Соломон Крид. Искупление

1

Начало начал – дорога. Я иду по ней.

Я не помню, кто я, откуда и как попал сюда. Здесь лишь я, дорога

и обожженное небо

повсюду,

а под ним – я.

Во мне клокочет тревога, ноги двигаются словно сами собой, толкая вперед, сквозь горячий воздух, будто знают нечто неизвестное мне. Я хочу приказать им остановиться, но даже и в помраченном состоянии понимаю: со своими ногами разговаривают лишь безумцы. А я не безумен. Я в это верю.

Я гляжу на мерцающую ленту асфальта, бегущую по склонам пологих холмов. Края дороги дрожат и изгибаются, искаженные раскаленным воздухом пустыни. Оттого дорога кажется миражом, а мой путь – неопределенным, обманчивым. Я ощущаю тревогу. Здесь предстоит сделать нечто важное. Затем я и явился сюда. Но что – не помню.

Я пытаюсь дышать медленно, выудив откуда-то из памяти знание: медленные вдохи-выдохи успокаивают. Заодно пытаюсь уловить запахи. Различаю вонь битумной смолы, выступившей на сломанных ветках креозотовых кустов, слащавый смрад упавшего и гниющего плода сагуаро, кислый запах цветущей агавы. Все очень отчетливо, ясно, понятно и недвусмысленно – за каждым распознанным и наименованным запахом ворох информации: латинское название растения, лекарственные свойства, народные названия, ядовитость или съедобность. То же самое происходит, когда я гляжу по сторонам. Все замеченное тут же обрушивает в мозг лавину названий и фактов. Голова гудит. Кажется, я знаю все – за исключением самого себя. Я не знаю, где я. Не знаю, почему я здесь. Не знаю даже своего имени.

Ветер толкает в спину, приносит новый запах, превращающий тревогу в страх. Я чувствую маслянистый, кислый дым, и с ним приходит невнятная мысль: за моей спиной на дороге – ужас. Нужно бежать. Спасаться.

И я бегу, не осмеливаясь оглянуться. Жесткий горячий асфальт больно бьет по ступням. Я гляжу вниз и вижу свои босые ноги. Они мелькают, отталкиваясь от дороги. На ярком солнце покрывающая их кожа сияет белизной. Поднимаю руку – то же самое. Кожа так ярко сверкает на солнце, что режет глаз и приходится прищуриваться. Я чувствую, как моя кожа краснеет под свирепым солнцем. Нужно поскорее уйти от пустыни, солнца и ужаса за спиной. Концентрируюсь на холме впереди. Кажется, если я достигну его, то окажусь в безопасности, а мой путь станет ясней и понятней.

Ветер крепчает, несет дым. Запах его укрывает все остальные ядовитым одеялом. Пот сочится по рубашке, проникает в темно-серую ткань пиджака. Я мог бы снять его, стало бы не так жарко, но толстая материя защищает от обжигающего солнца. Потому лишь поднимаю воротник и продолжаю бежать. Шаг за шагом – вперед и дальше, – и, будто отбивая ритм, спрашиваю снова и снова: «Кто я? Где я? Почему?» Постепенно в пустоте сознания начинает оформляться нечто. Ответ. Имя.

– Джеймс Коронадо! – выдыхаю я.

Но смысл сказанного ускользает, а в левом плече вспыхивает боль.

Собственный тихий голос кажется мне незнакомым и странным, зато теперь я знаю имя. «Джеймс Коронадо, Джеймс Коронадо…» – повторяю я в надежде, что оно потащит за собой все остальные воспоминания. Но чем больше я повторяю, тем менее близким кажется имя. В конце концов уверяюсь: оно не мое. Имя шелухой выпадает из головы, однако остается некая связь – будто я пообещал что-то носителю имени и должен сдержать слово.

Я достиг вершины холма, и передо мной открылся новый кусок пустыни. Вдали виднеется дорожный указатель, за ним темной кляксой у подножия рыжих гор – город.

Приставляю руку к глазам, чтобы прочитать слова на указателе. Но слишком далеко. Мешает дрожащий от зноя воздух. Далеко, у края города, на дороге заметно движение.

Машины.

Едут сюда. На крышах мигают синие и красные огни. Вой сирен мешается с ревом ветра, несущего гарь. Я ощущаю себя пойманным меж двух страхов. Смотрю направо, прикидывая, не лучше ли свернуть в пустыню, и тут откуда-то из дикой дали приплывает новый запах, кажущийся самым близким и знакомым. Это вонь чего-то умершего и гниющего, лежащего вдали от взглядов, обожженного солнцем, протухшего, карамельно-приторного – словно предчувствие ожидающей меня участи, если сверну с дороги.

Сирены впереди, смерть по сторонам и сзади.

Что делать?

Нужно узнать, что за спиной. Я поворачиваюсь и вижу мир, объятый пламенем.

Посреди дороги лежит разбитый пылающий самолет. Крылья торчат, словно их расправила исполинская огненная тварь. Вокруг – кольцо огня. Оно стремительно расширяется. Пламя скачет от растения к растению, лижет бока гигантских сагуаро. Их отростки – будто воздетые руки; мякоть лопается и шипит от закипающего внутри сока, взрывается, испуская струи пара.

