Совершенно секретное дело о ките

Воспоминание о Крабовой реке

«Действительно, кто? И почему они все на золотом крыльце сидели? Странно… За что… И откуда эти голоса? Почему детские голоса?»

Медучин вышел из забытья. Ему было холодно. Второй раз его преследуют детские голоса, эта странная считалка.

В щель палатки он видел, как шел снег. Снег был давно, крыша палатки провисла под его тяжестью, да и Верный, он лежал у входа, покрыт снегом, как ватой, пес не шевелится, видно, спит.

Медучин попробовал приподняться, но опять закружилась голова, и он рухнул.

Палатку он натянул слабо, и его раздражала обвиснувшая под снегом крыша. Медучин ударил по стенкам, пытаясь сбить снег, но снег был липкий, он кое-где отвалился, а бить снизу по крыше нельзя, в этом месте начнет протекать; и Медучин злился на беспорядок.

В тундре он всегда устраивался правильно и основательно, и небрежности быть не могло, как не могло быть случайности. Небрежность в поле, считал Медучин, главное зло и причина всего плохого.

Теперь ему надо выйти из палатки и все поправить, но он болен, он один и не может этого сделать, и все это злит его.

Медучин лежит в кукуле, он лежит третий день, и ему не хочется есть.

Медучину тридцать пять, последние пятнадцать лет он на Чукотке, и он не помнит, чтобы когда-нибудь болел. Один только раз на материке, в отпуске, когда на улице было плюс тридцать, он получил ангину. Все удивлялись, и, когда он вернулся из отпуска, на Чукотке это был самый веселый анекдот о Медучине. Медучин человек известный, друзья его любят, и в анекдотах о нем никогда не было недостатка.

Медучин лежит в кукуле, и ему все равно. Он пытается понять, почему его так скрутило, и не может, У него кружится голова, у него температура и болит живот. Ему ничего не хочется, кроме сна, но от сна он уже устал, и он вспоминает, какие желания одолевали его недавно, на прошлой неделе, или месяц назад, или за все поле.

Чаще всего хотелось минеральной воды, и пива, и хорошего вина. Интересным было это ощущение — тоска по иному миру. Преодоление минутного желания выпить пива — тоже интересное ощущение. Он глушил его глотком крепкого чая. Он спрашивал себя, почему отказывает себе во многом и все лето и осень проводит в тундре или на таежных реках, спрашивал, почему терпит лишения. Возможно, полагая, что они всегда временны, и потом встреча с тем, чего хотелось, чего возжелалось, будет острее, а значит, острее способность чувствовать жизнь.

Иногда он вспоминал женщину, которая его не ждала, и вторую женщину, которая тоже не ждала, но к ним он мог прийти всегда, когда хотел, если был в городе, и от этого очень желанны они не были. А ту, которую он любил, любит другой, и она далеко, и у нее, наверное, уже дети, и вообще при воспоминании об этом Медучину почему-то обидно.

И от этой обиды ему бы сейчас никого из них видеть не хотелось. Он стал вспоминать своих друзей и думать, кого бы из них он сейчас желал увидеть. Но занятие оказалось бесполезным, почему-то вспоминались друзья, которых уже нет и не будет никогда, которые погибли раньше, чем это предстоит Медучину. И за пятнадцать чукотских лет на памяти Медучина случаев было достаточно…

Все это не вносило разрядки в его настроение, И он стал думать, есть ли какая-нибудь закономерность в том, что он сейчас лежит больной в кукуле, в палатке, засыпанной снегом. Ни в одной гибели товарищей за все эти пятнадцать лет он не видел закономерности, все было дело случая. Но ведь случай тоже порождается обстоятельствами, и от этого Медучину стало совсем тошно, он пытался не думать ни о чем, но ни о чем не думать было трудно, не получалось.

Если бы сейчас он имел силы доползти до лодки, столкнуть ее в воду, через день он проплывал бы мимо Избяного и ребята нашли бы его, и все бы обошлось, и лежал бы он теперь не в кукуле, а на оленьих шкурах в жарко натопленном доме, и дед Тимофей ворчал бы:

— Ишь ты, болеть надумал… Это ты бросай, болеть нынче не модно… Я вот те совет дам, рецепт по-вашему, как долго жизнь прожить. Ты, перво-наперво, водку крепкую пей и табак крепкий кури, а печь топи сухими дровами! Понял?

Улыбается Медучин, вспоминает старика. Хорошо ему от этих воспоминаний. Вот и Верного-то дед Тимофей подарил, серьезный пес, по пустякам хозяина не тревожит.

Смотрит на собаку Медучин, уповает на судьбу, не волнуется, верит собаке, Потому что знает: почувствуй Верный худое — ворвался бы в палатку, стал тормошить, или скулить от страха стал бы, или вовсе к людям убежал бы, в другим людям, через всю тайгу, к живым.

Но Верный лежит спокойно, засыпанный снегом. Иногда поднимается, встряхнется и снова ляжет. Два раза убегал — возвращался сытый. Медучину кормить его нечем.

И нет у пса никакого предчувствия, и от этого спокойно Медучину, не паникует он. А что предчувствие у пса должно быть, он это знает. Себя хорошо знает Медучин, вот в чем дело. Хорошо сейчас ученым, все они могут по полочкам разложить, гипотезой обеспечить, всему слова дали — парапсихология, телепатия, проскопия, психокинез, прекогниция и вообще экстрасенсорное восприятие…

Хорошо им в кабинете слова придумывать… А вот что придумать сейчас? Может быть, все-таки постараться и внушить собаке тревогу, надоумить Верного сходить к людям и привести их сюда?

Когда-то у Медучина получалось многое из того, чему сейчас пока еще трудно найти объяснение.

Он возвращался из длительных поездок по тундре и мог спросить у жены: припомни, что с тобой было двенадцатого в прошлом месяце? Она, по одной ей ведомым лабиринтам ассоциации, вынимала из памяти этот день, удивленно смотрела на Медучина.

— Я целый день плакала.

Однажды он вместо середины лета вернулся в конце осени и сказал ей после ужина:

— Мне, в общем-то, неинтересно, с кем ты тут хранила верность, но хотелось бы, чтобы это было в другом городе, ведь у меня здесь друзья…

Потом долгое время у него не было повода тревожиться, и он, как всегда, ни о чем не спрашивал. А когда она научилась лгать, ей стало совсем невмоготу: когда она лгала, краснел он. Это выводило ее из себя, ей становилось страшно. Даже в мелочах, когда она говорила неправду, краска заливала его лицо.

Медучин вспомнил, как в декабре два дня подряд ему мучительно хотелось ананасов. Вкус ананасов преследовал его, он даже не мог работать. Потом это неожиданно прошло, и он забыл о своем настроении. Соседу, его старому другу, пришла посылка от матери. Там было вязанье, домашние сладости и большой ананас. В записке, приколотой к ананасу, было написано, что плод — для Медучина. Медучин посмотрел на число — посылка шла на Чукотку неделю — и догадался: в тот день, когда старушка упаковывала посылку (летом он гостил у нее и привез ей вяленую рыбу), у него появилось предчувствие. Он вздохнул, поблагодарил, разделал ананас, как любил — со свечой его поставил, и потом еще долго горел сконструированный из ананаса фонарик, но о своем ощущении неделю назад он никому не сказал, ни к чему это было.

Весной он поехал в Магадан, побыть перед полем с Анютой: он всегда провожал ее в поле, чтобы потом все дни сезона вспоминать друг друга, от этого им бывает хорошо. Она работала каждый сезон в колымской тайге, он — на Чукотке. У нее было все — талант, красота (от одного взгляда на ее лицо незнакомые мужчины становились на мгновение счастливы), деньги, кооператив в Москве. И парень на Чукотке, с которым она была уже три года как помолвлена, и еще Медучин, что само по себе (он самодовольно улыбнулся) не так уж и мало.

Сезон этот у нее должен быть последним, потом Москва, защита диссертации, а потом все, что она планировала или что взбредет в ее талантливую голову, — все равно получится. Медучин знал, что его небольшие неудачи — от ее везения и от того, что он имеет ее, а это (он самодовольно улыбнулся) не так уж и мало. И с остальными взбрыкиваниями судьбы, лишь бы была Анюта, он готов заранее примириться.

Она жила на окраине города, на берегу бухты. Медучин сам смастерил три краболовки, и наловили они полный рюкзак, день был очень хороший. И ночью, когда он, лежа в постели, тушил сигарету о пепельницу, сделанную из панциря самого большого краба, он сказал ей:

— Сейчас тебе… наверное… позвонят.

— Ты что? Кто позвонит?

— Не знаю…

И тут раздался длинный телефонный звонок, междугородная.

Она вскочила и босиком прошлепала к телефону.

Медучин смотрел на ее силуэт на фоне окна. Думал о том, что вот Анюте двадцать семь, а можно сейчас дать восемнадцать, и утром она будет такая же красивая, разве на год старше, — он любовался ею и так любил, что у него сжималось сердце, и подумал он, что ничего ему не надо, вот сейчас она придет к нему и хорошо бы умереть, — так он ее любил.

По ее ответам он догадался — звонил ее жених, желал счастливого поля. Медучин посмотрел на часы, на Чукотке по сравнению с Магаданом на два часа больше, значит, там уже четвертый час утра, и ребята гуляют, в понедельник им разлетаться, кому раньше, кому позже, это уж чей начальник партии расторопней, тому скорей и вертолет.

Она тихо лежала и гладила его по лицу, а он думал о том, что никогда она не выйдет замуж за того парня, потому что звонить надо не по пьянке, а просто надо прилетать, как Медучин. Так оно и вышло.

На Чукотку Анюта прилетела через два года от московского института начальником отряда из четырех человек. Она уже работала над материалом для докторской. Все шло, как Анюта хотела, только по-прежнему она была одна.

А минувшей зимой… Да, это было минувшей зимой — телефонный звонок в квартире Медучина раздался среди ночи. Он сначала не узнал ее голоса.

А потом они вспоминали тысячу их нежных паролей и условились встретиться, обязательно в тундре.

— Что пьем? — спросила она.

— Скотч…

— Роскошно живем!

— Да, с вызывающей роскошью!…

— Один?.

— Только что ушли друзья.

— И еще есть что выпить?

— Да.

— Ну и времена пошли! Стареем… Налей мне.

— Налил.

Они поговорили еще полчаса, не стесняясь телефонисток, которые по долгу службы обязаны слушать радиотелефон.

Спустя минуту после окончания разговора Медучин позвонил на станцию и попросил связать его срочно с Анадырем, номер дали быстро.

— Старина, — сказал он другу, который устроил ей этот телефонный разговор, — сейчас Анюта в прихожей, одевается, позови-ка ее.

— Ого! Откуда знаешь? Она уже ушла… Нет, нет! Не ушла, возвращается…

— Да… — тихо сказала Анюта, и в голосе ее были слезы.

Медучин спросил, мог бы он в Москве, если не удастся летом встретиться на Чукотке, вернуть хоть одно из тысячи счастливых мгновений, которые у них были в прошлом.

Анюта молчала. Потом сказала «нет». Потом быстро продиктовала свой московский телефон. И повторила его.

— И еще я забыл сказать, что ты сейчас в белом, тебе идет белое, свитер у тебя или белая кофта. И судя по голосу, новая прическа, — пошутил он.

— Нет… это дубленка белая, — она улыбнулась, и в голосе ее были слезы. — А прическа новая… совсем новая…

Медучин знал, что теперь она не будет спать всю ночь, пока он думает о ней, и, раз он ее так видит, так чувствует, им никуда друг от друга не деться.

Все свои предчувствия Медучин не очень элегантно называл «чертовщиной», чтобы никто его состояния не пытался объяснять, чтобы никто на это не обращал внимания. Так было лучше.

Вот и месяц назад, до палатки и снега, до болезни, тоже было «это». Они были с маленьким ламутом Костей на косе. И когда они вдвоем сидели у костра и рассматривали халцедоны, найденные на косе, Медучина не покидало ощущение присутствия рядом третьего. Кто-то третий был неподалеку, смотрел на них, Медучину было тревожно, но он не показывал виду, ведь рядом с ним мальчишка, еще подумает что. Но чай еще не успел закипеть, как Костя тихо тронул Медучина за рукав и показал на кусты.

Под кустами, где кончалась коса, лежал медведь. Он лежал и пристально смотрел на людей. Медведь был неопрятный, старый. Глаза его, изъеденные мошкой, слезились.

«Он болен», — решил Медучин, бросил в костер все дрова и траву, чтобы больше было дыма.

Удивительно, но Костя не боялся медведя. Просто тихо сидел и разглядывал его.

— Уходи, — сказал Медучин медведю, — уходи, не мешай нам. Мы тебе не мешаем. И ты уходи.

— Да, да, — сказал Костя. — Уходи, пожалуйста.

Они сделали вид, что отвернулись от медведя, но Медучин краем глаза следил за зверем. Осторожно расстегнул ножны, вытащил нож и стал строгать палку, чтобы медведь не подумал чего, но больше из оружия ничего с собой у Медучина не было.

Медведь встал и ушел в кусты. По их треску Медучин понял: зверь медленно уходит, эти люди ему не нужны.

Сейчас, лежа в палатке, Медучин выстроил в одну цепь все эти события и много таких же других и думал о том, что неплохо, если бы его посетило «это» сейчас, чтобы дать понять Верному о своей беде, но он не знал как. Он не мог еще управлять «этим».

Если б Верный догадался прибежать в Избяное, старик Тимофей понял бы и пошел бы искать, но Верный оправдывал свою кличку и лежал у входа в палатку, никуда от хозяина, разве что порыщет вокруг, задушит полевку и снова в палатке.

— Верный! — позвал Медучин.

Пес встрепенулся, поднял ухо, открыл глаза, посмотрел в сторону Медучина, в щель палатки. Потянулся, зевнул, снова лег. Он не понимал, почему человек не выходит.

«Дурак ты, Верный, — думал человек. — Еще день снегопада — и река набухнет, лодку сорвет, что делать будем?»

— Что будем делать, Верный?! — закричал Медучин.

Собака решила, что человек ее ругает, и отбежала от палатки.

Каждый человек должен соответствовать тому, месту, где он живет. Человек должен вписываться в окружающий его пейзаж — в нервный ритм города, в сонливую лень поселка, в чреватую неожиданностями тишину тайги или тундры… Пульс человека и пульс окружения должны совпадать — и тогда он обретает спокойствие.

Человеку кажется, что он покинул старое место и ушел на новое из-за семейной драмы, финансовых неудач, повышения по службе или получив пенсию, а на самом деле он просто не вписывается в то место, где живет, и судьба позаботилась о нем, раскрыв в формуле предопределенности тот самый икс, благодаря которому все в жизни встает на свое место.

Но если человек возвращается туда, где был, снова на круги своя, значит, в решение уравнения вкралась ошибка, и ему необходимо повторение пройденного, как нерадивому ученику. Из второгодников никогда не получались отличники, и судьба не благоволит к испытующим ее.

Не было у Медучина мест, куда хотелось бы возвращаться, кроме тех, что на Чукотке. Вспомнилось Анютино письмо: «Приезжай в Москву, будешь жить у меня, чай, не подеремся. А то совсем я старой стану, любить не будешь. Рек и тут много, а если не можешь без севера, найдем тебе и на материке местечко похолодней».

Долго размышлял Медучин над заманчивым предложением и решил, что не впишется, в Москву с ее неугомонностью, вечной суетой, вон и Анюта сама все лето и осень — в поле.

Институт утвердил ему тему, связанную с перспективами промыслового освоения Крабовой реки. Крабов в ней никто отродясь не видел, название получила, наверное, оттого, что с моря заползали к устью когда-то, может быть, случайно. Зато рыбы было видимо-невидимо, в основном — сиговых пород, вот ими и занимался Медучин.

Был он однажды здесь, удивился изобилию, подивился нерасторопности хозяйственников, и теперь по его предложению трудится звено рыбаков из соседнего, совхоза, до которого сплавляться три дня. А больше, кроме воды, ни дорог, ни подъездов. Был он однажды здесь и вот опять вернулся.

«Не надо было возвращаться, — пытался он найти объяснение своей беде. — Мог бы и какую-нибудь другую реку выбрать».

Сезон у Медучина прошел хорошо. Техника-ихтиолога и рабочего он отправил со всем экспедиционным оборудованием и материалами в город, поле закончено, ребята соскучились по дому. А Медучину возвращаться пока не к кому, и институт дал ему «добро» провести работы поздней осенью, дождаться заморозков, а если сил хватит, выяснить, каков на Крабовой подледный лов.

Медучин не возражал, тем более что период осеннего паводка и ледостава можно было провести на усадьбе совхоза; а это как-никак люди, цивилизация, отдохнуть перед зимой можно. Договорился с рыбаками зимовье рубить.

Но до зимы пока далековато, а осень — вот она, и снег идет, и птицы улетели.

Когда мы больны, или в беде, или предчувствуем беду, нам хочется наверстать упущенное в добрых делах. Мы даем себе слово отныне и дальше вести новую жизнь или совершить то-то и то-то, авось воздастся судьбой, и на этот раз пронесет. Мы надеемся на провидение, так уж устроен человек, но, когда тебе за тридцать, надо надеяться на себя, и от неизбежной очевидности этой мысли Медучину стало еще холодней, «Не надо судить обстоятельства, — подумал он, — а раз уж что-нибудь случилось, все равно в итоге виноват ты сам».

«Все обойдётся, — думал Медучин, — деду Тимофею я нож подарю, раз уж он ему так нравится… Верного отдам Бровину, зимой собаки нужны… у него совсем мало… Сетки спишу — пусть Шкулин забирает. Анфиса… Анфиску в Ост-Кейпе разыщу… и Костика в интернате проведать надо, обновку купить…»

Он выпростал руку из спального мешка, просунул ее в дыру пола, дотянулся до снега, взял в рот. Почувствовал голод. Голод в тайге ощущаешь иначе, чем в городе. «Странно, — подумал Медучин, — Ведь раньше не замечал этого, Просто в городе об этом не думаешь, в столовую как на работу — по часам. Есть деньги — есть еда. Нет денег — все равно не умрёшь, люди кругом. А тут хоть с рюкзаком денег — ничего не сделаешь, все добывай сам. Вот и вкус еды от этого разный. Потому и голод другой. Да, да… другой. Но еда тут все равно вкуснее…»

Медучин залез в спальный мешок с головой, свернулся калачиком, положил холодную от снега руку под горячую щеку, попытался уснуть.

Шел снег тяжелыми мокрыми хлопьями.

Маленькое поселение Ост-Кейп на восточном берегу в устье Крабовой реки — далеко от центральной усадьбы совхоза, да и от всех мест далеко. Живут тут два десятка семей, промышляют охотой и рыбалкой, есть еще магазин — ТЗП (торгово-заготовительный пункт), почта и фельдшерица, принимающая на дому.

Зимой здесь совсем тихо, зато летом — жди гостей. Геологи, вертолетчики, гидрографы с моря, геодезисты, биологи, геофизики — разный экспедиционный люд по своим важным делам проездом, пролетом, проходом тут.

Ночью ли, вечером — неведомыми путями занесло в Ост-Кейп рыжеватого рязанского мужичонку Петра Шкулина. Подсобничал он на складе в ТЗП, вязал рыболовные сети, ходил на охоту, заработок был.

На почте заметили — денег никому не отправляет.

— Один я, — сказал Шкулин.

Туда же, в Ост-Кейп, пролегла дорога таежного человека Бровина. Был он коренаст, широколиц, незлобив и весел. Прошлой весной подрядился рабочим с московскими геологами, поздним летом свернули они работы, и подался Бровин на осень с ламутами в тайгу заготавливать мэрэнтэ.

Мэрэнтэ — дело не простое. Все лето и осень бригада заготовщиков кочует по берегам рек и речушек. Ищут ламуты дерево тополь. И не простое, а определенной длины и толщины. Когда дерево найдено, его валят, распиливают на чурки длиной в полтора метра. Определяют, какое дерево годное, еще когда оно на корню, тут нужен специалист — и старики долго ходят вокруг него, постукивают, на траву смотрят и на деревья вокруг.

На чурках делается топором аккуратная продольная канавка. И вдоль по этой канавке опять же топором бревно расщепляется. Затем оно стесывается с двух сторон до толщины в палец. Получается пара заготовок. Один из концов у каждой заготовки чуть-чуть заостряется, загибается с помощью другого бревна, сушится у костра. Получается что-то вроде лыж.

Потом уже на центральной усадьбе, после забоя оленей, когда достаточно камусов (шкур с ног), мокрый камус приклеивается с одной стороны к заготовке. Клей обычно делают из шкуры сохатого, вываренной в двух водах. Приклеенный мокрый камус сушат на заготовке. Получаются широкие лыжи, раза в два с половиной — в три шире обычных, подбитые шкурой для лучшего скольжения. А широкие, чтобы не проваливаться в рыхлом снегу. Вот такие лыжи и есть мэрэнтэ.

За каждую пару заготовок без камуса совхоз платит по шесть рублей, продает же готовые охотникам по двадцать пять. За вычетом оплаты камусовщикам прибыль совхозу с каждой пары пятнадцать рублей, невелика для хозяйства. Но совхозу «искатели тополя» нужны, без их продукции не выйдет на промысел охотник, а пушнина — это тысячи и тысячи в совхозной кассе. Оттого и отпускают в тайгу на это дело каждого, кто изъявит желание, все зависит только от бригадира ламутов: приглянется ли ему новый человек.

Веселый Бровин, да немалая сила в руках — кто ж откажет? И в ходьбе ловок, и поварить умеет, и всякую-разную по таежной жизни работу делать.

Закончилось тополеванье — стал на Крабовой ледник строить со Шкулиным, на будущий рыбный сезон, как рекомендовал директору совхоза Медучин по кличке Наука. Не знали они еще Медучина, но слух был — Наука, мол, малый настырный и дотошный.

Приехал он этим летом — и ледник готов, и бригада вся в сборе: Бровин, Шкулин и дед Тимофей. Лодку на берегу встречал дед.

— Как величать-то?

— Медучин.

— А-а, Наука, что ль?

— Он самый.

— Ну хорошо. Чай как раз. Заходи.

А в Ост-Кейпе Бровин и Шкулин поселились в доме деда, тот тоже бобылил, один как перст. Дед аккуратен и чист. Усов-бороды не носит, стрижется наголо, коротенький ежик густой, да ни единого черного волоса. Оттого и кажется, будто вся голова присыпана снежком. Красивый дед, молодухи заглядываются, а он — ни-ни.

— В любой работе я еще крепок, — в глазах у деда появляются смешинки, — а для ихнего племени, считай, пенсионер. Отшумел я свое.

— Да уж брось, отшумел, — подзаводит его Шкулин, не отрываясь от сетки, — он вяжет. И вдруг запел противным тонким голоском:

— Кому что, — обороняется дед, — а шелудивому все баня…

— Гы-гы-гы, — разулыбался Бровин, — праведник ты наш, отец-спаситель, герой нашего времени. Портрет бы твой в клубе вывесить, жаль, клуба нет.

— Будет клуб, будет, — переводит разговор дед.

— Знамо дело, будет. Построим, так и будет.

Ворчат друг на друга. Коротают вечер. Ждут, когда в ТЗП огонек засветится.

Тут уж Шкулин бросает вязанье, чтобы успеть первым. Сухой закон в Ост-Кейпе, но Шкулин — свой, тэзэпэвский, ему продавец, вздохнув, отпустит пару-другую бутылок, чего уж там, Шкулин сам все ящики разгружал, знает, сколько и чего на складе.

Утром подлечиться надо. За это берется Бровин. Идет к фельдшерице, зовет домой, друг, мол, хворает.

Та с первого взгляда определяет, в чем дело, и видеть их обоих не желает. Но тут за дружков заступается дед Тимофей.

— К страданию надо сочувствие иметь. Был вот случай, просит утром мужик сто грамм, а зловредная баба не дает, он от огорчения и помри. Посмотрел врач, говорит — сердце. Если бы, говорит, ему поутру грамм сто — еще б жил лет двадцать. Вот то-то. А ты к этому и приставлена — спасать…

Вздыхает фельдшерица, уходит с Бровиным, приносит тот, сияющий, мензурку спирта, разбавляет со Шкулиным, делят пополам. Смотрит на них дед Тимофей осуждающе:

— Вот уж друзья: повесить на горькой осине никто не перетянет!

Не одобряет дед алкоголя. Сам в рот не берет. И не курит. Говорит, что в молодости — у него все это было. По молодости можно, а сейчас ни к чему — баловство одно.

Еще весной, покинув Ост-Кейп, бригада перебралась далеко вверх по Крабовой в Избяное, сюда же прибыл Медучин. Когда-то кочевые дороги чукчей, ламутов, колымских торговых людей и якутов пересекались здесь, в Избяном. Ярмарки Избяного славились по всей Чукотке. Но с освоением края, возникновением промышленных поселков и крупных районных центров с дорогами и аэродромами надобность в Избяном отпала, люди переселились в Ост-Кейп. Стало Избяное для таежных людей промежуточной базой.

Все дома еще в целости, есть баня, десятка два бочек с горючим. То вертолет сядет, заправится, то геологи забредут, отдохнут, или лодка-моторка пристанет. Оставляли свою продукцию здесь и заготовщики тополя — не тащить же с собой через всю тайгу мэрэнтэ, когда осенью можно прийти сюда и по большой воде сплавить вниз на каяках до Ост-Кейпа. Пустое село Избяное, да нужное всем бродячим людям. Вот почему берегут его, поддерживают, нельзя в тайге без перевалочной базы.

Медучин выбрал себе дом поближе к воде, поселился там с рабочим и техником-ихтиологом, а когда программа была выполнена и надобность в помощниках отпала, отправил их, а сам задержался.

Работы осталось мало. По-прежнему он только брал трижды температуру воды и вел дневник погоды, брал бентос на реке и всех ее притоках. А весь материал — желудки, печень, икру, мальков, гольянов, чешуйные книжки и многое другое отправил с ребятами. Улыбался про себя: для консервации материала брали спирт, а отправили все в формалине. Но шеф сердиться не будет — сам бывший тундровик, понимает. Однако отчитаться придется — на словах.

Рыба летом шла хорошо, прогнозы Медучина оправдались. Но ледник вмещал всего восемь тонн. По большой воде приходил кунгас из Ост-Кейпа, забирал улов. Был он на двух моторах, шел ходко.

Но вода спала, долго не было кунгаса, и решили замороженную рыбу отвезти сами. Бровину пришлось взять на буксир лодку, да и в свою тоже нагрузить, закидали рыбу свежей зеленью, до Ост-Кейпа сохранится, у Бровина «Вихрь» — успеет, если не обмелеют перекаты.

Надавали Бровину всяких поручений — у всех дела были в поселке. Медучин вручил ему несколько телеграмм и писем и просил не забыть привезти несколько батарей для «Спидолы».

— Ну, а еще чего привезти?

— Бабу привези. Танцевать под «Спидолу» будем. Давно что-то у нас танцев не было.

Засмеялся Бровин, махнул рукой, оттолкнули лодки от берега, вышли они на стремнину, дернул он веревку, взревел новый «Вихрь» — и пошел Бровин в Ост-Кейп, вот уж и скрылся на повороте, за сопкой.

Во время отсутствия подменял его Медучин. Неводили несколько раз, улов средний.

В ледник рыбу не клали, а коптили и вялили, потому что нельзя сверх нормы загружать ледник, разморозится и тогда совсем ни о какой добыче не может быть и речи. Что толку ловить, если хранить негде.

…Ждали Бровина неделю. Наконец из-за сопки показалась его дюралька. Мотор ребята слышали и раньше, гадали — кто же едет, побежали за биноклем.

— Никак, Бровин? — щурился в окуляры Шкулин.

— Да нет, — возразил Медучин. — Там какой-то второй человек, в красном. Может, геологи?

— И правда… Эй, дед! — заорал Шкулин. — Ставь чай, открывай буфет, гости-и!!

— Ладушки, ладушки, где были — у бабушки, — потирал руки Шкулин. Он чувствовал выпивку. Побежал помогать старику возиться с печкой.

Лодка причалила к берегу. Медучин спустился к реке, увидел Бровина. Рядом с ним была молодая женщина в красной кофте. Бровин помогал ей выйти из лодки.

— Принимай!;— обрадовался он, увидев Медучина. — А то брошу в набежавшую волну!

Медучин помог женщине.

— Анфиса… — смущенно протянула она руку.

— Наука, — ляпнул он с перепугу. Предчувствие будущих неприятностей шевельнулось в его душе.

Стали выгружать из лодки вещи.

— А вы идите вон в тот дом, — показал ей Медучин. Она взяла рюкзак и медленно пошла по тропинке в гору.

— Это еще что за явление? — спросил Медучин.

— Ты ж сказал — привезти бабу. Вот я и привез! — улыбка у Бровина до ушей.

— Ну, я это… я просто так! Пошутил!

— Так ничего не бывает. Сказано — сделано, — по-прежнему улыбался Бровин.

— И что же теперь?

— Ну не танцы же танцевать! — расхохотался Бровин. — Для чего баба?

— Знаешь, иди ты к черту! — махнул рукой Медучин. — Сам расхлебывай!

Он взвалил на плечи ящик с хлебом и пошел к дому.

Анфиса мыла в кастрюле мясо, она уже успела познакомиться с дедом и Шкулиным и держала себя так, будто здесь в Избяном не впервой. И тут Медучин рассмотрел ее.

Черные глаза, толстые губы, длинные черные волосы. «Лет двадцать пять», — решил Медучин. Плотная, сбита крепко, брюки еще больше подчеркивают широкие бедра.

«Метиска, — поймав ее взгляд, — решил Медучин. — Мать чукчанка. Да и походка чуть вразвалку, это от ходьбы по тундре укоренилась. Тундровичка».

— Ну как? — тихо толкнул его в бок Шкулин. — А? С такой бабой можно прозимовать и печку не топить!

— Ммда… — буркнул Медучин.

…Стол получился на славу. Бровин привез хлеба, вина, сухой картошки, сухого луку, сахар и чай, а все остальное тут было свое — свежая и вяленая лосятина, рыбные копчености, икра и соленья.

От долгого воздержания и сытной еды захмелели сразу. Шкулин суетился, егозил. То в рюмочку Анфисе вовремя подольет, то тарелочку подвинет, то случайно обнимет за плечико. Не нравилось это Медучину.

«А впрочем, — подумал он, — какое мне дело? Вот если бы он мне дорогу перебежал… а так чего? Пусть…»

Улыбаясь, Бровин сбросил руку Шкулина с Анфисиного плеча.

— Веди себя, Анфиса, как учили, чтоб не было промеж мужиков из-за тебя разладу.

— Ну уж, прямо разлад, — кокетливо повела плечиками.

— Прямо, криво ли, а баба — она что? Она нашего брата с пути сбивает, — жестикулируя, громко продолжал Бровин. — Что хоть делай, а натерпелся я из-за ихнего слабого полу.

Дед Тимофей всем разлил, себе — нет, улыбался, слушал.

— Как сейчас помню, шоферил тогда, — рассказывал Бровин. — Ехать бы мне спокойно и не смотреть по сторонам, не отвлекаться, а я гляжу — голосует красотка, эдак пудов на семь, никакой тебе миниатюры! Я плавно торможу и говорю, мол, пардоньте, мадам, садитесь, ежели по пути. Она влезает в кабину, машина аж осела, и мы едем дальше. Смотреть бы мне вперед, не отвлекаться, а я говорю ей что-то такое, коленка у ей теплая, и тут на повороте выскакивает «Москвич». Я крутанул свой грузовичок и натурально оказался в кювете — колесами вверх. Дверь заклинило, мадам кричит. Разбиваю стекло — выхожу на свежий воздух. Хоть бы царапина на мне, только шишка на лбу. А она, соседка то есть, стоит на голове, никак в кабине развернуться не может и кричит. «Спокойно, — говорю ей, — без паники, сейчас вызволю!» Потом смотрю, а на нее масло капает, вот почему шум такой! Что ж теперь будет?! Враз инспектор на мотоцикле — тут как тут. Вытащили мы её с инспектором, утешили, отвез он ее на мотоцикле в больницу, ну а я своим ходом, как было велено, в милицию. Пока суд, то да се, чувствую, будет мне и белка, будет и свисток. Ни за что, можно сказать, ведь я ей даже передачку один раз в больницу носил. Так и вышло. На суде спрашивают — вы Бровин? Мы, говорю. Иди, говорят, Бровин. Отдохни, говорят. Два года.

— Ну и как отдыхалось? — съехидничал Шкулин.

— Нормально… как. Начальник жаловался, не тот, говорит, уголовник пошел. То сопляк какой-нибудь, первый раз выпил и в клубе надебоширил, то бухгалтер липовый, дебет с кредитом свести не может, то, как я, раззява, — и ни одного злодея. Хоть счас ворота раскрывай, никто не убежит. На вас, говорит, диссертации не напишешь, хороший был капитан. Да и колония ничего, кормежка три раза на день, банька, кино каждый день, книги-журналы. Трудись, перевыполняй нормы. Меня даже вечернюю школу посещать заставили. А работы — любую, пожалуйста, кто бы отказывался, а мне самую трудную, любую машину хитрую, хоть какие там приборы да премудрости, докопаюсь до сути сам. Бровина, говорят, экстренно! Я прихожу и делаю. Очень мне доверяли, даже в поселок выпускали, на день, иногда. Я всегда вовремя возвращался. Подводить людей, если кто ко мне по-человечески, никогда не буду. Вот сказал Наука, привези, говорит, из Ост-Кейпа…

— Но, но, но… Бровин!

— А чо? Ну, ладно, ладно…

Анфиса вела себя спокойно, ни о чем не спрашивала, будто давно здесь была и наперед знала, как жить будет и что делать. Это тревожило Медучина.

«А вдруг Бровин по дороге наговорил ей про меня черт-те чего?» — подумал он. От этой мысли стало ему неловко, и каждый раз, когда Анфиса смотрела на него, он отводил взгляд, нервничал, делал зряшные дела — подрезал и без того хорошо горящий фитиль свечи, брал кусок и начинал есть, хотя давно насытился, вставал и крутил ручку «Спидолы», хотя музыка была как на заказ и волна не пропадала.

— Не имела баба хлопот, да купила порося, — как будто угадав его мысли, ни к кому не обращаясь, вздохнул захмелевший Шкулин. Он вышел из-за стола, топнул два раза ногой.

— И-эх! — раскинул руки. — Найди, Наука, что-нибудь для души, халю-галю иль фокстрот, плясать буду! Давай, Анфиса, выходи в круг!

Анфиса сидела за столом, улыбалась.

В эфире грохотал джаз. Не обращая на него внимания, Шкулин шел по кругу с притопами и прихлопами.

— Давай, Петро, цыганочку с вы-х-хо-дом! — закричал Бровин.

Дробно зачастил Шкулин, пустился в пляс, помогая себе частушкой:

Бровин выскочил из-за стола, затопал:

Не удержалась Анфиса, выскочила следом.

«Ну вот, — удовлетворенно подумал Медучин, — танцы все-таки состоялись».

Дед Тимофей наблюдает за пляской, улыбается, лицо его благодушно, хлопает он в ладоши, помогает танцующим, стучит ногой под столом.

Медучин догадывался, что частушки у Шкулина собственного сочинения. Шкулинские импровизации забавляли его, но он все же боялся, как бы тот не сморозил чего по запарке да под всеобщий пляс.

— Чего сидишь, Наука? Выходи, не брезгуй!

Все расхохотались. Медучин вышел, взял Анфису за руки, темп пляски сбился, и тут всё услыхали «Спидолу», затихли, и под грустную мелодию джаза танцевали они вдвоем, а Бровин и Шкулин ушли к столу, не мешали.

Анфиса танцевала легко, умело. Это удивило Медучина, и он забыл о своих опасениях. «У всех хорошее настроение, это главное», — подумал он.

Музыкальная программа закончилась. Дед Тимофей разлил по последней, Анфиса принялась убирать со стола, и это понравилось всем, заметил Медучин.

Когда она закончила, Медучин взял с подоконника фонарик и вышел с Анфисой на улицу.

— Кыш, дьяволы! — разогнал он с крыльца собак. Отдал фонарик Анфисе.

— Идите вон в тот дом, там мы живем с Бровиным. Третья койка свободна, кукуль есть, расстелите его — и спите на здоровье. А завтра устроимся. Идет?

— Ага, — весело сказала она, — до свидания!

— Спокойной ночи!

Медучин вернулся в дом.

— Ну, что делать будем? — спросил он.

— Хорошая баба, простая, — рассудил дед. — Пусть живет, не увозить же назад!

— Где ты ее взял, Бровин?

— В Ост-Кейпе, где же? Прошлый год она кухарила у геофизиков, база у них в Ост-Кейпе была… А сейчас свободная…

— Обещал чего? — спросил Шкулин.

— Да ничего вроде… поедем, говорю, жить будешь. Вот и поехала… Да ты не тушуйся, Наука! Не говорил я ей, что тебе везу.

— Ещё чего! Очень надо…

— Мы ее научим в жмурки с медведем играть! — захохотал Шкулин.

— Я вот что скажу, ребяты, — начал дед Тимофей. — Ты, Петро, не бодрись, рановато еще… Баба должна быть не для разладу, а для порядку. Мы не в городе, неча вольности разводить. Кто ей придется, пусть с тем и живет. У одного она должна быть… ежли захочет… Домов пустых много, вот и будут вдвоем… ежли захочет… А баловство ни к чему. И еще, уговор надо соблюдать, чтоб в выражениях потише. Женский призор за нами кругом нужен, без него к зиме совсем в леших превратимся.

— Женщина облагораживает, — охотно поддержал Медучин.

— Да и то дело, — согласился Бровин, — и постирает, и пошьет. Проведу я ее поварихой, в совхоз напишем — рассчитают ей за месяц или сколь будет. Чай, не обеднеем, уловы хорошие, а?

— Знамо дело, с поварихой лучше, чего уж там, — согласился Шкулин.

— Дело ваше, — сказал Медучин. — Я тут не начальник. По-моему, правильно. Только не попрекать ее ничем, не обижать.

— Конечно, оговоренная ложка рот дерет… надо по-человечески, — сказал дед.

— Пусть она живет у тебя, а, дед? — спросил Медучин. — А Шкулин переселится к нам. Пусть будет у тебя, от греха подальше.

— Мне баба без надобности, так что я согласный, — засмеялся дед. — Хорошая она, справная. У ей лицо веселое. Надоело мне на ваши рожи смотреть! Чего ржете, кобели?!

Легко стало Медучину, будто камень с души свалился. Но по лицу Шкулина видно было, что не ждал он такого поворота. Дед это сразу понял:

— А Петро-то наш навострился, не спросившись. Эх ты, хрен столовый! Допрежь всего о человеке надо заботу проявлять. Который человек о другом без заботы — пустой он, нехороший. От него одно зло… Не серчай, Петро, правду я тебе говорю.

— Это тебе показалось, дед. От ревности.

— Не скажи!

Стали расходиться.

— Одну бутылочку я вам спрятал, — сказал дед, — утром пригодится. Давайте ко сну.

— Да, — сказал Медучин, — хорошо, будем считать пионерский сбор закрытым, поскольку всем все ясно и вопросов нет.

Он кликнул Верного, тот спрыгнул с крыльца и пошел следом.

Осторожно, чтобы не разбудить Анфису, разбрелись Бровин и Медучин по своим кукулям. Медучин зажег огарок. Анфиса спала. Он прикурил от свечи и задул ее. Бровин похрапывал, а Анфиса, что-то бормотала во сне, разговаривала.

«У нее сегодня слишком много впечатлений, и нервы не совсем в порядке», — подумал он. Медучин вспомнил, как несколько лет назад подошел к своему товарищу — спящему геологу, прислушался к его сонному бормотанию. Оно было довольно связным, и он взял его левую руку, нащупал пульс и задал вопрос голосом той же тональности и о тех же событиях, которые геолог переживал во сне, и тот ему ответил, и этот странный диалог продолжался почти полминуты. Так можно вызнать сокровенное, у некоторых людей это получается, и у Медучина как раз наступило, «это», чему он не знал названия, он испугался и оставил геолога в покое.

Ему захотелось подойти к Анфисе и сделать то же, но она разговаривала во сне по-чукотски, а чисто по-чукотски говорить он не мог, да и смутно чувствовал, что настроиться на ее волну ему не удастся.

Медучин очнулся от шума. Ему показалось, что где-то неподалеку кружит вертолет. Он прислушался. Было тихо, под порывами ветра шумели лиственницы.

«Показалось, — подумал он. — Это у меня шумит в голове».

Искать его еще рано, это он знал. Спохватиться должны дней через пять. А вертолетом и того позже: пока ребята дадут знать на аэродром — пройдет неделя. Но все-таки в душе копошилось: «а вдруг?»

Хорошо, если б вдруг опустился тут вертолет и вылез бы из него Юра Филатов. То-то радости было бы! Юра часто помогал рыбакам и ихтиологам, его любили, он очень надежный, не было такого, чтоб он подвел. Все таежники вокруг его знали.

«Хорошо бы, Юра прилетел», — подумал Медучин.

Последний раз они виделись две недели назад Юра приземлился прямо в Избяном и сказал, что у него свободный целый день, даже два, в поселок может вернуться только завтра к вечеру. Сели обедать тут же, на улице — на пеньках да на ящиках. У Анфисы мясо было готово, а Бровин рыбы принес, свежей и вяленой.

— Как ловится? — спросил Юра.

— Хорошо. Лучше и не надо. Возьмете какой надо — вон мешки. Петро! — крикнул Медучин Шкулину. — Возьми в первой камере, там свежая!

Петро собрался в ледник.

— Не спешите, — сказал Юра. — Времени у нас много, да и по другому делу мы.

— Что за дело?

— У-у, секретное! Какая у вас рыба?

— Ну, вам-то самую лучшую, — чиры, нельма, три осетра есть, пелядь. Какую хотите…

— А караси есть?

— Этого добра не держим! — рассмеялся Медучин.

— И зря.

— Почему?

— Караси нам нужны.

— Что за напасть?

— Понимаешь, прислали ребята из Магадана бочонок сметаны. А к сметане что надо? Правильно — карась… А вы, знаю, почему-то считаете его несерьезной рыбой. И у вас ее нет.

— Нет, конечно… Придется половить. Есть тут несколько озерец.

— Половим, времени достаточно. Ну, а пока по первой, чтоб ловилась большая и маленькая.

Шкулин уже разлил давно, он свое дело знает. Анфиса, как и подобает хозяйке, все лучшее гостям. Вертолетчиков она знала. В прошлом году они обслуживали геофизиков, там и встречались.

— Ну, за встречу!

— Дай бог не последнюю! — чокнулся со всеми Шкулин.

Бровин принес мешок с сетями, закинул их в вертолет и тоже присоединился к пирующим.

А потом, вытащив из планшета карту и расстелив ее прямо на земле, Филатов отмечал озерца и протоки, которые показывал ему Медучин, и составлял оптимальный вариант облета их всех на тот случай, если в одном месте рыбы не будет, а в другом ее будет мало. И потом, взяв Медучина, вертолет ушел на юг, и мотался с озера на озеро, и гонял Медучин по тундре этот вертолет, как подвыпивший северянин московское такси, и только на следующий день вернулись ребята в Избяное с двумя мешками крепких коричневых карасей.

…А сейчас больной Медучин лежит в занесенной снегом палатке, и тепло ему от этих воспоминаний. «Хорошо бы, Юра прилетел».

Но Юра не прилетит.

Медучин вспоминает, не должен ли чего ему. Нет, не должен.

— Ай лав ю и зай гезунд! — кричал, прощаясь, Юра и махал рукой из вертолета.

Просьбу ребят Юра выполнил, и на другой день на косу села «Аннушка», затем вторая, а потом еще они возвращались, и вся рыба была вывезена, и ледник очищен. А рыбы-то всего восемь тонн, это капля в море для горняцкого поселка.

— Мало рыбы, ребята, — сказал командир последней «Аннушки». — Надо больше, в поселке одни консервы. На консервах далеко не уедешь. А ваша рыба только в садик да в ясли.

— А что делать?

— Не знаю, придумайте. У нас собираются даже создать бригаду для отстрела медведей и лосей, нужна свежатина. А забой оленей будет только в ноябре. Навигация в этом году поздняя, сами понимаете, картошку и то еще не привезли… сначала генгруз… Ну, я полетел… Приду дня через три, Чукотторг возьмет все, что вы наловите. И чем больше, тем лучше… Ребята на прииске озверели — попробуй-ка пожить на консервах! Ну, чего-то я разговорился. А Юре привет передам. Он сейчас геологов вывозит. Караси были хорошие, спасибо.

Самолет улетел.

— Чего решил, Наука? — спросил Шкулин.

— Ничего.

— Ну и зря. У нас план есть…

— Что за план?

— Надо ставить загородку.

— Так, — крякнул Медучин, — так. Гм…

Шкулин молчал, выжидающе глядя на Медучина. Подошел Бровин. Теперь они стали молчать втроем.

Рыбаки знали, что Медучину известен не только режим реки в разные месяцы, ему известны притоки и проверенные им самим даты наиболее полного осеннего хода, когда рыба скатывается в реку, а оттуда в море. У Медучина карты и дневники двух лет исследований. И наука должна им помочь. Но дело в том, что способ, предложенный рыбаками, — браконьерский. И они знали — Медучин на это не пойдет, и не потому, что он облечен правами и рыбинспектора, и охотинспектора, он человек науки — и это все, и, сколько бы они вместе ни съели таежной каши и таежной соли, — ничто не поможет Медучину идти против себя.

— Мы сделаем сами, Наука. Ты только скажи, где… И все.

— И закрыть глаза. Да?

— Да. Ты ничего не знаешь. Мы сами… — уговаривал Шкулин.

Медучин молчал. Спросил у Бровина:

— Что скажешь, бригадир?

— Дык я чо? Я как все. Я так думаю — мы перед ледоставом и так возьмем, неводом. Понемножку — зато верней. Но там на прииске — люди. Понимаешь, Наука?

— Понимаю, понимаю…

— Вот у нас полна кладовка консервов, — продолжал Бровин. — Мы хоть одну банку за лето съели?

— Нет, только компоты.

— Во, ели только компоты. А остальное нам ни к чему, невкусно и непитательно, — рассмеялся Бровин. — С консервов жиру не нагуляешь. Вот и думаю я — можно поставить загородку и взять тонн пятьдесят, для реки это мелочь. А?

— Ты, Наука, не боись, — опять завел свое Шкулин, — Мы понимаем, тебе оно не с руки — нарушать законы, нагорит….

— Не в этом дело!

— И в этом, чего уж там, и в этом! Мы ж с понятием. Вот и говорим — ты ничего не знаешь… А?

— До вечера! — попрощался Медучин, встал и пошел к реке.

Надо идти по узкой тропинке, огибая фиолетовые островки иван-чая, тут их целая плантация, и тогда справа будет река, слева маленькая черная коптилка, и из крайнего дома выйдет Анфиса и скажет: «Это ты? Здравствуй!» Она всегда так встречала Медучина, и на этот раз она увидела его в окно, вышла:

— Это ты? Здравствуй!

— Здравствуй…

— Где пропадал, Наука?

— В верховьях…

— Ой ли? А не в Ост-Кейпе часом? Баб-то у тебя там, поди, не сосчитать!

— Куда уж! Не до баб нынче…

— Чего так?

— Да так… работа такая…

— Вы из-за работы все забудете. Вот через неделю и я в Ост-Кейп совсем уеду. Думала, ты меня повезешь… оказывается, нет… не ты…

— Некогда мне по поселкам разъезжать.

— Вот и я говорю, некогда. Бровин-то месяц назад, когда вез, сулился…

— Чего он?

— Чего-чего… Балыков обещал — нету, ребенка сделать обещал — нету, думала, хоть назад Наука меня повезет, сломаю по пути мотор, и никуда он от меня из одной палатки не денется, — опять нету! Что делать, а?

В глазах у нее боль и смешинки. Не по себе стало Медучину:

— Ладно тебе, наговоришь тоже!

— Заходи чай пить, чего боишься!

— И зайду… Где дед?

— Скоро придет… пошел лесины прямые для жердей выбирать.

Медучин пил чай, слушал щебетанье Анфисы, смотрел, как она суетится, а на уме у него было одно — предложение рыбаков, загородка эта проклятая… Мучился он и понимал, надо что-то решить, решить окончательно. И от этого решения зависит многое — и авторитет Медучина в тайге, и настроение на прииске, и его собственное спокойствие, и карьера, наверное, тоже… Черт возьми, вот уж слово смешное, карьера…

Вместе придумывать легче, решает он и выходит на крыльцо дожидаться старика.

— Вот если тебе работу дали, — вел назидательно Шкулин, — ты старайся от нее сначала отказаться, не получилось — старайся спихнуть ее другому, опять не вышло — сделай тогда ее так, чтобы тебе больше не поручали! Ха-ха-ха!

— То-то, я смотрю, ты не шибко потеешь, когда лонг-линь тянешь, — сквозь смех заметил Бровин.

— Не-е, — замотал головой Шкулин, — на рыбалке я как все, на рыбе сачковать нельзя, а то зимой палец сосать будешь… Работать так работать, на хрен торопиться!

«Вот поди ж ты, — думал Медучин, — отчего это в тайге да в тундре всякая работа делается в охотку? Нет такого, чтоб было лень или противно… странно это. А может быть, это от подспудного сознания, что если ты не сделаешь, то никто не сделает… Может, это просто от необходимости выжить, от инстинкта?»

Задумывался Медучин, хотел разобраться в себе, что же его гонит все время в тундру? Желание быть свободным, ни от кого не зависимым? Неправда, начальство хоть и далеко, по от него все равно никуда не деться… А может быть, все-таки лень? Обычная простая человеческая лень гонит его черт знает куда? «Ну конечно же, — думал, Медучин, — конечно же! Я не хочу подчиняться будильнику, вставать в семь, а в восемь идти на службу. Лучше я здесь встану в пять, а в десять сломаю ногу в Большом Каньоне, как было в прошлом году, но зато буду сам себе голова. Здесь просто ближе к природе. Вот почему мне всегда в поле хорошо, даже если трудно…»

Он собирал карабин, через час им со Шкулиным идти на охоту. В леднике осталась только шея от лося, убитого в прошлом месяце. Решили взять еще одного. В помощь Медучину Бровин выделил Петра, тот видел на дальних косах следы. У Медучина пять лицензий, хватит на весь сезон и на зиму останется. Верного решили не брать, чтобы тот не спугнул зверя.

весело сочиняет Шкулин.

— Что-то ты больно веселый, — говорит ему Медучин, — а я, между прочим, сон видел. Вдруг вещий?

— Что еще за сон?

— Будто лось тебя копытом погладил!

— Чо? Правда?

— Ну да. К чему врать без толку.

— О-ха-ха! — засмеялся Шкулин. — Нет такого лося! Тот лось еще не родился али шастает где-нибудь по другим северам! Меньше спать надо, Наука, не будешь тогда глупые сны смотреть!

— Он виноват, что ль, — развел руками дед Тимофей, — приснилось, и ладно. А мне вот чегой-то ничего не снится. Одно время старуха-покойница снилась, а теперь вот совсем я без снов, будто и нет меня.

— Это к здоровью, дед, — успокоил его Бровин, — Сон праведника это называется, потому как ты у нас несть праведник.

— Кхе-кхе-кхе-гм… — проворчал дед, — в прошлом году лучше кашлял… — и пошел готовить охотникам лодку.

…Сейчас, в палатке, Медучин, не может вспомнить, о чем он думал тогда, когда лодка тихо шла в верховья мимо желто-зеленых берегов. Одно он знает — он никогда не переставал удивляться красоте берегов: зеленая стена ивняка и ольховника и редкие нарядные березки, мрачные высокие каменистые обрывы, склоны сопок, поросшие лиственницей и стлаником, и тополя, такие же редкие, как березы, будто только что пришедшие с материка, и красивее тех, материковских, потому что над ними полярные совы, — никогда этого не забыть Медучину; сколько бы раз он ни был в тайге, он каждому тополю говорил «здравствуй», как товарищу, и не стеснялся, что его может услышать Шкулин.

И сейчас, когда все покрыто снегом, тоже очень красиво, это знает Медучин, только надо выйти из палатки, посмотреть. «Посмотреть бы…» — думает он. И опять впадает в забытье.

Очнулся он от яркого света и понял, что в щель палатки бьет солнечный луч. «Раз солнце — значит, морозно. Этот снег уже не растает, — подумал он. — Хорошо бы сейчас на мэрэнтэ, а лодку бечевой по течению…» И еще в связи с мэрэнтэ ему в голову пришла любопытная мысль о том, что он никогда не катался на лыжах, лыжи не были для него развлечением. «Странно… — подумал он. — А почему, собственно, странно? Ну, не ходил на лыжные прогулки, не катался в Солнечной долине, правильно, не занимался лыжным спортом, потому что лыжи и снег — это моя работа. Вот если б я жил на юге, обязательно бы зимой ходил на лыжах и даже стал бы мастером спорта. Ведь плаваю же я мастерски, хотя на пляж попадаю раз в несколько лег… Снег — это уже профессия. Мне совсем нельзя без тундры, это, пожалуй, плохо… Здесь я всегда выберусь, а там, на юге?»

Он смотрел на солнечный луч, и ему не верилось, что его скрутило окончательно. По-прежнему не хотелось есть, но жар сдал, и в голове не шумело, и он думал — дело идет на поправку. Как всякий здоровый человек, никогда не болевший, он прислушался к течению своей болезни, к тому, что происходило с ним, — и было ему любопытно. Он не мог только отличить забытье от тяжелого сна, иначе бы он насторожился. Он радовался солнцу, но не знал, как одолеть слабость и выползти из кукуля, а затем из палатки. «Зачем? — подумал он. — Собрать скарб и спихнуть лодку у меня все равно сил не хватит. И с рекой я не справлюсь тоже…»

Он силился представить, что сейчас делают там, в Избяном, и вспомнил свою недавнюю ссору со Шкулиным, тогда, на охоте. Они разделились, и, когда через полчаса Медучин пришел на выстрелы Шкулина, он увидел мертвую лосиху.

— Зачем ты важенку-то? — тихо спросил Медучин.

Шкулин знал, что никто в тайге не бьет лосих, и молчал, оправдываться было бессмысленно. Так же молча они разделали тушу, погрузили в лодку мясо, а когда пришли в Избяное, им помогали выгружать, и дед, сразу определив мясо, сказал:

— Шкулин небось стрелял?

Медучин кивнул.

— Э-хе-хе, — вздохнул дед и ушел в дом.

И Шкулин, чтобы не попадаться на глаза, пошел к Анфисе, может, она поймет его, заблудшего человека. Анфиса давно уже жила отдельно, там же была и столовая, — так, решили, удобней.

Бровин разжег костер и смолил лосиные ноги для холодца. Делать холодец он не доверял никому, это было его фирменное блюдо. Усталый Медучин перетаскивал из лодки вещи и думал о сне, есть ему не хотелось, он был удручен убийством лосихи. И когда рассказывал деду про охоту, тот слушал, не перебивая. Потом дед Тимофей перевел разговор:

— Мы тут без вас ловили. Мало. Ты что решил?

— Завтра будем ставить загородку. На Лучистом. Я сам буду ее ставить. И акт составлю на себя.

— Сам себя штрафовать будешь? — спросил дед.

— Не знаю. Составлю акт и объяснительную. Пусть в инспекции разбираются.

— Должны понять, — с надеждой сказал дед.

— Лишь бы люди поняли…

— Бог простит, — улыбнулся дед.

— Одна надежда, — засмеялся Медучин.

И вдруг ему удивительно легко стало: решение принято, и гора свалилась с плеч, и люди о нем доброе скажут, может быть, скажут. Откуда им знать, как на их столы пришла рыба?

— Не боишься? — спросил лукаво дед.

— От мандраже — помет в драже, ладушки, ладушки, — пропел Медучин. — Мало удовольствия сидеть без продовольствия… Дан прогноз — не вешать нос! — и дальше весь шкулинский набор.

Дед ласково потрепал его по плечу:

— Храни тебя бог!

— Да ладно, — махнул рукой Медучин.

Вдруг дверь соседнего дома распахнулась, и на крыльцо выскочила растрепанная Анфиса, раскрасневшаяся, в порванной кофточке, глаза — черные молнии, свирепые — не приведи господь!

— Что случилось? — оторопел Бровин.

— Шкулин ваш… пристает… рукам воли много…

На крыльцо следом выскочил Шкулин с изрядно поцарапанной физиономией.

— Ну, картина! — развел руками дед.

— Ах ты, гад! — кинулся к Шкулину Бровин. — Бабы захотелось! Я те покажу! Будешь с медведем в жмурки играть!…

Руки его были заняты лосиными ногами, и он выглядел очень комично. Но ему было не до шуток. Со всего маху он огрел Шкулина лосиной ногой. Тот бросился бежать. Бровин еще раз перетянул его ногой вдоль спины. Шкулин упал.

— Это тебе за лосиху! — приговаривал Бровин. — Это тебе за Анфиску! Не нарушай уговору, гад!

Лосиная нога взлетела над Шкулиным. Дед Тимофей бросился разнимать.

И вдруг Медучина разобрал смех. Он смеялся в голос, схватившись за живот, будто его мучили от смеха колики.

Все остановились и замолчали.

— Ой! — не мог остановиться Медучин. — Ой, братцы! Сон-то вещий оказался! Погладила-таки лосиха Шкулина копытом! Ой, братцы!

Дед как стоял, так и опустился на землю. Он смеялся беззвучно, из глаз его катились слезы.

Бровин плюнул, забрал ноги и пошел к костру досмаливать.

Шкулин поднялся и медленно побрел к реке.

Анфиса вдруг заметила, что кофточка у нее не в порядке, повернулась и юркнула в дом.

Откуда-то примчался Верный.

— Опоздал ты, — гладил собаку Медучин. — Такое кино было! Тварь ты бессловесная, — жалел он пса, — и поговорить-то тебе не с кем!

Снег перестал блестеть, и Медучин понял, что солнце скрылось. Но вечер еще не наступил, и было светло. «Надо что-то делать, — думал он. — Если я просто буду лежать, я вот так просто и умру».

В руках у судьбы две чаши. Одна — с плюсом, вторая — с минусом, одна — с удачей, другая — с невезением. Одну чашу Медучин испил до конца. Теперь придется пить из другой. Узнать бы, из какой, думал Медучин.

Хорошо бы устать, думал он. Надо жить так, чтобы в конце уставать. Надо устать от несбывшихся надежд, мелких радостей, от неудач, от вина, и женщин, и всепрощений, и от денег, и от предательств, устать от лени — и тогда все остальное, что суждено, будет не страшно, и смерть тоже.

Он вспоминал, не обидел ли кого, вспоминал, много ли у него несдержанных обещаний, и дал себе слово, если вернется в Избяное, начать новую жизнь.

О женщинах, с которыми он расстался, думалось ему спокойно… Он понимал, что любил их недостаточно, что, если бы встретиться еще раз, еще один только раз, он сумел бы и сказать все, и долюбить, как хотел бы сейчас, как мог бы сейчас, как умел сейчас и как не мог догадаться любить тогда, когда все зависело от него, тогда, в прошлом, которое уже не вернется, сколько бы ты о нем ни думал, а если и вернется, то ты решишь, что это неправда, так в жизни не бывает…

На мгновение ему вдруг представилось — а что, если и с Анютой где-нибудь в поле сейчас так же плохо? А что, если с ним «это» и ему плохо сейчас потому, что ей плохо там?

Пот выступил у него на лбу, и он не понял, от болезни это или от страха.

Он начал успокаивать себя тем, что она опытная полевичка, да и партия-то у них пятидесятка, народу полно, но простая и жестокая в своей неизбежности мысль, что вот он сам — опытный тундровик, а «накрылся», ударила под сердце.

…Легкий ветерок задувал в щель палатки снег. Медучину чудилось, что ветер пахнет хвоей. Он знал, осенью при снеге не должно быть этого запаха, но пахло хвоей, и он не мог отделаться от этого ощущения. Вспомнилось, как Анфиса говорила ему тогда по возвращении с верховьев, прижалась к нему щекой и говорила:

— Ты не одеколонься больше, ладно? У человека должен быть свой запах… ты вкусный. Не надо одеколониться… я люблю тебя, Наука… приезжай в Ост-Кейп, я ждать буду. Приезжай… когда захочешь, к тебе приду, только скажи, хоть сейчас с тобой буду… я так волновалась, когда ты в тайгу уходил… ни о ком не думала, а за тебя волновалась… тревожилась, когда ты уходил…

«Обязательно приеду в Ост-Кейп, — думал Медучин. — А на будущее лето возьму сюда сына. Пора ему приобщаться к природе, десять лет уже, пора учиться разводить костры, ловить рыбу и охотиться, пора самостоятельным быть на земле…»

Сын сейчас на материке, Анюта писала как-то, что видела жену и сына, что жена немного поправилась, годы все же, а он здорово вытянулся и очень похож на тебя, Медучин, и даже походка.

Последний раз жену Медучин видел в зале суда. На разводе судья сказал, что им бы в загс надо, а не в суд, такие они оба хорошие, и Медучин рассмеялся, и вышли они из здания суда под руку, рядом была стоянка такси, и судья видел в окно, как Медучин посадил ее в машину и отошел, а она позвала его, он наклонился, она поцеловала его в щеку, он помахал ей рукой и долго стоял потом, курил, — ничего не понял судья.

«Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам…»

А перед тем как ей сесть в машину, был у них разговор:

— Ты выходи замуж за того парня, он вроде толковый малый… И обязательно роди.

— Тебе это зачем? — спросила она тревожно.

— Надо, чтобы у вас был общий ребенок. Тогда ты мне отдашь сына скорее, и тебе не будет так одиноко. Ведь правда?

— Правда… А скажи, у тебя Анюта появилась до того, как ты узнал про меня… ну, обо мне все это, или потом?

— Не помню… Наверное, у нас это вышло одновременно… Не помню. Если тебе это очень важно, я постараюсь вспомнить.

— Важно, — сказала она. — Но вспоминать не надо. Ни к чему… теперь ни к чему…

— Сыну пока скажи, что я в длительной экспедиции. Ну, а потом объяснишь. Береги его… пусть будет щедрым он, постарайся, тогда он будет счастлив в друзьях. Пусть он будет счастлив в друзьях, это самое главное. Остальное не так уж и трудно… А когда ему будет очень трудно…

— …когда ему придется трудно, я ему буду рассказывать о тебе, — сказала она. — Ведь ты у меня ничего… — смахнула она слезу, — был.

«На златом крыльце сидели… опять эта считалка, черт возьми! Почему меня преследуют детские голоса?.. эта считалка… эта игра на выбывание… это что же, моя очередь?!»

Его бил озноб, но он с трудом, тяжело дыша, вылез из спального мешка, передохнул немного, пополз к щели в палатке. Верный уступил дорогу, и Медучин выполз из палатки на снег.

Было холодно, он прижался к собаке, потом снял с руки часы, застегнул их Верному на ошейнике и легонько толкнул его:

— Иди… иди… к ребятам, в Избяное… ну!

Пес смотрел на него и вилял хвостом.

Медучин вспомнил, что от человека, если он вылезает из теплого кукуля на мороз, должен идти пар, и оглядел себя. Ему стало страшно.

«Почему не идет пар? Почему, ведь я еще живой!»

— Жи-во-ой! — крикнул он.

Верный встрепенулся и побежал. Оглянулся, опустил голову и стремглав бросился в кусты.

Последнее, что виделось Медучину, — много белого снега, и много больших белых солнц, и белое лицо большой женщины, удивительной, как большая рыба.

Ребята нашли его не скоро. Палатка и спальный мешок были разодраны… Это постарался медведь-шатун, не успевший залечь до октября. Ребята проверили карабин, патроны все были целы — выстрелить Медучину не удалось.

Совершенно секретное дело о ките

…Вот и обед близится к концу.

На второе нерпичья печень. Мурману порция побольше, не скоро ему доведется ее попробовать, пусть потешится, чтоб не забывал.

За столом кают-компании все пятеро. Начальник маяка Иванов, радист Мурман, повар Анастасия — жена Иванова, электромеханик Слава Чиж и старик Пакин — старший механик маяка.

— Ну что же, в последний раз мы вот так все в сборе, — поднял стакан Иванов, — хорошей тебе погоды, счастливо долететь, пиши… извини, если что не так, на базу я дал радио, чтоб тебя отметили в приказе, глядишь, и премию получишь, работал ты, хорошо, Ну, да чего там, поехали… с печеночкой очень хорошо пойдет.

Он опрокинул стакан, все вздохнули и тоже опрокинули. Все, кроме Насти, ей нельзя, она непьющая, ей шампанское можно — пригубила чуть-чуть.

Всем грустно, ничего не поделаешь.

Вот и чай закончен, все с тревогой ждут заключительного ритуала — «полярной пятиминутки». На полярных станциях этого побережья существовал обычай — отъезжающему насовсем давалось время высказать каждому в глаза, что он о нем думает, всю правду. Женщины на «пятиминутку» не приглашались.

Настя убрала посуду, ушла.

Мужчины остались одни.

— Ну? — спросил Иванов.

Мурман молчал.

— Может, еще по одной, а? — спросил дед Пакин. — С чаем-то исповедоваться — совсем грех…

— И то дело! — поддержал Чиж.

Иванов сходил на кухню и выставил бутылку. Алекс всем разлил. Встал, вздохнул полной грудью, как в темный омут вниз головой бросился.

— Ну что же, раз решили соблюдать северный обычай, пусть так и будет. — Сел, положив на стол тяжелые руки, задумался.

— Самый симпатичный мне из вас — Иванов. Не потому, что начальник, не подумайте. Сейчас он не начальник для меня, да и вряд ли когда нас жизнь еще сведет вместе. Хорошо было с тобой, Семен, Анастасию только зря ревновал. Я знаю, знаю, дело прошлое…

Он снова всем налил.

— Тебя, Славик, терпеть не могу. Не мог все время. Раздражаешь ты меня. С удовольствием начистил бы тебе личико, но ты физически сильней… Вот ты все интеллигентом хочешь стать, костюмы по радио заказываешь, галстуки получаешь с материка, журнал мод выписываешь. Зря это… Ничего из тебя не получится. И никакие тебе костюмы и журналы не помогут. Интеллигентность — это вот здесь, — он постучал по голове, — вот здесь, — он постучал по левой стороне груди… — Это дается с рождением, с воспитанием. А ты хам.

— Ну ты чего, чего! — встрепенулся Чиж.

Иванов вдруг покраснел и почувствовал себя неуютно.

