Спартанец

На Пролетарке, в доме, где раньше был «Виват», а теперь пылится табличка «Аренда», много лет назад делали памятники. Их делали в подвале с дальнего торца от дороги. Как войдешь — слева парикмахерская. Дальше лестница — раз пролет, два пролет. Справа ремонт обуви. Влево тянется коридор. Три двери: маникюр, швейка и автошкола. За четвертой дверью, в которую упирается коридор, был цех по производству памятников из мраморной крошки. Подвал, влажность, теплынь. Цех выглядел так: сразу за порогом большая комната, где Алик стелы шлифует. Слева другая комната — заливочная, где опалубки цементным раствором с мраморной крошкой наполняют. Если шлифовочную насквозь пройти, попадешь в третью комнату — склад готовой продукции. Там памятники складывают штабелями: стелы к стелам, поребрики к поребрикам, тумбы к тумбам, а цветники к цветникам. А еще там выкладывают буквы — фамилию, имя, отчество, дату рождения и дату смерти усопшего. Буквы нужно выкладывать внутри опалубки для стелы, справа налево, в зеркальном отражении, чтобы, когда раствор их обнимет и затвердеет, стела вытряхнулась наружу с правильным правописанием. К примеру, хороним мы Макарова Ивана Харитоновича, а в опалубке выкладываем так: воракаМ чивонотираХ навИ. Только хвостики буковок нужно развернуть. С помощью клавиатуры этого не показать, но буква «к», например, в другую сторону будет повернута.

В цехе, кроме Алика, который был шлифовщиком, работали ещё двое — хозяин производства Игорь Алексеевич и Саня. Саня месил раствор, заливал опалубки, резал арматуру. Он был таким тридцатилетним шабашником, помыкавшимся там-сям и, наконец, приткнувшимся. Игорь Алексеевич выкладывал буковки. Он был бывшим военным, человеком строгим и вспыльчивым. Строгость вылилась в порядок. В цеху царила армейская дисциплина. Благодаря ей Саня пересмотрел свои привычки и решил пить исключительно по пятницам, минуя субботу, чтобы, упаси бог, в понедельник не явиться с перегаром. Алик, таджик по национальности, привычек особо не пересматривал, но нацваем закидывался тайком, потому что Игорь Алексеевич не одобрял «азиатских штучек». Не любил он и буковок, которые ему приходилось приклеивать к опалубкам. Тут, главным образом, виновата вспыльчивость. Ладно, если какой-нибудь Котов Артем Петрович умер, еще можно набраться терпения, какой хвостик куда повернуть. А если умер Яблукайтис Станислав Георгиевич? Или Заславская Изабелла Пантелеймоновна? Конечно, кто-то скажет, что такие экзотические люди встречаются редко, но всё-таки они встречаются изрядно, если вы работаете на мраморной крошке.

Производство Игорь Алексеевич открыл осенью и до лета промучился с буковками. Часто хвостики оказывались повернутыми не туда, и Алику с Саней приходилось замазывать раствором ненужные впадинки, а нужные выдалбливать зубилом. Все это влияло на товарный вид стелы. По поводу каждой своей неудачи Игорь Алексеевич страшно расстраивался и крыл всех подряд отборным матом. При чем, крыл он не за свою ошибку, а придирался по мелочам, а потом расходился. Всё вокруг переставало его устраивать. «Алик, ты как шлифуешь? Круги же! Портишь ведь, чурка ты с глазами! Ебанный в рот!» «Саня, и чё ты льешь? Арматура где? Это так у нас опалубки от раствора чистят, обезьяна ты, блядь, криворукая!» Несмотря на такое поведение, Игорь Алексеевич не был насквозь плохим человеком, потому что платил честно и исправно, а от вспышек своих быстро остывал. То есть, когда он кипел, Алик и Саня думали уволиться, а когда остывал — передумывали обратно. Промучившись с буковками осень, зиму и весну, летом Игорь Алексеевич приспособил к ним сына.

Сына звали Антоном, он закончил девятый класс и был довольно сообразительным четырнадцатилетним подростком, но затюканным. Как вы понимаете, затюкал его Игорь Алексеевич и затюкал с детства. Когда маленький Антон ел без хлеба, Игорь Алексеевич обязательно орал: «С хлебом ешь! Чё как баба!» Или вот ходили они в гости к дяде Коле на Железку. В гостях у дяди Коли папа выпивал и на обратном пути тренировал сына в духе спартанской школы — стегал Антона вичкой, чтобы он до дома бежал, а не шел, как барыня. Вообще, Игорь Алексеевич не чаял в сыне души и хотел вырастить из него настоящего мужчину. Он отдал его в секцию каратэ и посещал все тренировки, чтобы потом, убрав из гостиной стулья, в дружеском спарринге указать сыну на его ошибки. Отсюда же, то есть из желания вырастить настоящего мужчину, взялось обучение автомобильному делу. Игорь Алексеевич постоянно таскал Антона в гараж, чтобы он помогал чинить «Волгу» и вникал в подкапотную премудрость. Надо сказать, и бег, и каратэ, и ремонт автомобиля давались Антону плохо. Внутри себя он хотел ходить в театральный кружок и на шахматы, но даже заикнуться об этом боялся. То есть, не боялся, как боятся обычные люди, ясно говоря себя — вот я боюсь, а боялся как бы хтонически, в боязни этой пребывая с младых ногтей. Страх был нормой жизни Антона, а чтобы победить страх, нужно сначала сделать его ненормальным. Антон не мог сделать его ненормальным, потому что с чего бы крепостному крестьянину рассуждать, как Вольтер?

