Соня в царстве дива

Соня в царстве дива

Москва, 1879 год.

У кролика в норке

Скучно стало Соне сидеть без дела в саду около старшей сестры. Раза два она заглянула ей в книгу - в книге ни картинок, ни разговоров. Какая радость в книге без картинок и разговоров!

День жаркий, душно. Соня совсем раскисла, ее клонит ко сну; вздумала было плести венок, да надо встать, нарвать цветов. „Встать или не встать!" колеблется Соня, как вдруг, откуда ни возьмись, бежит мимо, близехонько от нея, кролик - шкурка беленькая, глаза розовые. Что кролик пробежал — не диво, но Соня удивилась, что кролик на бегу пробормотал про себя: “Батюшки, опоздаю!"'

Когда же кролик достал из кармана в жилете часы, взглянул на них, и во все лопатки припустился бежать, Соня вскочила на ноги. .Чтобы кролики ходили в жилетах, при часах!... Нет, такой штуки она отроду не видывала и не слыхивала! Так разгорелось у Сони любопытство, что она бросилась за беленьким в погоню полем, и нагнала его как раз в пору: кролик только что шмыгнул в широкое отверстие норки около изгороди. Соня туда же за ним.

Сначала дорога в норку шла прямая; потом вдруг обрывалась вниз, да так неожиданно и круто, что Соня не успела опомниться, как уже летела стремглав куда-то, словно в глубокий колодезь. Взглянула вниз — зги не видатьи

Тогда Соня стада глядеть по сторонам. Видит—по стенам колодца как будто шкафы, книжныя полки; на гвоздях кое-где висят атласы, картины.

Все ниже, ниже и ниже спускается Соня. „Когда же этому будет конец? Любопытно узнать на сколько верст я уже провалилась! Эдак, пожалуй, я скоро окажусь где-нибудь около самаго центра земли. Дай, припомню: около 4000 верст, кажется, будет."

Соня, видите-ли, уже знала кое-что из географии. „Ну, положим", думает она, „я и спустилась на 4000 верст, но под каким я градусом широты и долготы, — вот что всего важнее узнать". Соня, надо заметить, не понимала хорошенько смысла широты и долготы, но слова эти сами по себе казались ей такими важными, славными, так тешили ее. „А что, если я провалюсь совсем, насквозь всей земли? Вот будет смех - очутиться с людьми, которые ходят вверх ногами, на голове! Антипатия, кажется, это место называется...”

Тут Соня стала в тупик: с этим словом она не могла справиться, и обрадовалась, что некому было ее подслушать.

„Впрочем, о названии этой страны можно будет у них там справиться», решила она, и стала представлять себе, как подойдет к кому-нибудь, присядет и спросит: „скажите, пожалуйста, что это - Новая Зеландия или Австралия?" Соня даже чуть не присела, но как тут присядешь на воздухе, летя вниз!

„Впрочем, лучше не разспрашивать, а то, пожалуй, примут меня за невежду! Так и быть, не стану разспрашивать. Где-нибудь там у них да будет написано."

Все ниже, ниже и ниже летит Соня. Что делать! Она опять принялась болтать. „Вот хватится меня Катюша! (Катюша у нея кошка). Надеюсь, ее кто-нибудь попоит молоком за чаем. Катюша, милая! Хоть бы ты была здесь со мною! Мышей, правда, в воздухе не водится, ну, поймала бы себе летучую мышь; ведь простая мышь и летучая, я думаю, почти одно и то же? Не знаю только, едят ли кошки летучих мышей?— вот что!”... Тут Соню стала разбирать дремота, и она то и дело повторяет: “едят ли кошки летучих мышей? едят ли мышей летучия кошки? едят ли кошек летучия мыши?"... Соня дремлет, и кажется ей, будто она ходит рука об руку с Катюшей и строго допрашивает ее: „Скажи, Катюшка, признайся, едала ты когда-нибудь летучую мышь? смотри, Катюшка, говори правду!”... Вдруг — стук, стук, хлоп! — Соня свалилась на кучу сухих листьев и сучьев, и—-стой, ни с места!...

Однако, она нисколько не ушиблась и тотчас вскочила на ноги. Взглянула вверх — темно; посмотрела вперед — опять длинный ход, а по нем бежит- спешит беленький кролик. Не теряя минуты, Соня, как вихрь, понеслась за ним вслед, нагнала его на повороте, и слышит, говорит беленький: “ай, ай, ай, как поздно!" Только Соня повернула за угол — глядит, а беленькаго и след простыл, словно провалился!