— И тебя я не люблю, Максимыч, — тихо сказал Алекс деду Пакину. — Скряга ты. Не бережливый, а скряга. И врун. Не зимовал ты на западных полярках, я на базе в кадрах интересовался. И приехал ты сюда за пенсией. Да уж живи, если тебе так лучше. Людям ты вреда не приносишь, но жить с тобой я бы не стал. И один ты, без бабы, знаешь почему? Бабы любят щедрых, если хочешь знать…

— Мда… — Иванов почесал в затылке. Никто не смотрел друг на друга. Все молчали.

— Ну ладно. И на том спасибо, — первым выдавил дед.

— Граждане судьи, у меня все, — пытался улыбаться Алекс. — Я пошел. Я хочу проститься с окрестностями.

— Надо собираться, — буркнул Иванов, ни к кому не обращаясь. — Настя! Где мой маленький рюкзак?

Три года Алекс Мурман смотрел на ту сторону Берингова пролива, туда, где в синеющей дымке, если у вас хорошее зрение, можно без бинокля увидеть скалу Фэруэй и различить береговые очертания Аляски.

Теперь он уезжает.

На прощанье он в последний раз решил посетить домик — самое уникальное деревянное сооружение на всем северо-востоке.

Домик висит над морем. К нему ведет лестница. Капитальная лестница, на нее был израсходован весь строительный лес минувшей навигации.

По последнему, спекшемуся от весенних лучей снегу доски с берега были подняты с помощью блоков и тросов в гору — на стометровую высоту к зданию полярной станций, а когда стали проверять заявки и заполнять грузовые накладные «распишитесь в получении», выяснилось, что лес никто из теперешнего состава зимовщиков не заказывал, это выполнилась заявка пятилетней давности. Что делать? Везти обратно нет никакого смысла судно гидрографическое, его курс дальше — на север и северо-запад, своей работы по горло, маяки надо зажигать, а не таскать сомнительный груз туда-сюда по восточному сектору Арктики.

— Пусть лежит, пригодится, — сказал начальник полярной станции Иванов.

Летом лес пустили в дело. Но когда гидрографическое судно «Меридиан» в последний свой осенний рейс навестило станцию, Иванову было вручено предписание — дерево употребить на сооружение в течение следующего сезона нового навигационного знака в районе соседней полярной станции.

— Пусть они сами сооружат знак, — буркнул Иванов. — У меня материала нет.

— Как нет? — оторопел начальник лоцмейстерско-гидрографического отряда. — Я же привозил, сам разгружал…

Иванов развел руками и предложил прогуляться.

— Вот, — сказал он и показал в сторону Америки.

Начальник ЛГ отряда вздохнул и печально улыбнулся.

— А ленточку хоть перерезали? — грустно спросил он.

— Открытие было без речей, — тоже вздохнул начальник полярки Иванов.

Тридцать широких деревянных ступеней лестницы с перилами, электропроводкой и канатом, чтобы в пургу не смело на пути к заветной цели, вели в домик тишины и забвения.

— А соседям вы все-таки поможете, — жестко хихикнул начальник ЛГ отряда.

— Само собой, чего уж тут…

— Угу…

Алекс вернулся в кают-компанию.

— Что слышно? — спросил он Иванова. Была вахта начальника.

— Да ничего. Снабженец идет. Нам ничего нет.

— Остановим…

— Само собой…

— А в селе?.

— Охота… Киты появились.

— Мальчиков в море?

— А где ему быть? Капитан Мальчиков китов не пропустит…

— Повез бы он меня в райцентр, — размечтался Мурман.

— Сезон. Ему не до тебя. Жди вертолета. Я тебя провожу.

Мурман не поверил.

По инструкции начальник полярной станции (если точнее, их коллектив назывался электрорадиомаяком — пять человек, но станцией они величали себя сами — для солидности и престижа) — так вот, начальник полярного радиомаяка не должен отлучаться за пределы территории. Но тут такое дело — уезжает человек и прежде ему надо на лыжах через Долину двадцать километров, и у Иванова есть в соседнем селе Полуостров дела, он обещает вернуться — обещает себе и жене — повару Анастасии. Надо забрать почту, узнать сельские новости и, вообще, отдохнуть в другой обстановке и проводить Мурмана. Уж какой ни на есть человек Мурман, а проводить надо, он еще насидится в Полуострове, туда вертушка — раз в месяц, если есть погода, а там своих отпускников — бортов на десять, и никому никаких льгот — все одинаковы, протекций и знакомства нет, все знакомы, все друзья, все в порядке живой очереди.

Здесь, на полярной станции, на неприступных скалах когда-то располагалось эскимосское поселение. Сейчас от него остались только китовые кости, камни разрушенных землянок-нынлю, мясные ямы, обрезки моржового клыка, предметы быта, пришедшие от времени в негодность. До сих пор можно найти каменный жирник, деревянные подносы для еды, ржавые винчестеры, дырявые чайники, кастрюли и другую утварь. Одну нынлю Алекс называл своей. И сейчас, пока Иванов собирался, он пошел с ней проститься. Эта землянка сохранилась лучше остальных. Она была у самого обрыва. Недалеко от входа торчали врытые в землю китовые челюсти, а у самого входа лежали, два больших китовых позвонка, от гренландского кита, Алекс часто приходил сюда.

Хорошо было сидеть у входа в нынлю на китовом позвонке, смотреть в море и курить, и думать о своем. Вот так же, может быть, сотни лет назад эскимосский старик сидел на этом позвонке, смотрел в море и думал. Наверное, мало было радостных мыслей у этого незнакомого старца, ведь жизнь тут была так сурова и тяжела, но Алекс уверен — надежда и спокойствие всегда посещали человека на этом месте, когда он тихо сидел и смотрел вдаль. Время замедляло свой ход, мысли текли плавно и тихо, как льды в проливе, и мудрость осеняла эскимосского пращура.

Нет древнего охотника, он давно ушел, но оставил Алексу эту воду, этот снег, эти камни, и птиц, и зверей в море, и это — скупое солнце над льдами, и туманы — все оставил Старый Старик, разбирайтесь, мол, со всем этим сами, я устал, я стар, я знаю много, я устал от знаний, а вам придется все это постигать самим, и вы, возможно, постигнете истину, только устанете, как и я, и вам захочется уйти…

«Сколько людей садилось на этот позвонок, — думал Алекс, — скольких людей спасали от ветра стены нынлю? А я сегодня уезжаю и больше никогда не увижу ни этого моря, ни нынлю, ни китовых челюстей… Будет ли мне так спокойно на материке? Примет ли меня материк? Приму ли я материк? Прав ли я, не лучше было бы промолчать на «полярной пятиминутке»?

Все эти вопросы волновали Алекса, и спокойствие что-то долго не посещало его, хотя он сидел на позвонке и смотрел не отрываясь на темную воду, на белые льдины, и было тихо и тепло.

«На то и ритуал, чтобы не обижаться», — решил он.

И уже не думал об этом.

Ему скорей хотелось улететь на материк, он мысленно был уже там, в отпуске. Он видел себя в каком-то абстрактном городе, где можно идти в дождь по асфальту. У него под ногами асфальт, он видит на себе шляпу и плащ, и идет дождь, он даже видит цвет плаща — серый.

Он заходит в кафе, там высокие мраморные столики, он облокотился о столик, капли дождя стекают с плаща и шляпы на гладкий серый мрамор.

Вот так он себе, все представляет, он пять лет не был на материке, не ходил по асфальту, не курил в дождь так, чтобы спрятать сигарету в рукав плаща.

Других желаний у него не было. Он даже не знал, чем будет заниматься там, на юге. От многого он отвык тут на севере, и многие страсти обычного человека не волновали его…

Жариться на солнце он не любил, футболом не болел, к телевизору еще своего отношения не выяснил. Надо путешествовать, решил он. Буду ходить в рестораны, собирать рецепты.

Кухня была его слабостью. Это-то и дало повод Иванову ревновать Анастасию, а Алекс просто любил готовить.

Вышлю ребятам побольше разных трав и специй, подумал он.

Много чего на полярке есть, а трав и специй нет.

Поеду в Грузию, решил он, и в Среднюю Азию. Вот где трав — рви не хочу. Побольше ребятам вышлю, пусть не обижаются.

На крыльце домика появился человек, помахал Алексу. «Иванов, — понял тот, — торопит. Ну что ж, прощай, конец света!»

Алекс нагнулся, взял камешек. На память о месте, где кончается материк, кончается земля. Он улыбнулся — вспомнил старика Мэчинкы. Чукча Мэчинкы, как-то рассказывая о крае земли, где он родился, пояснил:

— Конец географии…

Вот он — «конец географии». Жаль все-таки покидать его, хорошее место, здесь Мурману не делали зла.

В прошлом году председатель колхоза в Полуострове Иван Иванович Кащеев целых полгода провел в отпуске на материке, уже и забывать его стали, вернулся наконец. Спрашивает его Мэчинкы — где был, что видел? Объясняет Кащеев — в Москве, мол, был, на Украине, в Венгрии на выставке охотничьего снаряжения всех стран, в Париже провел целую неделю.

— Гм… да… эхх, — вздохнул Мэчинкы, — одичал ты там, совсем одичал… В тундру пора… Поедем-ка в тундру!

До слез смеялся Иван Иванович, но в тундру поехал с Мэчинкы на другой день, как раз охота началась.

«А вдруг старик прав? — подумал Алекс. — Вдруг все не по нраву мне там придется, шашлыки и пальмы-фикусы, а? Вдруг и впрямь дичать начну?»

Иванов был уже готов. Он протянул Алексу металлические крючки на обувь — кошки. Здесь иначе по леднику на сопку не поднимешься.

Алекс вынес из дому рюкзак и ружье — все свое имущество. Иванов помог ему приладить снаряжение. Лыжи они укрепили на груди в качестве противовеса.

Трое остающихся вышли провожать их на крыльцо. Алекс пожал руку деду и Чижу, поцеловал в щеку Анастасию, помахал им на прощанье, оглянувшись на середине подъема, ему в ответ все трое помахали, горько на мгновение стало радисту Алексу Мурману, защемило где то внутри, посмотрел он наверх, до перевала было еще очень далеко. Иванов на кошках шел цепко, быстро, обошел Мурмана, есть теперь за кем тянуться.

С высоты птичьего полета эти места были еще красивее.

Характер председателя колхоза Ивана Ивановича Кащеева не соответствовал его злодейской фамилии. Был он человеком мягким, с тихим голосом (настоящая властность не любит крика), но свои решения объявлял один раз.

В Полуострове его уважали хотя бы за то, что всю свою жизнь — лучшие молодые годы — двадцать пять из пятидесяти пяти лет — он отдал северу.

Несколько раз звали его в центр, предлагали повышение, но сидел он в селе, не хотел в город, боялся в городе потерять себя, боялся оторваться от людей, которые его любят, от дела, в которое он вложил годы и здоровье. Этот заполярный консерватизм всегда крепко сидит в северянах-ветеранах.

Было у него хобби — ножи. И если мы поздно вечером заглянули бы в его крохотную мастерскую — он отвоевал закуток у коридора и поместил там верстак, станочки, пилочки-гвоздочки и прочий необходимый инструментарий, — то застали бы его занятым работой: он делал очередной нож.

Конечно, коллекционирование — это собирательство, но Иван Иванович справедливо полагал, что на собирательство надо много времени тратить, и предпочитал нож нужной ему формы, конфигурации, композиции «ручка-лезвие», нож, увиденный или услышанный, предпочитал сделать сам, и делал столь умело, что бывалые охотники иногда консультировались с ним по вопросам металла и прочих таинств древнего ремесла.

Он мог даже поставить клеймо «Made in…», и никто бы не усомнился в подлинности предмета. «Маде ин не наше», — говаривал в таких случаях Иван Иванович, радуясь ловкой мистификации, впрочем, вполне безобидной, учиненной просто лишь для того, чтобы потешить душу…

Над ножом работал он сосредоточенно, не любил, когда ему мешали, напевал тихо цыганскую:

Этой ночью к нему постучали.

Он прикрыл брезентом очередное, еще не завершенное изделие, прекратил мурлыкать песню, в которой знал всего один куплет, снял фартук и пошел открывать дверь.

На пороге стояли лыжники — Алекс Мурман и Иванов.

— Проходите, проходите… Давненько не виделись.

Кащеев временно холостяковал — жена с детьми была на материке. А поскольку даже в маленьких поселках в гостиницах мест не бывает, то он предложил ночным пришельцам вторую комнату:

— Располагайтесь… будьте как дома…

Наутро был прекрасный день, прилетел вертолет, но Алекс не спешил, он знал, что в порядке живой очереди ему не на эту машину и не на следующую, надо еще талон в сельсовете взять на авиаочередь: отпускников накопилось много.

…Едва гости и хозяин успели позавтракать, на крыльце появился Мэчинкы.

Мэчинкы потоптался в коридоре, отряхнул снег с торбасов, постучался, вошел. Постоял молча, потом вымолвил;.

— Эттвунэ… умерла… нет старухи больше…

И сел на пол у двери.

Эттвунэ была его родственницей, самой старой работницей пошивочной мастерской. Пенсионерка работала на дому — шила торбаса, тапочки, обшивала бисером кухлянки. Ее шитье узнавали всюду. Кащеев уже и не помнил, сколько он грамот ей навручал.

Смерть его не удивила — много раз за годы правления ему приходилось бывать на местном кладбище, да и знали в селе, что Эттвунэ готовится уйти «к верхним людям», сама говорила, но все же печальное известие огорчило его. Он поднял Мэчинкы с пола, усадил на табурет. Мужчины закурили.

— Ее готовят? — спросил Кащеев.

Мэчинкы кивнул.

Председатель и гость оделись, вышли на улицу.

…Бабушку Эттвунэ хоронили вечером. Хоронили ее по русскому обычаю, в могиле. Так захотел Джексон Кляуль, председатель сельсовета, ее сын. Провожала ее многочисленная родня, соседи и руководство в лице Д. Кляуля, И. Кащеева, главного бухгалтера, главного зоотехника, начальника узла связи.

Именем своим Джексон Кляуль обязан отцу. Тридцать с лишним лет назад американский торговец Джексон взял в служанки молодую Эттвунэ. Эттвунэ была украшением фактории, Джексон с её помощью неплохо вел дело — она была и переводчицей, и приказчицей, и хозяйкой дома. Меха обильно текли на склады торгового американца. Но все когда-нибудь кончается. Пришел конец и бизнесу Джексона. Советская власть прикрыла его контору, конфисковав часть пушнины, которую торговец не успел вывезти.

Уехал Джексон на Аляску, оставив Эттвунэ. Обещал забрать потом. Но это «потом» так и не наступило, а Эттвунэ уже родила.

Назвала она малыша в честь отца — Джексон, но было у него и чукотское имя — Кляуль (в переводе — мужчина).

Когда началась паспортизация, столкнулись с проблемой — как записывать. Дело в том, что у чукчей не было отчеств и фамилий. Есть имя, оно же и фамилия. Но в паспорте требовалось записать имя и фамилию. Всем чукчам давали русские имена, какие понравятся, на выбор. Или американские, или норвежские. По имени тех людей, с которыми встречались, а норвежцы и американцы частыми гостями были на чукотской земле. По настоянию Эттвунэ в свидетельстве о рождении сына было записано имя — Джексон, отчество — Джексон, фамилия — Кляуль.

Имена старались разнообразить, чтобы не было путаницы. Старики припоминали свои вояжи на ту сторону пролива; так появились в поселении Джон, Габриэла, Бен, Свен, Гарри и даже один Гонсалес. Из русских имен особой популярностью пользовались Иван, Марья и Тимофей.

Было даже имя Петров. Не фамилия, а имя. Его присвоил себе охотник Келекей в честь своего друга пограничника Петрова. Так и записано было — Петров Иванович Келекей. Отчество, естественно, Келекей тоже позаимствовал.

Ко всем этим кажущимся странностям давно привыкли, и если это резало кому-нибудь слух, то только приезжим. С расспросами обычно не приставали — известное дело, туг конец света, всякое может быть, ничему не надо удивляться, известное дело — конец географии.

И вот Джексон Кляуль (или просто Джексон) не захотел хоронить мать по-чукотски. Во-первых, она сама ему так наказывала, а во-вторых, в ее решении немалую роль играло и то, что сын ее председатель сельсовета, человек новой жизни, а обряд старый.

По чукотским обычаям Эттвунэ следовало отвезти на нарте в гору, там оставить, обложив камнями. И непогода да зверь к лету довершили бы дело — и от усопшей остались бы только кости, клочки меходежды да те вещи, которые положили ей для перехода в иной мир, к «верхним людям». Это мог быть чайник, или трубка, или иголки, или еще что-то… До сих пор на восточном краю кладбища у неизвестного захоронения лежит новая, в масле, швейная машинка «Зингер» — ее давно положили одной мастерице шить, возможно, еще в то время, когда она секреты своего ремесла передавала юной Эттвунэ.

Земля была промерзшей, и могилу вырыли неглубокую, Вокруг последнего пристанища старушки сгрудились люди. Джексона пропустили вперед. Он снял с головы малахай, оглядел всех мутными от слез глазами:

— …Вот… прощай, Эттвунэ… все.

Вышел Иван Иванович Кащеев.

— Ты ушла от нас, Эттвунэ, — сказал он. Мы тебя любили… уважали тебя. Мир праху твоему… Прощай…

Понурив голову, он отошел от могилы, поближе к Иванову и Алексу.

— Товарищи! — раздался чей-то незнакомый скорбный бас.

Все повернули головы в сторону говорившего. Здесь, в маленьком поселке, люди знали друг друга и в лицо, и по голосу, и по походке. Но этот голос был незнаком, и все с удивлением рассматривали нового человека. Во время печальной церемонии, когда люди глядят себе под ноги и прячут глаза, его не заметили и сейчас смотрели недоуменно.

Был человек высок и широк достаточно, толстое пальто начиналось с каракулевого воротника, такую же шапку он держал в руках.

— Товарищи! — начал он речь. — Смерть вырвала из наших рядов колхозницу… э-э… — он наклонился.

— …Эттвунэ, — подсказали ему.

— …да, Этвинову. Как уже отмечалось, она была хорошей производственницей, ударницей труда, перевыполняла планы, внося свой скромный вклад в общий успех дела. А успехи у нас не малые! В оленеводстве, например, сохранение взрослого поголовья девяносто три процента, а деловой выход телят от каждых ста январских важенок составляет на сегодняшний день восемьдесят шесть и четыре десятых процента, и все эти показатели выше плановых. Товарищи! Хорошо потрудились за истекший период и наши морзверобои, добыв две тысячи восемьсот тридцать пять центнеров мелких и крупных ластоногих и перевыполнив тем самым свои обязательства… Но мы можем и должны работать еще лучше!

Он замолк.

Тут в морозной тишине звонко раздались аплодисменты.

Это хлопал Келекей.

— Офонареть можно! — нервно хихикнул Алекс.

Старый Келекей не понимал по-русски, но все эти словосочетания, которые он уловил в речи нового товарища, он слышал не один раз в клубе и на разных собраниях и помнил, что после них обычно аплодировали.

Одинокие хлопки Келекея звучали как выстрелы — так было тихо.

— Кто это? — указал на приезжего Кащеев. Он тихо свирепел. — Это что еще за явление?

Лицо его было бледно — не то от бешенства, не то от мороза.

— Из района… — пожал плечами Иванов. — Видать, прибыл утренним вертолетом…

Кащеев позвал Джексона.

— Кто этот… — он чуть не сказал «болван», но сдержался.

— Начальство, — прошептал Джексон и попятился, потому что глаза Кащеева не сулили ничего доброго.

Но тут опустили гроб в яму. Джексон бросил первую мерзлую горсть земли, за ним потянулись остальные и стали расходиться, чтобы оставить одних родственников.

Алекс и Иванов вели Кащеева под руки. Издали могло показаться, что председатель сломлен горем и еле идет под тяжестью беды. На самом деле он сопротивлялся, осторожно вырывался, а Алекс и Иванов удерживали его, чтоб он не догнал приезжего, чтоб не случилось инцидента.

Приезжий вышагивал впереди неторопливо и деловито.

— Ну, попадется он мне, — рычал Кащеев.

— Это ты ему попадешься, — успокаивал его Иванов. — Может, он тебе инструкции новые привез, или благодарность, или приказ о снятии с работы, а? А ты так невежливо спешишь набить ему морду… гм… простите, физиономию. Очень это негостеприимно, товарищ председатель колхоза! Нет у вас чувства момента. Ответственности и взгляда в будущее. Нет, извините…

— Кляуль! — позвал председатель.

За ним послали. Прибежал запыхавшийся Джексон.

— Кляуль, сколько раз тебе говорить, ты здесь самый главный. Понимаешь?

Кляуль кивнул.

— Ты олицетворяешь тут Советскую власть и вообще законность… Ну? Олицетворяешь?

— Олицетворяет, олицетворяет… — успокоил председателя Алекс. Кляуль молчал.

— Почему чужие люди появляются в поселке и ты даже не знаешь кто и не ставишь меня в известность?

— Он показывал бумага, но я не понял… Он завтра к вам придет…

— Хорошо. Но не вздумай приглашать его на поминки. Он уже выступил, хватит…

— Нымелькин… хорошо…

Кляуль ушел.

— Помянем Эттвунэ, — сказал Кащеев, и все трое направились к нему домой.

Пантелей Панкратович Гришин (прозвище Карабас) сидел в своем утепленном складе на ящике с галетами «Поход» в читал дефицитную книгу, привезенную с материка. Книгу эту в прошлом году привез сюда журналист из Москвы, и Пантелей Панкратович выменял ее на пол-ящика консервированной кукурузы и две нерпичьи шкуры.

Банки с кукурузой (полярный дефицит) нужны были журналисту, чтобы подарить своему приятелю с полярной станции, у которого не было столь могущественных связей, ну а нерпичьи шкуры пригодятся на память.

Пантелей Панкратович работал, заведующим торгово-заготовительным пунктом. Эта должность в северной табели о рангах идет на третьем месте (после председателя колхоза и председателя сельсовета).

«Кто царь и бог на побережье?» — спросите вы у первого встречного, и первый встречный сразу же признает в вас приезжего, ибо только новичку не известен ответ на этот вопрос — «заведующий ТЗП»!

Кличку Карабас ему присвоили дети, и Пантелей Панкратович не обижался. Вот и в дальнейшем нашем повествовании он будет под этим своим коротким именем, хотя автор с кличкой не согласен, но что поделаешь — дети всегда правы. Карабасом назвали его за внешность, и, хотя его карманы всегда были набиты конфетами — он угощал на улице всех малышей, приговор остался в силе.

Был Карабас широкоскул и бледен с лица и весу имел примерно по килограмму на каждый сантиметр роста (180 см=180 кг в зимней одежде на складских грузовых весах марки УЗ-710В).

Когда эта гора медленно шла по главной и единственной улице села, ей уступали дорогу, и даже собачьи упряжки, от которых обычно все шарахаются в сторону, объезжали ее стороной.

«Уважают», — усмехался Карабас.

Книга, которую он всегда читал, хоть и выпущена была на материке двухсоттысячным тиражом, до Чукотки не дошла, а потому и считалась дефицитом, и книгу эту Пантелей Панкратович, то бишь Карабас, уважал. Называлась она «Голодание ради здоровья», и только в ней видел Карабас возврат к юношеской стройности своей фигуры, забыв, что в любом деле, как поется в народе, «к прошлому возврата нет».

Все устраивало его в этой книге, но полагал он, что читает ее невнимательно; и перечитывал заново, надеясь найти пропущенный рецепт, который давал бы ему возможность избежать одного — голодания. На все остальное он был согласен.

И виделись ему прекрасные картины. Вот идет он летом по улице Полуострова молодой, красивый и стройный, в руке у него эта книга, нет, книга уже не нужна, идет он без книги, а навстречу ему смуглянка… э-э… не будем называть ее имени, пусть это останется глубокой до поры тайной, и говорит вышеозначенная смуглянка: «Ах, куда же я раньше смотрела?», но проходит гордо Карабас, то бишь — Пантелей Панкратович, и на нее, смуглянку, вовсе не глядит. Ноль, как говорится в народе, внимания, фунт, как говорится там же, презрения. Потом, конечно, сердце у него помягчеет, и простит он легкомысленную смуглянку, не будем называть ее имени. Эх!

Карабас откладывает книгу, встает с ящика, выключает свет, запирает склад и идет домой.

Дома его ждет остывшая печь, покрытый коркой льда борщ из консервированной капусты, постель и пол, устланные оленьими шкурами, банки из-под консервов на подоконнике — в них земля, в них еще ничего не растет, но что-то ведь должно вырасти, раз посажены семена. А еще тумбочка с книгами, но никто не видел, чтобы он ее открывал, — это секретные книги.

Карабас включает приемник, снимает с плитки чайник — печь ему растапливать лень, заваривает чай, а пока чай настаивается, он достает в чулане кусок мороженой оленины, тонко строгает ее, готовит соус из уксуса с солью или из томатной пасты, вот и ужин готов. Он макает строганину в соус, мороженая оленина вкусна, и за этим приятным занятием не замечает, как от куска мяса, которого хватило бы на два обеда большой семье, остаются только кости. Он вздыхает и принимается за чай.

Обычно строганину употребляют перед доброй чаркой, но Карабас не пьет один, не любит он пить в одиночку, да в вообще, пьющий заведующий ТЗП на севере — это такая же редкость, как непьющий тамада на юге.

Карабас смотрит на часы, неторопливо одевается и покидает дом. Приходит час его общественной работы. Все свое свободное время он старается уделять детям. И не с корыстной целью постичь их загадочную душу, а просто потому, что одинокому человеку с детьми лучше, даже если эго чужие дети. В школе-интернате Пантелей Панкратович (Карабас) ведет кружок юных мичуринцев.

Это тем более удивительно, что никогда ничего юным мичуринцам тут еще не удавалось вырастить — ни в бочке, ни на подоконнике, тут в Приполярье и на улице-то ничего, кроме мха, не росло даже летом, но юные мичуринцы обладали неистребимой верой, надеждой, любовью к своему руководителю Карабасу и под его руководством смело боролись с коварством северного климата, и у каждого в душе навсегда пророс лозунг: «Мы не можем ждать милостей от природы…».

Семена всяких-разных растений, клубни и корешки идут в порядке шефства в адрес интернатского кружка со всех концов Союза, но пока еще ничего не выросло, но вырастет — в этом уверены все и даже директор школы, которому юные мичуринцы поставили на подоконник большое деревянное корыто с землей, пообещав, что к лету тут вырастут букеты.

— Букеты — это правильно, — радовался директор и сам поливал импровизированную грядку.

После этих ежевечерних заклинаний вожатая отпускала детей и сама, тоже довольная прошедшим трудовым днем, собиралась домой.

Карабас тихо здоровался, проходил в учительскую, там раздевался и до самого отбоя был во власти детей.

— На чем мы прошлый раз остановились?

— Бармалей нападает на Северный полюс! — хором закричали дети.

— Нет, нет… сказки потом, сначала о деле. Мы, юные мичуринцы, остановились на проблеме поливки. Как поливать растения? Давай ты, Вася…

Эскимос Вася — тонкий долговязый мальчик, любопытный и упорный, был любимчиком Карабаса. Он стремился докопаться до сути и увидеть плоды своего труда, он поливал землю больше, чем необходимо, стараясь ускорить процесс прорастания, но земля наполовину со мхом была влажна и хранила свою тайну, и тонкие зеленые стебельки не спешили проклюнуться и появиться в темноте полярной ночи, освещенной школьным электричеством.

— Поливать надо водой, — сказал юный мичуринец Вася. — И это должен делать дежурный, а Света Пенеуги не поливает.

Света Пенеуги покраснела.

— Нехорошо, Света, — сказал укоризненно Карабас. — А всякая ли вода годится?

— Холодная, но не кипяченая, — твердо сказал Вася, — а Света Пенеуги один раз поливала чаем.

— Нехорошо, Света, — укоризненно сказал Карабас. — А всякая, ли холодная вода годится?

— Морская не годится, — ответил Вася, а Света Пенеуги один раз принесла воду из океана.

Вася был явно неравнодушен к Свете.

— Нехорошо, Света, — вздохнул Карабас.

— Я больше не буду, — поднялась покрасневшая Света.

— Будет, — уверенно сказал Вася и сел.

— Ну, Света, не надо плакать, — обратился к ней Карабас. — Расскажи-ка, что мы будем делать, когда у нас много чего вырастет?

— Мы подарим букеты мамам в день Восьмого марта! — радостно заблестели черные глазенки Светы.

— Нет, — твердо сказал Карабас. — Итак, в чем ошибка Светы?

Вверх взметнулись руки, и ребята загалдели:

— Я знаю! Я!

— Ну, давай, Вася.

— Март уже прошел, — грустно ответил Вася.

— Правильно. Март уже прошел и следующий будет только в будущем году. А сейчас уже весна, хотя на улице пурга. Как мы узнали, что сейчас весна?

— Китов видели в разводьях, — сказал Вася.

— Не самих китов, а только фонтаны, — поправил его Карабас. — Но охотники ходят в море, и скоро мы увидим праздник первого кита!

— Ура! — закричали дети.

— Тише! Мы должны к празднику приготовить самодеятельность. Кто умеет танцевать танец кита? — спросил Карабас.

— Я! Я!

— Давайте прорепетируем.

— Нет ярара[1], — тихо сказала Света.

Карабас постучал по столу.

— Вместо бубна будет стол.

Мальчики сгрудились вокруг Карабаса, отодвинули стол, девочки выстроились перед классной доской. Карабас под пенье мальчиков ритмично стучал по столу ладонями, а девочки ходили в танце, повторяя движения Светы.

В каждой чукотской и эскимосской семье все поют и танцуют, а в танце отражается повседневная жизнь, в танце стараются рассказать о том, что недавно произошло, что стало событием дня.

— А-ра-рай! А-ра-рай! Ра-а-ра-рай!…..

— А-ра-ра-ра-рай! Рай-а-ра-рай! Кгхы!

Долго продолжалось веселье. Наконец дети угомонились. Карабас собрался домой.

— А продолжение? — уцепился за руку малыш.

— Продолжение! Продолжение! — закричали дети, — Бармалей на Северном полюсе!

— Тише, дети, — остановил их Карабас. — Сейчас уже поздно, скоро отбой. Продолжение сказки в следующий раз. До свидания. Спокойной ночи.

У интернатских детей каждый вечер с Карабасом кончался сказкой. Им очень нравилась история про Бармалея и Айболита; но ведь и эта сказка имеет конец, и волей-неволей Карабасу приходилось сочинять самому, и сказка превратилась в многосерийную историю, где Бармалей вынужден был встречаться с капитаном Немо, дружить с Фантомасом, конкурировать в злодействе с пиратами острова Сокровищ, летать на реактивных лайнерах, ездить на упряжках и терпеть неоднократные поражения от доктора Айболита, который сам в ходе бесконечных приключений превратился в сыщика, для конспирации надевавшего белый халат.

Дети ждали его историй, как взрослые очередной серии «Семнадцать мгновений весны». Наконец Карабас загнал Бармалея на Северный полюс в надежде окончательно с ним рассчитаться и заморозить где-нибудь в снегах, но ничего назидательного в последней серии не придумывалось, и он решил сделать перерыв, дать себе временную оттяжку, чтобы собраться с силами и кое-как восстановить явно идущую на убыль фантазию.

— В следующий раз, дети. В следующий раз! Спокойной ночи.

Медленной походкой шел он в конец улицы в свой холодный дом. Электрический свет в Полуострове горел только до двенадцати ночи. В запасе у Карабаса еще было время. Он ставил на плиту чай, зажигал ночник и, укрывшись шкурой вместо пледа, доставал из тумбочки секретные книги, которые никому не показывал. Читал он их долго, и когда в поселке гасили свет, зажигал свечку и читал при свете огарка. Это были обычные тоненькие, детские книжки для дошколят и младшего школьного возраста. Он читал, молча шевеля губами, улыбался, и не было человека счастливее его.

Поминки пришлись на два последних дня недели, в селе было тихо и печально, мрачновато как-то, но вот настал понедельник, все вышли на работу, и эксцесс на похоронах Кащеев почти забыл.

Он стоял у окна, смотрел, как малыши возятся в сугробе, валтузят друг друга, собаки тоже были в куче — играли с детьми, и понемногу хорошее настроение возвращалось к Кащееву.

Но тут на тропинке, ведущей к правлению, показалась барашковая шапка и такой же воротник, отпрянул от окна Кащеев, сел за стол, закурил: «Видать, ко мне…»

Гость постучался, вошел не спеша, разделся в кабинете, представился:

— Пивень Федот Федотыч. Из центра.

— Из какого? — спросил настороженно Кащеев.

— Из районного, — мягко ответил Пивень.

— А-а… значит, к нам по делам, — вздохнул Кащеев, встал, прошелся к окну, посмотрел на улицу, не зная, о чем разговаривать с высоким гостем.

— Командировку вам отметили? — вдруг догадался спросить Кащеев. Он надеялся, ставя печати, узнать, из какой же организации приехал к ним этот Пивень. Всех знал в райцентре Кащеев, ну, разумеется, в основном руководящих работников, а вот этого, Пивня, что-то не припоминал Иван Иванович, не припоминал, и смутное раздражение начинало закипать на дне его души.

— Отметили, — сказал Пивень, — в сельсовете, у Джексона. Да, кстати, могли бы в сельсовет избрать и кого-нибудь другого.

— Это почему же? — недоуменно спросил Кащеев.

— Ну как «почему»? Не поймешь, то ли имя, то ли прозвище, а он осуществляет здесь руководство. Нехорошо как-то…

«Ну и тип», — подумал Кащеев. Но сказал другое:

— Имя — это исторически получилось, это лежит в корнях. А власть мы ему доверили, мы его избрали, нам видней.

— Так уж и видней, — засомневался Пивень.

Кащеев начал закипать:

— Если мы с точки зрения фамилий да национальностей к работе подходить будем, это же черт знает что получится. Вот вы руководитель, а фамилия у вас подкачала — Пивень, петух с украинского. Нехорошо руководителю петухом быть, а вас назначили и даже к нам в командировку прислали!

— Ну, знаете ли! — поднялся Пивень.

— Чего знаю? — сразу успокоился Кащеев, и стало ему смешно. — По каким делам вы у нас? Откуда? У меня совсем мало осталось времени, через полчаса собираю правление…

Пивень сел.

— Я из инспекции. Близится охота на морзверя. Чтобы не было злоупотреблений…

— Понимаю, — сказал Кащеев, — наши уже ходят в море.

— Я должен проинструктировать, кого можно бить, а кого нельзя.

— Так охотники же знают.

— Все равно… И плавединицы надо проверить.

— Ну уж это дело регистра, а не рыбохотинспекции. Регистр был, он уже дал добро шхуне. И шхуна в море, промышляет морзверя.

— Так-с, — задумчиво постучал по столу Пивень. — Ну, ну. А наглядной агитации у вас я, между прочим, не вижу. Это не пустяк.

— Новых плакатов нам не присылали, — ответил Кащеев. — Вон как авиация работает, непогода все время. Сначала надо важные грузы и людей.

— По нашему ведомству я кое-что привез, — и Пивень расстегнул портфель. Он достал оттуда пачку листовок, отпечатанных в районной типографии. — Вот, — и он протянул одну Кащееву.

На листовке был изображен убегающий белый медведь и охотник, у которого вместо ружья в руках был транспарант с крупными буквами:

— А как?

— Никак!

— Сами сочинили? — спросил Кащеев.

— Сам, — скромно потупился Пивень.

«Д-да, — подумал Кащеев, — кажется, мне тут с ним скучно не будет…»

— А у меня есть и про китов, — и Пивень протянул еще одну листовку. На ней изображены были три кита, и все три перечеркнуты.

— Почему они зачеркнуты? — спросил Кащеев.

— Это киты, которых нельзя убивать. Голубой, горбатый и гренландский. Нельзя на них охотиться. Запрещено.

— А-а…

— Вот если забудете, кого нельзя убивать, запомните, три кита на букву «г» — горбач, гренландец и голубой. Три кита на букву «г»…

— Оставьте листовки, мы распространим. Проведем работу. Вникнем. А пока изучайте положение на местах. До свидания, у меня правление, — поднялся Кащеев.

Пивень тоже встал, пожал протянутую руку, но у двери задержался. Здесь была полка с изделиями из моржового клыка местных умельцев.

— Ваши? Местные?

Кащеев кивнул.

— Хорошие работы, — вертел в руках Пивень фигурку моржа. Поставил на место. Взял нож из кости, посмотрел, вернул. И тут его внимание привлек висящий в углу клинок.

— Ого! — подошел Пивень, но не рискнул брать в руки. На лезвии клинка у эфеса шла затейливая арабская вязь, и весь он отливал в ранних полярных сумерках вороненой сталью.

— В турпоездке приобрели, за границей?

— Ага, — кивнул Кащеев.

— Сразу видно… эх, — вздохнул Пивень, — умеют же там делать… дамасская сталь.

— Умеют, — вздохнул Кащеев, — дамасская сталь.

Он вспоминал, как стоял в пургу ночью в своей мастерской, колдовал над листом металла, а потом, когда клинок был готов, он выбивал на нем арабские буквы, глядя на фотографию, опубликованную в «Огоньке». Фоторепортаж был посвящен Турции, и, умей Пивень читать, он перевел бы надпись на клинке: «Шашлычная».

— Ну, так вы не забудьте, сказал Пивень, — три кита на букву «г». До свидания.

«Сам ты на букву «г», — устало подумал Иван Иванович, но вслух сказал:

— До свидания.

Конечно, никакого правления он и не думал собирать. Кащеев смотрел в окно и размышлял о том, что, несмотря на весну, светлый день все же короток. Вот и темнеет уже, и Иванов собирается домой. Надо бы посидеть за прощальным обедом, тем более что Алекс грозился такое смастерить, пальчики, мол, оближешь. Надо бы спешить, ни к чему в понедельник задерживаться на работе.

Кащеев оделся и вышел на улицу. Настроение у него было скверное, даже здороваться ни с кем не, хотелось.

Он свернул с главной улицы и по тропинке, петляющей вдоль берега моря, прошмыгнул к дому.

Гости его уже отобедали, Иванов собирал рюкзак — газеты, журналы, письма, пришедшие еще в прошлом месяце, — их не могли доставить, несколько бутылок спирта на станции уже кончался, кое-какие консервы, цветную материю — подарок для Анастасии и так кое-что по мелочи. Рюкзак полон как раз, все вмещалось, руки будут свободными, и идти на лыжах удобно.

— Уже собираешься? — спросил Кащеев. — Подождал бы до завтра…

— Нет… Был на почте — на завтра плохой прогноз. А сегодня я как раз успею, ночь звездная. Запуржит — поверну. Если утром не выйду на связь — значит, в пути, смотрите сами.

— Понятно, — кивнул Кащеев, — А то взял бы каюра, хотя бы до долины…

— А что, это идея! — поддержал Алекс.

— Хорошо. Чего ж я сам не догадался? — улыбнулся Иванов.

Кащеев вышел на крыльцо, крикнул прохожего, что-то сказал ему, вернулся в дом.

— Скоро подойдет нарта… Давай еще по чайку, — предложил он.

Друзья сели за стол.

Но тут зазвонил телефон. Кащеев подошел к аппарату. Услышав голос в трубке, он улыбнулся:

— Ну, здравствуй, здравствуй. Рад слышать. Здоров ли?

— …здоров, — пророкотала Трубка, — неделю как из отпуска. У тебя-то как?

— Да никак. Вот весна ранняя, льды уходят.

— У нас тоже. Совсем море чистое. Сам думаю на охоту выйти…

Алекс Мурман догадался, что это звонил председатель соседнего колхоза. Совпадали погодные условия и слухи на почте. Кащеев же знал, что сосед зря не позвонит. С соседом они вечно состязались во всем, чего не найти ни в каких обязательствах, и эта добродушная гонка — кто впереди — сопровождалась взаимными подковырками, розыгрышами, пари и обильным застольем при встрече: старики любили друг друга.

— Начальство не тревожит? — спросил Кащеев.

— Нет, — засмеялась Трубка, — я с начальством дружу…

— А у меня тут этот, как его, Пивень…

— Федот Федотыч? — Трубка замолчала.

— Ну да. Федот, да, по-моему, не тот…

— Так его к вам перебросили? — в голосе Трубки сквозило неприкрытое ехидство.

— А ты его лично знаешь?

— Он в области где-то работал… вот его и повысили, — Трубка захохотала, — в район.

— Ничего, рано веселишься, он и к тебе приедет.

— У нас непогода, да и далече мы… Ты уж с ним сам управляйся.

— Он в основном не в свои дела…

— Административный зуд… не встречал, что ли?

— Так явно — впервые…

— Терпи, и дай бумаг ему побольше… бумаги он любит.

— Найдем бумаги, — вздохнул Кащеев, — найдем. А звонишь-то чего? Не морочь голову!

— Приглашаю!

— Куда?

— В гости к себе приглашаю, — весело орала Трубка.

— Зачем?

— На праздник кита!

— Что?!

— Мы кита наконец взяли! С чем тебя и поздравляю! Обошли мы вас на целый корпус!

— Молодцы! — кисло улыбнулся Кащеев… — Поздравляю…

— Давай, приезжай! — рычала Трубка. — Я «рижский бальзам» привез.

— Не могу, некогда… давай уж как-нибудь в районе встретимся, на балансовой комиссии, все равно вызывать будут…

— Ну ладно, — сказала Трубка, — обнимаю.

— Пока.

Кащеев вернулся к столу, разлил всем:

— У них кита взяли. Значит, и у нас охота будет хорошая.

— За успех, — поддержал Алекс.

— Всего! — сказал Иванов.

— Всего!

— А где фирменное блюдо? — спросил у Алекса Кащеев. — Ты ж хвастался немыслимым обедом!

— Увы, — Алекс развел руками, — нет необходимых компонентов. Если есть воображение — дополняйте это мясо своей фантазией.

— А что ты хотел сделать?

— Ой, не расстраивайте… Что вы понимаете в изысканной еде?

— А все же?

— Я хотел приготовить «рагу из мяса диких зверей по-афгански».

— Если оленину считать за дичь, то чего же тебе не хватало? — спросил Кащеев.

— Совсем немного: сладкий перец, персики без косточек, чернослив, кислое молоко, имбирь, корица, ну, а все остальное — соль, перец и т. д. на складе у Карабаса есть.

— Вот всего, чего не хватает, ты и пришлешь с материка, чтобы не морочил вперед нам головы, — ворчал Кащеев, с удовольствием уплетая мясо по-чукотски, отменно приготовленное Алексом. — И в наказание, пока не улетишь, будешь готовить обеды, столовая на ремонте. Идет?

— Идет! — согласился Алекс и потопал на кухню за бульоном, поскольку по правилам этого обеда бульон следовал в последнюю очередь, но перед чаем.

— Они с Анастасией чего только не мастерили, — рассказывал Иванов, — но консервы, они и есть консервы. Лучше свежей нерпичьей печенки ничего не придумаешь…

— Это точно, — поддержал Кащеев. — Но скоро попробуем мантак — кожу кита.

— Для этого надо самую малость, — поддел Кащеева Алекс, — хотя бы плохонького кита…

Но Кащеев не обиделся.

— Можно и к соседям съездить, приглашали уже. А то командирую тебя, а? Успеешь нагуляться в отпуске!

— Не-ет! — замахал Алекс. — Я и тут еще успею насидеться. Глядишь, и своего кита попробуем. Вот тогда котлеты приготовлю — зови гостей!

— Смотри, я запомнил! — пригрозил Кащеев.

…На улице раздался лай собак, подошла упряжка.

Иванов погрузил рюкзак, лыжи. Каюр все это аккуратно привязал к нарте.

— Ну, аттау!

Иванов обнял Алекса, пожал руку Кащееву — и вот уже нарта петляет по берегу к первому распадку, хорошо идет — собаки свежие.

Кащеев оделся и ушел по своим делам, Алекс принялся прибирать со стола и вдруг явственно ощутил свое одиночество. Тихо и темно было в комнате, так же тихо за окном лежала улица, и сумеречно было на душе.

И думал он о том, что вот уже больше и не встретится с Ивановым, и с хорошим человеком Анастасией, и с Кащеевым скоро распростится. Теперь у Алекса «время, свободное от вахты». Часы, сутки и месяцы, свободные от вахты, полгода, свободные от вахты…

Ему захотелось сейчас побыть у разрушенной землянки, покурить, сидя на китовом позвонке, всмотреться в темную синеву пролива, как будто там можно что-то высмотреть, получить какой-то ответ.

В воскресенье, в последний день поминок, то ли во сне это было, или в краткий миг между бодрствованием и сном, или между пробуждением и бодрствованием, — но пришел к нему эскимосский пращур, тот самый, что сотни лет назад сидел на этом китовом позвонке, появилось лицо его явственно, усталое и мудрое, доброе лицо, и сказал будто бы Старый Старик:

— Посиди со мной рядом.

И скрылся он, пропало видение. Это событие посчитал Алекс Мурман результатом выпитого, а еще, думал он, это можно отнести за счет собственной разгоряченной фантазии, но ведь Старый Старик явился, Алекс помнил его лицо, даже морщины коричневые помнил, а это что-нибудь да значит, не может не значить…

У меня там осталось сердце — вот в чем дело, я буду скучать по тем местам, — так расшифровал Алекс психологическую загадку и успокоился.

…Совсем к вечеру к Алексу наведался каюр. Он сообщил, что довез Иванова до самой долины.

— Спасибо, — сказал Алекс.

Но каюр не уходил, смущенно переминался на пороге.

Тогда Алекс налил ему, каюр улыбнулся и выпил. И потом уже рассказал, что погода там хорошая, не дует, снег хороший, спокойно в долине, волноваться не надо, начальник быстро идет на лыжах, на полярной станции будет скоро.

Проводив каюра, Алекс Мурман сел писать письмо домой. Он понимал всю бессмысленность этой затеи — ведь письмо раньше него не улетит, но его утешала мысль, что если он и не попадет на ближайшие рейсы, то сможет хота бы передать письмо тем, кто улетит раньше, а там уж пусть письмо бросят в любой почтовый ящик.

Обычно он письма писал очень редко, отделываясь радиограммами. Дома к этому уже привыкли. И сейчас, сидя за длинным посланием, представлял себе, как обрадуются старики, узнав, что вот-вот их сын заявится домой самолично. Старики представляют его в унтах, малахае и шубе, совсем как на фотографии, присланной три года назад, а он появится просто и без шума, на такси, в сером плаще и шляпе.

В предвкушении всего этого Алекс закрыл глаза и откинулся на подушки тахты.

«…Пять лет я все время вижу вокруг себя снег, заканчивалось его письмо, — и я уже забыл, что после зимы бывает лето…»

Рано утром Мурман был уже на связи. Иванов отстучал ему «все в порядке», передал от всех «общий привет», и успокоенный Алекс пошел домой будить Кащеева на завтрак.

По дороге повстречался ему Мэчинкы — старик волочил, по снегу нерпу. Был он в полной охотничьей амуниции, знать, подстерегал нерпу в засаде на припайном льду. И вот с утра — удача.

— Хорошая нерпа! — поздоровался Алекс.

— Ии… — молодая! — старик остановился, сбросил с плеча лахтачий ремень, привязанный к нерпе, отдышался. Алекс угостил его сигаретой. Закурили.

— Мальчиков там… я видел, — улыбнулся старик.

— Капитан?! Где?

Мэчинкы махнул в сторону моря.

Но сколько ни всматривался в горизонт Алекс, так ничего и не увидел.

…Старик протянул ему бинокль.

Льды были только у берега, а океан — чист. И там у горизонта на неторопливых волнах покачивалось суденышко колхозного капитана.

— Тяжело идет, — сказал Алекс.

— Ръев![2] — засмеялся Мэчинкы. — Пойду, всем скажу…

Алекс тоже заспешил к Кащееву с новостью.

— Ну, ну, — выслушал его Иван Иванович, он уже сидел за чаем.

— Сейчас весь поселок выйдет на берег.

Он торопливо допил чай и выскочил на улицу.

Председатель был прав. Со всех концов Полуострова сбегались люди к разделочной площадке. Теперь уже и невооруженным глазом было хорошо видно — Мальчиков тянет кита.

Два вельбота вышли ему навстречу. Когда «Гордый» с невозмутимым капитаном на мостике причалил к колхозному пирсу, вельботы завели под хвост кита трос, закрепили его, а второй конец вынесли на берег. Тут подошел трактор, вельботы подали в сторону, и под крики толпы трактор медленно стал вытаскивать кита на берег.

Наконец трос отцепили, и люди облепили исполина. Каждый норовил прикоснуться к нему, похлопать по черной глянцевитой спине, оценивающе-восторженно поохать, как приличествует знатокам.

— Ну, поздравляю, — пожал Кащеев могучую длань капитана. Капитан Мальчиков — самый неразговорчивый человек в колхозе. Кроме того, был он выше всех ростом, и силой его бог не обидел. Рассказывали, будто он однажды с помощью бревна (трактора поблизости не оказалось) столкнул свой катер с мели во время отлива.

О молчаливых людях вообще ходит много слухов. Не избежал этой участи и Мальчиков. Поговаривали, что у него в западном секторе Арктики есть зазноба и что он-де по ней скучает, оттого и нелюдим, оттого и пилит его денно и нощно законная жена, маленькая, худенькая, злая особа. Но поселковые сплетницы сочувствовали капитану и поговаривали, что вот он в последний раз выполнит план и подастся на запад, к той самой.

Правда, на прямой вопрос председателя Мальчиков только пожимал плечами, ронял в адрес кумушек два-три веских морских слова, и довольный Кащеев уходил в контору, спокойный за выполнение плана будущего года.

На этот раз капитан против обыкновения улыбался. Это радовало председателя.

— Там еще морзверь есть, — сказал капитан. — Моржи так и идут, так и идут. Утром опять в море, ты уж ребятам выдели.

— Какой разговор! — согласился Кащеев. — Пусть сразу идут к Карабасу — от моего имени. Пошли боцмана.

— И то… пойду-ка лягу в дрейф, устал чего-то.

Капитан подозвал боцмана, объяснил ему ситуацию, а сам неторопливо пошел по тропинке в горку, домой.

А между тем на берегу готовились к празднику К разделке кита еще не приступали, но наиболее нетерпеливые разожгли костры.

Подошел наряд пограничников во главе с молоденьким лейтенантом, начальником заставы. Застава была далеко, в сопках, но в обязанности поста входило проверять все суда, приходящие с моря, и хотя «Гордый» им известен, все равно служба здесь исполнялась четко.

Лейтенант был уроженцем Кавказа, на Чукотке первый год, и все его тут удивляло. Несмотря на молодость, он имел награды за дела на южной границе. Лейтенанту было все время холодно. Ему не хватало южного солнца. А когда непривычный человек зимой и летом видит снег, видит снег весной и осенью, душа его зябнет, тут не спасет и южный темперамент.

Маленький черноглазый жгучий брюнет Ш.Ш. не мог вообще понять, зачем тут живут люди, если вот уже год он не видит персиков и гранат и забыл вкус хванчкары и псоу.

Парадный мундир его висел в шкафу. На мундире уже были награды, которых еще не было даже у многих начальников Ш.Ш. в центре. И говорил с грустью Ш.Ш. Ивану Ивановичу Кащееву:

— Нэт, дарагой, тут орден нэ получишь.

И был по-своему прав, ведь с его точки зрения ни один здравомыслящий нарушитель никогда не сунется сюда, что ему тут делать, нарушителю, в этой стране вечной непогоды, где ничто не растет, не плодоносит, не благоухает.

— У-у, холодина, ч-черт! У-у, страна! Теперь я знаю, пачему тут мамонты вымерли!

Кащеев как мог облегчал ему жизнь. Подарил специально сшитый из неблюя — молодого августовского оленя — жилет. Подарил брюки, сшитые из пыжика, — Ш.Ш. надевал их вместо нижних нательных. Ш.Ш. был ему безмерно благодарен, звал в гости на Кавказ, где обещал принимать по-княжески в прямом смысле слова — ведь по родословной Ш.Ш. обыкновенный князь, и ничего тут не поделаешь, если ему об этом сама прабабка говорила.

Кита Ш.Ш. тоже видел впервые.

— Каков красавец? — спросил его Кащеев. — А?

— Ц-ц-ц… — ответил Ш.Ш.

— А мантак? Как, будешь пробовать?

На лице молодого кавказца мелькнула гримаса отвращения, но молниеносно погасла — он был воспитанным человеком.

— Нэ нада!

— А китовые котлеты? Пальчики оближешь, Алекс — он умеет!

— Нэ нада!

— А грудинку, — продолжал Кащеев, — коптить можно. Там сало с мясом, слоями! Только представь!

— Нэ нада!

— Ну и зря, дорогой товарищ! Было бы что там, дома, рассказать…

— Я знаю, чего дома рассказать! — горячился Ш.Ш. — Я дома про ваш мороз буду рассказывать — они от рассказа простудятся!

— Вай! Вай! — дразнил Кащеев. — От такой закуски отказываешься! Смотри, сколько мяса — любой кусок бери! На выбор!

— Нэ нада! Зачем такой большой кит?! Зачем? Лучше один маленький барашек! Послушай, я такой шашлык сделаю — ц-ц-ц — всегда помнить будешь!

— Нет барашка, — отвечал Кащеев, — и не будет.

— Нэт барашка, — грустно повторил Ш.Ш. — Кругом на земле лето, а тут нэт лета. Нэт лета, нэт барашка, а есть кит. Зачем?

Но втайне Кащеев подумал о сюрпризе для Ш.Ш. Хорошо бы съездить с Мэчинкы к дальним отрогам, там горные бараны летают с вершины на вершину как птицы, думал он. Вот уж когда Ш.Ш. обрадуется дичи! Только лицензию надо взять у охот инспекции.

Подошли люди с фленшерными ножами и начали не спеша разделывать кита.

Мужчины вырезали из туши огромные полосы мяса и сала, а женщины уже на земле, разрезали эти полосы на аккуратные кирпичи. Вся продукция пойдет в дело. В колхозной столовой, в детском саду будут и бифштексы и паровые котлеты, а для любителей и шашлык из китовой грудинки. Ну, а самые лакомые части люди сразу же отнесут домой. Да, что ни говори, много вкусных блюд можно приготовить из деликатесного китового мяса.

— С почином!

Кащеев не заметил, как к нему подошел Пивень. Поздоровались.

— Вроде бы стандартный, — неуверенно протянул Пивень, оглядывая кита.

— Конечно, — махнул рукой Кащеев, — вон какая громадина, и так видно. Левиафан!

— Чего?

— Левиафан, говорю, чудовище! — улыбался Кащеев.

— А это мы сейчас проверим!

— Что проверим? — удивился Кащеев.

— Кита проверим. Длину. Каков он должен быть по инструкции?

— Ясное дело, не меньше десяти метров.

— Правильно. А если меньше — это неполовозрелый, так?

— Так, — согласился Кащеев.

— Если неполовозрелый — его убивать нельзя, — продолжал Пивень.

— Ни в коем случае, — благодушествовал Кащеев.

— И за убийство — штраф и арест судна.

— Ну, наверное, я не знаю, — немного потускнел Кащеев.

— Поглядим, поглядим, — и Пивень, вынимая на ходу рулетку, направился к киту.

Кащеев внимательно следил, как тот делает обмер. «Все правильно», — подумал он.

— Ну-с, вот так, — и Пивень протянул председателю рулетку. — Девять метров и двадцать сантиметров. Что на это скажете?

— Ничего, нормально.

— Как же нормально, если целых восемьдесят сантиметров не хватает?

— Чего мелочиться-то из-за каких-то полметра?

— Не полметра, а восемьдесят сантиметров. Нарушение. Что прикажете делать? Где капитан Мальчиков?

— Отдыхает.

— Ну что ж, составим акт, когда он отдохнет, — упорствовал Пивень.

— Идемте в правление, — сказал Кащеев, — тут не место выяснять производственные отношения.

— Вы правы, Иван Иванович. Идемте в правление, там и составим акт.

— Дался вам этот акт!

— А как же! Я констатирую нарушение, а вы смотрите на все сквозь пальцы! Я сочиняю плакаты, а вы скоро медведей начнете бить!

— Да не трогаем мы медведей! И кит нормальный, идемте в правление.

— Только отдайте распоряжение, чтобы прекратили пока разделывать кита.

Иван Иванович дал бригадиру раздельщиков указание, чтобы люди поселка взяли сколько кому надо, празднику не препятствовать, а разделку придется на некоторое время приостановить.

Иван Иванович понимал, что дело значительно серьезней, чем может показаться на первый взгляд. Формально Пивень прав. И после той несостоятельности, которую Пивень, судя по информации, продемонстрировал в области на прежнем месте работы, ему сейчас надо доказать, что он не лыком шит, показать работоспособность, принципиальность, верность инструкциям. И лучшего способа, чем акт на большую сумму в самой первой командировке, и не придумаешь. Самое трудное, предчувствовал Кащеев, то, что Пивень будет объяснять все заботой о государственных интересах. А с демагогией, подкрепленной бумагами, воевать ой как трудно! Но ведь у меня тоже государственные интересы, черт возьми, думал Кащеев. Что же делать?

Если будет составлен акт, придется наказать Мальчикова и запретить ему выход в море до особого разрешения области. Если Мальчиков останется на берегу — это невыполнение плана по морзверопромыслу. Невыполнение плана ударит по трудодню рабочих зверофермы и морских охотников. В итоге — сплошная маета, оправдывание перед областью.

«Странно как-то дело поворачивается», — размышлял удивленно Кащеев. Но вслух ничего не говорил, обмозговывая ситуацию.

— Без решения правления я не буду подписывать акт, — сказал Кащеев Пивню на пороге конторы. — Так что вы идите обедайте, а я посоветуюсь с народом. Хорошо?

— Это правильно, — поддержал его Пивень тоном великодушного победителя.

Пивень ушел.

— Членов правления ко мне, — сказал председатель посыльному. И дядю Элю тоже.

Первым пришел дядя Эля.

Эзрах Рубин, кишиневский еврей, работал продавцом, и непосредственно подчинялся только Карабасу. Все звали, его просто «дядя Эля».

Дядя Эля только родился в Кишиневе, но совсем его не помнил, прожив всю долгую жизнь «на северах» — от Мурманска до Уэлена, и вот теперь в Полуострове уже десятый год.

Если Ш.Ш. хочет на юг и боится холода, то дядя Эля не хочет на юг, он боится жары.

Каким-то образом дядя Эля уже был полностью в курсе событий.

— Это же надо, — сразу начал он, — дал нам бог счастья. Сколько ездит командировочных, такого еще не было.

— То ли еще будет, — буркнул Кащеев.

— Разве ничем не помочь? У меня столько дефицитов — я ему дам.

— Этот дефицит не возьмет. Для него кит — самый что ни на есть дефицит. Вернее, акт.

— Акт? Это что — слава, деньги, ордена?

— Вот именно, — сказал Кащеев, — для него именно так.

— А мы должны страдать?

— Пожалуй…

Заседание правления колхоза началось с долгого молчания. Кто трубку разжигал, кто «беломором» затягивался.

— Вот, такие дела, — кратко объяснил ситуацию Кащеев и предложил высказываться. Все молчали.

— Ну, чего грустите? — спросил председатель. — Чего боитесь?

— Мы за вас боимся, — кто-то подал голос.

— За меня не надо бояться. Надо бояться за дело.

— Надо создать комиссию, — предложил дядя Эля.

— Правильно! — поддержали его.

— Включите меня в комиссию, — горячо предложил дядя Эля. — Я тридцать лет меряю материю. Это надо уметь! Мне скоро на пенсию, но я не ухожу, кто же тогда будет мерить материю? Сколько вам надо, чтобы было в ките?

— Хотя бы десять метров…

— Минимум?

— Ни сантиметра меньше!

— Тогда я пошел мерить! — встал дядя Эля.

— Не торопитесь. — Кащеев тоже встал. — Мы вам доверяем, дядя Эля, Мы назначаем вас председателем комиссии. Идите на берег. Найдите Пивня и работайте.

— Хорошо, спасибо, — засуетился дядя Эля, — я побежал.

Правленцы медленно расходились.

Дядя Эля легко взбежал по трапу на катер, где в ожидании капитана, стоял, облокотившись на леер, Федот Пивень и смотрел на береговую суету.

— Привет начальству, — мелко сподхалимничал дядя Эля.

— Привет, — пробасил Пивень.

— Хорошая погода, правда?

— Да так себе…

— Как же это так? — возразил дядя Эля. — Очень хорошая погода.

— Туман, снег… — ответил Пивень.

— Нет, нет, вы не правы! Когда на душе праздник, никто не видит тумана. А если туман на сердце — его никаким солнцем не разгонишь, ведь так? А тут такая удача! Посмотрите на берег!

— Какая удача? Это браконьерство! Восемьдесят сантиметров не хватает в ките.

— Восемьдесят! — притворно всплеснул руками дядя Эля. — Китовая недостача?! О-ей! Я помню, у меня в магазине в пятьдесят шестом была недостача — это ужасно! И кто был виноват? Медведь! Да, да, умка — белый медведь! Мы в пургу не работали, он залез в пристройку, побил все стеклянные банки и унёс оленью тушу, был голодный! Мы его даже не поймали. Еле отчитались, — вздохнул дядя Эля.

— Белого медведя нельзя стрелять; — назидательно сказал Пивень. — Белый медведь друг, а не враг, не убивай его просто так!

— Сами сочинили?

— Сам, — скромно потупился Пивень.

— Это надо запомнить, — подхалимничал дядя Эля. — Это хорошие стихи! Хотите, их все охотники запомнят наизусть? Я им скажу, и они запомнят, а?

— Они напечатаны.

— В газете?

— Нет, я привез плакаты. Они у Кащеева. Там есть слова, можно их дать охотникам.

— Нет, такие стихи надо писать в журналах и переводить на заграничные языки! Такие стихи — дефицит! Да! И я их расскажу охотникам, — засуетился дядя Эля. — Хорошее дело надо пропагандировать!

— Вас бы включить в комиссию, — заметил Пивень, — вы понимаете важность государственных дел.

— Я не справлюсь, — застеснялся дядя Эля.

— Не боги горшки обжигают!

«А тем более разбивают», — подумал дядя Эля, но вслух спросил:

— Трудно кита мерить?

Пивень кивнул.

— Киты, ведь они разные, — продолжал дядя Эля. — Если на него залезть, мерить тяжело.

— Сбоку. Надо сбоку. По боковой линии.

— Рулетку бы хорошую…

Вот, и Пивень протянул ему никелированную рулетку.

— Так тут дюймы! — воскликнул дядя Эля.

— Вот тут футы и дюймы, а на второй стороне — метры и сантиметры. Универсальная, — гордился Пивень своим имуществом. — Все можно измерить!

— Так уж и все? Материю вы можете измерить?

— А чего тут сложного? Берешь метр…

— Вот, вот, я так и думал! — говорил дядя Эля быстро, и голос его звенел. Этого и надо было дяде Эле. Ему надо было, чтобы его Пивень рассердил или обидел лично. Все мог простить дядя Эля, кроме удара по престижу его профессии.

— Вы думаете, в метре сукна столько же материи, как в метре ситца, да? Или еще хуже — в метре шелка, да? Если б это было так — как просто бы жилось на свете! Никто не знает, сколько чего в метре! Один-единственный настоящий метр хранится в Париже, в Палате мер и весов, под стеклом, чтоб его не трогали руками! Вы думаете, что метр на земле это все равно что метр в космосе? Нет, вы никогда не изучали теорию относительности, а еще ходите с рулеткой! Давайте вашу рулетку и идемте со мной! У вас еще есть? Или это единственный? Единственная. Тогда ее надо беречь.

С этими словами дядя Эля проворно спрыгнул на трап, протянул руку Федоту Федотычу, помог ему взобраться, сделал шаг и уверенно поскользнулся, выронив рулетку:

— Ах!

Рулетка плюхнулась в воду и плавно легла на дно Чукотского моря.

Оба проковыляли на причал и потерянно остановились. Вот одно из положений, когда слова бессильны.

— Не волнуйтесь, — сказал после минутного молчания дядя Эля. — Я вам все померяю и так, сантиметром, у меня есть. — И он достал из кармана портновский сантиметр.

Они пошли к киту. Члены комиссии уже были там.

— Мы ему доверяем, — показал на дядю Элю Кащеев, — он в комиссии. У вас нет возражений?

Пивень не возражал.

— Отойдите, — приказал всем дядя Эля. — Не мешайте работать! Федот Федотыч, проследите, чтобы мне не мешали работать!

Все отошли, рядом остался только Пивень. И все внимательно следили за манипуляциями заведующего магазином.

— Итак, вот… фиксируем, вот, вот, фиксируем, идите за мной, Федот Федотыч, еще раз, еще раз, вот и вот… идемте дальше, пишите, пишите, фиксируем, вот, вот, итак — комиссия, просьба подойти, последняя запись, записи столбиком; считайте, Федот Федотыч! Комиссия, не мешайте инспектору работать!

Дядя Эля никогда не ошибался при устном счете. Он спокойно смотрел на тревожное лицо председателя, на суровые лица членов комиссии, на уверенные росчерки пера в блокноте Пивня.

Пивень подвел итог:

— Одиннадцать метров десять сантиметров…

Этого не ожидал даже Кащеев. Он отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.

Дядя Эля вытирал со лба бисеринки пота.

— Я протестую! — опомнился Пивень. — Я констатирую переобмер!

— Комиссия не может ошибаться! — твердо сказал председатель.

— Надо измерить рулеткой! Принесите новую рулетку! — потребовал Пивень.

— Рулетки дефицит, — тихо сказал дядя Эля. — У нас в Арктике неважно со снабжением. Консервированные ананасы есть, рулеток нет. Я тут десятую навигацию, их не завозили ни разу. Могу измерить деревянным метром, взять его из магазина, хотя и не имею права. Им нельзя мерить чужеродные предметы, метр стирается или, наоборот, на него что-нибудь налипает. Но вам, Федот Федотыч, я могу пойти навстречу, если разрешит председатель.

— Разрешаю, — сказал Кащеев. Уж он-то теперь был уверен, если дядя Эля справился с заданием, имея сантиметр, то с деревянным метром он справится не хуже.

— Составляйте акт, — обратился председатель к комиссии.

— Я этот акт не подпишу, — заявил Пивень.

— Впрочем, — заметил Кащеев, — кит стандартный, и в акте нет необходимости вообще.

— Но у нас конфликтная ситуация! — кричал Пивень.

— Конфликт исчерпан.

— Я буду жаловаться!

— Как хотите, — развел руками председатель. — Это ваше право. Но комиссия составит акт о том, что кит стандартный, и я первым поставлю свою подпись. Допустить порчу продукции я не имею права. Приступайте к разделке! — приказал он бригадиру.

На ките закипела работа.

— Вы чем-то огорчены? — спросил участливо дядя Эля.

