св. Георгия направил посланника ко двору Иоанна Мос­ковского.

— Слышал-слышал. Молодой такой, красивый синьор. Сейчас по­ехал к Измаил-бею. Вы хотите, чтобы хан попросил его о покровитель­стве вашему послу? Об этом можно потолковать.

Матрёна ввела караимов. Мариам с детьми кинулась к ногам ста­рика, обнимая и целуя его мягкие сапожки. Рэб Нафтали торопливо заговорил с ним по-своему.

«Умён старый Иосип! — с уважением подумал синьор Алес- сандро. — Его не обманешь. Жаль, я не понимаю их тарабарского языка».

Потом синьор и старый караим долго и яростно торговались. Не из-за денег. Ту минимальную цену, которую получит Дель Пино, оба знали заранее. Просто азартная торговля была для обоих стариков удо­вольствием. Иосип бен Моше увёл своих караимов.

«В этот раз дёшево отдал. Похоже, старый Нафтали в каком-то родстве с Иосипом. И он заплатил бы настоящую цену, — думал синьор

Алессандро. — Не беда. Заработаю на Гвидо Спинола».

В воскресенье после обедни в доме столяра Прокофия Фомича собралась головка¹ Русского братства: хозяин, Матрёна, сапожник Иван Евстигнеич и дьякон Ондрей.

Хозяин больше тридцати лет жил в Кафе. Мальчишку Прошку купил на невольничьем рынке мастер Стефанос. Оказался в пареньке редкий талант к дереву, особо к резьбе. Скоро стал Прокофий подруч­ным, женился на дочери мастера и после его смерти сам стал масте­ром. Сундучки Прокофия Фомича с секретными запорами славились по всему Чёрному морю.

Примерно тот же путь прошёл и Иван Евстигнеич. В Кафе рус­ских рабов много. Было и два-три десятка свободных. А в мастера вышли только двое. Русские жили каждый сам по себе. Молиться хо­дили в греческие церкви. Да греческий мало кто знал. Но попал в Кафу отец Иларион.

В 1485-м, среди полоняников, которых пригнали из разграблен­ного татарами Киева, увидела Матрёна худого старика в изорванной рясе. Старик был плох. Лежал не поднимая головы, дышал трудно, с хрипом. Матрёна послала сына к доктору. Рэб Арон лечил всех рабов в доме Дель Пино. За это хозяин давал ему скидку при выкупе рабов- евреев.

Доктор осмотрел старика, поохал:

— Плох. Грудь застудил. Я пришлю микстуру. Укутай ему грудь тёп­лым платком и пить давай побольше. Лучше — горячее молоко.

Добыла Матрёна козьего молока да десять дён выхаживала боль­ного. Выходила. Отец Иларион был в Киево-Печерской лавре иеромо­нахом. В Афонском монастыре жил шесть лет. Истинный пастырь!

И тогда пошла Матрёна к Прокофию Фомичу. Знала она мастера хорошо, Ондрей в то время состоял у него учеником:

— До каких пор мы будем в Кафе без русского попа пропадать! — сказала она. — Отец Евлогий в Константино-Еленинской церкви непло­хой мужик. Да по-русски ни бельмеса. Ему со своими греками хлопот хватает. Собраться всем вместе, да выкупить отца Илариона! Будет свой поп. А я синьора Алессандро умолю, он дорого не возьмёт.

Умолила Матрёна хозяина, и отпустил тот на волю старого мо­наха за сундучок кипарисового дерева с секретными запорами работы Прокофия Фомича. Отец Евлогий разрешил ему служить в Констан- тино-Еленинской церкви. Так снова появился в Кафе русский приход.²

Отец Иларион и собрал прихожан в Русское братство. Со своими-то полегче. Помогали больным, убогим. Когда и выкупить кое- кого из рабов удавалось. Прошло время, приметил отец Иларион Онд- рюшу. Парень грамотный, церковные службы с издетства знает. И предложил выучить его на дьякона. Матрёна, конечно, обрадовалась. Выкупили и его. А ещё через год в Успенском монастыре владыка по­святил его в дьяконы. К тому времени женили Ондрея на Марусе, млад­шей дочери Прокофия Фомича. Дьякон должен быть женат.

Беда, помер отец Иларион в прошлом году. Конечно, Ондрей старался. Да молод он был больно. И, главное, дьякон — не поп. А тут и его усылали так далеко! Опять прихожане сиротами оставались.

— Вот что, Ондрей, — сказал, ероша седую бородку, Прокофий Фомич. — С Богом не борись, с сильным не судись. Повелели ехать — езжай. Но ты и о нас думай. Будешь в Москве, поклонись преосвящен­ному Прохору, епископу Сарайско-Подонскому. Говорят, он под Моск­вой в сельце Крутицком живёт. Мы к его епархии принадлежим. Его предшественник, епископ Вассиан, нам образ Богоматери пожаловал. Ты, Ондрюша, не робей. Ударь челом Владыке за нашу общину. Скажи, пропадают тут в Кафе русские люди без своего батюшки. Может, сми­луется да пришлёт попа. А мы бы его всем обеспечили. Чать не чужие мы для Москвы. И вот еще, сухая ложка рот дерёт. У меня от отца Ила- риона две греческие книги остались. Он их с Афона принёс да на страшном пути от Киева до Кафы не бросил. Дорожил. Нам они ни к чему. А для епископа им, быть может, и цены нет. Ты их с собой возьми. Береги. А как будешь просить за нас, ими Владыке и поклонишься. Просьба-то подоходчивее будет.

— Хитёр ты, Фомич! — восхитился Иван Евстигнеич. — Ладно уду­мал!

—Знаю я эти книги, — сказал Ондрей. — Отец Иларион сии тво­рения святых отцов Василия Великого и Исаака Сирина мечтал на рус­ский перевести. Да не успел. Он и меня к сей работе хотел приспособить, да не постиг я греческий настолько, чтоб такие пре­мудрые книги толмачить.

Конюшни Дель Пино размещались за городом. Два дня Васька Ворон с Ондреем и синьором Балтазаро отбирал коней, сбрую, сёдла и вьюки для товаров. Придирчиво проверял каждую пряжку, каждый ремешок. Лопнет в дороге — беда.

С «Санта Катарины» привезли товары: генуэзские шелка и бар­хат, миланские клинки, золотые и серебряные изделия. Господа разби­рали, что везти в Москву, что купит синьор Дель Пино. Платил он щедро. Знал, что богатые татары заплатят вдвое.

Ондрей расспрашивал синьора Балтазаро об опасной дороге.

— Степь коварна. Не дай Бог отбиться от каравана. Но пока ты под охраной Измаил-бея, можешь спать спокойно. Он осторожен и знает до Оки каждый кустик. Вот в Москве смотри в оба. Там труднее. Да ты ведь и сам московит. Тебе легче.

К назначенному сроку караван — пять верховых, двенадцать вьючных да две запасных лошади — был готов.

Матрёна обняла сына на прощанье:

—Страшно мне, сынок. Бог знает, что ждёт тебя в дороге, а уж в Москве особо. Сердце болит, — матушка, сняла с шеи образок Николы Угодника, перекрестила им сына. — Батюшка благословил меня им, когда выдавал замуж. Баяла мать, что образок непростой. Может, он и убережёт тебя от беды. И ещё возьми, в Москве без денег плохо. Ну, с Богом... — Матрёна сунула сыну за пазуху небольшую калиту с аспрами и сомами, серебряными монетами Кафы.

В Кырк-ор³ отправились вместе с купеческим караваном. Синь­ора Алессандро в Кафе почитали. Поэтому и к Гвидо Спинола отнес­лись сдержанно — конкурент всё-таки! —но благожелательно. Головы купеческих караванов, Армен Алачьян и Коста Ставраки, рассказывали ему о московских порядках, о ценах. Армен немного говорил по-италь­янски, а в разговорах с Костой приходилось толмачить Ондрею. Мос­ковиты, Ванька да Митька, латынщика и еретика сторонились: «от греха подале».

К вечеру на второй день подошли к караимской деревушке у под­ножья Кырк-ор. Тут и остановились. Сотня полунагих рабов копала рвы и укладывала фундамент большого здания.

— Новый дворец для Менгли-Гирея строят братья Иоаниди, — ска­зал Коста. — Храбрым стал крымский хан. Сеид-Ахмеда, хана Золотой Орды, не боится. Решил тут Город-сад⁴ построить. А главных-то его вра­гов, старших братьев Нордоулата и Айдара, Великий князь Иван дер­жит где-то под Вологдой. Не пускает в Крым.

Кырк-ор

С утра синьор Гвидо поехал в крепость. Горная дорога круто шла вверх. Над скалами поднимались каменные стены Кырк-ор. Ворот не было видно. Но вот за последним поворотом открылись тайные южные ворота.

— Кто строил эту крепость? — восхитился синьор Гвидо. — При подъёме мы все время едем к стене правым, незащищённым боком. На­падающий беззащитен! А лощина перед воротами — настоящая ло­вушка...

Просторный дом рэб Иосипа прилегал к городской стене рядом с кенассой, караимской синагогой. Во дворе их встретил молодой, ярко-рыжий караим. Он придержал стремя, помогая гостю сойти, и уч­тиво приветствовал отньора на хорошем тосканском наречии:

—Рэб Иосип бен Моше счастлив видеть благородного синьора Спинола в своём доме. Пройдите в покои. Рэб Иосип сейчас выйдет.

Гости сели на подушки в комнате, богато украшенной коврами. На восьмиугольном столике стояло персидское блюдо с фруктами.

— Этот наглый еврей мог бы и встретить меня, — раздраженно бросил синьор Гвидо. Но тут послышались грузные шаги, и в комнату вошёл хозяин.

—Извините меня, ради Бога! — он учтиво поклонился. — Старые ноги плохо ходят. Я не успел спуститься, встретить вас. Боярин Шеин живёт в моём доме. Попросить его принять вас?

— Вот это удача! — обрадовался синьор Спинола. — Буду Вам крайне благодарен.

—Вы посланы герцогом Лодовико?

— Нет. Я еду по поручению банка св. Георгия для заключения тор­гового договора.

—Торговля полезна всем. В Москве нужны умелые итальянские мастера: литейщики и рудознатцы, пушкари и врачи. А проехать туда куда проще через Кафу. Литва ведь мастеров в Москву не пропускает.

Не удивляйтесь, если боярин будет обращаться с вами несколько свысока. Он посол, а московиты весьма чувствительны к этим вопро­сам.

Иосип хлопнул в ладоши. Немолодая, худощавая женщина в чёр­ном шелковом платье и расшитой золотом душегрейке внесла кофе на серебряном подносе.

«Китайский фарфор! — ахнул про себя синьор. — Этот еврей богат, как князь!»

—Я слышал, в Италии кофе вошёл в моду. Попробуйте, это на­стоящий йеменский. Да и наши сладости хороши. Я пойду, поговорю с боярином. Если что понадобится, скажите Исаку, — сказал хозяин и кивнул на рыжего. — Ещё раз извините меня.

Пока синьор Спинола смаковал кофе с прекрасными караим­скими лакомствами, рыжий Исак подсел к Ондрею:

— Ты из Кафы, дьякон?

— Да. Еду толмачом в Москву.

Рыжий вздохнул:

—Повезло тебе.

—В чём повезло-то?

—Поедешь в дальние страны, увидишь незнаемое. Хотел бы и я побывать в тех краях. Да дядя не отпускает. Нужен я ему.

— Это рэб Иосип — твой дядя? Чудак ты, право. Я бы жил дома со своей семьёй, никуда бы не ездил, только радовался. Что ты там поте­рял?

— За пять веков до нас было здесь могучее Хазарское царство. От моря Хвалынского до Дуная простирались его владения. И славянские племена платили им дань. А хазары — наши предки. Потом русский князь Святослав покорил хазар. А после потопа монгольского их и следа не осталось. Я купцов расспрашивал. Но дальше, в полуночных странах, где Пермь Великая, Югра, Мангазея, может, там сохранились осколочки Хазарского царства? Туда монголы не дошли. Вот бы разыс­кать!

— Кто знает? Пермь нынче за Великим князем, я слыхал. А в даль­них-то краях всякое может статься.

Пришёл хозяин, сказал, что боярин примет синьора. Синьор Гвидо достал карманное зеркало и начал поправлять усы и причёску.

«Эк прихорашивается! — подумал Ондрей. — Красавцем себя счи­тает. Гордец. Мнит, что всякого обведёт вокруг пальца. Да больно вы­сокоумен. Гордость до добра не доводит».

Ждать пришлось долго. Наконец, их провели к русскому послу.

Боярин Дмитрий Васильевич Шеин сидел в высокой бобровой шапке. В палате, правда, было прохладно. Второго сиденья в комнате не было. За его креслом стоял седой дьяк в зеленом кафтане и моло­дой, худощавый подьячий.

Синьор поклонился, взмахнул алым с золотом беретом, и спро­сил о здоровье Великого князя и государя всея Руси Ивана Василь­евича. Государев титул они с Ондреем вытвердили перед встречей наизусть. Не дай Бог хоть в букве ошибиться! Ондрей толмачил. Боя­рин встал, поклонился малым поклоном и спросил о здравии государя Миланского Лодовика.

«Этот варвар пытается унизить меня, генуэзского патриция! — подумал синьор Гвидо. — Ничего! Видали мы спесивых господ».

Спинола сделал вид, что не замечает заносчивости боярина, и был «сама любезность». Скоро боярин оттаял, стал говорить охотнее. Торговый договор с прославленным банком сулил России явные вы­годы.

— Венецианцы считают, что, кроме них, нам и товаров фряжских купить негде, тем более, и добрых мастеров не сыскать, — молвил он. — Придётся им хвост поджать да цены скинуть. Доложу Великому госу­дарю. А уж там, как он решит, так и будет.

Из крепости синьор возвращался довольный.

— Этот важный боярин — крепкий орешек, — говорил он Онд- рею. — Не беда, и не таких удавалось приручить, а при случае, и вокруг пальца обвести. Толмачил ты бойко, не запинался. Разузнай у москови­тов, влиятелен ли Шеин при дворе, близок ли к государю.

Рэб Иосип предупредил, что завтра с утра состоится отпуск, про­щальная аудиенция посла Шеина ханом Менгли-Гиреем. Отпуск будет на площади перед ханским дворцом. Однако перед этим посла позовут внутрь для разговора.

— Я договорился, — сказал старик. — Хан замолвит о вас доброе слово Шеину.

Утром, вместе с другими купцами, синьор въехал в Кырк-ор через южные ворота. Миновали караимский город, проехали ещё одни ворота в могучей внутренней стене и оказались в Ханской ставке.

На небольшой площади перед дворцом собралось всё посоль­ство, купцы и охрана, возглавляемая Исмаил-беем.

Ждали, не сходя с сёдел. Вот из дворца вышел толмач хана и при­гласил посла. Ждать на жарком южном солнце было тяжело. Невысо­кий, широкоплечий татарин подъехал к Ондрею и спросил насмешливо:

— А ты, урус мулла⁵, что здесь делаешь?

— Я толмач, — ответил ему дьякон. — А ты кто?

— А я Сафи-бей, есаул Измаил-бея. Охранять вас буду. Страшно ехать через степь?

—Ну, коли нас хранит такой богатырь, то бояться нечего.

Сафи-бей засмеялся.

—Молодец! Правильно говоришь, — он поправил саблю в укра­шенных серебром ножнах и отъехал на свое место.

Толмач хана поманил синьора Спинолу. Вместе с ним прошёл во дворец и Ондрей. Чернобородый, чем-то озабоченный хан восседал на резном помосте, покрытом мягкими подушками, в тенистом дво­рике. Пониже, тоже на подушках, сидели пятеро смуглых стариков в роскошных халатах.

«Главы родов», — сообразил Ондрей.

Посол стоял перед ханом, за ним — дьяк и молодой подьячий.

— Так весной, только лёд сойдёт, Великий государь отрядит ка­симовского царевича и своих воевод разорять улусы Саид-Ахмеда, — сказал посол и оглянулся на молодого подьячего. — Чего запнулся, Степка? Толмачь! А ты, хан, отпусти с весны своих молодцов на Украину.

«Молодой — толмач у Боярина», — отметил про себя Ондрей.

Хан важно кивнул.

— Отряжу. Дорога на Украйну нашим молодцам ведома. И пере­дай брату моему, Ивану Васильевичу: дружба наша с Москвой неру­шима, как луна на небе. И за поминки спасибо. Рысья шуба согреет меня в степи, как поеду зимой на охоту. А ещё, боярин, едет с тобой знатный фрязин⁶ из Генуи, — хан показал на синьора Спинолу. — Сей фрязин — мой друг. Пусть Великий князь его пожалует. Ну и ладно. Доб­рый путь.

Все низко поклонились хану и пошли на площадь. Хан вышел на балкончик. Измаил-бей на тонконогом, красивом жеребце подъехал к балкону и склонился перед ханом.

— Береги посла, Измаил-бей, — сказал Менгли-Гирей. — В степи тревожно. Головой отвечаешь за боярина. Да хранит вас Аллах, вели­кий, милостивый и милосердный!

Отпуск кончился.

Дорога

Первый день ехали неспешно. Для татар седло — дом родной. А синьор Спинола с трудом привыкал к высокому татарскому седлу.

Впереди каравана ехал, смежив узкие глаза, Измаил-бей. Глянешь со стороны — дремлет. На самом деле он всё видит и все замечает. Же­лезный порядок в караване поддерживался с первого и до последнего дня. Впереди и по бокам, на полёт стрелы, скакали конные разъезды. За главным отрядом стражи следовал боярин Шеин со свитой, потом купеческий караван, за ним полуголые пастухи гнали табун в четыре сотни коней на продажу в Рязань. Два десятка всадников охраняли ка­раван с тыла. Сафи-бей не спеша разъезжал по всему каравану, наблю­дая за порядком.

Измаил-бей знал степь, как свою ладонь. Он вел караван по сухим междуречьям, а к вечеру выводил на поляну у тихой степной речки. Тут была и вода, и топливо для костров. Помнил все броды, все родники в степи, все опасные места, где можно ждать засаду.

Вечером старый Донателло с Васькой Вороном поставили для синьора шатёр. Ашот на двух таганках готовил хозяину ужин. Стрено­жив лошадей, Ондрей с Вороном пустили их пастись на мягкой травке. Поужинали хлебом с луковицей и солёной рыбкой. Варить кулеш в пер­вый вечер поленились.