Поэтому, когда Игорь Алексеевич велел ему работать летом на производстве, Антон безропотно согласился. Он, конечно, тосковал по друзьям, походам на речку и ничегонеделанью, но тоска его не носила той пронзительности, что пронзает страх. Хотя она могла бы носить такую пронзительность, потому что Антон был влюблен в Олю, которая училась в 9 «а». Но Оля сказала, что будет заходить за ним после работы, и они будут гулять, и поэтому Антон не возникал. Естественно, занимаясь вынужденным делом, он занимался им хоть и старательно, но без внутреннего огонька. В тридцать лет сложно разжечь в себе огонек к вынужденному делу, а в четырнадцать и пытаться не стоит. Антон и не пытался. Он отбывал в цеху, как на каторге, грустно свесившись над буковками, которые, конечно, часто смотрели хвостиками не туда. Он пытался всё сделать правильно, но когда мыслями витаешь возле Камы, настроить глаз на зазеркалье не получается. Не сказать, чтобы хвостики Антоновых буковок смотрели не туда чаще, чем хвостики Игоря Алексеевича. Между ошибками сына и отца вполне можно было бы поставить знак равенства. Однако Игорь Алексеевич к этому знаку был не расположен. Антон же просто ждал Олю. Оля была голубоглазой и русоволосой, похожей на Аленушку с шоколадки. Антон иногда хотел назвать её Аленушкой, но не называл, потому что боялся, что она обидится.

Первую неделю сын работал под чутким руководством отца. Если измерить это время в подзатыльниках, тычках и матюках, то под чутким руководством отца сын проработал три подзатыльника, пять тычков и восемнадцать матюков. Не так много, чтобы это драматизировать, но довольно много, чтобы ждать Олю больше прежнего. То есть, работать еще хуже.

Через месяц разразилась буря. Был конец рабочего дня. Антон только доклеил буковки к последней — пятой опалубке, когда к нему подошел отец и пробежал глазами надписи. Неожиданно Игорь Алексеевич заорал: «В», блядь! «Г» не туда! «С» куда, Антоша? Ты че, сука, слепошарый совсем?!" Антон вжал голову в плечи. Эти опалубки, кровь из носу, нужно было залить с утра. Отец наступал. «Значит так! Вечеровать тут будешь, криворукий! Чтобы к утру всё исправил, понял?» А Антону нельзя было вечеровать. Он ждал Олю, чтобы поцеловать её второй раз, потому что первый получился каким-то не настоящим. Антон это отцу проблеял. А отец сказал — без проблем, работу закончи и иди куда хочешь. И ушел по делам. Вскоре в цех заглянула Оля. Антон ей всё объяснил и остался на работе. Алик и Саня, с которым он ладил и часто наблюдал, как они работают (когда отца не было рядом), немножко посидели с ним из сочувствия и тоже ушли.

В цеху стало непривычно тихо. В воздухе висела теплынь. Схватив мастерок, Антон отодрал неправильные буквы и залил в силиконовые формочки гипс, чтобы изготовить новые. Через пятнадцать минут гипс побелел и затвердел. Пока Антон с этим возился, он думал об Оле, и так он о ней думал, что у него в глазах защипало. А потом он стал думать, что не хочет тут работать, не хочет чинить машину, не хочет ходить на каратэ. Ему надо было выложить полное имя усопшего, которого звали Игорь, но вместо этого он выложил имя своего отца — Игорь Алексеевич Громов. Испугавшись собственной смелости, Антон смешал буковки, а потом разложил их опять. Полюбовался. Не знаю, о чем он в этот момент думал, зато знаю, что он делал дальше. Дальше он пошел в заливочную и проверил цемент, щебень и мраморную крошку. Зачем-то приподнял шлифовальный аппарат. Вернулся на склад. Выбрал опалубку — парус с березкой. Взял буковки. Выложил имя отца, дату его рождения и дату смерти (послезавтрашнее число). Приклеил. Унес в заливочную. Сыпанул в корыто цемента. Набросал лопатой щебня и крошки. Плеснул воды. Замешал. Залил наполовину. Утопил арматуру. Долил до краев. Сел. А потом встал и спокойно так, деловито, переделал неправильные надписи.

На следующий день отец снова говорил Антону что-то неприятное, но тот уже голову не вжимал, смотрел открыто, а внутри себя улыбался. Прошло двое суток. Алик и Саня вытряхнули стелу с Антоновыми письменами и унесли на шлифовку. На шлифовке надпись и всплыла. Алик позвал Антона. «Это как понимать, брат?» «Это я папе сюрприз приготовил. Помоги мне её к стенке поставить, у входа. Я хочу еще золотой краской буквы прописать». Алик цокнул языком и помог. Антон прописал. Саня наблюдал за этими художествами с открытым ртом. «Антоха, батя тебя этой же стелой и отпиздит. Давай её спрячем, пока не поздно?» Антон и сам уже забоялся своей смелости и почти согласился, но немного не успел. В цех зашел Игорь Алексеевич. Посмотрев на сына и мужиков, он проследил их взгляды и обмер. Потом приблизился. Присел на корточки. Поводил пальцами по буковкам. Булькнул горлом. С натугой, будто зная ответ, спросил: «Кто?» Алик и Саня отвели глаза. Антон ответил: «Я». И добавил всё то, чего он не хочет делать. И еще немного. Про шахматы и театральный кружок. И про Олю-Аленушку. Антон разошелся. Такое бывает. Страх — это ведь как большой шкаф, из которого, если его однажды открыть, что только не вывалится. У Антона всё и вывалилось. Со слезами, с соплями, через пень колоду, взахлеб. Когда он закончил, Алик и Саня уже благоразумно ушли на склад. Они думали вмешаться, только если отец совсем уж начнет убивать сына. А отец не начал. Он только лицо закрыл и встал так возле стелы. А Антон схватил кувалду и расколотил памятник в мелкую крошку.