Современный писатель

М. и Д. Урновы

Современный писатель

Едва ли не каждого выдающегося писателя прошлого склонны мы называть нашим современником. Но очень часто это наименование условно. Другое дело Дефо. Если шекспировская эпоха, например, осталась за гранью английской буржуазной революции XVII столетия, то эпоха Дефо, порожденная этой революцией, - начало современного буржуазного мира. Поэтому в собственном, хотя и расширительном, смысле слова Дефо (1660-1731) - современный писатель.

Дефо сравнивал себя с Шекспиром: та же среда и та же судьба, только "за вычетом дарования" (говорил сам Дефо) и сто лет спустя после шекспировских времен. За целый век многое переменилось, и прежде всего положение этой среды. Шекспир - провинциал, пришедший в столицу, - всю жизнь посматривал на горожан с опаской. Дефо родился и вырос в Лондоне, он чувствовал себя в городской сутолоке своим. Шекспир - певец "старой веселой Англии", его мир - "под деревом зеленым", его тянет поохотиться и просто побродить по "зеленым полям". Для Дефо природа - мастерская, он поэтизирует труд, предприимчивость и деловитость. У того и у другого корни уходили в одну и ту же точку - к йоменам (мелкие землевладельцы, торговцы средней руки, зажиточные ремесленники), но - сто лет между ними, и если Шекспир говорил "В бой, стойкие йомены!", то Дефо учит "своих" торговать, путешествовать - короче, вести дела. У него и пираты те же предприниматели; его "джентльмены удачи" занимаются преимущественно подсчетом выручки. Не предвидится поживы - они уходят от схватки. "Романтика моря" интересует их меньше всего. Характерно, что многие персонажи Дефо, выйдя в море, мучатся морской болезнью. Кажется, сам Дефо страдал ею, но под его пером это становится символическим: мутит, не по себе, противно, однако что поделаешь! Персонажи Дефо идут в море не по призванию, а по расчету, идут, чтобы вернуться "другими людьми", то есть с тугим кошельком.

Среда Дефо - в поколении дедов - поставляла главные силы для революционной армии Кромвеля. Сам Дефо появился на свет вскоре после смерти Кромвеля и одновременно с крушением республики. Детство, юность и ранняя молодость Дефо, - все это время его сословию приходилось как бы заново отстаивать позиции, добытые в кровопролитной борьбе. К двадцати годам Дефо сам становится в ряды борцов. Его позиция?

Есть у него одна книга, второстепенная, но, как это бывает с второстепенными книгами, она "выдает" автора, хотя, по обыкновению Дефо, автор скрыт под маской "беспристрастного" рассказчика. Книга так и называется: "Беспристрастная история царя Петра Алексеевича", то есть Петра Первого. Автор горячо сочувствует государственному деятелю, который, как "тяжкий млат, дробя стекло, кует булат". Сочувствие начинается с мотивов личных. Петр отправился изучать ремесла на родину предков Дефо. Это ведь соплеменники Дефо, голландцы, бежавшие в Англию от религиозных преследований, научили англичан обрабатывать шерсть, делать сукно, что и принесло Англии на века мировую славу. Нравится Дефо в Петре и презрение к условностям, так сказать, принцип дела: нужно для дела, и Петр переодевается в костюм плотника. От мелочей до общего пафоса его деятельности Дефо заодно с Петром - во имя прочной государственности и прогресса.

Жизнь Дефо - это длинная цепь подъемов и падений: приближенность к высшим сферам политики и неоднократные тюремные заключения, популярность боевого публициста и гражданская казнь у позорного столба, невероятный литературный успех и полное лишений существование, в подполье, под чужим именем, в страхе за свою судьбу. Ему было под шестьдесят, за плечами осталось по меньшей мере сорок лет литературного труда, фактически жизнь была прожита, когда началась для него совершенно новая жизнь и бессмертие.

Более трехсот пятидесяти произведений принадлежит Дефо. Из этого списка, который сам по себе представляет целую книгу, все знают одно название, одно имя - Робинзон Крузо. Это даже не книга и не персонаж, а нечто большее: человек-миф, от века к веку он существует, испытывая новые приключения, обрастая легендами.

История книги такова.

