Солнце

Шафиев Р.Р Солнце

Лине было легко и радостно, хотя она растратила почти все деньги на покупку мелких безделушек. Остановившись у лотка мороженщицы, Лина раскрыла легонькую сумочку. Два рубля и несколько монеток… «Два рубля надо оставить на автобус, а то, как в прошлый раз, придется идти пешком…»

Лина редко приезжала в город, и поэтому каждая поездка была для нее волнующим праздником, всегда новым и всегда неповторимым.

Взяв пломбир и осторожно развернув обертку, Лина шагнула к афише.

«Концерт фортепьянной музыки. Людвиг ван Бетховен. Соната № 14, «Лунная». Скрябин… Делиб… Дебюсси…». Лина вздохнула: она покупала пластинки, часто прослушивала их, но разве это сравнимо с игрой Гилельса! Как она завидовала тем, живущим в городе людям, которые могли почти каждый вечер ходить на концерты. «Вот захотели и пошли…»

Ей стало грустно. Приезжая в город, она всегда ощущала себя выше, лучше, красивее, значительней, торжественней даже в такой мелочи, когда она покупала и кушала пломбир… А сегодня этого ощущения не было… Ну что она знает о Скрябине? Что его музыка воздушна, причудлива. А о Делибе? Что его балетами восхищался Чайковский, считая, что ему еще расти и расти до высот Делиба… А «Пагоды» Дебюсси на яванские темы в течение одного года облетели весь мир, вызвав бурю восторга и преклонений…

— Лина! — Энергичный и очень знакомый голос прожурчал над ее головой. Она растерянно оглянулась и, увидев друга детства, потупила глаза. Надменное, с прямым, чуть вдавленным носом лицо она запомнила навсегда.

— Аркадий!..

— Щи да каша — доля наша, — намекая на детские годы, поддразнил ее Аркадий.

— Ты все издеваешься…

— Ну что ты!

Они зашагали рядом, Лина невольно отметила и грубоватость своего черного свитера, и старомодность тупоносых туфелек. Это резко бросалось в глаза рядом с хорошо отутюженным костюмом Аркадия и его светлыми, затейливого фасона узенькими полуботиночками.

— Как ты живешь, Лина?

— Ничего…

Аркадий вспомнил, как до прихода отца с фронта она и в детстве отвечала безразлично, односложно: ничего… А после возвращения отца, очень общительного и добродушного человека, когда появился мало-мальский достаток в доме: «У нас сегодня и щи и каша. Хотите, девочки, пообедать? Идемте, ну идемте же!»

— Предок жив?

Лина вскользь окинула его взглядом.

— Угу!

Лина стеснялась Аркадия потому, что он был ее первой мечтой, первым чувством… В старших классах он ходил зимой в какой-то странно беловатой шинели, и она, едва завидев его, смущалась и чувствовала, как отказываются подчиняться ей руки, ноги… Он тогда был заводилой среди ребят. Предлагал путешествие на Белую гору, где глина была белой-белой. Он увлекал ребят фантастическими изделиями, которые якобы можно приготовить из этой белой-белой глины. Он мечтал открыть месторождение каких-нибудь металлов, ну, хотя бы вольфрама…

— Что ты делаешь, на кого ты учишься? — Четыре года назад семья Аркадия переехала в город, и он не бывал в родном селе.

— На кирпичном заводе работаю. Оператором. — Лина почему-то вскинула руки и посмотрела на них. Только сейчас она осознала всю обыденность сказанного и, словно оправдываясь, добавила: — Я хотела в институт, мать болела, отец прихварывал. Вот и тружусь. Рабочая, одним словом… — Радостное настроение схлынуло. Она ходила целый день, как зачарованная, по городу, купила две пары капроновых чулок (говорят, их больше выпускать не будут), купила трикотажный с резинками купальный костюм, изящную золотистого цвета дорожную зубную щетку, мундштук для отца, косынку для матери, а ведь все это такое тряпье и ничтожество перед тем, что есть в жизни Аркадия и других, живущих такой же жизнью. Она в несколько месяцев раз может позволить себе поездку в город — дом, семья — сердце болит, когда приходится оставлять родителей, таких беспомощных в старости.

— А ты?