— Как я с вами опростоволосился! Никогда этого не прощу! — метал громы и молнии Пивень.

— Я не совсем понимаю, — пытался сыграть недоумение и обиду дядя Эля.

— Бросьте! Вы все прекрасно понимаете! Но тем хуже для вас! Там, — Пивень показал пальцем вверх, — разберутся!

— А вы видели, как они любят друг друга? — спросил дядя Эля.

— Кто любит? — опешил Пивень.

— Киты! Выйдите в море, посмотрите брачные игры китов! Они кружат, потом идут друг к другу, приближаются — и! Они сталкиваются, вместе взмывают свечой к небу, из воды! — свечой! — два гиганта! Так они спариваются и медленно опускаются в пучину. Вот.

— Ну и что? — удивленно таращил глаза Пивень.

— Что же вы, не видели никогда, как они любят, а беретесь мерять, ходите с рулеткой? Это все равно, если б я торговал, не подозревая о существовании весов! Вы были когда-нибудь раньше на берегу Ледовитого? Нет, у вас такой вид — сразу ясно, вы никогда не были на берегу Ледовитого! И больше не будете! Идите в море, пока киты любят друг друга. Это — увидеть и умереть! И забудьте об акте! Когда вы будете умирать, вы внукам сможете это рассказать! Да! Любовь китов, а не бумажки на них! Идите в море — вот вам мой совет, совет старого опытного берегового человека, который почти чукча. Аттау![3]

«Край света, — вздохнул Пивень, — он и есть край света, ну и народ».

Настала очередь и для него обдумывать ситуацию.

Старая яранга в конце косы была набита людьми. Алекса пригласили, потому что он свой. Здесь, в этой старой яранге, которую Алекс принимал сначала за склад, семейства Мэчинкы и Джексона Кляуля отметят праздник кита. Этот праздник — один из нескольких в цикле чукотских праздников благодарения и должен продолжаться пять дней, если отмечать по старому обряду, как положено. Но сейчас пять дней никто не даст, люди это понимают — работать надо, время горячее, тут бы хоть один день погулять. Не для виду, а чтоб не хуже, чем у других.

Женщины внесли шкуру, на которой Алекс успел заметить кусочки китовой кожи, мяса, отщепы китового уса, обрезки хвоста и плавников кита.

Алекс сразу понял нехитрую символику.

— О, о! — зашептали в яранге. — Ремкылин етги! Ремкылин етги![4]

Все собравшиеся обошли вокруг «гостя», затем шкуру подняли и положили на полог. Там, в главном углу, висела связка охранителей — тайныквыт, древних амулетов. Туда же подвесили и маленькое игрушечное весло, оно было разрисовано черным. Краска на нем была еще свежей, ее приготовили из жидкости глаз кита и золы жертвенного очага.

Люди снова завздыхали: «Гость пришел! Гость пришел!» — и закрыли вход в ярангу.

Алекс спокойно всматривался в знакомые торжественные лица. Ему было радостно разделять чужой праздник, он не знал только, чем заслужил это доверие, и волновался.

Но волновались все, и Алекс не догадывался, что ему передалось общее настроение, сейчас все под властью одной идеи, дух кита витает над ними, дух удачи. Мэчинкы тоже запел хриплым голосом, ему вторили остальные, однако песня женщин была отдельной, или это только показалось Алексу — он не помнит…

Если б Алекс смог перевести это монотонное пение, если б он смог разобрать слова, он удивился бы простой незатейливой мудрости ритуальной песни, ее удивительному содержанию. Ему уже и так передалось настроение — и от темноты, легкого дымка костра, глухих ударов бубна, торжественно-радостного пения морозило кожу, он волновался. И там, где в углу были связки амулетов, он явственно увидел лицо Старого Старика, тот улыбался, был рад участию Алекса в празднике кита, подбадривал Алекса. Он лег на шкуру, потому что дым от костра застилал глаза, и было радисту непривычно, а Мэчинкы бил в бубен, пел, в такт песне фигуры раскачивались — это был танец.

Потом вход в ярангу открыли и с песней же вынесли шкуру и те кусочки от кита, что на ней были, к морю и бросили в море вместе с пеплом костра и остатками того, что не сгорело, Алекс не заметил, что там было…

Если б радист мог перевести, он узнал бы, что в песне у Кита просили прощения за то, что его убили, и просили не обижаться, ведь и убили не ради баловства, а ради еды, ради жизни, значит, это он сам пришел в гости, и спасибо, что пришел, вот сейчас мы отпускаем тебя в море, иди, но возвращайся, не уходи от наших берегов, обязательно приходи в следующий раз.

Костер горел снова, и тут принялись все дружно за обильную трапезу, Алекс не отказывался ни от чего и молчал, старался запомнить все, что видел.

Алекс возвращался по берегу океана и думал о Старом Старике и о том, что ему, Алексу, в общем-то здорово повезло — где бы он еще смог узнать праздник благодарения, и познакомиться со Старым Стариком, и приобщиться к тому, чему он еще не знал названия?

Алекс вспомнил свою северную жизнь. По ней выходило, не задержись он тогда на Новосибирских островах (не было подмены), ему удалось бы разок побывать на юге, а не мчаться на Полуостров, а теперь вот быть без материка уже пять лет, пустяк в сущности, но, как всякий молодой северянин, он мыслит свою работу на севере от отпуска до отпуска и готовится к отпуску в течение двух с половиной лет, потому что ничего, кроме хорошего, от юга и от обилия свободного времени не ждет. Этому призрачному «хорошему» он еще тоже не знал названия и пока всего-навсего видел себя в мокром плаще за мраморной стойкой полутемного бара.

«А разве мне сейчас плохо? — думал он. — Что-то оставлено здесь, ведь не зря же я чувствую Старого Старика и слышу его слова? Ничего не бывает просто так, ничего не бывает зря», — думал Алекс.

На берегу совсем не было народа, но Алекс улавливал дух праздничности и в тихом голубом мерцании льдин, и в светлых сумерках угасающего дня, и в самой тишине поселка. Даже плеска воды не было слышно, или это ему просто казалось.

«Если бы всюду люди могли так отмечать свои небольшие праздники, так тихо и несуетливо жить, — думал Алекс, — как счастливы бы они были…»

Алекс смутно догадывался, что в век четких понятий, ясных категорий, однозначных определений ему следовало бы тоже как-то назвать свое состояние. Хотя он и понимал, что никакая формулировка не сможет определить ощущение, состояние души, настроение мига, которое переживаешь сейчас.

«Ох, уж это постоянное стремление теперешнего человека все определить, все поставить на место! — думал Алекс. — Зачем? Вот хорошо мне сейчас, чего еще надо? Чего?»

Он усмехнулся, ускорил шаг, направился к дому Кащеева.

Из-за угла дома выскочили две собаки. Одну из них Алекс знал — это был Чарли, гладкий ухоженный черный пес пограничников. За ним гналась белая собака, тощая, ро свалявшейся шерстью на боках. Тут же, откуда ни возьмись, выскочил человек в солдатской куртке, удар кованого сапога пришелся прямо в живот белой суке, она отлетела, заскулила, поползла в сторону.

Алекс узнал Петрова, одного из тех, кто жил вместе с Ш.Ш.

— За что? — Алекс дрожал.

— Она гналась за нашим, — равнодушно пояснил Петров.

— Это их собачье дело! — взорвался Алекс.

Солдат как-то странно посмотрел на него и торопливо зашагал прочь от дома.

«Он, наверное, трус, — подумал Алекс. Его все еще колотило. Он присел на ступени дома, закурил. — Надо будет рассказать об этом Ш.Ш.».

Он медленно поднимался на крыльцо дома, и вдруг в темноте коридора ему почудилось лицо Старого Старика, и Старый Старик ему сказал:

— Желтые болезни — мнительность и страх — должны погубить негодяя.

За дверью комнаты слышались голоса, но с тяжелым настроением ему не хотелось идти на праздник, на вечернее застолье, он вернулся на крыльцо, сел, закурил еще одну сигарету и решил сидеть до тех пор, пока не успокоится.

В словах эскимосского пращура был совет, но какой? Как их расшифровать — эти простые слова?

«Мнительность и страх… Конечно, он трус, этот солдат. Поэтому жесток… Мнительность и страх… Он должен понести наказание. Ему воздастся… Мнительность и страх».

Алекс отшвырнул прочь сигарету. Он знал, что делать.

— Хорошо, Старый Старик, — сказал он. — Будь по-твоему!

Он толкнул дверь. За столом сидели Кащеев, Джексон, Ш.Ш., Мальчиков и дядя Эля.

— Мы тут без тебя отбивные соорудили, — похвастал Кащеев. — Даже он попробовал, — кивнул Кащеев в сторону Ш.Ш.

— Совсем немнога. Вот, чуть-чуть. — И Ш.Ш. показал спичечную коробку.

— Ну и как? — спросил Алекс.

— Нэ знаю. Нэ понял.

— Вот когда Мурман соорудит котлеты, у-у-у! — подзадоривал Кащеев.

— Завтра, завтра, — отмахнулся Алекс.

Кащеев знал, что Мурман был на празднике в яранге, ему об этом сообщил Джексон, и Кащеев втайне рад был за своего молодого друга. На памяти председателя колхоза не так-то уж много было случаев, когда на ритуальный праздник приглашали бы кого-то со стороны.

— Хотели бифштекс с кровью! — сказал дядя Эля.

— По-морскому…

— И сырой вкусно, и горячий вкусно, — улыбаясь, добавил довольный Джексон, — кит — всегда вкусно, ръев!

— Сырой?! — удивился Ш.Ш.

— Чудак-человек, — вздохнул Кащеев и начал терпеливо объяснять Ш.Ш. как ребенку. — Любое мясо, кроме свинины, предпочтительней есть сырым. На первом месте тут стоит оленина, затем мясо морского зверя. Лучше всего сырым и свежемороженым, как рыбу.

— Так и называется это — мясная строганина, — поддержал Мурман. — Сколько европейцев умирало в Арктике от цинги. Все жаловались на недостаток витаминов. И никому в голову не приходило, почему столетиями живут в этих же льдах эскимосы и чукчи и никто никогда не болел цингой и понятия о ней не имел? Почему? Потому что все витамины они получали из сырого мяса, которое бегало и плавало вокруг. Ясно?

— Ясно, — недоверчиво кивнул Ш.Ш.

Молчаливый Мальчиков молчал.

Дядя Эля наполнял рюмки и фужеры и беспрестанно курсировал по маршруту «комната — кухня».

Ш.Ш. с неприкрытой подозрительностью выслушивал кулинарные откровения Кащеева.

Джексон нахваливал отбивные, простодушно радуясь празднику.

Но Алекс чувствовал, что в воздухе витает призрак Пивня.

Так оно и было. И он решил сам начать об этом.

— Его видели на почте, — сказал он. (Сообщение Алекса выглядело совсем по-чукотски. Вот так охотник никогда не называет предмет своего преследования, свою цель. Он или назовет его местоимением, или псевдонимом, приятным всем окружающим.)

— Я сельсовет, — сказал Джексон. — Я предупредил почту.

— И как?

— Хорошо предупредил, — засмеялся Кащеев. — Пивень хотел звонить в райцентр, дозвониться не удалось ввиду, сами понимаете, непрохождения. Хотел дать телеграмму, сеанс связи не состоялся по техпричинам.

— Но он сдал заказной авиапакет, — заметил Ш.Ш.

— Пакету долго лежать, — сказал Алекс. — Метео дало плохой прогноз на эту неделю. Будем мы без самолетов. Я знаю.

— Не в этом дело.

— Пакет без акта — одни эмоции, — возразил председатель. — Эмоциям в наше время не верят. Это его не первая и, дай бог, не последняя глупость.

— В море дела всем хватит, — проснулся Мальчиков.

— Подожди, — шикнул на него дядя Эля.

— Мальчиков, надо в море! Завтра! — торопил Джексон.

— Вот именно, — сказал Кащеев. — Надо принципиально решать — работать или вести склоку.

— Решайте, чтоб людям было хорошо. А я на службу. — С этими словами Ш.Ш. ушел в ночь.

— Предупреди команду: завтра — с утра пораньше.

Мальчиков кивнул. За зиму ему надоело на берегу, и он готов был в море в любую погоду. Там, в море, этот суровый на вид, немногословный человек преображался. Вся его сонливость и меланхолия улетучивались с первым ветром, команда любила его, и очень редко он возвращался ни с чем.

— Только гляди в оба! Упаси боже, нарушишь стандарты! — предупредил Кащеев.

Мальчиков кивнул.

— Да кто их сейчас разберет? — вмешался дядя Эля. — Разве в воде видно? Э-э! Сейчас везде акселерация… Даже в океане.

— Я пошел, — сказал Мальчиков. — А то у меня от этих разговоров под обшивкой тарахтит. — И он постучал себя по груди.

Маленький дядя Эля смотрел снизу вверх на гиганта Мальчикова и смеялся:

— Не смеши, капитан! Во дает! У Мальчикова — и вдруг сердце! Все нерпы в океане утонут со смеху!

— Нет, правда. Кажись, к непогоде… Ну, я пошел.

Кащеев проводил капитана.

Поднялся и Джексон.

Дядя Эля принялся убирать со стола. Он хотел свалить остатки пищи в ведро, но Алекс сложил все в кастрюлю и вышел на улицу кормить собак. Дядя Эля вышел следом.

Алекс свистнул, и со всех концов поселка к нему устремились темные тени. Собаки обложили его полукругом в ожидании еды. Он кидал им кусок за куском.

— Вы заметили? — спросил Алекс. — Здешние псы всегда голодные.

— Знаю. Они упряжные. А каюры упряжных собак кормят раз в день — чтобы не жирели и хорошо работали. У жирных псов одышка, и они плохо бегут, плохо тянут нарту.

— Не знаю, я этого не пойму. Вот голодный человек разве будет хорошо работать? Так же, наверное, и собака…

— Каюрам виднее. Это их собаки. Не лезьте со своим уставом. Опыт содержания упряжек накапливался столетиями, молодой человек, и ничего нового здесь вы не придумаете.

— А вы при возможности все-таки подкармливайте собак, — упорствовал Алекс, — Вот индийцы считают, что после смерти их души переселяются в собак. Как знать, может, сейчас вы не вожака кормите, а Рабиндраната Тагора, а?

— Я об этом не думал. У меня и так голова идет кругом. И ко всему же, молодой человек, у буддийцев по-другому. Алекс, что сегодня с вами? Какая муха вас укусила? Идемте ко мне, у меня есть чего выпить!

— Успеем… я хочу прогуляться.

— Ну, пока… заходите. Ничего себе идея с переселением душ!

Была темная весенняя ночь. С моря потянул ветерок, но снег давно подтаявший, тяжелый, и поземки не было. Ярко светили звезды, но луна еще находилась за большой тучей. Сильный низовой ветер — к пурге, это Алекс хорошо знал. Он смотрел на небо, ждал, когда уйдет туча, выйдет луна и станет совсем светло. Шел он не спеша по берегу к туше кита, чтобы оттуда подняться в гору к зданию почты, самым коротким путем.

Туша кита была уже разделана. Люди работали на совесть. Аккуратные кирпичи сала лежали вокруг. Мясо за день успели увезти. Нетронутой в общем-то осталась только голова. Алекс смотрел на скелет морского исполина и думал о бренности существования, о прошедшем дне — таком удивительном и странном.

Из-за тучи выглянула луна, стало очень светло, и вдруг рядом с китом он увидел большую тень человека. Алекс подошел поближе. Он узнал Карабаса. Улыбнулся.

— Ну, как голодание? — спросил он.

— Да так как-то… — Карабас хотел развести руками, но не мог и потупил глаза. В руках у него была вырезка — килограммов пять китовой грудинки.

— Нарушаем режим? При таком питании не ждите похудания.

— Да чего уж… — вздохнул Карабас, — праздник все-таки. У всех праздник, а я что ж? Идемте, котлет наделаем…

— В следующий раз. Я уже праздновал.

Они разошлись.

Грустный Карабас шел медленно, прижимая мясо к груди. Он размышлял о том, что неплохо бы пригласить кого-нибудь на ужин, но ведь все пьющие, а он нет, и ему будет нехорошо с пьяным человеком. Он живо представил себе абстрактного пьяного человека — говорливого, шумного, о красными глазами. Совсем грустно стало одинокому Карабасу.

«Наделаю-ка я пельменей и приглашу завтра на обед детей. А на второе чай с конфетами. Только надо бы к тому времени про Бармалея сочинить, совсем я с ним запутался, пора с ним кончать, дети все равно не отступятся. Итак, что же все-таки делает Бармалей на Северном Полюсе, черт возьми?!»

А Мурман был уже на почте. Она давно закрыта, но это его не смущало. Как и всюду, здесь висело расписание — часы работы. Но если посетитель приходил во внеурочное время, после закрытия, ему шли навстречу, понимая, что просто так человек ночью не придет.

Заведующая почтой радистка Маша жила тут же, в смежной комнате, там же у нее была радиостанция, и, пройдя из своей комнаты в служебное помещение, она открывала дверь, впускала посетителя, пряталась за перегородкой, принимала официальный вид, слушала суть дела и начинала работать.

— Машенька, свяжи меня, пожалуйста, с заставой, — попросил Мурман.

Маша кивнула, Алекс ушел к телефону, стал ждать, пока она поколдует на рации.

— Говорите! — крикнула она ему.

— Алло, алло! — позвал Мурман.

— Привет, дарагой! — узнал его Ш.Ш. — Что случилось?

— Тут такие дела, — волновался Алекс, — твой Петров убил собаку.

— Как убил?

— Ударил ногой белую собаку, она умерла.

— Мои ребята не могут.

— Могут, как видишь. Разберись, прошу тебя. Эту собаку ты знаешь, из ее помета Серый и Дружок, твои псы. Старая белая собака…

— Эта позор! — вдруг почему-то перешел на шепот Ш.Ш. — Я его сильно накажу.

— Не в этом дело. Ты скажи ему, сейчас в одном доме идет камлание.

— Что это такое?

— Шаманят немного, бьют в бубен. Шлют на виновного насыл, порчу.

— Что это?

— Просят духов наказать злого человека, виновника.

— Ц-ц-ц… — сказал Ш.Ш. — Это мистика. Пережитки.

— Все равно. Я должен предупредить. Виновник заболеет, и сам не будет знать от чего. Такое поверье у местных.

— Я скажу, чтобы нэ ходил по ночам, где нэ надо.

— Это неважно. Ему все равно будет плохо. Ты должен его предупредить на всякий случай. Понял?

— Понял, — тихо сказал Ш.Ш.

Мурман положил трубку. Маша вышла из своей комнаты и вопросительно посмотрела на него.

— Надеюсь, тайна переговоров сохраняется? — спросил он.

Она кивнула.

Он подошел к ней:

— Спасибо.

— А собака правда умерла? — спросила она.

— Правда.

— Это собака Мэчинкы, — сказала Маша. — Он будет переживать.

— Застава ему заплатит.

— За деньги такую собаку не купишь, — сказала Маша.

— Ничего не поделаешь. Больше ничего нельзя сделать. До свидания.

— До свидания. Завтра самолетов не будет — плохое метео.

— Я знаю, — улыбнулся он.

— Вам здорово не везет, почти неделю не можете улететь.

— Значит, там так решили, — и он показал на небо.

Она засмеялась:

— Не хочет вас отпускать Полуостров. Оставались бы.

— Насовсем?

— А что? Разве тут плохо?

— Вам хорошо, вы родились тут, Маша.

— Все, кто сюда приезжают, в конце концов уезжают, — сказала она.

— А Кащеев?

— Ну… — она замялась, — он почти что чукча. Он наш. Наш.

— А вот все старые полярники тоже остаются на севере. Пенсия подходит — слетают на юг, поживут в домике с садом и морем и снова улетают на север.

— Почему?

— У них уже сердце привыкло к северу. Статистика показывает — если до пенсии жил на севере, а на старости лет уезжаешь на юг, очень быстро умираешь. Другая обстановка, другой ритм жизни, эмоциональная нагрузка другая, понимаешь?

— Понимаю.

— А у меня пока никакой эмоциональной нагрузки — ни здесь, ни там.

Он пошел к двери.

— Неправда, — сказала она.

Он посмотрел в ее серьезные глаза, засмеялся:

— Спасибо.

Почему-то ему вдруг очень хорошо стало после разговора с Машей. Он не знал, не догадывался, почему она права. А если бы он попытался отойти от своих житейских рациональных схем, до него бы дошло, что случайный здесь человек не стал бы среди ночи звонить по поводу собаки, не стал бы таким голосом разговаривать по телефону, и мудрость этой чукотской девушки в том и заключалась, чтобы по интонации, по оттенкам голоса (а сколько она их слышит каждый день!) узнавать в сиюминутном если уж не будущее, то, во всяком случае, надолго вперед. Так охотник, читая следы, знает, стоит ли ему продолжать идти вперед, угадывает, с чем в итоге он будет.

Алекс возвращался в дом Кащеева, холодный резкий ветер сбивал, его с ног, и думал он о том, что подтаявший наст за ночь подмерзнет, хорошо будет на нартах идти, вспоминал он лейтенанта, свой разговор с ним, очень важный разговор, и тут в ночи возникло лицо Старого Старика, он молчал и смотрел на Алекса с улыбкой, и понял радист, что телефонные слова его пали на благодатную почву. Жаль только — улетит он, не узнает, чем все кончится. Впрочем, начинается пурга, и никто не знает, как долго торчать тут Алексу и когда он отсюда улетит в свой непонятный отпуск.

Карабасу было жалко Бармалея. «В конце концов, — думал он, — ни одного по-настоящему злодейства Бармалей так и не совершил, никого не убил, ничего не уничтожил. Какая ж ему польза от злодейства? А может быть, он злодей-неудачник? Нет, среди злодеев неудачников не бывает. И разве настоящий, злодей будет носить злодейскую одежду, чтобы все знали за версту, что он плохой, что он разбойник? Нет и еще раз нет! Значит, Бармалей маскируется под нехорошего человека? Зачем? Он, наверное, добр, но рядится в злодея потому, что цель, которую он поставил, добром не достичь. Он стесняется своей доброты или раньше ему за эту доброту попадало от злодеев, носящих респектабельное платье, белые манишки и галстуки-бабочки, трости и черные котелки. Его, доброго, раньше не понимали, и ему не везло. И он стал маскироваться. Но какая же у него тогда цель? Завладеть сокровищами мира и отдать их детям?! Да-да! Сколько было бы на свете золотых и бриллиантовых красивых игрушек! А на Северный полюс вот он зачем попадает: он хочет там признаться доктору Айболиту в самом сокровенном. Его мечта — установить на Северном полюсе большую-большую новогоднюю елку и чтобы вокруг нее собрались все дети земного шара! Да-да! И пусть простит его доктор Айболит за очень извилистый, сложный и долгий путь к цели, столь простой и очевидной».

Такой примерно сценарий заготовил Карабас для очередной воспитательной встречи с детьми. Но что-то в нем вызывало сомнения. «А не примут ли они меня, чего доброго, за идиота?» — подумал Карабас и принялся на всякий случай «сочинять» сказку о спящей царевне и семи богатырях.

Утопая в снегу, спотыкаясь и падая, захлебываясь проклятиями, по селу мчался председатель сельсовета Джексон Кляуль. Только что случилась трагедия, и Джексон Кляуль мчался за ее виновником, черным псом Чарли, но догнать его было непросто.

А случилось вот что. Джексон Кляуль мирно беседовал с Пивнем о погоде, видах на урожай (то есть на охоту) и обсуждал новости культурной жизни. Беседа протекала в дружественной обстановке на свежем воздухе, у входа в сельсовет, Джексон небрежно крутил на пальце крохотный мешочек. Мешочек возбудил любопытство Пивня. Раскрыв его, Джексон показал резиновый кружочек — печать, символ власти и непререкаемого авторитета Джексона Джексоновича Кляуля. Джексон гордился печатью. Он не расставался с ней даже на морской охоте. Он считал ненужным хранить ее в сейфе (мало ли что может случиться), а постоянно носил с собой — так надежнее. В конце концов односельчане не мыслили Д. Д. Кляуля без печати.

Подбрасывая печать, ловя ее не глядя, Джексон выслушивал точку зрения Пивня на события в Португалии и не заметил, как к ним подошли три собаки — пограничные барбосы Серый, Чарли и Дружок. Пивень крикнул на собак, чем вывел из равновесия Джексона, в очередной раз подкидывавшего резиновый кружок, и Джексон промахнулся, не поймал печать, а вертевшийся возле него Чарли схватил ее на лету, молниеносно проглотил и дал тягу.

Джексон побледнел, у него подкосились ноги, но в тот же миг он взял себя в руки и, озверев, рыча и чертыхаясь, ринулся следом за Чарли.

Никому не понять всей бездны отчаяния, в которой волею случая очутился Джексон Кляуль.

Представьте себе державного владыку без скипетра, вот кем в мгновение ока стал Джексон. Да что там говорить, представьте себе, что шалунишка Нептун, возвращаясь домой после бурной ночи, проведенной в обществе русалок и наяд, вдруг обнаруживает под утро, что забыл у них самое главное — свой трезубец. Что такое Нептун без трезубца? Жалкий сварливый старикашка, с клочковатой, давно не чесанной бородой! А с трезубцем в руке? Царь и всех вод грозный повелитель, с прекрасной волнистой ухоженной бородой!

Что такое Джексон без печати?.. Вот именно!

Собаки мчались на берег моря. Туда же направился и Пивень. За собаками гнался Джексон. Встречные односельчане, мигом оценив ситуацию, бросались активно помогать Кляулю. Волнение, охватившее село, невольно передалось Кащееву (он сидел в конторе и смотрел в окно). Кащеев вышел на улицу и направился к морю.

Ш.Ш. тоже прохаживался по берегу. Он сразу же понял — событие имеет к нему отношение, но его удивила разноритмичность коллектива, который в настоящее время приближался к нему.

Стремительно несущиеся собаки, бегущий Джексон, идущий Кащеев, шествующий Пивень, суетливо торопящиеся поселяне.

Чарли бросился к ногам Ш.Ш. и завертелся вокруг. Подлетевший Джексон бросился грудью на собаку, подмял ее под себя, и они закрутились в клубке.

Ш.Ш. недоуменно наблюдал. Сержант и солдат разняли Чарли и Джексона.

Солдат держал Чарли за ошейник.

Подошли люди.

Из сбивчивых пояснений Джексона и Пивня Ш.Ш. все понял. Чарли взяли на поводок.

Люди расходились.

— Как же жить-то теперь… без печати? — тревожно спросил Пивень.

— Умрем, — огрызнулся Кащеев. Джексон молчал.

— Я серьезно, — обиделся Пивень. — Я думаю, в верхний угол ставить штамп сельсовета, а печать внизу — колхозную. Все будет законно.

— Что законно? — не понял Кащеев.

— Акт. Мы сделаем совместный акт о том что был недообмер, а с вашей стороны переобмер. А пока суть да дело и район будет разбираться, кто прав, Мальчиков обязан сидеть на берегу и судно его стоять у причала. Таков порядок.

— Федот Федотыч, — умоляюще посмотрел на него председатель колхоза, — что вы мне морочите голову? Недообмер, переобмер, — передразнивал он его, — акт, акт… А где кит? Где кит, я вас спрашиваю?

— Как где? На берегу… Вон там…

— Где там?

Пивень посмотрел. Кита не было. Только люди возились на том месте, где он был, погружали кирпичи сала на сани.

— От кита осталось одно воспоминание, — сказал Кащеев, — и еще голова. Ее увезли на свалку. Пусть поработают песцы и птицы. Можете на память взять китовое ухо, хорошие получаются пепельницы.

— Я буду сигнализировать! — твердо сказал Пивень.

— Жаловаться? — не понял Ш.Ш.

— Да. Об этих и других недостатках.

— Валяйте, — махнул рукой Кащеев, — в письменном виде.

— И вот с собакой случай, — продолжал давить Пивень. — Разве это дело? Если у нас собаки будут есть печати, так они скоро при вашем попустительстве доберутся до бумаг! До циркуляров, инструкций, планов!

— Да что с нее взять, — вступился Ш.Ш., — она ж не русская, не наша.

— Как не наша?

— Американская. С американского берега. Перебежала через пролив. Вон, смотрите, — и он показал на ошейник. На ошейнике были английские буквы.

— И вы у себя на заставе держите такую собаку?! — обмер Пивень.

— Ну и, что? — ответил Кащеев. — Собака — друг человека.

— Друг советского человека, — поправил начальник заставы. — У нас их еще две — Дружок и Серый.

— Надеюсь, они не американские? — спросил подозрительный Пивснь.

— Нет, чукотские.

— И вам не приходила в голову мысль, что собака может быть подослана? — вел свою линию Пивень. — У нее может быть в зубах аппаратура, а?

— Какая еще аппаратура? — улыбнулся Ш.Ш., полагая, что Пивень шутит.

— Откуда я знаю? — пожал плечами Пивень. — Миниатюрная. Сейчас много чего изобрели, лазеры там всякие… я знаю?

— В зубах?! — присел от неожиданного сообщения Ш.Ш.

— А где же еще? Под хвостом, что ли?

— Ну, знаете…

Кащеев начал чувствовать, что разговор идет куда-то на туда.

— Давайте договоримся, — сказал он Пивню, — я занимаюсь своим делом, лейтенант своим, вы своим, и Чарли своим тоже.

— О-кей! — сказал Чарли.

— Вот видите, даже собака понимает.

— Как понимает? — не понял Пивень.

— Очень просто. Она сказала по-английски, что согласна. Вы слышали, как она сказала по-английски?

— Нет.

— Почему же? Все слышали, а вы нет.

— Потому что собака не может говорить по-английски, — сказал Пивень.

— Но ведь это их собака…

— Все равно. Собаки — они не могут говорить по-английски.

— No, we don’t speak English[5], — сказал Чарли.

— А сейчас что она сказала? — в глазах Пивня мелькнул интерес.

— Вы же не слышите.

— А все же?

— Сказала, что вы правы, — перевел Ш.Ш.

— Вот видите! Теперь мне понятно, почему вы так плохо работаете. А она должна быть на замке.

— Что? Что ты говоришь? Как плохо? — уставился Ш.Ш. на Пивня.

— Так, плохо! У меня есть вещдок!

— Вещмешок?

— Вещдок!

— Что это?

— Вещественное доказательство. — И Пивень вытащил из портфеля нож. — Полюбуйтесь!

Нож пошел по рукам. Это была прекрасная финка. С чеканным «Made in USA».

— Ай, хороший нож, — вздохнул Ш.Ш.

— Видите, — обратил внимание Пивень, — на ноже стоит дата. Прошлогодняя. Его сделали на той стороне пролива в прошлом году. Значит, шпион побывал тут или в прошлом году, или в этом. Чувствуете?

Кащеев и Ш.Ш. переглянулись.

— Где вы его нашли? — спросил Кащеев.

— У кита. На разделочной площадке. Кто-то забыл.

— А если это твой нож? — в упор спросил Ш.Ш. Пивня.

— Ну, что вы, что вы… — замахал руками Пивень. — Как можно?

— Можна! — рассердился лейтенант. — Па-аслушай, дарагой! Ходишь тут, мешаешь работать председателю колхоза, товарищу сельсовету, мне мешаешь, киту мешаешь! Ходишь с американским ножом, как бандит! Ай! Покажи-ка командировку.

Пивень поспешно протянул бумагу.

— Так и знал! — торжествующе воскликнул Ш.Ш. — Так и знал!

— Что там? — как бы безразлично спросил Кащеев.

— Командировка истекла!

— Но мне телеграфом дадут продление.

— Хорошо! Дадут! — согласился Ш.Ш. — А пропуск? Пропуск тоже кончился! Кто новый даст, а?

— В центре… начальство… я думаю…

— Думай, дарагой! Думай! На таком большом расстоянии начальство не будет заниматься такими пустяками.

— Но я не знал, что непогода и я буду так долго… я не знал… туман… ничего не летает…

— Бдительность прежде всего! — торжествующе заключил Ш.Ш.

Кащеев с интересом глядел на лейтенанта. Он понял его и был ему благодарен. Ш.Ш. решил добивать Пивня его же оружием — скрупулезным выполнением инструкций, ссылками на параграфы, «порядком», так сказать.

— Вот, — обратился лейтенант к Кащееву, — теперь это не инспектор Пивень, а нарушитель Пивень. Что делать?

Здесь, в отдаленном селе, не было ни отделения милиции, ни даже участкового. Да в них и надобности не было. Сколько село стоит на берегу океана, никто не помнит случая хулиганства, пьяного дебоширства, воровства или нарушения паспортного режима. А если чего нужно, есть сельсовет или застава на крайний случай.

— Но, в конце концов, — запротестовал Пивень, — ваш сельсовет может связаться с раймилицией, выдать мне справку…

— Справку? Гм… — Ш.Ш. укоризненно покачал головой. — Такой большой и не понимаешь! Я не могу верить справке без печати! Понимаешь?!

— Ах да… — вспомнил судьбу злополучной печати Пивень, — что же делать?

— Нарушитель, сдайте ваше оружие! — приказал Ш.Ш.

— Какое оружие?

— Не притворяйтесь! В портфеле!

Пивень протянул нож.

— Сидоров!

— Я здесь! — вытянулся Сидоров.

— Отведите задержанного в гостиницу.

— Слушаюсь!

— Под домашний арест. По селу нэ ходить, в кино нэ ходить, на почту нэ ходить. Можно один раз в магазин ходить за продуктами, — напутствовал Ш.Ш. — С районом мы свяжемся сами.

— Но позвольте…

— Нэ позволю!

…Понурив голову, держа портфель под мышкой, по селу медленно шел Пивень. За ним Сидоров с Чарли на поводке.

— Твой?

Кащеев взял нож, спрятал его в карман:

— Конечно, я его сразу узнал.

— Больше нэ теряй!

— Хочешь, тебе сделаю?

— Хороший нож! — ответил Ш.Ш.

— Бери! — Кащеев вытащил находку из кармана.

— Ай спасибо! Будем шашлык делать!

В течение всего этого времени Джексон безучастно стоял рядом и смотрел в море. Он медленно переживал свою личную трагедию.

Четвертые сутки гудела пурга. Она, как и все весенние пурги, обещала быть недолгой, но на четвертый день люди поняли — дело зимнее, затяжное.

— Зима последние мешки вытряхивает, — вздыхал дед Пакин.

Ему недужилось. Он лежал накрытый двумя одеялами.

Таблетки не помогали. Вахты на маяке несли вдвоем — Иванов и Слава Чиж. Анастасия стала сиделкой при деде. Всем давно было ясно — деда надо отправлять в райцентр, в больницу, вот только не на чем, непогода. Вертолет не вызовешь, а морем — шторм.

«Гордый» ушел на промысел перед самой пургой, и, когда Мальчиков оценил в море обстановку, он понял, не до жиру — быть бы живу, сменил курс в направлении полярки: там уютная тихая бухта, можно отстояться.

Все эти дни радиограмм от Мельникова Кащеев не имел, соседние колхозы ничего определенного о катере тоже не могли сообщить, и одолеваемый односельчанами Кащеев оправдывался отсутствием связи.

А Мальчиков сидел с Ивановым в радиорубке, безуспешно вызывал райцентр, чтобы оттуда смогли передать в поселок Кащееву данные о «Гордом» и ближайшие его, Мельникова, планы относительно охоты.

На всякий случай связались с соседней полярной станцией. Им до колхоза ближе, полярники при случае обещали доставить радиограмму. «При случае» — это если каюр из колхоза завернет на станцию, но в такую погоду такая оказия практически исключалась.

«Дело темное — ложись в дрейф», — пробормотал Мальчиков и пошел на судно.

Иванов еще долго сидел в радиорубке, до смены вахты было много времени, и Слава Чиж, пользуясь свободным личным временем, в который раз решил его посвятить ревизии собственного гардероба. Дело в том, что накануне он получил очередную небольшую посылку с материка, ее, как мы помним, вместе с остальной почтой доставил Иванов из Полуострова, и в посылке был дакроновый костюм, неизвестно для чего нужный тут, на краю света, в пургу, при северо-восточном ветре в десять баллов, температуре воздуха минус семнадцать (влажность нормальная).

Это была его страсть. О ней говорил еще Алекс на «полярной пятиминутке». Страсть к гардеробу Алекс считал отрицательной, Слава с этим был в корне не согласен, а Иванову было все равно — лишь бы работа шла нормально.

И еще у Чижа был галстук из нерпичьей кожи производства Провиденского промкомбината (Магаданместпром). Изобрел галстук приехавший по договору хозяйственник, увидавший однажды, сколько обрезков шкурья выбрасывается в отходы. И какого шкурья — вожделенной нерпы!

Естественно, никто из северян такой галстук не носил. Он как бы специально был изготовлен для приезжих или на экспорт — для материка. Все командированные надевали галстук как свидетельство своего пребывания на севере, как орден за полярные заслуги. И пижонов было видно издалека.

Слава ничего этого не знал. Он вертелся перед зеркалом. И если какое-то представление о гармонии можно получить из русской поговорки о корове и седле, то в данной ситуации поговорка была бы как нельзя кстати. Галстук не шел к костюму, а Слава и к костюму, и к галстуку.

— Иди-ка ты… ужинать, кокетка! — посоветовала Анастасия. Она направлялась на кухню.

— А к ужину? — Слава заметил в ее руках бутылку спирта.

— Ишь, чего захотел! Забудь.

Днем эту бутылку принес капитан Мальчиков, последнюю из своих запасов.

— Вот, — протянул он ее Анастасии, — это… как его… от всего помогает… деду, значит.

Анастасия пошла приготовлять микстуру. По неизвестно кем заведенной веселой полярной традиции спирт надо разбавлять так, чтобы количество градусов соответствовало градусам широты, на которой находится полярная станция. И вот теперь вся сложность приготовления «коктейля» заключалась в том, чтобы он был слабее семидесяти градусов, но крепче шестидесяти пяти. И добавить чеснока с перцем по совету Иванова — вот тогда хворь навсегда покинет занемогшее тело Пакина.

Чиж наконец-то оставил в покое большое коридорное зеркало и пошел в свою комнату переодеваться. Одна из стен комнаты была оклеена вырезками из журналов мод, портретами кинодив, фотографиями красоток со всего земного шара. Всех девиц тащил на эту стену Слава Чиж, демонстрируя свое эстетическое кредо. Вот почему, когда приезжало начальство или гости с базы — гидрографические суда, в эту комнату никого не пускали, стеснялся Иванов такого разнузданного поведения своего подчиненного, Ночевать гостей при случае оставляли в кают-компании или в комнате Алекса — аскета и чистюли.

Но особое место в этом вернисаже занимала тумбочка. Цветные и черно-белые открытки в большом количестве веером обрамляли обложку журнала «Экран». И на обложке, и на различных открытках было одно и то же лицо — портрет молодой известной киноактрисы Натальи Ивановны (так из уважения ее величали на полярке, дабы не называть всуе ее фамилию и в то же время дать почувствовать посторонним, которые фамилию ее знали, что помимо общения с ней посредством просмотра кино коллектив полярки имеет к ней и свое, более близкое отношение, чем другие рядовые кинозрители. И это не было преувеличением. Коллектив, а особенно Слава Чиж, имел на это полное право).

Началось все в позапрошлую зимовку. Привезли на полярку новые фильмы, несколько банок с лентами. Среди них один цветной на обидную для полярников тему — знойный юг, Черное море, пальмы и загорелые молодые женщины рядом с загорелыми юношами.

Комедия оказалась весьма посредственной, но главная героиня запала в душу и растревожила сердце. Что и говорить, она была неотразима. Возможно, здесь сыграло свою роль то обстоятельство, что режиссер очень выгодно демонстрировал ее постоянно в пляжном костюме, который ей очень шел.

Чего греха таить, в большом количестве обнаженная натура действует на тебя совсем иначе, если сам ты ходишь в меховой одежде и видишь все время раздетыми только нос и глаза своих друзей-тундровиков (да и то глаза в противопурговых очках), а женщин вообще не видишь месяцами, даже одетых.

— А что, если завязать с ней переписку? — предложил Чиж.

— Не ответит, — сказал Алекс.

— Ни к чему, баловство это, — пробурчал дед Пакин.

— Еще чего! Нужны вы ей! — активно возразила Анастасия и подозрительно посмотрела на Иванова. Анастасии не хотелось, чтобы другая женщина вторгалась в ее полярные владения.

— Ну почему же? — пожал плечами Иванов. — Это смотря как написать.

— Играем же мы по радио в шахматы с Большим театром, — сказал Чиж, — а почему с ней нельзя?

— В шахматы она не умеет, — засмеялся Алекс.

— Давайте попробуем.

Письмо принялись сочинять Чиж и Алекс. Черновой вариант они принесли на утверждение Иванову. Тот прочитал и «задробил».

— Такие письма она каждый день получает десятками, — сказал он. — Надо придумать что-нибудь другое, а вы, как пионеры, предлагаете дружбу. Эх вы, оболтусы! Не понимаете вы тонкой души артиста! Надо поплакать в жилетку, расписать трудности! Ясно?

— Ясно…

— А язык? Что это за язык? Таким языком пишут только кинорецензии! Надо что-нибудь попроще. Войдите сами в роль! Представьте, что вы не закончили ремеслуху и, вообще, вас сюда направили на исправление, потому что это как раз то самое место, где Макар телят не пас, понятно? Ведь в ее представлении грамотного, высокообразованного и, вообще, нормального человека сюда не пошлют! И не она в этом виновата, а на материке у большинства такое представление о нас, о нашей работе и нашем крае…

— Это уж точно!

— Ну вот и выходите из этого, ей это привычней, а потому и логичней.

— Понятно.

И ребята снова засели за письма. Второй вариант был значительно лучше.

«Глубокоуважаемая Наталья Ивановна! — упражнялись ребята. — Во первых строках своего письма сообщаем, что живы, здоровы, того и вам желаем, а еще крепкого здоровья и творческих успехов. Мы живем тут на краю света и в пургу осваиваем север, однако в темную полярную ночь никакого у нас лучезарного солнца, акромя полярного сияния и вашего светлого образа из журнала «Экран», который висит у нас каждый день в кают-компании и напоминает тепло юга, а также ваши, кинофильмы, в которых вы талантливо показываете славных тружениц-героинь нашего времени. За это вам большое спасибо!

Раз в год в навигацию привозят нам узкопленочные фильмы, и крутим мы их весь год непрерывно. Больше всего мы требуем у нашего киномеханика деда Пакина, чтоб он показывал вас, хотя у нас одна лента и она всю дорогу рвется. Еще у нас есть фильм «Три мушкетера», и хоть та Миледи заграничная актриса, но никакого сравнения перед вами.

Восьмого марта мы пили несколько раз за ваше здоровье, и дед выкинул номер: начисто разорвал мушкетеров, а когда наконец склеил, то выяснилось, что он все перепутал, склеил вперемешку оба фильма в один, то вы, то Миледи. Очень интересное получилось кино, наглядное преимущество вашего образа жизни, и очень та Миледи потускнела.

Пожалуйста, скажите, в вашем главном министерстве, чтоб больше выпускали вас на узкой пленке, а то на широкой мы не можем вас крутить, а надо ехать в райцентр за триста километров, да и то начальник не пускает, нельзя нарушать инструкцию Главсевморпути.

Отпишите нам, какие творческие планы, где вы сейчас снимаетесь, в каком кино вас смотреть. Будем ждать с нетерпением. Еще раз большое спасибо за ваш культурный вклад».

По поручению коллектива письмо подписал Чиж.

Сердце актрисы дрогнуло, Иванов оказался тонким психологом. Она не только прислала письмо Чижу и привет коллективу, но и фото с автографом, которое стало личным достоянием Чижа. Слава посылал ей радиограммы — поздравления с каждым очередным праздников, благо их в году набирается порядочно. И как знать, может, в своих планах на отпуск он лелеял мечту о встрече с ней, это неизвестно, может, отсюда и пошла у него страсть к обновкам, может, он готовился к материку, тренировался, сам себе наступал на ногу и извинялся — никто в точности не знает, но редкие ответные радиограммы адресовались Чижу, и это не могло не вселять надежду, хотя Славе до отпуска был еще целый год.

При воспоминании о столь длительном ожидании юга у Чижа испортилось настроение. Он аккуратно повесил костюм, галстук отдельно — в коллекцию галстуков, натянул свитер, теплые брюки, унты (придется выглядывать на улицу, к антеннам и маяку) и пошел в кают-компанию, ужинать. Ужинал он в одиночестве — Иванов был на «сроке» в радиорубке, Анастасия уже отужинала, деду подавали в постель. Медленно ковыряясь в остывшем бифштексе, Слава Чиж думал о смысле жизни.

Вот действительно, чего, спрашивается, сидит он тут на краю света, в отрыве от всего; лучшие свои молодые годы, в то время как его коллеги — кто на судах в Атлантике, кто на атомоходе, кто дрейфует на СП, кто зимует в Антарктиде? («Э, нет, — тут же спохватился Чиж, — в Антарктиду я не поеду».)

Что я тут вижу? Снег, снег и снег. И немного Америку, да и там тоже снег. Боже, неужели есть края, где не бывает снега? Все! Отзимую, проведу отпуск и устроюсь на базе. Хоть и тоже Чукотка, да зато ПГТ — «поселок городского типа», — все есть — кино широкоэкранное, телевидение обещали через год, да мало ли чего хорошего есть в ПГТ.

Вот так решил Чиж «завязывать» с полярной станцией. Когда он попросил у Анастасии добавки, это решение в нем укрепилось окончательно. Но тут в кают-компанию заглянул Иванов, бросил на стол клочок бумаги, крикнул:

— Чаю, Настя!

— Это что? — лениво поинтересовался Чиж.

— Хорошее метео на завтра!

— А-а… нам-то не все равно?

— Нет, не все. Особенно для тебя.

Слава Чиж насторожился. Иванов молча пил чай. Слава попросил еще одну кружку.

— Если утром метео подтвердится, пойдешь на лыжах в село. Можешь взять костюм, там будут танцы. И попутно будет тебе одно деликатное поручение…

Слава Чиж не верил ушам своим.

Утром Иванов помог ему экипироваться. Проводил к самой долине.

— Помни, Слава, самое большее тебе три… ну, четыре дня. Все, больше не могу.

— Понимаю, ты ж остаешься почти один.

— Вот именно…

— Не трусь, все будет о-кейчик!

— Не говори «гоп»…

— Ладно, до встречи!

Лихо работая палками, лыжники понеслись в разные стороны. И в это же время с якоря снялся «Гордый», но взял курс не на север, а на юг, по фарватеру пролива вдоль его восточных берегов.

— Спрячь! — сказал Кащеев.

Джексон тут же спрятал кружок в мешочек.

— Как живем, нарушитель? — спросил Пивня Ш.Ш.

— Да бросьте, какой я нарушитель? — плачущим голосом взмолился Пивень.

— Ничего не знаю… давай факты!

— Ладно, — махнул рукой Кащеев, намекнув лейтенанту, что игру можно кончать, — поверим ему. А между прочим, Федот Федотыч, — уже серьезно продолжал Кащеев, — на ваши запросы пока нет ответов. И по вашим документам мы не можем вас выпустить.

— Я согласен забыть кита, тем более что его перемерили и нарушения, можно сказать, нет, — сдавал свои позиции Пивень, — только отпустите первым рейсом.

— Зачем же забывать? — спросил Кащеев. — Кит хороший. Очень, скажем прямо, хороший. Люди радуются, а вы им все хотите испортить. А улетать — в порядке очереди. Тут уж никому нет скидок, запишитесь у Джексона, даст он вам талончик на очередь, с печатью. Хотя, будь моя воля, — отправил бы я вас с глаз долой самым первым рейсом. Простите за откровенность.

— Не выйдет, не выйдет, — запротестовал вошедший Алекс Мурман. — Я вон две недели жду, у меня отпуск горит. — И с этими словами он протянул талончик с номером одиннадцать Джексону. — Заверь печатью, Кляуль.

— А что, будет борт?

— Обещают… Я только что с рации.

Джексон Кляуль с удовольствием поставил печать и снова спрятал ее в мешочек.

— От Мельникова есть что-нибудь? — спросил Кащеев и тут же понял бессмысленность своего вопроса: если б от капитана была радиограмма, ее сразу же доставили б председателю.

— Нет, мы с Машей с утра шарили в эфире, бесполезно.

— Погода-то вроде стихает…

— Стихает, кажется… Я — на всякий случай схожу на площадку…

Алекс простился со всеми и побежал на вертолетную площадку. Дул лёгкий ветерок. Таял снег, теплело. Из-за гор выглянуло солнце, осветило легкие одиночные облака, и Алекс понял, что сегодня вертолет будет наверняка и он обязательно улетит.

По дороге к вертолету он встретил Машу. Она шла в правление.

— Идите за вещами! — крикнула она. — Борт вышел!

— Бегу!

Когда после долгого отсутствия появляется наконец какой-нибудь транспорт (вертолет или «Аннушка», которых тут называют «бортами»), на площадку обычно сбегаются все, кто может покинуть рабочее место. Люди движимы любопытством, поскольку прилет самолета в поселке, не изобилующем сногсшибательными событиями, хоть небольшое, но событие. Люди хотят узнать, кто прилетел, кто улетает, много ли почты, привезли ли новые кинофильмы, есть ли в почте посылки, кому эти посылки (а что в посылках — будет выяснено вечером), много вопросов возникает у человека, который пришел просто так — встретить борт, поздороваться со знакомым пилотом, узнать последнюю райцентровскую новость, передать попутный привет…

Все, кто был в правлении, тоже не спеша потянулись к площадке. На горизонте со стороны тундровых гор показалась точка.

— Канаёльхын! — показал рукой в сторону горизонта остроглазый старик Мэчинкы.

Кащеев долго всматривался.

— Точно! Смотри-ка…

«Канаёльхын» с чукотского — «бычок». За внешнюю схожесть с этой рыбой так и прозвали чукчи вертолет, как только увидели его впервые.

— Ии… канаёльхын, — подтвердил Кащеев, и все заторопились. Мэчинкы был рад, что он увидел машину первым. На то он и настоящий охотник. Нынешней молодежи еще рано списывать его на пенсию. Будут теперь говорить в селе. Катер с китом первым увидел Мэчинкы, вертолет первым увидел Мэчинкы. Хорошо, скажут, Мэчинкы, спасибо[6]! (Раньше на охоте у чукчей добыча распределялась так: лучшую часть получал тот, кто увидит морского зверя, вторую часть получал хозяин байдары, третью тот, кто непосредственно убивал, остальное делили помощники. Главным в любом случае считался тот, кто увидел.)

Сделав низкий круг над домами, вертолет приземлился.

Торопливо выпрыгивали пассажиры, степенно вылез экипаж. Выгрузили несколько мешков с почтой, ящики с детским питанием для яслей, какие-то тюки непонятного назначения.

— К вам мы сегодня первыми, — сказал командир Кащееву. — До конца недели не ждите — будем работать на тундру.

— Понимаю, весна… оленеводы заждались.

— Да, у них много заявок… Отел, что посевная. Кампания, одним словом.

В вертолет втаскивали груз, распределяли его покомпактней, усаживали пассажиров.

К Кащееву подошел Мэчинкы и показал в сторону заставы.

— Мэй, маглялин…

По пологому склону сопки в сторону поселка неслась собачья упряжка.

— Что он говорит? — спросил командир экипажа.

— Упряжка к нам, — ответил Кащеев, — надо подождать.

Вверх взвилась ракета, стрелял каюр упряжки.

— Да, — повторил Кащеев, — просят подождать.

— Подождем, — согласился командир. Пусть ребята пока в магазин сходят.

Второй пилот и бортмеханик пошли в магазин.

(Если сейчас северные поселки снабжаются отлично, то во времена описываемых событий они снабжались еще лучше. Так называемые «дефициты» свободно лежали на полках, и летчики за короткое время стоянки всегда старались навестить магазин, чтобы привезти домой то, чего нет у них на базе. В самом селе ажиотажа вокруг этих товаров не было, так как каждый знал, что в случае надобности он всегда нужное возьмет.

Холодильники, английские лезвия, икра, балык, чешская обувь, японские транзисторы, болгарские зипуны — по-теперешнему дубленки, консервированная кукуруза, ковры и прочие не пользующиеся среди местного населения особым спросом товары всегда можно было найти в магазине дяди Эли.)

— Я своим ребятам звонил, — прибежал запыхавшийся Ш.Ш. — Не видно?

— Идет упряжка, идет, — успокоили его.

Вернулись пилоты со свертками.

Подкатила упряжка. Каюрил Сидоров. Он лихо затормозил, остановил собак.

— Молодец, — похвалил его Ш.Ш.

С нарты повели под руки в вертолет закутанного в длиннополую овчинную шубу человека.

— Что с ним? — спросил Кащеев.

— Сами не знаем, — ответил Ш.Ш. — Худой, желтый, еле ходит, ничего не ест… Молчит, думает… может, он того… — и Ш.Ш. покрутил пальцем у виска. — Всякое бывает, север…

— Бывает, — согласился Кащеев.

Второй пилот помог больному и обратился к пассажирам:

— Непредвиденное обстоятельство, товарищи. На борту — больной. У нас сверхзагрузка. Один человек должен выйти, полетит следующим рейсом. Женщины с детьми остаются, а кому выходить — решайте сами… — И он пошел к проходу в кабину.

Через некоторое время в машину вошел командир экипажа.

— Ну, как решили?

Пассажиры молчали.

— Давайте быстрее, мы ждать тоже не можем!

— Чего решать, кто последний был в списке, тот пусть и выходит, — раздался чей-то голос.

— Гм… резонно, — заметил пилот. — Кто последним был?

— Я, — сказал Алекс Мурман.

— Вот видишь… — виновато сказал командир.

— Мне в отпуск надо, — промямлил Алекс.

— Я не виноват, — развел руками командир, — ничего не поделаешь. Зато на следующий борт ты первый, — успокоил он Алекса фальшиво-бодряческим голосом.

Алекс понял, что следующего борта сегодня не будет. Вздохнул.

Не судьба, значит.

Он полез в хвост вертолета за рюкзаком, и ему показалось, что где-то он уже видел этого больного.

Солдат полулежал на спальном мешке, шубу он распахнул, глаза его были закрыты.

«Где же я его встречал?» — вспоминал Алекс, осторожно вытаскивая рюкзак у него из-под изголовья. Больной открыл глаза, внимательно посмотрел на Алекса, и тут Алекс Мурман его вспомнил.

Он выпрыгнул с рюкзаком из вертолета. Закрутились винты, подняв снежный ураган. Прячась от поднятого винтами ветра, Алекс побежал подальше в сторону.

Вертолет медленно поднялся, наклонился вперед, резко пошел вперед к земле и тут же взмыл вверх.

«Это он, — думал Алекс, — тот самый, что убил собаку Мэчинкы. Да. Тот самый… «Желтые болезни — мнительность и страх — должны погубить негодяя», — вспомнил Алекс. — Да, и я позвонил лейтенанту, чтобы Петров знал. И он действительно оказался мнительным, от страха и мнительности заболел… эти случаи во множестве известны медицине. Нет, это не Старый Старик, это я его приговорил!»

Алекс нервно закурил и присел на рюкзак, глядя на улетающий вертолет.

«Он убил собаку… я его наказал… зло отмщено. Но я, наказывая его, тоже совершил зло… и я наказан, только что. Вместо меня полетел он… вот так все странно переплетено. А почему, собственно, странно? Все закономерно…»

Снежинки, поднятые винтами вертолета, медленно оседали. Они искрились в лучах полуденного солнца. Алекс увидел в снежной пелене одновременно радугу и солнечное гало. И где-то далеко-далеко маленькую темную точку солнца. И лицо Старого Старика. Спокойное лицо человека, сделавшего свое дело.

Площадка давным-давно опустела, и никто не заметил, как при работающих двигателях из машины выпрыгнул человек. Алекс Мурман был один. Он закинул рюкзак за плечи и медленно побрел по тропинке.

Навстречу ему спешил лыжник, вовсю работая палками.

«Со стороны долины», — автоматически, лениво фиксировал Алекс.

«Стоп! — вдруг оторопело поймал он себя на мысли. — А почему со стороны долины? Кто ж это может на лыжах со стороны долины?!»

Он сбросил рюкзак и стал вглядываться в фигуру человека, но солнце мешало ему, оно слепило глаза, а очки он где-то в спешке забыл.

Лыжник шел ему навстречу. Лыжник шел быстро, почти бежал.

— Уфф! — и Слава Чиж упал прямо на руки Алекса. — Ты… не… улетел? — глаза его радостно блестели.

— Улетел! — зло рявкнул Алекс и показал в небо, где уже растворился вертолет.

— Это… хо… рошо… — еле шептал Чиж.

— Кому как, — мрачно усмехнулся Алекс. — Отдышись хоть, куда так торопишься? Случилось что?

Чиж помотал головой.

— Ну и слава богу! — Он усадил Славу на рюкзак, тот отдувался, вытирая пот, ел снег.

— А вот снег есть ни к чему…

— Ничего… я… немного.

Кащеев молча прислушивался к торопливой сбивчивой речи Чижа. Алекс курил и слушал. Собственно, вопрос касался только Алекса, но решение его было интересно Ивану Ивановичу, и по тому, как он прислушивался, как молчал и смотрел в окно, изредка прохаживаясь от стола к окну и обратно, было видно, что он каким-то образом тоже заинтересованное лицо.

— Вот такие дела, — резюмировал Чиж.

Алекс Мурман молчал.

— Мы тебя, конечно, не неволим. Ты в отпуске. Но нам всю навигацию с Ивановым придется вдвоем. Дед уже в больнице, в райцентре, его отвез Мальчиков на «Гордом». Мы тебя просим. Иванов может отменить отпуск. Все дни, что ты был тут, зачтет как рабочие… Решай. Кончится навигация — езжай в отпуск… Там, кстати, на материке, еще хорошо будет, золотая осень…

— …бархатный сезон, — съехидничал Кащеев.

— Ну и влип я, братцы, кажется! — неожиданно рассмеялся Алекс.

Кащеев тоже улыбнулся.

— Решай, Алекс, что ж нам-то делать?

Иванов знал, что делал. Он помнил о «пятиминутке». Он был тонким психологом и послал Чижа, хотя мог бы пойти сам и добиться успеха предприятия. Но ему надо было, чтобы это сделал Чиж. Иванов слишком дорожил нравственной атмосферой станции — работой и нервами своих сотрудников.

— Черт возьми, Слава! Мне что делать?! Я же был уже на «пятиминутке»! Я же все вам сказал! Как появлюсь я там?

— Ну и что? — развел руками Чиж. — Ну и что?

Невдомек было Алексу, что ценность человека определяется его нужностью другим людям, необходимостью в данный момент и всегда.

— Хотел бы я знать, кто выдумал ваш дурацкий обычай «полярных пятиминуток», — спросил Кащеев. — Этим же прикрывается беспринципность и трусость в течение всей зимовки! Как будто нельзя отношения выяснять в процессе работы?

— Нельзя, — сказал Алекс. — И не такой уж обычай дурацкий.

— Алекс прав, — сказал Чиж.

— Тогда объясните, в чем дело, черт возьми! — заорал Кащеев.

— Помнишь прошлогоднее дело на станции Ост-Кейп? На выноске? — спросил Алекс.

— Ну?

— Их было трое, и трое перестрелялись, и, заметь, никаких группировок, каждый за себя, вот что странно. И страшно. Слава богу, что еще живы остались. Вот они, как ты говоришь, «в процессе работы» выясняли отношения… А у них была психологическая несовместимость… Да плюс ностальгия в полярную ночь… Ясно? Психологическая сродни биологической несовместимости.

— Ну, это уж предел!

— Никогда неизвестно, когда это начинается и когда предел.

— Если б мы начали выяснять отношения год назад, — сказал Чиж, — Иванов давным бы давно списал нас на материк.

— Это правда? — спросил Кащеев.

— Да, — подтвердил Алекс. — Такова инструкция.

— Трудновато вам приходится…

— Да по-разному, — махнул рукой Чиж.

Все трое замолчали.

— Может, мне выйти? — спросил Кащеев.

— Да что ты?! — встрепенулись оба.

— Ну, ну…

— Ты дашь нам упряжку на послезавтра? — спросил Чиж. — Завтра надо выполнить кое-какие хозяйственные поручения Иванова, а потом — домой. Послезавтра у Алекса вахта с ноля. — Он улыбнулся.

— Конечно, дам. Мэчинкы отвезет. Торопитесь, а то скоро все каюры уйдут в тундру. У пастухов много заявок, а вертолет слишком уж зависит от погоды. Все нарты будут в разъезде.

Он замолчал.

Оба смотрели на Алекса.

— Чего уставились? — поднялся Алекс, — Если у меня вахта с ноля, куда ж я денусь?

— Спасибо, — сказал Чиж.

— Не стоит…

— Ладно, петухи, мне работать надо. — Кащеев сел за стол на свое председательское место. — Идите, в тумбочке у меня дома стоит непочатая бутылка — такие дела обмывать надо.

За ночь небо заволокло тучами, утреннее солнце так и не появилось даже к полудню, но с крыш текло, снег таял, и это резкое потепление тревожило Кащеева, Он знал, что не исключено внезапное похолодание, заморозки, и боялся этого. Такая смена погоды чревата для оленеводов гололедом — самым странным бедствием.

Кащеев долго и внимательно изучал радиосводку — долгосрочный метеопрогноз, колдовал над картой землеустроительной экспедиции и книгой-приложением. Там систематизированы данные многих лет и кое-где отмечены места выпаса, наиболее пригодные при гололеде. Но данные были противоречивы, год на год не приходится, и Кащеев мозговал, понижая, что при любом наступлении надо всегда иметь заблаговременно выбранные позиции для отхода, на всякий случай.

От размышлений его отвлек стук в дверь. На пороге стоял Мэчинкы, в белой камлейке, в полном охотничьем снаряжении, улыбающийся.

— Что случилось, Мэчинкы? Не томи.

— Мальчиков… — Он засмеялся и стремительно выскочил на улицу.

— Не может быть! — Кащеев схватил шапку, шубу и выскочил следом, одеваясь на ходу.

Народ уже был на берегу, Кащеев невооруженным глазом видел, что «Гордый» идет тяжело, даже очень тяжело, очень медленно, и первая мысль председателя была о вышедших из строя двигателях.

Мэчинкы протянул ему бинокль и показал на север, где далеко на горизонте чернела точка.

— Возвращаются?! — ахнул Кащеев.

— Ии, — радостно кивнул Мэчинкы.

Кащеев побежал к береговому слипу.

— Вельботы на воду! — отдал он команду. — Встречать!

Но люди на берегу и без команды уже суетились, готовили вельботы к спуску, заводили трактор.

— Оркестр! — приказал Кащеев. — Идите в клуб за инструментами! Встречать героев музыкой!

Побежали в клуб.

— Хорошо бы цветы, — сказал дядя Эля.

— Да, — согласился Кащеев.

— Так у меня есть.

— Что есть?

— Цветы есть. Из перьев. Искусственные.

— Фу… мерзость. — Кащеев терпеть не мог искусственных цветов. — Как можно, Эзрах Самойлович?.

— Я знаю, что нельзя. Но куда же их девать? Их никто, не берет. Надо же куда-то девать.

— Украсьте звероферму! Или выбросьте их на берег птицам, растащат для гнезд, все будет польза.

— В хозяйстве ничего не должно пропадать, — заметил дядя Эля.

Прервали занятия в школе-интернате, и детвора высыпала на берег. Среди них выделялась большая группа малышей в одинаковых шляпах — большие мягкие поля, невысокая полукруглая тулья, широкая лента, за которую вставлен искусственный цветок и большое перо неизвестной птицы.

— Что это за маскарад? — рассмеялся Кащеев.

— Шляпы женские… — на всякий случай отодвинулся подальше дядя Эля. — Артикул тринадцать-четырнадцать, Мосшвейпром, тридцать шестой год.

— Боже! Да в этой шляпе ходила еще моя бабушка!

— Бабушка нет, но мама ходила, — уверенно произнес дядя Эля.

— И вы не нашли ничего лучшего, как вырядить в них наших детей?

— Я их не наряжал. Я продавал шляпы в нагрузку к японским светильникам.

— Каким еще светильникам?

— Ну к этим… зажигаешь — и сразу по абажуру плавают рыбки. Чукчам очень нравятся.

— Но нравятся светильники, а не шляпы? Да?

— Да. Но мне ведь и шляпы надо куда-то девать.

— Торговать с нагрузкой — это нарушение.

— Э, Иван Иванович! Научите меня так жить, чтобы торговать и не нарушать!

— Вас, наверное, накажут, Рубин.

— Ой, не говорите. Я и так наказан, когда сюда приехал, или вы думаете это премия — работать на конце света?

— Надо списать!

— Списать нельзя, ни одна холера их не берет — ни мыши, ни медведи, — вздохнул дядя Эля. — Товар не портится. Сделано на века.

— Умели же раньше делать, — засмеялся Кащеев. И тут же посерьезнел. — Колхоз приобретет у вас весь этот хлам, не обеднеем. И выбросим. Все, что ненужного осталось на складе. Незачем загружать помещение. И не смешите народ — отберите у детей под любым предлогом эти шляпы, хорошо?

— Конечно.

— У меня передовой колхоз, а не оперетта.

«Гордый» подходил к берегу.

— Вот еще что, — сказал Кащеев, — передайте Карабасу… ээ… Пантелею Панкратовичу то есть, чтобы выделил все из своих запасов. Вечером будем чествовать героев труда, ясно? Ничего не жалеть! Пусть будет праздник. Нам предстоят еще нелегкие будни.

— Хорошо, — охотно согласился дядя Эля и побежал на склад.

На берегу сельский оркестр разбирал инструменты. Конечно, по такому случаю следовало бы духовой оркестр, но в селе музыканты объединились в коллектив, исходя из наличия инструментов, а также тяги молодежи к танцам после кино. Поэтому в репертуаре была только эстрада, а на чем играть, не столь уж важно, важна сыгранность. Саксофон, труба, баян, две гитары, балалайка, барабан и чукотский бубен. Если все враз вдарит в глухую полярную ночь — не танцевать нельзя.

Оркестр настроился — и над суматошным берегом взвихрился фокстрот «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой».

Кащеев подошел к музыкантам, но они его не слушали.

Он подождал.

— Надо бы какой-нибудь марш, — высказал он неуверенную заявку.

— Марш мы не разучили, — потупился саксофон.

— Ну песню бодрую, что ли…

— «Не плачь, девчонка!» Идет? — спросила балалайка.

— Давайте.

Барабан и бубен вышли вперед, сделали затяжное вступление, затем отступили назад, и оркестр грохнул.