В начале XVIII столетия испытанный "морской волк" адмирал Вильям Вамквер отправился в Тихий океан на типичный по тем временам промысел, который был, в сущности, наполовину узаконенным разбоем. Плаванье как-то не задалось, по возвращении один из участников этого бурного предприятия (иначе говоря, авантюры или "приключения") опубликовал разоблачительный отчет. Там, в частности, говорилось, что на судах начались беспорядки и люди с них просто бежали. По своей воле на острове Мас-а-Тьерра в архипелаге Хуан-Фернандес, у берегов Чили, остался штурман Александр Селькирк. Прошло четыре с лишком года, и в тех же водах оказалась еще одна полупиратская флотилия под командованием капитана Вудза Роджерса. Александра Селькирка обнаружили случайно, зайдя на Мас-а-Тьерра за пресной водой. О том, как все это было, Вудз Роджерс рассказал еще три года спустя в своих путевых записках. Рассказал о том же и капитан Кук, шедший вместе с Роджерсом.

Если первое сообщение о судьбе Александра Селькирка, шотландца из города Ларго в графстве Файф, было просто сообщением, то у Роджерса и Кука это уже целые, пусть и небольшие, повествования. Историки литературы правы, когда говорят, что два капитана взглянули на судьбу Селькирка совершенно по-разному. "Моряк как моряк, прилагал все усилия, чтобы остаться в живых", - так сказал Кук. Роджерс извлек из той же истории определенный урок. Тем более Селькирк превратился в "героя дня", когда за перо взялся знаменитый публицист Ричард Стиль, и тогда история Селькирка стала уже законченным произведением - очерком. Под пером опытного литератора наметился облик человека, выдержавшего необычное испытание.

Итак, Дефо взялся за хорошо известный факт. Переменил имя героя. "Перенес остров" из Тихого океана в Атлантический. Отодвинул время действия примерно на пятьдесят лет назад. Увеличил срок пребывания героя на острове в семь раз, а само повествование против прежних - на сотни страниц.

Суть, конечно, не в количестве страниц. Дефо, сам, насколько известно, ни разу не ходивший в дальние плаванья, рассказал о том, чего не мог рассказать ни Кук, ни Роджерс, ни Селькирк, со слов которого писал очерк Ричард Стиль. "Приключения Робинзона" поведали о том, как пережил одиночество "моряк из Йорка".

Когда в обиходе упоминают имя Робинзона, то обычно имеют в виду человека на необитаемом острове или, в расширительном значении, одинокого человека, отрезанного от всего мира, то есть указывают ситуацию, а не черту характера. В самой же этой ситуации, определяя ее особенности, можно выделить романтику или поэзию обстоятельств, постоянно осязаемую. Суровую поэзию, которая возбуждает особое чувство сопричастности всему, что делает Робинзон, превращая поначалу в целях самосохранения, а затем и самоутверждения остров Отчаяния в остров Надежды. Эти цели в чрезвычайных и в то же время каждому человеку чем-то, какой-то стороной знакомых, что-то знакомое напоминающих, обстоятельствах требуют от Робинзона совершенной сосредоточенности всех его духовных и физических сил, вдохновенности мысли и деяния, широкого и трезвого взгляда, точного расчета, быстрого соображения и деловитости. Переживаниям Робинзона чужда вялость, аморфность, неопределенность, - напротив, они полны живой силы и остроты, каждое мгновение для него - насыщенная смыслом реальность.

Поставьте в любое из положений, испытанных Робинзоном, шекспировского героя и получите монолог, раздумье, смятенность. Вот на разбитом корабле Робинзону попадаются деньги. Если бы на его месте был шекспировский Тимон, то он бы сказал:

Что вижу? Золото? Ужели правда?

Сверкающее, желтое... Нет-нет,

Я золота не почитаю...

и т.д.

На целую страницу размышлений. Заканчивается это все, впрочем, практическим соображением:

Постой! Возьму

Немного я себе на всякий случай.

Робинзон "редактирует" ситуацию. Он как бы вычеркивает монолог, ограничиваясь репликой: "Негодный мусор!" После чего кладет деньги в карман. Правда, он говорит, что сделал так "поразмыслив", но его размышления - расчет, а не муки совести.

Оказавшись один на необитаемом острове, герой Дефо переживает тягостные душевные состояния, впадает в отчаяние, дрожит от страха, но какие бы мрачные чувства он ни испытывал, с какой бы степенью напряжения ни переживал их, он не теряет основ душевного равновесия и способности к активной целенаправленной деятельности.