— Вёдро нынче. Роса богатая. Дождя вроде не будет. Можно и без шалаша обойтись, — сказал Ондрей.

Они завалились спать под кустом калины, укрывшись овчинным тулупом.

На второй день синьор Гвидо спросил Ондрея:

—Как следует обращаться к послу?

—Боярин Шеин, Дмитрий Васильевич.

— Димитри, это понятно. Василэвич, Василэвич. Варварские имена! — молвил Гвидо и тронул коня, догоняя посольство.

Ондрей погнал свою кобылку следом. Синьор Спинола, вежливо поздоровавшись, с боярином сказал:

— В Европе сейчас много говорят о Московии. Полвека назад никто о Москве и не слышал, а при нынешнем государе она явилась перед нами, аки прекрасная Венус из пены морской.

— Стёпка, о чем это фрязин толкует? — спросил боярин, повер­нувшись к подьячему

— Венус — богиня языческая, у древних римов до Христа почи­тавшаяся, — объяснил Степан.

—Сие сравнение не к поношению Москвы, а к прославлению её служит, — поторопился исправить оплошность хозяина Ондрей. — Синьор говорит, что Держава Московская возвысилась, словно чудес­ным Божьим изволением.

Интерес знатного чужеземца к истории Москвы понравился боя­рину, и он с удовольствием начал рассказывать:

—И верно, Божьим изволением и покровительством Царицы Не­бесной возвысилась Держава наша. Два века прошло, как получил в удел Москву князь Данило, младший сын князя Александра Невского. Самый бедный и захудалый удел достался ему.

Да, видно, Пресвятая Богородица хранила сей город. Москов­ские князья по деревеньке, по городку собирали воедино Державу. Тяжко им приходилось! Сколько серебра отвезли в Орду ханам да хан­шам. Сколько накланялись чванным татарам. Тогда царь Ордынский в силе был, всё от него зависело.

Зато стала Москва Великим княжеством, возвысилась и разбога­тела. В соседних княжествах споры и свары, а у нас завсегда тишь да порядок. И престол княжеский переходит не от старшего брата к млад­шему, как велось у суседей, а от отца к сыну. Старший сын получал глав­ную часть, а не поровну с другими. И для младших братьев был он завсегда вместо отца.

Служили братья государю честно и грозно, и из воли его не вы­ходили. Недавно князь Андрей Угличский, брат государя, не послал дружину супротив Ахмед-хана да тайные письма в Литву королю Кази­миру отправил. А письмо-то и перехватили! Сидит теперь князь Анд­рей в железах, ждёт, может, государь и смилуется, пожалеет брата. Зато в Москве един государь и нет мятежей!

— А почто ж покойного государя прозывали Тёмным? — спросил Ондрей.

Боярин посмотрел на него гневно, и с минуту молчал. Подумав, ответил:

— Верно ты баял, отрок. Должно, за грехи наши послал Господь тяжкое испытание на землю Русскую. Первый раз за два века! Когда преставился Великий князь Василий Дмитриевич, дед нынешнего, сын его ещё в разум не вошёл, десять лет ему было. Но князь есть князь, и вся земля Московская, все бояре и сам Митрополит ему присягнули, —боярин говорил неторопливо, давая Ондрею время перетолмачить. — Однако ж дядя Великого князя, Юрий, и сыновья его, Василий Косой да Дмитрий Шемяка, присягать отказались. Пошли добывать великое княжение.

Последнее дело — мятеж в государстве! Грехов-то. Помер Юрий, а сыновья его всё злобой пышут на Великого князя. В который раз под­нялся Василий Косой на двоюродного брата и государя. Да не в добрый час: разбежалась его дружина, а он в плен попал. Разгневался Великий князь и повелел ослепить пленника. Согрешил перед Богом. Вот и от­вернулся Господь от Москвы. Скоро попал он в плен к Казанскому царю. Всей землёй собирали ему на выкуп. Выкупили Василия Василь­евича. Вернулся.

Так через краткое время прознал Дмитрий Шемяка, что Великий князь поехал на богомолье в Троицкий монастырь, ко гробу святого Сергия Радонежского.

Собрал полки да налётом и взял Москву. А подручника свово, князя Ивана Можайского, послал имать Великого князя. И схватили несчастного в самой Троицкой церкви, у гроба святого Сергия, бро­силив мужицкие сани и повезли в Москву.

Ослепили Василия Васильевича и посадили в темницу в Угличе. От века сила князей московских в верных слугах и в заступничестве Святой Церкви.

Князья и бояре московские не схотели служить захватчику. Мно­гие из них, да и мой батюшка, решили освободить Великого князя из заключения. Не дал им Бог удачи, пришлось уходить с дружинами в Литву.

Однако чем дальше, тем больше рос гнев супротив Шемяки. И принялись епископы и игумены русские стыдить его и требовать: от­пусти на волю слепого страдальца.

Выпустил Шемяка Василия и дал ему в удел Вологду. Тут пришли к нему из Литвы убежавшие князья и бояре с войском. Со всей Руси шли люди на помощь законному государю. Испугался Шемяка, бежал из Москвы. А князь Василий Васильич, хоть и слепой, правил Держа­вой Московской до своей кончины. Всё ведь в воле Божьей: Он и на­кажет, Он и помилует.

— Коли князья начнут за престол биться, ни брата, ни отца не по­щадят, — заметил синьор Гвидо, слушавший боярина с огромным инте­ресом, — что в Московии, что в Италии.

—Чегой-то он сказал? — спросил Шеин.

Ондрей перевел.

— Ан, верно. А нынешнему государю, Ивану Васильевичу, Господь дал премудрость, аки царю Соломону. Хитёр царь, осторожен да нето­роплив!

Важные дела враз не решает. Посоветуется с избранными князь­ями и боярами, со святыми епископами, зато уж, коли решит, своего добьётся.

Едва он отчий престол занял, принялся Казанский царь грабить да разорять Русь.

Четыре похода на Казань совершил Великий князь. Зато сидит теперь в Казани царём Магомет-Аминь и без ведома посла московского чихнуть не смеет! В полной воле государя. Только считается, что царь. Теперь Новгород. Чать слышал о Новугороде?

— Кто ж не знает Неополиса, богатейшей торговой респуб­лики! — кивнул Гвидо.

— Три похода на Новгород провел царь Иван. Кончилась их воля. Теперь Новгород в полной власти московского князя.

—А правда ли, что московский Великий князь закрыл в Новго­роде Немецкий торговый двор?

— Правда. Хоть и упала выгодная для нас торговля с Ганзой, но так решил царь.

—Царю виднее, — сказал генуэзец и довольно улыбнулся. — А ца­рица Софья, я слышал, — вторая супруга у государя?

— Рано овдовел Великий князь и взял в жёны племянницу послед­него византийского императора Софью. Зело премудра новая царица.

— А правда ли, что Москва перестала платить дань хану Золотой Орды?

—Правда. При отце нынешнего Великого князя перестали пла­тить позорную дань татарам.

—Как же стерпел хан такое?

— Не стерпел! Разгневался царь Ахмат на нашего Государя, гро­зился Москву сжечь, а всех русских в рабство продать. С Казимиром Литовским сговорился, чтоб враз, с двух сторон, ударить на Русь. Да не на того напал!

Собрал Казимир своё войско, ан весть с полудня: Менгли-Гирей его владения жгёт и грабит. Не до битвы с Москвой.

Привёл царь Ахмат войско к Оке, а там на всех бродах русские дружины стоят, все тропки, дорожки стерегут. Он к Угре, с Казимиром встречаться. А, заместо Казимира, стоит там войско русское, Иван Ва­сильевич и братья его, к бою готовое. Сунулись татары через Угру, да и кровью умылись. Так и стояли два войска всё лето: татары на правом, а мы на левом берегу Угры.

Тут, правда, ближние бояре, Ощера и Григорий Мамон, стали го­сударю на ухо нашёптывать, дескать, битва — дело неверное. Двести лет была Москва татарским улусом. Вон князь Димитрий пошёл вое­вать Орду. Разбил Мамая. Так потом хан Тохтамыш Москву дочиста выжег. Дескать, лучше помириться. Надёжнее платить дань татарам.

Смутился государь. В Москву приехал.

Но встала вся Москва: и первыми — архипастыри русские. Особо Вассиан, епископ Сарайский и Подонский. Он-то татар хорошо знает. Написал Вассиан Великому князю:

«Отложи страх и возмогай о Господе в державе крепости его! Иди, аки прадед твой Дмитрий, супротив нечестивых!».

Устыдился государь слова сего святителя, ободрился и, как пра­дед его после благословения Сергия Радонежского, поехал к войску. А в ноябре, как замёрзла Угра, бежали татары! Спас и сохранил Бог землю Русскую. Не ждали татары морозов.

Да главное тут — мудрость государева! Загодя отправил он вое­воду Ноздроватого и царевича Нордоулата с татарами по Волге. Я тогда в помощниках у воеводы был. Шли на стругах по Волге тишком, Казань проплыли ночью. А как добрались до Сарая — там одни старики и бабы. Всё войско на Оку ушло. Ох, и добычи взяли! Сарай зажгли с трёх сторон.

Всю бы ханскую столицу выжгли, да улан Обуяз остановил царе­вича, сказал:

«Что ж ты, Нордоулат, делаешь? Все ж таки Золотая Орда — мать наша. Долг свой перед Великим князем выполнил, ну и будет».

Тут царевич и дал команду к отходу. Ахмат как услышал об этом, так и повернул свое войско домой.

После Перекопа Измаил-бей круто повернул на восход.

— Куда он ведёт нас? — дивился синьор. — Я думал, Москва к се­веру.

— Прямо-то не проедешь, — объяснил Ондрей. — Здесь на полу­ночь всё владения литовского государя. И Брянск, и Мценск, и до самой Тулы.

Ондрей привык подниматься рано. Вылез из шалаша и по мок­рой от росы траве спустился к реке умыться. Над камышами торчала длинная удочка.

— Рыболов! — ахнул дьякон. — Сколько лет я не рыбачил. С Оки...

С удочкой сидел Степан, подьячий.

—Клюёт, Стёпа? — спросил Ондрей.

Тот ловко подсёк подлещика, снял с крючка и, насаживая на кукан, ответил важно:

—Кому Стёпа, а кому и Степан Фёдорович.

— Попутал бес! Ошибся в титле! — сказал Ондрей. — Прости, Сте­пан Фёдорыч, я не по злобе, по незнанию.

Степан ухмыльнулся:

— Ладно! Другой раз не ошибайся. Клюёт! — вскрикнул подьячий и выдернул крупную краснопёрку. — С полдюжины надёргаю, да и пойду ушицу варить. А ты сам-то откуда? Вроде нашенский, дьякон, а говоришь, как фрязин.

—Как попал рабом в дом синьора Дель Пино, выучил. А родом я из деревни Гавриловка, под Рязанью. Только нет уже ни деревни, ни нашей церкви, ни батюшки моего, отца Ивана. Как пришли татары, так всё и кончилось. И попали мы с матерью на рынок рабов в Кафе. Меня-то выкупило Русское братство, а матушка и сестрёнка малая до сих пор рабынями у синьора Алессандро. Ты-то, небось, коренной москвич, Степан Фёдорыч? — спросил дьякон.

— Нет, я мещерский. Отец у меня тоже попом в Касимове. Семья большая, я четвёртый, приход не светит. У нас в округе татар-то больше, чем православных. По-татарски балакать начал с детства, мулла жил через дорогу. Я и выучил у него татарскую грамоту. Потом в Москве пригодилось, как попал в Иноземный приказ.

Степан остановился и внимательно глянул на Ондрея.

«Чегой-то я так разговорил-ся? Отродясь никому о себе не рас­сказывал, — подумал он. — Но этому лобастому сразу веришь. Такой не продаст. Зря я испугался».

— А какие ты ещё языки знаешь?

—Татарский, греческий. Меня отец Илиодор и грамоте выучил. Армянский — похуже. Разговор понимаю, а читать по-ихнему не могу. У нас в Кафе кого только нет.

—Повезло тебе. Греческий и итальянский нынче вельми нужны. Попросись — возьмут толмачом в Иноземный приказ.

—Нельзя мне. Должон обратно в Кафу вернуться. Семья в залож­никах.

— Поучишь меня греческому? Нынче в Москве гречанка царицей.

—Конечно, Степан Фёдорыч. Дорога до Москвы дальняя. Поста­раюсь.

— Добро, дьякон, пошли уху варить.

—Погодь. Мать мне лавровый лист положила в торбу. С ним вкус­нее.

Уха удалась. Вокруг бронзового котелка вместе с ними уселись трое боярских детей из охраны посла, Васька и конюх Анисим.

К костерку подошёл есаул:

— Что, урус мулла, рыбкой завтракаешь?

—Попробуй нашу ушицу, Сафи-бей! Духовита да вкусна, — Степан протянул есаулу свою ложку.

Тот подсел, похлебал немного:

— Хороша. Но молодой жеребёнок вкуснее.

Каждое утро синьор Спинола догонял посольство и затевал с боя­рином длинные разговоры. Расспрашивал о московских порядках и обычаях. Ондрей толмачил.

Итальянца интересовало многое. Прежде всего, он спрашивал о «нобилях», знатных людях. Его поразило, что почти все русские князья одного корня — Рюриковичи.

— Ни в одном европейском государстве такого нет!

— Не все, — улыбнулся Шеин. — Есть и Гедиминовичи. Но таких немного. Однако для Великого государя княжеское титло мало что зна­чит. Не в меньшей чести у него и старые московские бояре: Шеины, Морозовы, Шереметьевы. Мы из рода в род служим государям москов­ским.

Молодой дипломат умел слушать. И Шеин рассказывал охотно. Бывало, и посол принимался расспрашивать Гвидо об Италии, о та­мошних государях и порядках. Ему тоже многое казалось странным.

— Как же ваш Папа владеет своим особым Государством, — отметил Шеин. — Сие негоже. Сказано бо в Святом Писании: Царство мое не от мира сего! Власть церкви — в царстве Духовном. И не дело Иерарху Церковному вступать в дела мирские.

Синьор Спинола задумчиво кивнул головой:

— Может, оно и так. Много зла принесло Италии самовольство да интриги папские. Рвут страну на части чужеземцы, испанцы, немцы, французы. А мы сами же их призываем в спорах междоусобных. Горе стране, коли нет в ней единого да могучего государя!

—То правда, фрязин! Единая держава и супротив злых врагов устоит, и порядка в ней завсегда больше.

Две недели шел караван по степи. Пусто. Ни человека, ни жилья. Казалось, что людей тут вообще нет, только птицы да сурки в степи.

—Как можно оставить такую землю пустой, без хозяина! — удив­ляется синьор Спинола.

— Вот он, хозяин, — отвечает Ондрей. — Как раз Сафи бей едет. У него и спросим. Скажи, Сафи бей, чьи это земли? — спросил он по-та­тарски.

— Наши. Рода Мансур, — ответил тот. — Дядька мой, Омар-бей ко­чует со своим улусом сейчас севернее. А дней через десять будет пасти свои стада как раз тут. Правда, трусы — ордынцы из рода Сулеймания — тоже считают их своими. Да не видать им этих земель, как своих ушей!

— А то синьор удивляется, что здесь так пусто, людей нет.

— Как это нет? — засмеялся Сафи-бей. — Вон, впереди на холме, рощица. В кустах спрятана лошадь, а на дереве сидит человек.

Как ни вглядывался Ондрей, никого не увидел.

— Да где ж он?

— Глянь, там, на высоком дереве, у вершинки чернеется, — заме­тилВорон. — А в кустах, справа, видна голова гнедой лошади.

— Молодец, глаз у тебя, как у сокола! Я-то давно дозорного угля­дел. Где-то здесь он и должен быть. Через час приедем к казакам. На Донце их станица Волчья. А на холме казачий караул, — сказал Сафи- бей, сорвал с головы лисью шапку и замахал ею.

Издали послышался свист. Теперь уже и Ондрей увидел, как с де­рева спрыгнул человек, вскочил в седло и поскакал навстречу путни­кам. Сафи-бей погнал своего коня галопом. Два всадника неслись навстречу друг другу, как на поединке. Ондрей подгонял свою кобылку как мог. Вот всадники съехались, разом остановили коней и обняли друг друга.

—Ваня, жив, чёрт долговязый.

— Сафи, брат, здравствуй! — Они радостно колотили друг друга по плечам.

—Как ты, Волчонок? Как семья?

—Всё путем. Весной сын родился. Саввой назвал в твою честь.

—Ну, и у меня сын. Пятый, правда, — засмеялся Сафи-бей.

Ваня, наконец, оторвался от друга и поехал рядом. С его лица, изуродованного глубоким, от виска до подбородка шрамом, не сходила улыбка.

— Ладно. Поскачу вперёд, надо ж отца предупредить.

—Кто он тебе? — спросил Ондрей.

—Побратим. Он мне жизнь спас. Теперь ближе брата.

—Расскажи! — попросил Ондрей.

—Право, расскажи! — поддержал Васька по-татарски.

Сафи-бей прищурил и без того узкие глаза и начал рассказ:

— Узнал мой дядька, Омар-бей, что ордынцы пасут на наших зем­лях скот. Он тогда впервые взял меня в набег. Выследили мы табун, па­стухов разогнали и погнали домой с тысячу лошадей. Едем — не спешим. Думали, хозяин, Дауд-бей из рода Сулеймания, у устья Дона кочует. А он на Донец вернулся!

Загнали нас в излучину реки, не уйти. Нас-то дюжина, а у Дауд- бея в пять раз больше. Принялись они нас из луков расстреливать. Ра­нили коня у Омар-бея. Когда в тебя разом пятеро стреляют, не увернёшься.

Омар-бей крикнул: «Жизнь наша в руках Аллаха! За мной, братья!». Прорвались мы. Троих они свалили, а остальные ушли. Да они-то гонят нас одвуконь, а наши лошади пристали, едва бегут.

«Не уйти», — говорю я дядьке. А он отвечает: «Если до той рощи доскачем, значит, Аллах нас не оставил». Хлещем мы коней, гоним изо всех сил. Вот и роща. Вижу, в кустах вроде сталь блеснула. Тут я и понял: донские казаки!

Для них ордынцы — первый враг. Как те подскакали близко, ка­заки и вдарили из пищалей. Четверых убили сразу, Дауд-бея в плечо ра­нили. Ну, мы повернули и на них! Ордынцы — дёру.