Соня очутилась одна в длинной, низкой зале, сверху освещенной рядом ламп, которыя висели с потолка. По обеим стенам залы множество дверей; все заперты. Соня прошлась по всей зале, толкнулась в каждую дверь, ни одна не отпирается. Она отошла, и стала посреди залы. „Что мне теперь делать? Как выйти отсюда?” грустно думает она.

Соня обернулась и натолкнулась на столик. Столик этот о трех ножках, весь из литаго стекла, а на нем лежит крохотный золотой ключик и больше ничего. „Этим ключиком, должно быть, отпирается хоть одна из всех этих дверей", соображает Соня. Взяла ключик, пошла примерять его ко всем дверям—ни к одной не приходится,— как быть!

Соня обошла залу еще раз, и набрела на низенькую занавеску, которую сперва не заметила. Откинула занавеску — за нею дверка вершка в 4 вышины. Она вложила ключ в замок—о радость! — ключ впору; отворила дверку, глядит: дверка выводит в корридорчик с мышиную норку; на самом конце корридорчика чудеснейший сад. Соня стала на коленки, нагнулась, смотрит, и не налюбуется. Как бы она погуляла в этом саду, посидела около фонтана.

„Но как быть! И головы не просунешь в узенькую дверку, а голову просунешь, плечи застрянут!"

„Когда бы я могла вдвигаться и раздвигаться как подзорная труба — вот было бы хорошо! Тогда я бы, кажется,

справилась."

Видя, однако, что нет пользы стоять у дверки, Соня воротилась к столику, не найдется ли на нем другаго ключика. На этот раз оказалось на столике сткляночка с ярлыком, на ярлыке крупными, четкими, печатными буквами была надпись: „Выпей меня!"„Выпей меня” - прочесть не мудрено, но взять, да так и выпить, не посмотрев, что пьешь—нет, не так глупа Соня!

„Посмотрю сперва, не написано ли “наружное” - разсудила она.

Соня вспомнила, что когда на стклянке написано наружное, то значит яд; и если выпить его слишком много, то может кончиться плохо. На этой стклянке, однако, не стояло “наружное”, и Соня решилась отведать. Отпила—ничего, вкусно; отзывается чем-то в роде всякой всячины: будто вишневым вареньем и яичницей, и ананасом, и жареной индейкой, и леденцом, и сдобными сухарями. Она допила все до капельки.

„Что-то теперь будет? Престранное чувство!" говорит Соня. ”Да никак я стала уменьшаться!”

Так и есть: Соня действительно становится меныпе, да меньше. От нее осталося уже всего вершка четыре и как обрадовалась она, вздумав, что теперь она ростом как раз подходит к дверке, что выводит в чудесный сад!

Постояла Соня, подождала, не будет ли еще чего, не вдвинется ли еще? “Как бы совсем не вдвинуться!” - струсила она. “Эдак, пожалуй, совсем исчезнешь, и погаснешь как свечка", говорит она самой себе.

Постояла Соня, видит - перемены нет, и решила, что тотчас отправится в сад. Пошла к дверке, а ключик от нее забыла на столике; воротилась к столику—что за горе! никак не достанет с него ключа, такая стала маленькая! Видит ключик сквозь стеклянный столик, а добраться до него не может. Что ни делала, как ни пробовала, ни хлопотала по ножкам взобраться иа стол—ничего не поделаешь: скользко. Выбилась из сил бедная девочка, села и горько заплакала.

“Ну, разревелась!” - вдруг спохватилась Соня. „Советую тебе сейчас перестать!” - резко и строго унимает она себя. Соня, надо заметить, была вообще мастерица угощать себя не только советами, но иной раз даже и щелчками. Шли ли они ей в прок—другое дело. И теперь она было пустилась в разговор с собою, но тотчас бросила, утерла слезы и стала озираться на все стороны. Вдруг, видит под стеклянным столиком лежит хрустальный ящичек. Она открывает его—в нем пирожок. Иа пирожке красиво выложены из коринки слова: „съешь меня!”. ”Пожалуй, съем”, решила Соня. „Если выросту, достану ключ; а стану еще меньше, пролезу под дверь. Чтобы ни было,—лишь бы выбраться в сад”.

Соня откусила пирожка, села кусочек и страх ее разбирает. „Что-то будет! Куда иду? Вверх или вниз?" Она подняла руки под головой, щупает вверх или вниз она уходит? Что за чудеса! Голова на месте, никуда не уходит! Странное, однако, дело!- думает Соня. От пирогов, правда, никогда ничего не бывает особеннаго; но за это время с нею было столько диковиннаго, что ее словно озадачило, и даже несколко обидело, что с нею не делается ничего особеннаго. Она опять принялась за пирог и дочиста съела его.