Есть нечто в характере Робинзона, что позволило ему по-робинзоновски выдержать испытание одиночеством на необитаемом острове и не утратить тягу к людям, потребность социального общения. Робинзон - производное демократической среды, в его характере отражен опыт трудового люда и концепция человека, свойственная демократической мысли эпохи Просвещения. "Как ни тягостны были мои размышления, рассудок мой начинал мало-помалу брать верх над отчаянием". Уже здесь видна существенная устремленность Робинзонова духа и его точка опоры: чувство действительности, трезвая оценка обстоятельств, сознание того, что если человек, пережив катастрофу, уцелел, то жить ему нужно и надо искать достойный выход из любого тягостного положения. Ход жизнеутверждающих размышлений принимает у Робинзона своеобразную форму. Он ведет счет горестному и отрадному в своей жизни, злу и добру, "словно должник и кредитор". "Я заброшен судьбой на мрачный, необитаемый остров и не имею никакой надежды на избавление", записывает он в графе "зло" и сразу противопоставляет ему "добро": "Но я жив, я не утонул, подобно всем моим товарищам". Можно по-разному относиться к "нравственной бухгалтерии" Робинзона, к логике его мысли, нельзя не отметить ее сухой, расчетливой трезвости, холодного спокойствия, с каким упомянуты погибшие товарищи. Можно увидеть в этом отпечаток жестокой практики буржуазных отношений, но все же трудно отрицать, что в сути своей размышления Робинзона, оказавшегося в чрезвычайных обстоятельствах, не повинного в совершившемся зле, - это здравые размышления нормального человека, преодолевающего приступы отчаяния.

"Горький опыт человека, изведавшего худшее несчастье на земле, показывает, что у нас всегда найдется какое-нибудь утешение, которое в счете наших бед и благ следует записать в графу прихода". Взятый отвлеченно вывод рассудительных размышлений Робинзона может побудить человека мириться с любым несчастьем и злом, хотя и в самом деле "во всяком зле можно найти добро", как говорит тот же Робинзон, и пословица "Нет худа без добра" выражает народную мудрость и сложность применения к жизни однозначных нравственных оценок.

Практическая рассудительность Робинзона соединяется с религиозно-философской мыслью о благом провидении, божьем промысле, в ней он ищет разъяснения контрастам жизни, трагическим судьбам, опору нравственности, повод для религиозно-нравственных назиданий. Робинзон не может обойтись без этих назиданий, свидетельствуя о своей принадлежности к английской пуританской среде и XVII веку. Он действует как истый сын своей страны, своего времени и своей среды, когда с потонувшего корабля наряду с практически необходимыми предметами берет в качестве основной духовной пищи, "лекарства для души", Библию в трех экземплярах и в любую минуту из деловитого ремесленника готов превратиться в ремесленного проповедника. Вместе с тем он способен не только соединить выводы здравого смысла со Священным писанием, но столь же легко и свободно разъединить их "по здравом размышлении" и в практических целях.

Когда Робинзон увидел на "безотрадном острове" стебельки ячменя и риса, он приписал это божественному чуду, воспарил душой, стал думать о благом провидении, однако религиозное умиление и слезы ни на секунду не застили его способности мыслить практически, учитывая живой опыт. "Я не только подумал, - записывает в своем дневнике Робинзон, - что этот рис и этот ячмень посланы мне самим провидением, но не сомневался, что он растет здесь еще где-нибудь". Сколь откровенен и значителен в этой записи противительный союз "но", как много он поясняет в душевном состоянии Робинзона, в логике его мысли и, так сказать, в структуре его сознания! Потребность разглагольствовать на библейские темы и заниматься проповедью возрастает у Робинзона по мере того, как он осваивается в непривычной обстановке, самоутверждая себя на диком острове. Проповедь его чурается всего, что колеблет наивную веру, обходит острые углы, она прагматична, предпочитает не рассматривать, говоря словами Горацио, друга Гамлета, "слишком пристально" сомнительные положения отвлеченной мудрости, дабы не подрывать основ воспринятого убеждения. С наибольшей наглядностью эта особенность веры обнаруживает себя в душеспасительных беседах Робинзона с Пятницей, когда проповедник встает в тупик перед разумными сомнениями своего ученика. Он спешит уклониться от продолжения беседы, "придумывая" подходящий предлог...

"Робинзон Крузо" - первый классический английский роман, который можно назвать "историей современника". Дефо обладал поразительными чутьем современности. Именно потому, что мир его был еще молод, он старался уловить, куда же пойдет рост, какими путями продолжится начавшееся у него на глазах движение. Дефо занимался составлением различных проектов, и некоторые из них были буквально использованы в общественной жизни Англии (например, в области образования и торговли).