— Вот в аспирантуру бы попасть. Институт что, институт сейчас каждый десятый оканчивает. Кинь камешек в городе, попадешь в голову инженера. Но не уверен, что пройду в аспирантуру… Это трудно…

Хотя Лина не была очень яркой девушкой, Аркадию нравилось идти с ней. Чуть полновата, но очертания гибкой, сильной фигуры не расплылись. Домашняя прическа, нехитрые локоны, но пшеничные локоны удачно выделяются на черной шерсти свитера. Несколько бумажных пакетиков и сверточков усугубляли ее доверчивую простоту. Аркадию тем более приятно было идти с нею, потому что, несмотря на все его старания, он не мог сблизиться с сокурсниками, сокурсницами и за последние годы растерял последних друзей.

И сегодня он вышел на улицу от скуки: надоела зубрежка бесконечных формул…

Ему всегда мечталось идти по улице с красивой девушкой, чтобы все встречные, заглядываясь на нее, завидовали его удаче. И, конечно, не думали, что он так одинок…

И вот Лина. Конечно, она не ахти какая красавица, и сразу видно, что деревенщина, но она необычна для этой улицы, этого города своей неискушенной простотой, а необычное так же запоминается и бросается в глаза, как и красивое. И к тому же Лина не только знакомая… Захоти он, и через мгновение ее большие голубые глаза вспыхнут голубым солнцем. Они уже вспыхивали когда-то, но он, предчувствуя неприятные стороны нежеланной близости, постарался уйти, как будто ничего не заметив… А может, она уже другая? Может, она согласится на подобие любви, если между ними не было и не может быть настоящего чувства? Может, она уже не та недотрога, какой была в школе? А почему не попытать счастья?

— Пойдем покатаемся на лодке. Хочешь? — Аркадий остановил Лину и заглянул ей в глаза: от товарищей он слышал, что на воображение девушек сильно действует волевой и пристальный, долгий взгляд. Лина потупилась. «Кажется, действует…»

— Лучше бы на концерт. Играет Гилельс. Бетховена. Скрябина. Делиба. Дебюсси. — Она ожидающе взглянула на него. — Я еще не слышала его игры. Все пластинки да пластинки…

Аркадий сощурил глаза.

— Тебе нравится Эмилий Захарович?

— Как?! — Лина едва перевела дыхание, — Ты знаешь его? Ты знаком? Когда ты успел познакомиться? Аркаша! Расскажи! Это же так интересно…

— Может, не про него рассказать, а про его жену Лялю? Она осетинка. А какая у них романтическая помолвка и свадьба была… — продолжал Аркадий интригующим тоном, хотя он никогда в глаза не видел Гилельса, а лишь слышал обрывки легенд.

— Аркадий! Как я завидую тебе! Дело не в учебе, нет! Но тебе всегда так везло, ты так много знал… Да и сейчас… Вот знаком с Гилельсом, а это такая вершина! Это должно волновать, как соприкосновение с вечностью. Это должно дать толчок твоей мысли, даже всей твоей жизни. Ты слушаешь? Когда-то Бах написал несколько музыкальных картин из жизни Крейслера, слушая эти этюды, Гофман задумал и написал несколько новелл, из которых, в свою очередь, заимствовал темы Чайковский для «Щелкунчика» и Шуман для «Крейслерианы». Понимаешь, так возникли четыре необычайно ярких шедевра. Пусть ты учишься на инженера, пусть ты не музыкант, но ты видел, ты говорил с таким человеком… И ты должен сделать что-то большое-большое. Я бы по-другому не смогла…

Аркадий с удивлением смотрел на Лину: откуда у нее такие неожиданные параллели? Выходит, она много читает и, возможно, неплохо знает музыку. Тогда разговор надо перевести на другую тему…

— Не хочется, Лина, идти на концерт. Ведь я так мало бываю на свежем воздухе. Я и погулять вышел потому, что голова замусорилась формулами. Ты не представляешь, какая это нудная наука — техника высоких напряжений. Формул больше, чем в сопромате. Одни ламбды, кси, эпсилоны, иногда на полторы-две страницы. Слишком много их для одной жизни, и тем более для одной головы. Но ничего не поделаешь: наука требует жертв.