Засадой как раз Ваня командовал. Тогда мы и побратались.

В позапрошлом году Менгли-Гирей воевал с Литвой. Ходили к Полтаве. Так я свою долю ясыря, пятнадцать пленных девок, пригнал к Ване в станицу.

У казаков в бабах завсегда нужда, одна на трёх мужиков. Ваня из них и выбрал себе жёнку. Казаки их не в рабыни берут, а в жёны. Цер­ковь в станице есть, и поп свой, венчает.

Скоро появилась станица. На высоком речном мысу поднимался земляной вал и тын из дубовых брёвен. Над ним виднелась крытая оси­новым лемехом маковка деревянной Михайловской церкви.

Седой атаман, Волк Андреич, встречал гостей у ворот. Обнял ста­рого приятеля Измаил-бея, но тут подъехал посол. Атаман в пояс по­клонился боярину Шеину и, взяв под уздцы его коня, повёл в станицу, к атаманской избе.

Матушка-атаманша с поклоном поднесла боярину чарку хмель­ногомёда и ломоть тёплого хлеба с солью. Поп возгласил: «Многая лета!» Ваня придержал стремя, помог сойти дорогому гостю.

В горнице был уже накрыт большой дубовый стол. Пятница, ничего скоромного. Но рыбный стол казаки приготовили — царя уго­стить не стыдно!

Боярина усадили в красный угол, под иконы. По правую руку — дьяк, по левую сел атаман. За дьяком посадили синьора Спинола. Онд­рей стоял у него за плечом, тихонько переводил на ухо. Первую чару выпили во здравие государя. Потом пир покатился.

— Отправил ли ты, атаман, своих в Серпухов, в городовые ка­заки? — спросил боярин.

—Лучших отобрал. сорок шесть человек, — ответил Волк Андреич.

—Почему сорок шесть? — рассердился посол. — Велено было по­слать сотню! И двух пушкарей. Гляди, атаман, вы теперича царские ка­заки. Это раньше у вас была вольница.

— Помилуй, Дмитрий Васильич! Где ж мне взять сотню? Мы ведь в степи не зря стоим, несём службу государеву. Подымутся ордынцы али ногаи в набег, а у нас все броды, все тропы на виду. Тотчас пришлём гонца в Серпухов, предупредим Великого князя. А отдам я всех своих молодцов, так меня враз степняки выжгут. Уж и так с великим трудом отбиваемся. Хорошо с Менгли-Гиреем в дружбе. А пушкарей в нашей станице отродясь не было. Да где ж их взять, коли пушек нету. Глянь, боярин, какие поминки мы государю приготовили!

Трое казаков внесли в избу два сорока отличных бобровых шкур, три больших медвежьих и отдельно чёрно-бурую лису.

—Какова красавица! Володька, младшой мой, добыл...

Шеин со знанием дела погладил, помял шкурку, поглядел изнанку:

—Впрямь хороша! А кто ж это у тебя так красно шкуры выделы­вает?

— Да прибежал к нам мужичок из Берестова, что под Киевом. Ма­стер! А ещё икры осетровой два бочонка добрых. И тебе, боярин, тож бочонок приготовил. Не откажи, прими.

—Ладно. Хитёр ты, Волк, — подобрел Шеин. — Чего тебе при­слать-то?

—Как всегда, хлебушка, соли, пороху да свинцу...

—Скажу государю. По первому снегу пошлём обоз.

— Спасибо, боярин! А государю скажи, донские казаки служат ему честно и грозно.

Наутро купцы выложили товары на церковной паперти: прямо ярмарка! Котлы, ножи, топоры, косы, дешёвые турецкие материи, соль, но главное — оружие. Алачьян выставил на продажу две пищали и бочонок пороха, Коста — бочонок свинцовых пуль.

Оружие шло нарасхват. Пищали, свинец и порох сразу отложил себе атаман. Казаки пробовали сталь клинков, примеряли на себя коль­чуги и панцири. Отобрав, начинали торговаться. Серебром платили редко, чаще шел обмен. В уплату шли большие круги воска, бочонки лесного мёда, икры, а главное, шкуры лис-огнёвок, бобра, волка, мед­ведя.

Синьор Гвидо приказал Донателло принести и развернуть ше­стой вьюк. Там хранились прославленные миланские клинки: тонкие мечи и шпаги, кинжалы с кружевными бронзовыми эфесами, треуголь­ные стилеты, широкие кинжалы «коровий язык».

Однако казаки не оценили непривычное нарядное оружие. Ваня вынул из ножен красивый меч, повертел. Не по руке. Правда, за кин­жал отдал две лисьих шкурки и горностая. Еще три кинжала купили другие казаки.

— Нам придётся везти эти меха в Москву, а потом обратно? — спросил синьор Гвидо Алачьяна.

— Зачем? Всё, что здесь выменяли, мы сложим в подвал под цер­ковью, а на обратном пути заберём. Казаки — народ честный.

После плотного завтрака посол отстоял в церкви раннюю обедню. Ондрей пел на клиросе. Потом они тронулись дальше, к рус­ским пределам.

Измаил-бей вывел караван точно к броду через Оку, возле Белоомута. Вечерело. Решили тут и заночевать. Фряжского гостя опреде­лили на постой к попу, отцу Варлааму.

После обильной трапезы гостей повели в баньку. Синьор Спи­нола подняться на полок не решился и очень дивился столь странным обычаям московитов. Донателло вымыл господина внизу, в большой лохани. А когда синьор Гвидо уснул на поповской постели, Ондрей долго сидел на крылечке, толковал с хозяевами. Они слушали его ис­торию сочувственно.

— Страсти-то какие! — молвила матушка Анна Ивановна. — Так вы и шли голые, босые отсюда до самого Крыма? А отец-то твой в какой церкви служил? Архангела Гавриила? Это в Гавриловке, за Рязанью? А мать-то как зовут? Матрёна Ивановна? —спросила попадья и, всплеснув руками, бросилась обнимать гостя: — Ондрюшенька! Племяш ты мой родный! Не помнишь тётку? Да где ж помнить, тебе года четыре было, когда меня за отца Варлама замуж выдали. Жива, значит, сестричка моя старшая!

Гляди, батя, чудо какое! Привел Господь встретиться! Ну, слава Богу! Как же помочь тебе, племяш? Москва бьёт с носка, да слезам не верит. Ну как осердится Государь да положит опалу на твово госпо­дина? Иван Васильевич — грозный царь! Что тогда с Матрёшей станет да с Аннушкой? Племянницу-то в мою честь назвали. Давай, Варла- мушка, думай!

— Да что думать-то? — ответил поп. — В Москве у нас един чело­век — мой старший брат Олеша. Ныне отец Анфим, иеромонах Чудова монастыря. Может, и подмогнёт, подскажет выход. Олексей к книжной премудрости с детства был склонен, вот и пошёл в монахи. Собирай, матушка, для него гостинец, а я письмишко напишу брату. Ежели Гос­подь поможет, всё у вас с господином ладно обернётся, тогда передай гостинцы да приветы от нас. А коли что не так, Чудов-то монастырь в Кремле, там все епископы и сам митрополит завсегда бывает. Приго­дится.

Москва

В Коломну приехали на Воздвижение. Измаил-бей сдал посоль­ство московским приставам. Через два дня добрались до Москвы.

«Велика Москва, — думал Ондрей, глядя на бесчисленные церкви и церквушки вдоль Ордынки. — Куда больше Кафы. И вся деревянная».

Только за рекою розовели новеньким кирпичом стены Кремля. Часть башен была в лесах, их достраивали.

В Иноземном приказе, по обычаю, привезённые товары первым осматривал бояре, посланные Великим князем. Десятая часть полага­лась государю как пошлина, «мыт». За остальное платили. Для оценки чужеземных диковин приглашали известных московских купцов.

В сей раз от государя приехал князь Данила Холмский да прибли­жённый государыни знатный грек Иван Рало. Товары смотрели и от­бирали без спешки. К вечеру пришел любимец государев, дьяк Фёдор Курицын, указал определить генуэзца на жительство к воеводе Об­разцу.

Воевода полгода назад отстроил себе новые каменные палаты. В деревянной Москве — редкость. Потому-то государь и направил к нему на постой знатного иноземца.

Синьор было заговорил с дьяком о своём посольстве, но он от­резал:

— Будет ещё время о делах говорить. Да ты, фрязин, не тре­вожься. Боярин Шеин о тебе государю уже доложил. А быстро у нас на Москве важные дела не решают. Отдыхай.

Синьору Гвидо отвели горницу во втором жилье⁷ с маленьким слюдяным оконцем и украшенной расписными изразцами печью. За каменными палатами располагалась обширная усадьба. Там в простор­ных конюшнях Васька Ворон разместил и всех лошадей. Слуги посе­лились в большой избе, с дворней воеводы.

На другой день с утра, взявши с собой Ондрея, синьор отпра­вился осматривать город. По Варварке вышли к Фроловской⁸ башне. Шатровых наверший на башнях ещё не было. Но и без того огромные стены Кремля и мощные башни за недавно выкопанным рвом пора­зили бывалого итальянца.

— Такую крепость штурмом не возьмёшь! — сказал он уважи­тельно.

Подойдя поближе, прочли новенькую надпись над воротами, на русском и на латыни:

«Иван Васильевич, Божьей милостью Великий князь Владимир­ский, Московский, Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных земель и всея России госу­дарь, повелел построить. А делал Петр Антоний Соларий, медиоланец, в лето 1491-го».

— Вот чудо! — воскликнул синьор Спинола. — Пьетро Солари строит Московский Кремль! Надо его разыскать.

Встречный каменщик сказал Ондрею, что фрязин сейчас в Гра­новитой палате. Там, на парадном белокаменном крыльце, они и уви­дели чернобородого итальянца. Яростно жестикулируя, он что-то втолковывал двум русским мастерам.

— Пресвятая Мадонна! Гвидо Спинола в Москве! Думал ли я, уезжая из Милана на край земли, к медведям, что встречу тебя тут? Как ты попал сюда? — спросил Солари.

Друзья расцеловались.

—Послан с поручением от банка св. Георгия.

— Вот радость — увидеть здесь старого приятеля! А помнишь, как на балу у герцога ты увел у меня из под носа прекрасную монну Ката­рину?

— Ты меня чуть на дуэль не вызвал.

— Обидно стало. Да что ж мы стоим на ветру? Пойдём, встречу надо отметить.

Зодчий приказал мастерам доканчивать работу без него и повёл гостей к себе.

Пьетро Солари занимал две просторные горницы в доме князя Ромодановского. Молоденькая, красивая служанка проворно накрыла на стол, подала пироги, баранину, жареную рыбу. Пьетро достал из сун­дучка заветную бутылку тосканского вина. Ондрей уселся на лавку в уголке, чтоб не мешать. Служанка принесла и ему деревянную тарель с пирогами да кувшин кваса.

— Что тут делается в Москве? — спросил синьор Гвидо. — Рас­скажи поподробнее. Мне ж переговоры вести со здешним государем.

—Переговоры-то ты будешь вести с боярами и с дьяком Курицы­ным. Здешний государь допускает до себя лишь послов императора или литовского короля. Повезёт, даст тебе аудиенцию при отпуске. Да не смущайся! Послы шведского короля два года ждали встречи с Великим князем. Но так и подписали договор, не увидав Иоанна.

Московиты очень горды. Император предложил Иоанну коро­левский титул. Тот отказался!

Дескать, Великий князь Божьей милостью наследовал Державу Русскую от своих предков и поставление имеет от Бога. А поставления от иной власти никогда не хотел и не хочет!

А ведь ещё его отец платил за ярлык на княжение хану Золотой Орды.

— Что за человек этот Курицын?

—Фёдор Васильевич в большой чести у государя. Можно сказать, канцлер. Умён, опытен, латынь выучил. Царь ведёт большую политику. И делает её дьяк Курицын. При Иване Васильевиче Московское госу­дарство увеличилось почти втрое. Главное, он порушил систему удель­ных княжеств. После присоединения Новгорода и Твери да победы над Казанью титул «государь всея Руси» стал весомым. Конечно, боль­шая часть Руси пока ещё под властью Литвы. И Великому князю при­дётся немало потрудиться, чтобы вернуть себе эти земли. Но он создаёт постоянную армию вместо былых княжеских дружин. И дьяк Курицын — его первый помощник.

— А что за интриги при княжеском дворе?

— Хватает! Государь немолод. Кто станет наследником? Вот глав­ный вопрос здешней политики. Старший сын, Иван Иванович, в про­шлом году помер. По обычаю наследником должен стать внук Дмитрий. За это ратует партия невестки государя, Елены Стефановны, дочери молдавского господаря. Слышал я, что и Курицын поддержи­вает Дмитрия. Да царица Софья против. Её старшему сыну, Василию, — двенадцать лет. На три года старше Дмитрия. Тоже претендент на царство. Царица хитра и в интригах не новичок. В Риме прошла хо­рошую школу. Кто возьмёт верх — неясно. Будь осторожен, не ошибись.

— А кто тут из наших, итальянцев?

— Десятка три будет. Тон задают венецианцы. А признанный глава здешней колонии — Аристотель Фиорованти. Он тут уже давно.

От друга синьор возвращался поздно и заметно навеселе. Онд- рей заботливо поддерживал его под локоть.

—Здешние мёды обманчивы, — говорил Гвидо, покачиваясь. —

Пьёшь и не ждёшь, что так быстро захмелеешь.

Начались переговоры в Иноземном приказе. Четверо бояр больше молчали, вёл разговор дьяк Курицын. Договор был нужен обеим сторонам, о главном сговорились быстро. Много препирались о льготах для генуэзских купцов, но за три дня решили и это.

Спорить с Фёдором Васильевичем было не просто. Суть дела он схватывал сходу, в мелочах готов был уступить, но за интересы Дер­жавы стоял крепко: сбить или обмануть его не удавалось. Главное, о чём хлопотали московиты, — приезд в Москву добрых тосканских ма­стеров. Им сулили богатую оплату и наилучшие условия.

Гвидо клятвенно пообещал, что не меньше полудюжины масте­ров приедут с первым же купеческим караваном. Курицын сказал, что Великий князь посмотрит черновик договора, а там, как государь решит, так и будет.

—Ну, Ондрей, виктория! — радовался синьор Гвидо. — Подпишем договор — и домой.

Важный вопрос о поминках, обязательных подарках государю и его близким, Спинола обсуждал с Пьетро Солари. Не дай Бог обидеть кого-то.

Для государя Гвидо привёз редкостный кубок из яйца страуса в прекрасной серебряной оправе. Для царицы и для вдовы Ивана Мла­дого были приготовлены по штуке прославленного генуэзского шёлка и по браслету с бирюзой. Трудно было выбрать подарки сыну государя Василию и внуку Дмитрию.

Для них остались парадный пояс из двенадцати серебряных ме­дальонов, на которых знаменитый ювелир Дель Марио изваял сцены Троянской войны, а также чеканный миланский панцирь и стальной шлем.

«Кому что? Подарки вроде бы и равноценные, но с намёком: пояс-то подобает государю, а латы можно и просто князю, воеводе», — размышлял синьор.

—Пояс положен наследнику государя, — сказал Ондрей. — А кто станет наследником?

— Лучше бы ты привёз два одинаковых подарка, — заметил Пьетро.

— Знать бы это в Генуе! Слышал я, что верх у государя берёт пар­тия Елены Стефановны. Говорят, и князь Патрикеев за неё. Пояс — Ди­митрию, — решил синьор Спинола.

Он передал поминки князю Ряполовскому. Назавтра дьяк Кури­цын сказал, что поминки государю понравились, и, подумав, государь договор, наверное, одобрит. Однако царь спешить не любил.

В воскресенье, после ранней обедни, Ондрей возвращался домой. На улице кто-то хлопнул его по плечу.

— Загордился, дьякон! Не здороваешься.

—Помилуй, Степан Фёдорыч. Виноват, задумался.

— Чего тебе думать-то? Почитай, за пару недель всё и решили. Не­виданное на Москве дело. Ну, скажи спасибо Фёдору Васильевичу. А с поминками-то твой фрязин похоже ошибся. Государыня шибко обиде­лась, ходит чернее тучи. Гляди, устроит эта хитрая баба вам какую-ни­будь каверзу. Она толста да коварна. Будьте настороже.

Ондрей поспешил рассказать разговор синьору. Тот отмахнулся:

— Дело наше решённое. Не станет государь менять выгодный Державе договор.

В тот же день жившие в Москве итальянцы в складчину устроили пир в честь синьора Спидолы. Приодевшись, синьор Гвидо пошёл туда вместе с Ондреем. Удачливого посла окружили земляки. Венецианец Карло радостно расцеловал его:

— Поздравляю! Блистательный успех. Мессир Дориа будет вами весьма доволен.

Стол был уже накрыт, но ждали Аристотеля Фиорованти. Нако­нец, приехал и он. Хозяин рассаживал гостей. Ондрея удивило, что на пир пригласили и несколько русских. Князя Палицкого, Ивана Рало, ближнего боярина государыни, и игумена Волоцкого монастыря Ио­сифа Санина усадили как раз напротив синьора Гвидо.

«Неспроста это!» — подумал Ондрей. Особенно не понравился ему монах, маленький, с яростными глазами. Ондрей шепнул хозяину. Но тот был занят разговором с соседом.

Пьетро Дебосис, прославленный литейщик, рассказывал об от­ливке величайшей в мире Царь-пушки. Итальянского вина и москов­ских медов хватало. Начались здравицы. Синьор Антонио Венецианец расспрашивал синьора Гвидо о Генуе:

— Здоров ли кардинал Коралли? Вы знаете его?

—Вполне здоров и весел. Он часто бывает в нашем доме.

—Как подвигаются его труды по унии с Греческой церковью?

—Потихоньку. Впрочем, эти дела далеки от меня.

— Но ведь объединение христианской церкви под рукой Святого Отца станет величайшей победой над дьяволом! Вы с этим согласны?

—Конечно, объединение всех христиан было бы благом, но до­биться этого не просто. Тут ещё так много трудностей.

Ондрей увидел, как Иван Рало что-то шепчет на ухо игумена. Монах покраснел, было заметно, что он в ярости.

«Что говорит этот грек? Похоже, он толмачит слова моего хо­зяина. Но что он говорит?» — подумал Ондрей и с беспокойством тро­нул за плечо синьора Гвидо.