Как человек практический, торговый, Дефо зорко следил за тем, в каких направлениях расширяет свои географические границы современный ему мир. Не говоря о Тихом океане и Америке, он вместе со своими героями совершил (в романе "Капитан Сингльтон") воображаемое и вместе с тем необычно "меткое" путешествие - в Центральную Африку, хотя в его времена в эту сторону еще, так сказать, и не смотрели. И в том же романе пираты находят остатки экспедиции и записку: "Мы шли к Северному полюсу". Эпизод повис в воздухе, осталась какая-то недоговоренность, но, кажется, этой неопределенности впечатления Дефо и добивался: он чувствовал что туда, к полюсу, еще пойдут, но когда и зачем, на эти вопросы ответить под силу только самому времени.

Нужно, конечно, смотреть на Дефо слишком уж современными глазами, чтобы вычитать в его книгах то, что в самом деле характерно для современной прозы и называется "подтекстом". Нет, подтекст у Дефо вычитать нельзя. Можно разве "вчитать" в его книги подтекст, навязать Дефо несвойственный ему прием. Но, безусловно, Дефо знал силу недоговоренности, силу не только точно сказанного, но и оставшегося невысказанным. Причем, как и во всяком подлинно глубоком подтексте, у Дефо это не какая-то многочисленная гримаса, а истинная невыразимость, историческая недосказанность, незавершенность процесса, только еще угаданного автором.

* * *

"Выдумывать достовернее правды" - таков был принцип Дефо-писателя. Это, на свой лад сформулированный, закон творческой типизации. "Он мог, пишет биограф о Дефо, - дать достоверный отчет о событиях, а если событий никаких не было, он мог столь же достоверно их выдумать". Автор "Робинзона" был мастером правдоподобной выдумки. Он умел соблюдать то, что уже в позднейшие времена стали называть "логикой действия" - убедительность поведения героев в обстоятельствах вымышленных или предполагаемых.

Допустим, шторм... И Дефо составляет книгу-отчет о невероятном урагане (за полтора десятка лет до "Робинзона"). Или - привидение! Историю с привидением Дефо изложил правдоподобно настолько, что так и не могут разобраться, выдумано ли все здесь от начала до конца или же действительно что-то кому-то померещилось. Однажды Дефо написал памфлет, направленный против самого себя, он "выдумал" себе противника. "Разоблачение" удалось до такой степени, что Дефо поставили к позорному столбу. Он, конечно, не хотел такого результата. "Автор искренне думал, когда писал, что ему не придется оправдывать себя", - огорчался Дефо. Но, в сущности, он лишний раз подтвердил свое умение "правдиво выдумывать".

Публика, для которой предназначал свои сочинения Дефо, не привыкла к выдумкам. Авторитет печатного слова учрежден был Священным писанием "словом истинным", и такая же истинность, каноническая, требовалась от каждой книги. Всякая книга должна была наставлять на "путь истинный", поучая или сообщая полезные сведения. Читали и "выдумки", хотя в среде Дефо это не поощрялось, но уж, по крайней мере, зная, что - выдумки.

"Правда" против "вымысла" - таков путь движения литературы нового времени, реакция на средневековый роман и поэзию, полные чудес, фантазии, небывальщины. Вымысел и не должен был походить на "каждый день". Еще в шекспировскую эпоху не очень-то увлекались "правдой". Публика из разных слоев общества предпочитала невероятное, чрезмерное, потрясающее, героическое и, вместе с тем, освященное авторитетом предания, того, что было. Словом, все, на чем помешался Дон Кихот и чем завоевал сердце Дездемоны благородный мавр, рассказывая удивительную и в то же время достоверную повесть своей судьбы.

Пуританская традиция, на которой вырос Дефо и которая становилась в английской духовной жизни господствующей, все это отвергала. Если учесть, сколько же нужно было отвергнуть как "вымысел" и "вред", то получалась фактически художественная литература как таковая - ее по-английски издавна обозначают словом "вымысел". Как "разврат" пуритане преследовали театр, о чтении романов говорили - "предаваться пороку". Они доходили в этом до изуверства, до крайности доктринерства. Но, с другой стороны, в самом деле традиция "чудес" отживала свое.

Вспомним, как в первом из романов нового времени, в "Дон Кихоте", поступают с романами рыцарскими. Они летят в огонь. Ключница, священник, цирюльник, люди неискушенные, вершат это аутодафе, но в их суждениях слышен и голос самого автора. Ведь они разборчивы, очень даже разборчивы: не книги как таковые жгут, а подводятся итоги определенной литературной традиции. Истинное отделяется от эпигонства, оригинал от подражанья. Приговор выносится с точки зрения исторической: что в своем роде (и в свое время) было хорошо, надлежит пощадить, оставить на полке, а если это одна только напыщенность и нелепость - в огонь! И читать этого не следует, да и писать так уже нельзя! - вот критический вывод из знаменитой сцены сожжения книг в "Дон Кихоте".