Лина почувствовала в интонации Аркадия такое искреннее огорчение, что ей захотелось чем-то одобрить его, поддержать.

— Если тебе не нравится, не учи. По-моему, в жизни всегда надо стараться делать то, что нравится. Ведь без любви не будет мечты, а без мечты… Я не представляю, как жить без мечты. У каждого человека должна быть своя Белая гора и желание, побывав на ней, сделать что-то хорошее… Ты же сам нас увлек Белой горой…

— Ты так хорошо помнишь детство, — выронил Аркадий, и сам удивился: в его голосе не было вопроса, в голосе звучала растроганность, звучала жалобно и ясно, как голос далекой и потому чуть приглушенной скрипки. Она помнит, значит, помнят и другие. Значит, было хорошее, но почему это хорошее у него было в детстве?

— Помню, Аркаша, помню. Мне кажется, что тогда в моей жизни было больше хорошего и умного.

— Непонятно.

— Видишь, я сейчас работаю, не учусь, и получается: с людьми-то я с людьми, а от времени могу отстать. Конечно, кому-то надо и кирпичи делать, но это не предел для меня. Для этого не обязательно было кончать десятилетку, читать Бальзака, Чехова, Горького. Я права тем, что работаю, тружусь, но это слишком маленькая правда. Люди через двадцать лет коммунизм построят, и неужели я приду туда со своими кирпичами и только? Неужели и через двадцать лет я буду такой же, как и сегодня? Люди должны расти, добиваться чего-то большого, чтобы всего себя выкладывать в любимом деле, а я… Я не против кирпичей, но так, как я их делаю сегодня, их делали и пятьдесят лет назад.

— Ну как насчет лодочной станции?

Лина не ответила, она думала о том, что дети должны с того уровня начинать, на котором остановились отцы. А получилось, что кирпичи точно таким же образом мог делать и ее отец, и даже дедушка. Тогда чем же отличается ее жизнь…

Аркадий вдруг взял ее под руку и зашептал:

— Хочешь апельсинчика?

Лина не успела ответить. Рядам проходили какие-то парни. Они внимательно оглядели ее, поздоровались с Аркадием. Одеты они были проще Аркадия, да и держали себя раскованней, свободней. Она спросила у него, что это за парни.

— Мои сокурсники.

Аркадий подвел Лину к киоску, купил пару апельсинов. Когда они, стоя у киоска, чистили апельсины, рядом заплакал малыш.

— Я не хочу печенья, я хочу апельсина…

Сухощавая, скромно одетая женщина с большой хозяйственной сумкой начала уговаривать малышку.

— Вот пойдем за молоком, потом колбаску купим, конфет возьмем, а что апельсины? Вода и вода…

— Я не хочу колбаски, не хочу конфет, — продолжал малыш. — Я не хочу молока!

Лина виновато взглянула на Аркадия: ей хотелось отдать малышу свой апельсин, но она боялась обидеть Аркадия: подарок… Ее впервые угостили апельсином, и этот первый человек был Аркадий…

Вдруг вспомнив, что у нее еще есть деньги, она достала из сумочки две рублевые бумажки и положила их на весы продавщицы.

— Два самых больших апельсина. — Лина позабыла взглянуть на цену и боялась только одного, чтобы продавщица не потребовала доплаты, у нее в сумочке осталась одна потускневшая копейка…

Но продавщица, блеснув глазенками на Лину, поняла, что имеет дело с неискушенной покупательницей. Она быстро смахнула деньги куда-то за прилавок, покопалась в ящике, прикинула на весах и подала Лине два действительно больших апельсина, а затем, словно тронутая душевной щедростью покупательницы, с улыбкой наблюдала, как Лина, присев на корточки, протянула их малышу.

— Бери! Они твои.

Сухощавая женщина вначале запротестовала, но потом согласилась: что плохого, если ее ребенка угощают такие молодые и очень симпатичные люди. Она и по себе знала, что в молодые поды хочется делать лишь доброе-доброе…

— Зря отказываешься. На реке так хорошо. А если бы ты знала, какие здесь уютные островки… — Аркадий еле подавлял нарастающее раздражение. Или сегодня, или никогда…

Лина опустила голову.