Тот только отмахнулся:

—Не мешай!

Во вторник сеньора Спинола вызвали в Иноземный приказ. За широким столом под образами сидели князь Данило Холмский, дьяк, Иван Рало и двое бояр, которых Ондрей не знал. Рядом с ними тере­бил серебряный наперсный крест Волоцкий игумен. У Ондрея от пред­чувствия беды на голове зашевелились волосы: «Ох, не к добру здесь этот черноризец».

— Донесли Великому государю, — начал князь Данило, — что при­ехал ты к нам не с добром и дружбой, как послу положено, а, аки змий аспид, с коварными замыслами супротив Великого государя и Святой Православной церкви. Отвечай истину, как на духу, был ли ты поза­вчера на пиру у фрязина Алонсо?

Ондрей перевёл.

—Был, — ответил побледневший синьор Гвидо. — Но я приехал сюда как искренний друг московского Государя, и ни словом, ни делом не пытался нанести вред ему и его великой Державе.

—Говорил ли ты, что кардинал Коралли — твой близкий друг?

— Я знаю кардинала Коралли. Он бывает в доме моего отца, но я не называл его своим другом.

— А знаешь ли ты, что сей сын сатаны замыслил подчинить Свя­тую Православную церковь еретику папе римскому и погубить дело Христово?

— Но ведь объединение с Греческой церковью принято на Фло­рентийском Вселенском Соборе. И эти решения подписали патриарх Константинопольский и все греческие иерархи, в том числе и Митро­полит Московский Исидор. А я прислан в Москву от банка св. Георгия для заключения торгового договора. До церковных споров мне дела нет.

— Лжёшь, фрязин! — прервал его игумен.

Преподобный Марк, митрополит Эфесский, не подписал тех пагубных решений! И Православная Церковь Русская их не признала! А вор и еретик Иси­дор, подкупленный латынцами, отрешён от сана и изгнан из Державы Московской!

— Но я никогда не говорил о присоединении русской церкви к Унии!

— Опять лжёшь! Ты сам сказал, что уния с еретической Латин­ской церковью являяется величайшим благом и что ты мечтаешь до­жить до того дня, когда Святая Русь поганому папе подчинится. Я собственными ушами слышал, — яростно потрясал маленьким кулач­ком игумен Иосиф.

«Вот что толмачил грек Иосифу Санину! — с отчаянием подумал Ондрей. — Попал Синьор в страшную ловушку. Хитра царица! Всё может простить Великий государь, а попытку совратить Русь к Унии не простит».

Князь Данило поднялся со своего места.

— Преподобный отец Иосиф уличил тебя, фрязин, в великом грехе. Государь наш завсегда стоит на страже веры православной. А по­сему ты, Гвидо Спинола, поиман Господом и Великим государем. Царь повелел заковать тебя в железа и посадить за приставы. Моли Бога, чтобы Великий государь тебя, грешника, помиловал. Взять его!

Гвидо заковали в кандалы и посадили в ту же светёлку в каменном доме воеводы Образца, где он жил до этого. Воевода и стал приставом при иностранце. О слугах государь не вспомнил, и Ондрея оставили на свободе.

—Пришла беда, Вася! — говорил Ондрей Ворону. — Права была матушка! Гордыня — мать всех грехов. Ведь предупреждали его! Не по­слушал. Не уберёгся. А что теперь нам делать?

—Бог знает. И впрямь худо. А мы в Москве сироты: ни родных, ни друзей. И совета да подмоги спросить не у кого.

— Надо искать зацепочки, — задумался Ондрей. — Во-первых, в Чудовом монастыре отец Анфим. Может, что и присоветует. Да и по­минки ему я не отдал. Потом надо бы найти Степана Фёдорыча, по­дьячего. Помнишь, с нами из Крыма ехал?

— Ясное дело. А где его искать?

—Я его возле Успенской церкви на Лубянке встретил. Должно, где-нибудь близко и живёт.

—Обойду окрестные церкви да поспрошаю. Чать, не иголка, че­ловек известный.

— Ещё и Солари. Первый друг нашего господина. Сидеть да ждать — беды не изживёшь. А будем стараться, так Бог поможет.

Ондрей начал с Солари. Итальянец схватился за голову и забегал по избе, призывая Мадонну и проклиная венецианцев:

—Коварные собаки! Обман и донос для них — первое дело. Еще бы, договор с Генуей им — прямой убыток.

—Что ж делать, синьор? Надо спасать бедного господина.

—Ох, Андрео, тут я бессилен. Русские в каждом иноземце видят лазутчика. Ежели я пойду просить за друга, получится только вред. По­пробуй ты. Ты ведь для них свой.

«Трусит Пьетро, — понял дьякон. — А что сделаешь? Свою шкуру бережёт».

В Чудовом Ондрею указали на старую избу возле палат архиманд­рита.

—Ищи там, у переписчиков.

На большом дубовом столе в медных шандалах горели свечи. Четверо писцов работали усердно, не поднимая головы.

— Тебе здесь что надо, дьякон? — строго спросил немолодой пол­ный монах в чёрной скуфейке на лысоватой голове.

—Отца Анфима разыскиваю.

— Я — Анфим. Почто нужен?

—Письмо тебе привёз и поминки из Белоомута.

Монах вдруг широко улыбнулся. Строгое лицо подобрело.

— От братика послание! Вот радость-то! Пошли ко мне, побесе­дуем! — сказал Анфим.

Он встал, и обернувшись к сгорбленному седому монаху, молвил:

— Отец Евфросин! Побудь тут за старшего. Ежели кто спросит, я в своей келье.

В маленькой келье отец Анфим засветил свечку, усадил Ондрея на чурбачок у столика и первым делом достал письмо на берёсте.

— Велика милость Господа! Жива Матрёнушка с детьми. А Анна уж давно похоронила её. Так ты племяш, значит, Анны Ивановны? Добро! Мёд липовый, земляника сушёная. Грибочки солёные. Масте­рица-попадья знает, чем угодить старому чревоугоднику. Ну, а твои дела ладно ли, дьякон? — спросил монах, не торопясь вынимая из ивовой корзины поминки и раскладывая их на столе.

— Беда, отец Анфим. Попал мой хозяин в железа. А ведь матушка и сестра в Кафе заложниками. Беда, а что сделать, не знаю.

—Да уж... Попал твой фрязин как кур в ощип. Слышал я. А сам виноват, нешто можно столь разные поминки подносить двум цареви­чам, каждый из коих может завтра стать Великим государем. Разгневал государыню, вот она и показала фрязину, почём фунт лиха.

—Объясни, отец Анфим, с чего Волоцкий игумен столь яро ввя­зался в сие дело?

Монах, прищурясь, посмотрел на Ондрея:

— То дело не простое. Государь ладит в Державе постоянное вой­ско устроить.

—Слышал. Городовых казаков назначает.

— Верно. А ещё нужно конное войско, а воев кормить, одевать и обувать надо.

— А игумен-то причём? В ум не возьму.

— Назначает государь воинам поместья за службу верную, дабы помещики всегда были к рати готовы, конно и оружно. А где взять по­местья для них? Почитай треть земли Русской монастырям принадле­жит. Недавно Великий государь уже вопрошал высших архиреев Русской Церкви: подобает ли мнихам столь великие богатства соби­рать? Упёрлись архиепископы, не хотят богатства отдавать.

Средь нас, монахов, тоже рознь пошла. Преподобный Нил Сор- ский и другие старцы заволжские пишут, что монах, Господу нашему Иисусу подражающий, не должен земных богатств стяжать — токмо не­бесные. А отец Иосиф Волоцкий стеной стоит за владения монастыр­ские. Дескать, из чего же монастыри будут нищих и убогих кормить и привечать, ежели их деревеньки на государя отпишут.

— А что же государь?

— Великий князь осторожен, с церковью ссориться не хочет. Да он свое возьмёт, не мытьём так катаньем.

—Тогда зачем игумен Иосиф на моего хозяина обрушился? Он ведь к сему спору не причастен.

— При дворе государя тож раскол. Дьяк Курицын да княгиня Елена Стефановна нестяжателей поддерживают. А царица держит сто­рону Иосифа. К сему случаю, она его и вспомнила. Ежели Волоцкий игумен разъярится, его не остановишь. Он и государя не боится.

— Так ведь попусту он на моего-то обрушился! Тому до церковных споров и дела нет. Купец он купец и есть. А слова насчёт унии не мой- то говорил, а венецианец Антоний. Да Иван Рало толмачил да врал, я сам слышал.

— Затем он и врал, чтоб твово господина под гнев государев под­вести. Да что ж теперь-то... Кулаками махать после драки поздно...

— Помоги за ради Бога, отец Анфим! Невинный человек в железа попал. Да и в Кафе вся моя семья в беде. Посоветуй, как сию беду из­быть?

Монах задумался, поглаживая русую бородку:

— Не просто. Повторить-то точно, что на том пиру было сказано, можешь? Слово в слово!

Ондрей повторил весь разговор.

—Ни слова не солгал? Клянись на Евангелии! — спросил старец.

Ондрей положил руку на Евангелие:

— Клянусь Богом и душой своей: ни слова не изменил, ни убавил, ни прибавил.

— Верю. Теперь как сделать, чтоб государь поверил? Он гневен нынче, лучше выждать. Вот ежели на Рождество наш игумен попеча- луется, да хорошо бы епископа Прохора уговорить.

— А ведь преосвященный Прохор — наш епископ, Сарайско-По- донский! У меня к нему и прошение есть от кафинского Русского брат­ства.

— У вас там и своё братство есть? Может, и церква своя?

—Церква-то чужая. Пока жив был отец Иларион, он у греков слу­жил в Константино-Еленинской. Да вот беда, помер. Приход без попа остался. Мне и поручили: поклониться епископу Прохору, вымолить у него священника для Кафы. Мы хучь и под басурманами живём, а веры православной не бросили.

— Добро. Такая просьба Преосвященному по душе придётся. Тогда и уговорить его будет полегче. Государь-то грозен. Печаловаться перед ним за кого страшненько. Может и разгневаться на печальника- то. Вот Митрополит Зосима попросил намедни за князя Андрея, а царь разгневался, и ответил грозно: «Молчи, святой отец! Сие дело госу­дарственное. Ты в него не вступай». Так тот от страха аж побелел весь.

— А у меня и поминки есть для преосвященного Прохора. Покой­ный отец Иларион оставил книги греческие, труды святых отцов Ва­силия Великого и Исаака Сирина. Может быть, ему они и глянутся?

— Удачлив ты, дьякон. Как раз сейчас и Митрополит, и епископ Прохор зело озабочены скудостью добрых книг богословских на Руси. В наших-то слишком много ошибок от невежественных переписчиков и дурных толмачей. Твоим книгам сейчас цены нет. Добро! Ежели за твого фрязина заступятся наш игумен, епископ Прохор, да, может, и Митрополит словечко замолвит, государь, даст Бог, и сменит гнев на милость. Да ты где живёшь сейчас и чем занят?

— У воеводы Образца в доме.

—Негоже сие. Нынче о тебе не вспомнили, а завтра кто и доне­сёт. Попадёшь и ты в железа. Писать-то научен?

—Отец Иларион научил.

Иеромонах достал листок неровной бумаги, поставил на стол медную чернильницу с вороньим пером.

—Ну-ка, напиши что-нибудь.

Ондрей написал: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа».

—Смотри-ка! Да ты писец отличнейший! Зело красно пишешь. И языки знаешь?

—Фряжский. Татарский, конешно. Греческий. Немного армян­ский.

— Дело. Сиди да жди. А я пойду к отцу игумену. Что он скажет.

Скоро отец Анфим вернулся, радостный:

—Пошли! Отец Митрофаний хочет тебя видеть. Ты поклонись ему пониже да отвечай, не таясь, всё как на духу.

Архимандрит сидел в келье возле побелённой печки. Ондрей по­клонился земным поклоном, встал у двери.

—Садись, дьякон, — сказал отец Митрофаний, указав на скамью возле стола. — Ты из Кафы? Анфим сказал, что там у вас Русское брат­ство есть. Расскажи.

Ондрей рассказал об их житье в Кафе и о братстве, что собрал отец Иларион.

— Откуда он взялся? Иеромонах Печерский? Эвона! Святой да вельми учёный человек был у вас попом. Слава об отце Иларионе из Печерского монастыря далеко идёт. Да мы-то думали, погиб он в та­тарский набег с другими иноками. Добрый учитель был у тебя, дьякон. Говоришь, книги от него остались? Где они? У тебя? Так что ж ты си­дишь как пень, тащи их сюда поскорее!

Когда Ондрей вернулся с книгами, в келье, рядом с архимандри­том, сидел седобородый монах в камилавке. На груди его тускло блес­нула панагия.

«Икона на груди — знак епископа. Преосвященный Прохор!» — догадался Ондрей.

— Ну что ж, отрок, принёс книги? — спросил Преосвященный строго.

—Принёс, — Ондрей развернул тряпицу и выложил на стол два больших фолианта в кожаных переплётах.

Епископ бережно взял верхний, пододвинул поближе свечку, рас­крыл книгу.

—«Послания преподобного отца нашего Василия Великого», — медленно прочёл Преосвященный, переводя заголовок на русский. — Так. А в этой что?, — епископ раскрыл вторую книгу: «Слово и правило монашеской жизни» преподобного Исаака Сирина. Слышал я, что отец Иларион принёс с Афона сии святые книги, да в руках не держал, а ныне сподобился. Слава Иисусу и Пресвятой Богородице. Ты, дья­кон, говорят, греческие книги читать можешь? Ну-ка, прочти!

Он развернул том Исаака Сирина на середине и протянул Ондрею.

—Да я, преподобный отче, худый да младый, за святую книгу и взяться робею.

—Ничо! Попробуй! Мы посмотрим.

Ондрей перевёл первые фразы: «А иноку поперед всего подобает смирение перед Господом и людьми. И труды инока — пост и молитва».

—Гляди-ка, отец Митрофаний, — сказал епископ, — Господь в пре­мудрости своей ко времени послал нам сего отрока и книги святых отцов! Пущай он с завтрашнего дня и садится толмачить, не отлагая! А жить тебе, дьякон, здесь, в монастыре, под надзором архимандрита и отца Анфима. Может, постричь его в монахи? Благое дело.

—Никак нельзя, ваше Преосвященство. Женат он. А жена его в Кафе осталась заложницей за жизнь и здоровье того глупого фрязина, на коего государь давеча опалу положил, — сказал архимандрит.

— Слышал я. Чего дурачина в церковные дела полез? Не смыслит ведь ни аза.

— Да не лез он, Ваше Преосвященство! Подставили его и обо­лгали.

—Ты, дьякон, отца Иосифа Волоцкого осмелился во лжи обви­нить? — сурово спросил епископ.

— Избави Боже! Это венецианец Антоний разговор завёл об унии церковной, а грек, боярин Рало, перевёл игумену совсем не то, что го­ворил мой хозяин. Вот и подвели невинного человека под гнев госу­даря.

—Так ли дело было? Расскажи толком, да не лги!

Ондрей рассказал. Епископ долго молчал. Думал.

— Похоже, не врёт отрок. Зачем сему фрязину в церковные споры соваться? А венецианцам тот договор, что нож вострый. Да и государыня на него разгневалась.

Не учуял западни гордый фрязин и попался. Да дело уже сделано. По­менять трудно. И государь Волоцкому игумену верит. Ладно. Подумаем, может, и удастся замолвить словечко за твово хозяина. Как зовут-то его? Гвидо Спинола? И чего это у фрязинов такие имена басурманские. Живи у отца Митрофания, да трудись усердно. Работа во имя Божье тебе зачтётся.

— Пресвятой Отче! Как же я сии премудрые книги толмачить буду? А вдруг ошибусь, не так разберу? Сие ж грех великий — святую книгу исказить.

Епископ улыбнулся:

— Смирен ты, гордыней не заносишься, добро. Не робей! Пре­подобный старец Нил Сорский обещал под Рождество к нам приехать. Он на Афоне долго прожил. Попрошу его посмотреть труд твой. Уж он-то не ошибётся.

— Ох, отец Митрофаний, — обратился епископ к архимандриту, — до чего ж нужны добрые толмачи! Многие из трудов отцов Церкви не дошли до нас, отсюда и всякое нестроение. Говорил я Великому князю: надо пригласить с Афона грамотеев, славянский язык знающих. Есть ведь такие! Да не едут, больно дорога тяжёлая да страшная.

С утра отец Анфим отвёл Ондрею место за столом писцов, дал медную чернильницу, линейку, свинцовый карандаш, пук перьев и, самое ценное, стопу толстой голландской бумаги:

—С Богом!

Ондрей принялся за работу.

В обед дьякон побежал отыскивать Ваську Ворона. Тот уже узнал, где живёт подьячий Степан Фёдорыч. Изба на Солянке была большая, в два жилья, с дворовыми постройками. Хозяина дома не было.

— В субботу вернётся, — сказал дворовый мужик. — В Рязань уехал.

В воскресенье, после заутрени, дьякон отправился в Успенскую

церковь. Как он и ожидал, подьячий с женой пришёл к ранней обедне и стал на видном месте, возле алтаря.

«Знать, Степан Фёдорыч в своей церкви не последний чело­век» , — подумал Ондрей. Дождавшись конца службы, дьякон подошёл, поклонился низко:

— Доброго здоровья, Степан Фёдорыч!

—Здравствуй! Маруся, се дьякон Ондрей, с коим я из Крыма ехал. Я тебе говорил.

Маруся улыбнулась:

— Пошли к нам. Угощу, чем Бог послал.

В доме хозяйка подала на стол котелок вчерашних щей, пироги с вязигой, кувшин медового квасу. Ондрей, покрестившись на иконы, сел скромно, с краю.

— Предупреждал я тебя, брат! — сказал Степан, запустив пальцы в бородку. — Что ж твой-то не уберёгся? Глуп?

— Гордыня одолела. Да вот и платит. А и я с ним попал в беду.

— Что делать думаешь?

—Пока пристроился переписчиком в Чудовом монастыре. Игу­мен, отец Митрофаний, обещал попросить государя при случае. Да и епископ Прохор тоже готов замолвить словечко. Я привез из Кафы книги греческие, от отца Илариона остались. Ударил ему челом, так он тем книгам зело обрадовался. Правда, меня же и посадил толма­чить.

— Добро. Это ты хорошо удумал. А дальше что будешь делать?