Слёзная лужа

„Чуднее и распречуднее”, закричала Соня! От удивления она даже путалась в словах, и выражалась как-то не по-русски. „Вот тебе раз! Выдвигаюсь теперь, как самая большущая подзорная труба! Стой, ноги, куда вы? Никак надо проститься с вами!” И действительно, Соня, нагнувшись, едва уже видит ноги, так оне вытянулись и далеко от нея ушли. „Ну уж теперь никак не достану обувать их, разсудила она и вдруг стукнулась головой о потолок — она вытянулась чуть не на сажень. Она проворно схватила со стола ключик и поскорей к садовой дверке. Бедная Соня, опять неудача!—В дверь не пройдет. Только растянувшись во всю длину, она могла приложиться к ней одним глазом и заглянуть в сад; но пройти—куда при таком росте! не выдержала тут Соня, опять расплакалась.

„Постыдилась бы себя, коли других не стыдно! Такая большая, да плачет" (и подлинно большая!). „Ну, будет, сейчас перестань, слышишь!” Ни увещания, ии угрозы, ничего не помогает; Соня плачет, рыдает, разливается; в три ручья текут у нея слезы, собираются в порядочно-глубокую лужу, и захватила эта лужа уже с пол залы. “Ужь не заколдовал ли меня ночью колдун, или волшебница!" подумала Соня. „Дай вспомню, было ли со мною что-нибудь особенное нынче утром? Да, будто что-то было не как всегда. Ну, положим, я стала не Соней, а кем-то другим, так куда же девалась настоящая Соня, и в кого я обернулась?"

Соня стала перебирать всех ей знакомых девочек, не узнает ли, в которую именно она обернулась. „Ужь не стала ли я Аней?—Нет, не может быть: у Ани волосы длиннее моих и вьются, а мои совсем не вьются. И Машей я не стала—я учусь хорошо, и уже много знаю, а Маша учится дурно и иичего не знает. Однако с моей головой как будто что-то неладное делается!... Попробовать разве припомнить, знаю ли я впрямь все, что знала. Ну-ка: 4 х 5 =...12: 4 х 6 =...13; 4 х 7 = ... Сколко бишь?... эдак, пожалуй, и до 20-ти не досчитаешь.... Ну, да что таблица умножения —это не важно! Посмотрим, как из географии: Лондон — столица... Парижа, а Париж?..—столица Рима, а Рим?... Ну, поздравляю, все вздор!.. И вправду не обернулась ли я в Машу? Попробую, как со стихами. Ну-ка: „Птичка Божия не знает!" Соня сложила перед собою руки, как привыкла за уроком, и начала. Голос ея в этой пустой зале казался глухим, хриплым, будто не своим, а слова все выходили навыворот, и никак она не сладит с языком:

Киска хитрая не знает

Ни заботы, ни труда:

Без хлопот она съедает

Длиннохвостаго зверька.

Долгу ночь по саду бродит,

Как бы птичку подцепить,

И мурлыча песнь заводит,

Чтоб доверье ей внушить.

А как утром солнце встанет,

Люди выйдут погулять,

Киска сытенькая сядет

Морду лапкой умывать.

“И все не так, все по дурацки!" говорит бедная Соня, и так ей досадно, чуть не до слез. „И выходит, что я обернулась в Машу—это так верно, как нельзя вернее! .. Не хочу я быть Машей! Ни за что, ни за что!.. Господи, да что же это такое"! вдруг разрыдалась Соня, „хоть бы кто-нибудь просунул сюда голову! Уж мне так скучно сидеть здесь одной!..."

Соня опустила голову и, нечаянно взглянув себе на руки, видит, что в жару разговора с собою, она и не заметила, что она словно тает. Соня вскочила, пошла к столику помериться. И то, — ужь немного от нея осталось. „Хорошо сделала, что выбралась из воды”, - думает Соня, „а то бы, пожалуй и совсем растаяла! „Теперь в сад!" закричала она и со всех ног бросилась к двери. Час от часу не легче!—Дверь опять заперта, а золотой ключик опять лежит на стеклянном столике. „Это ужь просто из рук вон? Где же мне такой крошечной достать его! Ужь это так худо, что хуже и нельзя - терпения моего не стало—вот что!" и с этими словами Соня посколзнулась—и бултых, по горло окунулась в соленую воду.

„Потону еще, чего добраго, в собственных своих слезах, и будет это мне наказанием, что бы я вперед не плакала, как дура." Вдруг, на том конце лужи заплескалось что-то. Соня подплыла разузнать, что такое. Она, было, струсила, но потом успокоилась и подумала на мышь.