Зрелище поразительное. Величественное. Жуткое.

Сирены громче, рев пламени все сильней. Одно крыло самолета кренится, падает, оставляя в воздухе огненный след, наполняя все вокруг мучительным визгом раздираемого металла. Потом глухо бьется оземь и выбрасывает волну пламени – раскаленное щупальце, тянущееся вдоль дороги ко мне, жаждущее схватить, притянуть обратно.

Я отшатываюсь, круто разворачиваюсь.

И бегу.

2

Мэр Эрнест Кэссиди оторвал взгляд от пыльной сухой могилы и глянул поверх собравшейся толпы. Наверное, они тоже не столько услышали, сколько ощутили всем телом прокатившийся за спиной могучий грохот. Несколько склоненных в молитве голов повернулось, чтобы глянуть на простиравшуюся далеко внизу пустыню.

Кладбище находилось высоко над долиной, на террасе, врезанной в склон хребта Чинчука, подковой охватывавшего город. Из долины веяло жаром, топорщило черные одежды скорбящих, скребло песком по обветренным надгробным доскам, с лаконичной жесткостью зафиксировавших историю насильственного рождения города:

Сегодня к списку смертей добавилось новое имя, и почти весь город отложил утренние дела, чтобы посетить первые за шестьдесят лет похороны на историческом кладбище. Жест вежливости – наименьшее, что можно было сделать в данных обстоятельствах. Но этот жест определил будущее города столь же точно и неумолимо, как и в конце девятнадцатого века, когда кладбище впервые приняло убитых, повешенных, оскальпированных и проклятых.

Грохот утих, толпа вернулась к молитве. Мэр Кэссиди, надевший по случаю похорон пасторскую шляпу, бросил в могилу пригоршню песка. Песчинки забарабанили по крышке простого старомодного соснового гроба. Отметив про себя, что жест вышел отличный, мэр продолжил речь.

– Ибо прах ты, – проговорил он низким, с нотками печали и суровости голосом, какой приберегал специально для подобных случаев, – и в прах возвратишься. Аминь.

Толпа забормотала: «Аминь, аминь». Затем потянулась минута тишины, заполненная посвистом ветра. Мэр глянул искоса на вдову, стоявшую на краю могилы, словно самоубийца на крыше. На солнце глаза и волосы женщины сияли чернотой мрачнее и глубже, чем развеваемые ветром траурные одежды пришедших на похороны. Какой юной и прекрасной казалась она, погруженная в горе. Мэр знал, как сильно она любила мужа, и оттого ее трагедия казалась еще страшней. Но молодость смягчит горечь потери. Есть время, чтобы начать все сначала. Уехать из города… Она бездетна, и в том милость судьбы: женщину ничто не держит, и сердце ее не сожмется от боли, когда случайный взгляд откроет в лице ребенка черты ушедшего навсегда любимого. Да, иногда бездетность – благо. Иногда.

Толпа заколыхалась – сквозь нее проталкивался, продвигаясь к выходу, шеф полиции. Он был уже в шляпе, венчавшей коротко стриженную, тронутою сединой голову. Проследив за ней взглядом, мэр Кэссиди увидел причину.

С главной дороги, ведущей от города, поднимался столб черного дыма. И это была не буря и не предвестие скорого дождя. Надвигалось что-то гораздо более страшное.

3

Шеф полиции Морган покинул кладбище так быстро, как только смог. Не бежал только потому, что не хотел забросать песком и пылью траурные наряды спешивших к своим машинам горожан. Услышав грохот, он сразу понял: это не гроза. Звук будто вернул в то время, когда Морган носил другую форму и видел, как орудийные стволы выбрасывают огонь, посылая снаряды в город, находившийся посреди другой пустыни. Это был звук чего-то очень большого, ударившегося оземь, – и у полицейского сразу пересохло во рту.

Набирая скорость на спуске, он нажал кнопку на руле и включил рацию:

– Говорит Морган. Еду на север по Элдридж, направляюсь к возможному пожару в трех милях от города. Кто готов выехать?

Джип подпрыгнул, взвизгнул шинами, выкатываясь с кладбищенской дороги на трассу. Сквозь треск статики пробился голос диспетчера Роллинса:

– Шеф, слышу вас. Нам позвонила Элли с ранчо Такера. Говорит, слышала взрыв на юго-востоке. На связи пять единиц: две пожарные машины, патрульная машина с трассы, «скорая» из округа и еще одна из Кинга. Всего шесть, включая вас.

Морган глянул в зеркало заднего вида на отсветы мигалок, затем снова вперед – туда, где слишком быстро рос дымный столб.

– Мало.

– Почему?

– Ну, я еще не на месте, но слишком уж быстро и высоко поднимается дым, – ответил Морган, продолжая смотреть на клубящуюся черноту впереди. – Там что-то очень жарко горит. Наверное, бензин. И взрыв был.

– Да, я слышал.

– Прямо в офисе?

– Да, сэр. И почувствовал, – отрапортовал Роллинс.

Хм, диспетчер был милей дальше от взрыва, чем Морган. Неплохо грохнуло.