Дефо, видевший в "Дон Кихоте" образец, по-своему искал решения дилеммы, которую перед писателем нового времени поставил Сервантес. Ведь он "выдумал" Дон Кихота, а в то же время это - правда.

"Ваше сочинение, - говорят автору в "Дон Кихоте", - имеет целью разрушить доверие, которым пользуются рыцарские книги". Да, разрушить или закрыть одну и создать другую традицию доверия к книгам. Доверие к рыцарским книгам зиждилось на авторитете предания. Сервантес, напротив, выдумал все сам, и, не скрывая этого, он вступает с читателем в литературную игру по новым правилам.

Дефо находился в другой стране, в другое время и перед другой аудиторией, где вымысла не признавали в принципе, где творческая игра фантазии считалась занятием праздным и порочным. Поэтому, начиная со своими читателями, в сущности, ту же игру, что и Сервантес*, Дефо не решился объявить об этом прямо. "В этой книге нет и капли вымысла", - говорит он от лица редактора, которым прикинулся он так же, как прежде прикидывался собственным врагом.

______________

* Иногда Дефо прямо подражал автору "Дон Кихота". "Говорили, - пишет, например, Сервантес о своем герое, - что назывался он Кихада или Кесада, но, по более верным догадкам, имя его было, кажется, Кихана". И ту же игру с именем и вообще в правдоподобие подробностей и деталей ведет Дефо. "Мне дали имя Робинзон, отцовскую же фамилию Крейцнер англичане, по обычаю своему коверкать иностранные слова, переделали в Крузо".

"Приключениям Робинзона" и простодушно верили, и восхищались сознательной ложью автора, его критиковали, уличая в плагиате и всяческих несуразностях, и ему же подражали, создавая новые "Приключения". Самым замечательным разоблачением книги Дефо был роман, который по достоинству встал рядом с "Робинзоном". Это - "Путешествия Гулливера". Ведь Робинзон и Гулливер - соперники, литературные соперники. Дефо уверял, что все описанное им правда; тогда, чтобы показать, что это - выдумка, создал - тем же способом - свою книгу Свифт.

Гулливер - зять Дефо, - так это придумано у Свифта. Он женил своего героя на дочери "галантерейщика из Сити" - очевидный намек, поскольку так назывался автор "Робинзона", - ведь его основным занятием была торговля, в том числе подтяжками и духами. Свифт сделал Гулливера дальним родственником прославленного капитана Дампьера, и это опять намек, ибо Дефо уверял, будто в жилах его течет кровь Уолтера Ралея, знаменитого мореплавателя шекспировских времен. Есть и другие параллели. Но Свифт насмехался не только над Дефо и Робинзоном. "Высокий ум" иронизировал над простодушием читателей, понимавших искусство только в форме бытового правдоподобия. Однако же сам Свифт создал "Путешествия", удивительное по впечатлению правдоподобие, и - парадоксальным образом подтвердил силу реализма Дефо.

"Подлинность", творчески созданная, оказалась несокрушима. Даже ошибки в морском деле и географии, даже несогласованность в повествовании Дефо скорее всего допускал сознательно, ради все того же правдоподобия, ибо самый правдивый рассказчик в чем-нибудь да ошибается! Сервантес, на которого ориентировался Дефо, так и говорил, делая намеренные ошибки: "Это и неважно, главное, не отступать от истины". Разумеется, речь идет об истине искусства, создаваемой объединенными усилиями наблюдательности и воображения. Дефо не раскрывал своих повествовательных принципов, но следовал он им неукоснительно.

* * *

После "Робинзона Крузо" Дефо писал роман за романом. Он стал профессионалом, то есть сделал литературу средством к существованию. Дефо одним из первых занялся писанием романов как ремеслом, и сразу же на его примере обнаружили себя выгодные и проигрышные особенности литературного ремесла. Вторая часть первой его книги - так называемые "Дальнейшие приключения Робинзона" - получилась уже гораздо менее увлекательной, а третья часть - "Серьезные размышления Робинзона" - вовсе не удалась. "Ничего, равного первой части "Робинзона", у него, конечно, нет, но кое-что хорошее есть во всем им написанном" - это сказал современник о Дефо и не ошибся.

1722 год был особенно плодотворным для Дефо. Он написал тогда одну за другой три книги - каждая положила начало особой традиции.

