Созрело лето

Июнь месяц 1935 года.

В Париже только что закрылся Первый Международный конгресс в защиту мира.

Шли дни. Зрело лето.

Ранним утром 26 июня под Москвой был дан старт стратостату «СССР 1-бис».

Огромный, вытянутый вверх и как будто еще не наполненный, стратостат колебался мягкими серебряными складками.

Рядом опадал боками желто-зеленый газгольдер.

Светло-голубая тень стратостата достигала горизонта.

Отпустили стропы.

В совершенном безмолвии поднялся стратостат.

Тень стратостата и круглой гондолы отбегала по полям на запад.

Светило невысокое солнце.

Вздуваясь, подымался стратостат.

Москва смотрела на него со всех улиц.

Дача, где жил Горький под Москвой.

Липы, отяжеленные желто-зелеными цветами, наполнены густым, непрерывным гудением желто-черных пчел.

Пчелы спешат выпить утренний, еще не тронутый нектар цветов.

Лист на деревьях полный.

Круглый бассейн в саду до самого края налит синим небом.

Большеглазые, большешерстные цветы – анютины глазки – повернули свои бархатные лица на восток.

Над клумбой стоит друг Горького, седеющий блондин Иван Николаевич Рокитский. Он закинул голову и смотрит в небо двумя блистающими кругами бинокля.

Стекла сверкают синим.

Звонко поют пчелы, летят к липам.

На огороде пчелы залезают в желтые мешки огуречных цветов и гудят у самой земли, в густых матовых листьях.

Большая комната с желто-солнечными стенами.

На мраморном столике высокий узкий радиоприемник.

Рядом с ним высокий желтый бокал. В бокале косо стоит лиловый левкой.

Высокоплечий, длинноногий Горький, одетый в светлый костюм, подошел к окну.

За окнами солнце и липы в желто-зеленой тяжести цветов.

Дальше перелески, поля колосящейся ржи; белый низкий дым цветущей гречихи.

Все кончается синим, изо всех сил синим, небом.

– Летит! Смотрите, Алексей Максимович! – закричал Рокитский.

В желтую комнату вошел человек в сером плаще.

Сел около радиоприемника, откинул голову на спинку кресла.

Это Ромен Роллан, горбоносый, широколобый, усталый, спокойный. В комнате свежо, на Роллане пиджак с седым ворсом.

Горький настроил радиоприемник.

– Говорит «Луна», – раздался голос. – Небо над нами чернеет. Тишина. В верхнее смотровое отверстие гондолы мы видим над собой медленно раздувающиеся прозрачные стенки оболочки баллона нашего стратостата. Он кажется сумрачным небом.

Рокитский смотрел в бинокль.

Высоко-высоко стратостат круглел в небе, как маленький серебряный плод.

– Говорит «Луна». Слушайте! Слушайте! Слушайте! Стенки гондолы нагреваются солнцем. За иллюминаторами черно. Горят звезды. Внизу все расширяется пустая даль.

На земле гудели пчелы, прилежно возвращаясь к цветам.

В небе над Москвой висел стратостат с искрой гондолы под ним.

Ниже него, уступами диаграммы, белел след высотного самолета.

– Спуск будет трудный, – сказал Горький и постучал пальцами по столику. – На водороде, видите ли, летят. Им газ неудобно выпускать. Пустые стенки начнут тереться складками. А это шелк. Значит, искра. Очень надо лететь аккуратно...

– Говорит «Луна». Приборы работают прекрасно. Мы берем пятидесятую пробу атмосферы. Слышим пощелкивание камеры для измерения интенсивности космических лучей. Привет создателям пятилеток! Привет Москве! Привет заводам и колхозным полям! Привет от немерцающих звезд стратосферы!

Два старика сидели около радиоприемника.

Алексей Максимович посмотрел на Роллана так, как отец смотрит на друга в час, когда старший сын сдает экзамен.

– Спокойный голос, – заметил он.

Ромен Роллан ответил:

– Это голос могучего народа, который создает под руководством Компартии, в героическом и упорядоченном порыве, новый мир. Никто не стоит у вас между героем и подвигом.

Горький ответил:

– В нашей стране художник и ученый ограничены только волей трудового народа, волей, которая стремится освоить все подлинные культурные ценности человечества.

– Говорит «Луна». Мы выбрасываем еще балласт. Подымаемся. Высота шестнадцать тысяч метров. Подымаемся. Приборы работают прекрасно.

Пчелы влетели в комнату, осмотрели левкой, вылетели, как будто по давно знакомой дороге.