– А оттуда видно? – спросил он.

Слушая треск статики, Морган представил, как диспетчер откидывается в кресле, чтобы заглянуть в узкое окно.

– Да, точно.

– Ну, оно идет к вам, так что надо шевелиться. Позвони на аэродром, пусть поднимают пожарный самолет. Нужно задавить очаг, пока пожар не разросся.

– Шеф, уже делаю!

Отключившись, Морган наклонился вперед, разглядывая дым, который поднялся уже на несколько сот футов и продолжал ползти вверх. Очаг находился совсем близко. Каждый раз, когда машина взлетала на гребень очередного холма, среди темных клубов на земле виднелось пламя. Морган настолько сконцентрировался на огне, желая хорошенько рассмотреть его и подтвердить свою догадку, что заметил бегущего посреди дороги человека, только когда приблизился почти вплотную.

Движимый внезапным страхом, Морган отреагировал инстинктивно: резко выкрутил руль вправо, сжался, ожидая глухого удара. Но его не последовало. Морган крутанул руль влево. Задние колеса поехали по мягкой земле на краю насыпи, джип накренился. Морган ударил по тормозам, затем надавил газ, желая задержаться на кромке асфальта, но машина уже поехала боком, колеса проворачивались, выбрасывая фонтаны песка. Морган снова ударил по тормозам и вцепился в руль, пытаясь развернуть джип. Тот внезапно встал, уткнувшись в куст, и Морган ударился головой о боковое стекло.

Секунду он сидел неподвижно, не выпуская руля из рук, слушая суматошное биение сердца. Оно казалось громче, чем рев огня в пустыне, чем стук песка о ветровое стекло. Окатив джип песком, мимо промчалась первая пожарная машина. Салон заполнился треском статики:

– Шеф? Вы здесь, шеф?

Он вздохнул, нажал кнопку:

– Да, Роллинс, я здесь.

– Как оно выглядит?

Мимо с грохотом промчалась вторая пожарная машина. Морган проводил ее взглядом до стены пламени с черным силуэтом самолета в центре.

– Выглядит, будто весь мир к чертям.

Когда Морган снова посмотрел на дорогу, то с удивлением отметил, что бегун еще там и даже встает на ноги. Выглядел он крайне необычно: абсолютно белая кожа и того же оттенка волосы.

Трасса была построена на старой караванной дороге, и Морган слышал множество историй о водившихся здесь привидениях. Сам он ничего такого не видел, но проезжавший народ видывал всякое. В особенности по ночам, когда холод молотом обрушивался на землю и клочья тумана плыли сквозь свет фар, подстегивая воображение людей. Рассказывали о лошадях-призраках и даже целых повозках, движущихся в футе над землей.

– Шеф? Вы еще на связи?

Морган заставил себя отвлечься, хотя по-прежнему не сводил глаз со странного чужака:

– Да, на связи. Что насчет самолетов?

– Один с аэродрома уже в пути, возможны еще два из Таксона. Тормозят немного, но я поддаю жару. Если получат разрешение, будут здесь через двадцать минут.

Морган кивнул, но ничего не ответил. Через двадцать минут площадь пожара удвоится, а скорее – утроится. Вой нескольких сирен стал ближе. Город выслал все имеющееся, но этого слишком мало.

– Вызывай все и всех, – приказал Морган. – Нужны заставы на подъездах к городу. Я не хочу, чтобы кто-нибудь въехал в этот бардак. Нужны противопожарные заграждения. Все, у кого есть машина и лопата, пусть отложат дела и соберутся у дорожного знака на въезде в город – если хотят, чтобы к вечеру город еще существовал.

Отключившись, Морган покопался в кармане в поисках мобильника, нашел номер, открыл редактор текста и трясущимися пальцами набрал:

«Все сделано. Похороны окончены досрочно. Нашел что-нибудь?»

Он отослал сообщение и снова глянул на незнакомца. Тот смотрел на пожар со странным выражением на лице. Морган сфотографировал белокожего на телефон. На фото человек будто светился на фоне песка – точно как на картинках из книг или на сайтах, посвященных привидениям. Однако те казались фальшивками. Этот же, взаправдашний, отчетливо живой, глядел на разбившийся самолет глазами цвета бледно-серого камня. Глядел в огонь.

Телефон пискнул. Пришел ответ: «Ничего. Сейчас ухожу».

Черт подери! Сегодня все вразнос. Хоть бы что хорошее.

Морган схватил шляпу и открыл дверцу, впуская рев огня и пустынный зной. Бледный незнакомец развернулся и побежал.

4

Я гляжу в огонь и чувствую, как он глядит в меня. Но так не должно быть. Я уверен. Ветер воет, ревет, вихрится вокруг, словно мир корчится от боли.

Первая машина встала рядом с огнем, люди побежали к нему, вытягивая из машинного чрева шланг, словно кишки из животного, приносимого в жертву богу огня. Люди кажутся такими крохотными, а пламя – огромным. Ветер раздувает его, оно с ревом катится вперед, к людям. Ко мне. Во мне вспыхивает страх, я поворачиваюсь, чтобы бежать, и нос к носу сталкиваюсь с женщиной в темно-синей форме. В глазах – сочувствие.