Мальчиков стоял на носу «Гордого», деловой, как всегда, неулыбчивый, сосредоточенный. Он понимал торжественность момента и в душе был растроган. Передав командование боцману, он первым спрыгнул на причал в объятия Кащеева.

Это были крупные моржи, и Пивень успокоился — их обмерять не нужно.

Щедр был председатель и его правление, товарищеский ужин устроили в здании столовой, пригласили всех, а кому места не хватило, тот мог подойти к окошечку кухни, получить фужер водки или шампанского, выпить за трудовые успехи колхоза и не спеша идти домой.

Вечер был уже в самом разгаре, когда выясняются отношения, признаются в любви, а наиболее любопытные интересуются, уважают ли их.

Иссякли тосты, но не иссякла жажда и не кончались закуски, приготовленные из китового мяса.

Появился Слава Чиж с Машей (он бегал за последней радиосводкой). Алекс подвинулся, налил Маше вина, а Слава информировал окружающих о том, что метео на завтра хорошее, в шахматном матче на первенство мира очередная ничья, на материке начался чемпионат по футболу и «Орэра» выиграл у «Паляницы», певец Владимир Макаров гастролирует в Анадыре, а у Никсона, по слухам, аппендицит.

— За успех «Орэра»! — предложил Ш.Ш.

Многие пожали плечами, но выпили все.

— Видите, сколько народу, — объяснял Кащеев лейтенанту отсутствие энтузиазма, — много, да? Так вот среди них ни одного болельщика футбола. Ни одного! Единственное село в мире, где нет футбольных болельщиков!

— Как?!

— Так.

Лейтенант оторопело и как-то странно вглядывался в лица окружающих, будто видел их впервые.

— Ни одного? — спросил он с ужасом.

— Ни одного, — радостно ответил председатель. — Теперь видите, насколько наши люди выше, их не волнуют ненужные страсти и прочая суета.

— Но ведь «Орэра»!

— Ну и что — «Орэра»? Почему вы за него болеете? У вас что — там родственники?

— Нэ нада родственники! — категорически отрицал Ш.Ш. В его представлении родственники ассоциировались с круговой порукой, семейственностью, карикатурами в журнале «Крокодил». — Я так болею!

— Вот это-то и плохо, — заводил его Кащеев. — За команду болеете, а людей ее не знаете, А вдруг среди них хулиганы, зазнайки, неплательщики алиментов?

— А вдруг они не повышают свой культурный уровень? — подлил масла в огонь Алекс. — Вдруг они пишут с ошибками?

Ш.Ш. как-то сник. Ему надо было переварить все доводы.

— Нет, вы не огорчайтесь, — успокаивал его Кащеев, — всего этого и в помине нет, я просто прошу вас представить — а вдруг? Нельзя так безоглядно любить свою команду. Так слепо, например, только родители любят своего сына, который на самом деле уголовничек. Да, да! А они его любят. Бывает?

— Бывает, — согласился Алекс.

— Я тоже болельщик, — заявил Пивень.

— Вы приезжий, — ответил Кащеев, — болейте себе на здоровье.

— Небось за «Паляницу» болеете? — спросил Алекс.

— Да, да.

— У вас там родственники?

— Никого.

— Значит, и вы на неправильном пути! — резюмировал Кащеев. — Но в данной ситуации я рад, что выиграла ваша команда, лейтенант, а не команда инспектора. Я теперь всегда буду болеть за ту команду, которая играет против команды инспектора!

— И главное, молодой человек, — говорил дядя Эля Алексу Мурману, — привезите с отпуска жену. Тогда вам тут не будет скучно. Женитесь!

— Обязательно, — согласился Алекс.

— На материке столько красивых девушек! — вздохнул дядя Эля.

— Да, — подтвердил Слава Чиж, — особенно в столице. Москве везет на красивых девушек.

— Да, Москве везет.

— А Магадан?

— О, Магадан!

— Ах, Магадан!.

— Да, Магадан… Вот уж кому везет!

— Обязательно женитесь, — настойчиво рекомендовал дядя Эля, — во только на блондинке.

— Почему? — удивился Алекс.

— Тут в селе одни брюнетки, — объяснил дядя Эля. — Да и вообще, джентльмены женятся на блондинках.

— Но я не еду в отпуск, — засмеялся Алекс.

— Передумали? — почему-то обрадовался дядя Эля. — Хорошо! Тогда не женитесь!

— Ладно, уговорили, — согласился Алекс.

— А если вы женитесь, — заметил Пивню дядя Эля, — то от вас жена уйдет.

— Это почему же? — обиделся Пивень.

— Мне так кажется. Я б не стал с вами жить, поверьте.

— А я вас и не прошу.

— Это почему же? — обиделся дядя Эля.

— Не хочу.

— И не надо. Я по глазам вашим вижу — вы и птиц никогда не кормите.

— А зачем? Они летают, — недоуменно пожал плечами Пивень.

— Ну, конечно, летают. А вам все равно, да? Вы никого никогда не кормили!

— Неправда! — запротестовал Пивень. — Я в деревне однажды жил, у нас поросенок был, свинья. Вот я их и кормил.

— Еще бы! Вы потом и съели их, ее то есть — свинью.

— А как же? Для того и кормили…

— Маша, — позвал Кащеев. — Иди-ка сюда, садись вот тут рядом с Федотом Федотычем. Ага, вот так. Ну-с, Федот Федотыч, рассказывайте…

— О чем?

— Как о чем? Вас видели с Машей! Вы ее провожали!

— Это было в пургу. Она принесла мне телеграмму, а я ее проводил до дому. Вот и все.

— Все? Гм… народ в селе, он зря не скажет… я вот почему-то не провожал одинокую женщину Машу… и не пил среди ночи у нее чай… хотя Машу проводить я не прочь, но… у меня моральные устои…

Маша сразу же оценила обстановку и, трогательно краснея, включилась в игру:

— Нам помешал Пантелей Панкратович.

— Это хорошо! — сказал Кащеев. — А вы знаете, Федот Федотыч, как в районе, там (он многозначительно поднял палец вверх), отнесутся к факту вашего морального разложения, а?

— ?!

— …ну, скажем, моральной неустойчивости.

— Между нами ничего не было!

— Но народ-то говорит, а? Народу-то мы должны верить, а?

Пивень побледнел.

— Когда свадьба?

Все весело насторожились.

Пивень вытирал со лба пот.

— Действительно, когда? — грозно приблизился к нему дядя Эля.

— Горько! — вдруг закричал Алекс.

— Горько! — подхватили окружающие. — Горько!

Пивень встал:

— Я буду жаловаться!

— В письменном виде.

Собачья упряжка вышла из долины на припайный лед и шла к маяку по морю. На нартах сидели трое. Снизу ей стороны моря Алекс всматривался в береговые обрывы, наконец показалось ущелье, и он заметил свою землянку — нынлю, землянку Старого Старика.

Ему захотелось посидеть на китовом позвонке, остаться одному, обдумать ситуацию, глядя на белую дымку горизонта и дрейфующий лед пролива. Он подумал о Старом Старике, и ему захотелось раскурить с ним одну трубку.

Прошло много-много дней. Что же стало с нашими героями?

Вскоре после описываемых событий Иван Иванович Кащеев, выполнив успешно план по добыче морского зверя (моржи, лахтаки и нерпа), ушел на пенсию. Новым председателем колхоза, народ избрал Джексона Кляуля.

Алекс все-таки поехал осенью в отпуск, поздней осенью. По возвращении его отправили на одну из островных полярных станций, где он зимует уже второй сезон.

Побывал в отпуске и Слава Чиж. Первым делом купив новый костюм, он направился на киностудию в гости к Наталье Ивановне. Но ему сказали, что она приедет не скоро, так как находится в настоящее время за границей на кинофестивале. Пробегающий мимо человек (как выяснилось, ассистент режиссера) приволок Чижа на площадку, там его рассматривали недолго, маленький старичок (очевидно, среди них главный) кивнул головой, и Славу Чижа пригласили сниматься в массовках кинофильма, посвященного сельской жизни. У Славы захватило дух, снимался он успешно и начисто забыл ту, к которой приехал. Зато вернувшись на Чукотку, он в кругу друзей-зимовщиков нет-нет да и поделится воспоминаниями: «Мы с Натальей Ивановной на «Мосфильме»…»

Ш.Ш. уехал на юг. Его повысили в звании и наградили медалью за образцовый порядок и отличную службу во вверенном ему подразделении.

Пивень пережил еще одну затяжную весеннюю пургу, а затем морем был доставлен в райцентр. Акта он, конечно, не писал, так как у него не было никаких оснований, но зато составил докладную записку «куда следует» «о засилье заграничных имен и фамилий в советских паспортах полуостровцев», после чего ему объявили выговор и убрали из системы рыбнадзора, назначив директором районной бани, на каковом посту он и пребывает до сих пор.

Дядя Эля по-прежнему за прилавком. Только теперь он не просто продавец, а директор магазина. Чукотский смешторг построил в селе двухэтажное здание (верхний — универмаг, нижний этаж — гастроном), и штаты работников прилавка увеличили. Дяде Эле есть где развернуться, и колхозники им довольны.

Теперь его ближайшая мечта — добраться до общепита, открыть в селе столовую под названием «Национальная кухня», чтобы чукчи и эскимосы, как свои, так и из окрестных сел, всегда могли вволю отведать моржовой печенки, строганины из оленины, заливное из нерпичьих ластов, олений язык и горлышки, копальхен, кайровые яйца, тушки ратмановских петушков, кожу белухи, кетовые брюшки, красную икру, копченого гольца и многое, многое другое. В качестве самого веского аргумента дядя Эля потрясал газетной вырезкой, где черным по белому было написано, что Джон Кеннеди больше всего любил лососей и нерпичью печенку, то есть пищу, которой в колхозе хоть завались.

Весьма затейливо сложилась судьба у Пантелея Панкратовича Гришина (Карабаса). В один из описываемых в повести вечеров шел он в гости к Маше перекинуться словечком-другим. Если уж признаться честно, то именно она была той самой смуглянкой, которая занимала его воображение. Но, будучи человеком робким и мучаясь комплексом своей полновесности, он так и не отважился раскрыться перед Машей.

Он проходил мимо школы, заметил в окне учительской гибкую фигуру, колдующую над горшками с посеянными семенами, узнал Юного Мичуринца Васю, но тут свет в окне погас, и Карабас не придал этому особого значения.

Машу он дома не застал и решил подождать ее, сидя в сторонке на дровах.

А между тем из гостиницы, вышли Маша и Пивень, он провожал ее, а она до этого принесла ему телеграмму.

Было тихо, тепло, шел легкий снежок.

— Далеко вы живете? — спросил Пивень.

— В самом конце поселка, — ответила она. — Во-он видите дом, рядом с ним большой сугроб? Там я и живу.

Но это был не большой сугроб. Это в ожидании Маши заснул Карабас, и его слегка занесло снегом.

Когда он проснулся, то увидел свет в окне ее дома, постучался и прошел в дом, но смутился, застав приезжего гостя, и хотел уйти, а Маша настояла, чтобы чай они пили втроем.

Поздней осенью, когда начался очередной учебный год, Карабаса вызвал директор школы. Он был зол, беспрерывно курил, а голос его был готов сорваться на крик.

— Вы у нас ведете кружок юных мичуринцев?

— Да, — ответил Карабас.

— И разводите цветы?

— Ну конечно! Нам присылают семена со всех концов страны.

— Хорошо, — согласился директор. — Это у вас растет что? — он показал на длинное узкое корыто с землей.

— Здесь должны быть астры, — ответил Карабас.

— Астры? — вскричал директор. — Может быть, левкои?! Анютины глазки?! — Он с корнем вырвал зеленый кустик. — Посмотрите, что это такое!

На корнях висели небольшие клубни.

— Соланум туберозум, многолетнее, семейство пасленовых, сорт «Берлихинген», средняя урожайность сто двадцать центнеров с га, — сразу угадал Карабас.

— Правильно, картошка. Но как она могла вырасти, если вы сажали астры?! И чем я похвастаюсь инспектору районо?

Карабас молчал.

— Отцвели уж давно хризантемы в саду… — нервно хихикнул директор, извинился перед Карабасом и ушел.

Вот тут-то и вспомнил Карабас тот весенний вечер, когда в окне мелькнула долговязая фигура Юного Мичуринца Васи. Понял Карабас, что тому надоело ждать милостей от природы, он посадил картофель тайно и получил хороший результат.

Если б Карабас иногда задумывался о превратностях судьбы селекционера, он бы понял, что никогда его цветы не взойдут, так как посылаемые с разных концов страны семена и клубни в долгом пути проходили жесткую термообработку, их бросало то в жар, то в холод, а на Чукотке в почтовых хранилищах и на улице они промерзали настолько, что даже Академия сельскохозяйственных наук не могла бы вернуть их к жизни.

Но инспектор районо совершенно неожиданным образом предложил Карабасу должность директора детского сада, тем более что только сдали новый деткомбинат и нужен был энтузиаст-заведующий. Пантелей Панкратович согласился, это дело ему по душе, работу он поставил очень хорошо, кружок у него и там функционировал, но совершенно непонятно, почему дети перестали звать его Карабасом.

Остальные герои нашего повествования тоже живы-здоровы. Вот только все реже Алексу является Старый Старик, но это может объясняться и тем, что остров, на котором Алекс Мурман зимует, не был в прошлом территорией Старого Старика, во всяком случае автор сейчас едет туда и выяснит, в чем там дело. До свидания. Аттау.

Перегон лошадей к устью реки Убиенки

Вчера на основную базу полевой партии наконец вернулись все — два отряда поисковиков и два отряда промывальщиков, всего девять человек. Завхоз и два каюра, давно ожидавшие на базе, постарались от души — приготовили баню, брагу, отменный ужин.

Сегодня, разомлевшие от обильного обеда и неожиданно появившегося солнышка, полевики лежали возле палатки-столовой, предавались неге, вожделенному ничегонеделанию, курили и мечтали вслух об окончании сезона.

Начальник партии появился из-за палатки, ведя за уздечку белого с огромными вздутыми боками коня. Казалось, внутри коня спрятана бочка.

— Интеллигенты, шаг вперед! — скомандовал начальник.

Все лежали.

— Так вот, — продолжал начальник. В руке он держал выструганную жердь: она ему заменяла указку. — Этого зверя зовут конь, сиречь лошадь. По-латыни еквуус, по-нашему Богатырь, Буцефал, одним словом. Это грива, — он показал указкой. — Это хвост. Ест практически все. Таких одров разной мощности у нас шесть. Завтра их надо построить, навьючить и не спеша гнать к устью реки Убиенки. Есть добровольцы?

Все молчали.

— К старшему геологу партии, радисту и начальнику промыва мой вопрос не относится. Из каюров остается Коля, он переводится рабочим на шурфовочную линию; работал Коля хорошо, и остатки поля надо дать ему заработать. Согласны?

Все молча согласились.

— Я понял, — встал Аникей Марков. — Мне как младшему геологу сам бог велел. Тем более съемку наш отряд закончил.

— Правильно, — сказал начальник партии. — В придачу тебе каюр Афанасьич. Со стариком скучно не будет. Устраивает?

— С Афанасьичем не соскучишься, — согласился Марков.

— А тебя, Афанасьич, устраивает новый начальник?

— С Никеем-то я хоть до Магадана, — ответил старик.

— Ну вот, и проблема совместимости решена, — почему-то вздохнул начальник. — Давайте, ребята, готовьте личные вещи, пишите письма, собирайте материал.

В палатке он объяснил Аникею:

— Нам осталась вот эта часть планшета. Обработаем на лодках. Лабазы там оборудованы. Лошади практически не нужны. Осень в этом году ранняя. Получено плохое метео на конец месяца. К устью Убиенки, Ник, надо торопиться — туда подгонят лошадей все партии, а там — на баржи. Долго ждать они не могут — пойдет шуга, и река станет внезапно. Вот если не дойдешь, тогда вместе с лошадьми будешь зимовать сам. Понял?

Аникей кивнул.

— На этот случай есть второй вариант — гнать коней по снегу в верховья Южной Озвереевки. Ну и названия, черт возьми! Кто их давал?!

— Наш брат и давал, — усмехнулся Аникей.

— Там перевалбаза совхоза. Договоришься поставить лошадок у них, до весны. Но это нежелательно — совхоз слупит с экспедиции такие денежки, что нас всех лишат премиальных. Понял? Да и сам оттуда выберешься только после Нового года.

Марков кивнул.

— Вот карты на маршрут. Вот чистые бланки доверенностей на расчеты с разными организациями. Денег не жалей — то, что останется, с нас спишут и на будущий год не дадут.

— Ясно…

— Мы тебе на коней взвалим весь лишний груз, весь до иголки. Понимаешь?

— Нет.

— Мы самая отдаленная партия. За один раз вертолет нас не вывезет со всеми бебехами. Вот мы все тебе и отдаем, чтобы нас вывезли за один рейс. Это будет с первым снегом. Точнее, уже с первой пургой. Так, что еще?.. Да, даем карабин, ружье. Пистолет возьмешь у него, — он кивнул в сторону старшего геолога. — Документы есть, карт-бланши… А вот этот пакет лично начальнику экспедиции, когда вернешься в город. Носи при себе. Даже спи с ним, понял?

— Понял. Никогда еще не спал с пакетом.

— Вот… вроде все… давайте собираться.

Марков был рад. Лето он поработал хорошо, был доволен летом, а перегон лошадей давал ему возможность вернуться раньше всех в город.

Оба поисковых отряда партии обнаружили странный участок аномалии, где даже на третьем диапазоне радиометр зашкаливало. В таких случаях следовало сразу, не дожидаясь окончания полевого сезона, отправлять документы в экспедицию, но с апреля по сентябрь ни один вертолет не приземлялся у них на базе специально, а случайный привез почту и инструкции до открытия.

Марков знал, что с получением пакета к ним сразу же отравят вертолет… Но к чему предварять события? Пакет надо еще доставить. Но об этом вслух не говорили.

А насчет премии начальник волновался зря. Премию отвалят — и какую! Все учтут: и хорошую съемку, и неожиданное месторождение.

Рано выйти не удалось: сборы затянулись.

— Вспоминайте, не забыли ли чего, — сказал начальник. Он достал маленький чемоданчик с документами и вытащил из него бутылку спирта.

— НЗ, давай — на прощание.

Аникей сходил за стаканами и водой. Закусывали слипшейся карамелью — недавно ящик с конфетами был залит водой.

— Почту лучше всего сдать в селе, вы будете проходить через Ольховку. Туда раз в неделю бывает вертолет — все быстрее, чем пешком.

Аникей кивнул.

Все вышли из палатки.

— Вот, смотри, — показал начальник на гряду высоких сопок — Зона вертикального распространения растительности. Так? Гляди выше. Пусто. Правильно, гольцы. А сами гольцы?

Все вершины сопок были в снегу. Светило холодное ясное осеннее солнце. Сопки блестели как сахарные головки.

— Погода хорошая, — продолжал начальник. — Но этот снег на горах уже не растает. И при дожде вершины будут во льду. Хорошо, что нам остались работы в долинах. Да, тебе повезло: ты идешь на юг…

— Перевалы еще будут открыты, — сказал Аникей.

— Все равно надо торопиться. Ты будешь уходить: от снега, но натыкаться на дождь. Главное, торопись… Идем ко мне в палатку — еще по одной…

— Идем.

— Да, — сказал начальник, посасывая конфетку, — проверь колокольчики…

— А мы их все поле с лошадей не снимали.

— Вот именно. Потому и проверь. Не перетерлись ли ремешки? Теперь это твое хозяйство.

Провожать к реке вышла вся партия. Тяжело навьюченный караван медленно по мелководью перешел на другой берег — Богатырь, Тайга, Матрос, Орлик, Серый и Чайка. Аникей остановился, оглянулся: вслед им махали. Он снял карабин и выстрелил. С базы вверх взлетела ракета и погасла в ясном солнечном небе.

— Ну, вот и все. Трогай, Афанасьич!

Мерно зазвенели колокольчики. Лошади не спеша тронулись в путь.

Аникей Марков знал, что ребята будут стоять на том берегу до тех пор, пока последняя в связке лошадь не скроется в зарослях. Потом начальник партии уйдет в палатку, запишет в журнале число и время выхода каравана и на очередном сеансе радиосвязи передаст о выходе группы. Больше о караване партия знать ничего не будет до самого возвращения в город.

«Начальнику тоже трудно — остающимся даже труднее», — подумал Аникей.

Колокольчики звенели.

Решено было идти до самого вечера, без чаевок, тем более что половина дня была потеряна на базе.

Впереди шел Аникей, вел на длинном поводу Богатыря, колонну замыкала Чайка, а следом за ней плелся Афанасьич: в его задачу входило следить за всеми лошадьми, Аникей же должен выбирать маршрут.

Пока в лес не углублялись, шли по плесам, по воде — река тут мелкая. Затем свернули в распадок, пошли вверх по ручью. Места, по которым двигался караван и где вообще работала партия, были самыми райскими на Чукотке. Здесь, в Приполярье, росла красная смородина, жимолость, княженика, голубика, брусника, шикша. Здесь встречались почти все материковские деревья и почти все кустарники, а цветы и травы были столь разнообразны, что геологи жалели об отсутствии в партии ботанического определителя.

«Курорт бы тут устроить, — думал Аникей. — А еще лучше заповедник».

Он горько усмехнулся: какой уж заповедник, если завтра грянет такой взрыв — от сопки на ручье Урочном ничего не останется. Весь запас взрывчатки отвезли к сопке.

Сколько ни работал в тайге и тундре Аникей Марков, он не переставал удивляться красоте этой земли во все переменчивые времена года.

У чукотских цветов он не замечал длительной порог осеннего увядания. Они гибли как-то сразу, вдруг. Только листья на деревьях и кустарниках долго желтели или превращались в оранжево-красные.

«Через несколько дней этой красоты не будет, — думал он. — Вот если б сохранить букет поздних цветов… то-то удивились бы в городе… ерунда какая-то лезет в голову от одиночества… гм… а почему ерунда?»

Он думал о том, что тюльпаны и астры любят сахар, а хризантемы и розы обожают аспирин. Впрочем, если хризантеме дать в воду много сахару, она тоже выдержит две недели. А камелии — той соль подавай. Гвоздика холодной воды не любит. Она любит тепловатую воду с небольшой добавкой борной кислоты. А орхидеи? Эти на ночь надо целиком в холодную воду. Нежные, а холода не боятся. Почему же ничего человек не придумал для тундровых и таежных цветов? Наверное, потому, что не было у него необходимости их сохранять, никогда тут цветов не рвали. Жили среди них, любовались, а сорвать — в голову не приходило.

Аникей вспомнил, как совершенно случайно сделал небольшое открытие, связанное с цветами. Он был тогда в Хабаровске. По сравнению с Чукоткой, где Аникей всегда жил, дальневосточный Хабаровск был глубоким югом. Как истинный северянин он пошел на базар и накупил редиски, огурцов, черемши. Все это забил в ящик и отправил жене на Чукотку. Тогда у него еще была жена…

Прошло время, и он получил письмо. «Дорогой Ник, спасибо за ландыши. Вот уже третий день совсем свежие они стоят у меня в стакане с водой. На улице снег, и никто не верит, что цветы пришли в посылке…»

«Какие ландыши?» — оторопел Аникей. Посылку он отправил давно, письмо шло долго, и он не помнил ни о каких цветах.

Тогда он начал последовательно восстанавливать в памяти, как собирал посылку. И тут его осенило. Ящик он упаковывал в номере. Аккуратно завернул все овощи в газету. Затем сверху положил много черемши. И только приготовился забивать крышку, как взгляд его остановили ландыши на журнальном столике. Он вытащил букет, стряхнул воду и бросил цветы в ящик просто так, как привет. И забил крышку.

«Все дело в черемше, — решил Аникей. — Это же дикий чеснок. Фитонциды. Фитонциды черемши законсервировали ландыши. Не дали им погибнуть. И те воспрянули снова в воде, но уже на Чукотке. Надо бы рассказать ботаникам. Это же открытие, хоть и случайное… Впрочем, мое ли? Жена тоже причастна к авторству. Если б не она, вряд ли я послал бы ящик на Чукотку. Вот он, его величество случай».

Здесь, на Чукотке, по берегам рек рос дикий лук. Начальник партии старался, чтобы его ели много. «Нажимай на витамины», — говаривал он. И ребята нажимали. Сейчас осень, и время лука прошло. Остались только листья, красной смородины, которыми хорошо заправлять чай…

Тихо звенели колокольчики. Лошади тяжело шли вверх, по ручью. Подошел Афанасьич.

— Где чаюем? — спросил он.

— Нигде, — засмеялся Аникей.

— Чего так?

— Будем идти до заката. Не бойся, это скоро. Вот поднимемся наверх, видишь, перевал. Затем спустимся — тут смотри в оба, это потрудней…

— Знамо дело…

— Там хорошая долинка, судя по карте. Песчаный остров на реке, а справа — терраса.

— На острове зайчишки, — сказал Афанасьич.

— Правильно, — засмеялся Аникей. Он знал страсть каюра. — Но я о том, что на террасе хорошо пасти коней. Вот там лошадушки ночь и попасутся.

— И то… — согласился Афанасьич.

Караван поднимался вверх, к перевалу.

К концу третьего дня пути они выбрали хорошее место для стоянки быстро развьючили лошадей. Афанасьич их стреножил и отправил пастись. Они были невдалеке, на низеньком берегу, поросшем густой травой. Мерно позвякивали колокольчики, изредка раздавался всхрап — лошади вздыхали как люди.

— Устают кони, — сказал Афанасьич. Он жалел лошадей.

— Еще бы, столько груза…

— Это на орловского рысака можно взвалить сколь хошь, а наши-то — скелеты.

— Овес пока будем беречь, — сказал Аникей.

— Я не про то… жалко животину… все поле упиралась.

— В поле было легче…

— Конечно, легче, я и говорю, что легче.

— Давай палатку ставить, пока светло.

Место для палатки они выбрали у самой воды, на сухом галечнике.

— Я зайчишек попромышляю? — спросил Афанасьич.

— Давай! Ужин я сварганю, — согласился Аникей.

Каюр взял ружье и ушел вниз по реке на косу. Аникей развел костер, поставил чайник и только потом принялся за банки. Вечером они всегда готовили суп. Днем обходились консервами и чаем.

Вернулся Афанасьич примерно через час. Выстрелов Аникей не слышал, а потому даже и не смотрел в его сторону. Старик присел у костра, вздохнул и сплюнул. Третий день он приходил ни с чем.

— …Афанасьич выбегает, прямо в зайчика стреляет, — заводил его Аникей. — Ну, где рагу? Где твой заяц?

— А, — махнул рукой дед, — все равно он рыбой пахнет!

— Ну? — расхохотался Аникей.

— Завтра поутру они у меня попляшут! Вона сколь следов!

— А рыба? Рыба где? — не унимался Аникей, — Она небось зайчатиной пахнет?

— Куропачей надо посмотреть… — вяло обронил каюр.

— Ладно уж, давай ешь суп. — Аникей протянул ему чистую миску и ложку. И стал нарезать хлеб.

— Эх-ха-ха! Суп кандей для нас… людей, рыбья чешуя и боле ни… ничего…

— Не ругайся у костра, Афанасьич.

— Да где ж еще и поругаться? На людях нельзя, в маршруте задыхаешься.

— Не плюй в костер, не ругайся у костра, не мочись в реку… Все это дурные приметы…

— С такой дорогой все приметы плохие.

— Не гневи судьбу, Афанасьич. Хорошая дорога, хорошая. Дальше хуже будет.

— Кони устают.

— Знаю… завтра дашь овса.

Ночь была холодная и тихая. Ни ветерка. Только блики костра на белой палатке, шум реки и позвякивание колокольчиков.

Где-то ухнула ночная птица.

— Смотри-ка, — встрепенулся Афанасьич, — не все еще улетели, Знать, быть еще теплу, птицу не обманешь.

— Как сказать, — вздохнул Аникей. — Совсем птиц не видно. Даже куропатки где-то затаились. Вот там они, наверно, на склоне тех сопок, — и он показал в темноту.

Яркие звезды висели низко.

— Быть погоде, — сказал дед.

— Выйдем попозже, пусть лошади отдохнут. Да и ты поохотишься, — предложил Аникей. — Давай спать.

Он первым залез в палатку. Сапоги и портянки сушились у костра. Завтра выходить поздно, можно их не вносить в палатку. Утренняя роса с обуви и портянок у костра сойдет быстро. Он разделся, нырнул в спальный мешок, одежду свернул и вместе с пистолетом положил под голову. Пистолет напомнил ему смешной случай.

— Слышь, Афанасьич? Раньше за патроны к пистолету надо было в конце поля нашему начальству отчеты писать — куда и зачем израсходованы.

— А че, так не ясно?

— Ну, так было. И вот Алексеич…

— Наш, что ли?!

— Ну да, лауреат, а тогда он еще простым геологом был, начальником партии. Так вот он написал: «Все патроны в поле израсходованы по назначению. Так, однажды ночью в маршруте на меня налетел страшный зверь приземистого вида (заяц)…»

— Опять ты с зайцем?!

— Нет, ей-богу! Вызвали его, сказали, что положено. Но больше никто уже за патроны не отчитывался… Давай укладывайся, чего куришь? Разлегся на вьюках… Завтра до солнца встанем…

Афанасьич, кряхтя, влез в палатку. Долго устраивался поудобней.

От усталости не спалось.

Тихо шелестела река. Где-то высоко-высоко пролетел самолет.

— И чего летают? — вздохнул дед.

— Не ворчи, спокойной ночи.

Не спалось Аникею. Дед тихо посапывал, а Марков думал о том, что хорошо бы не забыть и по возвращении написать, чтоб деду премию дали, старается он. Да и продукты, какие спишут, ему отнести. Один он, без старухи. Рыбы небось ребята на базе наловят, надо, чтоб деда не забыли. Нам нынче не до рыбалки.

В небе опять прогудел самолет.

Марков засыпал. И не загадывал сна. «Ни к чему, — думал он. — После такого маршрута все равно ничего не приснится. Вот дойду — и поеду на материк. А потом снова сюда вернусь. Быть бы здоровым. И жить в маленьком домике в тайге у реки. И чтобы ночью во всей тайге светились только окна твоей избушки. А сверху бы пролетал самолет…»

Утром Афанасьич встал чуть свет, разжег костер, поставил чай. Пересчитал лошадей — их колокольчики были слышны, за ночь они лишь слегка разбрелись, но все были видны в редколесье.

— Никей! Подъем! Чай хлебать!

— Не кричи, зайцев спугнешь, — вылез из палатки Аникей и побежал к реке умываться.

Афанасьич выпил последнюю кружку и стал собираться на охоту.

— Да не торопись ты, — увещевал его Аникей. — Пей еще. Смотри, благодать-то какая. Только у костра и сидеть с чайком-дымком: ни комара, ни гнуса. Вспомни-ка лето…

— Как забыть… помню, — проворчал дед.

Летом мошка так донимала людей и животных, что в партии погибли щенок и жеребенок. У лошадей наиболее открытые, уязвимые места мазали дегтем, а за жеребенком не присмотрели. Щенок — тот погиб сразу, на третий день, сначала даже не поняли отчего. Наверное, для молодых животных гнус губителен.

— Ну ладно, ни пуха ни пера, — попрощался Афанасьич.

Аникей попил чаю, и принялся готовить кашу. В мыслях он был там, в партии, с ребятами. «Обрабатывают сейчас самый дальний угол планшета, — думал он. — Закрывают четвертушку».

Позванивали колокольчики.

— Эх вы… — бормотал он вслух, — скакуны лихие, кони-звери, рысаки-задохлики…

Больше всего опасался Аникей за Богатыря. Он шел медленно, отставал, плохо ел, спотыкался на ровном месте. Совсем не оправдывал свою кличку. Наверное, он и в партии еще был болен. С чего тогда так разнесло его живот?

Каждый раз затягивать подпругу на нем было целым событием. Аникей упирался в его живот, тянул изо всех сил ремень, конь шатался, шумно портил воздух. Афанасьич тянул второй ремень, ругался, вытирал пот и тяжело вздыхал:

— Живодерня по тебе плачет…

Аникей встал, посмотрел в редколесье. Богатырь стоял у дерева, как изваяние, и не шевелился, смотрел в одну точку.

Тогда Аникей отсыпал в торбу овса, принес лошади. Богатырь ел медленно, вяло шевеля губами. Есть ему не хотелось. Воды в лужах было вдоволь, и поить его Аникей не стал, а вернулся к костру.

Где-то очень далеко прогремел выстрел.

«Ага, — обрадовался Аникей,— наш дедуля-то дорвался до зайчатины! Этот не промажет!»

Раздался второй выстрел.

Аникей начал потихоньку собираться, чтобы к приходу каюра все личные вещи были упакованы. Закончив с рюкзаками и спальными мешками, он принялся за палатку. «Потом можно будет и порыбачить», — решил Аникей и отложил в сторону спиннинг.

Что-то тревожное вдруг почудилось Аникею в беспорядочном тарахтении колокольчиков. Он выскочил на берег и увидел, как стреноженные лошади, неуклюже прыгая, в панике покидали место, где недавно паслись. На освещенной ярким солнцем лужайке оставался только Матрос. Но вот и он поднял связанные передние ноги, сделал один прыжок, потом второй. И тут Аникей увидел, как из лесу стремительно выскочил большой черный зверь, на полном ходу пересек лужайку, налетел на Матроса и, не останавливаясь, скрылся в зарослях.

Аникей бросился к карабину, передёрнул затвор и, пустив вслед медведю две пули, понял, что уже поздно. Он побежал к лошади.

С другой стороны лужайки бежал Афанасьич.

— Вот… — только и сказал Аникей.

Афанасьич бросил двух зайцев, положил рядом с ними ружье, опустился на корточки перед лошадью.

— Позвоночник… перебил… — сказал он.

Аникей молчал, еще как следует не постигнув смысла случившегося. Он смотрел на умирающее животное.

— Такой сильный конь был, — сказал дед. — Самый лучший в отряде…

Аникей все еще не мог прийти в себя. Потом опомнился.

— Он испугался твоих выстрелов. Мчался как сумасшедший. Я видел. Ты по медведю стрелял?

— Зачем? У меня и жаканов нет. Я по зайцам.

— Значит, он был где-то рядом и испугался.

— Наверное… что делать-то?

Аникей отвернулся. Потом тихо сказал:

— Добей. Чего ему мучиться, — и расстегнул кобуру.

— Да что из твоей пугалки-то? — вдруг закричал каюр и вырвал у него карабин.

Аникей пошел к реке.

Раздались два выстрела.

Аникей сидел у костра и курил. Подошел дед.

— Колокольчик снял? — спросил Аникей.

— Забыл.

— Сними…

Дед ушел к лошади.

— Вот ведь как бывает, а? Вот ведь как бывает… — твердил Аникей.

— Все, — сказал дед.

Они молча сидели у костра.

— Медведи… альбо птицы растащат… — промолвил дед.

— Альбо птицы, — повторил Аникей. Он вздохнул.

Они снова закурили.

— Надо перепаковывать груз. Собирай лошадей, Афанасьич.

Лошади и без того сбились кучей и стояли недалеко от костра.

— Дай лошадям овса, все меньше тащить. И вьюки Матроса давай перераспределим. Побольше на Тайгу и Серого, Богатырь совсем не тянет. Орлик старенький. Чайке можно добавить тоже, а?

— Можно, — согласился каюр.

Через час они отправились дальше на юг.

Афанасьич дважды пытался подойти к Аникею, разговорить, отвлечь его от мрачных мыслей, но геолог молчал и беспрестанно курил, чего никогда не позволял себе в маршруте, на ходу.

Караван шел медленно из-за Богатыря.

— Совсем он у нас ослаб, — сказал дед.

— Он болен. Вот отчего только?

— Он и в поле был невеселый. А сейчас совсем… эх! Купили у цыгана лошадь… — начал дед.

— Да ладно тебе, — махнул рукой Аникей и пошел вперед.

В поле Богатырь отличался тихим характером, но тяга к воровству и непривередливость к пище у него, видно, были врожденными. Он ел вяленую рыбу, консервированный борщ, мог съесть живую полевку, однажды добрался до только что обсмоленной на костре утки — и от нее осталось одно крылышко, неожиданно съел промасленную ветошь, выпил ведро компоту, который охлаждался в ручье, а ящики с крупами и мешки с макаронами от него укрывали двойным брезентом. Это было стихийное бедствие, а не конь.

— Оттого он и здоровый такой, что ему любое меню по плечу! — говорил начальник партии и призывал геологов следовать примеру коня, есть что придется и не сетовать на разгрузочные дни, которые неизбежно наступят. Начальник партии был реалистом, диалектиком, просто хорошим полевиком, и его прогнозы сбывались.

От неумеренности в пище трудовой энтузиазм Богатыря не возрастал, зато живот распухал на глазах.

— Чрево! — смеялся в поле Аникей, нежно поглаживая коня.

— И вот сейчас предмет общих шуток худел на глазах, торчали ребра и выпирал позвоночник, только живот не уменьшался по-прежнему.

Аникей что-то шептал Богатырю, трепал по холке, но такая невыразимая печаль была в глазах коня, что геологу хотелось взвалить его тюки на себя.

— Надо проследить, чем он ходит…

— Жидким, — ответил дед.

— Может, отравился?

— Чем?

— Действительно, чем? Хотя при его всеядности… Вот у пастухов, — вспомнил Аникей, — однажды отравилась большая отколовшаяся от стада группа оленей. Специалисты нашли, что это свинцовое отравление. Олени наткнулись на какую-то траву на берегу океана. Выяснилось — обыкновенная пущица, от которой никогда олени не травятся… Так и остался тот случай загадкой.

Дважды в течение дня. Богатырь падал. Снимали вьюки, давали коню отлежаться, подсовывали овес, уговаривали, но он не ел.

После дневной чаевки решено было разгрузить Богатыря — пусть до вечера идет пустым. С рассортировкой поклажи возились долго. Наконец тронулись. Лошади, как прежде, шли тяжело, и Богатырь плелся сзади.

«Эх ты, сивка-бурка, вещая каурка, — думал Аникей, — где ж тебя сглазили?»

Перед заходом солнца, не дотянув часа до намеченной стоянки, лег Богатырь в третий раз, уже без поклажи.

— Все, сказал Марков, — дальше не пойдем. Тут станем.

Место было неудобное, сырое, и до реки далеко.

— Пусть он тут лежит, — сказал Афанасьич. — Поставим палатку на взгорке, там суше. А воду в болоте возьмем.

Коней развьючили рядом с Богатырем, дед их тут же спутал, отправил пастись, а потом люди, взвалив на себя спальные мешки, рюкзаки, оружие, пошли устраиваться на маленькую сопочку.

— К утру оклемается? — спросил Аникей.

— Должон.

— Завтра самый трудный участок. Сплошь по болоту.

Афанасьич принялся за костер. Аникей достал из планшетки карту, долго изучал ее при свете костра.

— Да, кругом болота и кочкарник. Почти весь день. Зато потом день хорошего пути… примерно день… ночевка… — бормотал Аникей. — Слышь! Афанасьич! Нам бы еще два дня хорошего ходу, а там и село недалеко!

— Устал, чай!

— А ты?

— Знамо дело… Кони и те устали.

— Лихачи наши… ахалтекинцы… дармоеды проклятые! — ругался Аникей.

— Ты чего серчаешь? — удивился Афанасьич;

— Я просто так, — спохватился Марков. — А ты зайца не трожь! Подожди меня, его на весу надо разделывать. Понял? На весу!

Он встал и пошел помогать деду.

Потом, пока готовился ужин, Марков сбегал к Богатырю, насыпал у морды овса. Но конь лежал и не пытался вставать.

— Смотри-ка, бочка, — постучал в темноте дед.

— Мало, что ли, их в тундре разбросано?

Марков подошел, посветил фонариком. Бочка была с днищем, вскрытым, как у консервной банки.

— Лабаз был, чтоб медведь не раскурочил. Наш брат работал. Смотри — в крышке дырки, затягивали проволокой. Погляди, не осталось ли чего, — засмеялся Аникей.

— Как же, оставят, — ответил дед, но на всякий случай полез рукой, пошарил, Марков ему посветил.

— Давно работали, совсем бочка ржавая…

— Болеет? — спросил дед.

— Лежит.

Было морозно, но лезть в палатку, отходить от костра не хотелось.

— Вот приедем в село, — размечтался Афанасьич, — дружок там у меня есть. Петро, механик на электростанции. Баба у него, Магда — во! — И он развел руки. — Кулачищи — что твой рюкзак! Берет двух мужиков, сталкивает лбами и отпускает, — засмеялся дед. — Продавщицей работает. Вот уж попьем!

— Так навигация только закончилась. Когда к ним завезут? Нет, пожалуй, ничего.

— У Магды всегда есть. Какой это продавец, если у ней выпить не найдется!

— Сначала дойти надо.

Утром выпал туман. Марков проснулся очень рано — с мыслью о Богатыре. Он не торопился. Осторожно, чтобы не разбудить каюра, вылез из палатки, не спеша обулся, натянул куртку и пошел вниз, туда, где в тумане звенели колокольчиками невидимые лошади.

Вернулся он быстро, Афанасьич уже одевался.

— Ну что?

— Мертв.

Аникей пошел собирать сушняк для костра. Позавтракали остатками зайца и чаем.

Странно, но смерть Богатыря не потрясла Аникея. Не потому, что из памяти не выходил трагический случай с Матросом. Аникей был готов к неотвратимости происшедшего. Почему, он не знал. Или верил в парность случаев, или поверил в полосу невезения, которая для него неожиданно наступила тут, в местах, которые он почитал своим домом. Вот это его больше всего угнетало, но была удивительно ясной голова, и он чувствовал себя удивительно спокойным, и его спокойствие передалось Афанасьичу.

Ничего не говорили о коне, ни словом о нем не обмолвились и за завтраком. Аникей думал. Он должен принять решение. С этими лошадьми и с таким грузом они далеко не уйдут — это было ясно обоим.

— Колокольчик сними, — напомнил вдруг Аникей.

Каюр встал и молча пошел к Богатырю.

Раннее солнце потихоньку разгоняло туман. Он плыл над болотами, хлопья его цеплялись за деревья, он таял, и день обещал быть хорошим.

Аникей молчал. Он смотрел на болото, на стоящих внизу лошадей, на появившуюся неожиданно черту горизонта, взломанную зубцами далеких гор.

— Афанасьич! Афанасьич! — вдруг закричал он.

— Чего ты? Здесь я.

— Бочка, — сказал Аникей.

— Что?

— Бочка, — повторил он.

Старик молчал. Ждал.

— Все наши образцы, все камни, сколько войдет, мы сложим в бочку, А место закоординируем. Вертолет всегда может тут подсесть. Только бочку надо поднять вот на эту сопку: нашу-то горку зимой снег засыплет.

— Ого куда тащить!

Аникей развернул карту, начал считать горизонтали:

— Великовата. Шестьсот метров… ничего… ничего не поделаешь. Затащим. Такое наше дело.

— Уж точно. Каждый зайчик ест свою капустку, — согласился дед.

— Сначала мы ее закатим на вершину, а потом будем рюкзаками таскать камни.

— Может, еще что там оставим?

— Давай думать… Две большие палатки уложим на дно…

— Резиновую лодку?

— Нет, лодка, нам пригодится. А вот если все образцы не войдут, можно оставить их рядом с бочкой в мешках. Бочка вообще как ориентир, никто там ничего не тронет.

— Хорошо-то! Вот коням облегчение, — обрадовался каюр.

— Топоры, кроме одного. Оба седла — вон они какие тяжеленные, ремни… нет, ремни пригодятся. Думай, что еще?..

— Да можно насобирать по мелочи, давай развязывать вьюки. Веревки пригодятся — капроновые, крепкие… их возьмем…

Они начали складывать в отдельную кучу все, что решили оставить на сопке.

— Никей! А ежели тут с оленями чукчи будут проходить?! Они же заберутся на сопку…

— Афанасьич, за весь сезон мы встретили две их оставленные стоянки. Ты что-нибудь брал из их вещей? Шарил в брезенте, под шкурами?

— Упаси бог!

— Ну вот и за них не беспокойся. Никто ничего не тронет.

— Дак я это просто так, мало ли чего…

— Вот и ничего… Совсем костер погас. Поставь-ка чайку лучше.

Больше половины дня ушло у них на работу. Аникей подумал, что можно, конечно, загрузить двух лошадей и, ведя их зигзагами, поднять груз по крутизне наверх, но не хотелось мучить животных перед трудным переходом по болотам. Зато сами они вымотались до предела.

Уставшие, вспотевшие, как загнанные кони, сидели у палатки.

— Вот и солнце покатилось за горизонт, — сказал Аникей.

— День пропал…

— Пропал, да не совсем… Километров десять — пятнадцать до ночи пройти еще успеем. Давай, Афанасьич, второго зайца. Один чёрт, ужинать не придется.

…И потом, когда они покончили с этим то ли обедом, то ли ужином, Марков сказал:

— Идти сегодня нет никакого смысла.

Огромная заболоченная равнина до самых сопок у горизонта была покрыта чахлыми тонкими лиственницами. Болото держалось на вечной мерзлоте, было неглубоким, люди и лошади проваливались по колено.

Болотные сапоги подняты доверху, но все равно люди вымокли с головы до ног, будто находились под проливным дождем.

Несколько раз валился Орлик. С него снимали вьюки, поднимали, снова нагружали, и он медленно шел, понурив голову.

Падала Тайга. Ее разгружали, уже не заботясь, что вьюки в воде, и все повторялось, как с Орликом.

Падал Серый. Только молодая кобыла Чайка держалась, шла осторожно, но почему-то и ее поклажа была мокрой, а значит, и тяжелой.

Даже если б захотели, здесь негде было сделать привала, и Аникей Марков был рад, что вчера принял решение не выходить. Неизвестно, чем бы обернулись эти десять километров, которые он хотел пройти до ужина и которым сейчас, конца-краю не видно.

Заморосил мелкий дождь. «Одно к одному», — подумал Марков.

— Давай хоть постоим, — сказал Афанасьич: сесть было негде.

Геолог надрубил дерево потолще, сломал его, потом второе; они присели и закурили. Марков вытащил планшет, достал карту.

— Идти еще долго, — вздохнул он. — Достань сухарей, Афанасьич. Перекусим.

Каюр принес сухари и кружку.

— Не пей воды, Афанасьич, будет хуже. Потерпи.

— Я немного…

— Лучше не пей… Начнешь — не остановишься.

— Чайку бы…

— Можно, конечно, и здесь соорудить, да долго возиться. Давай лучше тронемся. Не пей.

Дед все-таки отпил немного, сполоснул горло, выплюнул воду.

Аникей размышлял над картой.

— Вот тут можно спрямить путь, — сказал он.

— Дорога станет короче, но зато длинней, — заметил дед, хотя и не смотрел на карту.

Марков рассмеялся.

— Откуда знаешь? Это точно — станет длинней. Надо выбираться из этого чертова болота, а то уже скоро ночь.

И опять падали лошади, только Чайка держалась молодцом и весь день нудно и уныло, как этот моросящий дождь, перезванивались колокольчики.

…До сопок оставалось километра два, когда услышали шум реки.

— Вот… скоро берег, — тяжело дышал Аникей, — скоро берег… скоро берег…

Уже взошла луна. Дождь давно прошел. Было холодно, но от людей и животных валил пар.

— Идем правильно… — шептал Аникей. — Главное, выйти к реке.

Твердый берег они почувствовали сразу, пошли быстрей и лошади и люди. И вот уже длинный луч луны перерезал реку.

Когда вышли на широкую галечную косу, Марков в изнеможении опустился на землю. Подошел Афанасьич, споткнулся и свалился рядом. Они тяжело дышали. Ночь была чистой, ясной, очень светлой при луне и тяжелых холодных звездах.

Марков посмотрел на Афанасьича, и вдруг неудержимый приступ хохота овладел им. Афанасьич улыбнулся в вдруг тоже начал в голос хохотать.

— Ну… Афанасьич… ха-ха-ха! Ха!.. Как ты… ха-ха-ха! сказал… ха-ха-ха-ха!.. Путь стал короче… но зато длинней… ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха! — не мог остановиться старик.

— Целый… день… шли… ха-ха-ха-ха! Целый день, целый день… ох-ха-ха!!!

Дед вытирал слезу руками.

— Ну даешь, Афанасьич!.. ха-ха-ха!.. зато — длинней… охх!

Громовое эхо хохота неслось по долине.

«Боже, чего это мы? — опомнился вдруг Марков, когда истерика прошла. — Что лошади-то о нас подумают?»

Стало тихо. Послышался шум реки и ветерок в вершинах чозений. И непривычно оттого, что молчали колокольчики на шеях лошадей. Лошади спали, стоя под вьюками.

Люди поднялись и молча пошли разгружать лошадей. Потом натаскали бревен и соорудили громадный костер, будто хотели осветить им всю долину.

Накануне все вещи были подмочены, и половину ночи сушили одежду, палатку, спальные мешки. Проснулись поздно.

— Отдай лошадям весь овес, — сказал Марков, — чего уж там… И каждой — хлеба с солью. Остался хлеб?

— Есть еще две буханки.

— Вот и хорошо. Сделай им по приличному бутерброду. У нас ведь сухари и галеты должны быть?

— Есть.

— Скоро будем в селе. Там хлеба вдоволь.

На завтрак Марков открыл не две, как обычно, а три банки мясных консервов, банку сгущенного молока из НЗ, сварил больше, чем обычно, рису.

— Давай пировать, Афанасьич!

— Гулять так гулять, — засмеялся дед.

— Погуляем в Ольховке, — успокоил его Аникей. — Теперь уже недалеко.

Они быстро закончили трапезу и стали собираться.

— Подмораживает, — сказал каюр, — смотри — ледок. Скоро зима.

— Не страшно. Дорога у нас до Ольховки хорошая. Видишь, поднимемся сейчас на это плато и вдоль гряды прямехонько по твердой дороге. Лишь бы только они ноги не сбили о камни…

— Дак подкованы…

— Будем идти до самой ночи, ночевать будем в селе. Это я тебе обещаю. Вот только березняк миновать, заросли бы только не встретились.

— В березняке кустов не бывает, — сказал Афанасьич. — Березка любит чистые поляны.

— Ну тогда совсем хорошо. А то ведь продираться, помнишь, как через чозению — будто в джунглях.

— В стланике еще хуже…

— Стланик будем обходить, он на склонах, а мы по-над терраской. Тут на карте даже тропа есть.

— Знать, жилье недалеко.

— В одном дне пешего хода.

Поздно вечером с вершины холма увидели огоньки деревни, спустились в долину и, петляя вдоль реки, под мерный звон колокольцев вошли не спеша в Ольховку.

Их удивило, что не выскочили навстречу собаки, не облаяли гостей, — тихо было в поселении, только стучал движок электростанции.

Свет горел на трех столбах — в разных концах Ольховки. Даже ночью было видно, что деревня невелика, что люди здесь скорее отдыхают, а не работают, рабочее их место где-то дальше, во всяком случае не здесь.

— У тебя, ты говорил, тут знакомые? — спросил Марков. — Давай искать.

— Найдем, — уверенно сказал каюр.

— Давай здесь спросим? — показал Марков на домик с аккуратным крыльцом, с перильцами, с маленьким огороженным двориком. Все окна в домике светились ярко, весело.

Едва они подошли к крыльцу, как дверь распахнулась; на порог вышел человек, а яркий свет из проема двери упал на улицу, на лошадь Афанасьича.

— Ого! Гости! — узрел их хозяин и сбежал с крыльца. — Не из бригады? — И, вглядевшись в лица, разочарованно протянул: — Не-е-т… геолога?

— Геолога, — ответил Марков. — Давайте знакомиться.

— Кузьмичев я. Николай. Управляющий отделением. Сам неделю как из тундры. Вот, — он повел правой рукой, левая была на перевязи. — Дрова колол. Фалангу отрубил. На указательном. — И он продемонстрировал руку с перевязанным пальцем, которая висела на свежем бинте, перекинутом через шею. — Тяп — и нету. А?

— Да-а… — протянул Марков.

— Надо пеплом посыпать, — сказал Афанасьич. — Я знаю. — И протянул руку. Кузьмичев ее пожал, потом понял, что дед руку протягивает не для этого. Он поднял дедову ладонь к свету — три обрубка у него на правой руке.

— Долго будет заживать? — спросил управляющий.

— У кого как, — уклончиво сказал дед. — От питания зависит. Надо, чтоб кровь здоровая была, мясо помогает.

— Вот черт! — спохватился Кузьмичев. — Стоим-то чего? Давайте устраиваться, а на ужин — ко мне. У вас, поди, и знакомых никого тут. А я сейчас и директор, и сельсовет, и секретарь. Все разъехались — кто в отпуске, кто в тундре. Идемте, вот рядом изба с большим двором, там лошадей можно оставить.

Двор и впрямь был огромным. Под стать ему и дом. Просторные сени, длинный коридор с кладовками-боковушками, одна, но очень большая комната.

Кузьмичев включил свет.

В комнате две койки с голыми пружинными сетками, печь, несколько табуреток, длинный, сколоченный из досок стол, вдоль которого тянулись такие же длинные скамьи.

— Да тут танцевать можно! — Жилье понравилось Аникею.

— Постели уж завтра добудем…

— Не надо, у нас мешки… Привычней.

— Была бы крыша над головой, чтоб не капало.

— Ну вот и хорошо, — суетился Кузьмичев. — Дрова найдете, вода рядом. Свет до двенадцати. Вон лампа на подоконнике. — Он схватил лампу, потряс. — Керосин есть, хватит. Ну а чего надо — завтра. Чай пить — ко мне.

— Спасибо, — сказал Аникей. — Но сегодня мы устали, сейчас разберемся — и спать. Спасибо.

— Ну что ж, до завтра, — не настаивал Кузьмичев. И ушел, бережно неся руку.

Ольховка — село не богатое событиями. Да и откуда им взяться, если лежит село посреди тайги, ни столиц, ни райцентра не видать, хоть залезь на самую высокую сопку.

Происшествие с Кузьмичевым — главная новость, которая обсуждалась в течение недели, но вот пришли два геолога с четырьмя лошадьми — и слава управляющего померкла. Другие события и другие новости будут поздней осенью, в предзимье, когда выпадет снег, подгонят стада пастухи, начнется забой оленей, праздник тундрового урожая, а значит, приезд новых людей из района и округа: развернется ярмарка — в Ольховку съедутся из Березовки, из Ламутского, из Мухоморного. «Аннушки» и торговые вертолеты будут курсировать каждый день. Вот уж когда жизнь закипит! А пока поселение малолюдно, сонно. Никто никуда не спешит. Только дети носятся с собаками по селу или помогают старшим у реки.

На реке самое время — рыба скатывается с верховьев, тут ее и лови. Лов рыбы люди регулируют сами, рыбинспекции за все время никто отродясь не видывал, за все отвечал управляющий.

Днем, при свете солнца, Кузьмичев Коля оказался молодым вихрастым пареньком с комсомольским значком.

«Вот те на! — подумал Марков. — Вона, значит, какой секретарь-то, комсомольский».

Он вовсе не сетовал, что местное начальство такое несолидное. Наоборот, молодость управляющего возвысила его в глазах Аникея.

Николай пришел с реки и держал в руке двух здоровых ленков и связку хариусов.

— Вам на ушицу, — сказал он, — Столовой-то у нас нет, а без свежатинки как же?

— Уху-то на пустое грешно? — намекнул Афанасьич.

— Сходите в магазин сами. Вы приезжие, вам дадут. А нам сухой закон, — он почему-то рассмеялся.

— Даже для начальства? — удивился Аникей.

— Она мне не подчиняется, — вздохнул Николай. — У нее Чукотторг начальство.

— Жил тут давно Петро, механик, — начал Афанасьич. — Баба у него Магда, продавщицей была…

— Так она и сейчас тут, — обрадовался Николай. — Там же, в магазине.

— Ну!

— Конечно. А Петра нет… Уж с год как уехал и глаз не кажет. Видать, сбежал… — Он вздохнул. — От Магды…

— Я мигом! — спохватился Афанасьич.

— Постой, постой! — опередил его Марков.

— Ах, да…

Марков достал планшетку, вытащил деньги.

— Рюкзак вон захвати. Возьмешь, сколько даст, и хлеба не забудь. Компоты посмотри. Сгущенки бы не мешало. А так своих банок хватит.

— А чего брать-то?

— Чего даст.

Афанасьич прытко поспешал, даже не спросив, где торговая точка. Видно, знал туда дорогу.

— У вас кобыла молодая ногу сбила, рана на задней ноге.

— Черная?

— Да.

— Чайка… хорошая лошадь, выносливая, — сказал Аникей.

— А у нас вот якутские лошадки. Всего-то три. Два коня и мерин. Один, правда, жеребец — тот лихо-ой, и ни одной кобылы.

— А где наши-то? — вдруг дошло до Аникея.

— Вы ж их не стреножили, ответил Николай. — Жеребец и увел ваших кобыл, вон они на лугу красуются… Даже Чайка со сбитой ногой, и та за ним ушла.

Тайга, Чайка и высокий черный жеребец, совсем не похожий на якутскую лошадь, резвились на поляне.

— Д-да… знать, не шибко устали, — протянул Аникей удивленно.

— Природа, она свое берет…

— А кони?

— Вон… за домом.

За домом на берегу реки мирно щипали траву Орлик и Серый.

— Да не бойтесь, отсюда они никуда не убегут, — успокоил Николай Маркова. — Долго еще вам идти?

— Смотря как идти.

— А у нас ни одной кобылы, — гнул свое Николай. — И обменяться ни с кем нельзя. А в тайге без лошади как?.. Лучше рыбу на жареху пустить, а?

Аникей собрал наколотые дедом дрова и понес их в дом.

— Сковородка есть?

— Есть, — ответил Аникей. — Только масла нет.

— Я сейчас. — Николай бросил рыбу на стол и побежал домой за маслом.

«Что ж он про кобыл намекал?» — соображал Аникей.

Рыба была готова, а дед все не приходил.

— Встретились знакомые, — махнул рукой Марков.

— Я ведь веттехник сам, — гнул свою линию Николай, — ногу бы Чайке мы враз вылечили. А?

— Что?

— Продайте Чайку. Я вижу, что она у вас пропустовала. А нам так жеребенок нужен… Куда ей сейчас идти, только загубите лошадь.

— Это не я решаю. Решает начальство экспедиции. А начальство далеко.

— Я видел, груза у вас мало, двух лошадей хватит…

«Двух! — вдруг обожгло Маркова случайно вылетевшее слово. — Двух, двух… двух…»

С шумом ввалился Афанасьич, сбросил у порога тяжелый рюкзак.

— Отоварился!

— Долго что-то гулял…

— Давно не виделись.

Дед выложил на стол хлеб, консервы, достал две бутылки вина. Потом вытащил из-за пазухи бутылку водки и поставил персонально перед Марковым.

— Это лично тебе. Говорит Магда: передай, мол, от меня своему начальнику. Приду вечером знакомиться. Еще с прошлого завоза хранится. Уважает!

— Ну уж! — смутился Марков.

— Еще шире стала! Надо же! — восхищался дед.

— Ты что, толстых любишь? — спросил Марков.

— Хм… гм… — закашлялся дед. — Половина мужиков любит толстых, а другая половина тоже их любит, только не признается.

— Ну, значит, я не отношусь ни к той, ни к другой половине, — засмеялся Аникей.

— А к какой?

— К третьей! Я люблю средних.

— Средних не бывает, — категорично отрубил дед.

— Значит, тонких, — поправил Аникей.

— Так тощие со временем все равно толстыми становятся, какую ни возьми.

— В перспективу начальник смотрит, — поддержал деда Николай.

— Ладно вам! — сказал Аникей, — Разливайте.

Афанасьич достал кружки. Открыл бутылку.

— Эх! — сказал он и почему-то посмотрел железную кружку на свет. — Все поле вел трезвую жизнь, почитай, боле ста дней…

— Сейчас не грешно, — сказал Николай.

Они чокнулись. На большой сковороде аппетитно лежали золотистые зажаренные целиком хариусы.

Аникей принялся открывать банку компота.

— Мы купим у вас Чайку, — опять начал Николай.

— Зачем? — уставился на него дед.

— Она ногу сбила, — объяснил Аникей. — Дальше ей не идти. А они вылечат…

— Я еще утром, пока вы спали, рану промыл и замазал.

«Смотри-ка, — подумал Аникей, — молодец».

— Как же мы недоглядели? — огорчился дед.

— Разве за этим углядишь? Много мы чего в жизни не доглядели.

— Да не переживай, Никей!

— Рация работает? — спросил Марков у Николая.

Тот посмотрел на часы.

— Вот сейчас как раз связь. А второй срок в семь вечера.

— Вы пока продолжайте, — встал Аникей из-за стола, — а я на почту. Отобью начальству телеграмму. Да и письма, кстати, сдам.

Он ушел.

— Заморились наши коньки-горбунки, — сетовал хмельной каюр. — Вот уж истинно горбунки — горбатились-то как лошади!

Здание почты на севере найти всегда легко — надо только посмотреть, у какого дома стоит мачта-антенна. Аникей мигом сориентировался.

Почта занимала крохотное помещеньице. Одна комната разделена барьером — место для посетителей и служебное отделение. Во второй комнате радиостанция. Она же и жилая комната: постель и стол — вся обстановка. К радиостанции примыкает кухня с печкой.

Аникей перегнулся через барьер, заглянул в комнату.

— Здравствуйте, — сказал он.

Навстречу поднялась тоненькая высокая девушка в синем спортивном костюме. Длинные черные волосы аккуратно перехвачены лентой.

— Здравствуйте. С приездом! — весело сказала она.

— Спасибо. Бланк радиограммы можно?

Она протянула пачку бланков.

Он сел за стол писать телеграмму. Она же разбирала пачку писем, которые он сдал ей, и выписывала квитанции.

Что-то в ее лице смутило его, и он никак не мог сосредоточиться.

«Удивительно красивая, — думал он. — Или я просто одичал, четыре месяца ни одного женского лица…»

Перо было сломанным, он взял другую ручку.

«Прошу вашего разрешения связи возникшей необходимостью передать двух лошадей отделению совхоза Ольховке и телеграфировать балансовую стоимость Чайки Тайги Марков».

— Вот, — протянул он бланк.

— Больше ничего не будет? — спросила она.

— Нет. Только это и письма.

«Странно, — подумала она, — никаких личных телеграмм». И выписала квитанции.

— Когда уезжаете?

— Уже надоел? — улыбнулся он.

— Нет, что вы! Оставайтесь. У нас давно не было гостей. Отдыхайте.

— Бот как раз этим мы сегодня и занимаемся. Скажите, — осмелел он, — как вас зовут?

— Меланья.

«Вот так имечко, не хуже моего», — подумал он. И сказал:

— Мила, значит.

— Не совсем…

— Мила, приходите сегодня к нам, вечером. После сеанса. Вы в семь кончаете?

— Да.

— Вот и приходите. Кузьмичев будет, Магда придет. Обещала. Придете? Мы остановились…

— Знаю. Спасибо, приду, — просто сказала она.

— Отлично. Тогда я пойду готовить шикарный ужин.

— Геологи умеют готовить, — сказала она.

— Жизнь заставит….

— А у меня гитара есть. Захватить?

— Вот будет здорово! — обрадовался Аникей.

Она почувствовала его искренность и улыбнулась:

— До вечера.

До ужина Аникей и Афанасьич успели сходить в баню — это постарался для них Николай. Жизнь стала совсем прекрасна, и дед по этому случаю снова полез в рюкзак. Запасся он основательно.

Пришла Магда и принесла пышек, банку кетовой икры, соленой рыбы и дефицит — две банки клубничного компота и бутылку коньяка из своих запасов.

После семи сразу же, не переодеваясь, в том же спортивном костюме, плотно обтягивающем ее хрупкую фигуру, появилась Меланья. Она тоже принесла банку икры, соленой рыбы и маринованных кетовых брюшков. Гитару поставила в угол.

На плите варилось мясо. Где его достал Николай — никто не знал, Но запах вареной оленины уже заполнил комнату.

— Вот это пир! Вот это пир! — восхищенно повторял Аникей.

— Чего уж там, — скромничали женщины.

— К столу, к столу! — торопил Афанасьич.

…Неведомыми путями занесло на Чукотку эстонку Магду Германовну Апперкот. Давно она здесь. Двух мужей похоронила, детей нет, не возвращается в свои родные, но прочно позабытые края, здесь ей по душе. Широкая, большая, она удивляла Аникея изяществом жестов, строгостью костюма, скромностью украшений, в меру употребляемой косметикой.

«Чувствуется стиль, — подумал Аникей. — Откуда это здесь, в глуши? Интересно, а какова она в своем кругу, когда выпьет?»

Никто не отказывался, никто не кокетничал, все пили на равных. Узкобедрая Меланья порхала от печи к столу — добровольно взяла на себя роль хозяйки. А от нее уж совсем не мог оторвать глаз Аникей. Заметила она это, разрумянилась.

— Магдочка ты моя, сто лет тебя не видел, — прижимался к продавщице дед. Совсем он за целый день расклеился. — Что ж ты Петра не уберегла?

— Сам сбежал… так ему и надо…

— Жалеет небось, жалеет… — сокрушался дед.

— Ты бы меня пожалел, Афанасьич, а? Переходи ко мне, у меня теплей, — смеялась она.

— Дак с тобой и на снегу не замерзнешь. Вот ты какая теплая!

— Афанасьич! Афанасьич! — притворно строго заметил Аникей. — Без рук! Без рук! А то ведь оштрафуют…

— Не надо, начальник! Тихо!

Марков намекал ему на давнюю историю перед полем. Тогда, в Анадыре, в ожидании вертолета все жили на авиаплощадке, в палатке, чтобы не разбегаться и при случае никого не искать. Но как-то вечером дед пропал. Как потом выяснилось, он пробрался ночью в здание экспедиции и приставал к сторожихе, обещая любовь. В конце концов она вызвала милицию, каюра забрали, утром начальник партии старика вызволил, но тому пришлось уплатить рубль штрафа.

Не поняла старуха тонкой души полевика, его возвышенных устремлений, и было ему обидно не так за поведение сторожихи, как за малую цену штрафа.

— Начальник! Молчок!

— Не буду, не буду… — согласился Аникей.

— А у нас в Пярну, бывало, как соберутся, так и поют на стадионе, тысяча народу — и все как один хор. Стоят все и поют. Хорошие песни! Я их уже и забыла…

— Помню, — сказал Марков. — Видел по телевидению. Много эстонцев — и все поют. Седой старик дирижирует.

— Зачем это они все поют? — не унимался дед.

— Ну, настроение хорошее, — вставил Николай.