— Мыслю я, злодеи эти не только моего господина погубили, но и супротив дьяка Курицына пакость учинили. Договор он составлял. Он и государю его докладывал. А вместо дела-то, шиш. Может, ты, Сте­пан Фёдорыч, с Курицыным потолкуешь?

—Ближний государев дьяк Фёдор Васильевич Курицын — боль­шой человек. Я супротив его — козявка, мне его просить невместно.

Маруся, наклонив голову на руку, поглядывала на мужа.

— А ежели попросить Волка, брата Фёдор Васильевича? Ты ведь выручал его, было дело, — сказала она раздумчиво.

— Через Волка просить можно. Умница ты у меня, Марьюшка! — оживился Степан. — Завтра я его и увижу. Приходи завтра вечером.

Скоро Ондрей встретился с Фёдором Васильевичем. Тот смотрел невесело.

Дьякон начал говорить ему о коварстве и лжи венецианцев и боя­рина Рало, но Фёдор Васильевич остановил его:

—Всё сие мне ведомо. Да не в том суть. Государь латынцев нена­видит пуще басурман. И правильно. К басурманам-то мы привыкли, при случае и сговориться можем. А папистская Литва да Польша нам нынче — злейший враг. Ты пойми, дьякон, ведь уния сегодня — подчи­нение Литве завтра!

— Да ведь мой-то хозяин про унию и слова-то не сказал!

— И это знаю. Государь Волоцкому игумену верит. Да и упрям он. Принятого решения менять не любит.

Брат говорил, что у тебя в том деле свой интерес. Что ты не хо- зяина-латынца, а родных защищаешь. Так ли?

— Так, — ответил Ондрей, и в который раз поведал о своей беде.

—Сурьёзно тебя повязали. Аки медведя, кольцом в носу, — заду­мался дьяк. — Не дурак твой хозяин. Знает, своих не бросишь, совесть не позволит. Ну и что ты надумал?

—Архимандрит Митрофаний и епископ Прохор пообещали бить челом государю за невинно осуждённого.

Курицын глянул на Ондрея с уважением.

— Ты молод, да умён. Верно придумал. Я могу сказать, только ежели государь спросит. А они по чину должны печаловаться о каждом невинно осужденном, хоть он и латинский еретик. Так Господь запо­ведал и Никола Угодник. А государь к архипастырям прислушивается. Говорил я давеча с князем Патрикеевым. Государю близкий человек. Да осторожен князь. Не хочет лезть в эту склоку. Зайди завтра в Успенский собор. Протопоп Алексей Иосифу Волоц- кому — первый враг. Я ему скажу, при случае и он замолвит словечко.

— А нельзя ли и Митрополита попросить? — спросил Ондрей.

— Без пользы. Робок. Коли государь гневен, у Митрополита ко­лени дрожат.

Подождём до Рождества Богородицы. Государь большой корм ар­хиреям в Кремле давать будет. Попечаловаться святым отцам удобный случай. Гнев-то у него к тому времени пройдёт. А спешить у нас на Москве негоже.

Ондрею отвели в Чудовом монастыре маленькую, полутёмную, но тёплую келью. Туда и приходил каждый вечер Васька Ворон.

—Кормят синьора хорошо, с барского стола, — рассказывал он. — А пройти к нему никак невозможно. Пускают только Донателло, да и то под надзором. Там Фома, дворовый, здоровенный такой мордово­рот, все норовит в харю въехать. Но нынче воевода в Торжок отъехал. Говорят, недели три не будет. Я придумал, как к хозяину добраться. Зав­тра попробуем, как стемнеет.

Назавтра к вечеру Ондрей пришёл в усадьбу воеводы Образца. Дотемна сидел в людской. Челядь, поужинав, начала расходиться — спать. Выждав, Ондрей с Вороном вышли потихоньку во двор. Здоро­венный кобель Хватай подошёл к Ваське, ткнулся мордой в руку. Васька отдал ему горбушку:

— Я его уже третий день прикармливаю. Пошли.

В углу, за поленицей дров, стояла лестница. Они подтащили её к дому и поставили под окошком горницы синьора.

— Лезь, Ондрей. Я покараулю.

Под окошком, забранным частым свинцовым переплётом с ку­сочками слюды, была продушина для свежего воздуха, задвинутая из­нутри липовой доской. Дьякон осторожно, кончиком ножа, отодвинул доску, и тихонько позвал:

—Синьор Гвидо! Синьор...

В продушине показалось бледное лицо синьора.

— Андрео! Ты на свободе? — удивился синьор Спинола и стал жадно расспрашивать Ондрея обо всём, что произошло после его за­точения.

— Я ничего не знаю! Московиты не понимают человеческой, тос­канской речи, а Донателло знает по-русски пять слов.

Узнав о хлопотах Ондрея, синьор приободрился:

—Старайся, Андрео! Да поможет тебе Святая Дева. Но неужто я просижу здесь до Рождества Богородицы?

«Да ежели хоть после Рождества Христова удастся тебя выта­щить, — подумал Ондрей, — так я Николе Угоднику большую свечу по­ставлю!».

— Здесь так тоскливо! — пожаловался синьор и попросил взять у Пьетро Солари Библию и что-нибудь ещё из книг, а также бутылку вина и принести ему.

Осторожно, стараясь не шуметь, Ондрей выбрался со двора вое­воды через дыру в заборе. Ворон присмотрел её заранее.

Протопоп Алексий провёл Ондрея в ризницу. Разгладил тща­тельно расчёсанную и подвитую бороду.

—Так что за пакость учинил Иосиф Санин твому хозяину?

Ондрей рассказал.

—Говоришь, епископ Прохор обещал печаловаться за него перед Великим князем? Добро. Будет случай, и я замолвлю словечко. Слышал я, ты книги редкие привёз, труды Василия Великого и Исаака Сирина. А других книг у тебя не было, тайных?

— Да нет, отче Алексий. А что за тайные книги ты разыскиваешь?

Протопоп осторожно выглянул за дверь. В церкви уже никого не было.

—Есть такая тайная книга. В ней великое знание сокрыто. И че­ловек, познавший сии тайны, обретёт великое могущество.

—Не слыхал я о сем. А что за книга-то?

Протопоп понизил голос:

— Каббала. Книга сия на жидовском языке написана. У вас в Крыму, я слышал, много жидов?

— Хватает. И жидов, и караимов. Я многих знаю, но о Каббале ни- коли не слышал.

Протопоп встал.

—Жаль. Говорят, есть там и секрет вечной молодости, и как зо­лото из свинца варить, и как чудеса делать. Такую книгу не каждому по­кажут. Вернёшься в Кафу, поспрошай. А насчёт твово фрязина, я запомнил. Что смогу, сделаю.

Вечером Ондрей осторожно спросил отца Анфима:

— Чего это Успенский протопоп жидовской Каббалой интересу­ется? Зачем ему?

Монах встревожено посмотрел на Ондрея:

—Отец Алексий? Ох, дьякон, держись от него подале. Он хоть и ближний поп государев, а бают люди, что тайный еретик. Сказывают, не одного хрестьянина совратил в ересь жидовствующих. Геннадий, архиепископ Новгородский, да Волоцкий игумен Великому князю донос за доносом пишут на этих еретиков. Да государь прикрывает их до времени. Должно, нужны они ему. А ты, Ондрюша, поберегись! В ересь впутаться просто, выйти трудно.

— А в чём сия ересь, отец Анфим?

— Ну, досконально-то я не ведаю. Слышал, что признают они только Бога Отца. А Иисуса и Матерь Божью не признают.

— Вот еретики! Да как же без Божьей Матери, заступницы за нас грешных? Зачем им это?

— Блазит их волшебство, якобы в Каббале сокрытое. Все хотят всемогущества. Гордыня, Ондрюшенька, — корень всех грехов. А сми­рение — первая добродетель христианская. Не заносись, сын мой.

Ондрей тайно посещал синьора Гвидо. Приносил ему книги, вино, вкусную рыбку. Старался утешить бедного узника. В этот раз, как обычно, он допоздна засиделся с Вороном в людской, дожидался, пока дворовые разойдутся спать. Потом они вытащили лестницу, и дьякон, передвинув на спину кожаную суму с гостинцами, полез к окошку. Синьор Спинола ждал его, отодвинув досочку.

—Ну что ты нынче так поздно? Я замёрз совсем.

Однако Ондрей не успел ответить.

—Берегись! — крикнул снизу Ворон.

Ондрей оглянулся. К лестнице бежало четверо мужиков с дубьём. Дьякон спрыгнул. На него сразу навалились трое. Но Фому перехватил Васька и сходу ударил его в зубы. Ворон вложил в удар всю свою силу. Но Фомушка даже не качнулся, и занёс правую руку. Ворон укрылся от удара. Тут Фома достал его левой. Недаром его считали лучшим из мос­ковских кулачных бойцов. Вася рухнул, как подкошенный.

Ондрей стряхнул повисших на нём мужиков и рванулся к Фоме. Тот ловко перехватил правую руку дьякона и завернул за спину. Ондрей попытался вывернуться, однако Фомушка уже схватил его за ворот ту­лупа.

—Левую давай! — рявкнул он на мужиков. — Вяжи! Да что ж вы раззявы трое с одним управиться не смогли!

—Почто ты, ирод, Ваську убил! — крикнул дьякон.

Фома усмехнулся:

—Жив твой Ворон. Я его легонько. Ничо, отлежится на сено­вале, оклемается. А ты шагай в дом, к хозяйке!

Боярыня в высокой кичке и бобровой душегрейке сидела в крас­ном углу на лавке. За её плечом стояла старуха Аксинья, ключница. И такое торжество светилось на её лице, что Ондрей сразу понял, кто их выследил.

—Поймали вора, — сказал Фомушка. — Прикажешь на конюшню и в батоги?

— Я его знаю, — молвила боярыня. — Это ж толмач фрязина! Дья­кон из Кафы. Отвечай, какое воровство задумал в моём доме? Да не ври!

— Помилуй, государыня! — ответил Ондрей, низко кланяясь. — Никакого воровства я не творил. Да ведь к хозяину не пускают. А он тоскует в заключении. Вот я и принёс ему гостинцы. Взгляни сама, го­сударыня. Я не из дома тащил, а в дом.

Дворник Тихон снял суму, поставил на стол перед боярыней:

—Прикажете развязать, Наталья Денисовна?

В суме лежали мешочек орехов, две дюжины румяных яблок, гор­шочек мёда и маленькая книжка. Пока хозяйка осматривала гостинцы, Ондрей потихоньку разглядывал набелённое лицо женщины. До сих пор он видел хозяйку мельком, пару раз издали.

«Что скрыто за этим уверенным ликом с насурьмяненными бро­вями? Что прячет сарафан из дорогого сукна? Молодая ещё баба, кра­сивая, лет за тридцать. Лицо властное. Да видно, что не дура. Врать такой — только запутаешься. Не ошибись, Ондрей, судьба твоя реша­ется», — думал дьякон.

— Сласти, словно дитю малому! А что за книжка? Дай-ко! — ска­зала боярыня и открыла книгу. — Не по-нашему написано. Да и ровно- то как! Буковка в буковку. Хороший писец видать делал.

— Сия книга не писана, а печатана с деревянных литер. Фрязины вырезают буковки из дерева, складывают книгу и печатают сколько надо, хоть и сто штук, — сказал дьякон.

—Эвона! А что тут? Евангелие?

— Евангелие я ему сразу принёс, — ответил Ондрей. — Это свет­ская книга. «Декамерон» называется. Господин мой сказывал, недавно у них напечатана.

—О чём она? — спросила Наталья Денисовна.

Ондрей смутился:

—Тут, боярыня, скоромные побасенки о весёлых женках да мо­нахах латинских.

— Скоромные, говоришь? — хозяйка отложила книгу и с любопыт­ством стала разглядывать Ондрея. — Ладно. Потом посмотрим. А пошто ты заради сего еретика так стараешься? Он ведь государев пре­ступник. А ты живота не жалеешь. Верный слуга?

—Служу, как могу, — ответил дьякон. — Дело-то не в сем фрязине. Он, правда, хоть и латынец, а всё же христианин. Да вся семья моя в Кафе осталась заложниками за его жизнь и здоровье. Пропадёт он — хозяин отдаст моих родных на муки. Как же мне, Наталья Денисовна, не стараться. Да и не виновен он перед государем. Оговорили его.

Боярыня задумалась. Потом кивнула мужикам:

— Ступайте. Я сама с ним разберусь. Садись, дьякон. Расскажи-ка толком.

Мужики поклонились в пояс и ушли, а Ондрей в который раз пе­ресказал всю историю. Старался говорить так, чтобы боярыня пове­рила.

«Коли она мне поверит, значит, Господь меня не оставил», — за­гадал он.

Хозяйка слушала, подперев ладонью щёку.

— Горемычная твоя головушка. Сгноят твово господина. И ты пропадёшь, и семья.

— Ежедень молю Пресвятую Деву и Николу Чудотворца, дабы ми­новала нас чаша сия. Государь казнит, да государь и милует.

—Да он и думать забыл о твоем фрязине. А тебя пред лицо госу­дарево не пустят.

— Верно, боярыня. Я человек малый. Но через неделю Рождество Богородицы. Государь будет угощать архиреев и попов московских. Отец Митрофаний, игумен Чудова монастыря, обещал печаловаться пред Великим князем за невинно осуждённого. Да епископ Прохор. И протопоп Алексий.

Боярыня удивлённо подняла брови:

—Как же ты в столь краткое время самых именитых мужей цер­ковных сговорил?

—Не за себя, а за правду прошу. И матушка моя говорила: «Доб­рое слово и гору сдвинет».

Наталья Денисовна улыбнулась. Лицо её похорошело.

— А ты не глуп. Развяжи ему руки, Аксинья. Да принеси мёда сычёного да заедок. На Руси бают: сперва гостя напоить, накормить, а потом уж расспрашивать. Экий ты большой вымахал да ладный... Как тебя крестили? Ондреем? Садись поближе, Ондрюша. Почитай-ка мне из этой фряжской книги.

В Чудов монастырь Ондрей вернулся перед заутренней. Отец Анфим после службы завёл его в свою келью. Взял батожок.

— Становись на колени, грешник! Котуешь? — строго спросил монах и начал лупить батогом по плечам и по спине.

Дьякон вспоминал свою Марьюшку, терпел молча. Затем Анфим наложил на Ондрея епитемию: каждый день пятьдесят раз читать на коленях «Отче наш» и «Богородицу».

— Ладно. Хватит с тебя. Ступай, поспи часок, а то клевать носом будешь.

Вечером пришёл Васька, отвел Ондрея в сторонку и сказал:

—Счастлив твой Бог, дьякон! Я думал, пропали мы. Ан вон куда повернуло. Экую красавицу дебелую прельстил. Аксинья приказала пе­редать тебе: приходи, как стемнеет да людишки уснут. Дыру в заборе знаешь, боковая дверь в хоромы будет не заперта. Ждёт тебя боярыня. Греха не боится.

Наталья Денисовна поцеловала Ондрея в губы:

— Пришёл, желанный! Нынче гонец прибыл из Торжка. Воевода извещает, что должен там задержаться. Две недели у нас, радость ты моя.

Время бежало быстро. Ондрея постоянно тянуло поспать. Ино­гда он ухитрялся вздремнуть ненадолго среди дня. Отец Анфим не­сколько раз лупил его своим батожком, но без злобы, приговаривая:

— Молод ты еще, вьюнош. Вот и грешишь. Покаешься, замолишь грехи свои тяжкие.

Настал праздник Рождества Богородицы. В столовую палату Те­ремного дворца, где Великий князь «давал корм» пастырям Православ­ной Церкви, Ондрей, конечно, не попал. Но вечером отец Анфим рассказал ему, что игумен, отец Митрофаний, первым ударил челом го­сударю за невинно осуждённого:

— Смилуйся, Великий государь, он, хоть и латынщик, а всё ж душа христианская! Оговорили его венецийцы ради вражды торговой.

За ним о том же печаловался епископ Прохор, а следом и прото­поп Алексий. К счастью, Волоцкого игумена не было в Москве.

Государыня тотчас возразила:

—Отец Иосиф своми ушами слышал! Нешто он лжёт?

—Кто ж посмеет обвинить Преосвященного Иосифа во лжи! — ответил епископ Прохор. — Да ведь по-фряжски он не разумеет. Толмач мог и переврать либо обмануть.

— Дело тонкое. Надо бы разобраться, не рубить с плеча, — сказал Суздальский епископ Нифонт.

Государь, подумав, приказал боярину Беклемишеву разобраться, где правда, где ложь, и доложить.

В обед в монастырскую трапезную заглянул молодой, безусый по­дьячий и приказал Ондрею тотчас идти в Иноземный приказ для до­проса. Дожевав ломоть хлеба с пареной репой, Ондрей пошёл. В дверях приказа дьякон столкнулся с синьором Спинола. Гордого гену­эзского патриция вели в цепях двое детей боярских с бердышами. Синьор, увидев Ондрея, посветлел. Кивнул ему на ходу, дескать, дер­жись!

Боярин сидел, выставив широкую, полуседую бороду, и глядел строго. На углу стола Степан Фёдорыч записывал скаску — протокол допроса. Степан незаметно подмигнул Ондрею и вновь уставился в лист бумаги: вроде и не знаком. От страха противно заныло где-то под ложечкой.

«Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!» — взмо­лился про себя дьякон.

— Ты ли дьякон Андрюшка из Кафы, толмач фрязина Спинола? — спросил боярин Беклемишев.

— Я, боярин.

— Отвечай честно и без утайки. Соврёшь, будешь бит кнутом. Был ли ты с хозяином на том пиру, что в его честь устроили здешние фря- зины?

—Был.

—Какие речи вёл тот Спинола о еретике кардинале Коралли и об унии с папистами?

— Синьор Антонио Венецианец начал сей разговор и спросил, здоров ли кардинал Коралли. Хозяин ответил, что здоров. Тогда тот спросил, как подвигаются его дела по унии. А хозяин сказал, что сего не знает. Антонио опять спросил, согласен ли хозяин, что уния будет великим благом и победой над сатаной. А мой хозяин ответил, что сие дело сложное и много трудностей, но он, дескать, в сих делах мало знает. А что боярин Рало толмачил на ухо Волоцкому игумену, того я слышать не мог.

— Не врёшь? Ежели что солгал, выгораживая хозяина, я с тебя три шкуры спущу!