– Сэр, с вами все в порядке? – спрашивает она.

Я хочу обнять ее и хочу, чтобы она обняла меня, но страх перед огнем и желание убежать от него слишком велики. Я уклоняюсь и бегу дальше – прямо в человека в точно такой же синей форме. Он хватает меня за руку, я пытаюсь вырваться, но не могу. Он очень силен, и это удивительно: я не привык считать себя слабым.

– Мне нужно отсюда уйти, – говорю я тихим, незнакомым мне самому голосом и оглядываюсь на огонь.

Ветер подгоняет его все ближе.

– Сэр, вы теперь в безопасности, – говорит мужчина с профессиональным спокойствием, отчего я тревожусь еще больше.

Как он может знать, что я в безопасности? Откуда ему это знать?

Я смотрю за его плечо, на город и дорожный знак перед ним, но вид загораживает припаркованная «скорая», и это тоже тревожно.

– Мне нужно уйти, – повторяю я, выдергивая руку и надеясь, что он поймет. – Думаю, этот огонь из-за меня.

Мужчина кивает, будто понимая, но я вижу, что ко мне уже тянется другая его рука. Хватаю ее, одновременно подсекая его ногу и поворачиваясь. Мужчина падает. Бросок для меня естествен, как дыхание, и безукоризнен, будто отрепетированное танцевальное па. Кажется, мышцы его выполнили сами. Я гляжу на ошарашенное лицо мужчины, читаю имя на его значке и говорю: «Простите, Лоуренс». Затем разворачиваюсь, чтобы бежать к городу, прочь от пожара, успеваю сделать шаг, но рука мужчины хватает мою ногу, сильные пальцы стальным кольцом отхватывают щиколотку.

Я едва не падаю, но удерживаюсь. Поднимаю ногу. Я не хочу бить этого Лоуренса, но ударю, если не удастся освободиться. От мысли, что моя твердая пятка врезается в нос, рвет кожу, выплескивает кровь, по телу словно бежит теплый ветер. Приятное чувство, но оно тревожит еще сильнее, чем знакомство с запахом смерти. Я пытаюсь сконцентрироваться на другом, подавить рефлекс, не дать ноге ударить, и в этот момент что-то большое и твердое врезается в меня, вырвав мою ногу из хватки.

Я падаю. Сильно ударяюсь головой об асфальт, и перед глазами вдруг становится бело. Ярость вспыхивает во мне. Я пытаюсь вырваться. На щеке – чье-то горячее дыхание: запах кислого кофе, гниль начинающегося кариеса. Повернув голову, вижу лицо придавившего меня полисмена.

– Полегче, – советует он, налегая всем весом, – мы всего лишь пытаемся помочь.

Но это неправда. Если бы хотели помочь, то отпустили бы.

Некая отстраненная часть моего сознания отмечает: я могу зубами изуродовать щеку или нос, грызть с такой свирепостью, что полицейский захочет избавиться от меня сильнее, чем я от него. Эта мысль одновременно ужасает, интригует и восхищает – ведь я и в самом деле могу высвободиться! Но что-то неосознаваемое, но важное удерживает.

В меня вцепляются новые руки, крепко прижимают к асфальту. В предплечье словно жалит большое насекомое. Женщина-медик сидит рядом на корточках и смотрит на воткнутый шприц.

– Нечестная игра, – пытаюсь выговорить я, но к последним слогам язык безнадежно заплетается.

Мир вокруг течет, и тело обмякает. Чья-то рука осторожно и бережно поддерживает мою голову. Я пытаюсь бороться с сонливостью, заставляю глаза оставаться открытыми. Вдалеке город, обрамленный дорогами и небом. Я хочу сказать им всем, что нужно торопиться, ведь огонь приближается, нужно спасаться, но язык не слушается. Поле зрения сужается, по краям – чернота, а в центре – уменьшающийся светлый круг, будто я падаю спиной вниз в глубокий колодец. Теперь я могу видеть за «скорой» указатель на въезде в город. С этого расстояния слова уже различимы, и я успеваю прочесть, прежде чем мои веки опустятся и мир зальет чернота:

5

Прислонившись к джипу, Малкэй смотрел на неровный ряд крыльев за оградой из сетки-рабицы. Малкэй видел Б-52 вьетнамских времен с тремя десятками отметок о боевых вылетах на фюзеляже; какой-то бомбардировщик Второй мировой; тяжелый, напоминавший кита транспортник; эскадрилью остроносых смертоносных реактивных истребителей с метками разных стран, включая «МиГ» с советской звездой на крыле и двумя меньшими под кокпитом, обозначавшими сбитых врагов.

За парадом военных самолетов в самое сердце кальдеры тянулась взлетная полоса. Над ней дрожал и корчился от жара воздух. К северу над чем-то мертвым либо умирающим кружились стервятники. Кроме них, в небе не было абсолютно ничего – ни облачка, хотя Малкэй недавно слышал гром. Да, тут бы не помешало малость дождя. Видит Бог, тут он по-настоящему нужен.