— Вот, Афанасьич, посмотри на Магду Германовну. Видишь, какие у нее руки? А у их мужиков кулаки еще больше. Так если б они в свободное время не пели, они бы хулиганили. Что б тогда было? То-то! Пусть уж лучше поют, да? — сказал Аникей.

Магда улыбнулась. Согласно кивнула.

— А Петро под твою дудку не пел! — бушевал дед. — Хорош был кореш!

— Ох, — вздохнула Магда и наклонилась к Аникею. — Он третий у меня. Совсем забывать стал, со мной не жил. В тундру уезжал… Тут в Ольховке его бабы хвалили.

— Можно, Магда? — спросил Николай.

— Давай, чего там!

— Она сцены ему устраивала. А под конец взяла всю одежду его, вынесла на берег, облила соляркой и сожгла. Вот он на другой день и подался в чем был. Взял у меня куртку.

— Хороший костер был! — засмеялась Магда.

«Гм… не приведи господи», — подумал Аникей.

На минуту все замолчали. Слышен был дождь.

— Опять потеплело, дождь, — сказал Николай.

— Теперь они зарядят, — подтвердила Меланья. Она встала, пошла за гитарой. Вернулась к столу. — Этот дождь надолго.

— А как вы узнаете? — спросил Аникей. — По каким приметам?

— А у нас все приметы к дождю, — засмеялась Меланья.

Погас свет, электростанция перестала работать — двенадцать ночи. Зажгли керосиновую лампу. Аникей сходил в кладовку, достал из рюкзака несколько свечей, расставил их по углам.

— Сколько времени прошло, — обнял дед Магду. — Вот и свиделись наконец — с Ольховкой, с рекой, с тобой вот…

— Ну и как река? Как Ольховка?

— Как? Человек и тот худшает за время. Так и река… или возьми опять лошадь…

— Значат, я худшаю, — смеялась Магда.

— Э-э, нет… — пошел дед на попятную. — У тебя с возрастом только характер портится.

— Да?

— Да. Вреднеет, я бы сказал. Эй! Давай веселую, Меланья!

Меланья перебирала струны, настраивала.

— Там далеко, на севере холодном, я был влюблен, не зная почему, — затянул дед.

— Чуть потише, Афанасьич, соседи сбегутся.

— Соседи уже спят!

Меланья ударила по струнам, тихо запела:

— Эх, — вспомнил про палец Коля Кузьмичев, — если б не рука, я бы сыграл! Я бы показал класс! — И, тряхнув хмельной головушкой, закричал истошным высоким голосом припев:

Марков не сводил глаз с Меланьи, любовался ею, тепло ему было. А она пела:

«Репертуарчик, скажем прямо, довоенный, — удивлялся про себя Аникей. — Откуда он здесь сохранился? Стоп… Глаза! Глаза…» Аникей понял, что его смущало в лице Меланьи. Он подсел к девушке поближе, чтобы еще раз посмотреть ей в глаза, когда она поднимет голову.

Она подняла голову и улыбнулась. Ее большие, с чукотским разрезом глаза были серого цвета!

Меланья была чуванкой. Когда-то, давным-давно, эти края были последним пристанищем русских казаков. Закончив свои походы встречь солнцу, они остались тут навсегда, смешались с местным населением — чукчами и ламутами, положив начало новому роду, и потомки сохранили старые имена, иногда старые обряды, старые сказания помнили, только не знали, откуда это знание. И рождались красивые дети, И неожиданно в черноглазой семье появлялся иногда ребенок с серыми глазами — как сигнал из прошлого, и всегда это почему-то были девочки.

Там, за покрытыми снегом перевалами, у синеющей на горизонте гряды, перекрещивались тундровые и таежные торговые пути. Там было ярмарочное древнее место. Это место до сих пор почитается стариками. Называется оно Голубые Озера. И если рождалась в семье необычно красивая девочка, ее называли потом Девушка с Голубых Озер.

«Так вот откуда Меланья», — понял Аникей.

— А песня про Голубые Озера есть? — спросил он ее, когда она кончила играть.

Меланья вздрогнула.

— Есть, — сказала она серьезно. — Только это чукотская песня. Ее сейчас петь нельзя. Ее поют на праздниках, когда собираются старики. — И положила гитару.

— Извини…

Афанасьич громко затянул:

Магда хохотала от души. Ее забавлял лирический настрой старика. Дед прекратил пение, он начинал понимать, что и здесь, как у сторожихи, он не найдет сочувствия.

— Бабоньки вы наши, едят вас мухи! — махнул он рукой. — Давай, какую-нибудь русскую. Про березку! Про березку!

— Можно, — сказала Меланья. — Клен ты мой опавший.

— Успеем еще, Афанасьич, — успокоил его Аникей. — Ты лучше на закуску нажимай. Бери ложку, держи икру — знатная закусь.

— Дело говоришь, дело! — быстро согласился дед.

— Значит, мы договорились? — спросил Николай. — Про Чайку.

— Я дал радиограмму. Завтра придет ответ.

— Завтра не придет, завтра воскресенье.

— Как?!

— Сегодня суббота, банный день. А завтра, пожалуй, уже сегодня — воскресенье. Связи нет…

— Зато в понедельник три срока, — сказала Меланья, — всегда в понедельник много работы.

— Как же? — недоумевал Аникей. — Как же я дни-то выпустил? Суббота, правильно… Телеграмму прочтут только в понедельник.

— Не беспокойтесь, — сказала Меланья. — У нас с Анадырем связь прямая. Если в понедельник ответят — в понедельник вы и получите.

— Нам идти надо, надо спешить…

— Куда идти? — спросил Николай. — Вон что на улице…

На улице грохотал ливень.

— Оставайтесь тут, отдохнете, еще находитесь, — сказала Магда. — А здесь когда еще доведется побывать. Как знать, а вдруг мы по вас скучать будем, — лукаво улыбнулась она.

Но Марков был расстроен.

— Ну? — Меланья поднялась. — Я предлагаю — за мужественных геологов!

— Нет уж! — поднялся и Аникей. Печали и тревоги у него как не бывало. Он даже удивился своему внезапно легкому настроению. — Нет! — еще раз повторил он. — Я предлагаю — за наших лошадей!

— Человек… человек сильнее лошади! — бормотал Афанасьич.

— Да. Поэтому за лошадей!

— И за нашу Чайку! — засмеялся Николай.

— Ладно!

Все выпили.

— Лошадь, она что человек! — философствовал дед, уронив голову на руки. — Только лучше! Лучше!

— Лучше, лучше, успокойся, — погладила его по руке Магда.

— На будущий год, если встретите Чайку, вы ее не узнаете, — размечтался Николай. — Они у вас на износ работают, а мы их жалеем. Им так трудно не придется.

— Жаль расставаться…

— Это лошади не поймут, — сказал Николай.

— Я знал лошадей, которые все понимали лучше иного человека, — сказал Аникей. — Мы тогда на востоке работали. Рядом была застава. Всех лошадей пограничных списали, погрузили на баржу и увезли в какой-то совхоз. А одна — ее звали Муха — болела. Ее оставили, думали, околеет. А она выжила. В тундре, на травке, на вольном выпасе. Пришла осенью домой — а в конюшне уже гараж на три вездехода. И вообще, никто ею не хотел заниматься — раз списана, значит, ничья. Иди, гуляй. И солдаты ее прогоняли. И она сторонилась всех, кто в зеленой форме. Мы, геологи, в зеленой спецухе ходили. Подойдем к лошади, позовем ее, а она от нас тоже шарахается. Ушла Муха в поселок и сама нашла себе работу. Подойдет к школе-интернату, там высокое крыльцо — и ждет перемену. Ходит, ходит вокруг школы, а как звонок услышит — бежит к крыльцу, станет и ждет. Мальчишки выскакивают, кто-нибудь один садится на нее. Муха аккуратно, осторожно так провозит его вокруг школы, катает. Даст крут — и снова к крыльцу. Дважды одного и того же не возила. Даст круг и останавливается, слезай, мол, следующий! Следующий садится — и того один круг возле школы. И так все время. Ребятишки ей все завтраки отдавали. Это был ее заработок. Вот скажи, кто ее мог так надоумить?

— Не знаю… — растерянно проговорила Меланья. — А что с ней дальше было?

— Все родители в поселке заботились о Мухе. Понимали, что для их детенышей-северенышей она лучше любой игрушки, лучше сказки любой. Один кочегар при котельной ей закуток отвел. Там она в пургу согревалась. Из столовой ведрами отходы ей носили. А она и зимой на работу ходила. Станет возле горки, возле сугроба и ждет ребятишек.

— А потом?

— А потом новый начальник заставы приехал. Молодой лейтенант, татарин. Оденется в гражданское — и к Мухе. Полные карманы сахару да моркови ей таскал. Гладит ее по шее и говорит, говорит что-то по-своему. Извинялся, наверное. Но на заставу она так и не вернулась. Люди заметили, что часто лейтенант к Мухе ходит. Так кочегар прямо ему и сказал, не мешай, мол, не смущай, прошлого не вернешь, поломанного не починишь. Так и жила она у кочегара, как собака ручная была. Лед помогала ему возить, воду, уголь. А потом… потом не знаю, что с ней стало. Нашу партию на север перевели.

— Она, наверное, старая была, — сказал Николай.

— Конечно…

— Чайка молодая. К нам она сразу привыкнет. Вот увидишь.

— Хорошо бы.

Все сидели притихшие. Магда совсем опьянела, прослезилась. Слышно было, как за окном шумит ливень.

Меланья тихо перебирала струны гитары.

Проснулся дед. Смотрел ясными веселыми глазами.

— Магда! — шептал он ей на ухо. — Поставь-ка чай. В такую погоду чай с коньяком — первое дело! Веселей гляди, Меланья! Сыграй для души! Отдыхаем завтра! Воскресенье! Как, начальник?

— Отдыхаем. Теперь торопиться бесполезно.

— Во! Хорош у меня начальник, а? — И обращаясь к Николаю: — И то, чего торопиться? Никто нас не ждет. Никто! Кроме начальства. Так я говорю?

Аникей кивнул.

— Совсем никого у вас в Анадыре нет? — удивленно спросила Меланья.

— У нас с дедом никого, — улыбнулся Аникей. — Сироты мы.

— Потому давай плясать! — закричал дед. — «Цыганочку» давай, Мила! «Цыганочку»!

Меланья «ударила» «Цыганочку». Смотрел на нее Аникей, удивлялся, как вдохновенно она играла.

Афанасьич вылез из-за стола, вышел на середину комнаты, топнул ногой:

— И-эх! Давай, кудрявая, давай, черноглазая! Веселей, чавелла!

Он пошел по кругу. Ухал, притопывал ногой, половицы скрипели, громадные начищенные сапоги (он сменил резиновые на выходные, кирзовые) матово поблескивали в темноте.

— Эх, раз! Еще раз! Знамо, лучше сорок раз!

Плясал дед самозабвенно, старался — дом качался. На его ватных брюках беспомощно болтались пустые самодельные ножны. Ножны вздрагивали от его прыжков, от топота, от коленец. Обрубки пальцев Афанасьича ходили над головой, наверное, если б пальцы были целы, слышалось бы прищелкивание.

— И-ех! Давай, кудрявая! Та-та-та-и-та-тта!

— Намучились вы, наверное, там, в поле-то? — спросила Магда у Аникея и кивнула в сторону пляшущего деда.

— Бывало…

— А то… переходите ко мне. Хоть оба… хоть кто один. Чего здесь, не устроено, а у меня хорошо… — шептала Магда Аникею.

— Спасибо, — так же шепотом ответил Аникей. — С нами хлопот не оберетесь. Мы к приличным домам непривычные.

Магда засмеялась:

— Сами одинокие, а одинокую женщину не понимаете. — И притворно надула губы.

«Вот так все и начинается», — подумал Аникей.

Расходились под утро. Аникей провожал Меланью, Афанасьич — Магду. Оба вскоре вернулись и, сбросив на пол мокрые плащи, ни слова не говоря друг другу, не раздеваясь, повалились поверх спальных мешков.

Спать!

Маркову снились кошмары, и он проснулся первым. Был уже день. За окном по-прежнему шумел дождь. Он разделся и залез в спальный мешок. Голова побаливала.

— О-ой! — вздохнул он.

— Чайку бы, — отозвался дед.

Обоим после стольких дней поля, стольких дней воздержания было тяжело.

— А Меланья хороша, — печально сказал Марков. — Ой!

— Чего «ой»? Чего «ой»? — повысил голос Афанасьич. — Надо было у нее оставаться! А еще начальник! Она совсем была не против, а ты кашу размазывал…

— Да хватит тебе, — отмахнулся Аникей. — Тоже хорош гусь. Магда ему и так и эдак, а он…

— Обидно… — тихо сказал дед.

Раздался топот ног в коридоре, и в комнату постучали.

— Га-а… — что-то нечленораздельное промычал Афанасьич.

Вошла Меланья.

— Здравствуй, — сказала она.

— Здравствуй, голуба душа, — вздохнул дед.

— Болеете? — улыбнулась Меланья.

— И не говори…

— Давайте я вам сначала чайку приготовлю. Чаем отпиваться хорошо. Помогает…

Она открыла печь, вытащила совком золу, ссыпала ее в таз, вынесла на улицу, принесла дров, разожгла огонь, поставила чайник. Все это у нее шло быстро и без суеты, без разговоров.

Чайник загудел. Она вышла в коридор и вернулась с бутылкой, уже початой, было там больше половины.

— Сначала полечитесь. Дома нашла, давно стояла, не помню уж, когда и открывали. Попробуйте.

Она разлила мужчинам по кружкам, поднесла каждому, сама не стала.

— Хор-рр-рош! — рявкнул дед.

— Вот, а теперь чай — и спите. Сон — он от всего…

Она присела на койку рядом с Аникеем, взлохматила его волосы.

— И не забудьте, обед сегодня у Магды Германовны. Она приглашает. Персонально. Так что спите, ни о чем не беспокойтесь.

— Сегодня ни-ни, ни грамма. Побаловались, хватит… — проворчал Марков. — Завтра идти… а куда мы в таком разобранном виде?

— Правильно, — поддержала его Меланья.

— Чуть-чуть — и все, — внес поправку Афанасьич.

— Ну как с таким работать? — кивнул на деда Аникей.

— Трудно, — засмеялась Меланья. Она вдруг погладила его по щеке и выскочила на улицу.

— Хорошая девушка, — сказал дед. — Пожалела. Похмелиться принесла.

Аникей полулежал, задумавшись. Потом тихо, медленно проговорил:

— А что, если нам сегодня допустить отклонения от норм поведения… принятых в добропорядочном обществе?

— Чего, чего? — приподнялся дед.

— Это я так. Дождь, говорю, стихает.

На улице действительно не было слышно дождя.

…Она выскользнула из-под одеяла, накинула халатик и прошла на кухню.

— Не уходи, — сказал он.

— Я сейчас, только поставлю чай, — ответила она, включила плитку и вернулась.

«Дали свет… уже утро», — подумал он.

Она раздвинула шторы. Сквозь хмурый рассвет видны были мокрые деревья. Рядом на столе холодно поблескивали тумблеры радиостанции.

«Понедельник», — подумал он.

Она угадала его мысль.

— Сеанс у меня через полтора часа, — сказала она, сбросила халат и нырнула к нему под одеяло, дрожа от холода.

— Зима скоро, — сказал он. — Конец сентября… Ой, какие у тебя ноги ледяные! Ты чего босиком бегаешь?

— Ничего, — засмеялась она и прижалась к нему.

Вчера ночью, когда она уже заснула, Аникей никак не мог прийти в себя, волновался и думал: за что? За что такой подарок? Такая награда? За что это неожиданное счастье? Что он сделал такого, что его судьба благодарит? Может быть, воздается за поход, за погибших лошадей, за нервы, тоску, боль последних дней? Но ведь работа не кончена. И что ждет их там, впереди? Этого никто не знает. «А хотел бы знать? — вдруг спросил он себя. И тут же ответил: — Нет. Не надо. Пусть как будет».

…Зазвенел в другой комнате будильник.

— Подожди, не уходи…

— Чудак, — она поцеловала его. — У нас же с тобой целый день впереди… И ночь…

— Мне сегодня… — начал он.

— Тебе ответ только днем придет, если придет… Не пойдешь же ты вечером, на ночь глядя?

— Конечно.

Она встала с постели, накинула халат, надела на ноги чижи — они у нее были вместо тапочек — и села у рации. Бумага и карандаш, как всегда, были приготовлены с вечера.

Он одевался. Вспомнив, бросился на кухню: чай давно выкипел.

На плитке стоял пустой раскаленный чайник. Аникей с помощью полотенца снял его, нашел кастрюлю и, наполнив ее водой, поставил на плитку.

Он встал в дверях и развел руками:

— Пропал твой чайник.

Она сняла наушники. Догадалась, о чем он сказал. Засмеялась и махнула рукой.

«Если б можно было здесь остаться, — подумал он. — Никуда не уходить. Или базу партии тут бы поставить. Да… Ишь чего захотел!»

— Мало нам сегодня. — Она отодвинула в сторону два исписанных бланка. — Никаких особых новостей.

Меланья прибрала постель, переоделась, пошла умываться, а он вышел в комнату для посетителей.

— Ты чего там сидишь? — удивилась она. — А-а, боишься — люди придут. За меня бояться не надо. Иди сюда. Сейчас будем завтракать. Это мой дом, понимаешь?

«Договор совхозом не возражаем балансовая стоимость Тайги и Чайки одна тысяча восемьсот тридцать рублей каждая Иванов».

Аникей спрятал радиограмму в карман и пошел искать Кузьмичева.

— От начальства «добро», — сказал он ему.

— Прекрасно. Сколько она? — поинтересовался Кузьмичев.

— Тысяча восемьсот тридцать.

— Немного. Для нас это ерунда.

— Только я бы хотел оговорить… — начал Марков.

— Что именно?

— Чайку одну мы не продадим.

— А с чем?

— Ни с чем, а с кем. С Тайгой. Возьмите и Чайку, и Тайгу. Двух. Груза у нас мало.

— Но нам бы хотелось только Чайку.

— А чем Тайга хуже?

— Я смотрел, она не хуже, — подтвердил Кузьмичев. — Чайка просто чуть моложе.

— Все хотят помоложе, — усмехнулся Марков. Но Кузьмичев не понял. Шли молча.

— Берите обеих, Николай, — сказал Марков. — Два всегда лучше, чем один…

— Больше, чем один, — засмеялся Николай.

— Лучше, — упорствовал Аникей.

— А вам на вторую дадут «добро»?

— Уже дали. Вот. — И он протянул радиограмму.

Кузьмичев прочитал, покачал головой.

— Д-да. Ну что ж, была не была, идемте в контору оформлять документы. Две кобылы на дороге не валяются.

— Отдаем вместе с седлами, отразите в бумагах. У нас прекрасные грузовые седла. Только тяжелые, черт…

— Ладно… Да! Попутно что не нужно из груза — давайте сюда же. Отразим в бумагах — и все.

— Да вроде ничего лишнего… Вот только брезентуха есть, пять метров на пять. Прекрасный тент. Но если уж намокнет — не поднимешь.

— Чтоб он намок, его в реке держать надо, — заметил Кузьмичев.

— Вот именно. Нам через реки и идти. А так весь груз мы и в палатке в случае чего спрячем, — сказал Аникей.

— Давайте брезент. Оленеводы вам спасибо скажут. Им на зимних перекочевках он ой как нужен. А у нас в торговле его ни по какому блату не достанешь.

Из конторы Марков сразу же поспешил домой. Афанасьича он застал на улице, тот вытряхивал вьючник и чертыхался.

— Что случилось?

Дед опустил голову, прятал глаза.

— Вот… — Он потряс мешком… — Весь рис съели. Зашли в коридор и съели…

— Лошади?

— Ну да… Это, кажись, их жеребец. Бандюга!

— А наши, конечно, не могли? Наши паиньки, да? Вспомни хоть Богатыря… Тот бы и мешок уволок!

Дед смотрел на Аникея ясными веселыми виноватыми глазами, и понял Аникей, что тот не ночевал дома и некому было присмотреть за вьючниками, лежавшими в коридоре у самого порога. Аникей вздохнул и не стал задавать вопросов.

— Ладно… образуется. Иди сдай им на конюшню Чайку и Тайгу. Вместе с седлами. Будут жить на приволье. Нечего им с нами бедовать.

— Ты и меня сдай, а, Никей? Чего-то мне дальше идти расхотелось, — улыбнулся дед.

— Угу… не стыдно? — притворно корил его Аникей. — Седина в бороду, бес в ребро? Понравилось?

— Дак ить я, как начальник. А начальник у меня ох хорош!

И вдруг спросил серьезно:

— Когда выступаем?

— Рано утром. Давай собирайся. Рис прикупи в магазине. Деньги остались?

— Есть еще.

— И это… не забудь колокольцы. Впрочем, не надо. Оставь их. Это ж лошадиное имущество. Оставь… Как же им без колокольцев-то?

Груза действительно оказалось мало, как раз на двух лошадей. Все было готово. Магда не провожала — Афанасьич побежал к ней прощаться. Вернулся он быстро, что-то пряча в карман пиджака и на ходу застегивая куртку.

— Я пройду с вами немного, — сказала Меланья.

Поводок Серого Афанасьич пристегнул сзади к седлу Орлика. Зазвенели колокольчики, лошади неторопливо пошли. Аникей и Меланья, отстав немного, шли следом.

— Идем вроде бы по плану, только два дня потеряно, — сказал Аникей.

— Сейчас пойдете быстрее, наверстаете…

— Постараемся…

— А вдруг снег? — спросила она.

— Ну и что снег? Разве по снегу идти нельзя?

— Что есть они будут?

— А-а, не волнуйся. Будут копытить. Они это умеют, приспособлены. Хуже, если затяжные дожди — реки разбухнут.

— Ты все-таки надень меходежду, ладно?

— Хорошо… хорошо…

Накануне, когда он собирался, Меланья принесла чижи, торбаса, меховые брюки.

— Вот возьми, это тебе. Осталась меховщина от начальника почты, тебе как раз. В дороге пригодится.

— Да не надо! — пытался отказываться он. — Своего груза хватает.

— Бери, тебе говорят, — сказала Меланья. — Торбаса и брюки из нерпы, понимаешь? Непромокаемые. Не то что твои ватные. Да и сапоги резиновые — тяжеленные. А это одежда легкая. Не замерзнешь и не промокнешь, хоть по пояс в реку залазь.

— Ну, спасибо, Мила! Вот это да! Это по делу.

Она была рада, что ее подарок пришелся кстати. Ей было приятно заботиться о нем.

…Они шли тихо, ледок похрустывал под ногами. За очередным поворотом реки скрылась Ольховка.

— Все, — сказала она. — Я дальше не пойду.

Они присели на поваленное дерево, он закурил.

— Иди, — сказала она. — Не скучай. Я буду думать о тебе. Обязательно из Анадыря дай телеграмму, чтобы я не волновалась.

«Хоть одна живая душа будет обо мне волноваться», — подумал он.

— Вот что… — Он мучительно подбирал слова. — А ты, ты… не можешь приехать в Анадырь, когда я вернусь?

— Ты этого хочешь? — вдруг удивилась она.

— А разве мы простились насовсем? — громко спросил он.

Она бросилась к нему на шею, тормошить стала, целовать.

— Ты только скажи… — торопливо шептала она. — Ты только дай телеграмму… Я, прилечу… Я сразу прилечу… Я пешком приду… Ты только скажи… Нет, нет, не сейчас… когда будешь там, без меня… если не сможешь без меня… молчи…

— Я бы и сейчас не уходил.

— Нет, нет, иди…

— Все кончается, — обреченно сказал он, — все проходит…

— Все, — согласилась она и опустила руки. — Только хорошее проходит быстрее… — И заплакала, повернулась и бросилась бежать.

Он стоял, ждал, когда она оглянется. Она остановилась. Оглянулась. Побежала к нему.

— Да иди же, иди, — нетерпеливо шептала она. — До свидания!

Он поцеловал ее и быстро пошел догонять Афанасьича.

К устью реки Убиенки они вышли на исходе третьего дня. Весь песчаный берег был в лошадиных следах. Там и тут чернели кострища, валялись колья, стояки для палаток, обрывки веревок, пустые консервные банки. Трепетал на ветру, зацепившись за куст, большой разорванный кусок полиэтилена. На каждом шагу попадались стреляные бумажные гильзы. Кто-то забыл пустую пластмассовую канистру из-под растительного масла.

Пошел легкий пушистый снежок.

«Хорошо, что снег, — думал Марков, — прикроет это безобразие».

— Опоздали, — сказал Афанасьич.

— Да. Судя по всему, баржи ушли еще вчера. Давай ставить палатку, а то снег.

Они быстро принялись за работу.

— Пора на зимние квартиры, — отрешенно и зло бубнил Марков. — Пора.

«Чего это он свирепеет?» — думал дед, изредка бросая на начальника виноватый взгляд, хотя виноват ни в чем не был. Ему было непривычно видеть в таком состоянии спокойного Маркова.

— Это все нам Ольховка боком выходит, — сказал Марков. — Вот они, два потерянных дня… Почти три.

— Ничего не поделаешь, — успокаивал его дед. — С Тайгой и Чайкой, может, хуже было б… а так — перезимуем.

— Перезимуем, — зло рассмеялся Марков, с силой колотя обухом топора по колу для растяжки. — Перезимуем, черт возьми! Лишь бы одры не сдохли!

— Ну, чего ты, Никей? Чего? Пошел я костер делать. И НЗ я сохранил — от Магды. На дорожку дала.

— Это ты молодец! Молодец, Афанасьич! Сейчас самое время выпить! С холоду и с невезухи. Вон сколько поводов. Сохранил-таки? Молодец! И молчал три дня. Вот сила воли!

— Не трусь! Пробьемся! — крикнул Афанасьич.

Костер уже полыхал.

Мокро, холодно, мерзко на душе. «Не будем отчаиваться, — думал Аникей. — Дальше будет хуже».

От костра потянуло запахом аппетитного варева. Аникей порылся в рюкзаке, достал кружки, пошел к реке, сполоснул. Подоспел Афанасьич с бутылкой:

— Давай, для сугреву!

Бутылка была ледяная. Где он только ее хранил?

— Собачий холод! — передернуло Аникея. Он закусил снежком, а в кружку налил чаю, поставил остывать.

— Зимой теплее, — согласился дед и налил себе. — Будем из одной, — сказал он. — А запивать из твоей, горячим чаем. Водку с чаем любой доктор посоветует. От простуды али с усталости.

— От всего, от всего, — согласился Аникей и выпил.

Понурые лошади стояли в кустах, не паслись. Их постепенно заносило снегом.

— Спать придется меньше, — сказал Аникей. — Идти и идти — в этом наше спасение. Не хватало, чтобы кони еще и простудились.

Утром, наскоро позавтракав, они быстро собрались и пошли вверх по Убиенке. Оставался теперь второй, запасной, вариант плана — выход на реку Южную Озвереевку, где на карте отмечена перевалбаза совхоза. Но для этого необходимо форсировать Убиенку, а где, если единственный отмеченный на карте брод действителен только летом в мелководье, а сейчас осень, снег и дожди, и вода за ночь в реке поднялась до самой высокой отметки.

— Совсем разлилась река, как весной, — вздыхал дед.

— Будем искать брод… Можно попробовать и вплавь, но только место надо найти поуже, лошади вынесут…

— Я не умею плавать, — сказал дед.

— Тебя никто и не заставляет. Лошадь-то умеет. А ты будешь сидеть на ней, Устраивает?

— Не пробовал.

Подходящее место нашли где-то к обеду. Течение, как и всюду, было сильное, но зато это было самое узкое место, на стремнине бурлило — значит, было не так уж и глубоко.

На обоих берегах росли высокие тополя; здесь, в долине, не было ветра и казалось даже теплей.

— Попытаемся здесь, — сказал Аникей. — Обедаем на том берегу.

Они разгрузили лошадей, оставили на них только седла. Достали резиновую лодку-пятисотку, накачали ее.

— Афанасьич, поищи карабины. У нас было два альпинистских карабина. И давай оба мотка капроновой веревки. Веревка нам теперь нужна.

Геолог надел меховые носки-чижи, нерпичьи торбаса, сверху натянул нерпичьи брюки.

— Хорошо-то как, действительно! — И он с удовольствием попрыгал, походил в новом облачении.

— Совсем ты чукча, — засмеялся дед. — Ну, чукотский начальник, что делать будем?

Аникей сидел, думал.

— План такой, — сказал он. — Один конец этого толстого капронового линя намертво привязываем к этому тополю. Я переплываю на Орлике и закрепляю так же на том берегу второй конец. Ясно?

— Ясно.

— Но прежде весь груз мы закрепляем на лодке. И пока она на берегу, второй, тонкий линь, привязанный к носовому коушу лодки, я вместе с канатом перевожу на тот берег, одновременно. Ясно?

— Ясно.

— Еще не все. Через два боковых коуша лодки пропускаем кусок веревки — отрежь метра три, вот так, ага, концы связываем. При натяжении получается треугольник, видишь?

— Да.

— Теперь вершину треугольника намертво привязываем к карабину, а сам карабин защелкиваем на основном тросе, И когда я буду тянуть лодку с того берега за тонкий носовой линь, одновременно лодка будет удерживаться карабином и карабин будет скользить. Оба натяжения не дадут лодке перевернуться. Течение в этом случае будет даже помогать, так как основное напряжение, ляжет на карабин.

— Вот здорово! — восхитился дед. — Ты сейчас придумал или раньше пробовал?

— Не пробовал, но видел.

— Так. А я? — уныло спросил дед. — Я ведь плавать не умею.

— Вот задача-то, — почесал в затылке Марков. — Эх! Не будь течения, мы бы живо решили задачу про козу, волка и капусту… Как же ты до этого жил, если плавать не умеешь?

— Я с детства воды боюсь, — признался дед.

— С тобой так, — решился Марков. — Будем — как лодку. Давай тот моток, подлиннее. Обвяжем тебя вот так под мышками. Крепкий узел?

— Вроде крепкий.

— Давай-ка затянем. — Марков подошел к дереву, перекинул веревку, подтянул до предела, закрепил. — Ну, подожми ноги, повисни!

Дед повис.

— Ой! Под мышками режет!

— Ничего, зато узел — не развяжешь, только разрезать.

Марков отвязал от дерева линь.

— Теперь давай небольшой конец. Обвяжем тебя вокруг пояса. Нет, не за ремень — ремень может лопнуть. Вот так, потуже. А на свободный конец привяжем второй карабин. Ты его защелкнешь на основном тросе, прежде чем идти с Серым в воду. Понял? Получается — ты страхуешься так же, как лодка.

— Только лодка умеет плавать, а я нет.

— Ничего, выплывешь. Не так все и страшно. Ширина тут невелика, метров пятьдесят. Можно бы веревки перебросить, но пятьдесят метров мы не докинем. Вот и придется мне все три веревки везти… Лишь бы не запутались — самое главное. И снос большой. По сотне метров есть в мотках?

— Больше…

— Хватит даже при сносе, надо попробовать. Ну, а если они у меня кончатся, а я все еще буду в воде, ты веревки потихоньку вытащишь назад, они же привязаны на твоей стороне… Тогда что-нибудь еще придумаем. Не может быть, чтоб не придумали! Голь на выдумку хитра!

— Жизнь заставит, — вздохнул Афанасьич.

— Зато это единственная переправа. Впереди по маршруту больше рек нет. Давай покурим.

Они закурили.

— Да, чуть не забыл, — спохватился Марков. — Перед тем как сесть на Серого, сними сапоги. Сними сапоги, привяжи их на лодке. Надень шерстяные носки. Не босиком, а в шерстяных носках. Понял? Купание нам всем обеспечено сегодня, по горло, но лучше купаться в носках. Как только я переберусь, сначала распалю костер. Пионерский. Сушить будет чего, это уж точно…

— Я б лучше сейчас в Ольховку вернулся, — признался дед. — На черта мне эта купель?

— Я бы тоже вернулся, — улыбнулся Аникей. — Не паникуй, последний бросок — и все.

— Хорошенький пляж… — ныл Афанасьич. — Прямо Сочи.

— Да, — засмеялся Аникей. — Пальм и фикусов не хватает.

Он бросил сигарету.

— Сейчас потренируемся, как они чувствуют воду. Ох, черт! Седла-то снять забыли. Сейчас я сниму, ты сиди. Их никак нельзя мочить. Мокрый войлок — коню беда, враз спину сотрет.

Аникей распустил подпруги, отнес седла к лодке. С трудом взобрался на Орлика.

— О-хо-хо! Совсем никудышный я кавалерист. — И, натянув поводья, легонько дал Орлику шенкеля и направил его к реке.

Орлик послушно, осторожно ступил в воду, вошел в реку по колена, Аникей повернул его и прошелся немного по воде вдоль берега.

— Этот пойдет. Давай теперь Серого.

Аникей залез на Серого, натянул поводья, но конь мотал головой и не хотел идти в воду.

— Дай прут, Афанасьич!

Аникей стукнул коня пятками по животу, хлестнул прутом, и тот покорно пошел в воду.

— Поупрямится и пойдет как миленький! — сказал Марков. — Только не либеральничай, прут не забудь. Давай еще договоримся о сигналах — с того берега не докричишься. Руки скрещены над головой — значит «Внимание!» Одна рука резко вверх и вниз — «Пошел!» Обе руки в стороны «Возвращаюсь». Без сигнала не трогайся.

— Понятно, понятно.

— И пожалуйста, все время следи за мной, не отвлекайся. Ну, что ж, начнем.

Аникей приладил к поясу сумку, положил туда три мотка капроновых линей, концы которых были закреплены на тополе, на лодке и на Афанасьиче. Сел на Орлика, попробовал, как будет стравливать веревки — все получалось.

— Пошел!

Орлик, как и раньше, осторожно вошел в воду.

— Давай, давай, Орлик! — шептал Аникей.

Вода была уже коню по брюхо. Орлик поплыл, высоко держа голову. Аникей одной рукой вцепился в поводья, другой лихорадочно стравливал веревки. Волна сильно ударила лошадь, и ее начало сносить.

— Давай, давай, Орлик! Родной, выноси, родимый!

Веревки шли хорошо. Аникея залило по пояс, он чувствовал, как вода струйками течет в штаны и в торбаса.

— Быстрей, Орлик! Быстрей!

Аникей со страхом смотрел, как Орлик тянул голову из воды. Он боялся, что вода попадет коню в уши: говорят, они после этого сразу тонут; он боялся, что волна хлестнет его в пасть и конь не выплывет.

— Давай, Орлик! Весь сахар тебе отдам, родимый, держись! Держись, Орлик! — шептал Аникей.

Он не чувствовал холодной воды, все его мысли были там, на берегу.

— Хорошо, Орлик! Хорошо! Не бойся!

Течение было сильным, но конь с ним справлялся, клубки разматывались. Еще немного… совсем немного.

— Есть! Есть! — заорал Аникей.

Конь почувствовал под ногами дно, течение ослабло, и Орлик быстро стал выходить на берег.

Аникей соскочил, бросил сумку, прижался щекой к морде коня.

— Молодец, Орлик! Молодчага!

Конь стоял, опустив голову, с него стекала вода, он подрагивал.

Аникей придавил камнями два тонких линя, а толстый канат взял с собой и пошел укреплять его на тополе. Так же, на всякий случай, привязал тонкие веревки к деревьям. Потом взял ту, что тянулась от лодки, и вышел на берег. Скрестил руки над головой: «Внимание!» Опустил резко обе вниз: «Пошел!»

Афанасьич защелкнул карабин на тросе, столкнул лодку в воду, и Аникей быстро начал выбирать носовой линь.

Течение тащило лодку вниз, трос образовал угол, но Аникей быстро перебирал веревку, а карабин скользил хорошо. «Трос надо натянуть повыше, провисает», — думал Аникей. И вот лодка царапнула гальку. Аникей подбежал, подтащил ее повыше на берег и стал разгружать. Разгрузив полностью, вытащил на берег, отцепив карабин. Нашел рюкзак с продуктами, достал сахар, захватил в каждую руку по полной горсти и понес Орлику.

— Ешь, Орлик! Ешь!

С сахаром конь управился быстро, и Аникей пошел разжигать костер. Когда занялся большой огонь, он подумал, что надо бы сообщить деду, чтобы перевязал трос повыше, но кричать было бесполезно.

Тогда он вырвал из полевой книжки лист, написал записку, срезал карабин с веревки и примотал записку к карабину бинтом, спустился к воде и скрестил руки над головой: «Внимание!».

Дед внимательно следил. Аникей нашел гальку поувесистей, швырнул, но камень, немного не долетев, упал в воду. Тогда Аникей чуть отступил назад, разогнался и высоко послал карабин. Карабин упал на берегу. Дед подобрал его, торопливо разбинтовал, прочитал записку.

Аникей видел, как Афанасьич полез на дерево, чтобы перевязать трос двумя метрами выше, как он просил. Когда дед спустился, он со своей стороны полез на дерево, поднял трос на два метра и, как можно сильнее натянув его, завязал, несколько раз обмотав ствол тополя.

Дед уже сидел на Сером в ожидании команды. Мысленно он прощался с жизнью.

— Пошел! — скомандовал Марков.

Афанасьич пристегнул веревку от пояса к тросу, карабин держал надежно, веревка не тянула — был еще припуск. Он хлестнул Серого, натянул поводья, крикнул на коня и снова хлестнул. Серый видел, что Орлик уже на том берегу, он видел, как тот плыл, и понял, что от него ждут того же, и это не страшило. Он спокойно, лучше, чем на тренировке, вошел в воду и поплыл. Аникей тянул веревку, которой была обвязана грудь деда, сбрасывая метр за метром.

Лошадь сносило, трос сильно натянулся, но карабин крепко держал седока, да и Аникей потихоньку их подтягивал.

Серый высоко держал голову, как и Орлик, но с течением справлялся труднее. На середине реки он выбился из сил, вдруг развернулся спиной к течению, волна ударила его и понесла вниз, трос сорвал Афанасьича с лошади, и тот ухнул в реку.

— А-а-а!

Что было сил Аникей тащил старика, не чувствуя, как веревка впивается ему в руки. Несколько раз Афанасьич скрывался в воде с головой… Тут Аникей мгновенно повернулся спиной, перекинул линь через плечо и что было сил бросился от реки в лес, волоча обмякшее тело.

Когда он оглянулся, дед уже лежал на мелководье.

Аникей подбежал, отцепил карабин, взвалил на себя старика и вытащил на берег.

Афанасьич был жив. Он стоял на коленях; и его рвало. Аникей вытащил нож и разрезал веревку. Он тяжело дышал и только сейчас почувствовал, как болят ладони. Кожа с них была сорвана полосами.

— Наглотался, сердешный… Ты уж прости меня, Афанасьич! Прости!

Дед мотал головой, стонал, его выворачивало. И вдруг он затих, отполз в сторону, лег на землю.

— Живой, дед, живой, — шептал Аникей.

— А? — поднял голову старик.

— Живой! — заорал ему в ухо Аникей.

Он помог старику подняться, довел его до костра, усадил. Потом подбросил в огонь дров.

— Сушись, отогревайся. Я пойду Серого искать, может, он где-нибудь ниже по течению выплыл.

Аникей надел на Орлика седло, затянул подпруги, вставил ногу в стремя, тяжело взобрался на коня.

— Но-о, Орлик! Пошли!

…Вернулся Марков под вечер. Дед уже очухался, переоделся. Палатка была поставлена, ужин готов.

Аникей подъехал к самому костру. Сидел на Орлике, не слезая. Афанасьич вопросительно смотрел на него.

Аникей молчал. Потом выдавил:

— Нет нигде… Ни живого, ни мертвого… Может, прибит где-то под корягой… Может, унесло… не знаю… вот…

Он слез с коня, сел поближе к огню.

— Мокрый я весь. Дай чаю… Совсем мы обезлошадили.

— Что делать-то?

Утром вышли рано и, шли весь день, не разговаривая. Не о чем было разговоры вести — каждый со своими мыслями. Единственное, что еще согревало Аникея в пути — воспоминания об Ольховке, о Меланье. Таким далеким сейчас все это казалось, что впору сомневаться — а было ли вообще?

В одном он был уверен — назло обстоятельствам, что сопровождают его в пути, он скоро обязательно увидит Меланью. И чем быстрее и дальше уходил он от нее сейчас, тем скорее приближалась их встреча. Неосознанно он понял это еще тогда, при прощании, когда Меланья вернулась. И первый его шаг от нее был шагом к ней. Он не знал, как это произойдет, но верил в это, не сомневался в этом, ощущал это, как сейчас ощущает ночь, лежа в сыром спальном мешке, как ощущает холод и шелест снега, засыпающего палатку.

«Надо торопиться, — подгонял он себя, — надо торопиться».

Он боялся, что после случая в реке Афанасьич может заболеть, простудиться, например, или, что еще хуже, слегка «тронуться». Но, как всегда в поле, необъяснимо сработали все защитные силы организма — дед даже не кашлял и вел себя, как обычно, вот только больше, чем обычно, оба молчали.

Афанасьич не расставался с ружьем, но с самой Ольховки им ни разу не встретилась дичь. И сейчас все вокруг будто вымерло: ни зайцев, ни куропаток, ни запоздавших с отлетом утиных стай.

«Хоть бы что-нибудь живое пролетело — сова или ворон, — думал Аникей. — Хоть бы лося встретить, хоть бы медведя».

Ничего. — Даже следов не видать на свежей пороше. Будто зверья и птицы здесь отродясь не водилось.

Место какое-то… страшное.

Снег шел мокрый, где-то к полудню он таял, а с вечера шел снова. Орлик искал траву под снегом, копытил, но как-то лениво, неохотно, он худел на глазах. Люди подкармливали его понемногу чем могли — сахаром, хлебом, остатками крупы.

Седло Серого, перевернув, укрепили крест-накрест на седле Орлика, между двумя вьюками, и на него положили груз Серого. Поклажа горой возвышалась на спине коня. Впереди шел Аникей, отыскивая местей для прохода, чтобы Орлик не цеплял за деревья, а Афанасьич шел сзади с ружьем, поглядывая по сторонам, все еще на что-то надеясь.

Сейчас кругом была тундра, ни деревца. Только чахлые кустики бетулы — карликовой березки — попадались на пути. Да ягода в изобилии — брусника и шикша.

Здесь же на равнине застал их ночлег. Палатку установить было негде — нашли небольшой холм, разбили лагерь на его склоне, вместо стояков для палатки приспособили карабин и ружье, а растяжки укрепили с помощью камней и седел. Кустиков ягод, мха и веточек для костра хватило.

— Завтра будем на месте, — сказал Аникей. — Вон там у сопок, — он показал, — перевалбаза. Там же посадочная площадка геофизиков. Работали в прошлом году, запасная площадка. Иногда к ним летают, когда погода. И если они еще не свернули свою экспедицию…

— Совсем?

— На зиму остается один человек с рацией. Следит за балками и площадкой. Пастухов принимает, когда зимой подкочевывают. Склад с продуктами должен быть…

— Осталось две пачки галет и две банки консервов, — сказал дед.

— А чай?

— Есть…

— На завтрашний день этого хватит… был бы чай, вон сколько ягод!

— Давай, Никей, сейчас пособираем немного, пока снег — не пошел… утром все в снегу будет…

— Правильно мыслишь! Давай котелок! Эх, и поедим завтра!

К Маркову возвращалось нормальное рабочее настроение. «Что мы, как сычи, надулись и молчим всю дорогу? — думал он. — Так ведь и сдвинуться можно. Хватит! Напереживались… Работать надо. Работать! Хуже уже не будет… не должно быть».

— И кустиков нарубим, — сказал он деду, — Заготовим побольше веток на утро, в палатке они за ночь немного подсохнут, а?

— Верно, верно, — встрепенулся Афанасьич.

Они быстро набрали ягод, заготовили топлива, наскоро попили чаю, и Аникей первым полез в палатку. Дед подошел к Орлику и воровато скормил ему три галеты.

Марков не спал, и был он весь там, в Ольховке. Тогда, перед утром прощания, она встала с постели и подошла к окну, раздвинула шторы, чтобы узнать, идет ли дождь. Она так хотела, чтоб шел дождь, чтобы Аникей не уходил в это утро.

Дождя не было. Громадная луна висела в небе, и тяжелые облака плыли мимо нее. Лунный свет залил комнату. Он струился, обтекал тонкую, темную фигурку, застывшую у окна, и Аникей был ослеплен луной, как солнцем.

Она шевельнулась, и длинная тень ее качнулась на стене. Она тихо вернулась в постель, и ему казалось — одежды из лунного сияния колыхались на ней.

— Так хорошо, да? — шепотом спросила она.

Ее длинные черные волосы отливали в лунном свете серебром, они казались белыми, они, как дождь, струились у него между пальцев, и была она такая красивая — красивее дождя.

У него защемило сердце, и он подумал о том, что скоро будет прощаться, что эта ночь кончится, кончится скоро. От ливня лунного света, затопившего комнату, неясная тревога поселилась в его сердце, тревога о том, что ждет его впереди.

— Я зашторю окно, — сказал он.

Они не спали, и утро не наступало долго.

Она зашептала что-то, и он уловил мелодию. Потом откинулась на подушку, засмеялась, запела чуть громче, и он угадал чукотские слова.

— Что это? — спросил он.

— Ты же просил… помнишь? Песня девушки с Голубых Озер.

— Но ты говорила «нельзя»… только на праздниках…

— Сейчас можно…

— О чем она?

— Девушка поет о юноше, — она засмеялась, — о красивом юноше, который из-за далеких гор однажды пришел к Голубым Озерам… Из чужой страны… и остался тут навсегда. И никак не может вернуться домой… так сильно полюбил он девушку, которая ради него не может покинуть Голубые Озера…

— И все? — спросил он.

— Нет… она поет дальше о том, что такая участь ждет и других юношей, если им выпадет счастье увидеть Голубые Озера и девушек, что родились тут. Все.

— Ух ты! — засмеялся он. — Самонадеянная девушка.

— Не знаю, — улыбнулась она. — Так в песне поется, А песни зря не бывают…

Она прижала его голову к своей груди, и он услышал, как бьется ее сердце.

Сейчас Аникей лежит в палатке, ее вход застегнут на все пуговицы, он не видит ночи, но знает, что на небе ни единой звездочки, тяжелые облака легли на вершины гор, и ему хочется курить.

— А мы вас давно заметили, — встретил Аникея парень в летной форме. — Откуда, думаем, идут такие Дон Кихот и Санчо Панса?

— Что-нибудь для нашего Россинанта найдется? Из деликатесов…

— А как же? Вон столовка, спросите Андрея, это наш повар. Сами-то как?

— Да не мешало б…

— Тогда поспешите, пока горячее. Мы недавно пообедали.

Столовая оказалась маленьким балком с двумя комнатами. Одна — кухня, вторая — зал на два раскладных дачных столика для восьми персон, с такими же раскладными стульчиками. Вот и все.

Афанасьич проник на кухню.

Повар Андрей вылил ему в ведро остатки борща, навалил туда же каши, сухарей, выдал две буханки хлеба.

— Надо будет добавки — приходи. А вода вот — в бачке, — сказал повар и протянул гостям две тарелки. Одна с котлетами, вторая с макаронами. И чайник с какао. — Заправляйтесь!

Перевалбаза Южная Озвереевка была пуста, в балках расположилась летная группа, обслуживающая геофизиков. Приходили сообщения, что пастухи скоро подойдут, но совхозный радист, обычно живший здесь, все еще на центральной усадьбе, а это значит, не ранее забоя оленей начнется здесь веселая жизнь.

Экспедиция геофизиков, а вместе с ней и летно-обслуживающий персонал должны закончить все работы уже на этой неделе. Так, во всяком случае, поведал Аникею парень в летной форме, оказавшийся начальником площадки, которого, несмотря на молодость, почему-то величали тут Иваном Ивановичем.

— На ту неделю хорошее метео, — сообщил Иван Иванович, — в три дня справимся.

Пока Орлик занимался ведром, они успели пообедать. Афанасьич пошел за водой для коня. Раскрыв бачок, он увидал там живую рыбу.

— Смотри-ка!

Андрей рассмеялся:

— Испугался небось? Это мы, чтоб вода холодней была, придумали. В деревне лягушек в молоко бросают, а мы — харьюза. Пусть плавает.

— И так холодина, — сказал дед.

— Пусть до ужина плавает…

— Аквариум развели, — бурчал Афанасьич. Налил воды в ведро и, прихватив коню еще полбуханки свежего хлеба, пока не видит Андрей, вышел на улицу.

— И это вся ваша живность? — спросил Иван Иванович, поглаживая Орлика.

— Видите, тощий да маленький, — начал дипломатично Аникей. — Старый конь. Хлопот, кроме кормежки, никаких.

— Георгий, — позвал Иван Иванович.

Подошел молодой парень в такой же, как у Ивана Ивановича, летной форме.

— Жора, как тебе этот аргамак?

— Шагай, геолог… — усмехнулся Жора. — Совсем коня замордовали…

— Такова жизнь, — скромно потупил глаза Аникей.

— Вот я и говорю, — продолжал Иван Иванович. — Они просят спецрейс. А ты пустой идешь. Возьмешь скакуна?

— В позапрошлом году, как сейчас помню, в салоне вертолета возили, — вмешался Аникей. Он начал отчаянно врать. — А в «Аннушке»-то и того проще. Тоже возили…

— Я знаю, — сказал летчик. — Есть инструкции, читал когда-то, но не помню.

— Ну вот, — обрадовался начальник площадки. — И полетите. Я вижу, животина спокойная…

— Как бы не окочурился. Совсем он у вас дохлый, — сказал летчик. — Готовьтесь завтра с утра. При любой погоде. Тут летать — ого-го, один пишешь, семь в уме… Шагай, геолог…

— Молодой еще, — сказал Иван Иванович, когда Жора ушел. — Первый год летает. Вы на него не обижайтесь. Они, молодежь, нынче гонористые…

Аникей еле сдерживал улыбку: Иван Иванович был самую малость старше Георгия, а выглядел его ровесником.

«Ну, вот и все, — облегченно вздохнув, думал Аникей. — Прилетим завтра. Афанасьич отведет Орлика на конебазу, я пойду к начальству. А потом дам телеграмму Миле… Да, сначала дам телеграмму, а потом пойду к начальству. Она прилетит, и поедем в отпуск… Нет, сначала надо комнату для нас выбить в общежитии. А может, у Афанасьича поселиться? У старика все-таки дом. Он бы на кухне спал, а нам — комната».

Мысли о предстоящих хлопотах развеселили его, он живо себе представил, как будет заниматься непривычным для него делом — хождением в местком, заявлениями начальству, покупкой чего-нибудь, без чего невозможен так называемый уют. Все это было так непохоже на жизнь, которую он вел раньше, что сейчас забавляло его и совсем отодвинуло на задний план завтрашние заботы.

Афанасьич же входил в доверие к повару Андрею. Он взялся помогать ему чистить рыбу, мыть посуду, таскать воду — всячески быть на подхвате, чтобы хоть таким образом отработать бесплатное питание и выяснить, где что плохо лежит, чтобы при случае скормить Орлику.

Андрей был им доволен. Жаловался только, что по такому случаю не мешает чего-нибудь крепкого, но у них все кончилось, а брагу, варить Иван Иванович не разрешает, да и дрожжей осталось совсем мало, только для выпечки. Надо экономить. Да опять же ждать три дня как минимум.

Дед поддакивал, сокрушался, сетовал на тяготы полевой экспедиционной жизни, вздыхал:

— Ни вина, ни кина, ни собраний…

Повар был из тех людей, возраст которых трудно определить. В тундре часто встречаются бородатые молодцы, которым одинаково можно дать и тридцать, и сорок. Но Афанасьич на правах старшего все же наставлял его. До Аникея, когда он пришел выпить чаю, долетели обрывки разговора:

— Жену надо бить каждый день, кроме тех раз, когда посылаешь ее с бидоном за пивом, — поучал Афанасьич. — Баба, она что? Она любит, чтобы ее били. Она это уважает. Вот у меня была жена…

— Была? — спросил Андрей. Он с удивлением выслушивал семейный кодекс деда. — Умерла, что ли?

— Да нет, ушла…

— Колотил, значит?

— Ни-ни! Ни боже мой! За всю жизнь пальцем не ударил. Вот потому и ушла. А если б поколачивал, до сих пор бы жили…

— Откуда знаешь?

— Я, брат, чувствую. А так вот совсем один. Загремлю — и все… Два венка от профсоюза… спи спокойно, дорогой товарищ.

— Ну уж, ты заладил! — искренне завозражал Андрей. — Да на тебе еще всю тундру перепахать можно! Это молодежь нынче хилая, хоть и акселерация. Мы им сто очков дадим… Видел я молодых в тундре! Только и думают, как бы на базу сбежать.

— Не-не, — сказал Афанасьич. — У нас в экспедиции таких нет! Нет!

«Молодец дед, патриот, — усмехнулся Аникей, — своих в обиду не дает».

Он налил себе еще чаю. Дед подсунул ему тарелку масла и целую буханку хлеба. Принес новую пачку сахару. Чувствовалось, что на кухне он уже вполне освоился.

— Я Орлика в сарай отвел, — сказал он Аникею, — чтоб ночью не замерзал. Там даже печь есть, я ее подтопил.

— Это не сарай, — сказал Аникей. — Да ладно, хозяев нет, ничего страшного.

— А что?

— Просто дом такой, брошенный. Мастерская… Все равно его ремонтировать… Орлик ничего не сделает?

— Уберем, — сказал каюр.

— Я кустов нарежу, — сказал Аникей. — А ты уж тут на кухне управляйся, хорошо у тебя получается. — И он подмигнул деду, Дед понимающе кивнул: все, мол, будет в порядке, житуха для людей и коней. А как же иначе?

Сами они на ночь расположились на полу в помещении столовой в спальных мешках.

— Тепло тут, — посоветовал Иван Иванович. И чай близко. Как в гостинице.

…Было действительно тепло и уютно. Ни разу так блаженно не спали они за все время пути.

Раньше всех утром пришел повар Андрей. Подивился на богатырский сон геологов. Решил не будить гостей, старался потише греметь посудой: понимал — люди намаялись, пусть отдохнут, дорога их еще не кончилась, и затеял блины.

Механик уже возился у «Аннушки», запустил мотор.

Аникей и Афанасьич проснулись от шума и вмиг собрались. Андрей накормил всех.

— Ну что у вас? — спросил Жора.

— Порядок.

— Грузитесь, — скомандовал Жора.

Аникей и Афанасьич устроили в самолете мешки и вьюки, соорудили из трех досок небольшой трап.

— Ну и как вы его потащите? — с интересом следил Жора.

Афанасьич взял Орлика за уздечку, повел, и тот спокойно пошел в машину, чуть пригнув голову у входа.

— Смотри-ка! — удивился Жора.

— Видать, не впервой, — сказал второй пилот.

Аникей помог Афанасьичу втащить в самолет трап, летчики протиснулись между конем и вещами в кабину, Аникей задраил дверцу — бортмеханика в рейсе не было.

Жора откинул на проходе в кабину брезентовое сиденье, показал Аникею — садись, мол. Тот устроился между пилотами, и самолет начал выруливать.

Из кабины Аникею хорошо были видны освещенные ярким солнцем заснеженные сопки — на небе ни тучки. «Самая что ни на есть летная погода, — подумал он. — Хоть напоследок с погодой повезло».

Машина уже набрала высоту и ложилась на курс.

На вираже ее тряхнуло, потом еще раз. Потом она будто провалилась в какую-то яму. Летчики переглянулись.

«Странно, — подумал Аникей. — Такая тихая погода, а болтанка».

Афанасьич постучал его по спине, Аникей оглянулся. Орлика тошнило. Он всхрапывал. Под ним было мокро. Задние ноги его разъезжались, он бил копытом, часто падал на бок, но вставал, оседал на зад, но снова поднимался.

— Что там? — прокричал ему на ухо Жора.

— Конь… ему плохо…

— А черт!

Самолет попытался подняться еще выше, пилоты хотели выровнять его. Машину трясло.

— Центровка нарушается… я не сяду! — орал Жора. — Что там?!

Аникей вылез из кабины в салон. Жора передал управление второму пилоту, а сам тоже спустился.

Конь падал, взбрыкивал, оседал, бился о борта самолета, казалось, сейчас машина развалится. Афанасьич прижался спиной к первому иллюминатору, совсем втиснулся в борт, боясь, что Орлик его зацепит. Глаза у коня были красные, на губах пузырилась пена.

— Осторожно! — крикнул Жора Аникею.

Самолет еще раз качнуло. Орлик повалился вперед, толкнул пилота головой, Жора опрокинулся на мешки, ударился затылком о железо.

— Бешеный! — заорал Жора. Он встал, спиной повалился в кабину, нашарил что-то рукой. — Самолет развалит!

Аникей тоже был перепуган. В шуме моторов, грохоте, крике людей он не расслышал, как прозвучали три выстрела, он только увидел пистолет — Жора засовывал его в кобуру — и рухнувшего на передние ноги Орлика.

Жора оттолкнул Аникея, тот повалился на вьюки. Пилот скрылся в кабине, и через считанные минуты «Аннушка» приземлилась на площадке геофизиков, откуда недавно стартовала.

Было тихо. Никто не поднимался со своих мест. В иллюминаторы было видно, как к самолету бегут люди, — второй пилот успел передать по радио о ЧП.

Аникей смотрел на бездыханную лошадь и удивлялся, что почти совсем нет крови, хотя все три пули вошли в голову. Он отмечал все это механически — все еще не мог осознать случившегося, не мог прийти в себя.

Первым встал второй пилот, осторожно прошел в хвост самолета, открыл дверцу, спрыгнул на землю, к людям.

— Как же так, а? Как же так? — зачастил Иван Иванович.

Все молча направились в диспетчерскую.

— Чуть машину не угробили, — сказал Жора. — Составляйте акт.

— Привязать надо было как-то, — причитал Иван Иванович. — Раскрепить. А? Как же так?

— Даже не стреножили, — вспомнил Жора. — Уберите его.

Все пошли помогать Афанасьичу. Достали брезент, выволокли тушу, потащили на брезенте к краю площадки.

— Лететь надо, — торопил Жора Ивана Ивановича, — заканчивай с бумагами. Они в основном им нужны. Мы-то что? Все по инструкции. Нельзя же рисковать…

…Аникей сидел на земле возле Орлика и плакал. Подошел Афанасьич.

— Ну, чего ты, Никей?.. Не надо… Слышишь? Не надо…

— Он меня из реки спас… сволочи…

— Не надо, Никей… Идем к ним… зовут… лететь надо.

— Я не полечу с ними…

— Лететь надо, Никей.

— Не полечу… лети ты один. Позвонишь, за вещами пришлют машину… Лети один. Я после.

Афанасьич направился к самолету.

«Аннушка» взлетела, и Иван Иванович сказал Аникею:

— Ты уж прости, так вышло. Молодой Жора летчик, испугался. С его стороны нарушений нет. Как написать, чтоб тебе-то ничего не было?

— Как хочешь…

— Ладно… — Иван Иванович повернулся и пошел в диспетчерскую.

Аникей выкурил сигарету, потом встал и пошел искать лопату.

Яму он вырыл рядом с трупом. Позвал Андрея, и вдвоем они столкнули коня в яму, прикрыли брезентом. Андрей оставил Аникея одного. Тот начал засыпать могилу. Потом вспомнил, спрыгнул вниз и отвязал от Орлика колокольчик. Долго зачем-то крутил ею, рассматривал, положил в карман. Потом нашел три больших камня, перетащил их на могилу, посидел молча, закурил.

— Все, — сказал он. — Прощай, Орлик.

— Посмотрите, Иван Иванович, — Аникей развернул карту. — Мне нужен хотя бы абрис вот этой территории, за рамкой. Хоть приблизительно наметить азимут.

— У тебя двухсотка, а мы летаем по полумиллионке, — ответил Иван Иванович.

— Ничего, сойдет…

Начальник принес карты.

Аникей расстелил их, достал компас, курвиметр, миллиметровку из полевой книжки, карандаши.

— О, тут совсем немного, — сказал Аникей, — около сотни кэмэ.

— Пешком решил?

— Налегке я это быстро одолею, да еще по такой погоде. Главное, рек впереди нет… это хорошо.

— А то бы летел завтра, а? — предложил Иван Иванович.

— Пообедать сперва надо, на дорожку, — сказал Андрей. — По дороге ресторанов не будет. Поэтому наедайтесь впрок сейчас.

— Спасибо… Это верно.

— И с собой захватите чего надо.

Тут только Аникей вспомнил, что его рюкзак и остатки продуктов сейчас вместе с Афанасьичем в самолете.

— Планшетка, нож и револьвер — вот и все хозяйство, — развел он руками.

— Поможем, — засуетился Иван Иванович.

Из пилотской комнаты он принес свежую наволочку. Андрей положил туда пачку сахару, две буханки хлеба, три банки мясных консервов и две рыбных, три пачки чаю, завернул масла, добавил сухарей и банку сгущенного кофе.

— Хватит, спасибо, — сказал Аникей, — мне всего-то дня на два.

— Где два, там и три… Свой груз не тянет, — сказал Андрей. — Курева тоже нет?

Он бросил туда же пять пачек «Примы», десяток коробок спичек. Нашел большую пустую банку из-под сухого молока.

— Это тебе вместо котелка. И кружку бери, и ложку.

— Спасибо. Только это… у меня с наличными туговато.

— Брось! В Анадыре как-нибудь сочтемся.

— Идет. За мной не пропадет…

— Да ладно уж… Давай обедай. Рассольник да блины с завтрака остались. Второе еще не готово.

Аникей привязал к нижним концам наволочки веревку — получился заплечный вещмешок.

Шел он два с половиной дня. Дорога и короткий сон у костра вконец измотали его.

«Осталось немного, — твердил он себе. — Все это скоро будет в прошлом».

Он боялся только снегопада или дождя. Без крыши над головой можно замерзнуть. Но маршрут шел по границе лесотундры, дрова были, а там, где начнется сплошная равнина, до города будет рукой подать.

«Осталось немного… Скоро все это будет в прошлом».

Он не жалел, что не принял предложения Ивана Ивановича и не дождался следующего самолета. «Как это говорил дед? — вспоминал Аникей. — Человек сильнее лошади… Да идти осталось совсем немного».

Он не хотел только, чтобы в прошлом осталась Ольховка. Он не хотел, чтобы она окончательно осталась в прошлом, как будто ее и не было. Но, когда он думал о Меланье, сомнения иногда одолевали его.

«А вдруг я вообще такой невезучий? Зачем ей тогда связываться со мной? Вдруг я ей ничего, кроме несчастий, не принесу?»

Эта мысль пугала его, на какое-то время овладевала им, но он отгонял ее, как наваждение.

«Глупости — не может человек все время быть невезучим. Ведь был же я счастлив в Ольховке! А сейчас? И сейчас я счастлив, если так спешу в город! И за это приходит расплата… Орлик… Все на весах судьбы одно к одному. Больше мне платить не за что, ничего хорошего не было, разве что за будущие радости отмучиться авансом?» Он усмехнулся — «согласен».

Каждому геологу в поле хочется простых житейских радостей, и, чем труднее работа, тем чаще вспоминаешь город, откуда тебя забросили сюда, потому что с городом ассоциируется все хорошее, пока тебе трудно или плохо.

Иногда ему виделись шумное застолье и веселые лица друзей. Иногда он видел тишину и пронзительное соло саксофона… вдыхал аромат крепкого кофе и затягивался вкусной сигаретой. А однажды привиделась женщина, лица которой он потом так и не смог вспомнить.

Все это было раньше, во время длинных дней работы в тундре. А сейчас, когда он думал о немудреных радостях города, он все чаще ловил себя на том, что не мыслит город, не мыслит все это без нее, без того, что осталось там, за далекими заснеженными хребтами, в Ольховке.

«Все проходит… — вспоминал он ее, — только хорошее проходит быстрее».

«Нет! — не соглашался он. — Хорошее еще вернется. Еще повторится…»

Аникей Марков давно уже был за обрезом карты, и сейчас, определяясь по схеме, подсчитывал, что к вечеру будет в Анадыре.

Он подкрепился, набрал большую связку веток для последнего в маршруте костра — впереди ожидалась многокилометровая болотистая равнина — и вышел на вершину холма. Далеко впереди, почти у самого горизонта, уходил в небо дым.

«Вот он, город, один бросок».

Он пошел быстрее, а через три часа разложил костер, съел все, что оставалось, и зашагал вперед. Мешок его, однако, от этого не стал пустым. В нем находились образцы, набранные по дороге, но свой груз не тянет, и к вечеру Аникей действительно стоял на обрыве, у лимана, и смотрел на веселые вечерние огни.

Рейд также был залит светом — последние пароходы навигации.

Он стоял, смотрел на город, и ему не хотелось бежать вниз, к катерам…

Он устал, устал от ожидания, от того, что будет, от счастья и слез, что он уже пережил, когда думал об этом. Он знал, как все будет, но устал, и идти ему не хотелось.

Он не торопился делать последнего шага — а вдруг что-то будет не так, как ему представлялось. И ему хотелось просто вот так стоять и глядеть на город. Вот он — рукой подать. Вот оно все, о чем мечталось все трудные дни тундры.

Он стоял, смотрел на веселые огни, был счастлив ожиданием и не торопился.

Аникей Марков стоял у доски объявлений в коридоре, курил, ожидая, пока начальник освободится. Читал параграфы приказов, про себя не нашел ничего. «Это уже хорошо», — подумал он.

К нему подошел главный бухгалтер экспедиции, тоже заядлый курильщик.

— Ну-с, — спросил он, — не прикидывали, во что обойдутся вам ваши кони?

— Наши? — спросил Аникей.

— Ваши… — ответил бухгалтер.

«Тут уже все знают, — подумал Аникей. — Ну да! Дед-то вернулся давно! Конечно…»

— Так получилось, — вздохнул Аникей.

— Акты есть?

— Какие акты? Может, в поле печать с собой брать? — начал раздражаться Аникей.

— Нужны бумаги, подтверждающие гибель животных по не зависящим от вас обстоятельствам, — сказал бухгалтер.

— А без бумаг, выходит, сам я пустил их в расход, да?

— Нет… но ведь знаете, на суде могут найти статью о преступной халатности или разбазаривании казенного имущества… По-всякому можно.

— На каком суде? О чем вы говорите?!

— А вы думаете, если мы сделаем на вас начет в такой… ого-го! — сумме, вы не будете жаловаться?

— Гм, — замычал Аникей. — Или я отупел в поле, или совсем ничего не понимаю. У меня до сих пор в ушах звенят колокольца.

— Какие колокольца?

— Колокольчики. Вы давно в экспедиции? — спросил Аникей.

— Нет. Я работал на приисках.