„Точно—мышь. Не заговорить ли мне с нею," думает Соня. „Здееь все так удивительно, что и мыши, пожалуй, говорят; я этому нисколько бы не удивилась. Попробовать разве? — Спрос не беда. Мышь, мышка! Скажите, пожалуйста, как мне выбраться из этой лужи? Я совсем измучилась, плавая в ней, да и растаять боюсь!"

Мышь с любопытством обратилась острыми глазками на Соню, прищурилась, но ничего не отвечала.

„Она, может быть, не понимает по-русски," думает Соня. „Можеть быть это мышь Французская, пришла в Россию с Наполеоном. Посмотрим, скажу что-нибудь по-французски."

Первое, что ей вспомнилось из Французских уроков, она и сказала: „оu еst mа сhatte?"

Как прыгнет мышь одним скачком вон из лужи, стоит вся трясется. Соня догадалась, хоть и поздно, что сильно напугала ее. „Ах, простите меня, пожалуйста!" поспешила она извиниться, „я совсем забыла, что вы не любите кошек”.

„Не люблю!" сердито и резко завизжала мышь. „Посмотрела бы я как ты на моем месте стала бы целоваться с кошкой."

„Ужь, конечно, не стала бы” - вкрадчиво говорит Соня, желая помириться с мышыо. “Только, пожалуйста, не сердитесь. Но знаете ли, если бы вы хоть раз взглянули на нашу кошечку, Катюшу, наверное полюбили бы ее. Ужь такая наша Катюша ласковая, такая милашка!„ - болтаясь в луже, припоминает Соня, совсем забыв про мышь." Ужь такая эта Катюша у нас драгоценный зверок: сидит около печки, курлычит, лапки себе лижет, мордочку умывает! И такая она чистенькая, мягенькая, тепленькая! С рук бы не спустил. А какая мастерица ловить мышей.... Ах, что же это я опять!... пожалуйста, простите!," спохватилась вдруг Соня, взглянув на мышь. А эта стоит натопорщенная.

„Ну, теперь ужь непременно обиделась", думает Соня. „Дучше нам вовсе об этом не говорить", успокоивает она мышь.

“Нам!!!” - закричала мышь, а сама трясется с головы до самаго кончика хвоста. „Стану я говорить о такой гадости! В нашем семействе всегда ненавидели кошек. Гадкий, низкий, подлый зверь— вот что! И что бы уши мои не слышали, глаза мои не видали!... Прошу покорно меня этим не угощать." „Не буду, не буду. Давайте разговаривать о другом", предлагает Соня, стараясь придумать, чем бы развлечь мышь. „Скажите, какое ваше мнение о собаках? Любите ли вы собак?" На это мышь ни гу-гу. Соня обрадовалась.

„Есть у нас, знаете, около дома, премиленькая собачка," начинает Соня. „Вот уж понравилась бы вам! Глазки у нея быстрые, острые; шубка темная, кудрявая и уж каких, каких штук она не знает! Хозяин ея, наш староста, не нахвалится Жучкой. Такая, говорит, смышленая, полезная, за сто рублей не отдам. В амбарах у него всех крыс, да мы...."

„Ах, батюшки, что же это я опять!" остановилась Соня. И жалко, и совестно ей. „Ах, какая досада, опять я вас нечаянно обидела!" Соня оглянулась на мышь, видит—удирает от нея мышь, что есть мочи и такую подняла плескотню в луже, что страсть! Тогда Соня тихим, мягким голосом стала ее к себе звать. „Мышка, душенька, пожалуйста, вернитесь! Право не стану больше говорить о кошках и собаках —вижу теперь как оне вам противны."

Мышь на эти слова, тихо стала подплывать к Соне. Лицо у нея было бледно, как смерть (верно со злости, подумала Соня); и говорит мышь дрожащим голосом: „Выйдем на берег, там я разскажу тебе повесть моей жизни, и ты поймешь тогда, почему я ненавижу кошек и собак."

И пора было выбираться из лужи: в ней становилось тесно. В нее навалилось бездна всякаго народа: были тут и утка, и журавль, и попугай, и орленок, и кого только не было! Соня поплыла вперед, все за нею, и целой партией выбрались на берег.

Игра в горелки

Престранное собралось общество на берегу. Птицы все растрепанныя, хохлы взерошенные, перья болтаются по бокам; звери прилизанные, шубки мокрыя насквозь, с них льет, течет, и все они, нахохленные, надутые, глядят сентябрем.