Малкэй глянул на часы.

Клиенты опаздывают.

Он пота чесалась голова, капли сочились меж волос, стекали по спине. Накопившийся за день пустынный зной давил тело. Малкэй стоял, прислонившись к большому серебристому «чироки» с тонированными стеклами, прохладными кожаными сиденьями и забойным кондиционером, выдающим прохладный свежий воздух ровно шестидесяти пяти градусов по Фаренгейту. Кондиционер работал вовсю. Его жужжание различалось даже на фоне рокочущего на холостом ходу мотора.

Но все равно лучше уж стоять снаружи, на жаре, чем сидеть в салоне с двумя кретинами, которых нужно ублажать, охранять и слушать.

– Эй, парень, как думаешь, сколько наци уложила вон та птичка?

– А сколько вьетнамских детишек сожгла вон та?

Такие вот глубокомысленные вопросы. Кретинам отчего-то взбрело в голову, что Малкэй – бывший военный. По логике их затуманенных, выжженных дурью мозгов, военное прошлое делало Малкэя специалистом по всем войнам мира и всему его оружию. Малкэй несколько раз говорил кретинам, что никогда не служил ни в одном виде вооруженных сил и потому знает о самолетах не больше кретинов, но те не отставали с идиотскими вопросами и фантазиями насчет убитых.

Малкэй снова посмотрел на часы.

Когда груз прибудет на место, можно будет уехать, принять долгий холодный душ и смыть впечатления дня. Рядом зажужжало. Открылось окно, и наружу хлынул восхитительно холодный воздух.

– Эй, и где тот самолет? – выговорил Хавьер, невысокого роста, но отличавшийся особой доставучестью кретин, дальний родственник Папы Тио, великого босса на мексиканской стороне.

– Не здесь, – ответил Малкэй.

– Ну не гони, скажи мне что-нибудь, чего я еще не знаю.

– Трудно определить, с чего начать.

– Что?

Малкэй отступил на шаг от джипа и потянулся так, что захрустели позвонки.

– Не беспокойся. Если что не так, мне пришлют сообщение.

Хавьер поразмышлял секунду, затем кивнул. Насколько представлял Малкэй, кретин, хотя и унаследовал крутые повадки босса, не имел и толики рассудка Папы Тио. К сожалению, Хавьер унаследовал также и внешность. Сочетание коренастости, жирной, в оспинах кожи и пухлых капризных губ делало его похожим на жабу, втиснутую в джинсы и футболку.

– Эй, да закрой окно, там же гребаная духовка! – подал голос Карлос, кретин номер два.

Насколько знал Малкэй, Карлос не был родственником босса, но, несомненно, стоял высоко в иерархии картеля, раз смог поехать за компанию с Хавьером.

– Я разговариваю! – огрызнулся тот. – Закрою, когда будет надо.

Малкэй отвернулся и посмотрел в пустое небо.

– Про какой самолет-то речь? Вроде этих надутых бомберов? О-о, то-то было бы круто, если на таких!

Малкэй не хотел отвечать, но про самолет случайно знал – описание включили в инструкции. К тому же чем дольше говоришь с Хавьером, тем дольше открыто окно, больше вытекает холодного воздуха и втекает горячего.

– «Бичкрафт».

– Что это?

– Наверное, старая модель, – пояснил Малкэй.

– Вроде мелкого реактивника?

– Думаю, он винтовой.

Хавьер выпятил губы, похожие на боксерскую перчатку, и покивал:

– Все равно – звучит круто. Когда мне пришлось перебираться, чапал через реку посреди ночи на задрипанном корыте.

– Но ведь перебрался?

– Ну, так, – подтвердил Хавьер.

– Это главное, – резюмировал, подаваясь вперед, Малкэй.

Над терриконом за дальней стороной аэропорта в небе появилось темное пятнышко.

– Не важно, как ты сумел, главное – ты здесь, – проговорил Малкэй.

Пятнышко потемнело и превратилось в колонну густого черного дыма. Издали донесся слабый отзвук сирен. Затем в кармане Малкэя зажужжал телефон.

6

Качнуло – и он проснулся. Разлепив веки, увидел низкий белый потолок, пакет с жидкостью, присоединенный к капельнице. Она напоминала свернувшуюся прозрачную змею, которая колыхалась в такт движению «скорой».

– Добро пожаловать в сознание! – Женщина-медик посветила в левый глаз.

Резкая боль. Он попытался заслониться рукой, но не смог даже двинуть ею. Посмотрел вниз, и сразу закружилась одурманенная химией голова. Толстые ремни из синего нейлона охватывали руки и тело, плотно прижимая к тележке.

– Это ради вашей безопасности, – как бы мимоходом заметила женщина.

Ясно. Ему ввели успокоительное, чтобы уложить на каталку и задвинуть в машину. Ремни гарантируют, что успокоительное не придется колоть снова.

Он ненавидел быть связанным и беспомощным. В памяти шевелилось что-то очень неприятное, болезненное, словно он когда-то уже был беспомощным и ни за что не хотел стать таким снова. Он сосредоточился на воспоминании, пытаясь выяснить его детали, но они упорно ускользали.