— Вот и видно. Не полевик…

— Не скажите. Специфику поля я знаю. А закон, он всюду закон. Фотографии павших коней есть?

— Фотоаппарата в поле не было, — ответил Аникей. — Не до пейзажей.

— Ну, могли бы взять уши…

— Что?

— Отрезать у лошадей уши… Вещественное доказательство. Когда-то очень давно так поступали, а то ведь мало ли куда лошадей можно деть…

— Вы с ума сошли! — заорал Аникей. — Вы можете у лошади, даже мертвой, отрезать уши?! Вы что!

— Не кричите на меня. Я все же вас старше. Я вам советую по существу.

— Ладно, разберемся, — Аникей махнул рукой, бросил сигарету и пошел к начальнику.

— Теперь все, Аникей Фролович, отдыхайте, — сказал начальник. — А то на вас лица нет. Три дня после поля положен отдых. Пользуйтесь. А вертолет к вам мы пошлем завтра же. Хорошие вы принесли вести. Защитите полевой отчет, будете именинниками…

— Хорошо-то хорошо, — начал Аникей. — Да с бухгалтером мы плохо поговорили…

— Бухгалтер должен быть занудой. Не удивляйтесь. Напишите рапорт о лошадях. Большую подробную объяснительную. Спишем. В соседней экспедиции комиссия работает — там геолог в реке погиб, дожди сильные шли, а вы говорите — лошади… Пишите рапорт и отдыхайте. Город ваш, три дня на разграбление… — начальник засмеялся.

— Меня только завтра проавансируют, — сказал Аникей.

— А-а, — понял начальник, — у нас была сегодня зарплата.

Он вытащил из кармана деньги, отсчитал три красненьких.

— Хватит до завтра?

— Нет, — сказал Аникей.

Начальник отделил еще две.

— Хватит, — сказал Аникей. — Спасибо. Дайте, пожалуйста, радиограмму нашим о моем прибытии.

— Это мы сделаем прямо сейчас, — сказал начальник и протянул Аникею руку, — всего доброго.

Аникей помыкался по комнатам, экспедиции, они были почти пусты: никто еще с поля не вернулся. Потоптавшись у радиостанции, толкнул дверь.

— Личные принимаешь? — спросил Аникей.

— Куда?

— В Ольховку.

— Пиши — Радист протянул ему бланк радиограммы. — Что там такое с Ольховкой? Ты Маркова такого, случайно, не знаешь?

— Знаю, — похолодел Аникей.

— Вот… три радио ему оттуда…

Аникей схватил листки, начал читать, засмеялся, сгреб со стола пачку пустых бланков и, счастливый, выскочил из комнаты.

— Эй, парень, расписаться надо! — крикнул ему вдогонку радист. Улыбнулся, покачал головой.

«Все они с поля поначалу немножко того», — подумал радист.

Время Игры в Эскимосский Мяч

Если бы в ту новогоднюю ночь удалось посмотреть на поселок со стороны Северного полюса, то можно было бы увидеть всего несколько десятков огоньков — светились маленькие окна маленьких домишек, уличные лампочки над каждым крыльцом, два прожектора над полярной станцией, один прожектор над сараем гидробазы и изредка вспыхивающие на короткое время огни фальшфейеров, которыми веселые люди заменяли на улице новогоднюю иллюминацию, да еще прочерки разноцветных ракет, то и дело с шипением взлетающих в небо в разных концах поселка.

Накануне сторож гидробазовского имущества Антоша Машкин рисовал елку. А до этой злополучной елки весь год лоцмейстерско-гидрографический отряд базы и его промерная партия, в составе которой работал инженер Машкин, обследовали акваторию острова, вели топогеодезические и водомерные наблюдения, промеры глубин со льда с помощью бурстанка, установленного на вездеходе, вносили соответствующие коррективы в крупномасштабную карту шельфа и выполняли много других работ, связанных с навигацией в этом труднодоступном районе Арктики.

Работы закончились. Гидрографические суда ушли на юг. Партия сворачивалась. Все двенадцать человек ее собирались на материк. Кому-то одному надо было остаться на всю долгую полярную зиму, чтобы следить за имуществом и другим сложным хозяйством экспедиции.

Конечно, никто на Острове не похитил бы вездеход, трактор, домик мехмастерской, два балка, электростанцию, крохотную столовую на шесть посадочных мест, где обедали в две смены, баню и склад ГСМ, но порядок есть порядок, и инструкция в морских ведомствах всегда соблюдается до последней буквы.

Гидрографы стосковались в столь долгом отсутствии по детям, по женам, по теплу семейного очага, и добрейший Антоша Машкин понимал, что ему, единственному холостяку, нет никакого резона менять зимовку на Острове, прекрасную охоту и независимый образ жизни на общежитие в Поселке Городского Типа и ежедневный выход на работу к девяти ноль-ноль.

В центре кандидатура была согласована, утверждена, должность инженера за Машкиным сохранилась, все ребята экспедиции были ему благодарны за инициативу, — и Машкин остался один.

Кроме своего не очень сложного хозяйства в наследство Машкин получил несколько початых банок краски, аэрограф (пистолет-разбрызгиватель краски), кисти, картон и фанеру. Всем этим художник партии пользовался, для написания диаграмм, красочных таблиц и бодрых лозунгов, призывающих к досрочному выполнению плана по бурению скважин во льду.

В Новый год без елки грустно, а на Острове вообще не растет ни кустика, какая уж тут елка!

Антон Машкин аккуратно сшил две простыни, сделал из досок рейки и на этот огромный подрамник простыни натянул. Затем мелом наметил контуры будущего рисунка и включил аэрограф с зеленой краской. Елка получилась великолепной, огромной и ядовито-зеленой.

Рядом с елкой он намеревался поместить Деда Мороза, Снегурочку и белого медведя.

Медведь у него вышел быстро и легко. Достаточно было только углем провести по простыне, — медведь белый и краски не требовал. С Дедом Морозом и Снегурочкой дело оказалось более сложным.

Краски не хватило, и шубу деда пришлось превратить в весьма легкомысленную куртку, вместо брюк — ограничиться шортами, а унты вообще ликвидировать, таким образом оставив деда босиком.

Снегурочка по замыслу художника должна была быть в роскошной дубленке и на коньках этак лихо подъезжать к деду на предмет приглашения на танец.

Коньки еще получились кое-как, но затея с шубой и шапкой-магаданкой начисто провалилась, и Снегурочка залихватски подъезжала к деду на коньках в бикини.

Как ни пытался Машкин выжать из аэрографа хоть каплю краски, ничего не получалось. Даже на приветствие «С Новым годом!» краски не оставалось, пришлось израсходовать штемпельную тушь, благо печати у Машкина не было и ставить печать никому не нужно.

Втайне все же гордясь своим детищем, Антоша Машкин вытащил произведение искусства на улицу и прибил его рядом с крыльцом, на стене дома: тут громадное полотно круглые сутки хорошо освещалось в полярной ночи электрической лампочкой.

Со всех концов поселка к дому проторялись новые тропинки. Чукчи и эскимосы приветствовали шедевр и горячо хвалили художника.

Последним пришел председатель сельсовета Акулов. Он долго вынашивал свое отношение к полярному вернисажу и наконец решился.

Следует заметить, что вся власть на Острове сосредоточивалась в лице Акулова, так как ни партийной, ни профсоюзной организаций, ни представителей администрации совхоза тут не было — все это было на материке, за проливом, поскольку организовывать на Острове хотя бы отделение совхоза считалось нерациональным: тут оленей-то всего три тысячи, выпасаются вольно, без пастухов, никуда им с Острова не убежать. Да бригада охотников — зимой добывают песца, летом и осенью — моржа. Да двадцать овцебыков привезли ученые в экспериментальном порядке — тоже на вольном выпасе, никаких забот. Энергии одного Акулова было достаточно, чтобы на Острове соблюдался порядок.

— Вот что, Машкин, — сказал он, — ты эти художества брось.

— Пошто так? — спросил Машкин.

— Нехорошо это. На улице как-никак минус сорок, а они у тебя голые.

— Это вы уж зря, Иван Иванович. Просто краски не хватило. Они у меня вполне приличные, южные, скажем так, Мороз и Снегурочка.

— Южного Деда Мороза не бывает, — вздохнул Акулов. — Сними. Разврат это. Если делать нечего, рисуй себе островитян.

— Одетых?

Ничего не сказал Акулов, покачал головой и ушел.

Ночью тридцать первого декабря картина еще висела, но первого утром Машкин ее снял и поставил в коридоре, а затем перетащил в баню, поскольку в бане совсем никакой наглядной агитации не было.

…И не раз новогодней ночью люди выскакивали на улицу, запускали в небо ракеты, стреляли из всех видов оружия, благо в каждом доме есть охотничьи ружья, карабины, «мелкашки».

Новый год громкий, все были довольны, это особенно важно, если учесть, что во всем мире первыми Новый год отмечают на Острове. За Урал, в сторону Европы, Новый год придет только через десять часов, отметят его по московскому времени, а потому гуляй, пока москвичи за стол не сели, или выпей с ними, если тебя на десять часов хватит. Островитян обычно на десять часов веселья хватало — все почти дотягивали до боя курантов, выпивали по последней рюмке с Москвой и Европой и ложились спать. До обеда или уже до вечера, кто как. На спирт и шампанское в Новый год заведующий торгово-заготовительным пунктом никогда не скупился. По северному обычаю считалось, что если на Острове Новый год плохо отметить, то он плохим будет для всего материка. А этого нельзя допустить ни в коем случае. Вот такими глобальными категориями мыслили скромные северяне.

Дотянул до десяти утра первого января и Антоша Машкин. Решив проветриться, отнес картину в баню и, возвращаясь домой, вдруг обратил внимание на темные пятна возле бочек с горючим и маслом, которые кучей лежали у склада гидробазы.

Сначала он подумал, что это просто утренние тени от бочек, тем более что утро почти не отличалось от ночи и электросвет горел круглые сутки, значит, тени от ламп. Но, подойдя поближе, обнаружил, что из пяти бочек горючее странным образом вытекло. Некоторые бочки были почти совсем погребены под снегом, другие торчали на треть или наполовину, и вот те, что торчали наполовину, странным образом сочились, черня снег вокруг себя.

Машкин сильно толкнул одну бочку, она завалилась, и тут из нее вырвалась струя, струя тонкая, из небольшого отверстия. Тут только Машкин и заметил отверстие. Осмотрев бочку, обнаружил такое же на противоположной стороне.

«Навылет, — подумал он, — из карабина».

Вторая бочка, третья и четвертая — все были уже пусты наполовину.

Случайности быть не могло. Под прикрытием шума, веселых криков, салюта и новогодней пальбы кто-то вел прицельную стрельбу по бочкам. То, что они с горючим, известно было всем.

«Проверить карабины? Пустое… Они в каждом доме. Сообщить Акулову? Он устроит сходку и спугнет… Нет, лучше самому… Сделать вид, что ничего не случилось и быть внимательным… Детектив, черт возьми!»

Машкин выругался и пошел к дому.

«Может, кто по пьянке? Нет, тут на Острове знают всему цену. Злой умысел? Зачем? Кому выгодно? Ничего непонятно!»

Антон Машкин, небольшого роста человек, в толстом водолазном свитере и больших собачьих унтах (спецодежда гидробазы), стоял на земле прочно и никогда не торопился. Ему под сорок. В этом возрасте новые ошибки совершают редко, а старыми не тяготятся. А тут предчувствие каких-то неприятностей вдруг завладело им, и чем ближе он подходил к дому, тем больше портилось настроение.

Размышляя о бочках, он вспомнил случай минувшей осенью. Возвращаясь с промеров, вездеход завернул к навигационному знаку в устье реки Медвежьей, где находился небольшой запас горючего — три бочки на тот случай, если транспорту экспедиции придется, сменив маршрут, дозаправиться. Бочки стояли на том же месте, но все были пусты. Пробки на бочках аккуратно завинчены. Земля вокруг пропитана бензином.

— Не иначе как медведи, — пожал плечами вездеходчик.

— Цирковые, — усмехнулся Машкин. — Я еще не видел, чтобы наши умели завинчивать пробки.

…Сейчас оба эти случая невольно пришлось привязать к странной закономерности, к одинаковости результата, хотя внешне «почерк» был разный.

«А вдруг? — подумал Машкин. — Чем черт не шутит? Вдруг это один и тот же человек? Но зачем?»

Машкин никак не мог постичь глупости и непрактичности содеянного.

«Надо пойти к Ноэ, — решил он, — и к ее отцу Нануку».

Широкая, как тундра, и могучая, как пурга в декабре, толстая поэтесса племени ситыгьюк Ноэ сидела на полу, на мягких теплых шкурах, и зашивала оленьими жилами порванные торбаса Нанука.

На острове давно говорили на чукотско-эскимосско-русской смеси, и никто на это не обращал внимания, все хорошо понимали друг друга, если знали сносно хотя бы два из этих языков. Английский тоже был в ходу, но у стариков, когда они вспоминали молодость, вспоминали капитанов зверобойных и торговых шхун, к которым они нанимались сезонить.

— С Новым годом! — вспомнил Антон.

— Новый год, — вздохнул Нанук. — Хоросо…

Ноэ перестала шить, начала снова накрывать на стол.

— Невеселый ты, — сказала Ноэ. — Болеешь? Голова болит?

— У меня после спирта никогда не болит, — буркнул Машкин.

— С Новым годом! — сказала Ноэ.

— А сколько лет Нануку? — спросил Машкин. — Сколько раз он встречал Новый год?

— Не знаю. Мы не считаем года. Зачем?

«Действительно, — подумал Машкин, — зачем?»

— У нас на Острове он раньше всех увидел солнце, — сказала Ноэ.

«Самый старший, значит», — улыбнулся Машкин.

Когда Антон Машкин поведал свои тревоги, долго молчал Нанук. Потом сказал:

— Каждый зверь оставляет след. Надо подождать…

— Чего ждать?

— Скоро Время Длинных Дней… Скоро солнце…

— Тогда найдем?

— Найдем, — кивнул Нанук.

— Не надо торопиться, — сказала Ноэ. — О’кэй?

— Оки-доки, — засмеялся Нанук. — Вери велл!

— Как здоровье, Нанук? — спросил Машкин. — Поедем в тундру? На берлога?

— Зачем? — спросила Ноэ.

— На полярке у радиста видел я телеграмму. Приезжают звероловы.

— Как в прошлом году?

— Ага… медвежат отлавливать. Просят помочь, хорошо платят.

— Сколько им надо медвежат?

— Пятнадцать.

— Много… — сказал Нанук.

— Можно попробовать.

Нанук что-то сердито сказал Ноэ. Она засмеялась:

— Он говорит, слишком жирно будет. Хватит им и десяти. А то всех мишек вывезут с Острова. — И добавила: — Между прочим, имя отца в переводе «медведь». Видишь, какой он крепкий. Как медведь.

— Ии-эх, — засмеялся Нанук. Вот какой был! — и он показал палец. — Раньше. Совсем болел. Каслял.

— Туберкулез?

— Наверно, — ответила Ноэ. — Но вылечился. Сам.

— Молодой русский доктор… — вспомнил Нанук. — Я собаку на метеостанции купил. Белый щенок.

— Потом его вернули назад, да? — сказала Ноэ. — По глазам у собаки узнали, что болела чумой. Взяли взамен другого щенка. Да?

— Ии, — кивнул Нанук.

— Ну и что? — спросил Машкин.

— Сенка убиваем… — вспоминал Нанук… — вынимаем всю организму. Сир берем. Дерсим теплом месте.

— Вытапливаем жир, — объяснила Ноэ.

— Да, — сказал Нанук.

— А потом?

— Больсая лоска сиру три раза в день. С молоком. В круску кипяток, молоко сгуссонку сколько хоцес. Лоску сира. Так и пил. Дол-о-олго.

— И прошло?

— Не каслял потом… Стал такой толстый, смеялся на зеркало!

Ноэ улыбнулась:

— Правда, правда…

— Еще кто-нибудь так лечился?

Нанук пожал плечами.

— Ко-о… не знаю…

Старуха Имаклик сидела в углу и шила.

— Что бабушка Имаклик шьет-то? — спросил Машкин.

— Это мне… мяч.

— Мяч?

— Эскимосский мяч. У нас, если бабушка начинает шить мяч для внучки, значит, она признается, что стала старенькой. У нас такой обычай. Внучки нет — шьет мне.

— Я не видел ни разу, — признался Машкин.

— Наступит Время Длинных Дней, будем играть, — пообещала Ноэ.

— Сначала охотиться, — напомнил Нанук.

— Да, — кивнула Ноэ. — Нанук должен копьем убить нерпу, принести ее — это сигнал, что можно играть.

— А если застрелить нерпу? — спросил Машкин.

— Нельзя, — ответила Ноэ. — Надо копьем, такой обычай.

— А если не получится копьем?

— Значит, другой старик будет дежурить у лунки и все равно копьем. Такой обычай.

— А мне нельзя? — спросил Машкин.

— Тебе нельзя, — сказала Ноэ. — Ты молодой. И ты не эскимос.

— Какой уж молодой, — махнул рукой Машкин и налил в кружки. — С Новым годом!

Старик больше пить не стал. Выпили Антон и Ноэ. Старик налил себе чаю.

Ноэ тихо замурлыкала песню. Напев этот Машкин знал, это была песня Ноэ. В этом племени у каждого была своя песня, родовая песня. Песню дарят ребенку родители при рождении. Сами сочиняют, и эта одна песня у ребенка на всю жизнь. У всех разные песни. Здесь, в этом племени, все были поэтами, это считалось обычным. Все были танцорами и музыкантами. Ничего особенного, и Машкин не удивлялся, он знал это.

Нескладная фигура у Ноэ, но это не замечалось, когда она пела или танцевала, потому что у нее было удивительно красивое лицо. Машкин мог часами неотрывно наблюдать за ее лицом и все время удивлялся, почему у нее такое лицо.

Ноэ легко носила свое большое тело. Она была грациозна. Как ей это удавалось, Машкин не понимал.

Он смотрел на ее лицо, в ее черные глаза, искрящиеся, как белый снег. Татуировка совсем не портила ее лица, и это было странно. Татуировка была на щеках, две полосы пересекали лоб и переносицу, три небольшие полосочки были на подбородке. Татуировку ей сделали в самом раннем детстве, по обычаю, настоял отец Нанука, со стариком не спорили. Сейчас деда нет, а память о нем на лице Ноэ осталась.

Когда Ноэ приходила к Антону, он любил целовать ее лицо. Ноэ тихо лежала, и на местах татуировки выступали маленькие бисеринки пота.

Вдруг Ноэ прекратила петь, засмеялась, шепнула Машкину:

— Идем к тебе.

— Идем, — сказал он. — Только у меня нетоплено.

— Не замерзнем, — опять засмеялась она.

Бессонница и безденежье согнули Варфоломея. И тогда он решил податься на север.

Но путь его на Чукотку был извилист и долог.

Всю жизнь Варфоломей Шнайдер тянулся к блондинкам, высоким и стройным, а попадались ему брюнетки, маленькие и толстые. Таким образом, он хорошо знал, что такое невезение. И женился он на брюнетке. Маленькой. Толстенькой. С ямочками на веселых щеках. И понял, что больше смотреть ему в сторону блондинок не придется.

Печать невезения преследовала его. Уже в загсе Варя узнал, что жена старше его на четыре года, а возраст у женщины сопровождается совсем другими изменениями в характере, чем возраст у мужчины. Узнав об этом, родители Варфоломея потребовали развода, иначе грозили отказаться от беспутного сына. И тогда Варя с женой решил бежать.

Добежали они до Казахстана. Дальше наличные кончились. Надо было вставать на трудовой путь, обосновываться капитально. Но что они умели, молодой муж и старая, двадцатидвухлетняя, жена?

Он устроился возчиком питьевой воды на поля, где работали колхозники. Лошадь и бочка были его рабочим имуществом. Она — посудомойкой в маленькую поселковую столовую.

Время было трудное. Снимали небольшую комнатку в небольшом саманном домике. Вторую и последнюю комнату в этом доме занимал его хозяин — сапожник, старик, тоже бедолага, очутившийся здесь давным-давно волею судьбы.

Изредка жена приносила домой нелегальную котлету. Но что одна холодная котлета, наполовину с хлебом, здоровому амбалу, способному съесть полбарана и без хлеба?

Хозяин-сапожник взял Варфоломея к себе в ученики. Увы, модельная обувь здесь не пользовалась спросом, иначе бы они с дедом стали миллионерами (по старым ценам).

И научился Варфоломей мастерить подметки из кожимита, тачать головки, сучить дратву, подшивать валенки, а из старых ботинок, натягивая к подметке обрезанную гнилую кожу, делать новые, только на полразмера меньше, но все равно заказчик удивлялся и если не щедро платил, то горячо благодарил.

У деда в поселке была своя непривередливая постоянная клиентура, ведь в каждом доме что-нибудь по сапожному делу мастерить найдется, и гонорар какой-никакой дед-учитель делил с Варфоломеем. Правда, как бог на душу положит, по настроению, и все равно в месяц выходило больше, нежели на подвозке воды.

Но однажды, сидя у дома на куче кизяка (здесь коровьи лепешки и конские шары, смешанные с сухой травой, заменяли дрова), крепко задумался Варфоломей.

Был конец осени, ясно и морозно. Кругом до самого горизонта лежала мерзлая, затихшая в ожидании снега степь.

«Бежать отсюда надо, — подумал он. — Вот потеплеет — и дадим тягу…»

Вечером он поделился этой мыслью с женой.

— Зачем ждать-то? — сказала она. — Зачем? Сейчас надо, сейчас.

Утром она сбегала в контору, рассчиталась, так и кончилась казахстанская жизнь. Собралась молодая семья к тетке жены. Обитала тетка где-то между Кишиневом и Одессой.

Немного вещей было у молодоженов. Это потом, через много лет, будет одолевать Варфоломея тяга к накопительству, бацилла «вещизма» проникнет в его душу, но это будет потом, потом, не сейчас. А сейчас вещей-то — узел с постелью, да чемодан с бельем и посудой, да под мышкой у Варфоломея три пары валенок — все, что удалось сберечь, сэкономить, выкроить из отходов производства и материала заказчика.

Старше была его жена, а потому мудрей и практичней.

— Зачем? — спросила она. — Ну зачем тебе в Кишиневе валенки?! Да еще три пары! Кто их купит? Ты соображаешь? Там снега-то никто отродясь не видел!

Он хлопал ресницами и понимал, что она права.

Она отняла у него валенки и отнесла их деду. Дед вынес деньги. Она поблагодарила.

— И они пошли. До станции всего три километра. Но через пять минут их догнал дед.

— Вот, — протянул он небольшой узелок, — тут еда, как же в дорогу-то без еды? — Он тяжело дышал, запыхался. — Ну, бывайте!

Обнял Варфоломея, ее обнял. Потом перекрестил нехристя, вздохнул, махнул рукой, повернулся и быстро засеменил к дому.

Слезы дрожали в глазах Варфоломея.

У тетушки освоился он быстро. Она несказанно рада была и племяннице и ее непутевому молодому мужу. А Варфоломей сразу втянулся в местечковый быт, в знакомые с детства нравы, в шум, колготню и запах тесных дворов.

Но вскоре его потянуло в столицу, к цивилизации, надоело в местечке. Долго выбирали — куда, и по рекомендации тети обосновался он в Кишиневе в фотоателье «Красота» помощником мастера. В его обязанности входило составлять и размешивать растворы, заботиться об освещении, развлекать ожидающих своей очереди клиентов, а наиболее важным из них доставлять снимки на дом.

Через некоторое время он оправдывает доверие мастера. В руках у Вари старая поношенная камера «Москва». Варя на самостоятельной работе, Варя делает деньги.

Днем туристы и неработающие жители валом валили в парк. Парк охраняли два огромных монументальных льва, величиною чуть меньше египетских. Это место и облюбовал Варфоломей Шнайдер для своих дежурств.

Львы возлежали на тяжелых лапах у входа в парк, глаза их безучастно взирали на толпу, и казалось, будто под постоянным здешним солнцем они щурятся. Львы щурились и зимой и летом — солнца было много всегда.

И вот мы видим Варфоломея у входа в парк. А Варфоломей видит у входа в парк старую еврейскую бабушку с внуком. Варфоломей собран, нацелен, и вот он в атаке.

— Ах, какой милый мальчик. Милый мальчик с милой бабушкой! Ты любишь свою бабусю? Правильно! Бабуся хорошая, а волк нехороший! Давай я тебя сфотографирую! Мастер хочет тебя сфотографировать! Иди к этому льву!

После такой тирады сердце бабуси и без того доброе становится податливым, как пластилин. Особенно на нее производят впечатление слова насчет «мастера». Она рада, что это не халтурщик, а действительно мастер с аппаратом и квитанционной книжкой в руках.

— Мусик! — обращается она к внуку. — Иди к этому леве. Садись на этого леву.

Варфоломей с готовностью помогает внуку.

— А где я стану? — спрашивает бабуся. — Я стану рядом? Где?

— Как где? Вы станете к другому леве!

— Как же к другому? Вы что, будете снимать отдельно?

— Мастер знает, не подсказывайте сюжеты! Мастер знает!

— Выходит, я отдельно, внук отдельно? Каждый у своего левы? Да… Такова жизнь…

— Не мешайте мастеру работать! Когда вы гуляете по этому парку, я вам не мешаю. Когда вы просите снять этого вашего прелестного внука — не порть зверя, мальчик! не колупай его! — так я вам не мешаю. Не мешайте мастеру работать! Все! Готово! Так сколько вам сделать фотографий?

— А сколько надо? — тревожно спрашивает бабка, подавленная быстротой и натиском.

— Как сколько? — делает удивленное лицо Варя. — Давайте считать. Вам надо? Надо. Раз. (Он загнул палец.) Маме-папе — надо? Надо. Два, три. (Он загибает пальцы.) Ему самому надо? Надо, когда он вырастет. Значит, еще две.

— Почему же две?

— А что он будет дарить любимой девушке, когда вырастет? Девушка должна знать, каким он был прелестным в молодости. Львов уже не будет, их расколупают, их испортят вот такие же, как он, бандиты, то есть хулиганы, ну эти… гм… однокашники! Да! Это теперь называется так! А он будет. И девушка будет его любить.

— Вы думаете, родители-таки сразу будут согласны?

— Сразу? За кого вы меня принимаете? Конечно, нет! Но когда они придут из загса домой, а девушка уже будет с животиком, что делать родителям, а? Молодежь, она такая! Нет на нее управы! Разве раньше так было? — бьет по больному месту Варфоломей.

Бабушка горестно качает головой и вздыхает:

— Нет… раньше было лучше… хоть слушались…

— Правильно. Итак, десять фотографий. Приходите завтра и приносите десять рублей.

— Сразу десять?

— Можно в рассрочку. Но сразу пять. Да. Пять. Меньше нельзя. Меня с работы уволят.

— В рассрочку тоже дорого…

— А раньше разве было дешевле?

— Раньше тоже было дорого… — вздыхает бабуся.

— За такого внука дорого? Если б у меня был такой внук, я бы никогда не сказал, что дорого, даже если б не десять, а одиннадцать. Ладно, уговорили. Пусть сначала пять рублей, а потом еще три. Восемь вместо одиннадцати. Кто из ваших знакомых мог бы так снизить цену? Знаю, никто. Вы хорошая женщина, идите, приходите завтра, у вас прелестный внук, дай бог вам здоровья!

Бабуся уходит, а Варфоломей подстерегает очередную жертву. Так и шла его недолгая жизнь на ниве фотоискусства, пока тетиного знакомого не посадили за махинации. Пришлось Варе уволиться и снова искать смысл жизни.

…Все эти и другие эпизоды из его биографии медленно возникают в его мозгу и так же тихо исчезают, пока он сидит один за столиком ресторана в далеком чукотском поселке А-е и ищет виноватых в своих злоключениях, в своих мотаниях по свету, в своей неустроенной судьбе, в своем одиночестве. Да, да, в одиночестве. Всего восемь лет романтики выдержала его жена и нашла более уверенного человека. А почему? А потому, что еще в начале пути Варфоломей сам по себе факт романтической любви считал уже гарантией вечного семейного счастья, никогда не ревновал и доверял, обеспечивая себе спокойную жизнь.

Можно было бы сейчас в ресторане улучшить настроение, да непьющий Варя, вот в чем беда. Единственный способ — исповедаться, излить душу. А это легче всего сделать, если человек посторонний. И такой человек находится.

— Свободно? — спрашивает он.

Варфоломей кивает.

Ни по лицу, ни по одежде профессию человека не определить. Лицо обычное, ничего броского. Одежда тоже — свитер под пиджаком, как у многих, никаких значков на лацканах.

— Заказал?

— Не пью…

— Чего так?

— Не идет…

— А… понимаю… — сказал незнакомец, — жаль, пива нет. Пивом хорошо лечиться… Всем хорош север, а вот пива нет… Да-а… нет в жизни счастья. Потому и бегут отсюда… Кто без пива выдержит-то, а?

Варфоломей угадал в нем приезжего.

— Надолго к нам? — спросил он.

— Как получится… Вот слетаю на Остров, а там видно будет.

Официантка принесла заказ незнакомца.

— Ну, за знакомство, — сказал он. — Меня Черновым зовут. Ваня Чернов, значит. А тебя?

— Варфоломей…

— Варя, значит… Что имя-то такое?

— Сын бородатого… с древнееврейского…

— А-а… понятно…

И Чернов опрокинул стопку.

А Варя, опустив глаза и скучно ковыряя бифштекс, вспомнил о том, что давно не писал на материк, маме. А мама вот в прошлом году прислала ему дорогой подарок — расческу из заморского сандалового дерева — давно мечтал Варя о ней. Мечта сбылась, единственная его мечта, которая осуществилась в жизни, да вот только поздновато, расчесывать уже нечего. По утрам, прихорашиваясь перед зеркалом, а надо сказать, что к внешности своей он относился серьезно, Варфоломей вертел расческу вдыхал тонкий приятный запах сандалового дерева и поглаживал лысину.

«Хорошо, что борода есть», — думал Варфоломей, любовно подстригая ее маленькими ножницами, которые всегда носил с собой в специальном внутреннем кармашке жилета.

— Ну, а вы, — спросил в свою очередь Чернов, — давно тут?

— Полгода…

— А зачем? От теплой жены да на холодный север?

— Нет у меня жены… — потупился Варфоломей.

— Простите… — понял Чернов… — я не хотел.

— Да нет, чего уж там, — решил открыться Варфоломей. — Я вам скажу, когда жена уходит, это очень неприятно. Но когда она не приходит год, два и не возвращается на третий, понимаешь, что это серьезно.

— Да уж как не понять, ушла, значит, — решил сочувствовать Чернов. — А звать-то ее как?

— Марионелла…

— Мурка, значит, — сказал Чернов. — А у меня вот жены нет. Не выходят за меня девушки.

— Почему?

— Да я им не предлагаю, — засмеялся Чернов.

Варфоломей улыбнулся.

— А то, может, выпьешь, а? — предложил Чернов.

— Не-ет! — покачал головой Варя.

— К хорошему человеку ушла? — спросил Чернов.

— К хорошему.

— Это хорошо.

«Чего ж тут хорошего?» — хотел обидеться Варфоломей, да передумал. Он вытащил расческу, понюхал, аккуратно, не глядя в зеркало, расчесал бороду, огладил ее, но Чернов не обратил на расческу ровно никакого внимания, и Варфоломей спрятал ее в карман.

— А здесь вы где? Точка приложения сил? — спросил Чернов.

— Тут студию недавно организовали СВСК — Северо-восточная студия кинохроники. Я у них сценаристом.

— Много фильмов сняли?

— Не снял…

— Всюду такое дело, — успокоил его Чернов. — Хорошие сценарии всегда затирают. Без знакомства с режиссером не пробьешь, это уж точно. Сколько уже написано?

— Нисколько…

— Как?! — оторопел Чернов.

— Я на студии старший сценарист.

— Ну и что? Разве старший сценарист не пишет?

— Должен писать… но… я, наверно, не умею… Я умею читать сценарии. То есть понимать, какой хорош, а какой плох… по какому можно снимать, а на какой и денег даже не дадут.

— Руководите, значит?

— Если так назвать…

— А самому писать не хотелось?

— Хотелось… но у меня нет материала…

— Знания жизни? — спросил Чернов.

— Вот-вот…

— А может быть, вы недооцениваете свои силы? — пытался Чернов успокоить Варфоломея и наставить на правильный путь.

— Не-ет, я себя знаю. Я ведь еще когда в Казахстане сапожничал, стихи писал. Посылал в газеты. Кое-что печатали. Я призывал в стихах молодежь на подвиги, звал на комсомольские стройки, потом призывал на целину, потом на строительство домн и мартенов…

— Вот и хорошо, — опрометчиво похвалил Чернов.

— Нет, вы не поняли. Я рискнул из призывных стихов составить книгу и послал в издательство, между прочим, в наше, северное, уже когда сюда приехал.

— Ну и как?

— Рукопись мне вернули и сказали много неприличного, — признался Варфоломей. Он не понимал, что было в этом простом на вид человеке, что обязывало к откровенности.

А Чернову он понравился своей беззащитностью, ему тут же захотелось помочь ему, а помочь по уставу Ивана Чернова — значит сказать правду.

— Вот что, — сказал он, — эка много на тебя навалилось. Но ты не сгибайся. Надо быть счастливым в друзьях, в своих детях, в книгах, наконец, которые ты пишешь. А баба — ну что ж, это если повезет, А ежли ты и поэт плохой, и баба от тебя ушла, ну, батенька, так тебе и надо!

Варфоломей Шнайдер сидел, понурив голову.

— Вот что я думаю, — повеселел вдруг Чернов. — Давай знакомиться.

— Так мы уж знакомились.

— Ты не так понял. Во-первых, на «ты». Во-вторых, я не пижон с материка, который говорит тебе прописи, а кандидат наук. Биологических наук. Но я все время в снегах, по островам, может, и огрубел малость, прости. Я начальник экспедиции, которая на Острове будет заниматься белыми медведями. Экспедиция так и называется «Полярный медведь».

У Варфоломея округлились глаза:

— Я читал о вас в газетах.

— И радио сообщало, я слушал, — засмеялся Чернов. — Не успеешь приехать, а ваш брат ищет сенсацию. Мы же еще к работе не приступили.

— А прошлогодние результаты?

— Так на то они и прошлогодние… Но я не об этом. Я предлагаю, Варя, поехать на Остров со мной. Такой сценарий напишешь — пальчики оближешь! Пойми верно, мне не реклама нужна… Наоборот, наша работа тихая, я, возможно, на берлоги-то возьму тебя всего один раз, но там такой материал! Остров! Люди! Чукчи и эскимосы, полярники и гидрографы! Ай, что говорить!

— Надо подумать…

— Чего там думать?! Хорошее дело тебе предлагаю. Да если и не напишешь ничего, там от одного сознания, что в двух шагах Северный полюс, становишься человеком. Че-ло-ве-ком! И поступать потом, делать дело, будешь соответственно.

— Как?

— Лучше всех. Потому что человек, побывавший там, уже сделал больше других, значит, он и счастливее. А сделавшему больше и лучше опускаться на низший горизонт нельзя. Он уже приговорен всегда быть на качественно высшем уровне. Понятно?

— Это ваша полярная религия?

— Это наша полярная норма. Норма обычного человека, которому в отличие от других больше повезло. Налить, а?

— Давай! — обреченно согласился Варфоломей Шнайдер.

— Вот это молодец! Вот это уважил! Это по-товарищески! Смотри, ты со мной разделишь, значит, мне меньше достанется, значит, благодаря тебе у меня больше здоровья останется. Понятно?

— Старая песня…

— Ну и пусть. Не люблю пить в одиночку. Это только пьяницы могут. А я просто сегодня отмечаю встречу с поселком. Давно не видел, скучал даже. Вот как бывает… А мотался ведь не по столицам, а тоже на северах. Но по твоему поселку скучал…

Смотрел на него Варфоломей и не верил. Как можно скучать по А-ю? Чего тут интересного? Пурги, морозы с ветром, занесенные по крыши дома, почта приходит с недельным опозданием. Вот, правда, море рядом… рыбалка… белухи и нерпы… киты… Ну, это уж на любителя. Вон на Кавказе никаких китов нет — и то люди живут. А здесь хурмы нет… Наверное, так и надо жить, чтобы чего-нибудь обязательно не было.

На этот раз Варя подозвал официантку и сам заказал.

Потом заказ повторил Ваня.

Затем Варя не захотел оставаться в долгу.

И пошло, и поехало…

— На Острове пить ни-ни… — рассказывал Ваня. — В снегах хорошо пить по чарке после еды перед чаем. Мы так делали. Хорошо тогда спится после спирта. Усталость враз снимает. Но главное — еда и чай. Много еды и много чаю. Ведь правда?

— Правда, — соглашается Варя.

— Вот знай, — был в ударе Ваня, — пять человек подошли к медведю. С разных сторон на разном расстоянии. На кого он может броситься?

— Не знаю… кто ближе?

— Нет! На того, кто вчера выпил! Даже если он далеко в стороне. Медведь терпеть не может алкогольного запаха! Не знаю уж, почему… Но это факт… Другие животные тоже. Хоть лошадь, хоть собака…

— А волк?

— Про волка я не знаю, — честно признался кандидат биологических наук. — Но наверное… Итак, делаем вывод, — встрепенулся он.

— Какой?

— Пора по домам… Ты где живешь?

— Я на подселении, — ответил Варя. — Двухкомнатная квартира… Хозяева в отпуске, а мне дали ключи… Идем ко мне?

— Годится… возьмем с собой чего-нибудь поесть и пойдем к тебе.

Официантка принесла аккуратный сверток, Чернов рассчитался, и только приятели собрались подниматься, как вдруг Варфоломей заметил в опустевшем зале одинокую блондинку за первым у эстрады столиком, и сердце его дрогнуло.

Блондинка улыбнулась, приветливо кивнула Чернову, показала рукой на стол, мол, сейчас допью чай и приду, иди, мол, подойди сам, видишь, я занята.

Чернов обрадовался, вскочил, замахал руками, пошел к ней, поцеловал в щеку, сел рядом, они о чем-то пошептались, он простился и пошел к Варфоломею. Лицо его светилось.

— Сто лет не видел Лорку… — Не меняется, черт возьми!

Таких красивых блондинок Варфоломею не доводилось видеть и в кино. Он вмиг протрезвел и загрустил пуще прежнего.

Если какие-то расхожие представления о красоте блондинок укладываются в стандарты Бриджит и Мерилин, то, соединив достоинства обеих, вы можете получить приблизительный образ Лоры, потому что Лора была красивее и нежней и вся светилась внутренним светом, и исходило от нее солнечное тепло, которого так не хватает всем мужчинам севера в суровой полярной ночи. Достаточно было увидеть ее лицо, ее улыбку — и человек становился счастливее и весь день не понимал, почему у него хорошее настроение.

Есть в мире удивительные лица, они западают с первой встречи в сердце на всю жизнь или надолго, и вместе с этим в душе поселяется грусть, и печаль по уходящим годам, и мысли о смерти.

И нет тебе покоя до тех пор, пока ты не забудешь или искусственно сам не разрушишь этот образ, незаслуженно приписав человеку недостатки, которых тот не имеет. Главное, поскорее разочароваться, и тогда уж наверняка спокойствие вернется к тебе, но разочаровываться Варфоломею не хотелось.

— Пп-познакомь, — выдохнул он.

— С кем? — удивленно спросил Чернов.

— С ней…

— С Лоркой? Хы! Да мы ее сейчас в гости пригласим, на чай. Твои координаты?

Варфоломей сказал адрес, куда они направлялись.

Иван пошел к Глории.

— Она этот дом знает, — сказал он, вернувшись, — ей по пути, заглянет на огонек. Только ей еще надо остаться тут, с подругами поговорить. Она раньше здесь работала.

По дороге домой Варфоломей попытался выяснить у Ивана как можно больше о Глории, но, кроме того, что она дважды была замужем, ничего не узнал.

— Так оно обычно и бывает, — ни к кому не обращаясь, говорил Иван, сервируя стол. — Красивые, они чаще всего несчастливы.

«Если из этого исходить, то я уж совсем красавец», — усмехнулся Варфоломей и полез в карман за сандаловой расческой.

Ноэ еще спала, и Машкин первым выскользнул из тепла постели на ледяной пол. Он в два прыжка оказался на кухне, снял с веревки унты — они висели над потухшей печью, — сунул в них босые ноги, накинул на себя длинную шубу, стало тепло, но и еще ощутимей, что в комнате очень холодно.

Он дохнул, облачко теплого воздуха осталось висеть.

Машкин вышел в коридор, ведро угля там было приготовлено с вечера. Он налил в банку солярки, прихватил ведро, и вскоре в доме весело загудела печка.

Как бы тепло ни было натоплено с вечера, за ночь все выдувало, и если ты ленился ночью вставать и подкладывать в печь, то утром процедура вставания была одной из самых неприятных.

Проснулась Ноэ.

— Ты лежи, лежи, еще холодно. Вот скоро чай будет, тогда встанешь.

Ноэ зажмурилась, улыбнулась, натянула одеяло и скрылась с головой.

Машкин хозяйничал на кухне.

Ноэ часто оставалась у Антоши, и здесь, на Острове, никого не интересовало, кто и куда и из какого дома выходит по утрам.

Машкин заглянул в кладовку — было пусто. Надо было идти за мясом в магазин, но магазин откроется только в десять. Тогда он достал с верхней полки (съестное обычно хранилось наверху, чтобы не достали собаки) две «палки» сервелата и принялся рубить их топором.

Твердую копченую колбасу на Остров завезли с запасом на несколько лет. Льды остановили тут снабженческое судно, дальше на юг пробиться было нельзя, и все, предназначенное для других поселков побережья, пришлось выгрузить на Острове.

Колбасу не любили. Считали, раз ее много — значит, никому не нужна. А раз твердая — значит, засохла, испортилась, надо варить. Предпочтение отдавалось мягкой вареной оленьей колбасе, которую самолет привозил раз в месяц из местного пищекомбината, расположенного на той стороне пролива, на материке.

Вода в кастрюле закипела, Антоша бросил туда куски сервелата и поставил чай. Когда колбаса разварилась, он вынул ее, сложил куски в котелок, сунул в духовку, а в бульон засыпал макароны и сухого луку.

— Вставай! — присел он в ногах Ноэ. — Кушать подано.

…Они сидели за столом и заканчивали чай. От теплого хлеба все еще шел пар. Чтобы хлеб не черствел, здесь его обычно держали на морозе, а перед подачей — в духовке, и он всегда был как свежий — горячий и душистый. Масло таяло, намазанное на такой хлеб, и с ним можно много было выпить чаю. На лучше всего такой хлеб шел к мясной или рыбной строганине.

«Интересно, — подумал он, — вот если б Ноэ была моей женой, вставал бы я так рано и готовил бы ей пищу?»

Он подкинул в печь.

«А почему жена должна раньше меня вставать в такой холод?» — вдруг ужаснулся он своей мысли, и ему стало стыдно.

Он пил чай, улыбался.

«В деревне, где-нибудь на материке, меня бы за незаконную связь общественность давно бы осудила», — подумал он.

— Ты чего все время улыбаешься? Я смешная, да?

— Ну, что ты, что ты?! Просто утро хорошее…

— А мне с тобой любое утро хорошее, — просто сказала она. — А вечера еще лучше, — и засмеялась.

«Послушал бы Акулов, — подумал Антоша. — Уже февраль на дворе… Чего бы такого к Восьмому марта ему нарисовать?»

А у Акулова были свои довольно странные заботы. Он мечтал о свадьбе. О Мероприятии с большой буквы. О комсомольско-молодежной свадьбе на весь Остров. И виделось ему, как он стоит у себя в сельсовете в белой рубашке и при галстуке (сколько можно носить осточертевший свитер?!), в черных лакированных туфлях (сколько можно ходить в унтах?!), поздравляет молодоженов, разрешает откупорить бутылку шампанского, сам ставит на проигрыватель пластинку с маршем Мендельсона, а кругом стрекочут камеры телевидения и кинохроники, вспыхивают блицы столичных фоторепортеров. И вот Акулов приглашает всех в столовую, где давно накрыты столы, и он во главе пиршества с микрофоном в руках и с торжественной речью на белом листе бумаги. «А может быть, лучше без бумаги? — думает он. — Взять и заучить речь, а?»

Пятнадцать лет живет на Острове Акулов, из них десять работает председателем сельсовета, но книга записей актов гражданского состояния до сих пор пуста: никого соединить крепкими узами и на всю жизнь ему так и не удалось.

Правда, несколько раз уже намечалось что-то отдаленно похожее на Мероприятие, но молодые пары уезжали на центральную усадьбу, регистрировались там, на чукотской части материка, и там же им сразу предоставляли жилье, а, поскольку Остров и центральная усадьба — территория одного колхоза, руководство колхоза только радовалось, когда люди оставались на усадьбе, уходили потом в тундру, а не сидели на Острове, занимаясь неизвестно чем. Рабочие руки нужны были в тундре, а не на Острове.

«Хоть, бы серебряную, что ли…» — искал паллиатив Акулов.

Но и относительно серебряной свадьбы никаких перспектив не намечалось — чукчи и эскимосы не считали лет.

«В каком году вы поженились с Имаклик, Нанук?» — «Ся-а?.. Не знаю… Тогда еще Тагьюк жив был… он тогда ба-альшого медведя убил…»

Вот и поди разберись, откуда вести летосчисление, тем — более что при паспортизации местного населения отметка о семейном положении тогда не ставилась, все замужние женщины, чукчанки и эскимоски, как, впрочем, и сейчас, носили свои имена, фамилий не было, а принять мужское имя (фамилию) не в обычаях, совсем это не логично. И главное, неудобств никто из семейных не испытывал от того, что там в паспорте записано или не записано. Он, собственно, и не нужен был, чего его читать, он ведь не книга, да и совместной жизни паспорт помочь не мог, что бы туда ни записать. Хорошо живем — вот и хорошо. Плохо живем — плохо это, надо обоим стараться, чтобы жить лучше. Вот и все.

Но зато судебных дел, тяжб и разводов — ничего такого Акулов тоже вспомнить не мог, ни сам, ни из рассказов своего предшественника.

Так что, как видим, зря Машкин думал, будто Акулов его осуждает. Акулов просто на правах более умудренного человека понимал, что, если у людей отношения складываются по сердцу-по совести, туда с инструкцией не надо лезть, а то ведь все испортить можно.

Машкин же в это время, оставив дома Ноэ наводить после праздника порядок, направлялся в сторону лагуны.

На почте сообщили — идет борт, а встречать самолет давно стало традицией для тех, кому в этот момент не было другого дела.

Самолет вынырнул из-за сопки, взял курс в сторону океана, там развернулся и пошел на снижение. На льду лагуны была большая площадка, обозначенная бочками с флажками и факелами — посадочная полоса. Рядом, на берегу, на территории полярной станции, — мачта с полосатой «колбасой» для определения ветра. Сейчас «колбаса» висела, было тихо.

«Аннушка» легко заскользила, понеслась на берег к мачте, там развернулась и стала.

Первыми ринулись к ней дети, за ними собаки. Они наперегонки с визгом и криком скатывались к самолету по снегу прямо с высокого обрывистого берега.

Акулов тоже вышел встречать самолет.

Издали он видел, что Машкин уже там, Вот он горячо обнимается с приезжим, пожимает руку второму, о чем-то толкует с летчиком, помогает сгружать багаж. Приезжих немного. Основная загрузка в адрес торгконторы, а это всегда радует — будут новинки в магазине.

Акулов стоял в стороне, смотрел на суету, не торопился знакомиться, знал, что все приезжие так или иначе придут к нему отмечать бумаги или по другим своим делам.

Машкин и с ним двое приезжих оттащили в сторону и свалили кучей часть багажа, взяв оттуда с собой только по рюкзаку, и пошли к поселку.

«К себе их Антон повел, — смекнул Акулов, — на чай… Правильно».

Топот ног на крыльце и возня в коридоре насторожили Ноэ, она накинула платок и распахнула дверь.

— Ну, Нюрка, принимай гостей! — радостно с порога закричал Машкин.

Ноэ улыбнулась, посторонилась, и мужчины ввалились в дом.

— Узнаешь?

Ноэ мельком, но цепко окинула взглядом приезжих, улыбнулась, кивнула.

— Здравствуй, Нюр! — протянул руку Чернов.

— Здоров, красавица! — пробасил и его спутник, но руки не протянул, а продолжал степенно, не торопясь освобождаться от зимних доспехов. Шапку он положил на вешалку, кожух пристроил в угол, на пол, рядом с рюкзаком, туда же аккуратно сложил меховую поддевку-безрукавку, сбросил громадные подшитые валенки и в меховых носках-чижах мягко протопал через кухню в комнату.

Был он небольшого роста, широк в плечах, под свитером угадывались железные мускулы. Никто никогда не дал бы ему его шестидесяти, если бы не блестящая, совсем без единого волоска голова и коричневое морщинистое лицо, навсегда обветренное и задубелое. Из-за этих морщин казалось, будто он всегда улыбается. А когда он улыбался, становились видны сразу его небесной голубизны лучистые детские глаза, и во рту ни единой щербинки, зубы ровные и белые, как лед, на зависть любому тридцатилетнему.

Зверолов Игнатьич нездешний. Таежный человек, он промышлял рысь и уссурийского тигра. Пресса была к нему щедра и ласкова, два фильма о нем сняли, но он был к славе равнодушен, потому что дело свое любил и другого не знал.

Сюда на Остров его командируют уже в третий раз на отлов медвежат для зоопарков страны и для зарубежных, летом он тоже бывает тут — отлавливает моржат. Закончив дело, снова улетает в свою тайгу. Помнят его на Острове, любят — вот и Ноэ сразу узнала.

Пока мужчины устраивались в комнате, Ноэ успела одеться и тихо выскользнуть на улицу.

— Куда она? — спросил Чернов.

— В магазин… — ответил Машкин.

— Так у нас есть, зачем?

— Нет, она за мясом. В доме хлеб да колбаса… по-холостяцки.

— Гм, гм… — засмеялся Чернов, — так уж по-холостяцки?

Игнатьич улыбнулся:

— Ладно уж… давайте за встречу… давно, чай, не виделись.

Машкин принес теплую, из духовки, колбасу — остатки завтрака, нарезал хлеб. Чернов достал бутылку спирта из экспедиционного запаса. Появились железные кружки и один на всех ковш холодной воды.

А тут Ноэ вернулась с куском оленьей туши на плече, а с ней Нанук. Впереди себя нес он громадный кусок льда, прижав его к животу. Лед — это вода и чай, нет тут водопроводов, оттого он вроде дефицита, — пресный лед, далеко за ним на речку ездить надо, хороший подарок.

Нануку гости обрадовались.

Глыбу льда старик аккуратно спустил в бочку, металлическую, крашенную масляной краской бочку из-под горючки, она стояла на кухне. Вода в бочке разом поднялась, лед запотел и начал трещать, постреливать.

Чернов тут же подскочил к бочке, вытащил свой нож и стал с удовольствием колоть лед. Получалось у него хорошо, лед быстро рассыпался на мелкие куски, легче ему таять, а про себя Чернов с удовольствием подумал, что вот не забыл северную домашнюю работу, не отвык еще.

…Сидят мужчины за столом, закусывают оленьей строганиной, вспоминают Минувшее, совместные дни, перебивают друг друга — «А помнишь?», «А помнишь?».

Глядит на них Ноэ, радуется, улавливает такие знакомые, но непонятно почему волнующие ее слова: «Ванкарем», «Айси-Кейп», «Блоссом», «Чут-Пен», «Геральд», «Мыс Флоры».

Сколько за этим «А помнишь?» у них, работяг севера? Сколько драматического, трагичного, смешного? Это «А помнишь?» объединило всех, все они делали и делают одну работу тут, в двух шагах от Северного полюса. И никто их не заменит, потому что лучше них никто их дела не знает. И им есть что вспомнить.

«А помнишь?»

А помните, Чернов и Машкин, как загорелся занесенный снегом ваш балок на Дрем-Хэде и остались вы без горючего, без тепла и почти без припасов и сорок дней работали на голодном пайке и все это время ожидали помощи или хотя бы чуда?

А помнишь, Нанук, как упал ты с обрыва вместе с нартой, в том самом пуржливом году, и все-таки нашли тебя, спасибо собакам?

А помнишь, Игнатьич, как провалился ты в берлогу и остался наедине с медведицей, сжимая в руках лопату и вспоминая все молитвы, хотя никогда их не знал?

Иной «арктиксмен» в тиши и уюте московского жилья ужас как любит попугать обывателей страшными историями, о которых и знает-то понаслышке, а тут из наших парней и слова-то толком не выбьешь. Только и слышно:

— А вот в Норт-Ю, помнишь? Ха-ха-ха…

— А на маяке Дженретлен?

— Ну, братец…

— А тогда, в Ванкареме?!

— Да, было дело. Еще бы.

— А в Сирениковской тундре?

— Тебе повезло!

— Спасибо Нануку, успел на маяк, помнишь, на озере Комсомол?

— Еще бы!

Ничего непосвященному человеку не понять. И не надо. Не надо понимать ветеранов, которые отлично обходятся междометиями, а за междометиями и прекрасными северными названиями тяжелая, иногда веселая, но всегда настоящая жизнь настоящих мужчин, мужчин, которым повезло, потому что отсюда, где они, до Северного полюса всегда рукой подать.

«А помнишь?»

И никто бы из них не признался, что в самые трудные минуты их поддерживала надежда и вера, что впереди — все-таки то, что называется САМОЕ… Самый красивый рассвет, самая красивая девушка, самая большая рыба, самый большой медведь.

И еще в холоде полярных ночей преследовало каждого иногда видение женщины. По-разному это было… Может, это та, конкретная, единственная… Может быть, что-то вообще абстрактное… А возможно, лицо девушки, которую ты и видел-то всего один раз и сейчас не помнишь где — мельком на Арбате или в самолете по дороге в Казань…

Это волновало и успокаивало. Успокаивало, когда ты выяснял, что тебе надо делать, когда останешься жив, — прежде всего найти ее… Ты начинал понимать главное — пусть у тебя на свете было все, но не было ее, той, что привиделась, что ниспослана тебе оттуда, с вершин северного сияния, и осталась в твоей памяти не зря. Значит, дорога твоя удлинится, она уже удлинилась, и тебе шагать еще и шагать, а когда человек идет, он в конце концов всегда приходит — к костру, или к источнику, или к сердцу, которое до встречи с ним было необитаемо…

— А помнишь, как вас в плен чуть не взяли? — спросила Ноэ.

— А как же! — засмеялся Антоша. — Это разве забудешь! Вот уж было весело!

— Сначала-то не очень весело, — поправил Чернов, — зато потом отвели душу.

Они начали в деталях вспоминать эту историю, вошедшую в летопись курьезов Арктики.

…Машкин взял отпуск, не мог вылететь с Острова, махнул рукой и записался рабочим к Чернову — работать на просчете и мечении белых медведей в берлогах Дрем-Хэда. Жили они вдвоем в то злосчастное время, когда сгорел балок. Осталась от балка одна треть, ее соединили с эскимосским иглу, строили сами, и так жили.

Однажды утром почудилась обоим сразу иностранная речь, где-то прямо над головой. Они выскочили мигом из спальных мешков, бросились к крошечному окошку, надышали маленькое пятно и… обомлели. У входа в иглу стояла группа лыжников в ярких пуховых костюмах не нашего производства и оживленно обсуждала что-то не на русском языке.

«Американцы», — мелькнула у обоих мысль.

Чернов кивнул Машкину на карабин, приложил палец к губам и потянулся за пистолетом. Он надел ремень с кобурой прямо на кухлянку, осторожно приоткрыл дверь и показал Машкину, чтобы страховал его из карабина, чтобы стоял подальше, сзади, и не высовывался.

Ход в иглу был прикрыт листом фанеры. Чернов надел очки, чтобы солнце не ослепило сразу, отодвинул лист и стал у входа.

— Добрый день, — сказал он по-английски.

Ему по-английски вежливо ответили.

Он сосчитал лыжников. Восемь человек, силы неравны. Но он заметил, что оружия в руках у них нет. Во всяком случае, не видно.

«А у меня кобура расстегнута, успею», — подумал он.

Английский язык Чернова в объеме кандидатского минимума позволял вести вежливую беседу, не приглашая гостей в дом.

Английский гостей оказался не лучше, но Чернову понять этого было не дано. Он перешел на русский, случайно. По-русски гости говорили с ужасным акцентом. Это еще более настораживало.

Положение было дурацким. Гости сняли лыжи и ожидали приглашения к чаю, а черный, давно не мытый бородач стоял с оружием у входа и вел джентльменский диалог.

И вдруг он заметил, как маленький лыжник, откинув капюшон, тряхнул головой и выпустил прекрасную копну рыжих волос.

«Боже, женщина!» — удивился Чернов.

Женщина воткнула рядом с иглу лыжную палку с вымпелом, известным Чернову еще со студенческих лет. Он сам состоял членом этого спортобщества.

«Буревестник!»

Чернов кашлянул, вышел, пригласил Машкина — так все и познакомились. Семь лыжников, лыжница и наши весьма помятые интеллигенты.

Спортсмены оказались из Латвийской республики, совершали впервые в истории отечественного спорта лыжный переход по периметру Острова и несказанно были рады встрече.

— Мы думали, вы американцы, — сказал Антоша.

— Это мы думали, что вы американцы, — сказала девушка по-русски, но с милым акцентом.

Самое смешное заключалось в том, что в пистолете Чернова не было обоймы. Накануне он разбирал и чистил оружие, а обойму оставил в ящике с медицинскими препаратами по обездвиживанию медведей, надеясь проверить её и перезарядить утром, чтобы вечером не жечь зря свечу.

Вспоминая, Чернов изображал все в лицах: и свое сверхбдительное состояние, и отчаянную решимость Машкина, и недоумение миролюбивых лыжников, — Игнатьич и Ноэ смеялись до слез.

Но главное, эти лыжники и явились тем самым чудом, на которое уповали двое полуголодных изможденных отшельников. Попробуй после этого не верить в что-то ирреальное или хотя бы в стечение обстоятельств.

…Долго продолжался вечер воспоминаний, пока не были брошены на пол спальные мешки.

Нанук и Ноэ пошли к себе, а Машкин с гостями отправился в гараж, оттуда на вездеходе они спустились на лед посадочной полосы, забрали груз новоприбывших и доставили его к дому.

— Все! — плюхнулся Машкин на койку. — Будем спать до победного конца!

Гости устраивались на полу в спальных мешках. Первым мгновенно захрапел Игнатьич.

«Вот нервы-то у кого в полном порядке», — успел сквозь дремоту заметить Машкин.

…И наконец наступил долгожданный момент, когда Глория сказала Варфоломею:

— Уже поздно… я, наверное, не пойду домой.

— Что ты, что ты… конечно, — засуетился Варя, — оставайся здесь, я тебе постелю.

Перед этим, рано вечером, грустный Варя решил поужинать и посидеть в одиночестве, и его потянуло в ресторан, где он встретился с Черновым. Грустил он о Чернове, который давно улетел и так понравился Варфоломею.

«А что, если действительно податься на Остров», — думал он, решительно уничтожая вторую порцию азу.

И тут, как и в первое посещение ресторана, он увидел за тем же столиком Глорию и очень обрадовался неожиданной встрече. Она улыбнулась, позвала его, и он незамедлительно пересел к ней.

— Что слышно о Ване? — спросила она. (Наивная, она думала, что у Чернова будет время информировать случайного встречного, Варю, о своих делах.)

— Ничего, мы не договаривались писать.

— А я думала, он твой приятель.

— Да, он приглашал меня к себе, и я к нему поеду, — сомнений у Вари уже не было.

— На Остров?

— Да. Буду писать сценарий. Мне нужна хорошая блондинка на главную роль, — ринулся в атаку, как в омут, Варя.

— На роль медведицы? — засмеялась Глория.

Ему было хорошо с ней, раскованно.

— Ты знаешь, — говорил он, — медведи, они такие, они на пьяных только нападают. Как увидят, так и нападают, — пытался вспомнить он в подробностях рассказ Чернова. — Едем на Остров!

— Так что же, выходит, в Арктике пьяные ходят на медведей?

— Ну, может быть, и не все. Едем, а?

— Надо подумать, — улыбнулась Глория, и в этой улыбке была надежда, было обещание, была грядущая радость, а может быть, и счастье, был весь мир, черт возьми! Много чего мог увидеть сейчас в ее улыбке хмельной и восторженный Варя.

— А люди там какие! — вспоминал он рассказ Чернова. — Вот это люди! Полярники! Чукчи! Эскимосы! Дружба народов — хинди руси бхай-бхай! А природа! А Северный полюс! Одно сияние чего стоит! Ты видела сияние?

— Здесь в поселке его сколько хочешь! — засмеялась она.

— А я еще не видел… — грустно сказал он вдруг. — Едем на Остров. Или идем сейчас ко мне, пить кофе, а?

— Идем, — просто согласилась она.

Пока официантки заворачивали Глории кулек, пока он и она одевались, пока долго по сугробам шли домой к Варфоломею, пока дома сооружали стол, они успели протрезветь, и вечер дома прошел хорошо, под музыку, и наступила ночь.

— Да, да, — волнуясь говорил он, — я постелю тебе в другой комнате.

…В коридоре свет был оставлен, он проникал в обе комнаты через стеклянные двери. В одной комнате на своей одинокой постели ворочался Варфоломей, постигая возникшую ситуацию, в другой готовилась ко сну Глория, меньше всего думая о том, что волновало Варфоломея.

Вдруг в комнате Глории стало темнее, появилась тень в проеме двери, Глория повернула голову и, увидела Варю в одних плавках, переминающегося с ноги на ногу — он был бос, без тапочек.

— Можно? — спросил он.

Она смотрела на него и молчала.

Он прошел в комнату и присел на краешек ее постели.

Глория отодвинулась к стене, чтобы ему удобней было сидеть. Он лег рядом поверх одеяла…

— Лора? — шепнул он.

— Что? — сказала она.

— Лора!

Он откинул одеяло, прижался к ней, горячий.

— Не надо, — сказала она и погладила его по голове, успокаивая, — не надо. Я не хочу.

Он лежал молча, обняв ее.

— Нет, нет… Нет же!

Он затих. Долго, очень долго лежал молча. А потом вдруг вскочил, бросился в коридор. Хлопнула наружная дверь, и Глория поняла, что Варфоломей вышел на улицу.

Варя стоял голый на крыльце, хватал пригоршнями снег и остервенело растирал им руки, грудь, ноги. На улице было тихо, светила луна, сквозь редкие облака весело смотрели россыпи звезд. Под ногами Варфоломея таял снег.

Он бросился в комнату Глории, нырнул к ней под одеяло.

— Ой! — вскрикнула она. — Ты совсем ледышка!

Варя тяжело дышал.

— Нет, — сказала она, когда он согрелся.

Варфоломей выскочил на улицу, плюхнулся в сугроб, его ожгла мысль, что кто-то может его увидеть, он убежал в дом, ушел к себе в комнату и долго растирал полотенцем крепкое мускулистое тело.

Он опять пришел к Глории, она согревала его («ты холодный, как лягушка»), она была близка и далека, как Остров, и то ли от холода, то ли от страсти дрожал Варфоломей.

— Нет, — сказала она.

Он встал, прошел к себе, сунул босые ноги в унты и вышел на крыльцо. В сугроб ему не хотелось. Он стоял в унтах и плавках, прижавшись спиной к косяку двери, было морозно и почти безветренно. «На улице ни души, — подумал он, — наверное, скоро утро».

И опять он вернулся отогреваться в теплую постель Глории.

— Нет, — сказала она. — Нет.

И тут он начал мыслить, следовательно, существовать. «Ну зачем такие мучения, если она не хочет? — думал он. — Зачем? Ну не было у меня блондинки, ну и не надо… Не очень-то и хотелось».

— У тебя есть какой-нибудь спортивный костюм? — спросила она.

Он принес.

Она натянула тонкий свитер, брюки, плотно закуталась в одеяло.

— Спокойной ночи, — сказал он, стараясь придать голосу как можно больше бодрости.

— Спокойной ночи, Варя.

Он ушел к себе и всю ночь думал о том, как она спит, как разметала по подушке свои прекрасные волосы, как дышит — легко и тихо. Он видел сквозь ночь округлость ее груди и бедер, и было ему не спокойно, а отрешенно. Он уже не волновался, но глаз не сомкнул до рассвета.

А утром, пока она спала, навел порядок в своей комнате, приготовил чай и завтрак, вспомнил, что сегодня суббота и торопиться некуда, вытащил из-под койки свой чемодан, вытряхнул в кресло его содержимое и стал упаковывать чемодан заново, прикидывая, какие из вещей ему пригодятся на Острове.

Глория еще спала.

Тогда Варфоломей взял книгу, прилег на кровать, но чтение не шло. Он смотрел в потолок, изучая его трещины, пытаясь найти в сочетании трещин рисунок какого-нибудь зверя («хорошо бы медведь получился»), но зверь не получался, и Варфоломей вскоре уснул.

Спал он тяжело, как после снотворного.

Очнулся от того, что кто-то стягивал с него унт. Он открыл глаза — Глория.

— Доброе утро.

Он нехотя поднялся, тряхнул головой.

— Я сейчас, вот только умоюсь.

Холодная вода вернула ему бодрость.

— Ну, как мы спали? — спросил он.

— Как же… с вами выспишься! — в тон ему ответила Глория. Она шмыгнула носом. — Апп-чхи!

— Будем здоровы!

— Феноменально… — притворно бурчала она. — Могу гордиться!

— Что так?

— Уверена, я единственная женщина со времен Евы…

— Почему? — насторожился он.

— …единственная, которую мужчина простудил в ее же постели!

Они стояли друг против друга, весьма потрепанный Ромео и не очень выспавшаяся Джульетта, смотрели друг другу в глаза, и вдруг оба расхохотались.

— Да-а… — вытирала слезы Глория, — будет что рассказать подругам!

— Ни в коем случае! — испугался Варфоломей.

— Но ведь ты меня простудил?! Зачем тебе надо было лезть в снег? Зачем мне надо было тебя согревать? Тоже мне, полярник! Если все так себя будут вести на Острове, я туда не поеду!

— Вон там аптечка… — сказал Варя. — Прими что-нибудь…

— Лучше чай с коньяком. У нас осталось?

— Есть немного…

— Ну… — она шмыгнула носом, — что ж мы будем делать-то на этом Острове? Разводить белых овцебыков и рогатых медведей? И когда ты туда собираешься?

— Сегодня соберусь. В понедельник к начальству. Они давно выгоняют меня на натуру. Отпустят с радостью.

— Самолет на базовый аэропорт по средам… Только оттуда можно попасть на Остров.