Ондрей перекрестился на образ Спаса.

— Господом Богом клянусь и спасением души своей! Ни слова не солгал.

Боярин посмотрел на него хмуро:

—Коли так, ступай.

Вечером Степан Фёдорыч рассказал Ондрею, что Беклемишев допрашивал фрязинов, и четверо венецианцев показали, что Спинола хвалил унию и говорил, дескать, пора Православную Церковь папе подчинить. Но в их скасках было много противуречий. А трое и, глав­ное, Аристотель Фиорованти, показали согласно словам Ондрея. А дальше — как решит государь. В пятницу Степан Фёдорович сказал:

—Государь решил пока оставить всё как есть. Дело, дескать, сум- нительное. А с фрязина разрешил железа снять, но из дому его отнюдь не выпускать. Тебя к нему теперь пустят свободно. Не придётся таскать по ночам лестницу.

Когда Ондрей рассказал господину о решении царя, тот пришел в отчаянье:

— Чем я так согрешил, чем провинился, что Пресвятая Мадонна забыла меня?! Будь проклят день и час, когда я решил ехать в эту ужас­ную Московию, — рыдал синьор, вытирая слёзы с поникших, уже со­всем не франтоватых усов.

Ондрей никак не мог его успокоить:

—Господь вас не оставит, синьор, — говорил он. — Скоро Рожде­ство Христово! Снова будем молить государя. Преосвященный обна­дёжил: дескать, если попросим хорошо, государь во второй раз простит. И железа с вас сняли.

Но Спинола был безутешен:

— Зачем я оставил мою прекрасную Тоскану?! Понадеялся на улыбку Фортуны! Вот он, мой успех и моя выгода. Фортуна — неверная девка! А Пьетро Солари и не пытается выручить меня! Друг называ­ется. До первой беды.

—Синьор Пьетро ничего сделать не может. Его слово слишком мало значит в Москве.

— А Фиорованти? Его здесь все уважают.

— Я схожу к синьору Фиорованти. Но вряд ли и он что-то сможет. Не горюйте, синьор! Надейтесь на Господа и на святого Николая Мир- ликийского. Никола Чудотворец не раз выручал невинно осуждён­ных, — Ондрей, достал из-за пазухи данный матерью образок и поставил на стол. — Матушка благословила меня образком. Говорила она, что образ сей чудотворный. Помолимся Угоднику от всей души. Он услышит.

Синьор встал на колени рядом с дьяконом, и они вместе долго молились Николе о помощи и защите. Ондрей по-русски, Гвидо по-ла- тыни.

Потом Ондрей пошел к Аристотелю Фиорованти, но тот наотрез отказался просить за соотечественника:

— Он был неосторожен! В Москве нельзя говорить не думая, здесь полно доносчиков. И моё вмешательство ему не поможет.

Ондрей дочитал очередную новеллу Бокаччо и отложил книгу.

—Ну что, милый, — сказала Наталья Денисовна, заплетая косу. — Не помогли тебе пастыри именитые? Не удалось вызволить твово фря- зина?

Ондрей помрачнел:

— Епископ Прохор говорит, что с первого раза редко когда до­бьёшься. Ничего, скоро Рождество Христово, попытаем счастья в дру­гой раз.

—То-то, Ондрюшенька, ежели узелок баба завязала, без другой бабы его не развяжешь. Ладно. Завтра я в гости иду к старшей се­стричке. Княгиня Холмская при дворе Елены Стефановны — ближняя боярыня.

Невестка у государя нынче в чести. Ежели и она попросит, Вели­кий князь не откажет. Приходи в обед в дом князя Холмского да жди в людской, пока позовут.

Дом у Холмского богатый. Дворни много. Наконец, пришёл дво­рецкий и вызвал Ондрея в горницу. Княгиня Алёна Денисовна рассмот­рела дьякона с ног до головы.

— Хорош, молодец. Ну, так о чём просишь?

Ондрей рассказал.

—Добро. Выручу сестрицу. Но, ежели хочешь, чтобы княгиня Елена про твою мольбу не забыла, поднеси ей хорошие поминки. По­говори со своим фрязином.

Узнав, что Ондрей старается привлечь княгиню Елену Стефа­новну, синьор весьма обрадовался:

—От женщин при дворе всегда зависит очень много. Да вот что ей поднести? Когда меня схватили, всё имущество отписали на госу­даря. К счастью, у Пьетро Солари остался один мой сундучок. Я на­пишу ему, выберите, что покрасивее.

В сундучке нашлось венецианское зеркало в две пяди в резной костяной рамке.

— Пойдёт. Хорошие зеркала в Москве — редкость, — решил дья­кон. Потом за три алтына купил на торгу шкатулку моржового зуба, вло­жил в неё зеркало и отнёс княгине.

— Достойные поминки, — сказала Алёна Денисовна, полюбовав­шись зеркалом. — Поговорю с Еленой Стефановной.

Подвинув поближе подсвечник, Ондрей задумался над фразой в книге Исаака Сирина. Работа шла неровно. Бывало, он без особого труда переводил за день две-три страницы. Бывало, полдня не мог одо­летьодну фразу. Иногда выручал его старец Ефросин. Он, хотя грече­ский знал слабо, а умел помочь. Несколько раз ходил Ондрей в Иноземный приказ к тамошнему толмачу Евлампию Гречину. Но толку от этого было мало. В мудрёных книгах святых отцов тот разобраться не мог.

Отец Митрофаний заходил каждый день. Смотрел через плечо, кивал головой. Нередко приходил и епископ Прохор. Усаживался в подставленное послушником деревянное кресло, пододвигал шандал со свечами:

—Покажи, отрок, что наработал.

Епископ чаще других помогал Ондрею разобраться в трудных ме­стах. Он подсказывал нужное слово, но иногда откладывал перевод, го­воря:

— Подождёт до приезда Нила. Старец обещал приехать на Ни­колу зимнего.

Устав от работы, Ондрей прикрыл глаза. В памяти всплывало лицо Натальи Денисовны. Уже неделя, как вернулся воевода. Слава Богу, никто не донёс об их грешной связи. Старая Аксинья, кормилица Натальи Денисовны, сумела спрятать концы в воду.

«Да, сладкое дело — грех», — размышлял Ондрей.

— Что задумался, вьюнош? — окликнул его Ефросин. — Устал? Пошли, пройдёмся по Москве. Солнышко нынче. И снежок славный. А мы тут света Божьего не видим.

—Погуляйте, — кивнул отец Анфим. — Надо и передохнуть от тру­дов.

Мимо Успенского собора и Ризположенской церкви старец и Ондрей вышли к Боровицким воротам и пошли вдоль Москва-реки. Ре­бятишки с криком и визгом катались с берега на салазках.

— Хорошо. В Кафе-то снега не увидишь, — сказал Ондрей, улыба­ясь.

— Удивительны судьбы людские. Жили мы на разных концах света. Ты в Крыму, я под Вологдой, в Кирило-Белозерском монастыре, а встретились в Москве. Где ты греческий так здорово выучил?

—В Кафе греков много. А грамоте меня учил отец Иларион.

—Слышал я о нём. А не попадались ли тебе, дьякон, книги свет­ские?

—Случалось. Читал я «Александрию» и «Сказание о царстве Ин­дийском».

—Эти я знаю. А вот на греческом?

Ондрей ответил не сразу:

—Греческой грамоте я учился по Евангелию. А потом отец Ила­рион брал у богатого гречина книгу песен Омировых, «Одиссея» на­зывается. Говорил, есть ещё и книга о войне Троянской, «Илиада», но той не нашлось. Отец Иларион сказывал, что в мире книги, славнее «Одиссеи», не сыщешь. Зело знаменит этот древний слепец Омир.

— Знамо дело. А пересказать сможешь сию «Одиссею»?

—Постараюсь.

— Постой-ка, отрок! Тут близко живет баба Домна. Пьяный мёд у нее весьма хорош. А у меня копеечка есть. Зайдём?!

В грязном дворе толстая бабища загоняла овец в закут.

— А, отец Ефросин! Пошли в избу, сейчас налью тебе медку.

Домна засветила лучину и из бочки начерпала в кувшин густого,

пахучего меда. Старик протянул ей копеечку.

— Ишь ты, новенькая, — молвила баба, разглядывая монетку в свете лучины. — Возьми, отче, пирог с требухой на заедку.

— Что ты, Домна Матвеевна! Нынче ж пост!

— Ин, правда. Ну, возьми пирог с карасями...

— Спаси тя Христос.

Они уселись на брёвнышке возле Москвы-реки. Отец Ефросин срезал кусок берёсты и ловко свернул ковшик.

— Промажу шов тестом от рыбника — и ладно. Начинай, вьюнош.

Ондрей поднял ковшик:

—Благослови, Господи! Во здравие!

Выпили, закусили пирогом, выпили ещё.

— Хорошо! — молвил старец. — А скажи, дьякон, у вас в Кафе, не­бось, купцы бывают из дальних стран? Может, и из Индии? Слышал я, живут там блаженные люди. Рахманы. Ходят голы, босы, мяса николи не едят, и в их стране нет ни войн, ни свар, ни денег, ни царя.

Ондрей задумался. Как-то вечером в степи, у костра армянских купцов, синьор Гвидо расспрашивал Армена о далёкой Индии. Алачьян бывал там трижды. Рассказ его дьякон запомнил:

— Один купец рассказывал: в Индию дорога тяжкая. Сначала морем до Трабзона или Синопы. Там снаряжают караван, идут через владения султана, потом через Персию, через горы и пустыни. Путь страшный. И бури песчаные, и воды нет. Воду с собой везут в кожаных бурдюках. А едут на горбатых зверях, велблюд называется. Конь той жары не выдержит.

Потом приходят в Индию. Страна богатая, а народ бедный. Ска­зывал купец, в Индии два сорока царей и князей. Каждому мыт плати за проход. А товары там богатейшие и звери удивительные. Лев лютый и тигр, слон огромный с носом до земли. То зверь добрый, на нём грузы возят. И птицы разноцветные, и чудеса всякие. Есть там кусты, а на них шерсть растёт белая. Ту шерсть, её хлопок называют, соби­рают, прядут и ткут дорогие материи. Видал он и мудрецов нагих. Живут подаянием, мяса не вкушают и даже букашку малую убить не смеют. Однако деньги и обманы, войны и свары в Индии, как у нас грешных.

— А говорят, есть там за морями и горами царство премудрого и святого пресвитера Ивана.

— Спрашивали того купца о сем царстве. Николи он о нём не слы­хал. Баял, ежели и есть такое, то не в Индии, а того дальше, — Ондрей глянул на старика. — А говорил мне в Кафе один караим, дескать, где- то на полуночь живут хозары, коих царство когда-то порушил князь Святослав.

— Нет. Не слыхал я об этом. Живут там остяки да самоеды.

Отец Ефросин налил в ковшик остаток мёда, друзья допили и

поднялись.

— Пора нам за работу. Отец Анфим — мужик добрый, да надо и честь знать.

Ефросин вернул Домне пустой кувшин, и они пошли в Кремль. По дороге старец попросил:

— Так расскажи про Одиссея.

И Ондрей начал...

Ближе к вечеру в Чудов монастырь зашёл Васька, и они пошли в усадьбу воеводы Образца. Солнце уже низко спустилось над крышами, блестел снег. Ворон шёл, распахнув тулуп, заломив шапку на затылок.

— Запахнись, простынешь, — сказал Ондрей.

— А ничо! — отмахнулся Василий.

Ондрей улыбнулся:

— Раздобрел ты, Ворон, на барских хлебах. Щёки-то со спины видно. Да и рубаха стиранная, на всех дырах чистые заплатки. Какая же баба на тебя глаз положила, Вася? Уж больно ты стал гладкий да ухо­женный.

— Одному тебе что ли с бабами миловаться? До боярыни мне, ко­нечно, далеко, мне и стряпуха сойдёт.

Ондрей вспомнил румяную, русую стряпуху

— Ольга? Хороша баба. И с голоду не помрёшь. В Одоеве-то у тебя кто остался?

Ворон помрачнел.

— Жена. Да детишек трое. А вот живы ли? Может, я и овдовел уже, а может, живы, в рабство попали.

В усадьбе разделились. Ворон пошёл в людскую, а Ондрей под­нялся на второе жильё, в светёлку господина. Синьор Гвидо читал Биб­лию. Увидев Ондрея, он обрадовался. Давно уже гордый патриций относился к Ондрею не как к слуге, а как к другу.

—Привет, Андрео! Что нового узнал?

— Да пока ничего. Ждём Рождества.

—Истомился я взаперти. Как долго ждать...

Дьякон достал припасённые лакомства. Синьор Спинола был сладкоежка. А что ещё оставалось узнику? Потом он вынул игральную доску, расставил деревянные фигурки:

—Сыграем, Андрео?

Синьор любил шахматы. А Ондрею хитрая игра давалась с тру­дом. Он почти всегда проигрывал. Но при этом не огорчался.

В сенях дьякон столкнулся с хозяйкой.

— Здравствуй, желанный мой! Истомилась я без твоей ласки. Даст Бог, ушлёт государь моего старого куда подале.

— Осторожно, боярыня! — предупредила Аксинья, махнув рукой.

Наталья Денисовна, дробно постукивая каблучками, побежала наверх, в свою горницу.

Вскоре Государь, озабоченный делами на западной границе, решил послать Василия Фёдорыча Образца воеводой во Псков на год.

На великомученицу Варвару воевода со всем семейством отъехал во Псков. Больше Ондрей не видел свою боярыню.

Наконец, пришёл и Никола зимний. После вечерни отец Анфим остановил Ондрея:

—Приехал старец Нил. В Андроньевском остановился. С утра ступай к нему

Наутро, помолясь, Ондрей уложил в суму книгу Сирина и тол­стую стопку листов своего перевода да поспешил в Андроньевский мо­настырь. Переходя Яузу по протоптанной на льду тропке, он всё любовался красой Андроньевского Спаса.

«Умеют люди такую лепоту выстроить, — думал дьякон. — Аж на сердце теплеет».

В монастыре его провели в келью гостя. Знаменитый старец оглядел Ондрея выцветшими голубыми глазами, кивнул:

— Садись, отрок. Отец Митрофаний говорил, что учил тебя отец Иларион. Так ли? А жив ли он?

Ондрей рассказал подробно. Старец вздохнул:

— Преставился, значит. А я всё скриплю в сей юдоли. Мы с Ила- рионом в Афонском монастыре пять лет рядом на клиросе пели. По- стовали и молились вместе, только жили в кельях у разных старцев. Я у отца Агапита, а он у Василия. Повезло Илариону. Под старость нашёл ученика достойного. Ну, ин ладно, покажи, что натолмачил, — старец пододвинул свечи.

Ондрей выложил на стол греческую книгу и стопку своих листов.

—Читай своё, — молвил старец. — А я буду по книге Сирина сле­дить. С Богом!

Работа пошла. Ондрей читал внятно, не торопясь. Отец Нил кивал седой головой:

— Так. Так... — одобрял он, но вдруг вскидывал вверх палец: — Стой! Тут ведь совсем иной смысл заложен! Сие место нужно толко­вать иначе.

Ондрей вписывал на полях поправки.

Ко дню зачатия святой Анны правку закончили. Отец Нил под­нялся и, опираясь на клюку, прошелся по келье, вздохнул:

—Благое дело завершили! Книжка больно нужна нынче, когда у нас такой спор идёт с осифлянами. Ну что ж, дьякон, садись, пиши на­бело. Благословляю.

Назавтра пришёл епископ Прохор, кивнул Ондрею.

—Закончил книгу? Слава Пресвятой Богородице! Теперь пере­беливай. Добро, дьякон! Старец тебя похвалил. Заслужил награду. Проси.

—Мою нужду вы знаете.

— О фрязине речи нет. Придёт Рождество, ударю челом госу­дарю. Проси для себя.

Ондрей встал на колени:

—Грешник я великий! Каюсь, Владыко. За своими бедами забыл о просьбе православных братьев. У нас в Кафе Русское братство оста­лось после смерти отца Илариона без пастыря. Худо, отче. Греческий поп по нужде главные требы нам исправляет, да язык греческий непо­нятен нашим. Тоскуем по русскому попу! Смилуйся, Владыко, пошли какого-никакого священника, чтоб окармливал русских а чужом краю, дабы не теряли наши веры православной и надежды. А Русское брат­ство его и жильём и кормом обеспечит.

Епископ улыбнулся:

— Отпускаю тебе сей грех! А с попом поможем. Ты сам-то в церкви вырос? Службы знаешь? Ну-ка, что поют на литургии в предпраздник Рождества?

Владыка долго проверял знание церковной службы и правил. Но Ондрей помнил их с детства.

— Молодец! — сказал епископ. — Готовься. Завтра же рукоположу тебя в чин священника. Лучше тебя попа для Кафы не отыскать.

В день пророка Даниила и трёх отроков в пещи огненной Вла­дыка возложил на Ондрея бронзовый наперсный крест священника. Выйдя из церкви, Ондрей с гордостью поправил на груди знак нового достоинства, и подумал:

«Вот я и стал священником, как мечталось. Привёл бы Бог вер­нуться в Кафу живым. То-то матушка обрадуется».

В рождественские предпраздники Владыка взял Ондрея сослу­жить литургию в Ризположенской церкви Кремля. Торжественная служба всегда нравилась Ондрею. С клироса неслись сладкие голоса певчих:

Вифлееме, готовися, отверзи врата, Едеме.

Услышите горы и холми и окрестныя страны Иудейския.

Се бо Сын и Слово Бога и Отца, приходит родитися от Отроко­вицы неискусомужныя.

После обедни Ондрея кто-то окликнул. Обернувшись, он узнал боярина Шеина.

—Постой, дьякон, — удивился тот. — Когда же ты попом успел стать?

—Намедни Преосвященный Прохор рукоположил меня.

— Ты, я гляжу, времени не теряешь, — ухмыльнулся боярин. — Пока твой фрязин в узилище сидит.

Обида сжала Ондрею горло.

—Не так дело, Дмитрий Васильевич! На Рождество Богородицы трое иерархов Русской церкви печаловались государю за мово госпо­дина. С первого раза не вышло. Надеюсь, ради Рождества Христова го­сударь смилуется.

— Так это ты умолил Сарского епископа и отца Митрофания всту­питься за фрязина? Я ещё удивился, с чего они? Тогда я не прав. И то сказать, из-за пьяных речей загубили полезный для Державы договор.