От тряски и запахов медицинской химии, заполнивших салон, стало дурно. Йод, сода, гидрохлорид налоксона, смешанные с потом, дымом и имитирующим кокос гадким синтетическим ароматизатором, вонь которого плывет из кабины водителя. Захотелось снова ощутить землю под ногами, ветер на лице. Освободиться, собраться с мыслями, вспомнить, зачем явился сюда. От этой мысли правое плечо снова вспыхнуло болью. Он коснулся пальцами ограждения. Оно звякнуло.

– Не могли бы вы ослабить ремни? – произнес он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и ровно. – Хотя бы настолько, чтобы я мог двинуть рукой?

Женщина закусила губу, потеребила тонкое ожерелье с надписью золотыми буквами «Глория».

– О’кей. Но поймите: чуть что – я снова вас отключу.

Она погрозила фонариком:

– И не мешайте мне работать.

Он кивнул. Глория выждала немного, чтобы показать, кто здесь хозяин, затем наклонилась и дернула за ремень сбоку. Сжимавшая руки нейлоновая лента ослабла, и он смог поскрести себе плечо.

– Прошу прощения, – сказала Глория, наклоняясь и светя фонариком в глаз. – Это был быстрейший способ утихомирить вас до того, как вы кого-нибудь бы покалечили.

Свет по-прежнему больно резал глаза, но он стерпел.

– Как ваше имя, сэр? – спросила Глория, посветив в другой глаз.

Она приблизилась настолько, что он почувствовал ее дыхание. Захотелось дотронуться, ощутить ее кожу. Не агрессивно, а нежно и бережно.

– Не помню, – ответил он. – Ничего не помню.

– Как насчет Соломона? – ответил за него мужской голос, писклявый, но с резкой металлической ноткой. – Соломон Крид? Звучит знакомо?

Глория наклонилась, чтобы сделать пометки в блокноте, и он увидел чуть не раздавившего его «джипом» полицейского. Тот сидел на тележке за Глорией.

– Соломон…

Имя показалось знакомым и удобным, словно хорошо разношенные привычные сапоги.

– Соломон Крид, – повторил он и вопросительно поглядел на копа, надеясь, что тот знает что-нибудь еще. – Вы меня знаете?

Тот покачал головой и показал тонкую книжечку:

– Лежала в вашем кармане с дарственной надписью некоему Соломону Криду. Думаю, это вы. Ваш пиджак тоже подписан этим именем.

Он кивком указал на серый пиджак, лежащий рядом на каталке:

– Вышито на этикетке золотыми нитками. Там и надпись по-французски.

«По-французски» коп выговорил так, словно выплюнул горькое.

Соломон внимательно посмотрел на книгу. Строгая, в тонах сепии фотография на обложке, выполненное старомодным угловатым шрифтом название:

Захотелось выхватить книгу у полицейского и рассмотреть как следует. Соломон не узнавал книги. Совсем ее не помнил. Вообще ничего. А ведь она могла дать подсказку. Как это злит. Бесит! И с какой стати коп лазил по карманам? Соломон стиснул кулаки.

– Итак, мистер Крид, есть у вас идеи насчет того, почему вы бежали от горящего самолета? – спросил полицейский.

– Я не помню.

Значок на груди копа информировал, что его носитель – глава местной полиции Гарт Б. Морган. Фамилия намекала на валлийские корни и объясняла, отчего кожа шефа розовая, веснушчатая и явно не приспособленная к местному климату – впрочем, как и кожа Соломона.

А какого черта здесь делает он сам?

– Думаете, вы летели на том самолете? – спросил Морган.

– Нет.

– Как же вы можете быть уверены, если ничего не помните? – Коп нахмурился.

Соломон посмотрел в заднее окно на горящий самолет. В голову хлынул поток новой информации, выкристаллизовавшийся в объяснение:

– Исходя из положения крыльев.

Морган глянул туда же, куда и Соломон. Одно крыло еще торчало почти вертикально посреди бушующего огня:

– А что крылья?

– По их расположению видно, что самолет врезался в землю на большой скорости. Пассажиров швырнуло назад, а не вперед. Причем со страшной силой. От столкновения с землей лопнули баки, загорелось топливо. Оно на открытом воздухе горит при температуре от пятисот до семисот градусов по Фаренгейту. Плоть обуглится и обвалится с костей за секунды. Принимая это во внимание, я прихожу к выводу, что не мог быть в самолете и, соответственно, сейчас разговаривать с вами.

Морган дернулся, будто его щелкнули по носу:

– Так откуда ж вы явились, если не из самолета?

– Я помню лишь дорогу и огонь, – ответил Соломон, потирая плечо.

Острая боль там сменилась зудящим нытьем.

– Позвольте взглянуть, – сказала Глория, выступая вперед и заслоняя шефа полиции.

Соломон принялся расстегивать пуговицы, глядя на свои пальцы, такие же белые, как и ткань рубашки.

– Раньше вы говорили, что пожар – из-за вас, – не отставал Морган. – Не могли бы вы пояснить?

Соломон вспомнил свой панический страх и необоримое желание убежать от огня.