По историческим материалам, по свидетельствам очевидцев, отчасти и по своим собственным воспоминаниям, хотя бы очень смутным, детским, Дефо составил "Дневник чумного года". Он показал, как надо восстанавливать в художественном повествовании ушедшую эпоху, его "Дневник" - первый исторический роман. Вальтер Скотт, "отец исторического романа" (Дефо в таком случае "праотец"), восхищался этой книгой. А мы знаем ее косвенно через пушкинский "Пир во время чумы". Наблюдатель, стоящий "бездны мрачной на краю", это и есть та повествовательная позиция, с которой вел простой, а вместе с тем напряженный и местами жуткий рассказ Дефо, подписавший свой репортаж, впрочем, всего двумя буквами - Г.Ф., в честь дяди Генри Фо, шорника, который сам пережил чуму и рассказал о ней во всех подробностях племяннику.

В том же замечательном для него году Дефо выпустил "Моль Флендерс" и, наконец, "Полковника Джека". Благодаря этим двум книгам он признан был родоначальником социального и психологического романа.

В "Полковнике Джеке" Дефо впервые обнаружил свое авторство. На титульном листе он указал: "Написано автором "Робинзона Крузо". Но при чем тут "автор", если книга-то написана от лица некоего Жака (или Джека)? Дефо это противоречие, видимо, не заботило, и он знал, что имя Робинзона только привлечет читателей.

Автор не счел нужным устранить противоречие и более существенное, уже в самой книге.

В заглавии обещано, что Джек будет участвовать в войнах и сделается генералом. Но в романе ничего подобного не происходит! Вместо того чтобы отличиться на полях сражений, Джек разводит табак на Виргинских плантациях. Дефо своих обещаний не забыл, просто политическая обстановка переменилась.

Дефо, видно, хотел сделать Джека фигурой романтической. Джек должен был принять участие в мятеже якобитов, сторонников шотландского короля Якова, который время от времени угрожал захватить английский трон. Опасность была позади, когда Дефо принимался за роман, но вдруг, в конце 1722 года, якобиты опять стали собирать силы. Тут уж было не до повествовательной романтики, и Дефо, чтобы не оказаться превратно понятым, переменил сюжет.

Сам Дефо якобитам нисколько не сочувствовал. Это он, по заданию правительства, провел в Шотландии немало времени, подвергаясь опасностям, терпя нужду и позор ради того, чтобы разведать политическую атмосферу и помешать шотландским отщепенцам. Стало быть, героем романа Дефо, стремившийся быть беспристрастным, намеревался сделать врага того дела, которому сам служил. Обстоятельства, переменившие замысел, не от него зависели.

Обличье "редактора", который не писал, а только напечатал попавшую к нему рукопись, разве что "подправив слог", а в исповеди Робинзона "редактор" ни строчки не переменил, на этот раз было снято, но зато автор отстранился от своего героя политически. Джек не на его стороне, однако репортерски деловитого тона в отношении к нему Дефо не меняет ни на минуту.

Особый интерес в романе "Полковник Джек" вызывает описание детства Джека, единственное во всех романах Дефо столь подробное описание ранних лет героя, формирующих характер. Дефо первый в литературе рассказал о тяжелом детстве. Начало его романа невольно приходит на память при чтении диккенсовского "Оливера Твиста". Знал ли Диккенс "Полковника Джека", не под его ли влиянием написаны страницы о горестном детстве Оливера Твиста? На этот счет нет точных сведений, в то время как мнение Диккенса о Дефо известно. Это мнение - критическое, столь же характерно критическое, как ирония Свифта по поводу "достоверности" истории Робинзона.

С точки зрения Диккенса, Дефо писатель "бесчувственный", иначе говоря, не умеет изображать чувств и вызывать их у читателя, за исключением одного - любопытства: а что будет дальше? "Посмотрите, - говорил Диккенс, - как описана у него смерть Пятницы: мы не успеваем пережить ее". Пятница погибает в самом деле как-то неожиданно и наспех, в двух строках. Правда, происходит это уже во втором, неудачном, томе, но и в первой книге самые знаменитые эпизоды умещаются в нескольких строках, в немногих словах. Охота на льва, сон на дереве и, наконец, тот момент, когда Робинзон на нехоженой тропе видит след человеческой ноги, - все очень кратко. Иногда Дефо пытается говорить о чувствах, но мы как-то и не помним этих его чувств. Зато страх Робинзона, когда, увидевши след на тропе, спешит он домой, или радость, когда слышит он зов ручного попугая, запоминается и, главное, кажется подробно изображенным. По крайней мере, читатель узнает об этом все, что нужно знать, все, чтобы было интересно.