— Успею…

— Да и мне надо собираться…

— Куда? — спросил Варя.

— На Остров!

— Как на Остров?!

— Так на Остров! В командировку!

Варфоломей, с удивлением смотрел на Глорию. Но по-настоящему удивиться ему еще предстоит.

— Очередной комплексный выезд. Каждый год к весне одно и то же. У нас товары приготовлены с той недели. Нет добровольца-товароведа, все наши бабы с детьми, им надолго нельзя…

— А ты?

— Мне стесняются предлагать, ведь я уже три раза была на Острове…

— Три раза?!

— Ну да. Три раза. Сопровождала товары и общепит. И каждый раз торчала там чуть ли не по два месяца. Из-за погоды.

— С Черновым там познакомилась?

— Конечно. В прошлом году.

Варя помнил, как он по пьянке рассказывал с чужих слов про Остров, как уговаривал Глорию, как плел несусветно восторженную чушь о земле, на которой не был. Ему стало стыдно, он покраснел. Еще один урок преподала ему эта женщина.

«Да что же это такое? Когда же это кончится?»

Глория работала в комбинате «СБ». Так называлась служба быта. Но иногда сокращение расшифровывали как «северные блондинки». Возможно, из-за Глории, которая руководила развозторгом. В развозторг включалось все: товары, только что привезенные самолетом, продукты местного мясо-молочного комбината и сласти из Магадана в Ленинграда, весь импорт, доставленный по линии торгмортранса, приморской торговли с Японией и доставленный из Москвы системой Североторга. Кроме того, в экспедицию развозторга всегда включались фотограф, модельер, портной, парикмахер. Весь этот могучий универмаг на вездеходах и вертолетах обслуживал тундру, отдаленные бригады и очень далекие острова.

Будь Варфоломей расторопней и более информирован, он сразу уцепился бы за идею создать фильм именно о развозторге; одну из глав этой документальной ленты он мог бы назвать «Дефицит или неликвиды?», и камера панорамировала бы груду товаров — костюмы от Диора, испанскую обувь, югославские дубленки, песцовые шапки-магаданки — товары, которые неохотно брали в тундре.

«Вот уж нехорошо как вышло, — думал Варфоломей. — И эти неуклюжие приставания… Добро бы хоть весной, весной это понятно…»

В размышлениях о разбуженной плоти он был несколько неправ. По весне его обычно неудержимо тянуло «налево», но, правда, туда же его тянуло и зимой, и в жаркой духоте лета, с первыми дождями осени. Но весной особо, полагал он, — и был неправ, если уж его не могли остудить и сугроб и морозно-тридцатиградусный ночной ветерок.

«Нехорошо-то как…» — подумал он и загрустил.

Она разлила чай, остатки коньяка, бросила в стакан много сахару.

— Сахар помогает…. по утрам, — улыбнулась она.

— Спасибо. Я по утрам не болею…

«Завидное здоровье», — подумала она и чихнула.

Он покраснел. Молча размешивал ложкой сахар.

— Останемся друзьями?

— А куда ж мы денемся? — весело ответила она.

— Ничего не было, все забыто? а?

— Конечно!

— Спасибо…

— Не за что… я пойду…

Он смотрел, как она прибирала на столе, ушла на кухню, вернулась уже в шубе.

— Пока!

— Сик транзит Глория мунди…[7] — тихо сказал он.

— Не ругайся!

— Это не я… так говорили древние…

— Эскимосы?

— Римляне…

— Эк хватил! Выспись лучше, потом будешь собираться. Так будет лучше.

— Хорошо.

Он встал, проводил ее до двери и, вернувшись в комнату, завалился на постель.

Остров уже отметил Приход Большого Солнца, а Чернову с Игнатьичем так и не удалось разыскать берлог. Три раза выезжали они на рекогносцировку, разведывали места прошлогодних залеганий, но безуспешно.

Потом были две затяжные пурги — предвестницы солнечных морозных весенних дней. С помощью Нанука Чернов и Игнатьич определили преобладающее направление ветров, выехали на вездеходе к северным отрогам островных хребтов и тут легко обнаружили по комьям снега вокруг взлома первую берлогу. В семидесяти метрах от нее нашли вторую, а через полчаса и третью берлогу.

Вездеход вернулся в поселок, и решено было наутро выйти с полным снаряжением на отлов. Чернов пригласил Машкина, своего давнего помощника, тот охотно согласился.

— Собаку бы, собаку… — вздыхал Чернов.

В прошлом году хорошая медвежатница лайка Пальма была сильно помята зверем и сейчас доживала свои дни у детсадовской столовой. Дети играли с ней, кормили, а взрослые построили калеке будку и не пускали к ней злых упряжных псов.

— Лучше Пальмы не будет, — махнул рукой Игнатьич, — а другой и не надо…

В планы длительной экспедиции Чернова входила не только помощь Игнатьичу в отлове — это дело скорее всего было второстепенным. Просто, используя отлов, можно было производить научные наблюдения по изучению «хозяина Арктики», а основное в экспедиции было определить место строительства балка прямо в зоне берлог, дождаться прилета двух своих коллег чуть позже и вести наблюдения, мечение медведиц и весь комплекс по программе «Полярный медведь» непосредственно на северном побережье, вдали от островного поселка, до тех пор, пока медведицы не покинут места залегания и не уйдут в океанские льды.

Тогда Чернов планировал свернуть экспедицию и уйти на западную оконечность острова, длинный узкий мыс, где осенью постоянно лежбище моржей. Это место — медвежья столовая. Обычно в конце сентября — октябре моржи покидают лежбище, оставляя остатки трупов старых моржей, больных, задавленный молодняк. Все это входит в рацион весеннего питания медведей, перед тем как им уйти на север.

С техникой безопасности группа была знакома, так что Чернову лишний раз не пришлось растолковывать азы. Осталось лишь распределить обязанности.

Машкин должен был щупом проверять толщину снежного потолка берлоги, отыскивать камеру, где располагалась мамаша с медвежатами, а затем раскапывать берлогу.

Чернов взял на себя обязанности обездвиживать зверя, стреляя в него из «кеп-чура», американского ружья, заряженного наркотическим препаратом — серниланом.

Страховать людей на случай внезапного нападения медведицы — это дело Игнатьича, самого меткого охотника.

Приезжал он всегда со своим карабином, не доверяя чужому оружию.

Нанук занимался малышами. Ему должны помогать все остальные, когда медведица будет обездвижена.

— Самое главное — мух не ловить и вовремя отрываться, — напутствовал Чернов.

— Это мы умеем, — смеялся Машкин.

Вездеход оставили внизу у самого склона. Склон был почти вертикальным, и в спрессованном, чуть ли не каменной твердости снегу пришлось отрывать ступени.

— Не надо торопиться, — сказал Чернов Машкину. — Очень хороший склон. Чуть что — всем лететь вниз на пятой точке.

— Вас понял, — ответил Машкин, идущий первым. За ним по ступеням поднимались одновременно Чернов и Игнатьич. Последним не спеша шел в гору Нанук.

Берлога хорошо была видна на гладкой поверхности склона по комьям снега вокруг выходного отверстия. Игнатьич встал в стороне, чтобы хорошо видеть и Машкина и берлогу, и опустил предохранитель.

Первым делом Чернов засыпал входное отверстие, чтобы медведица не выскочила неожиданно. Машкин щупом пробовал снег, его толщину, искал камеру. Потолок берлоги был толстым, и медведю его не сломать.

Одна из опасностей, подстерегавших ловцов, — разная толщина потолков берлог. Приходилось ходить, как по минному полю. Неожиданно под ногами мог оказаться тонкий, десятисантиметровый, снежный потолок, а что будет, если человек провалится и окажется в снежной яме вместе со зверем, оставалось лишь предполагать.

Но на этот раз потолок был толстым. Машкин нащупал камеру и начал раскапывать залежку. Работал он быстро, вернее, торопливо.

— Не спеши, — шепотом успокаивал его Чернов.

Он держал раскоп на прицеле. Туда же настороженно смотрел Игнатьич со взведенным карабином. Было тихо.

Вдруг из берлоги послышался вздох. Машкин отскочил в сторону. Все насторожились. Из берлоги слышалось шипение, недовольное рычание и клацание. Наконец зверь не выдержал, и тут все увидели над отверстием в снегу сначала черную точку носа, затем показалась голова на мощной шее. Было что-то змеиное в этой аккуратной небольшой голове и длинной гибкой шее. Чернов выстрелил. Шприц с красным стабилизатором воткнулся в шею, и зверь скрылся в берлоге.

Охотники на всякий случай торопливо скатились вниз.

— Подождем, — сказал Чернов и нервно закурил. Все тоже потянулись к его пачке.

— Засекай время, — сказал Чернов Игнатьичу, — минут на пятнадцать.

Игнатьич и Машкин посмотрели на часы. Нанук сидел на корточках и тоже курил.

Чернов пошел к вездеходу, положил там ружье, взял свой маленький рюкзачок с различным инструментарием, оставил открытой дверцу машины и опять полез по склону, одновременно расчехляя фотоаппарат.

Все потянулись за ним, пятнадцать минут прошло. Игнатьич обогнал Чернова, шел впереди с карабином.

Чернов взял у Машкина лопату и сам расширил вход в берлогу. Медведица не шевелилась, глаза ее были открыты, из пасти на снег стекала слюна.

— Готова, ребята, — сказал он и прыгнул в яму. Два медвежонка лежали, прижавшись к брюху матери.

Он взял одного, передал Нануку. Затем с трудом ухватил второго — отдал Машкину. Они понесли медвежат к вездеходу. Медвежата были маленькие, килограммов по шесть-семь, но злые: они сопротивлялись, царапались и кусались, визжали, удержать их было трудно, но Чернов имел опыт, как и те, кто был с ним на этот раз.

Из рюкзака он взял рулетку, сделал все измерения, прицепил на ухо зверю пластмассовую метку с цифрой, такую же цифру выстриг на боку, а затем прошелся по выстригу несмываемой краской. Кисточку, ножницы, рулетку и банку с краской Чернов аккуратно положил в рюкзак, достал полиэтиленовый пакет и сложил в него найденный тут же в берлоге медвежий кал. Достал блокнот и зарисовал берлогу, снимки он сделал еще раньше, когда медведица была с малышами.

«Вот и все, — подумал Чернов. — Жаль, нельзя взвесить… Да и зуб не мешало бы вырвать…»

Он сел и съехал вниз по склону прямо к вездеходу.

— С почином, ребята!

Все уже сидели в машине. Машкин — в кресле водителя. Чернов сел рядом, оглянулся. Медвежата забились за бочку с горючим и притихли. Игнатьич успокаивающе помахал рукой — мол, все в порядке, трогай.

Вездеход взревел и помчался по узкой береговой полосе к поселку…

Для всей партии отловленных медведей выделили помещение пошивочной мастерской: там было сухо, чисто, тепло, заготовлен уголь и стояла хорошая печь. Женщины-швеи, готовящие меховую одежду, в мастерской не работали — каждая была надомницей, и помещение практически пустовало. Тут в коридоре был запас сырья, сухих дров, всевозможных ножей, скребков, правилок, тонких жердей, гвоздей, металлических гребней и другого нужного в обработке мехов инвентаря.

Здесь же хранились деревянные ящики, сделанные Игнатьичем и Черновым в вынужденную пору пургового безделья. Каждый ящик рассчитан на двух медвежат.

Наблюдать за ними теперь — обязанность Нанука.

Он должен за ними следить, готовить им пищу, кормить и поить. На первых порах малышам давали молочный кисель, манную кашу, порошковое молоко, воду. К мясу они еще не привыкли, редко кто из медвежат пробовал тонкий ломтик оленины или нерпичьего жира, когда ему его осторожно подсовывали под нос.

По опыту прежних лет охотники знали, что большинство отловленных зверей сначала вообще пищу не будет принимать, никакую. Но голод, дело ясное, не тетка, и после нескольких дней забастовки начнут они все есть как милые.

Вот с моржами трудней. В прошлом, году на Длинном мысе Игнатьич отловил пять моржей, держал их вдали от воды, в вольере. Никто из них не ел ни рыбу, ни фарш, ни моллюсков, ни морскую капусту. Ничего. Думали, что скоро погибнут, не выпустить ли их.

Один биолог подал идею, и тогда пришлось убить самку-моржиху. У туши вырезали брюшину и давали моржатам тонкие полоски жира с молочными железами. Моржата ели. Потом и рыбу стали есть. Оклемались. Когда отловили еще трех, прилетел самолет. Но в длинном рейсе на материк половина животных погибла — от шума, от перегрева, от высоты, словом, от непривычных условий. Медвежата полет выдерживают легче, и тут уж Игнатьич не волновался, он смело мог рассчитывать, что все отловленные прибудут к месту назначения в целости и сохранности.

Морозные, но солнечные ясные дни наступали на Острове. С каждым днем светлого времени было все больше и больше, и вот наконец Нанук, никому ничего не сказав, взял короткое копье, старую одежду, свое старое снаряжение и с утра ушел в торосы. Там, в проливе, была подвижка льда, открылась вода — многокилометровые разводья.

На пути к разводьям на ровном льду чернели точки — это из лунок вылезли греться на солнце нерпы. Давно уже несколько лунок заметил для себя Нанук. Две из них он облюбовал особо, расширил их, теперь эти большие лунки — его лунки, ныкпак. Он ничего никому не сказал, уходя на охоту, чтобы его не ждали с добычей, чтобы не спугнули ее лишним разговором и переживаниями.

Но вечером Ноэ, сияющая, веселая, пришла к Машкину и сказала:

— Отец вернулся…

— Откуда? — не понял Антоша.

— С нерпой… Он нерпу добыл по-старому!

Машкин молчал, ничего не понимая.

— Ты забыл… Помнишь, о празднике спрашивал? Время Длинных Дней начинается! Время Игры в Эскимосский Мяч!

— Вон что, — вспомнил Машкин. — Вот те на! Что ж он не предупредил?

— Нельзя… тебе нельзя… это только его дело… его, личное. Но теперь все, и можно праздновать.

— Зови его к нам, у нас соберемся… Все мои ребята тут, и ты приходи. Я в тэзэпэ — мигом!

Он начал одеваться. Ноэ выскочила на улицу поделиться новостью с другими.

Мяч был сшит из нескольких расшитых бисером кусков выделанной без ворса нерпичьей шкуры-мандарки, все швы внутренние, кроме одного, самого маленького и незаметного.

Набивался он оленьим волосом, кусками шкурья, тряпками, но внутрь надо было положить коробку с камешками, чтобы они гремели при игре, надо «озвучить» мячик.

Заранее камешки не были приготовлены, искать их под снегом не имело смысла, и бабушка Имаклик вытряхнула чай из железной коробки, бросила в коробку несколько пустых гильз из-под патронов для «Барса», коробка гремела хорошо, бабушка перевязала ее крест-накрест веревкой, положила внутрь мяча и, добавив еще несколько лоскутков шкур, закончила оленьей жилкой последний шов; встряхнула мяч — он загремел чуть приглушенней, но мелодичней.

Отдаст она его Ноэ, а та детям — пусть играют, «тунатагуты» игра называется.

В других домах, где были седовласые старухи, тоже заканчивали шить мячи для своих первых внуков, а если мячи уже были готовы с прошлой весны, то доставали их из кладовой — инлыгами. Раньше она была в правой стороне холодной части яранги, а теперь, в домах, инлыгами заменял тайник в коридоре, где в нерпичьем мешке хранилось то, на что всуе смотреть не разрешалось.

Праздник в доме Машкина ничем не отличался от обычных застолий.

Довольный, распаренный после чая, молча курил Нанук.

Суетилась, часто выбегая на кухню, Ноэ, приносила еду, а потом усаживалась поближе к Машкину, жалась к нему, насмешливо оглядывая чуть подвыпивших гостей.

Священнодействовал Чернов со стаканами и бутылкой, он человек науки, он может точно разбавить спирт водой, не ошибется.

Томился бездельем Игнатьич. То выходил на кухню колоть лед, то помогал там — рубил мясо, строгал его, шуровал печь, таскал дрова и уголь. Печь гудела весело, знать, поднимался ветерок.

— Да не мельтеши ты, — урезонивал его Чернов, — садись уж.

Игнатьич присаживался к столу, выпивали еще по одной, и его опять тянуло, что-нибудь делать.

Работу свою Игнатьич закончил. Все пятнадцать медвежат сидели в ящиках, по два в каждом. Но в трех ящиках было по одному зверю. Эти малыши отличались от своих собратьев — были вдвое крупней, весили почти по двадцать килограммов, и злые были — не приведи господи. Намучился с ними Игнатьич. Кухлянка его вся изодрана. Хорошо, что Ноэ и Имаклик, знатные мастерицы, зашили-заштопали все следы когтей и зубов зверенышей.

Работа закончена, теперь Игнатьич ждет самолета. Вот наладится погода за проливом, на материковой части, — и прилетит борт. Медведи чувствуют себя хорошо, все едят, здоровы, Рычат и поскуливают, правда, но это поначалу всегда так в неволе. Зверь что человек — ему нельзя без свободы. Что медведь без этих льдов, сопок, стылой воды океана, без этого солнца? Трудно им придется в других краях…

— Пойду котят своих проведаю, — вспомнил Игнатьич о медвежатах, — давно кормил, Нанук?

— Давно-о… утром… — сказал старик.

— Что с бортом? Присаживайся… — предложил Чернов молодому радисту полярной станции, который стоял на пороге и смущенно переминался с ноги на ногу, глядя по сторонам.

— Извините… я помешал…

— Да нет, что ты… Какие новости?

— На базовом аэродроме пурга. К нам сегодня самолетов не будет. Обещают завтра.

— Да садись ты!

Ему налили, он выпил. И, как бы оправдываясь, перед всеми, сказал:

— Я вахту свою сдал…

— Закусывай, не стесняйся.

— А кто из вас Чернов? — спросил радист.

— Я.

— Ясно-понятно. Вам радио.

Чернов развернул сложенный вчетверо бланк радиограммы, все смотрели, как он читал, и вдруг в доме стало тихо.

— Вот… — сказал радист. — А вы говорите, садись, мол… Закусывай… Не хотел я… ясно-понятно.

— Ты-то здесь при чем? — опомнился Чернов.

— Да кому нравится такие телеграммы носить? Вахта была моя… Вот…

— Что случилось, наконец?! — не выдержал Машкин.

Чернов протянул ему листок.

— Мда… — только и сказал Антоша.

Ноэ вопросительно смотрела на него.

— Двух его ребят — помощников — сняли с самолета в Тикси… там же госпитализировали., подозрение на дизентерию… — объяснил Машкин.

— Чего-нибудь не то съели… — предположила Ноэ.

— Возможно, увлеклись северными деликатесами… порчеными… налетели сдуру. Кто знает?

— Это недели две, а то и месяц… — задумчиво проговорил Чернов. — В общем, сюда они не прилетят.

— Но ящик с оборудованием они выслали… Он, наверное, уже на базовом, — напомнил радист содержание телеграммы.

— Что ящик? Что ящик? — вскипел Чернов. — Работать кто будет? Я их этим бортом ждал! Самое время начинается!

Радист виновато понурил голову.

Машкин всем разлил.

— А-а! — отмахнулся Чернов. — Не хочется!

Он заходил по комнате, потом сел и закурил.

— Ладно, давайте…

— Не паникуй, — сказал Машкин. — Давай думать. Двух человек не найдем, что ли? Моя партия придет только в конце апреля, тогда мы начинаем. Вот до этого я в твоем распоряжении. Берешь?

Чернов молчал.

— А ты, Нанук? — спросил Машкин. — Будешь в берлоге работать?

— Не-е… — засмеялся Нанук. — Боюсь. Скусает она, скусает… ну ее к богу! Скусает…

— Скушает? — засмеялся Машкин. — Да какая медведица тебя скушает! Что ты мудришь?

— Я заплачу, — сказал Чернов. — Оформлю рабочим.

— Не-е… — улыбался Нанук.

— Ладно… — успокоился немного Чернов. — Чего-нибудь придумаем. Спасибо тебе, Антоша.

У самого берега на ровном гладком льду дети играли в эскимосский мяч. Тунатагуты — игра, похожая немного на баскетбол, только нет корзин. Девочки бегают по площадке, передавая друг другу мяч, стараясь, чтобы его не перехватили мальчики. Задача — подольше удержать его в своей команде. Свободные от дела старики и старухи наблюдают за игрой, за веселым столпотворением на льду, болеют.

У школьников постарше другая игра. Она похожа на футбол, только здесь каждый за себя, и задача состоит в том, чтобы увести мяч как можно дальше по льду, оторвавшись от преследователей. Наиболее быстроногим и выносливым удавалось вести мяч до самой кромки припая, до разводий во льдах, и тут старики вмешивались, кричали, возвращали игрока назад, боялись, что может увлечься и ухнуть в полынью.

На первой площадке мячом окончательно завладели мальчики. И чтобы восстановить справедливость, с берега на лед спускается старушка. Мальчики обязаны в этом случае пасануть мяч ей. А когда мяч оказывается в руках у старушки, она отдает его девочкам, и игра возобновляется. Но если опять мальчики чересчур долго будут держать мяч у себя, опять на лед спустится старуха, напомнит справедливые правила.

Мяч на льду.

Мяч в игре.

И до тех пор будут слышны веселые крики, пока не уйдет солнце за горы, пока матери не позовут детей домой на ужин.

— Как это могло случиться? — спросил Чернов.

— Не знаю, — отрешённо развел руками Игнатьич.

Молча, понурив голову, сидел Нанук.

Шесть ящиков с медвежатами — в каждом по два — стояли, готовые к отправке. Три других ящика, в которых раньше находились самые крупные звери, были взломаны.

— Могли они сами изнутри взломать ящики и убежать? — опять спросил Чернов.

— Кто их знает? Сильные, черти… — вздохнул вдруг Игнатьич.

— Я сам забивал ящики, — сказал Чернов, — я очень крепко забивал. Не могли они сами… не верю!

Он внимательно рассматривал доски, гвозди, зачем-то понюхал ящик.

— Следы посмотрели?

Нанук кивнул.

— Куда ведут?

Нанук махнул рукой на север.

— Ушли к берлогам… Пропасть-то они не пропадут, мамаши их все еще крутятся там… Но как мы могли прозевать?

Никто на вопросы Чернова не отвечал. Все молчали.

— Досадно… Такие хорошие экземпляры… И самолет сегодня прилетит. Что делать?

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Игнатьич.

…Днем прилетел самолет. Ящики погрузили. Двенадцать медвежат вместо пятнадцати улетели на материк — впервые знатный зверолов не выполнил план. Что ж, тут действительно ничего не поделаешь.

Улетел Игнатьич. И для нас самое время с ним расстаться.

Варфоломей Шнайдер сидел напротив Ивана Ивановича Акулова, ждал, когда тот отметит командировку, проверит паспорт и отпустит с богом.

Он всегда испытывал непонятного рода страх перед власть имущими людьми — швейцарами, милиционерами, таксистами, официантами, директорами столовых, а уж о председателях сельсоветов и говорить нечего.

Он ждал, когда с его документами познакомятся и вернут ему их, выполнив все необходимые формальности. Он знал, что документы его в порядке, но все равно противная заискивающе-лебезящая улыбочка уже созревала где-то в уголках губ, и от сознания глупости такого поведения был он сам себе ненавистен.

Но не знал Варфоломей, что и Акулов в данный момент испытывал понятное только ему, Акулову, волнение.

«Ну вот, наконец-то, — думал Акулов. — Вот и сценарист к нам пожаловал. И не простой, а старший».

Он вернул Варфоломею паспорт и командировочное удостоверение, нежно, ободряюще улыбнулся.

— Добро пожаловать. Всем, чем могу, — помогу. Не стесняйтесь. Сразу обращайтесь ко мне — по любому поводу, буду рад помочь искусству.

— Ну, что вы, что вы… — застеснялся Варя такого неожиданного поворота.

— Нет, нет, не стесняйтесь… Вы у нас впервые… Тут все немножечко не так, как на материке. И я обязан, понимаете, это мой долг помочь вам.

— Спасибо.

Варфоломей ушел, а Акулов, подойдя к окну, окинул взглядом белую необъятную ширь океана, задумался, прикрыл глаза. Виделся ему праздник, свет юпитеров и вспышки блицев, информации в газетах и сообщения в «Полярном выпуске последних известий». «Быть Мероприятию», — твердо решил Акулов. Он не знал еще какому, но верно размышлял, что так просто на Остров старшего сценариста не пошлют.

А старший сценарист между тем внимательно и с неприкрытым любопытством рассматривал дом, куда его поселили, поскольку гостиницы на Острове не было — достаточно было пустых домов. В самолете Варфоломей познакомился с попутчиком — охотоведом Христофором Кучиным, а вернее, не охотоведом, а заместителем начальника областного управления охоты, то есть человеком в высшей степени ответственным («начальником», — вздохнул Варфоломей), но держался Кучин просто и, узнав, что Варя летит так далеко на север впервые, тут же взял над ним шефство, то есть пытался рассказать об Острове. В грохоте «Аннушки» ничего не было слышно, тогда он махнул рукой, достал из кармана куртки плитку шоколада, отломил половину и отдал ее Варфоломею.

По прилете на Остров Христофор тут же познакомил его с встречающим (тот был при вездеходе), пригласил жить вместе, показал, где сельсовет, и, погрузив чемодан Варфоломея в вездеход, тронулся в гору, а Варя пешком пошел в сельсовет, так как до него было рукой подать.

И вот теперь Варфоломей осматривает свое новое жилище. В доме никого нет, но ему сказали, что можно входить без ключа, дом не закрывается. В углу он увидел свой чемодан, рюкзак и спальный мешок Христофора и понял, что дом этот принадлежит встречающему, и понял, что Христофор — начальник, а встречающий его — подчиненный.

Он снял очки, протер их замшей, снова надел, достал сандаловую расческу, понюхал ее, причесал бороду, сел на койку — она была без матраса и спальных принадлежностей — и вздохнул. Где-то он предчувствовал, что начинается новая жизнь или один из важнейших этапов его новой жизни, и, судя по всему (по чему? — он не мог еще понять), этап длительный. Далеко на севере, у самого полюса, очень часто бывает, что человека вдруг осеняет предчувствие истины или еще чего-то, ученые пока не дали этому объяснения. И вот это произошло с Варфоломеем.

Он захотел чаю.

Тогда он встал и пошел на кухню, к печке. Она была холодной. Рядом на стене висел плоский бак, из бака в печь шла тонкая трубка. Под боком стояло ведро. Варфоломей понюхал — горючее. На всякий случай он отошёл подальше, не рискнув зажигать огонь и растапливать печь.

Напротив у окна висел аккуратный шкафчик. Он открыл дверцу. Там было два отделения. Верхнее — домашняя аптечка, вся полочка заставлена склянками, пузырьками, коробками с таблетками.

В нижнем отделении ничего, кроме двух бутылок водки, не было. На обратной стороне дверцы приклеено объявление — на белом картоне черным фломастером: «Взял одну — верни две. О. В.».

Он быстро закрыл дверцу, ему не хотелось брать ни одной.

И тут он услышал топот ног на крыльце.

Дом, в котором оказался Варфоломей, принадлежит Ояру Винтеру. Если бы Варфоломей был чуть внимательней, он прочел бы на улице рядом с дверью табличку: «Областной островной заказник № 1. Директор О. Г. Винтер». Но табличка была наполовину занесена снегом, и Варя ее не заметил.

В лице директора совмещалось все: он был директором, егерем, охотрыбинспектором, бухгалтером, мотористом своей электростанции, таксидермистом, водителем вездехода, сторожем и младшим научным сотрудником. Получал за все он только одну ставку, все остальное входило в обязанности, регламентируемые степенью энтузиазма и самоотверженности.

Латыш Ояр Винтер — единственный блондин на Острове, высокий, ладно скроенный викинг, с постоянной затаенной смешинкой в пронзительных серых глазах.

Слава о его бесстрашии и беспощадности к браконьерам пересекла границы Острова и вышла на материк. И все потому, что ему так и не удалось за многие годы настичь и обезоружить браконьера, и он не виноват, если браконьерить тут никому не приходило в голову.

Но один случай все-таки был — он вписан в историю арктических приключений, и этот случай знают на всех островах Ледовитого океана и на побережье от Мурманска до Уэлена.

В 196… году на Остров прибыла большая геодезическая партия с материка и работала полгода. В ТЗП обратили внимание, что партия, закупая в каждый очередной раз продукты, отказывается от мяса — и от консервов и от свежей оленины. Ну что ж, может, там все вегетарианцы или просто запас большой, привезли с материка.

Но однажды Нанук пришел к Винтеру и свалил у него в коридоре оленьи рога и несколько копыт. Тут уж не надо быть младшим научным сотрудником, чтобы определить — убиты олени, которые здесь на вольном выпасе.

В ту же ночь Нанук и Винтер выехали на собачьей упряжке на восток Острова, к балкам геодезистов. Прибыли ранним утром. Никто их не ждал. В балке-столовой готовился завтрак, аромат жареной оленины не спутаешь ни с чем.

— Мы нашли на Острове остатки десяти загубленных оленей. Там, в столовой, — одиннадцатый. Сколько вы вообще застрелили? — задал наивный вопрос Винтер.

Молодой начальник партии молчал. Потом спросил:

— Где нашли?

— Это нетрудно, если пройти по всем следам вашего вездехода.

Молодой начальник партии знал, что здесь он выполняет важное государственное задание. В конце концов его не заменят, а Арктика спишет все, думал он.

— Подпишите, — сказал Винтер и протянул акт.

Акт был подписан.

В то же утро шифровка была направлена на предприятие, от которого работали геодезисты.

Начальник партии, подписывая документ, не учел одного пункта: при аресте браконьеров у них изымается оружие и транспорт — средства передвижения.

Материк подтвердил справедливость действий Винтера, дал добро на конфискацию охотничьих ружей, оговорив, что боевые карабины должны быть возвращены предприятию.

«А транспорт?» — дополнительно запросил Винтер. И вскоре начальник партии был снят, отозван на материк, а через месяц, после завершения всех работ, геодезический вездеход поступил в собственность заказника, в сельсовете были оформлены бумаги, и Винтер стал единоличным владельцем транспорта, получив благодарность и денежную премию управления.

Вот почему о Винтере знали всюду, где есть браконьеры и управления охотничьих хозяйств.

…Неуютна жизнь холостяка, особенно на Острове. Ояр Винтер умел хорошо готовить, но у него никогда не было продуктов. Вернее, продукты были, но он не умел их хранить и всему на свете предпочитал консервы и бутылки.

Консервы валялись в столе, под койкой, в книжном шкафу и коридоре. Все, кто останавливался у него, щедро пользовались разбросанными пищетоварами, но бутылки ему было жалко, поскольку на Острове действовал «сухой закон» и выбить в ТЗП бутылку водки или спирта было проблемой. Но если кто-то в отсутствие Винтера набредал на его шкафчик, то видел объявление и, позаимствовав из шкафчика, возвращал, как положено, в двойном количестве. Винтер в накладе не был. Только однажды, вернувшись из поездки по Острову, он обнаружил вместо бутылки шесть флаконов тройного одеколона, что явно не соответствовало эквиваленту взятого. Он выяснил, что приезжал командированный, у которого ну никаких связей в ТЗП не было, и пришлось возместить недостачу единственным возможным для него способом. Ояр понял его и простил, и дверь его гостеприимного дома по-прежнему никогда не закрывалась.

Дом его неказист, наполовину занесен снегом — стоит на самом берегу, на семи ветрах. Две комнаты, кухня, коридор, туалет в доме, что весьма редко бывает в северных домах.

Систему отопления он позаимствовал у полярников. Из бачка на стене по тонкой трубке стекала солярка на старую сковородку, которая стояла в печи. Мощность струи солярки можно регулировать краником. Солярка горела, печь гудела, и, пока был огонь, в доме было тепло. За ночь же все тепло выдувало, если ты ленился вставать и наполнять бак горючим. Восемь ведер солярки съедала такая печь за сутки.

В доме всегда пахло кочегаркой, машинным залом, ремонтной мастерской. Потолок и стены закопчены, и, если кому-нибудь в голову пришла бы идея заняться утренней гимнастикой и устроить бег на месте, с потолка и стен посыпался бы мягкий черный пух, лохмотья копоти, этакий черненький новогодний снежок.

Все полки, стеллажи и полочки были заставлены минералами, моржовыми клыками, чучелами леммингов, песца, лисицы и птиц (полярная сова, белый гусь, разные виды чаек, гага, гагара, топорок, кулички, поморник). Два черепа медведя скалили зубы из угла.

Книги были лишь по специальности — охотоведение, природа, учебники по таксидермии, климату Арктики, течениям северных морей и другие, изданные Гидрометеоиздатом.

— Не присылают нам художественной литературы, — жаловался Ояр постояльцам. — Вот и читать нечего. Ни в магазине ничего нет, ни в библиотеке — который год закрыта.

Но одна книга у него все же была, подарок Христофора Кучина: добыл тот ее по случаю в букинистическом магазине на Арбате за семь рублей пятьдесят копеек. Вот эту единственную книгу и читал долгими пурговыми темными ночами Ояр. Винтер читал и удивлялся описанной там южной жизни, такой непохожей на северную, и решал про себя никогда не приезжать на юг.

Это был пятый том собрания сочинений Клода Фаррера — «Окоченевшая любовница», издательства «Современные проблемы», Москва, 1927 год, перевод с французского М. Коваленской и Г. Павлова.

— Нам бы эти проблемы, — вздыхал Винтер.

И тайно мечтал о том времени, когда он распрощается с Островом и приедет в город Магадан. Любил он этот город больше Риги. Приедет и сбросит северные доспехи, наденет костюм и галстук, выйдет на улицу, а навстречу ему она — юная акселератка, длинноногая и веселая, молодая и свежая, как утренняя рижанка двадцати неполных лет. Что скажет он ей, он, закоренелый, холостяк? А что можно говорить в таких случаях? Не знает Винтер… И ни в одном учебнике по охотоведению эта ситуация не предусмотрена. Может, у Фаррера есть что-нибудь на этот случай? Открывает страницу, читает: «Ее мордочка была бледнее рубашки на фоне светлого шелка ее волос», переворачивает страницу, опять про то же: «Она — само очарование, может быть, немножко бледновата, но, впрочем, это дело вкуса»… Нет ничего про полярную ночь, пургу и трудовой энтузиазм.

Откладывает Винтер занимательное чтение… И думает: вот не уезжаю я отсюда, да и вообще не уеду… Что я там с деньгами своими делать буду, если робею и двух слов связать не могу?

Дом на юге ему не нужен, золото, дубленка, подписка на Дюма тоже, машина ему не нужна, новый галстук и модная прическа тоже ни к чему, деньги какие-никакие идут и так, за работу, за то, что он делает, и больше ему не надо, и так хватает, был бы Остров и порядок на нем, и чтоб белые гуси на гнездовьях не замерзали, чтоб не заносило их неурочным снегом, чтоб не ел их кладок наглый песец, — да чтоб самолеты полярной авиации не летали так низко над лежбищем, не пугали бы моржей, а то те давят от испуга друг дружку, да хорошо, чтоб и мишки Остров не покидали, пусть всегда, тут выводят потомство, а уж о тишине он, Ояр Гансович Винтер, позаботится, позаботится сам, обязательно, иначе ждет его самое страшное наказание — перевод на материк, где поют соловьи. А семейный неуклад — ну что же, умная да хорошая сама Винтера найдет, пусть он зря не старается. Но он об этом тоже не знает, хотя и сетует на одиночество иногда, в минуты душевных невзгод.

«Вот если б мне кто-нибудь мальчишку отдал, усыновил бы я мальца, маленького-маленького… Вот кому со мной на Острове было бы хорошо, — думает он. — Легко Антоше Машкину, у него хоть Ноэ есть…»

…Услышав шум на крыльце, Варфоломей пошел встречать гостей. В кухню ввалились Винтер, Христофор Кучин, Чернов и Машкин.

— Ага, вы уже здесь? — спросил Ояр. — Ну что же, располагайтесь где удобней. Мешок спальный я вам дам, этого добра у меня полно.

Варфоломей кивнул:

— Спасибо.

— Да…

— Вспомнил! Вы сценарий должны написать. Шедевр мирового кино…

— Какой уж там шедевр! Мне бы хоть берлогу посмотреть…

— Покажем, ребята?

— Покажем… Пусть смотрит, — благодушно разрешил на правах старшего Христофор Кучин.

А он действительно был старшим, поскольку заказник подчинялся области в лице управления, где Кучин был заместителем начальника.

— Как Лорка? Виделся после? — спросил Варю Чернов.

— Виделся… — как можно равнодушней ответил Варя, глядя в занесенное снегом окно. — Обещает прилететь.

— Ну?

— Готовят товары…

— Во лафа будет, ребята! — обрадовался Чернов. — Вплоть до тортов и пирожных! Надо будет отбить ей, чтоб к закуске побольше чего-нибудь привезла… гкхм…

— А что, тут нет? — спросил Варя.

— Есть… да надо каждый раз зава ТЗП упрашивать, или к Акулову за запиской топать… Только с его визой и продают, — сокрушался Чернов.

— Сухой закон?

— Куда уж суше?!

Варфоломей вспомнил акуловское «всем, чем могу, — помогу» и успокоился:

— Иван Иванович сказал мне, чтоб я не стеснялся — и к нему!

— Так и сказал? — удивился Чернов.

— Да…

— Тогда живем!

— Да есть пока, зачем волноваться, — ответил Ояр.

— Кто с дороги — не мельтешите на кухне, отдыхайте, мы сами, — крикнул Машкин из коридора, где он разделывал мясо.

Христофор Кучин быстро развязал свой спальный мешок, бросил его на голые пружины койки и тут же лег, блаженно вытянув ноте. Где бы он ни находился, если была свободная койка или спальник, он никогда не упускал случая прилечь, справедливо полагая, что лежать лучше, чем стоять или сидеть.

— Люблю, грешным делом, отдохнуть, — иногда объяснял он. — Это у меня болезнь такая, хроник я. Видать, наследственное — отец любил храпака задавать. — И тут же засыпал.

Насчет отца он наверняка придумал, полагая наследственную связь уважительной причиной.

Христофор любил комфорт, изысканный стол, хорошие костюмы и галстуки, негу и лень, но не так уж часто доводилось ему сибаритствовать, и он мгновенно преображался на работе — то есть в тундре, в снегах или на таежной реке. Тут он довольствовался (причем не испытывая особых неудобств) сном на сырой земле, у костра, завтраком из остатков вчерашней ухи, сухарем и бычком сигареты.

Сейчас он дремал в ожидании чая, зная, однако, что чай закончится великим «сабантуем», как и положено по случаю приезда.

— Кристобаль, — обратился к нему Ояр, — ты не спишь.

— Сплю.

— Вставай к столу, а то разливать некому…

Тезку Кучина Колумба по-испански звали Кристобаль, и Ояр всегда звал так своего начальника, намекая, очевидно, на его охотоведческие походы, путешествия, неоткрытые Америки, а может быть, просто так, с любовью.

Кучин не был знаком только с Машкиным. С Варфоломеем он познакомился в самолете. Ояра знал давно. Так же давно, с начала изучения в этих местах медведя, знал он и Чернова.

Это Чернов первый сказал ему всю правду, когда Кучин принял предложение работать начальником Чукотского южного заказника. Всю правду о тяжкой нравственной доле охотинспектора. Чернов его отговаривал. И доводы его были просты и логичны. Как часто потом вспоминал Кучин Чернова и не переставал удивляться его прозорливости!

А Чернов просто знал мягкий, незлобивый характер Кучина, его неторопливость, его лень, мешавшую настоять на своем, если дело требовало долгой «раскрутки». Да и выглядел Кучин очень уж не боевито — тихий голос, очки, чеховская бородка, шаг неторопливый при его высоком росте.

Доводы Чернова сводились к следующему.

— Что мы имеем на сегодняшний день? Охотинспектор, он же начальник заказника, с ним егерь, избушка на реке, лодка, собака, оружие и громадная территория заказника. По весне на базу к избушке надо завезти продукты и необходимое оборудование. Транспорта никакого нет, да и добраться можно только вертолетом. Денег на аренду вертолета никто в управлении не даст. Придется ходить с протянутой рукой, Вертолетчики всегда помогут, и «левый» рейс ты сделаешь. От авиации ты зависишь?

— Да.

— Наткнувшись в тундре на них или их товарищей, ты будешь составлять акт?

— Нет.

— Идем дальше. В течение лета тебе необходимо сделать два легких зимовья-перевалки и хотя бы два лабаза. К кому обратишься?

— К геологам.

— Правильно. Они на своем вездеходе или на оплаченном геологами вертолете сами все тебе развезут и вместе с тобой построят. Правильно?

— Да.

— Заглянув на огонек на одну из их баз попросить свежего хлеба и сахара, ты увидишь, что вялится рыба, которую они не должны ловить. Тебе придется на это закрыть глаза. Так?

— Так.

— Идем дальше. Начинается навигация. Завоз новых продуктов и разной техники. А у тебя давным-давно лежит заявка на новый мотор «Вихрь» и лодку «Прогресс». Мотор и лодка вот они, на первом пароходе. Ты идешь в управление торговли. Тебе тут же выписывают и отгружают. Сам понимаешь, продавщицы и товароведы на охоту и рыбалку не ездят, и в тундре в неурочные сроки ты можешь встретить только тех, кто ставил визу на твоей бумаге.

— Понял.

— Это еще не все. Доставят тебе лодку и мотор и всякие свежие фрукты-овощи по реке прямо к избушке работники управления морского порта, оторвав в горячую пору навигации так нужный им самим катер, оторвав на двое суток ради тебя и бесплатно. Понятная картина?

— Понятная…

— Еще не все. К Сельхозтехнике ты будешь обращаться за разными запчастями. Вездеход тебе все равно дадут через два-три года и машину — газик для поселка. Придется обращаться.

— Это уж точно. Гм…

— И это еще не все. В штате заказника не хватает трех единиц, тебе придется устраивать трех человек, и жить они должны в поселке, а работать в тундре. В поселке им нужны квартиры, где они будут жить зимой с семьями? Да и тебе самому пора жилищные условия улучшать. Ты обращаешься в соответствующие инстанции с просьбой выделить тебе — неслыханное дело! — аж четыре квартиры. Положительное решение этого вопроса в руках администрации. И вот что же мы имеем, как говорится, на сегодняшний день? Геологов тебе штрафовать нельзя, авиацию нельзя, торговлю тоже, Сельхозтехнику нельзя, морпорт и администрацию тоже.

Чернов загнул семь пальцев, потом на всякий случай еще три, показал Христофору Кучину два кулака и разогнул пальцы.

— Вот видишь. Я намеренно сгустил краски. Не надо дудеть что все только в мечтают побраконьерить. А вдруг? Не с тем, так с другим тебе все равно придется иметь дело. Так на кого же ты будешь составлять акт и как выполнять план по штрафам? Ловить туристов? Они сюда не заглядывают. Бесхозных заблудших романтиков? Их сюда не дозовешься. Воскресных отдыхающих? Им хватит места для отдыха и в черте поселка — с удочкой. Они отдыхают, и им много не надо. Трудно тебе придется. Иди лучше, ко мне, лет через пять сделаешь диссертацию.

Христофор Кучин все же принял заказник, поработал два года, частенько убеждаясь в той или иной мере, что слова Чернова как нельзя более точно соответствовали ситуации, и через два года, сказав «довольно», перевелся в управление на повышение, сдав дела молодому настырному парню из Иркутска, у которого еще не было столь тесных связей с местным окружением. Да и дела в заказнике в общем-то были уже налажены, глядишь, парню будет легче.

Так что встреча с Черновым обрадовала Кучина, ему хотелось рассказать о двух годах трудной работы, но это как-нибудь потом, не сейчас, не за столом. Да Чернов, наверное, забыл о своих советах и рекомендациях молодому Христофору. Дело обычное, и оно забывается быстро, тем более советы, кто из нас не давал в свое время полезных советов, нет ничего более простого, чем советовать, разве все упомнишь?

Куски дымящегося вареного нерпичьего мяса в миске, нерпичья печень на сковороде, банка горошка И консервированного фаршированного перца из Болгарии, соленая горбуша, свежий хлеб да две заветные бутылочки из шкафчика. А на плите уже закипает чай.

— Будем здоровы!

Варфоломей впервые пробовал свежатинку.

Ояр сбегал в коридор, принес на дощечке тонко нарезанные черные ломти.

— Это сырая печень. Кристобаль, Варя, пробуйте!

Христофор живо налег на закуску, Варфоломей опасливо смотрел на его окровавленные пальцы. Христофор ел с удовольствием, чувствовалось, что давно не управлялся с нерпой.

— Пробуй, Варя! Как масло! — уговаривал Ояр. И сам старался не отстать — тут в еде понимали толк.

Варя с осторожностью взял, как все, руками кусочек печени, макнул в соль, пожевал. Заел большим куском хлеба и, отодвинув рюмку, приступил к горячему, тоже осторожно, с трудом постигая экзотический вкус новой пищи.

— Не нравится?

Он пожал плечами.

— Не разобрал еще, — сказал Машкин. — По первости всегда непонятно, а потом за уши не оттащишь.

— А из ластов нерпы заливное можно готовить. О, какое заливное! — размечтался Христофор.

— Время будет — сделаем, — пообещал Чернов.

— Я бы курочку съел, — выразил робкое пожелание Варя.

— Утки весной, попозже! Каких тут только нет! — восторженно пообещал Машкин, но потом осекся и показал на Ояра — Вот если он разрешит.

Ояр засмеялся.

— Ну одну можно, для гостя? — взмолился Машкин.

— Гость к тому времени уедет, — заметил Ояр.

— Ну, тогда не надо, — быстро успокоился Машкин, встал и пошел в коридор за новой порцией мяса.

Варфоломей ел консервы и пил чай. Чего-чего, а сахару, галет и особенно чая в доме было полно.

Антоша Машкин рассказывал о странных случаях с горючим — о бочках у знака, пустых, с притертыми пробками, и о стрельбе в новогоднюю ночь.

— Год такой невезучий, — заметил Ваня Чернов. — Вон у Игнатьича в последний момент три медведя, самых крупных, ушли. Тоже случай. Или у меня вот — оба парня в госпитале. Чем тут поможешь? Хорошо, Машкин обещал поработать.

— А я? — спросил Ояр.

Чернов молчал.

— Меня тоже не забывайте, — бросил Кучин, — у меня по плану, просчет берлог, все равно с вами буду.

— Ну, ребята, — заулыбался Чернов, — мне всего три недели надо, месяц от силы, вот спасибо!

— А я? — испугался Варфоломей.

— Увидишь еще… — успокоил Чернов. — Скучно не будет, наблюдай, записывай!

— Да можно сразу, в первый выезд, — предложил Машкин.

— Только экипировку продумай, — посоветовал Христофор, — надо одеваться теплее. Там такой колотун!

— Возьмем комплект меховщины у Нанука, он даст.

— Старик добрый, не откажет, — сказал Машкин. — Вот вечером придет Ноэ, попросим ее, сходишь с ней к старику. А пока… — Он выразительно посмотрел на опустевший стол.

— Без Акулова не обойдешься, — заметил кто-то.

— Я могу, — с готовностью предложил свои услуги Варфоломей, — мне-то Иван Иванович обещал.

…Из сельсовете Варя вышел с маленьким листиком бумаги. Ему не терпелось заглянуть в него, узнать, что же написал Акулов. Раскрыл он вчетверо сложенный листок только в тамбуре магазина. Рукой Ивана Ивановича было начертано — «ТЗП, создай условия!».

Заведующий закрыл магазин и вместе с подателем записки отправился на склад. Заведующий предупредителен, обходителен и вежлив. Он знает, такие записки зря не пишут.

— Что вы предпочитаете? — спросил заведующий. — Могу предложить водку в экспортном исполнении. Могу вообще уникальный напиток — Московская особая. Помните, старая Московская, по три четырнадцать? У нас остался всего один ящик, бережем для гостей. Мы даже продаем ее по старой цене, так как по новой мы ее не приходовали, не имеем права повышать… А?

— Видите ли, — замялся Варя, — я в некотором роде дилетант. Я не разбираюсь. Давайте на ваш вкус. Что вы предпочитаете, то и хорошо.

«Хитер, ах хитер», — подумал заведующий и решил идти напрямик.

— Вы не стесняйтесь, — сказал он. — Вот в записке сказано создать условия — и все. Значит, не на сегодня, а на все время, пока вы и ваши друзья будут на Острове. Можете даже их кого-нибудь послать, я всех знаю. Такая записка нужна, чтобы каждый раз по пустякам не тревожить Ивана Ивановича. Вы, судя по всему, занимаетесь важным делом, да, важным, и он тоже. Кофе растворимый хотите? Вон сколько ящиков — до следующей навигации хватит!

— Хочу, — вздохнул Варя, не решаясь отказом обидеть.

— Вот паштеты. Из гусиной печени, — видите, румынские баночки, а вот венгерские, тоже паштет, но просто печеночный. Оба хороши. Я заверну вам и те и те. По десять банок хватит?

— Я донесу?

— Донесете! Я все сложу в пустой рюкзак. Рюкзак вернете, он еще не продан.

— А крабы у вас есть? — решился Варя.

Заведующий задумался.

— В одна тысяча девятьсот, не припомню, каком году, были. Сейчас не завозят. Икру могу предложить.

— Черную?

— И черную, и красную, и минтаевую… В баночках, очень удобно. Могу и деликатес японского императора — икру морских ежей.

— Вкусно?

— Я не люблю, — признался заведующий, — но многим нравится. — И он полез на вершину штабеля из разнокалиберных ящиков.

Рюкзак был набит основательно, но заведующий не спешил закрывать склад и о чем-то думал.

— Так, так, так… — вслух размышлял он. — Вот что! На утро вам понадобятся компоты.

— Я не знаю, — застеснялся Варя.

— Я знаю, — твердо сказал заведующий. — Пива у нас нет, а квас вы делать не умеете. Компоты как раз. Есть малиновый, клубничный, смородиновый. Импортный и наш. Наша смородина в этом случае предпочтительней.

И он скрылся в лабиринте из ящиков.

— Вот Полинг считает… — сказал, вернувшись, заведующий, — вы знаете Полинга?

— Я его не знаю, не знаком.

— Еще бы! Он физик и химик, дважды лауреат Нобелевской премии. Так вот он считает, что в группу витаминоносителей-рекордсменов кроме сладкого перца и капусты «брокколи» входит смородина, черная смородина, Полингу можно верить. Утром убедитесь, — и он улыбнулся.

Варя тоже застенчиво улыбнулся.

Они вернулись в магазин, заведующий пощелкал счетами, Варфоломей заплатил и, взвалив рюкзак, пошел домой.

Надо отвинтить у шприца обе крышки и протереть цилиндр тряпочкой, — смоченной спиртом. После просушки внутреннюю часть цилиндра смазать густым вазелином. Затем вдвинуть в цилиндр поршень с инерционным капсюлем и навинтить крышку со стабилизатором. Теперь можно в цилиндр налить доверху раствор с серниланом, а потом уже навинтить переднюю крышку с иглой и надеть направляющий полиэтиленовый колпачок. Сернилана всего-то нужно два с половиной миллилитра да добавить один миллилитр этилового спирта, чтобы раствор не замерзал на морозе.

Чернов приготовил пять шприцев — летающих шприцев для обездвиживания медведей. «Пять на завтра хватит, — думал он, — Одного и то хватит, если попасть точно».

Много шприцев заготавливать впрок не имеет смысла, потому что раствор все равно медленно вытекает, да и препарат при длительном хранении портится, вот почему все операции делались в ночь накануне или непосредственно в день работы.

Варфоломей внимательно следил за манипуляциями Чернова.

— Что это за раствор? — спросил он.

— Сернилан, — ответил Чернов.

— А что это?

— Ну, проще — фенциклидин гидрохлорид.

— Понятно, — усмехнулся Варфоломей.

— Одного этого шприца достаточно, чтобы медведица полтора часа не шевелилась.

— Из того ружья стрелять?

— Да. Это «кеп-чур», американская система, шестнадцатый калибр.

— Это надежно?

— Да, конечно… Надо только точно попасть. В мышцу шеи или в жевательную мышцу, когда медведица выглянет из берлоги. Если в лоб или скользящим — дело бесполезное. Главное — ее выманить…

— Не боитесь?

Всегда есть страховщик с карабином. Да не волнуйся, Варя, нападают только подранки, понял? Подранки, голодные, пуганые и шатающиеся. Остальные не нападают.

— Понял. Остальные в зоопарке.

— Ага. У тебя-то все готово?

— Давно.

Варе была отведена роль фотографа — это-то дело он знал в совершенстве, запасся пленкой и двумя камерами — с узкой и широкой пленкой. Только сетовал, что не мог достать слайдов. В те годы достать обратимую пленку было почти невозможно. Но у Чернова слайды были.

— Меходежду примерял?

— Как раз.

— Нанука?

— Брюки и торбаса Нанука, а кухлянку Ноэ свою дала. Нижняя кухлянка тоже её.

— Не замерзнешь, одежда у Нюрки что надо.

— Это ее русское имя?

— Так мы ее у себя зовем, удобней.

— Она чукчанка?

— Нет. Не чукчанка, не эскимоска. Из племени ситыгьюк. Что-то родственное ихалмютам, кто их разберет… Понравилась?

— Ну… как сказать… полновата глаза, правда, очень красивые…

— Лукавые! — засмеялся Чернов. — Ты ее еще не знаешь! Умница!

— Так уж… — самоуверенно бросил Варя. — Умные, они нынче перевелись. Им это не идет, время не то…

— Заговори-ил! — засмеялся Чернов.

Варфоломей замолчал.

— Я пойду, — сказал он. — Надо выспаться…

— Давай. Завтра рано подниматься. Отдохни. Ребята, поди, спят уже.

— Христофор точно спит, а Ояр — не знаю.

— Кристобаль эту работу любил, — непонятно почему опять засмеялся Чернов.

Варфоломей ушел.

Все так и оказалось. Кучин сладко похрапывал, Ояр разбирал спальный мешок.

— Чаю хочешь? — спросил Винтер.

— Только что пил у Чернова.

— Тогда спи. Завтра выйдем рано.

— Я знаю.

Варфоломей расстилал спальный мешок, а Винтер внимательно краем глаза с улыбкой за ним следил.

Ояр заметил на лице Варфоломея брезгливую гримасу, когда тот развернул мех в изголовье. Варфоломей застелил изголовье чистым полотенцем, чтобы не касаться меха щекой.

«Мда-а», — вздохнул Ояр и вместо улыбки вдруг обнаружил у себя где-то внутри возникшее раздражение.

— Если бы у тебя была жена, — сказал вдруг Ояр, — она бы от тебя сбежала.

Варфоломей молчал, раздеваясь.

— Отсюда далеко не убежишь, — сказал Христофор. Оказывается, он не спал, а только дремал, закрыв глаза. — Здесь нет микробов, Варя. Спи спокойно в этом спальном мешке. На севере нет микробов и гадов. Север стерилен, Варя, — сказал он, зевнул и снова закрыл глаза.

— Очки, Кристобаль! — подсказал Ояр.

Христофор всегда спал в очках: если ему не напомнить, сам не снимал их. Вот и сейчас из спального мешка торчали очки, нос и борода.

Христофор снял очки и аккуратно положил их рядом с пепельницей на табуретку.

— Холодно, — сказал Варя.

— Сейчас я на ночь подшаманю. — И Ояр пошел на кухню, включил кран на полную мощность — горючка заполыхала, загудела печь.

— Чай в постель или ну его? — спросил он. — Чай перед сном помогает.

— От чего? — спросил Варфоломей.

— От всего. И ночью и днем. Правда, Кристобаль?

Христофор перестал храпеть:

— Правда. Спирт с чаем еще лучше, помогает.

— Ну, это уж без сомненья.

Варфоломей устроился наконец в мешке, от чая отказался. Ояр принес кружку Христофору.

— Держи!

— Ояр, — спросил Варфоломей, — сколько нормальный человек может выдержать на севере?

— Какой нормальный? Выходит, Ноэ и Нанук ненормальные, они здесь вечно… Так?

— Я не о том… Они родились тут. Им тут все привычно. Скорей, они на материке бы не выдержали.

— А чего хорошего на материке? — спросил полусонный Христофор. — Пивные, музеи да девочки? Ну, еще поезд ходит… Скучно… Ну, пляж. Так и у нас тут можно хоть круглый год купаться!

— Как? — не понял Варя.

— Здесь есть озеро, теплое, бьют горячие ключи, купаемся, когда приезжаем, — пояснил Ояр, — хоть в январе, хоть в июле. Родоновые источники. Целебные, между прочим.

— Вот устроим тут заповедник — не очень-то покупаетесь, — непонятно кому погрозил сонный Христофор.

— А мы искупаемся? — спросил Варя.

— Обязательно… как-нибудь в следующий раз. Вот только закончим работу. Чернову надо помочь. Вот он закончит свое — и двинемся на Ключи.

— Представляю, как это можно будет снять, — сказал Варя. — Женщины в пляжных костюмах на снегу. Да мне никто не поверит.

— Поверят. Зритель нынче всему верит, особенно детективам.

— Тут-то детектива не сделаешь.

— Почему? Граница рядом, пиши-фантазируй. Нет границ полету фантазии, — уверенно сказал Ояр, вспомнив «Окоченевшую любовницу» Фаррера.

— Зато у сметы есть границы. Где я найду столько блондинок, чтобы привезти их на Остров и снимать голыми на снегу?

— А почему обязательно блондинки?

— Я думал… — смутился Варя… — они лучше смотрятся… и вообще.

— Нет! — возразил Ояр. — Нет. Закон контраста — белое и черное. Брюнетки на снегу — лучше. Вот вам и заголовок — «Брюнетки на снегу». А?

— А что? Это идет! — проснулся Христофор!.

— Не пойдет! — сказал Варфоломей, — Начальство не пропустит.

— А ты сначала сделай, а потом уж воюй с начальством. Не надо раньше времени оглядываться. Не расти внутри себя внутреннего редактора. Ни один перестраховщик, мне думается, еще не создал шедевра мирового кино. Я правильно выражаюсь?

— Правильно, — сказал Христофор. — Перестраховщики сами себя боятся.

— Они не сами… Их сначала кто-то научил бояться, а дальше и пошло…

— Возможно, и так. Но только от этого не легче.

— Хорошо, — согласился с Христофором Ояр, — но только к медведям это отношения не имеет. Давайте спать. До завтра.

Раньше всех на правах хозяина просыпался Ояр. Он вставал, быстро разжигал печь, ставил чай и принимался готовить завтрак.

От шума и возни просыпался Христофор. Он водружал на нос очки. Ояр ставил перед ним рядом с пепельницей кружку дымящегося чая, Христофор выпивал его с сахаром, закуривал первую утреннюю сигарету и долго молча лежал в мешке, ожидая, пока в доме не станет тепло.

Там, раньше, за пределами Острова, утро у Варфоломея начиналось с зарядки, обтирания и бритья, Здесь он пробовал однажды начать день с зарядки, но тонкий слой копоти с потолка и стен мешал ему делать полный вдох-выдох, а выскакивать на мороз он не осмеливался.

Тогда он перешел на систему йоги. Из всего комплекса йоги он хорошо запомнил упражнение номер один — «сесть на постель, скрестив ноги, закрыть глаза и пять минут подумать о прекрасном».

Но по утрам мысли его о прекрасном развивались в одном направлении. Чаще всего на ум приходила Глория. От этого на душе становилось муторно. Он вставал и ронял:

— Бр… рр… рр… холодно!

— Это потому, что нет термометра, — успокаивал его Винтер. — У нас холодно, потому что в доме нет термометра.

Варфоломей принимался за бритье. Тут, кстати, можно было вообще не бриться, так даже было лучше, но от привычек ему трудно было отказаться, и он старательно брился, хотя при бороде это ни к чему. Бороду он холил. Тело посредством зарядки тоже, а себя в зеркале уважал и любил.

Побрившись и умывшись, Варя вытирался одеколоном, затем полотенцем, полотенце становилось грязным, он этого не замечал, и если не смотрелся в зеркало до завтрака, то весь завтрак ребята потешались над его грязной физиономией.

После завтрака Варя надевал галстук, смотрелся в зеркало, снова умывался, вытирался грязным полотенцем, расчесывал сандаловой расческой бороду и ждал указаний относительно мелких домашних хозяйственных дел.

Сегодня ребята не умывались.

— Зря ты умываешься, — сказал Винтер.

Варфоломей не понял.

— Целый день будем работать на морозе. А ты снял с лица пленку — жировые выделения и остатки пота. Очень быстро обморозишься. Кочевые оленные чукчи и охотники эскимосы перед дежурством в стаде или выходом в море никогда не умываются. Не надо очищать кожу. Лучше потом попаришься в бане, ничего с тобой не случится.

— Верь ему, — сказал Христофор Варе. — Это рекомендации науки, а не байки. Тут все надо изучать, а ты невнимателен. Видел я один фильм, где пастух в белой рубашке и галстуке швыряет на оленя чаат. Как бы в твоем сценарии такого не получилось.

— Учту, спасибо, — вежливо сказал Варя.

— Пожалуйста. Не стоит.

— К столу!

За окном уже тарахтел вездеход. В комнату ввалились Машкин и Чернов.

— Нюрка просилась! — с порога закричал Машкин. — Хочу, говорит, с Варей сфотографироваться!

— Успеет, — махнул рукой Винтер.

…Варфоломей лежал в вездеходе на оленьих шкурах в вспоминал свои дни на Острове. «Странные люди, — думал он. — Интересные, но какие-то странные. Без их работы их не понять и фильм о них не сделать. Я бы во всяком случае денег под заявку на сценарий об этом не дал. Надо стараться».

До северных отрогов идти далеко, Кучин знает об этом и потихоньку, чтобы не терять даром время, подремливает себе в углу, лежа на шкурах рядом с Варфоломеем.

За рычагами вездехода Машкин, рядом на сиденье справа — Чернов, между ними в проеме, ведущем в грузовой отсек машины, примостился Винтер. Он согнулся в три погибели, закрыл от Кучина и Вари обзор, показывает Машкину направление.

Вездеход свернул с береговой полосы и направился в тундру. Надо пересечь Остров почти посередине. Тундра лежит на невысоком плато, перерезанном ручьями, небольшими речками и долинами. Места эти Кучину известны хорошо — вот он и дремлет, не глядит по сторонам. Жалеет только, что Нанук не пошел с ним. Хороший старик, бесхитростный, на него всегда положиться можно. Два года назад напились они браги — Христофор и Нанук, обуяла их отвага и желание приносить пользу, ринулись они по берлогам, хорошо, что Пальму прихватили, отогнала она рано вылезшую медведицу с медвежатами, а то бы…

Даже сейчас краснеет Кучин, вспоминая свое молодечество, ничем, по сути, не отличавшееся от пижонства. «Арктиксмен, черт возьми! — думал он. — Стыд! Как сопляк-чечако… Хоть бы тут никто не вспоминал…»

В Нануке он был уверен — от него словечка не добьешься.

Винтер посторонился, открыл обзор, поманил Шнайдера. Варфоломей встал, пересел к нему. Винтер показал на дорогу. Впереди вездехода метрах в пятидесяти по следу мчались два песца, не сворачивая.

— Эх, телевика нет! — вздохнул Варя. — Далековато… Надо же! Прямо так и бегают!

— Пусть бегают… Дальше капканов не убегут!

Варфоломей снова пристроился на шкурах.

— Что там? — спросил Кучин.

— Песцы…

— А-а-а… — протянул Кучин и закрыл глаза.

«Профессионалы, — подумал Варфоломей, — их не проймешь. А вот если б сейчас бегемот появился из-за сугроба? То-то бы забегали!»

Он поймал себя на том, что сейчас, пока он не у дел, мысли его все чаще и чаще возвращаются к недавним дням, к событиям на Острове, одним из важнейших среди которых он считал знакомство с Ноэ. Ноэ удивила его — она держалась на равных, с добродушием гостеприимной хозяйки, и ничего наивного, простецкого, «аборигенского» он в ней на нашел. Признаться, ему даже хотелось уединиться с ней в другой комнате, просто так, поговорить ни о чем, о пустяках, без свидетелей, узнать, какие же они, женщины Острова.

Варфоломей никогда не сталкивался с местным населением, и знакомых среди северных людей у него не было. В нем давно укоренилось отношение к северу как к чему-то временному, временному этапу в биографии, случайному, который надо переждать.

Он уже меньше думал о Глории, чем о Ноэ. Наверное, так всегда бывает — то, что ближе, на какое-то время заслоняет от нас то, что далеко.

Все в ней поразило его. И удивительные глаза, и цвет кожи, и татуировка. И изящество, благодаря которому незаметной становилась даже ее полнота.

«Чего он к ней прилип?» — думал Машкин.

— Слышь! — крикнул он из-за стола. — Не твое, положи на место.

— Что? — не понял Варя.

— Все!

Похоже, нагловатый новичок Антошу раздражал.

А разговор был между тем у них вполне безвинный и вертелся вокруг сугубо материальных вещей.

— И песца здесь можно купить? — спрашивал Варя Ноэ.

— Зачем? — ответила она. — Его можно поймать.

— А клык моржовый достать? — показал он на череп моржа с клыками, валявшийся в углу.

— Можно выколотить. На Длинной косе с осени полно трупов. Там медведи кормятся. Чернов там будет работать — можно с ним съездить. А по дороге Горячие ключи…

— Мне рассказывали, там купаются.

— Я тоже туда поеду, с отцом. Нанук иногда собачек лечит. Лапки им греет.

— Помогает?

— Он сам от ревматизма вылечился.

— И никто тут из кости ничего не делает?

— Нет… делают на востоке Чукотки… Отец мне в детстве вырезал из клыка нерпочку, моржа и медведя. Это мои игрушки, до сих пор храню.

— Клык, он же ценный?

— Почти как слоновая кость.

— Вон у Ояра Гансовича сколько их лежит, а ведь можно из них много ценных вещей сделать, — вздохнул Варя.

— Один приезжий художник сделал композицию «Полет в космос», все удивлялись…

— Хорошо сделал?

— Хорошо-то хорошо, но художник не понял материала… Разве можно в кости выполнять космическую тему? Кость — традиционный национальный материал. Животных можно вырезать, бытовые сценки, сказочные сюжеты… А космос-то тут при чем?

— Форма… материал… содержание… идея… — будто бы про себя проговорил Варя.

— Может, так. А для космоса надо — во! — она вытянула руку к потолку, — гранит! глыбу!

— Вон сколько в доме камней, все красивые, — сказал Варя.

— Это Винтер сам насобирал...

— Вот из этого, — Варя взял с полки друзу аметистов, — можно кучу брошек, колец, кулонов наделать, а здесь так просто лежит, и все.