– Фашисты, – сказал Ромен Роллан, – недавно говорили, что они убьют миллионы людей и не получат осуждения, так как утвердят новые законы нравственности. Им не удастся это. Разум сильней.

Горький ответил:

– Спасибо за любовь к разуму и за веру в него.

Ромен Роллан освободил ладони из-под плаща и сказал, обращаясь к радиоприемнику:

– Я жму руки героев и через них бесчисленные руки великого народа, создающего новую науку и новое искусство.

– В детстве, – сказал Алексей Максимович, – мы конались на палке: один охватит ладонью, другой – выше, потом еще рука, – так до конца, потом покрывали ладонью и считали: «Покрышка, гвоздь, молоток!» Наш верх! Мы не позволим убивать.

– Это и значит – побеждать смерть, – сказал Ромен Роллан.

– Говорит «Луна». Спускаемся. Спуск происходит быстро! Экономим балласт. Внизу медленно проступает полоса Москва-канала.

– Балласт берегут, – пояснил Горький.

– Спускается! – закричал из сада Рокитский.

– Это американцы нам гелия не продают, – продолжал Горький. – Гелий не горит. К будущности нам дорогу загораживают. Это у них не выйдет, и гелий найдем... Будущность для нас – это реальность, действительность. Прошлое и даже настоящее от нас не зависит. Будущность – создаваемая действительность.

– Говорит «Луна». Мы несколько перетяжелены. Спуск убыстряется. Говорит «Луна». Привет участникам Всемирного конгресса в защиту мира! Привет Максиму Горькому и другу нашему Ромену Роллану! Земля внизу крупнеет. Бережем балласт для посадки. Земля несется на нас.

– Падают, – сказал Ромен Роллан.

– Спускаются, – прошептал Горький.

Светило, пронизывая липы, солнце. Оно лежало на траве золотыми кружками. Золотые пчелы кружились не спеша в желто-зеленых, тенями разделенных ветвях сладостно пахнущих лип.

В небе крупнел, опадая серебряными боками, стратостат.

– Он падает! – закричал Рокитский, сверкая синими круглыми глазами бинокля.

– Говорит «Луна». Аппарат перетяжелен. При толчке приземления приборы могут испортиться. С целью облегчения стратостата и экономии балласта часть экипажа прыгает.

Горький схватился за столик.

Из радиоприемника раздался спокойный голос:

– Профессор, я проверил ваш парашют. Старайтесь, управляя кривизной парашюта, спуститься ближе к дороге. Вы в этом тренировались?

– Мало. Берегите приборы. Я помогу открыть люк.

Ромен Роллан откинулся на спинку кресла.

– Говорит «Луна». Мы открываем люк. Прыгать будем без кислородного прибора... Первым прыгает профессор. Не забудьте кольцо. До свидания. Прыгнул! Падает!.. Помните: сразу нельзя открыть парашют. Падает! Падает! Падает! Парашют раскрылся.

Горький ударил по столику сильной рукой.

– Раскрылся. Висит над нами. Я его знаю: полный, рыжий, немолодой человек, любит смеяться.

– С вами никто не справится, – сказал Роллан.

– Говорит «Луна». Падение замедлилось. Все в порядке. Холодно. Запотели и замерзают стекла. Хлопает складками оболочка... Прыгает второй.

Молчание.

– Говорит «Луна». Он падает! Падает! Падает! Затяжной прыжок... Раскрылся.

– Толчок должен быть, – сказал, тяжело дыша, Горький.

– Говорит «Луна». В гондоле стратостата я один. Медленно опускаюсь. Внизу два белых пятна... парашюты. Тень стратостата бежит по полям. Окна замерзли. Вижу разряды статического электричества внутри оболочки. Готовлю парашют.

– Опасно, – коротко сказал Горький.

– Говорит «Луна». Вижу поезд, у него два следа – дым и тень от дыма. Вижу заводы, поля, Москву и пятиугольное сердце Кремля.

– Посмотрите, на цветке пчела, – сказал Горький.

– Говорит «Луна». Прерываю радиопередачу. Готовлюсь приземляться. Веревка, клапаны работают хорошо. Снизу кричат, приветствуют. Прекращаю передачу.

– Идемте в сад, друг. В саду небось пчелы ошалели от счастья: в такое утро самый мед.

В круглом бассейне празднично синел, как вырезанный на пробу, кусок неба.

Солнце еще подымалось.

– Как советские люди любят сейчас, – сказал Горький, – маленькую, милую, великую, зеленую, новую землю! Как мы опишем ее!

1949