— Лучше бы пойти на концерт. «Лунная соната». Это такая страстная поэма о любви, пусть не разделенной, но всегда волнующей, всегда захватывающей… — Лина горячо выдохнула, — А… а если ты хочешь покататься со мной, то разве мы видимся в последний раз? Если этого хочешь, я еще не раз приеду, и мы сможем вдоволь поплавать, накататься… — Слова Лины звучали тихо, напевно, с чуть уловимым грустным ожиданием.

Аркадия ее дальние планы не устраивали: ну что она может ему дать на его пути в науку? Простоту? Непосредственность? А не сомнительное ли это счастье? Вазу, конечно, можно поставить и на носу чихающего, это оригинально, но сколько она продержится не падая?

А Лина, такая трогательно-милая со своими неуклюжими свертками и пакетиками, шла рядом с ним раздумчиво-медлительным шагам. Ей было жаль, что тогда, после школы, не состоялся их разговор, обещавший ей столько радостей…

— Ну что ж! Я тебя провожу до автобусной остановки. Извини. Я же сказал, что техника высоких напряжений — самая нудная из наук. Одни ламбды, кси, эпсилоны…

Лине было жаль, что он так быстро согласился на расставание. Предложи он еще раз, она бы поехала кататься в лодке, она была бы ласковой к нему, куда более ласковей, чем когда-то давно, в день окончанияшколы. Неужели он не предложит еще раз? Вот они уже подходят к автобусной остановке. Вот остановились. Она вскинула на него взгляд, взгляд женщины, любящей и ожидающей своего часа. Этот взгляд ласкал, тревожил, будил, говорил о многом. Аркадий смотрел по сторонам и поэтому не мог память и узнать многого из того, о чем говорил взгляд Лины.

Ей больше никто никогда не понравится. Никто! Хотя она сама не знала, почему так глубоко запало ей в душу лицо Аркадия, его прямой, чуть вдавленный нос, его скудная, всегда зализанная прическа. Тем, что в детстве он всегда чего-то искал, уговаривал их пойти и открыть много хорошего на Белой горе?

Но ведь это было давно, и они уже давно не дети… У каждого из них наметились линии жизни, такие разные… И все-таки он ей нравился, как никто другой.

— Может, пойдем пешком? — глухо выдохнула она. — Проводишь. Ты когда-то обижался… Я не разрешала провожать…

На лице Аркадия мелькнуло какое-то подобие улыбки.

— Что ты! Двадцать километров пешком? Что ты!

Лина не сдавалась, ибо в ней прорвалась долго сдерживаемая сила.

— Это совсем не тяжело. Если устанем, сядем, посидим, отдохнем…

— В другой раз, Линочка, в другой раз. Я понимаю тебя, но что поделать: техника высоких напряжений — самая нудная из всех наук, а послезавтра — экзамен.

— Так ведь это послезавтра, Аркаша! Милый! — Что-то стонало в Лине, но внешне можно было заметить только упрямо сжатые губы и темно-малиновый румянец, заливающий щеки.

— Такая степь сейчас! А воздух, если бы ты знал, какой у нас пряный воздух… Как в детстве… Аркаша, милый…

Аркадий отводил взгляд.

— Вот скоро подойдет автобус, а на автобусе ты мигом…

Лина уловила скрипучий холодок в его голосе. «Ну и что?..»

— Я пойду пешком. Мне сегодня так хочется пойти пешком.

Он опять отказался, и, сухо простившись, она зашагала к окраине города, все убыстряя шаг, пока не заметила, что все встречные удивленно уступают ей дорогу. «Сговорились все, что ли?..»

Она вышла из города, почему-то, обернувшись, долго смотрела на оставшиеся позади дома, словно что-то вспоминая, затем сбежала на тропинку, вьющуюся вдоль дороги.

Одна среди трав, среди редких перелесков и рощ, она шла и шла. Яркая и свежая, как полевой цветок. Впереди были голубая даль, душистые травы и солнце, всегда далекое и такое желанное солнце…

Румянец жег щеки, руки, как крылья… Ей было легко и радостно. Легко идти по бесконечной дороге, радостно от этих просторов, от этого всегда далекого, но такого желанного солнца.