– Я чувствую, что я и пожар как-то связаны. Но как – не помню. И не могу объяснить.

Он расстегнул манжеты, вынул руки из рукавов и заметил, что в машине вдруг повисла напряженная тишина.

Глория наклонилась, не сводя глаз с плеча Соломона. Морган тоже смотрел, чуть не выпучив глаза. Соломон проследил за их взглядами и обнаружил воспаленный, покрасневший источник постоянной боли.

– Что это? – прошептала Глория.

Соломон не знал ответа.

7

– Разбился? Что значит «разбился»?

«Чероки» несся, взбивая пыль. Сидевший за рулем Малкэй гнал, то и дело посматривая на быстро растущий на западе столб дыма.

– Знаешь, самолеты иногда разбиваются, – сказал Малкэй. – Они очень этим известны.

Хавьер замер, уставившись на дым. Его непристойно пухлые губы были раскрыты и мокры от слюны. Хавьер пытался уместить в голове случившееся. Карлос скорчился позади и отмалчивался, глядя мутно и потерянно. Малкэй понимал отчего. Папа Тио имел репутацию человека, любящего показать подчиненным, что бывает с напортачившими. Если груз погиб при аварии – а особенно ЭТОТ груз, – дерьмо полетит так, будто им выстрелили из пушки. Достанется всем. И Малкэю, и Карлосу. И даже губастому кузену в соседнем кресле.

– Не паниковать, – предупредил Малкэй, стараясь убедить не столько спутников, сколько себя. – Мы знаем всего лишь то, что разбился какой-то самолет. Мы не знаем, наш ли он. И насколько скверная авария.

– А по мне, так выглядит дерьмовее некуда, – проговорил Хавьер, не отрываясь от стремительно расширявшейся колонны дыма.

Малкэй так стискивал баранку, что заболели пальцы. Он заставил себя чуть разжать хватку, слегка отпустить газ.

– Ладно, выждем и посмотрим, что нам выпадет, – нарочито спокойным голосом произнес Малкэй. – Пока действуем по плану. Самолет не появился, потому перемещаемся в безопасное место, чтобы перегруппироваться, доложить и ожидать инструкций.

Здоровый инстинкт подсказывал Малкэю, что надо отъехать на несколько десятков миль, пристрелить пассажиров, вывалить их где-нибудь в пустыне и бежать как можно дальше, пока не началась погоня. Он знал, что для Папы Тио не важно, кто именно виновен в аварии самолета. Тио наверняка прикончит всех вовлеченных в дело. Папа Тио любил показать всем, что случается с неудачниками. Этим он печально знаменит. Так что прикончить Карлоса с Хавьером и дать деру – означает расписаться в собственной виновности. Тио будет искать, пока не отыщет. И не остановится никогда. Несмотря на достаточно приличный послужной список, Малкэй не любил убивать. И не любил прятаться и убегать. Он жил неплохой жизнью: с неплохим домом, парой разведенок с детишками и умеренными запросами. Разведенки не спрашивали, чем занимается любовник и откуда у него такие шрамы на теле. Конечно, по большому счету, все это мелочь и чепуха, но, когда светит расставаться с подобным существованием, терять его не хочется. Даже очень не хочется.

– Мы придерживаемся плана, – повторил Малкэй. – Кому не нравится, может валить из машины.

– Эй, пендехо, с каких это пор ты у нас начальник?

– С тех пор, как меня назначил Тио. Он сам позвонил и попросил принять груз. Не в службу, а в дружбу. А еще попросил прихватить вас двоих, и я, будучи остолопом, согласился. Если хочешь отвечать за все это сам – ради бога. Если не хочешь – заткни жирную пасть и дай мне спокойно подумать.

Хавьер надулся, будто обиженный подросток.

Теперь на западе виднелось пламя – стена вихрящегося пламени, бегущая по земле. Виднелись пожарные машины и «скорая помощь». Хорошо. Значит, полицейские заняты.

– Самолет! – закричал Хавьер, показывая пальцем назад.

Малкэй вздрогнул от нечаянной радости. А может, все обойдется? Может, время развернуть джип, принять груз, а потом, за холодным пивом, как следует посмеяться над страхами? И уцелеет незамысловатое, хорошо устроенное житье? Малкэй снял ногу с педали газа и повернулся, на несколько секунд оторвавшись от пустынной дороги. Увидев в небе над аэродромом разворачивающийся желтый самолет, он снова надавил на газ.

– Ты че творишь?! – выпалил Хавьер, глядя на Малкэя, будто на психа.

– Мы ждали не этот самолет, – ответил тот, чувствуя, как снова наваливается отчаяние. – Этот поднимается, а не садится. Наверное, тяжелый транспортник с MAFFS[1] на борту.

– MAFFS? Что за хрень?

– Про нее все время говорили по новостям, с тех пор как началась засуха. MAFFS используют для тушения пожаров.

Мерный рокот режущих воздух винтов прокатился прямо над головой, отозвался колотьем в груди. Хавьер снова по-детски надулся, откинулся на спинку сиденья, тряся головой, причмокивая.

– Эм-эй-эф-эф-эс, – выговорил он со смаком, будто худшее из известных ему ругательств. – А я ж говорил, что ты, засранец, из военных.