Первым делом надо было обсушиться. Стали об этом держать совет, Соня тут же с ними толкует, разсуждает, ни мало не конфузясь, точно век знакома с ними. Она даже пустилась с попугаем в спор, но он скоро надулся и зарядил одно: „я старше тебя, стало-быть и умнее тебя." А насколько старше, не хочет сказать. Так Соня видит, что ничего от него не добьешься и замолчала.

Тогда мышь вступилась. Она, как видно, была между ними важное лицо. „Садитесь и слушайте", сказала она, „вы у меня скоро обсохнете.” Все разселись в кружок, мышь посередке. Соня жадно уставилась на нее. „Что-то она скажет", думает она, „поскорее бы обсохнуть, а то так холодно,—еще простудишься, пожалуй!"

„Ну-с", с достоинством начала мышь, - все ли на месте? Сухо же здесь, нечего сказать! Прошу покорнейше всех молчать. Было это в 12-м году. Мы с Наполеоном шли на Россию, хотели брать Москву. Я ехала в фургоне с провиантом, где ни в чем не нуждалась и имела очень удобное помещение в ранце одного французскаго солдата." Тут мышь важно принодняла голову и значительно оглянула все общество. „Полководцы у нас были отличные, привыкли воевать: куда ни пошлют их, везде побеждают. Пошди на Москву, сразились под Бородиным'”....

„Б-р-р-р", затрясся попугай—очень его ужь пробирало.

„Вам что угодно? Вы, кажется, что-то сказали?" - учтиво обратилась к нему мышь, а сама нахмурилась и сердито водит усами.

„Ничего-с, я так только", поcпешил отвечать попугай.

„Мне, стало-быть, почудилось”, отрезала мышь. „Так, дальше, продолжаю. Сразились под Бородиным, одержали победу, вступили в Москву зимовать. Все бы хорошо, не случись беды. Москва стала гореть, а кто поджег неизвестно. Русские говорят на французов, Французы сваливают на русских—кто их разберет. Я в то время жила во дворце и была свидетельницей всего,что происходило". И мышь опять значительно оглянула общество. „Ну, видит Наполеон, что плохо дело, собрал совет, много толковали и нашли.... Ну что, душенька, обсохла?" вдруг обратилась мышь к Соне.

„Нисколько, мокрехонька, как была", пригорюнившись, отвечает Соня.

„Господа", торжественно выступил тут журавль, „имею преддожить заседанию распуститься для принятия более энергических мер....”

„Говори по русски", закричал на него орленок, „из твоих мудреных слов я ничего не пойму, да и сам ты, чай, их, брат, в толк не возьмешь". И орленок засмеялся изподтишка; но это заметили другия птицы и поднялось хихикание.

„Я хотел только,в виду общаго блага, предложить игру в горелки - а впрочем, как будет угодно", несколько обиженно сказад журавль.

„Что же это за игра?" спросила Соня, и только потому, что ей стало жалко журавля, который после выходки орленка стоял сконфуженный.

„Чем пускаться в обяснения, лучше показать на деле", отвечал журавль и вышел на середину.

Он разставил всех по парам и не успел стать в свою пару, как пошла беготня без толку. Все побежали разом. Толкотня, путаница, и никто не разберет, кому гореть, кого ловить.

Потолкавшись так с полчаса, они-таки порядочно пообсохли; вдруг журавль скомандовал: „стой, господа, игра кончена!"

Запыхавшись, все обступили его.

Соне стало жарко, она хочет достать платок, опускает руку в карманив нем оказывается коробочка с леденцами, к счастию, не промокшая в воде. Соня вынула коробочку и принялась угощать всю компанию. Принялись за леденцы, но и тут неудача. Поднялся шум, гвалт. Длинноносыя, крупныя птицы не справятся с леденцом, не знают, как пропустить его в клюв. Мелкия давятся им,—пришлось колотить их по спине, чтобы проскочил. Наконец, кое-как справились, успокоились и, разсевшись опять в кружок, попросили мышь разсказать что-нибудь.

„Вы обещались разсказать про себя, помните", обратилась к ней Соня. „Хотели разсказать почему вы ненавидите к... и с..." шопотом добавила она, боясь опять раздразнить ее.

„Ах, грустная и длинная повесть моей жизни", вздохнула мышь, глядя на Соню.

„Длинная-то, длинная"! подумала Со-ня, оглядываясь на мыипиный хвост, „но почему грустная, любопытно знать," продолжала она про себя. Очень смущал ее этот длинный хвост, не оторвет от него глаз и мысли. Мышь разсказывает, а Соне чудится, что разсказ ея извивается вниз по…