—То козни веницейцев, — молвил Ондрей. — Да и государыню обидели ненароком. Ошибся мой господин, поднёс в поминки царе­вичу Дмитрию пояс серебряный, а Василию доспехи.

—Вот оно что! Ну, наказали глупца, можно бы и простить. Дого­вор с Генуей нужен.

— Синьор поклялся с первым же караваном прислать в Москву добрых фряжских мастеров, — добавил Ондрей.

—Тем более! Добрые мастера нам зело необходимы. Говоришь, епископ на Рождество снова станет бить челом Великому князю? Будет случай, заступлюсь и я. Фрязина не жалко, а договор нужен.

Утром в Сочельник епископ Прохор сказал Ондрею:

—Молись Николе Угоднику! Нынче, как пойдём к государю Хри­ста славить, снова стану ему печаловаться.

Своих богомольцев государь принимал в Столовой палате Терем­ного дворца.

Преосвященный Прохор сказал Ондрею:

— Со мной идёшь.

Пропели Христославие, поздравили Великого князя с наступаю­щим Рождеством. Ондрей, стоявший у самых дверей, вытягивал шею, радовался: «Благо, длинный вырос, а то бы ничего и не увидел. Вон Ве­ликий государь на троне, рядом царица. Дородна! А палаты-то какие! Все стены украшены аксамитами да дорогими сукнами».

Государь, поблагодарив всех, начал оделять своих богомольцев подарками. И тут епископ Прохор, поклонился царю.

— Дозволь, государь, слово молвить!

Царь кивнул,

— Нынче в преддверии великого дня Рождества Христова, дня, когда Бог живой пришёл на землю для спасения нашего, каждый хри­стианин да заглянет в душу свою и помыслит, верно ли он исполнял за­веты Христовы, — громко возгласил Преосвященный, —

А для государей земных главный завет: Правосудие и Милосердие. Во­истину Пресвятая Богородица простерла покров свой над православ­ной Державой Московской. Господь дал России государя зело премудрого и праведного, истинно православного. И наш долг — не­устанно молить Бога, дабы послал Всемогущий многая лета славному царствованию твоему.

Но в Библии сказано: «Пожалей вдову, сироту, и чужеземца, ибо нет у него защиты в чужой стране»! Великий государь! Ради Христова дня помилуй несчастного фрязина! Вина его не доказана. А ежели и провинился он перед твоей милостью, всё равно, прощение — великая заслуга перед Богом!

Государь ответил не сразу:

— Дело пока не решённое. Я подумаю.

Вот подошёл к руке государевой Чудской архимандрит:

—Прости, ради Бога старика! Я тоже челом бью за того фрязина! Не виновен он.

Государь не ответил. Подошел к государю протопоп Алексий:

—Великий Князь! Прав ведь епископ Прохор. Прости ради Хри­ста чужеземца.

Царь встал, оглядел палату с удивлением:

—Нынче утром о том же фрязине меня просила невестка, Елена Стефановна! С чего ж это столь разные люди за того латынщика про­сят? Подкупить епископа Прохора али отца Митрофания — дело не ста­точное. Что ли вы сговорились?

Протопоп, смутившись, молчал. Тогда Чудской игумен низко склонился перед государем:

—Осудить человека невинного — велик грех. Кто бы он ни был. И наш долг, пастырей православных, оберечь от того греха тебя, госу­дарь, и Русь Великую, дабы не разгневался на нас за грехи тяжкие Гос­подь Саваоф. Но есть и другая причина. Воистину, государь, дана тебе Богом премудрость царя Соломона! Читаешь ты в сердцах людских, и нет тайн для разума твоего! Верно ты сказал, не случайно все мы молим тебя о прощении того еретика.

Живёт в моей обители вьюнош, добрый и богобоязненный. Был он дьяконом, а нынче поп. Как поехал тот фрязин в Москву, отрядили с ним этого вьюношу толмачом. А, чтоб служил верно, оставили в Кафе заложниками всю его семью. Ежели тот Спинола жив не вернётся, то и семью казнят лютой смертью. И мы и молим тебя о прощении того фрязина, дабы помочь сему доброму вьюношу. Фрязин, хоть и латын- щик, а обвинён по оговору и страдает безвинный.

—Так ли? — спросил Иван Васильевич.

— Так, государь, — подтвердил епископ Прохор. — Скажу ещё, что сей вьюнош не даром хлеб ест в Чудовом монастыре. Перетолмачил он за это время с греческого «Монашеское правило» преподобного отца Исаака Сирина. А книга та зело нужная для нашей церкви. И пре­подобный старец Нил Сорский тот перевод благословил.

— Странные дела пошли ныче на Москве! — молвила государыня. — Безвестный смерд, то ли поп, то ли дьякон, баламутит Державу, второй раз отнимает дорогое время государево. А чего ради? Ради своих ни­чтожных сродственников да ради еретика и латынщика, похвалявше­гося привести землю Русскую под руку римского папы! Да этот подлый холоп и явиться пред светлые очи государевы не смеет! Хитростью али колдовством заставил он столь почтенных мужей церкви Великому князю челом бить? Ведь прав государь, сиих людей не купишь.

— Доставить сюда того попа, — молвил Великий князь грозно.

Раздвинув плечом стоявших перед ним клириков, Ондрей вышел на середину палаты и кинулся на колени перед грозным царём:

— Вот он я, худый да ничтожный раб твой, поп Ондрюшко из Кафы! Не вели казнить, дозволь слово молвить!

—Говори.

—Виноват, Великий государь, потревожил слух твой мольбами о невинно осуждённом! Думал я, ничтожный раб, что для царя право­славного нет дела, важнее суда праведного. Виноват, печалился о род­ных своих, о матери старой, сестре малолетней да о молодой жене! Окромя меня, заботится о них некому. Виноват! Одно только могу мол­вить в оправдание. Не токмо ради себя уговаривал я сих почтенных иерархов Православной церкви бить челом государю, но и для Руси. Договор, который привёз Спинола, Державе Московской выгоден и нужен не меньше, чем Генуе. А ведь сей фрязин поклялся нынче осе­нью прислать в Москву первым караваном мастеров фряжских добрых. Рассуди, Великий государь, стоит ли мнимая вина сего фрязина прото­рей и убытков потерянного договора?

Царь задумался, вновь оглядел палату:

—Кто ещё хочет слово молвить?

Боярин Шеин сделал полшага вперёд:

—Дозволь, государь. Я с этим Спинолой из Крыма месяц рядом ехал. Хитрый и заносчивый купец, но не лазутчик. А договор и впрямь для нас выгоден. Я тебе, государь, докладывал. Для пользы Державы следовало бы простить его.

Князь Патрикеев склонил голову:

—Можно бы и простить дурня, государь.

Царь глянул на Курицына:

—Как мыслишь?

Тот ответил:

— Прав Дмитрий Васильевич! Договор весьма нам полезен. Ве- нецейцы цены на свои товары задрали почти вдвое. И мастеров до­брых второй год не везут. А Спинола клялся прислать полдюжины мастеров. Отпустим — пришлёт дюжину.

—Мы ж его с осени за приставом держим. Небось, озлобился? Надо бы загладить сие, — сказал царь.

— Так он купец. Когда ты на него опалу положил, все его товары на государя отписали. Московские гости оценили сии товары в пять с четью сороков соболей. Отдадим ему семь сороков! Он на радостях обиду и не вспомнит.

— Верно придумал. У нас пушная казна в сокровищнице залежа­лась. Как бы моль не завелась. Встань, поп! Скажи свому господину, что за ради Рождества Христова Государь его помиловал.

Синьор Спинола встретил Ондрея с горящими глазами:

—Ну, что?!

—Виктория, синьор! Государь снял опалу! Свобода.

—Наконец-то! — Гвидо сел на кровать и заплакал. — А я уже отча­ялся. Свобода! Как же ты добился этого?

— Выручил Никола Угодник! Не зря мы ему молились! Поистине чудо сотворил защитник наш. Пойдём в церковь, поставим ему свечу в благодарность.

В Никольской церкви они заказали благодарственный молебен. Ондрей выгреб из калиты последние серебряные монетки и купил тол­стую свечу

— Не знаю, Андрео, смогу ли когда-нибудь отблагодарить тебя. Без тебя сгнил бы в узилище. Возьми пока, как залог, — сказал Спинола, и сняв с руки золотой перстень с алым яхонтом, отдал Ондрею.

Тот постеснялся надеть дорогой перстень и спрятал в опустев­шую калиту.

—Теперь пойдём к Пьетро! — сказал синьор.

Как ахнул Солари, увидев друга на свободе:

—Слава Мадонне! Мы снова вместе! Государь простил тебя?

— Андрео да русские попы умолили грозного царя. Простил? Что прощать-то? Я перед Иоанном не грешен. Но коварным гадам, клевет­никам, по чьей милости я столько просидел на цепи, я не прощу! Ан- тонио Венецианец заплатит мне полной мерой за подлый донос. И этот чёртов грек, Рало, тоже.

—Что ты, Гвидо! Ведь ты христианин. Тебя простили ради Рож­дества Христова. Прости и ты! К тому же Антонио месяц назад уехал в Ригу. Его уже не догонишь. А мстить боярину Рало? Ты с ума сошёл! Он ближний боярин государыни. Мало тебе было её гнева? Эта Софья Па- леолог — страшная женщина, лучше её не трогать.

—Право, синьор Гвидо, — заметил Ондрей. — Едва закончились ваши злоключения, а вы уже ищете новых?

— Брось, дружище! Ты на свободе, так будем радоваться. Ката­рина! Накрывай на стол, не видишь, какой гость у меня сегодня.

Служанка подала угощение. Пьетро достал бутылку.

—Поставь третий прибор, — сказал Гвидо. — Патер Андрео мне больше не слуга. Он-то и вызволил меня из беды.

После Рождества Ондрея вызвал епископ Прохор:

— Ну, как там твой фрязин? Рад, небось. Первый караван в Крым пойдёт после Пасхи. Так что время ещё есть. А книгу Василия Великого надо перетолмачить. Садись-ка снова за работу.

— Я только начал писать набело трактат Исаака Сирина.

— Поручим эту работу отцу Ефросину. Он переписчик знатный. А греческий знает слабо, толмачить не может. Так что, с Богом!

В тот же день синьор Спинола встретился с дьяком Курицыным. Нужно было сверить текст договора, прежде чем представить его го­сударю. Спинола вернулся сияющий.

— Семь сороков соболей платит мне царь за все товары! Семь со­роков! Я не только покрою все расходы, но и получу дукат на дукат! И привезу столь ценный договор. Мессир Дориа будет доволен.

Синьор и Пьетро Солари распили ещё бутылку тосканского и долго спорили о том, каких мастеров нужно прислать в Московию в первую очередь.

Договор государь утвердил. А меха из царской сокровищницы выдали через неделю. Синьор Гвидо долго любовался красой тёмных соболиных шкурок. Их надо было пересыпать тёртой полынью от моли, упаковать, и спрятать в сухом, холодном погребе.

Важных дел у синьора Гвидо после этого не осталось. Приходи­лось ждать Пасхи. Он много гулял по Москве, выучил десятка два фраз по-русски, часами пропадал в Кремле, смотрел, как мастера под руко­водством Пьетро Солари отделывали Грановитую палату.

А Ондрей с утра до вечера гнул спину над трактатом Василия Ве­ликого. Как ни старался, до Пасхи кончить не успел. Наконец, он по­ставил в конце «Аминь».

Перебеливать должен был Евфросин. До отъезда оставалось пять дней. Ворон перечинил сбрую, проверил вьюки, выгуливал засто­явшихся за зиму коней — готовились в обратный путь.

Епископ Прохор на прощанье благословил Ондрея пятью ико­нами:

— Для русской церкви в Кафе. Блюди веру православную.

После Пасхи государь отправил боярина Лобана Колычева по­слом в Крым. Синьор Спинола надеялся, что государь удостоит его от­пуска — прощальной аудиенции. Но Великий Князь уехал в Вологду, и Гвидо напутствовали князь Данило Холмский и дьяк Василий Фёдо- рыч. Все формальности были выполнены, и путники по Ордынке вы­ехали из города.

Снова степь

В Серпухове их уже дожидались татары Измаил-бея. Ондрей пом­нил почти всех. Сафи-бей встретил его широкой улыбкой:

— Живой, урус мулла! Не съели тебя медведи в Москве? А где же друг твой, Стёпа?

Вместо Степана Фёдоровича с посольством ехал старый подья­чий Фрол.

Потянулась опять дорога. Заехали в станицу Волчью. Вани не было. Атаман встретил их озабоченный:

—Слух прошёл, что ордынские царевичи готовят большой набег на Русь. У меня почти все люди в степи, в дозорах. Ты, Измаил-бей, лучше держи ближе к Днепру. Литовские казаки, бывает, шалят, но на вас нападать, небось, побоятся.

— Я и сам так думаю, — кивнул Измаил-бей.

От Волчьей повернули на запад. Измаил-бей явно был встрево­жен. Он вёл караван большими переходами. Удвоил число боковых до­зоров. Головной теперь уходил дальше от основного отряда.

Ондрей ехал с Сафи-беем в головном дозоре. Древний, полуза­росший шлях бежал под копытами их коней. За ними, отстав шагов на двадцать, ехали воины Сафи-бея: Мусстафа и Керим.

—Чего Измаил-бей боится? — говорил Сафи. — От ордынцев мы ушли, а литовские черкасы при виде татар по кустам прячутся. У них только усы длинные да хвастать здоровы. Говорили, что твой господин в Москве в беду попал. Ему, мол, чуть голову не отрубили. Расскажи, урус мулла, интересно.

— Было дело, — ответил Ондрей. — Ну, голову синьору, слава Богу, рубить не собирались. А в железа попал. Однако удалось выручить.

—И кто же выручил? Неужто ты?

— Не я один, — ответил Ондрей и начал рассказывать историю московских бед.

Сафи-бей слушал с живым интересом:

—Почему царица обиделась? Фряжские панцири очень хороши. Я видел. Ну, нам, татарам, такой панцирь ни к чему. Наша защита — лов­кость и быстрота.

Дорога подошла к дубовой роще. Обычно Сафи-бей замечал во­круг каждую сломанную веточку, каждый след. А тут увлекся рассказом. Вдруг его гнедой насторожил уши. Есаул схватился за рукоять сабли.

Поздно. Сверху, из нависших над дорогой ветвей, на его плечи прыгнул здоровенный казак. В тот же момент второй черкас обру­шился на Ондрея. Все четверо свалились с коней на дорогу, а из кустов выскочило ещё пятеро казаков.

— Засада! — закричал Сафи-бей.

Керим, обнажив саблю, рванулся на помощь, Мустафа круто по­вернул коня и поскакал назад, предупредить.

Ондрей, поднявшись, как медведь, стряхнул с себя нападавших. Оружия у него не было, кулаком он сбил с ног толстого казака, отбро­сил второго.

Выстрел из пищали свалил Керима. На Сафи-бея навалилось чет­веро. Один из нападавших страшно закричал и откатился, зажимая рану в животе. Ондрей кинулся на помощь другу, но удар шестопёром по голове оглушил его. Очнулся Ондрей не сразу. Толстый казак с вис­лыми усами лил на него воду из ведра. Рядом, привалившись спиной к дереву, полусидел связанный по рукам и ногам Сафи-бей.

—Оклемался поп. Грицко, плесни ему в харю ещё немного.

Перед пленниками, картинно подбоченясь, стоял пан в богатом, расшитом золотым позументом кунтуше. Пан был молод, черноус, сабля — в серебре, пистоль — за поясом.

— Неплохая добыча нынче: поп-схизматик да басурман. Что, Остап, поймаем собаку да вздернём всех троих на одном суку: татарин, поп да собака, их вера одинака... — захохотал пан.

Седоусый Остап нахмурился.

— Ни, пан Николай. Поп наш, православный. Его вешать не треба.

—Знаю, вы тут все схизматики. Прикажу, так и вздёрнешь.

—Вздёрни. Твоя воля. Но недели через две придёт сюда Омар- бей с родом Мансур, и станет тебе, ой, невесело, — ответил Сафи-бей.

Он говорил негромко, спокойно, как будто и не лежал связан­ный.

— А ты что ли важная птица? — спросил пан.

—Я Сафи-бей из рода Мансур, есаул Измаил-бея. А наша месть покажет тебе, пёс, чего я стою.

—А я Николай Глинский, сын черкасского старосты. И коли за­хочу, так вздёрну тебя али посажу на кол. Но столь важную птичку есть смысл приберечь. Небось, род Мансур не пожалеет двести червонцев за батыра.

—Может, и не пожалеет.

—Что ж ты не ждёшь помощи от Измаил-бея? Он нынче везёт посла, на есаула ему, небось, наплевать, — заметил пан Николай.

— Ничего, Измаил-бей свои долги помнит долго и платит сполна, — ответил есаул.

— А с попом что делать? — спросил Грицко.

—Оставь его, — сказал Сафи-бей. — Он мой друг. У отца в Крыму сидит десятка два ваших шляхтичей. Отдадим за него одного или двух.

— Ну что ж, — сказал пан Глинский, — добыча неплоха. Федоса, правда, он прирезал, да чёрт с ним. Никудышный был казак. Пленных на коней! Уходим.

Пленных привезли на хутор, спрятанный на лесной поляне у ручья, и сбросили связанных у стены сарая.

— Ах, дурак, раззява. Проворонил засаду, — ругал себя Сафи-бей.

— Может и спасёмся, — заметил Ондрей. — Пан-то — католик, а казаки — православные. Он их и в грош не ставит.

— Да не станет пан нас вешать, — ответил есаул. — Жаден больно. Богатый выкуп хочет получить. Только получит ли?..

К пленникам подошли седоусый Остап и мужик с клочковатой бородой, развязали:

—Повечеряйте с нами.

Черкасы уселись в кружок, вокруг котла с кулешом. К священнику они относились с явным почтением, на татарина поглядывали с нена­вистью.

Остап достал из торбы бутыль зелёного стекла, отхлебнул и пу­стил по кругу. Казак, сидевший рядом с Ондреем, протянул ему бу­тылку:

—Отведай нашей горилки, отче! В Москве, небось, не пробовал.