— Не просто. Камень красивый, а раз красиво — и глаз отдыхает и настроение улучшается, правда? — сказала она.

— В этом вот одном камне две моих зарплаты, если из него что-нибудь сделать, — упрямо гнул свое Варфоломей.

— Может, даже три, — простодушно согласилась она.

— А они, эти камни, так просто лежат.

— Не просто. Он их сам нашел. Этим они и дороги. Не надо из камня ничего делать — он, и так красив. Вот видите, — она перевернула образец, — вроде бы булыжник. И вот срез, — она опять перевернула. — Агат. Полосчатый. Срезать — значит вскрыть его, обнажить душу. Вон она какая душа красивая! А вы говорите — кольца да сережки! Разве можно эту душу, разменивать на мелочи. Она же потеряет свою индивидуальность. Будете в ювелирном магазине, — продолжала она, — обратите внимание, все ювелирные камни похожи друг на друга. Самый некрасивый из них — алмаз, бриллианты. Стекляшки, блестят только, вот и все. Одно отличие — цена. А красивого ничего, только оправа. Правда?

И тут Варфоломей обратил внимание, что никаких украшений на Ноэ не было — ни колец, ни брошек, ни цепочек. Он всмотрелся в ее лицо — косметики там не было.

«Откуда она про магазин-то знает?» — подумал он и спросил:

— А у вас на севере бывают украшения?

— Конечно! Цветные веревочки, кусочки шкуры. Кожу хорошо по цвету комбинировать, лоскутки собирать в орнамент. Имаклик это умеет, мама моя, она и меня научила. Особенно бисер хорошо — хотите, я вам торбаса вышью бисером?

— Конечно! — вырвалось у Вари. — Спасибо, что вы!

— Посмотрите в тундре, какие наши пастухи красивые в меховой одежде! Как они сильны и ловки — это ведь тоже от одежды, она помогает. А пригласите пастуха в город, переоденьте его, дайте белую рубашку и галстук — он потеряет себя, будет как все. И не отличишь. Так и с камнем — что лучше? Смотрите: сделать из агата тысячу одинаковых кулонов или пусть он будет один, как есть сейчас, неповторимый? То-то же. Так и человек. Правда?

— Да… — медленно протянул Варфоломей. — Пожалуй, что-то в этом есть, тиражировать можно только кино или книгу.

Про себя он подумал, что возникает странная ситуация — эта аборигенка вроде бы учит его, его, цивилизованного человека, родившегося в Риге, изъездившего всю страну… А она-то небось дальше Острова никуда и не выезжала.

— А вы где работаете? — спросил он.

— Воспитателем в интернате. У меня славные детишки. Училась я в Ленинграде.

«Ого! — подумал он, — Вон все откуда!»

— …университет, — продолжала она, — филологический. Английский преподаю, да тут школа всего четырехклассная, еще есть нулевой, подготовительный к первому, — для чукчей и эскимосов. Большая школа за проливом. Там наши взрослые дети, старшеклассники. А я не могу там, мне надо жить с родителями, они просили. Им без меня трудно. Правда?

— Учиться было трудно? — спросил Варфоломей.

— Легко. Я английский выбрала, потому что уже знала его. Отец хорошо говорит на этом языке — потолкуйте с Нануком.

— И местные языки знаете?

— Конечно… чукотский, эскимосский, племени ситыгьюк, русский, конечно, — она засмеялась, — английский, самой собой, это же моя профессия…

«Да-с… — совсем поник Варя. — А я в английском ни бум-бум. Да-с… хорошенький Остров… хинди-руси бхай, бхай…»

— Ой, как они шумят, — поморщилась Ноэ, кивнув на компанию за столом. — Заходите как-нибудь в гости, одни. У нас хорошо.

— Спасибо…

И вот сейчас, лежа на шкурах в вездеходе, Варфоломей вспоминает, как провожал ее, как они задержались в темном коридоре и он поцеловал ее, а она прикоснулась носом к его носу, потерлась, вдохнула воздух, чтобы уловить запах. Он не знал еще, что это означает поцелуй. И сейчас он думал о ней и не мог разобраться в себе, понять, чем она захватила его сердце.

«Надо бы загадать», — подумал он в тот вечер, когда вернулся домой после проводов Ноэ, и взял наугад книжку и наугад раскрыл ее. Это был Фаррер, «Окоченевшая любовница», страница шестая.

«Несмотря на явные подмигивания многих мулаток, наше дело не продвинулось вперед ни на йоту», — прочитал Варфоломей.

— Мура, — сказал Ояр. — Читать нечего. Не теряй времени.

Варфоломей отложил книгу.

«Ноэ хотела с нами, зря не взяли», — думал он.

Вездеход остановился. Водитель и пассажиры выпрыгнули из машины размяться.

Чернов показал на юг, на небо. Там чернела точка.

— Самолет. К нам. Больше ему некуда.

«Аннушка» шла к Острову.

Потом Чернов достал карту, показал что-то Машкину, тот кивнул. Дорога Антоше известна была и без карты, но Чернов показал точку:

— Нанук тут видел две берлоги, новые. А отлавливали мы здесь, — он показал другое место, на востоке. — Тут ничего нет, медведицы уже ушли. Надо сюда.

— Хорошо, — сказал Машкин. — Можно и сюда.

…Солнце слепило, искрилось в каждой снежинке и во льдах торосов. Морозно и ветренно. Варфоломей полностью задиафрагмировал обе камеры — так много было света.

Через час вездеход остановился у подножия небольшой сопки с пологим спуском. Обычно медведицы устраиваются на крутых склонах, но Чернов показал в сторону: метрах в пятидесяти на ровной снежной поверхности темнел выброс. Медведица взломала потолок. Возможно, выходила. Возможно, сейчас лежит там, в берлоге.

На разведку пошли Машкин с карабином, Винтер — он прихватил щуп, лопату и закидушку, к палке на длинной веревке был привязан ком из тряпок и шкурья. Варфоломей шел последним с фотокамерами. Чернов, как всегда, первым — с ружьем «кеп-чур».

Машкин слепил снежок и бросил в отверстие. Дыра была примерно метр в диаметре.

Винтер забросил закидушку. Подергал ее. В это время он напоминал рыболова. В ответ ни звука.

Чернов подошел ближе. Винтер тоже. Потыкал щупом:

— Она пустая, — сказал Чернов и заглянул внутрь. — Так и есть.

Винтер аккуратно вскрыл берлогу. Чернов — зарисовал расположение камеры, сделал обмеры, Варфоломей сфотографировал ее.

Машкин пошел к вездеходу.

— Ну вот, — сказал Чернов, — поехали дальше.

Вездеход медленно тронулся по склону. Наст был очень тверд, ветер тут так сцементировал снег, что машина почти не оставляла следа.

Чернов открыл дверцу, высунулся и на ходу осматривал местность в бинокль. Вездеход шел медленно.

— Так, так… — непонятно приговаривал он, — так, так… А ну-ка останови! — закричал он вдруг Машкину.

Чернов влез на капот. Он лихорадочно наводил бинокль на резкость, смотрел и вздыхал. Затем быстро юркнул в кабину.

— Вон! По распадку! — он показал Машкину. — Уходит! Медведица с двумя! Гони, отрезай путь к морю! Она во льды уходит!

Вездеход взревел и понесся наперерез к распадку.

План у Чернова был простой — настигнуть медведицу, она повернет в горы, на сопку, и тут он ее обязательно догонит выстрелом.

Экипаж вездехода был взбудоражен. Чернов уже достал «кеп-чур». Винтер расчехлил карабин, — Варфоломей все пытался протиснуться и посмотреть, что же там, впереди, и в сотый раз проверял фотоаппараты — так ли поставлена выдержка, хотя давно поставил ее точно. И даже Христофор проснулся.

Медведица уходила не спеша. Она, казалось, совсем не боялась вездехода. Только останавливалась чаще обычного и подзывала к себе малышей.

Когда до нее осталось метров пятьдесят, машина остановилась и на снег спрыгнули Винтер и Чернов. Они торопливо направились к зверям, те уходили, медведица постоянно оглядывалась.

Винтер и Чернов побежали, вездеход шел за ними. Как и полагал Чернов, медведица свернула к сопке, а тут уж людям ее не догнать.

Винтер и Чернов взобрались на вездеход, и на полной скорости машина пошла прямо на зверей.

Медведица развернулась, зашипела, казалось, готова была броситься на железное чудовище. К ней подбежали, ища защиты, медвежата.

— Стой! — закричал Чернов.

Он боялся, как бы зверь не прыгнул на капот или не попал под гусеницы.

Медведи быстро уходили по склону.

— Пошел! — скомандовал Чернов.

Вездеход догнал зверей, и тогда медведица повернулась и пошла на машину.

— Закрывай дверцы! — закричал Чернов. Машкин остановил машину.

Медведица металась в нескольких метрах от вездехода, шипела и рычала, а малыши уходили к торосам. Она успевала следить за ними и за своими преследователями.

Когда медвежата удалились метров на сто, она повернулась и помчалась их догонять, но в это время Чернов успел открыть дверцу кабины и метров с двадцати выстрелить. По красному хвосту стабилизатора было хорошо видно, что шприц попал в круп зверя.

— Стой! Теперь не торопись, — успокоил Чернов Машкина. — Уфф!

Все вылезли из машины и смотрели, а зверь медленно, как пьяный, уходил по склону. Движения были неуверенны, заторможенны.

Медведица была не так далеко, и все увидели, как она покачнулась, упала на передние лапы и завалилась на бок.

— Давай потихоньку, — сказал Чернов Машкину.

Все побросали сигареты и полезли в вездеход.

— Место неудобное, — сказал Чернов, когда они подошли к зверю.

Винтер понял сразу, сел вместо Машкина за рычаги и развернул машину так, чтобы она заслоняла медведицу от сильного морозного ветра.

— Ты! — махнул Чернов Варфоломею.

— Что? — не понял тот.

— Фиксируй как есть, пока мы ее не трогаем!

Люди отошли от медведицы. Варфоломей с нескольких точек быстро, даже как-то суетливо сфотографировал ее.

— Не торопись, — успокоил его Христофор, — никуда она не денется. Повтори на всякий случай еще раз, продублируй, а потом можешь снимать за работой. На нас не обращай внимания, позировать никто не будет.

— Побольше голову зверя крупным планом, — подсказал Винтер.

Медведица неровно дышала. Иногда по всему телу проходила дрожь.

Чернов передал Христофору регистрационную тетрадь, и тот делал записи под диктовку. Винтер обмерял зверя, диктовал цифры Христофору. Чернов измерил температуру, взял пробу крови, прикрепил ушную метку. Достал из чемоданчика щипцы — это были специальные татуировочные щипцы. Он поставил метку на внутренней стороне верхней губы медведя, в подмышках и пахах.

— Помоги, Варя! — позвал он Варфоломея.

Тот подошел.

— Подержи голову.

Варфоломей сел рядом, положил голову медведя на колени, мысленно прощаясь с жизнью и втайне удивляясь своему мужеству.

Чернов раскрыл пасть медведю и сказал:

— Вот так и держи, чтобы не закрывалась. Все будет как в стоматологическом кабинете.

Он достал другие щипцы, побольше. Внимательно оглядел пасть медведя. Варфоломей закрыл глаза.

— Держи крепче!

Чернов напрягся, и вот в щипцах мелькнуло что-то белое.

— Есть!..

Он аккуратно завернул зуб в ватку, затем положил в бумажный пакет. Отдал пакет Христофору, и тот стал писать на нем номер зверя и число.

— Зуб пригодится для определения возраста, — объяснил Чернов Варфоломею. — Холодно?

— Скорее жарко, — улыбнулся Варфоломей.

— Молодец! В первый раз оно всегда так. Не бойся — я тоже боюсь! — засмеялся он.

Чернов был явно в хорошем настроении, и его деловитость и спокойствие передались всем.

— Вроде бы все. Теперь давайте взвешивать.

Христофор направился к вездеходу за весами-треногой, а Винтер уже успел выстричь на боку номер — такой же, как на ушной метке, и накладывал на выстриг несмываемую оранжево-красную краску.

Варфоломей снова занялся фотоаппаратами. У него кончилась пленка.

Голова медведицы покоилась на снегу, изо рта тонкой струйкой текла кровь — след от операции. Чернов вытер кровь, погладил зверя:

— Скоро пройдет… — И почему-то вздохнул.

Треногу-динамометр укрепили над медведицей, завели под нее брезент, все четыре кольца на углах брезента закрепили одним карабином, и Чернов начал вращать ручку весов, следя за шкалой.

— Сколько? — спросил Христофор.

Медведицу оторвали от наста.

— Сто девяносто семь… восемь… Пиши — двести килограммов.

— Хороша… — сказал Винтер.

— Нормальная.

Медведицу опустили на снег. Чернов отстегнул карабин. Винтер вытащил из-под нее брезент, свернул его, взял треногу и отнес все оборудование в вездеход.

Чернов передал Христофору чемоданчик, тот положил в него щипцы и тетрадь и тоже отнес в машину.

— Прогрей вездеход, — сказал Чернов Машкину.

… Все полезли в машину.

— Вот теперь покурим.

— Как она себя чувствует? — спросил Винтер.

Чернов пожал плечами.

— Транквилизатор будешь вводить?

— Посмотрим.

Им надлежало быть у медведицы, пока она не отойдет, не очухается от действия сернилана. Иногда препарат дает побочные эффекты, и в этих случаях — для предотвращения конвульсий — вводят другой препарат, выполняющий роль транквилизатора.

— Время засечено? — спросил Чернов у Христофора, хотя знал, что засечено, все обязанности и операции были распределены еще накануне.

— Конечно, — ответил тот.

Слюнотечения и конвульсий у зверя не было, и Чернов решил, что вводить транквилизатор нет надобности.

Прошло примерно полтора часа с момента обездвиживания. Медведица свободно двигала головой, шеей, встала на ноги. Снова легла.

— Оживает красавица, — улыбался Чернов.

Прошло еще совсем немного времени, и Чернов скомандовал:

— Ну все. Поехали!

Варфоломей с вездехода сделал последние снимки.

— Куда? — спросил Машкин.

— Хорошего понемножку, — ответил Чернов. — Домой!

В поселке на здании клуба уже висело объявление:

«Сегодня в клубе — развозторг. Все, чего нет в нашем магазине. Приглашаем посетить. Начало в 18.00».

— Лорка приехала, — заулыбался Чернов. — Верно!

— На том самолете, что мы видели на берлогах, — догадался Христофор.

— Давай к дому!

Вездеход помчался к избушке. Наскоро был сооружен ужин, торопливый чай — и вот все засобирались.

— Галстук необязателен, — наставлял Варю Машкин, — лекции и танцев не будет. Просто торговля.

Но Варя понимал то, что вскоре предстоит понять Машкину. Он готовился к встрече с Глорией. Он боялся увидеть ее и страшно хотел этого. Но от предвкушения встречи в душе его не было радости, была обреченность и преждевременная тоска. И это смятение полностью завладело им. Оно перечеркнуло всю радость от удачного трудного рабочего дня, полного таких редких, необычных впечатлений. Он прикоснулся там, в снегах, к работе настоящей, он доволен был собой, когда лежал, на шкурах в вездеходе и итожил прошедший день. Он чувствовал прикосновение удачи.

И вот теперь он волнуется и не знает, что увидит в глазах Глории. Все случившееся сегодня отступило на задний план, и осталась одна тревога.

«Выпить бы…» — неожиданно подумал он и ужаснулся столь странному для него желанию, желанию, никогда ранее не посещавшему его.

…В зрительном зале расставлены столы, стулья вынесены в коридор и кладовку. В зале просторно. Столы стоят вдоль стен, образуя букву «П». Левое, меньшее крыло отведено продуктам — торты, колбаса, оленьи языки, печень, рыба, печенье и пирожное, мороженое и желе, зеленый лук, редис, салат. Зелень среди зимы — не зря приехала Глория к островитянам!

На сцене — буфет. Можно тут же отведать кушанья, выпить горячего чаю из самовара. Кто хочет — вина, но самую малость, бутылку на троих. Кому доза мала — иди домой и там бражничай, а тут на людях не моги. Все понимали это, пьяных не было, да и кому захочется быть на сцене пьяным? Чтобы потом полгода вспоминали и называли «артистом»?

Председатель сельсовета Акулов за порядок не волновался. Он степенно разгуливал по клубу, иногда подходил к тому или иному покупателю, советовал. Как правило, этими покупателями были чукчи и эскимосы, люди с побережья, где нет торговых лавок. Им нравились все товары, и тут надо было направлять их желания, чтобы не брали вещей ненужных, хоть и красивых. Иногда совет был как нельзя более кстати.

Ояр Винтер и Христофор Кучин не нуждались в дефицитах. Они сразу облюбовали столик на сцене, сделали заказ и почувствовали себя совсем на материке — не хватало только тихой музыки и нарядных девушек.

К ним пробирался Чернов с только что купленным песцовым малахаем. Он размахивал им, стараясь привлечь внимание Ояра и Христофора, чтобы они оставили ему местечко.

У прилавка с одеждой и обувью командовала Глория.

Она весело щебетала что-то Варфоломею, тот стоял рядом зардевшийся, радостный, а в стороне наблюдал за ними Машкин, пораженный увиденным, этой броской, ослепительной красотой чужой, приехавшей неизвестно откуда женщины.

«Почему Варфоломей ее знает?» — недоумевал он и не решался приблизиться.

Но Глория заметила его. Вернее, его настороженный взгляд. Настороженность не могла скрыть восхищения, расплывшегося по лицу Машкина, и Глория это заметила.

— Ваш приятель? — спросила Глория.

— Да… — кивнул Варя, — гидробазовец.

— Пусть идет сюда, почему он стесняется?

Варя позвал Машкина.

Машкин, смущаясь и краснея, все-таки подошел к ним.

— Антоша, — представил его Варя. — А это королева северной торговли — Глория.

Она согласно кивнула и протянула руку.

Машкин осторожно пожал ее длинные тонкие пальцы, она посмотрела ему в глаза, он еще более смутился.

— Вот… — помялся он… — табаку у вас нет? Трубочного?

— У нас все есть, — успокоила его Глория. — Даже нюхательный, моршанская мятная нюхательная махорка двадцатипятипроцентной влажности. — И гордо посмотрела на него: мол, знай наших, не зря ездим на край света.

— Мы будем там, — показал Варя на сцену, — приглашаем.

— Спасибо. Как только наши девочки подойдут, я освобожусь.

— Мы вас ждем, — сказал Машкин и первым направился к сцене.

…Она пришла спустя полчаса. Сдвинули два столика, чтобы стало просторней. К чаевничающим присоединился Нанук. И Ноэ подошла, стала убирать-подавать вместо официантки, — та только рада была — разве за всем углядишь, да еще не имея опыта.

Ноэ знала Глорию по прежним прилетам, они обрадовались друг другу.

Винтера и Христофора эта красивая женщина не задевала, во всяком случае по их лицам незаметно было, чтобы они волновались. Два суровых северянина скорее всего умели себя вести. Но Машкин-то совсем потерял голову.

— Что-то ты красный, — заметил ему Чернов, — с мороза, что ли, еще не отошел?

— Продрог, видно, колотит.

— А ты вина выпей… поможет. Ребята, налейте Глории. Кто не знаком — за знакомство!

— За самую красивую блондинку советского северо-востока, — скромно предложил Христофор, чокнулся со всеми, и тут же они с Винтером первыми опрокинули стаканы.

Потом встали.

— Извините, — сказал Ояр, — у нас дела. Продолжайте без нас. Всего доброго.

И они с Кучиным ушли.

У них действительно были дела. Надо привести в порядок записи сегодняшнего дня, потому что завтра опять будет работа, новый день, и нельзя откладывать. Глория держалась спокойно, непринужденно, и в какое-то мгновение Варфоломей понял, что у него путей к ней нет и не будет и вообще надо выбросить ее из головы. За все время она ни словом, ни жестом, ни улыбкой не выделила Варфоломея, будто его не было, вернее, будто он есть, но есть как все вокруг, как этот стол, этот самовар, эти лавки.

«Я просто ей не нужен, зачем я ей?» — подумал он. И в чем-то он был прав. Она, столько прожившая на севере, ни сейчас, ни потом, конечно, не нашла бы у него, залетного-заезжего, защиты. Она в общем-то не думала об этом, это все в сфере дремучих женских инстинктов, но тайные наития никогда не подводят женщин и всегда непонятны мужчинам.

Варфоломей встал и пошел помогать Ноэ приносить блюда, тарелочки, стаканы, закуски. Он резал хлеб, раздавал печенье, аккуратно разделил торт. И пожалел, что нет цветов.

Ноэ сияла, как на празднике, и Варя еще раз убедился, что у нее удивительные, выразительные глаза. Черные, как полярная ночь, и даже еще чернее.

«И блестят, как белый снег под белым ослепительным солнцем, странно», — подумал он.

— А потом куда? — спросил Чернов Глорию.

— По бригадам. К оленеводам и охотникам. До них добираться — ой-ой-ой…

— Знамо дело… Вертолет бы…

— Вертолет сейчас надолго не дадут. Вертолеты в Центральной тундре — отел скоро, а там весновка, а там и к детовке все надо, вот и завозят к пастухам все, что не успели, да чтоб хватило до осени. А наша торговля — лишь для личных нужд… Мы народ маленький, — она засмеялась. — СБ, служба быта, одним словом, о нас любят фельетоны писать.

— На собаках-то неудобно? — спросил Машкин.

— На собаках не выйдет. Акулов трактор обещал. И домик на прицепе.

— А если вездеход? — спросил Машкин и посмотрел на Чернова.

Чернов понял его.

— А что? Это идея! — воспрянул он. — У Винтера есть второй. Им, охотоведам, все равно с нами работать. Народу мне и без тебя хватит. А ты пойдешь водителем к Лорке, а?

— Ладно… — радостно ответил Машкин и покраснел.

— За неделю справишься?

— Еще бы!

— Вертолет лучше, — сердито обронил Нанук.

— Лучше, а что делать? — ответил Чернов.

— Он боится за тундру, — объяснил гостям Чернов. — Сейчас, правда, зима, но все равно, если колесить, по Острову на оголенных бесснежных пастбищах, выдутых ветром, выбьем ягель. Летом след заполнится водой, и ничего на нем не будет расти, эрозия почвы опять же. Да и песцы не любят, когда вторгается в их владения вездеход, шум, запах солярки… Они уходят, где тише. Они уйдут во льды вместе с медведями. Или в глубь тундры разве сейчас можно предсказать?

— Не ахти какой вред… — сказал Варя.

— Ты не понимаешь, — отмахнулся от него Чернов, — А в прошлом году Нанук участвовал в облете Острова. Он все видел сверху.

Нанук кивнул.

Дело было осенью, и старик с болью смотрел на родную тундру с высоты птичьего полета. Тундра загажена бочками, изрезана тракторными и вездеходными следами. В некоторых местах на постоянной, устоявшейся колее возникли болота. Тундра напоминала изборожденное морщинами лицо старика.

— На материке, в тундре, если поставить избушку с трактором, завезти ее на место, — сказал Машкин, — то через неделю в радиусе пяти километров от нее не будет ничего живого, кроме птиц. Зверь это место будет обходить стороной. Я знаю.

— А с Острова зверю куда деваться? — ни к кому не обращаясь, спросил Чернов.

«Для них Остров — их дом, их земля, — отчужденно и как-то зло подумал Варфоломей. — И для Ноэ, и для Чернова с Машкиным, не говоря уж о Нануке… И Глория вот не может без севера… а что я? Эх, махнуть бы сейчас в Ригу, рассказать, как сидел я в берлоге, как пасть медведицы держал, не поверят…»

Он молча дирижировал застольем и вдруг с ужасом подумал, что рассказывать-то там, в Риге, некому. Отцу? Матери? Им эти рассказы не нужны… Рижской соседке Софье, которую он пытался обольстить? Красотка Софи уже в Израиле, и ей на его рассказы о медведях плевать с самой высокой синагоги. Кому же еще? Друзей-приятелей он давно растерял… да и не было их, настоящих-то. А тут, на севере, друзей он не обрел. Да и обретет ли?

«Можно ли прожить без друзей? — подумал он, глядя на счастливые лица Глории, Машкина, Чернова, Нанука, Ноэ. — Их всех что-то объединяет, — подумал он, — что-то одно их объединяет… но что?»

Чернов рассказывал о Нануке, о его конфликте с авиацией. Старик молча кивал, иногда улыбался.

Прошлой осенью на Длинной косе, как обычно, обосновалось лежбище моржей. На низкой высоте над лежбищем прошел самолет ледовой разведки в нарушение инструкции, запрещающей самолетам и вертолетам всех видов и назначений опускаться над лежбищем ниже тысячи метров.

Моржи испугались, бросились в море, давя друг друга. На косе остались десятки трупов.

Нанук видел самолет. Зарисовал его. И даже запомнил бортовой номер.

Самолет принадлежал соседнему Колымско-Индигирскому авиационному подразделению…

Винтер по данным Нанука и собственному обследованию составил акт и возбудил дело в суде.

Подразделение было оштрафовано на крупную сумму, экипаж самолета тоже — персонально все, кто был на борту. С тех пор самолеты спецназначений обходили Остров стороной, но летчики соседней области поклялись никогда и ни при каких обстоятельствах не брать на борт Винтера и Нанука, людей довольно известных в Арктике, не брать на борт — и все.

Нанук улыбался. А Винтер летал на суд, и летчики возили его, таким образом, сразу же нарушив слово.

— Ничего, — угрожал командир злосчастного экипажа, — как-нибудь сбросим вас вниз без парашюта.

«Все они связаны севером, — думал Варфоломей. — Они свои тут, вот в чем дело. Они очень любят свою работу. Отмени сейчас все северные надбавки, они все равно будут работать тут. Они, должно быть, счастливы».

От встречи этих разных людей исходило тепло. Варфоломей сидел тихо и молча грелся у чужого костра.

Десятый день Чернов, Христофор, Ояр и Варя работают на косе Длинной. Балок они поставили в начале косы, под сопкой, у самого океана. Он был надежно прикрыт с одной стороны сопкой, с другой — нагромождением торосов, да и само лежбище находилось километрах в двух — медведи балок не замечали.

С прошлой осени на косе осталось достаточно трупов моржей, и тут паслись медведи. Часто встречались самцы, хотя ни одного из них ребята в берлогах не видели и ни одной залежки самца найти ученым не удавалось который год. Этот феномен так и остается пока загадкой для Чернова и его лаборатории.

Группу из трех-четырех медведей всегда можно было встретить тут. Держались они обособленно, в стороне друг от друга, каждый у своей туши, и желания знакомиться не выражали, скорее, наоборот, каждый зверь охранял свой «столик» в этой природной столовой.

Покормившись несколько дней, звери уходили — один раньше, другой позже, но на смену им приходили другие. Удалось обездвижить и описать четырех. Очухавшись, они тут же ушли во льды.

Только один медведь не покидал лежбища — громадный старый, очень жирный самец. Его прозвали Бароном. Барон тяжело ходил, спал тут же, рядом с тушей моржа. Был он ленив и подслеповат, а на людей совсем не обращал внимания.

Однажды Чернов простоял полчаса в пяти шагах от него. Медведь лежал и, казалось, понимал, что эти двуногие ничего плохого ему не сделают.

Винтер стоял рядом, держал нацеленный в голову зверя карабин, замерз даже, а Чернов молчал, тихо ходил вокруг, ему хотелось потрогать медведя живого, не обездвиженного.

— Пошли, я замерз… — сказал Ояр.

— Пошли.

— Почему мы не берем Барона?

— Успеем… — сказал Чернов, — оставим на потом… Не уйдет он. Возможно, болен.

— Жирный, черт!

— Да…

— Наши весы его не потянут.

— Пожалуй, тут килограммов восемьсот.

— Будет.

— Надо бы еще одного-двух молодых… двухлеток хорошо бы, — .сказал Чернов. — А этого успеем.

Невдалеке два медведя бродили по голому склону сопки — ели мох, мерзлый ягель, обдирали мелкий кустарничек.

Сюда на работу ребята ходили пешком. Поклажу умещали на легких беговых оленьих нартах. Их можно было тащить одному. Все надевали поверх меховой одежды белые камлейки, подходили к лежбищу незаметно, и, когда медведи замечали людей, пугаться было уже поздно, люди садились на нарту, тихо переговаривались, звери привыкали к ним и не боялись.

Снимки, которые успел сделать Варфоломей, могли бы украсить передачу любого телевидения, и он жалел, что рядом нет кинооператора.

Трижды приезжали Нанук с Ноэ погостить. В балке было тесно, но весело. Нанук вечерами вспоминал старую жизнь, сказки и песни молодости и сетовал, что раньше медведей было больше, и песцов больше, и птиц больше, а рыбы… Моржей и нерпы тоже было больше, вздыхал он.

— Конечно, — заметил как-то Варя, — еще Дарий Первый выбил клинописью: «Не та ныне молодежь пошла». Все нынче не так, гм…

— Дарин — встрепенулся Нанук. — Председатель райисполкома?

— Нет, нет! Дарин — это председатель — так себе… — успокоил Чернов.

Варфоломей покраснел.

Тихими апрельскими морозными ночами Ноэ и Варфоломей уходили из прокуренного балка. Одевались тепло и шли смотреть на звезды, любоваться сиянием и возвращались раскрасневшиеся с мороза, веселые, и всем становилось понятно, что, если людям к тридцати, они так просто звезды не считают.

Нашли они на берегу свою пещеру. Ледяные глыбы там выдавлены на берег, образовалась гряда хаотичного нагромождения льдов, пурга сцементировала снег, и в одной из пустот, сложенной льдом, было тихо. В небольшой уютной пещере можно укрыться, даже поставить свечу — так было тихо, а блики огня на ледяных стенах и дверь, сотканная из звезд, северного сияния и темноты ночи, были сказочнее, чем все слышанное в детстве о хрустальных сказочных дворцах.

— Хватит вам тут, хватит! — тормошила Ноэ Чернова. — Едем на Ключи! Там так здорово!

— Знаю, знаю, — успокаивал ее Чернов.

— Вот дождемся Антошу, — пообещал Христофор.

— Сколько можно ждать? Уже две недели! Они, может, в поселок поехали!

— Нет, — покачал головой Христофор, снял очки, протер их, водрузил на нос и после этою растянулся на спальном мешке. — Нет, Нюра, он обещал. Вот приедет — и все двинем. Мы тут почти закончили. Остался один Барон.

— Толстяк? Он сейчас у туши, спит. Я так днем испугалась!

— Ну и зря.

— Барона успеем, — пробубнил про себя Чернов.

Ноэ и Нанук уехали.

Христофор и Ояр ушли утром проверять капканы. Накануне они видели даже следы леммингов на пороше. Это озадачило охотоведов. Зимой лемминги редко вылезают из-под снега. Вернее, не столько редко, сколько трудно найти маленькую норку, а след их на снегу вообще трудно различим, если только не выпал свежий снег.

— Что-то она последнее время к нам зачастила, — сказал Чернов, — а?

— Нюра? Ей с нами нравится, — ответил Варя.

— И с нами, и с тобой. Вернее, тебе с ней, а? Хороша, а?

— Мне она нравится, — вздохнул Варя.

— Вот, вот… я и говорю… гм.

— А может, я ее люблю, — совсем доверчиво и безответственно ляпнул Варя.

Только Чернову мог признаться Варфоломей, как и тогда, в ресторане, открывая ему, совсем незнакомому человеку, душу.

— Она чем-то похожа на мою первую жену… такая же брюнетка и полная.

— Здоровая!

— Да, — кивнул Варя, — в здоровом теле…

— В здоровой бабе — здоровый дух!

Варя не обиделся.

— Опять же наследственность, гены, — продолжал Чернов. — С твоей стороны будет очень рационально на ней жениться, правильно, ей-богу! Дети будут красивы, потом здоровы и жить долго будут. За счастье, правда, я не ручаюсь. Ну, да это от вас зависит. Ты был счастлив?

— Был. С первой женой.

— Значит, больше не будешь. Единожды ты изведал, а дважды это не дается. Впрочем, счастье — это сугубо индивидуальное понятие, оттого и расплывчатое. Тут наука не поможет. Только дураку до конца ясно, что такое счастье. Или ограниченному человеку.

— Я знал… Это не расскажешь. Она была такая же толстая. Вот Ноэ я вряд ли подниму. И первую жену я не носил на руках… и она ушла.

— Она ушла, потому что ты был дураком. Или она по сию пору дура. Впрочем, прости, кто вас поймет. Я вот не женат. Зря, конечно. Тоже, может, у меня что-то не так. Все откладываю. Думал даже на лаборантке перед отъездом жениться. Чтоб ждала. У нее карапуз трехлетний, любит меня очень. Надо, чтоб ждала. А то меня, кроме шефа, никто в Москве и не ждет. Шеф и друзья — они у меня по всему северу. Из-за этого и про баб забыл. Дали квартиру — как кандидату. А на что одному в столице квартира? Лазить с тоски на голые стены?

— Пропала квартира? — ужаснулся Варфоломей.

— Да нет. Не знаю… Отдал я ее пока Таньке, это лаборантке, значит. Ей нужней. Так и живет. А я по северам… Вот докторскую сделаю — и женюсь, а?

— Не выйдет, думаю, не выйдет, не получится…

— Чего так?

— Надо тебе где-то тут оставаться, на Чукотке. Наверное, это так. Мне вот в Риге, а тебе — на Чукотке. Посмотришь. Докторскую ты сделаешь запросто, тебе больше ничего не остается, это как чай по утрам-вечерам, А дальше? Гм… это труднее…

— Не знаю, — подумав, согласился Чернов.

А Варфоломей вспомнил свою недавнюю ночь в ледяной пещере с Ноэ. Они сидели, прижавшись друг к другу, было холодно. И она шепнула:

— Знаешь что?

— Что?

— Мне хочется, чтоб тебе однажды вдруг стало плохо… — сказала, она, — так плохо, чтобы вдруг появилась я. А потом так хорошо… так хорошо… что я могла бы опять уйти.

Он спрятал руки к ней под кухлянку, под мышки… прижался… Нашел губами ее губы, и ему стало горько.

«Она меня считает неудачником, — подумал он. — Она меня жалеет… Она сильнее меня и не подозревает об этом. Тут, впрочем, никто ни о чем не подозревает. Как все странно».

Поездка Глории была успешной. Она побывала на всех самых отдаленных охотучастках. Машкин колесил по тундре и побережью, как мог старался, но в неделю они не уложились, и на исходе второй недели, когда все было закончено, он принял решение идти прямо на Горячие Ключи.

— Мы пропустили все сроки, — сказал он Глории, — ребята больше ждать не будут, они наверняка уже вышли на Ключи.

Глория молчала. Ей было все равно куда идти, лишь бы с Антошкой. Да и дело сделано, пора возвращаться. Многое успела понять она в тундре рядом с Машкиным, ко многому приглядеться и многое открыть и в нем, и в себе.

Он сидел в охотизбушке и брился, глядя в зеркальце компаса. На него смотрело усталое, черное, заросшее лицо.

— Мда-а… две недели не видел себя, — вздохнул Антоша.

— Две недели без зеркала? — воскликнула она. — Ни разу? Ой, я бы за это время по себе соскучилась!

Он засмеялся. И подумал, что Варфоломей, наверное, раз по сто на день смотрится в зеркало.

Антоша поймал себя на мысли, что он неприязненно стал думать о всех мужчинах, которые раньше были знакомы с Глорией. Но выбрал он из всех на этот раз почему-то Варю.

На последний перегоне перед Горячими Ключами Антоша остановил машину. Планируя свою дальнейшую судьбу и ища в ней место для Глории, он говорил, говорил проникновенно, не глядя ей в глаза и не снимая рук с рычагов вездехода:

— От вас требуется немного — сохранять мне верность в течение первых двух лет нашей семейной жизни. Когда вам это удастся, вы привыкнете, и за остальные годы мне не придется волноваться. Хорошо?

Он повернулся и посмотрел ей в глаза:

— Не надо сейчас говорить «нет». Никогда не поздно сказать «нет». Будет желание — скажете «нет» в поселке. Пока у нас много времени, чтобы подумать, путь длинный. Впереди Ключи, там ждут ребята, там и отдохнем.

Антоша сказал ей все. Вытер внезапно вспотевший лоб.

Он оробел от собственной смелости, а Глория слушала его и улыбалась.

…Утром почти у самого балка удалось взять возвращавшегося с лежбища медведя. Он покидал косу, уходил во льды. За ним долго и напряженно наблюдал Чернов, приказал даже потушить печь и не шуметь.

Это был крупный экземпляр, около четырехсот килограммов — молодой, сильный зверь.

После всех обмеров Чернов укрепил на его шее радиопередатчик, единственный в экспедиции. Металлический ошейник служил передатчику антенной. Теперь, пока будут работать батарейки, всегда можно узнать местонахождение зверя, его маршруты. На полярной станции установлена аппаратура, И показатели датчика расшифруют быстро. Только бы не повредил зверь ошейника во льдах или в драке.

— Вот для тебя-то я эту амуницию и берег, — похлопал медведя Чернов.

— Была бы шея, хомут найдется, — самодовольно изрек Христофор, делая запись в дневнике.

— Еще бы пару хомутиков, — печально вздохнул Чернов.

— Как назовем? — спросил Христофор.

— Пиши: «Радист». Ставь номер и кличку Радист.

— Хорррош! Так и запишем.

— Ну, пока! — сказал медведю Чернов. — Выходи на связь, живая эмблема Арктики!

— До связи! — сказал Христофор.

Варфоломей закрыл фотоаппараты. Ояр поставил карабин на предохранитель, и все гуськом потянулись в избушку.

Пока разжигали печь и ставили чай, медведь успел подняться.

— Снимай телевиком, как встанет, — сказал Чернов Варфоломею.

Варфоломей сменил объектив и забрался на крышу балка.

Чернов наблюдал в бинокль лежбище. Барон по-прежнему ковырялся в моржовой туше.

Наконец Радист ушел.

— Чья очередь насчет обеда? — спросил Чернов.

— Моя! — ответил Винтер и принялся открывать банки.

— После обеда примемся за Барона, ближе к вечеру.

— А если сейчас? — спросил Варя. — Вечером свет не тот. Хотелось бы на слайд.

— Гм… — вздохнул Чернов и пристально, долгим взглядом посмотрел на Варю. — Барона… мы… убьем, — раздельно и как бы для себя тихо сказал Чернов. — Снимать не придется. Нечего это снимать.

— Как убьем? Зачем?

— Нужен материал, — ответил Христофор. — У нас есть лицензия, и нужен материал.

— Жалко ведь. Совсем домашний, свой. Никому не мешает, — недоумевал Варя.

— Нам тоже жалко, — сказал Чернов. — Но Барон болен. Вот и выясним, почему. В лаборатории. И нужен он нам весь.

— …но в разобранном виде, — подсказал Ояр.

— Да. Нужны ткани, почки, сердце, кровь, печень, желудок его, кишечник, паразитофауна, жир, шкура, короче, все нужно!

— Но как же? — упорствовал Варя. — Совсем ведь ручной. В прошлый раз Ояр его лопатой по заду шлепнул, и он даже не огрызнулся.

— Он старый и больной…

— Здоровые, в общем-то, одинаковые, — объяснил Ояр. — А тут аномалия. В медведе столько еще неясного! И причины болезней, и причины смерти.

— Здоровье тоже не шибко ясно, — поддержал Христофор. — Механизм приспособления — проблема номер один. Приспособления к низким температурам. К длительным голодовкам. Механизм ориентации — проблема номер два. Он же великий арктический путешественник…

— Пока что в нашем деле одни проблемы, — усмехнулся Чернов.

— Вот, скажем, его печень, — продолжал Ояр. Он готовил обед и перевел проблему на кулинарные рельсы. — В пятидесяти граммах печени витамина А столько, сколько хватит человеку на год. Съешь кусок — и окочуришься от гипервитаминоза… вот так…

— Чукчи и эскимосы всегда зарывают печень, чтобы не досталась собакам, — сказал Христофор…

— А другого нельзя? — жалобно спросил Варя.

— Экий гуманист нашелся! — засмеялся Чернов. — Одного, значит, можно, другого нельзя. Ишь ты! Не вижу логики в твоем гуманизме.

— Да привык как-то…

— Науке нужен Барон. Как знать, может, он и тебе нужен. Решение «медвежьих проблем» — это в конечном итоге решение многих проблем и в изучении организма человека. Да, да, не удивляйся. Все живые модели природы, изучение их тайн — путь к изучению тайн человека. Человека мы ведь тоже знаем мало, не волнуйся. И чем больше будем изучать, тем больше будет новых проблем. Это диалектика. Лягушек вот убивают — тебе не жалко? А сколько они дали науке?

— Раз надо… — вздохнул Варя.

— Мы не браконьеры и не охотники. И медведя у нас защищают с пятьдесят шестого года… Я бы вообще запретил всякую любительскую охоту на птиц и зверей. Не понимаю я этого, — сказал Чернов.

— Со временем запретим. Вот на Острове с этого года ни одного выстрела не будет, — пообещал Ояр.

— Оно понятно, заповедник. А я вообще, — ответил Чернов.

— А в других странах? — спросил Варя.

— Сейчас всюду в арктических странах запрещена охота на белого медведя, — ответил Ояр. — Акт семьдесят четвертого года.

— Какой? — не понял Варя.

— В тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, — терпеливо втолковывал ему Ояр, — СССР, США, Норвегия, Канада и Дания заключили соглашение о международной охране медведя. Соглашение выполняется хорошо.

Ояр поставил сковородку на стол (первое обычно подавалось на ужин), достал миску с сухарями.

— Сегодня все закончим, ребята, — сказал Чернов, — а утром подадимся на Ключи. Соберемся сегодня вечером, после работы, упакуемся, а утром рано выедем. Идет?

— А кто пойдет на Барона? — спросил дежурный по кухне Ояр. — Останься за меня здесь, Варя, а?

Варфоломей молчал. Посмотрел на Чернова.

— Пойдут все, — твердо сказал Чернов.

Горячие Ключи — небольшое озеро на дне распадка, укутанное паром темное пятно среди сверкающей белизны залитого солнцем снега. Крутые бока сопок защищают озеро от ветра. Через высокий перевал — единственная дорога, а дальше вниз, к избушке.

От избушки далеко в озеро тянутся мостки, а на самом конце мостков — домик, прилепился как птичье гнездо на самом краю. Строеньице махонькое — четыре человека уместятся еле-еле. Не для людей дом, — для одежды.

В домике можно раздеться, если на улице снег, и тут же рядом со скамейками (пола нет) окунуться в горячую; воду, нырнуть и между сваями выплыть на просторы озера. Пока купаешься — снег не заметет твою одежду, мороз не схватит, вот для чего строеньице.

Вездеход ученых только подрулил к избушке, а их уже выскочили встречать Ноэ и Нанук, Машкин и Глория. Вездеход они услышали давно, еще когда тот взбирался на перевал.

Только собаки упряжки Нанука не проявили интереса, лежали, свернувшись клубочком, чуть присыпанные свежим снежком. Привыкли они к технике и к вездеходному шуму.

Обошел Нанук вокруг шкуры, грустно глядя на «живую эмблему Арктики». Сам он в последний раз стрелял медведя давно, еще в молодости, а обычно сторонился хозяина льдов, прогонял при встрече криком.

— Барон? — узнала Ноэ.

— Он самый, — кивнул Варфоломей.

— Помоги Нануку, — сказала она.

Варфоломей и Нанук отнесли шкуру и мешок за дом, подальше от собак.

Старик посмотрел на Варфоломея.

— Пусть, — разрешила Ноэ.

Тогда он еще раз обошел вокруг шкуры, что-то бормоча, потом присел на корточки, набил трубку, протянул Ноэ.

Она раскурила трубку и отдала ее отцу.

Нанук два раза пыхнул трубкой, потом протянул её медведю, постучал трубкой о его зубы (шкура была снята вместе с черепом), опять принялся шептать, закрывая ему; ладонью глаза.

— Идем, — сказала Ноэ Варфоломею.

Они оставили старика одного.

— Это ритуал такой, старый… Отец не очень верит, но так надо… чтобы зло не пришло от его, медвежьего, рода людям, убившим Барона. Это земля Нанука, так деды делали, и ой должен поступать так — чтобы не обидеть дедов и других медведей.

Варфоломей молчал. Да и что он мог сказать, ведь и на нем вина, хотя и вины-то в общем нет: так надо, без этого просто нельзя. Чего уж тут, сантименты…

Он вздохнул. Самое время закурить, если б курил.

— А это посмотри! Видишь? — она показала на вершину горы. Там стояло несколько выветренных каменных столбов — останцов.

— Это священные камни. Вон справа — Большой Дедушка. Так камень зовут. Тут наше культовое место. Давно-давно, отправляясь на охоту, Большого Дедушку задабривали, патроны ему оставляли, спички, табак. А если охота хорошая была, приносили еду, мазали его жиром и кровью, оставляли ему черепа или рога, там и сейчас есть. Давно было, еще у дедов. А вокруг Большого Дедушки лежат небольшие камни. Один мы дома храним, еще с тем времен. Его мой дедушка домой принес.

«Камень-фетиш», — подумал Варя.

— Домашний камень тоже имеет имя, только длинное — «Вышедший из Тела Земли-Матери». Его смотреть и трогать нельзя. Имаклик не разрешает. Но я тебе как-нибудь покажу, хочешь?

— Хочу! — согласился Варя. — Конечно же! Это так интересно!

— Идем к воде, — потянула она его.

Варя нагнулся с мостков, зачерпнул пригоршню.

— Ого! Соврем кипяток, бриться можно.

— Нет, не кипяток. Это с мороза так кажется. Очень теплая. Но долго купаться нельзя, если сердце больное. Немного — можно.

Варфоломею тут же захотелось в воду.

Ноэ поняла его желание.

— Нет, не сейчас. Лучше к вечеру, перед ужином. Спится хорошо, и сны бывают хорошие, режим в дом, обед стынет, давно приготовили, как только вездеход ваш на перевале услышали. Смотри, вода парит, вся одежда будет в снегу, когда на мороз выскочим, бежим!

Стол был накрыт. Даже с замороженным тортом. Его Глория сберегла из своих развозторговских запасов.

— Живем, братцы! — потирал руки Чернов.

Дежурила Глория. Когда все уселись за стол, от взгляда Ноэ не ускользнуло, что первую тарелку она поставила перед Антошей Машкиным, хотя по обычаю первую подать она должна бы Нануку, как самому старшему тут.

Она поняла это по-своему, по-женски, и была права, конечно же. Как часто женщина ревнует мужчину, который уже ей не принадлежит! Национальность и образование не играют в этом случае роли, имеет значение только прошлое.

Все были веселы и рады. Антоша ничем не выдавал своего отношения к Ноэ, он радовался вообще встрече со всеми друзьями, и это тоже не ускользнуло от чуткого сердца Ноэ.

Тогда она демонстративно принялась опекать Варю, но на Антошу Машкина это не произвело впечатления, он просто не замечал этого или делал вид, что не замечает, чем еще раз задел Ноэ, но не настолько, чтобы причинить ей боль.

«Значит, он для меня потерян», — решила она, и ей стало спокойно от этой внезапной мысли, от неизбежности очевидного. Она даже повеселела, но тут же поймала себя на мысли, что так бывает, наверное, весела женщина, решившая пуститься во все тяжкие.

«Вот уж зря, — разозлилась она на себя. — Варя-то и моложе, и красивее, и хочет меня. Мне-то чего горевать…»

Успокоившись таким странным образом, Ноэ повеселела уже по-настоящему, а Антоша Машкин был рад ее хорошему настроению, потому что был сильнее и чувствовал свою вину.

После обеда Христофора по обыкновению потянуло на сон, Ояр Винтер последовал примеру своего начальника — охотоведы во всем были единодушны, Чернов и Машкин занялись вездеходами, женщины — кухней, Нанук и Варфоломей — собаками, дело нашлось всем.

Купались до ужина… Первыми в воде оказались мужчины, потом неожиданно на снегу появились две «русалки» — одна тонкая и светлая, другая полная брюнетка с мячом в руках, в ярком бикини. Они неторопливо шли босиком по снегу и в озеро зашли прямо с берега, со снега, а не с мостков, знай, мол, наших, мы не чета некоторым мужчинам.

— Позор нам, мальчики, — зашипел Чернов, и мужчины поплыли к берегу, но не вышли на него, а, не вылезая, налепили снежков, и град снежков полетел в женщин.

Навстречу мужчинам из белесого тумана стремительно вылетел мяч, красивый эскимосский мяч, покрытый серебристой непромокаемой шкурой нерпы, и все весело принялись играть, пасуя мяч друг другу и радуясь, как дети.

— Это русская игра, не наша, — сказала Ноэ Варе.

— Неважно! Лишь бы весело было, все равно мяч-то ваш!

— Не наш, а мой! Мяч для воды. Специально!

— Сюрприз?

— Сюрприз! — засмеялась Ноэ. — Сама шила!

— Молодец!

Она поплыла брассом, широкими сильными толчками, и после каждого толчка ногами долго скользила.

— Где ты научилась? — спросила ее Глория. — Мне тебя не догнать! Я могу только по-собачьи!

— На Балтике! Я толстая, не тону, вот и плаваю быстро! — смеялась Ноэ.

— Как нерпа!

— Не-ет! Как моржиха! — хохотала Ноэ.

Нанук сидел на берегу и смотрел на забавы. Купаться он не хотел.

Высыпали ранние звезды. Первыми ушли одеваться Чернов, Христофор и Ояр Винтер.

Машкин подплыл к Глории, перевернулся на спину обхватил ее голову и, осторожно демонстрируя прием помощи утопающему, пробуксировал ее к мосткам.

Ноэ выскочила на берег. Слепила из снега две фигурки.

— Это Лорка, это Антошка, — шептала она.

И стала прыгать вокруг, поливая фигурки каждый раз горячей водой из пригоршни. Фигурки уменьшались, таяли. Ноэ колдовала, шаманила, насылала нехорошее….

Голова Вари торчала посреди озера, он отдыхал после заплыва и с любопытством наблюдал за странными движениями Ноэ.

— …кхы-кхы! — шептала она. — Ай яйя, ай! Пусть будет любовь, но не будет покоя, не будет кхы!.. и будет у вас два сына, будет кхы!.. первому быть футболистом, второму быть мотоциклистом, чтобы за первого всегда вам было стыдно, а за второго чтоб всегда было страшно… кхы! быть! о-ой!

Фигурка Глории растаяла. «Машкин» еще держался.

— …кхх-кхут! и захочешь ты в старости ко мне, вспомнишь и захочешь… но я не захочу… Ой-ой-ой! Что же я, дура, делаю! Да кто меня-то в старости захочет? Помалкивала бы уж! Кхе-кхе, ничего-то у меня с камланьем не выходит!

Она растоптала ногой остатки снежного человечка, шепнула:

— Будь ты, неладный, счастлив! — и прыгнула с берега в темную теплую воду.

На берегу никого не было. Весело смотрели в ночь яркие окна домика, да звезды просматривались сквозь водяной пар.

Ноэ и Варя поплыли к противоположному берегу озера, быстро достигли его, сели на дно отдышаться, здесь было мельче, из воды торчали только их головы, покрытые инеем.

— Ноэ, — сказал он и протянул к ней руки. Даже в горячей воде чувствовалось тепло ее тела.

— Ноэ, — шепнул он.

— Да, — тихо ответила она.

И минимум одежды, что был на них, стал им совсем не нужен.

Вездеходы мчались к поселку, стремясь обогнать друг друга. В одном — Машкин, Глория, Ояр, в другом — Чернов, Христофор, Ноэ и Варя. Сзади плелась упряжка Нанука. Он видел, как вездеходы сошли с набитой дороги и гнали по целику.

«Молодые… резвятся… зря», — подумал Нанук, поняв, что вездеходы соревнуются.

— Полярные гонки! — кричал Варфоломей, силясь одолеть шум машины. Ноэ кивала.

Вездеходы мчались, подминая на своем пути торчащие из-под снега кустики, сдирая на подъемах мох с камней.

Испуганно шарахались в сторону редкие песцы, срывались с мест кормежки и улетали в глубину островной тундры белые куропатки.

Забыли люди свои же недавние слова о бережном отношении к тундре и полосовали Остров как могли, цель — поселок, кто быстрее, счастливое настроение людей, сделавших свое дело, — основное, а остальное забыто.

Так часто бывает: остальное вроде лишних забот, и скинуть с плеч заботу необязательную, за которую не отвечаешь, человеку свойственно, он даже об этом часто не задумывается, как всякий человек, отлично сделавший главную работу.

«Все придут в поселок, — думал Нанук, — зачем торопиться, все равно придут… какая разница, кто первый? Тут не праздник, не оленьи бега. Эх!»

Упряжка его свернула на прибрежную укатанную галечную полосу, утрамбованную сверху крепким снегом. Собаки бежали легко.

По дороге гидробазовский вездеход Машкина «разулся» — вылетел «палец», стояли, искали его. Нанук подъехал — тоже помогал искать, вколачивали, закрепили наконец… Удалось!.

— Ладно, дома починим. А сейчас надо потише.

Въехали в поселок одновременно с вездеходом охотоведов, который вел Чернов. Они поставили свой вездеход рядом с домом, а Машкин не торопясь поехал к гаражу.

Разгрузились, потянулись с вещами по своим домам.

Машкин распустил гусеницы, вытащил злополучный «палец», надеясь заменить два-три трака, заново стянуть их. Потом раздумал, оставив машину в разобранном виде, пошёл домой, к ребятам. Надо Глорию устраивать, гостиницы тут нет.

Задувало, начиналась поземка, дело близилось к ночи.

Нанук тоже вернулся. Упряжка его уже стояла у дома. Сам он суетился у крыльца, готовил собакам еду.

Варфоломей провожал Ноэ. У крыльца она что-то вытащила из рукавички и вложила ему в ладонь.

— Что это?

— Коготь того большого медведя, Барона.

— Зачем?

— По нашим обычаям, если хочешь, чтобы женщина была тебе верна, подари ей коготь медведя и клык… вот… Так что, если захочешь взять меня в жены, тебе не надо думать о свадебном подарке для меня, — засмеялась она.

— И все заботы? — спросил он.

— Ага! — смеялась она.

— А клык?

— Сам вытащишь. Инструменты у вас есть. Вот и добывай. Медведя добыл, давай и его клык.

— Медведь не мой, наш.

— Все равно. «Наш» — это значит «и мой тоже».

— Я подумаю, — засмеялся он.

— Думай! — ткнулась она носом в его шею и убежала.

Он сунул коготь в карман и пошел к ребятам.

Пурга начиналась не на шутку.

— Ты где пропадал? — зашумел на Варю Ояр. — Смотри, что на улице! Теперь сиди, не высовывай носа!

— Пожалуй, последняя весенняя пурга, — заметил Христофор. — Весной тут каждая пурга обязательно последняя.

— Что же, будем зимовать, — довольно потирал у стола руки Чернов. Там уж дымился ужин. Ожидали Машкина. Потом решили начинать без него. Дело ясное, дело молодое — где-нибудь в гостях с Глорией. Так им и надо! А у нас зато нерпичья печень — Нанук принес — нам больше достанется.

К третьему дню пурга начала стихать. Машкин и Винтер пошли в гараж «подшаманить» гидробазовский вездеход. Раскопав занесенную снегом дверь, они сняли щеколду — замка не было, как не было замков вообще на домах островитян, зажгли свет, и их глазам представилась странная картина.

Все траки были разбросаны. Вторая гусеница, тоже разобранная, валялась на земле. Траки валялись как попало. Нигде ни одного соединительного стержня — «пальца» не было видно.

— Где пальцы? — спросил Винтер.

— Черт его знает…

— Ты разбирал?

— Да нет, не я… — удивленно пожал плечами Машкин.

— А в запчастях есть?

— Ни одного!

— Вот так разули! Теперь ни с места…

— Видимо, так.

— А кто?! Кто?!

— Черт знает! Опять привидения. Никому больше эти пальцы не нужны. Могли бы фары унести — все же дефицит. А это зачем?

— Кому-то нужен твой вездеход… — осенило вдруг Ояра.

— Как? — не понял Машкин.

— Кому-то нужен твой вездеход неработающим, простаивающим… Понял? Видишь, лучше из строя вывести его нельзя. Просто и со вкусом, дешево и сердито…

— Мерзавцы! — сплюнул Машкин.

— Да нет, талантливые, скажем прямо, мерзавцы! Надо же так придумать!

— Теперь мне ясно, кто стрелял по моим бочкам!

— Кто? — обрадовался Ояр.

— Они же!

— Кто они?

— Я разве знаю, — сник Машкин.

— Вот, брат, дела-а… Надо следователя вызывать… Звонить в райцентр. Пусть разбирается.

Глория вырядилась — Машкин ахнул. Золото в ушах, золото на шее, золото на груди, золото на пальцах, золотой браслет, золотые часы и золотой пояс и много еще чего, чему Машкин не знал названия и видел впервые.

— Надеюсь, все это честным путем? — пошутил он.

— Представь себе, да, — улыбнулась она.

— Сними!

— Что?

— Все. Я испытываю отвращение к золотым побрякушкам, Лора. Сними — ты не новогодняя елка. Ты и так красивая. Ты красивее всех на Острове. Красивее всех на советском северо-востоке. Красивее всех в Арктике. Красивее всех…

— Не надо.

— …а нацепила на себя столько, что можно на все это купить новый вездеход. Не позорь меня, сними. Что люди скажут? Надень свитер, брюки, короткие торбаса… Ну, можно оставить тоненькую цепочку. И кольца сними. Теперь будешь носить только одно, обручальное. Понятно?

— Понятно… — вздохнула она. — Еще до загса не дошла, а уже попала в домострой.

— Не нравится?

Она подошла к нему. Села рядом.

— Нравится. Будь всегда таким. А железки, что на мне, можешь взять и отдать за вездеход, если придется… мне не жалко. Просто я какая-то сегодня дурная. Волнуюсь, что ли? Ведь не первый же раз замужем…

Антоша обнял ее, покачал головой:

— Никогда больше не говори так.

Она прижалась к нему, улыбнулась и по-детски, рукавом, стала вытирать слезы.

Лежа в спальном мешке, засыпая под мерный тихий храп товарищей и завывания пурги, Варфоломей думал о том, что в небольшой, в общем-то, промежуток времени его жизни на Острове произошло столько событий, столько нового столько информации, что на осмысление всего понадобится время и время…

«Я напишу сценарий, отвезу его в студию и вернусь сюда снимать фильм. Обязательно. Сценарий не о медведе, а о людях, о соли здешней земли, здешних снегов, — думал он. И назову я фильм «Время Игры в Эскимосский Мяч». Это было хорошее время. Я много увидел, много узнал, а главное — полюбил. Возможно, мне удастся и многое понять — будет для этого и Время Большого Солнца, и Время Длинных Ночей, и Время Большой Медведицы, и Время Венеры Многоодеждной… Но самое главное для меня — Время Игры в Эскимосский Мяч».

Он заснул. А утром пришло к нему неожиданное решение, четкое, как выстрел из карабина, решение, поразившее всех и удивившее его самого.

Недосягаемая, как Полярная звезда, мечта, многолетняя и тайная, сбылась наконец, и стоял Иван Иванович Акулов, торжественный и гордый, в сельсовете с книгой актов записи гражданского состояния и регистрировал новобрачных Антона Машкина и Глорию Иванову. Первая регистрация на Острове за 15 (пятнадцать) лет!

Ребята с полярной станции щелкали фотоаппаратами, Слепили блицами, на патефон в третий раз ставили марш Мендельсона, шесть заветных бокалов в который раз заполняли перемороженным шампанским, и в который раз Глория шепотом спрашивала у Антоши, «бить или не бить?».

Антоша женился впервые, обрядов не знал, но наконец не выдержал и решился:

— Бить!

Глория на радостях со всего маху трахнула бокал об пол, то же на счастье старательно сделал Антоша.

Ивану Ивановичу Акулову было жаль казенных бокалов, но он хмыкнул и промолчал.

В это время вперед выступил Варя (он был на свадьбе дружком и свидетелем со стороны Антоши) и сказал Акулову:

— Теперь вот нас распишите.

— Кого вас? — оторопел председатель.

— Меня и Ноэ.

— Это правда? — обратился он к Ноэ.

— Правда.

— А где заявление?

— Вот, — протянул Варя, — по всей форме. Автографы в полном порядке.

— А кольца у вас есть?

— Вот, — Варя протянул два обручальных кольца. (Накануне он был у Глории и взял у нее в долг два кольца — они оказались развозторговским неликвидом, в коробке их было много.).

— А кто свидетели? Кто распишется? Кто возьмет ответственность? — продолжал Акулов.

— Они, — кивнул Варя в сторону первых молодоженов. — Кто же еще?

— А вас не смущает, — обратился Акулов к первым молодоженам, — что на вашей свадьбе будет играться еще одна, накладка вроде бы как? а?

— Нет, не смущает, — махнул рукой Антоша, — это наша общая свадьба.

Акулов выполнил все формальности, кто-то крикнул «горько», забыв, что еще не свадьба, четыре бокала пошли по рукам, и Варя и Ноэ, выпив шампанское, тут же свои бокалы разбили. Акулов, взяв один из оставшихся, ушел на кухню сельсовета, налил фужер водки, выпил и снова вернулся к молодым.

Долго он мечтал о Мероприятии, но чтобы вот так! в один день! мечта в квадрате! две свадьбы! — нет, такого не мог бы представить, себе ни один председатель сельсовета в округе!

— Все в клуб! На свадьбы! — громко и радостно объявил Машкин.

Народ стал потихоньку расходиться из учреждения.

А молодые, как водится, пошли сначала на почту в сопровождении друзей. Тут сочиняли радиограммы родителям Машкина, Глории, Вари, ближайшим родственникам и знакомым с приглашением на свадьбы, которые уже в момент получения сообщения адресатам будут, как говорится делом прошлым.

С почты все направились к Ноэ забрать стариков — Имаклик и Нанука на торжество в клуб.

— Ну покажи теперь нашего охранителя, — шепнул Варя Ноэ.

— Сейчас.

Мужчины курили на кухне. Ноэ оставила дверь в кухню открытой, чтобы свет падал в коридор, открыла маленькую кладовку, стала рыться в дальнем углу — свет туда все же проникал — и вытащила небольшой камень, верхнее небольшое круглое основание его напоминало голову человека.

— Что там она показывает? — поинтересовался Машкин и подошел к двери.

— Тебе нельзя. Это амулет, — ответила Ноэ и спрятала его в дальний угол, туда, где хранились старые вещи — жирник, связки тайныквыт (охранители из дерева и кожи), бубен, лахтачьи ремни, копье.

Она переставляла кучу старых вещей и наткнулась на мешок.

— Ого, какой тяжелый…

Ноэ пнула его, и он характерно звякнул.

— Что там звенит? — спросил Машкин.

— Да железки какие-то… Вон одна валяется, — она откинула ногой к порогу блестящий металлический стержень.

Машкин нагнулся, поднял.

— Это! Откуда?! Где ты взяла?!

— Откуда, откуда… Да там целый мешок, бери сколько хочешь!

Машкин ринулся в кладовку. Мешок из нерпичьей кожи был нагружен вездеходными «пальцами».

Машкин бросился на кухню, оттуда в комнату, где сидел Нанук, протянул ему кучу металла, железяки посыпались на пол:

— Зачем ты это сделал, Нанук? Слышишь? Зачем ты это сделал?

В глазах Антоши были боль и бешенство. Старик молчал. Он смотрел отрешенно, в сторону. Потом встал и, никому ни слова не говоря, ушел.

— Вот… посмотрите… — Машкин тяжело дышал, — луддит двадцатого века, тоже мне разрушитель машин, борец против техники, эх, дурья голова! Не в технике зло, в людях!

— Теперь остается предположить, — задумчиво ронял Ояр, ни к кому из присутствующих не обращаясь, — и разлитая солярка у навигационного знака, и простреленные бочки, и таинственным образом взломавшие ящики медвежата, и этот вездеход…

— Да, да… — сказал Машкин, — ты прав, все это дело одних рук, это мой друг Нанук. Вот такие пироги. Что делать?

— Он прав по-своему. Защищал природу. Наивно, конечно. Вот чудак, — горестно вздохнул Чернов.

— Его надо судить, — отрезал Машкин. — Если он прав, то неправы мы. Не может быть, чтобы все были правы.

Ноэ плакала.

Христофор курил вторую сигарету.

— Что будет? Что будет? — причитала Ноэ.

Варфоломей растерянно молчал.

— Он поступит по-нашему! — вскрикнула Ноэ. — Нанук! Нанук!

Варфоломей удерживал ее.

— Кивиток! — осенило вдруг Ояра, и он побледнел.

Ноэ закивала. Имаклик при этом слове вздрогнула, но не проронила ни слова и продолжала сидеть тихо, молча, как изваяние.

— Он… — сбивчиво пояснил Ояр… — такой обычай… кивиток — уйти, изгнать себя, уйти от людей, погибнуть и тем заслужить отмщение или прощение или доказать правоту… Обычай… Он погибнет в снегу… я не знаю…

— Антоша! Антоша! — запричитала Глория. — Догони его! Я не хочу, чтобы сегодня было несчастье! Антоша! В такой день! Догони его!

Христофор толкнул Ояра, и они, опережая друг друга, ринулись на улицу.

— Найдут! — сказал Чернов. — Не плачь, Ноэ. Эти ребята здесь все уголки знают.

И сам тут же ушел вслед за ними.

— Антоша! — причитала Глория. — Иди же!

Она заплакала.

— Да не хнычьте вы, черт возьми! — закричал Маркин. — Железяки у нас — и ладно… а за все остальное бог ему судья… его бог…

Машкин повернулся и ушел.

Варфоломей растерянно топтался на месте. Потом вытащил сандаловую расческу, причесал зачем-то бороду, спрятал расческу в карман, оглядел всех женщин, виновато улыбнулся и шагнул в ночь.

На столбах у клуба горели новые яркие лампы — это постарался загодя Машкин, уделив часть своих гидробазовских запасов. Орал на весь Остров динамик — люди готовились к Мероприятию. Кто-то из наиболее нетерпеливых выпустил в небо три разноцветные ракеты. Интернатские дети высыпали на крыльцо. Кто-то из них выронил эскимосский мяч, и при вечерней иллюминации дети стали резвиться на снегу, не слушая ворчливых воспитательниц.

Снова тьму апрельского неба прорезали веселые ракеты. Если бы сейчас над Северным полюсом летел самолет, летчику бы показалось, что на Острове отмечают Новый год… И он был бы прав в своей ошибке, потому что, согласитесь, как-никак, а праздники на нашем бедном событиями Острове — это вам не пустяк.