Таким образом, "бесчувствие" Дефо - вроде гамлетовского "безумия", методическое. Как и "подлинность" Робинзоновых "Приключений", это "бесчувствие" от начала и до конца выдержанное, сознательно созданное. Другое название тому же "бесчувствию" выше уже упомянуто - беспристрастие. Позицию беспристрастного хроникера-аналитика Дефо старался выдержать и по отношению к тем, кому он, как Робинзону или "Петру Алексеевичу", сочувствовал, и по отношению к тем, кто, в сущности, был ему чужд и даже враждебен*. Дефо не порицает и не оплакивает своих героев, он исследует их судьбы.

______________

* В "Записках кавалера" Дефо добился такой иллюзии подлинности, что долго эти "Записки" значились в ряду настоящих мемуаров. Маркс, не обманувшийся, конечно, относительно беллетристического характера этого сочинения, тем не менее отметил их верность эпохе, которая и для Дефо была достаточно далеким прошлым, - 30-е годы XVII столетия, времена гражданской войны в Англии. Сражался "кавалер", разумеется, не на стороне тех политических сил, которые впоследствии поддерживал Дефо.

Горький, вспомнив однажды Дефо и его "отношение к униженной личности", предложил сопоставить это отношение - нет, не с Диккенсом или Достоевским, но с либеральной модой на сочувствие к "униженным и оскорбленным", с поверхностным состраданием к "отверженным", свойственное эпигонской литературе XIX столетия. "Освободиться от прошлого, очистить душу от биографии", - вот как, по словам Горького, действовала эта мода, эта инерция, которую Горький назвал, кроме того, "нехорошей ложью"*. Восхищаясь Дефо, Горький видел в нем классический пример истинного внимания к личности на основе прошлого и биографии. Он оценил пусть стихийный, однако всепроникающий историзм, социальность Дефо во взгляде на человека.

______________

* См.: М.Горький. История русской литературы. М., "Художественная литература", 1939, с. 167-168.

Неутомимый читатель, Горький раскрыл Дефо и не нашел у него некоего "человека" вообще или же "естественного человека", обычно приписываемого Дефо. Напротив, Горький увидел конкретно обрисованных людей своей страны и своей эпохи, эпохи коренного социального переустройства, а эти люди, персонажи Дефо, переустройству способствуют или, по крайней мере, пользуются его результатами. Каждый из них глубоко сознает, кто он, из какой среды вышел, какие преимущества отпущены ему судьбой и чего должен он добиваться собственными силами, насколько, против нынешнего его состояния, следует ему сделаться "другим". Правда, у большинства из них биографии свойства сомнительного, прошлое - темное, так что и умолчать о нем хотелось бы, коль скоро, если судить по кафтану и кошельку, человек стал "другим". Однако же, как на грех, эти саморазоблачительные исповеди попадают в руки "редактора" или "автора "Робинзона Крузо" и - предаются гласности.

Не изменись политическая обстановка, вместе с нею и сюжет романа, бродяга Джек сделался бы генералом, как стала почтенной дамой авантюристка Моль Флендерс и богатым купцом - бывший морской грабитель, пират Сингльтон. Пройдя через приключения, они добиваются удачи (по-английски то же слово, что и "богатство"), получая возможность заняться другим делом. В какой мере становятся они другими людьми, - об этом предоставлено судить читателю на основе подробнейшим образом разобранного прошлого, биографии, умело отредактированной исповеди.

В каждом из своих "редакторских" предисловий Дефо подчеркивал, что редактура касалась слога, кое-каких слишком уж откровенных подробностей и, во всяком случае, не затрагивала существа дела, смысла излагаемой судьбы. А "естественный человек" - это в самом деле редактура, ретушь более позднего времени, наложенная на книги Дефо и получившая распространение подобно тому, как вместо Гамлета получил распространение гамлетизм.

"Это состояние не есть состояние общественного человека", - говорил о судьбе Робинзона сорок лет спустя Руссо, влиятельнейший истолкователь Дефо, основоположник идеи "естественного" состояния. Автор "Робинзона" не согласился бы с этим. Он как бы предвосхитил возможность такого истолкования своей книги и в "Серьезных размышлениях" подчеркнул, что одиночество, остров не составляют решающих условий формирования Робинзона и ему подобных. "Ибо можно со всей основательностью утверждать, - говорил Дефо, - что человек бывает одинок среди толпы, в гуще людской и деловой сутолоке". "Одиночество" Робинзона - это как раз состояние общественное, исторически-конкретное "одиночество" в буржуазной борьбе "всех против всех", о которой толковал Томас Гоббс, философ, старший современник Дефо, оказавший на него заметное влияние.