Ондрей слышал о новом хмельном напитке. Его называли по-раз­ному: водка или живая вода⁹. В Московии водка ещё была редкостью, а в Литве её гнал каждый третий пан, да ещё и заставлял своих хлопов покупать. Однако попробовать Ондрею ещё не доводилось. Он осто­рожно отхлебнул из горла. Крепкая горилка обожгла, Ондрей закаш­лялся с непривычки. Остап протянул ему ломоть сала:

— Заешь, батя.

Кулеш с салом был хорош. Сафи-бей к свинине не притронулся, съел только кусок хлеба с луковицей.

Бородатый мужик странно смотрелся среди длинноусых, бритых казаков. Ондрею стало любопытно:

— Что ли ты наш, российский? — спросил он.

— Тверской. Из-под Великих Лук. Митькой кличут.

— А сюда как попал?

— Как Великий князь покорял Тверское княжество, царские люди у меня скотинку порезали да лошадь забрали. Куда деваться? В полную кабалу продаваться не схотел. Убёг! — охотно рассказывал мужик. Бродяг было много, и судьба горемыки никого не интересо­вала. — Много я поскитался по Русской земле. Клепки бил для бочек, в дворне у князя Оболенского служил. А тут услышал о здешних землях и пошел посмотреть.

Ах, добрые земли! Разве ж их с нашими суглинками и супесями сравнишь? Тут сунь в землю оглоблю, телега вырастет. Пшеничка со­зревает! Да вот, близок локоть... Татары. — Мужик замолчал и со злостью кивнул на Сафи-бея. — Знаешь, отец, я всё мечтаю разыскать в лесу, где погуще, полянку. Землянку выстроить. Избу-то опасно, со­жгут. Огородик небольшой, поле самое маленькое. И можно бы жить. Степняки нынче друг с другом грызутся, Орда с Крымом. Авось, про­глядят мой хуторок? Как думаешь, батюшка?

—На Дону казаки так-то живут. Я у них в станице Волчьей был, видел. Да они завсегда с оружием ходят, готовые.

—И я бы ходил! Прав ты, батя, к донским-то и надо податься. Наши, православные. А в Литве паны — все больше латынщики.

— Попробуй. Придёшь в Волчью, передай атаману привет от Сафи-бея. Он друг ему.

—Ну? — мужик с уважением глянул на есаула. — Непременно пе­редам.

Потом им снова связали руки сыромятными ремнями и спустили в глубокий погреб под домом. Ондрея вязал тот же толстый Грицко. Он не слишком старался, и Ондрей сумел незаметно напрячь мускулы и подсунуть ему руки так, что ремни легли не на запястья, а чуть выше. Сафи-бея старый Остап связал на совесть.

По приказу пана Николы казаки вытащили длинную лестницу и закрыли крышку. Друзья остались в полной темноте. Выждав немного, Ондрей принялся растягивать ремни на руках. Небольшая слабина, ко­торуюон сумел выиграть, позволяла шевелить кистями. Ремни подда­вались с трудом. Но мало-помалу слабина увеличивалась, и часа через три, ободрав шкуру на руках, он смог освободиться.

— Давай руки, Сафи! — шепнул Ондрей. — Развяжу.

—Развязался? Ай, молодец! Давай! — обрадовался есаул.

Трудно было на ощупь развязать хитрые узлы в полной темноте. Но, наконец, они поддались.

— Ну, теперь-то мы им покажем, — шепнул есаул. — Лестницу они подняли. Как бы добраться до выхода?

— Залезай мне на плечи, — ответил Ондрей.

Сафи ловко влез на плечи Ондрея, прислушался, потом спрыг­нул:

— Они там разговаривают. Рано ещё. Подождём, пока уснут. Ничего. Попомнят Сафи-бея. Надо ждать.

Ждали долго. Ондрей нервничал, но Сафи-бей сдерживал его:

— Не торопись. Лучшее для нас время — перед рассветом. Самый крепкий сон.

—Сафи, почему Измаил-бей не пришёл нам на помощь? — спро­сил Ондрей.

— Он везёт посла. Измаил своей головы не пожалеет, лишь бы до­везти его в Крым живым и здоровым, — ответил есаул. — Но из Крыма пошлёт нам помощь тотчас. Не сомневайся.

—Ежели доживём до этой помощи.

—Сами уйдём! Руки свободны, а они не того ждут.

Наконец, Сафи-бей сказал:

—Время!

Ондрей встал к стенке и подставил плечи. Сафи-бей долго слу­шал, потом очень осторожно приподнял люк. Выждал. Всё тихо. От­крыл побольше, потом, придерживая двумя руками, чтоб не стукнуть, открыл совсем. Было тихо. Слышно только, похрапывал кто-то. Сафи- бей присел и шепнул Ондрею:

— Трудно вылезти. Можешь поднять повыше?

—Становись мне на ладони!

Ондрей напрягся и поднял друга на вытянутых руках. Тот изо­гнулся и бесшумно выскользнул из погреба. Ондрей тихонько подка­тил к люку тяжёлую бочку с солеными огурцами, влез на неё, но вылезти не решился, боясь зашуметь. Он напряжённо вслушивался. Ка­залось, стало ещё тише. Храп прекратился. В люк просунулась голова Сафи-бея.

— Давай руку. Помогу, — шепнул есаул.

В сенях избы, у порога, лежал Грицко. На его шее Ондрей заме­тил затянутый сыромятный ремешок.

— Бери его саблю. Я пойду с ножом, — шепнул Сафи-бей и очень медленно, чтобы не скрипнуть, приоткрыл дверь в горницу и про­скользнул в неё.

Ондрей, держа в руках непривычную саблю, двинулся за ним. На копне свежего сена, покрытой пёстрым ковром, спал, разметавшись, пан Николай Глинский. На его плече прикорнула пухленькая девка с распущенными волосами. Кафтан пана, сабля и пистоль валялись на лавке.

Сафи-бей нагнулся над спящими. Два быстрых удара ножом.

—Всё. Проснутся на том свете.

—Как же мы выберемся отсюда? — спросил Ондрей. — Тут же два десятка казаков.

— Уйдём! — улыбнулся Сафи-бей. — Сними с Грицко кафтан и шапку. Да рясу подбери, чтоб в глаза не бросалась, — Сафи-бей споро надел на себя кафтан пана, подпоясался, прицепил саблю, засунул пи­столет за пояс. — Возьми в сенях два седла да иди за мной.

Смело распахнув дверь, есаул пошёл направо, к коновязи. Онд­рей старался не отставать. Шагах в двадцати, на тагане, кашевар гото­вил завтрак. Двое казаков о чём-то гуторили между собой.

«Заметят! — подумал Ондрей. — Уже совсем рассвело. И Сафи-бей на полголовы ниже пана Николы». Он старался спрятать лицо за сёд­лами.

Но на переодетых пленников никто и не глянул. Есаул, подойдя к лошадям, стал седлать вороного жеребца пана Глинского.

— Добрый конь. Седлай серую. Она получше других, — сказал Сафи-бей, потом спокойно отвязал ещё две лошади — на смену — и тихо, шагом, тронул от хутора.

Когда кусты ивняка скрыли их от глаз черкасов, есаул хлестнул своего жеребца:

—Вперёд! Ушли, брат, ушли! Они ещё не скоро спохватятся.

Ветер свистел в ушах, дробно били копыта.

«Какое счастье снова быть свободным!» — подумал Ондрей.

Они догнали Измаил-бея только к вечеру. Тот встретил своего есаула, как будто тот и не пропадал.

—Я так и думал, что ты уйдёшь. А жеребец хорош. Твой Гнедой догнал нас. Мустафа за ним присматривает. Кто же посмел устроить тебе засаду? Говорил я тебе, Сафи-бей, будь осторожен. Проглядел ведь!

— Проглядел. А засаду устроил Николай Глинский, сын чигирин­ского старосты. Обнаглели паны! Пора их проучить. Но молодого Глинского я уже успокоил. Не проснётся. Поверишь, Измаил-бей, а ведь освободил меня Ондрей-мулла. Хорош батур. Жаль, что в попы пошёл. Я бы взял его себе помощником.

Попозже, у костра, Сафи-бей сказал Ондрею:

— Я у тебя в долгу. Нужна будет помощь — только скажи. Род Ман- сур тебя не оставит. А теперь давай хабар делить. Надо, чтобы всё по­ровну. Мустафа! — окликнул он проходившего воина. — Сходи к армянам. Попроси Алачьяна подойти. Скажи, Сафи-бей просит.

—Что ты, Сафи-бей! — удивился Ондрей. — Весь хабар твой, по справедливости. Что делить-то?

—Ну нет, вместе попались, вдвоём и ушли. Добыча пополам.

Скоро подошёл Армен Алачьян:

—Приветствую отважного Сафи-бея. Нужно что?

—Помоги, Армен, разделить хабар. Я ведь цен не знаю. А надо, чтоб поровну.

Есаул расстелил на траве платок и выложил на него всю добычу: кафтан с золотым шитьём, дорогой пояс, саблю, пистоль. Из кожанной калиты высыпал горсть червонцев, золотые кольца, серьги и другие украшения.

Среди них Ондрей заметил и перстень синьора Спинолы, ото­бранный у него черкасами, но промолчал.

Армен присел на корточки, подумал, потом отложил в сторону семь золотых перстней с разноцветными лалами и затейливые серьги греческой работы.

— Это на один сомм и три аспра дороже, чем все остальное. А это мне за делёж. — Алачьян, показал на серебряную монету. — Согласен?

— Бери. Спасибо, Армен. Ты купец справедливый, не обма­нешь, — ответил Сафи. — Ну что, брат, забирай цацки, а я возьму чер­вонцы и оружие. Идёт? Оружие мне сподручней.

— Да много мне, Сафи. По-честному — вся добыча твоя.

—Не спорь! Без тебя я бы там, в погребе, и остался. А что ты сде­лаешь со своей долей?

—Продам в Кафе. Почтенный Иосип бен Моше купит, наверное.

—И цену даст хорошую. А деньги на что?

—Надо в Кафе русскую церковь отстроить. Вот и пущу деньги на это.

Сафи ухмыльнулся:

—Верно! Какой же ты урус мулла без урус мечети?

Крым

До Перекопа добрались спокойно. Вот и Сиваш заблестел под жарким солнцем.

—Неужто вернулись, Ондрей? Прямо поверить не могу, — гово­рил Васька Ворон, покачиваясь в седле. — Как думаешь, отпустит меня господин на волю, как обещал?

— Отпустит. Синьор Алессандро слово держит. Мы не только вер­нулись вместе с синьором Гвидо, но и договор привезли. Куда ты по­дашься, когда станешь свободным?

— Домой бы вернуться, в Одоев. А как — ещё не знаю.

— Греки часто ездят в Варшаву и Вильну, возят товары. Попроси Косту Ставраки, он возьмёт тебя. Добрый конюх всегда нужен.

— Кабы сбылось! Оттуда до моего дома добраться — плёвое дело. Отец Ондрей, поговори с Костой! Ты его знаешь, а я робею.

— Потолкую вечером. Мне от Сафи-бея два коня достались. В Кафе они мне ни к чему. Бери себе. Дарю.

— Да ты что, Ондрей! Такие добрые кони! Их и продать можно. За серого хорошую цену дадут, да и кобылка неплоха.

—Ничо, Вася, сколько мы с тобой в Москве пережили. Бери!

Василий удивлённо покачал головой.

—Спасибо, отец Ондрей. Век за тебя Бога молить буду. Кабы бы не ты, сгнил бы на цепи. А домой вернуться с парой добрых коней — совсем другое дело.

Вечером Коста выслушал Ондрея и кивнул:

—Возьму. Надёжный мужик.

В Кырк-ор посол Колычев по обычаю остановился в доме Ио- сипа бен Моше. Синьора Спинолу разместили у его сына, рэб Аврума.

Высокий, худой, ещё без седины в бороде рэб Аврум походил на отца только подчёркнутой вежливостью и радушием. Он предложил синьору роскошный обед, а потом ванну. Синьор Гвидо был счастлив наконец помыться с дороги, «как в Генуе, а не как в жуткой русской бане», и после ванны пошёл спать.

Ондрей спросил хозяина:

—Можно ли увидеть почтенного рэб Иосипа? Есть дело.

—Отец будет рад поговорить с вами, — ответил рэб Аврум. — Пой­дёмте.

Рэб Иосип заботливо усадил Ондрея на мягкие подушки.

—Счастлив видеть вас живым и здоровым да и в новом сане, отец Ондрей. Теперь у русских в Кафе снова будет свой поп. У вас какое-то дело ко мне?

Ондрей высыпал на столик из калиты золотые украшения.

— Хочу их продать, рэб Иосип. Надеюсь, вы дадите справедливую цену.

Хозяин широко улыбнулся.

—Решили отстроить Успенскую церковь? Добро. Участок после пожара 75-го года купил я. Уступлю вам недорого. Там и дом причта почти сохранился, можно восстановить.

Ну что ж, отец Ондрей, рад помочь вам. А вы мне за то расскажете о Москве. И очень подробно. Я ужасно любопытен. Так, ваши цацки... — Рэб Иосип, достал из кожаного футляра стеклянную полированную чечевицу размером с ладонь и стал сквозь неё рассматривать серьги. — Эту лупу мне привезли из Голландии. Прекрасная вещь! Мои старые глаза видят далеко не так хорошо, как в молодости. Взгляните, — сказал он, заметив удивлённый взгляд Ондрея, и повернул лупу.

Ондрей ахнул: серьги сквозь стекло стали огромными.

— Хорошая работа. И вот этот перстень с изумрудом тоже. Остальное не так интересно. 93 дуката, два сомма и три аспра. Спра­ведливая цена. Ну, для вас, так и быть, 94 золотых. За участок с разва­линами церкви 36 дукатов. Остального вам на ремонт хватит. Особенно, если почтенный Прохор сам выполнит сложные столярные работы. Поговорите с Геворкяном. Он лучший строитель в Кафе. И возьмёт с вас по-божески.

Расплатившись, реб Иосип хлопнул а ладоши. Та же немолодая женщина внесла большой поднос с кофе и угощением.

— А теперь, дорогой отец Ондрей, рассказывайте! И поподроб­нее.

Старик жадно слушал рассказ Ондрея. Его интересовало всё: новые порядки в Москве, создаваемая армия, вельможи государя, дьяк Фёдор Васильевич Курицын. Но, в первую очередь, вопрос о наслед­нике государя. Тут рэб Иосиф из Ондрея душу вытряс. Услышав исто­рию о поминках двум царевичам, караим рассмеялся:

— Трудно ему пришлось! Ну, конечно, синьора Гвидо винить в этой ошибке нельзя. Тут и более опытный человек попал бы впросак. Думаю, в ближайшее время возьмёт верх партия Димитрия. Но, ежели государь проживёт еще лет пять-шесть, царица пересилит. И новым го- сударём всея Руси станет Василий.

Утром Ондрей обнял на прощанье Сафи-бея, и путники выехали в Кафу. Наконец, за поворотом дороги показались её гордые стены и башни.

—Вернулись!

Матрёна бросилась сыну на шею.

— Ондрюшенька! Живой! Слава Богу! Иди скорее, Домине уже ждёт вас.

За год синьор Алессандро заметно сдал. Всегда прямой и негну­щийся, теперь он сидел в кресле сутулясь, опираясь на трость. Ондрей заметил, что он сильно полысел.

—Простите, что не встал вам навстречу. Спина замучила, месяц не могу разогнуться. Виктория, дорогой Спинола! Договор подписан?!

— Дорого я заплатил за этот успех. Но откуда вы знаете о победе? Мы ехали без остановок, — удивился синьор Гвидо.

— О, друг мой, слухи в степи расходятся удивительно быстро. Я узнал о вашем освобождении две недели назад! А о приключениях на­шего патера с Сафи-беем позавчера! — рассмеялся синьор Алессандро и всплеснул руками: — Подумать только, вчера ещё был такой тонень­кий бамбино, а уже солидный Патер! Матрона! Что ж ты забилась в угол? Глаз с сына не сводишь. Радость радостью, а парадный стол при­готовить надо! Какой праздник у нас нынче! Похлопочи в последний раз. Завтра с утра получишь вольную. И на Анну тоже. Жаль отпускать, привык я к этой девочке. Но я дал слово.

— А как же Васька? — спросил Ондрей.

— Конюх? И он свободен. Балтазаро вчера подготовил грамоты. С утра их подпишет нотариус — и всё. Но как дело было, дорогой Гвидо? Я весь внимание! Расскажите!

За обедом синьор Алессандро посадил Ондрея за стол как рав­ного. За господским столом парню было неуютно, да ещё мать прислу­живала, подавала яства. И очень хотелось к себе, к Марьюшке, к дочке, которую он ещё не видел. Но надо было сидеть, не показывая вида. Гос­пода детально прикидывали доходы, которые принесёт договор.

Всё когда-нибудь кончается. Кончился и парадный обед у синь­ора Дель Пино. Ондрей с матерью торопливо шли по темной Кафе. Аннушка убежала вперёд. Вот и поворот на Флорентийскую улицу, к дому Прокофия Фомича. От углового дома оторвалась тонкая фигурка:

— Дождалась!

Марьюшка уже давно стояла тут на углу с малышкой на руках. На­конец-то, Ондрей обнял жену и расцеловал маленькую дочку.

—Волосики русые, на тебя похожа. Еленой окрестил отец Евло- гий, — сказала Маруся, вытирая слёзы. — А ты отощал совсем. Попом вернулся, — жена робко погладила наперсный крест.

Во дворе дома столяра, под большим платаном, кафинское Рус­ское братство с утра терпеливо ждало Ондрея. Но вот и он. Все встали.

—Благослови, отче! — наклонил голову Порфирий Фомич.

И Ондрей в первый раз широким крестом осенил свою паству.

Через год в Стамбуле по приказу султана удавили великого визиря - Али- Махмуда. К власти пришёл Мустафа-паша. И он снова закрыл Босфор для итальянских кораблей.

В 1498 году до Кафы дошла весть о торжественной коронации царевича Дмитрия. Да не долго он радовался. В скором времени грозный царь сгноил в тюрьме Дмитрия с матерью, и Василий стал наследником, а потом и царём.

Ондрей вспомнил разговор с рэбом Иосипом и поразился мудрости ста­рика.

Но даже и премудрый рэб Иосип не мог угадать, что внук государя, тоже Иван Васильевич, и тоже Грозный, зальёт страну кровью, пустит по ветру собранные веками богатства и настолько подорвёт народные силы России, что поставит Державу на грань катастрофы — Смутного времени.

1997 год