8

Кожа Соломона сияла в свете ламп, а метка на плече полыхала будто огонь. Красная, опухшая, длиной и толщиной с палец, с опухолями потоньше, идущими перпендикулярно сверху и снизу, так что общий контур напоминал букву «I».

– Похоже на клеймо для скотины, – заметил Морган, склонившись над лежащим, – или…

Он замолчал, не окончив фразы, и вытянул из кармана телефон. Глория осторожно потрогала кожу вокруг метки пальцами в перчатке:

– Вы помните, как получили это?

Соломон вспомнил сильное жжение, которое ощутил, впервые услышав имя Джеймс Коронадо, – будто в кожу вдавили раскаленное железо. Тогда тело прикрывали рубашка и пиджак, и казалось – жжение исходило изнутри.

– Нет, – ответил он, не желая делиться воспоминаниями с полицейским.

Глория промокнула воспаленную область пропитанной спиртом салфеткой.

– Мистер Крид, вы когда-нибудь посещали наш город? – спросил коп.

– Не думаю. – Соломон покачал головой.

– Уверены?

– Нет. А почему вы считаете, что я мог его посетить?

– Прежде всего – из-за креста у вас на шее. Помните хоть что-нибудь о том, откуда он у вас?

Соломон посмотрел вниз и впервые увидел крестик – безделушку на кожаном шнурке; взял его, покачал на ладони.

– Не могу вспомнить. – Он повертел вещицу так и эдак, надеясь, что ее вид разбудит память.

Крестик был сделан из старых гвоздей, сплетенных и скованных так, что острия торчали у основания креста. Тщательно, искусно сделанная вещица, хотя ее творец явно пытался замаскировать мастерство использованием бросового металла и отсутствием полировки.

– И почему эта штука наводит вас на мысль, что я раньше посещал город?

– Потому что это копия креста, стоящего в алтаре нашей церкви. А в вашем кармане – книга по истории города, которую, похоже, подарил вам кто-то из местных.

Значит, местный? Возможно, знающий белокожего человека по имени Соломон Крид и могущий сказать, кто он такой?

– А можно посмотреть?

Морган глянул с видом игрока в покер, пытающегося угадать карты соперника. Соломон ощутил закипающую злость. Так скверно лежать беспомощным! Тело напряглось, словно желая прыгнуть и выхватить книгу.

Нет – слишком далеко. А ноги еще затянуты нейлоновыми ремнями. Не успеть. А даже если и удастся, Глория тут же воткнет шприц и введет прежнее снадобье – скорее всего, пропофол, судя по тому, как быстро наступил эффект.

Пропофол… и откуда он знает это название?

Почему так легко приходит посторонняя информация, а о себе самом он не может вспомнить ничего? Почему на коже выжжена буква, обозначающая «я», но о том, кто этот «я», ничего не известно?

Соломон медленно и глубоко вдохнул.

Ответы. Он жаждал их даже больше, чем дать волю гневу. Ответы уймут злость и хоть как-то упорядочат бурлящий внутри хаос. Они наверняка в книжке, которую держит в руке Морган.

Полицейский задумчиво смотрел на книгу, видимо решая, отдавать ее или нет. Решил не отдавать. Просто развернул так, чтобы привязанный мог видеть. Книга была открыта на странице, предназначенной специально для дарственных надписей. Там значилось:

Когда Соломон прочитал имя «Джеймс Коронадо», в плече вспыхнула боль и снова пришло уже испытанное ранее ощущение – осознание долга перед человеком, которого не помнил, но кто наверняка знал Соломона Крида в достаточной мере, чтобы подарить книгу.

– Можете сказать хоть что-нибудь насчет того, откуда знаете Джима?

Ага, Джима – не Джеймса. Значит, Морган наверняка знаком с ним достаточно хорошо.

– Думаю, я здесь из-за него, – ответил Соломон.

В его голове оформилось новое подозрение.

Огонь – из-за него.

Но сам он здесь из-за Джеймса Коронадо.

– И как так? – склонив голову набок, спросил шеф полиции.

Соломон посмотрел в заднее окно на пожар вдалеке. Низко в голубом небе летел желтый самолет. Вот он достиг западного края пожара и выбросил из хвоста облако ярко-красного пара, прочертившего дым, оседающего наземь. Но черта пара иссякла, не дотянувшись и до середины огня. Недостаточно. Точнее, совсем мало. Огонь по-прежнему шел вперед – к Соломону Криду, к городу и ко всем, кто в нем находился. Опасность. Огромная пылающая опасность. Разрушение. И очищение. Как и сам Соломон.

И вот он – ответ.

– Думаю, я пришел, чтобы его спасти, – отворачиваясь от Моргана, произнес Соломон.

Теперь он знал, что это истинная цель его появления.

– Я здесь, чтобы спасти Джеймса Коронадо.

Лицо Моргана помрачнело, и взгляд не сулил ничего хорошего.

– Джеймс Коронадо мертв, – глядя сквозь боковое окно на горы, окаймлявшие город, равнодушно сообщил полицейский. – Мы похоронили его сегодня утром.