В этом смысле каждый персонаж Дефо - Робинзон, вне зависимости от того, затерян ли он в океане или же в море житейском. Каждый дает пример "состояния общественного", ибо у Дефо не только человек, но даже бог - это не вообще господь, а бог пуританский: Робинзонова вера имеет отчетливую и социальную и политическую направленность.

Герой Дефо сделался живым воплощением представлений просветителей о современном им человеке как о человеке "естественном", "не исторически возникшем, а данном самой природой" (Маркс)*. "Робинзон Крузо" послужил источником многочисленных, литературных и осуществляемых в самой жизни робинзонад. Но ведь герой Дефо не "исходный пункт" истории, он пользуется опытом и достижениями цивилизации, и его сознание обнаруживает всестороннюю зависимость от определенных социальных условий.

______________

* Маркс и Энгельс. Сочинения, т. 12, с. 710.

Очутившись на острове, вынужденный как бы заново и на пустом месте начинать жизнь, Робинзон, по словам одного критика, "осмотрелся и стал жарить бифштексы". Иначе говоря, всеми силами постарался сохранить привычки "домашние", исконно ему свойственные. Не новую жизнь он начал, а восстанавливал условия, необходимые для продолжения прежней своей жизни. Всякая робинзонада ставила своей целью изменить или хотя бы исправить человека. Исповедь Робинзона рассказывала о том, как вопреки всему человек не изменил себе, остался самим собой. Да, вместо погони за удачей, которой занимался молодой, побуждаемый к тому авантюрным духом времени, Робинзон, тот Робинзон, что жил на острове Отчаяния, добивался всего трудом. Но труд, величественно изображенный Дефо, как и вся жизнь на острове, это в судьбе Робинзона, в сущности, эпизод, этап переходный. Робинзон из дома бежал ради смелого предприятия, он и вернулся к родным берегам тридцать лет спустя торговцем-предпринимателем. Он остался кем был, сыном купца, братом офицера-наемника, моряком из Йорка, родившимся в начале 30-х годов XVII столетия, в эпоху первых грозных знамений грядущей буржуазной революции. И все испытания, выпавшие на его долю, не стерли ни одного родимого пятна в его прошлом, не упразднили значения каждого пункта его биографии. Их, эти пункты, вычеркивают разве что в детских редакциях "Приключений Робинзона". Но не зря Горький советовал, вспоминая Дефо, "Прочтите!" - советовал в ту пору, когда о Дефо судили преимущественно по варианту детскому или по истолкованию Руссо, когда абстрактную робинзонаду отождествляли с конкретным Робинзоном.

Кстати, Горький имел в виду не "Робинзона" даже, а "Моль Флендерс", где социальная подоплека судьбы человеческой была прописана с особенной тщательностью. От романа к роману интерес Дефо к "общественному состоянию" своих персонажей только обострялся - вполне возможно полемически, ибо робинзонады, по признакам "острова" и "одиночества", писались уже при жизни Дефо. Но автор "Робинзона" с каждой книгой создавал фигуры все более социально конкретные. В "Полковнике Джеке" от одной черты начинают три юных характера, имеющих разную социальную подоплеку, разное прошлое и разные биографии в своей предыстории, и в итоге читатель наблюдает три разных результата. Как художник-реалист Дефо проявил поразительную для своего времени зрелость во взгляде на природу человека.

* * *

После Дефо литература, английская и мировая, продолжала свое движение вместе со временем, развивалась, открывала новые средства повествования, изображения, анализа, а потом вдруг вспоминала Дефо и возвращалась к нему, как бы сверяясь с нормой. Так, на рубеже прошлого и нынешнего веков прозаики, изощрившиеся в приемах до предела и, казалось бы, далеко ушедшие от Дефо, именно у него нашли много современного. Простой и ясный слог, который сам Дефо называл "домашним", умение смотреть на современность исторически, трезво и проницательно, способность показать современного человека частицей истории, - такова "норма Дефо".

В отличие от Свифта, Дефо не заготовил себе эпитафии. Но прав биограф: в одном некрологе сказано о нем было как раз то, что хотел бы о себе услышать создатель "Робинзона Крузо": "Он участливо смотрел на все, что происходило вокруг".

М. и Д. Урновы