Спасительный каштан.Стихи

Во времени всё больше вещества,

оно густеет, принимает формы

окна ночного, ветки, рукава

висящей куртки,

бабушкиной торбы

с пучками трав от хворей и от ран…

И вот однажды в нежилом тумане

ты обретёшь спасительный каштан,

невесть откуда взявшийся в кармане.

И если что-то липы гнёт окрест —

прозрачное и жгучее, как солнце, —

так это ветер из нездешних мест,

так это вечность над тобой несётся.

Память — словно старуха, выжившая из ума,

или развеет прахом, или снесёт в чулан

всё, что считал я главным…Заштопанная сума,

в бледный цветочек узел, оттянутый вниз карман

сохранят лишь безделицу: колёсико от часов,

коготь птичий, железку с пружиной в ней,

маковую головку, ржавый дверной засов,

сморщенный тёрна плод, рассыпавшийся репей.

Гаснут беда и нежность…Стынет любви ожог…

Но во мне проступают, будто из-под воды,

крошечный вызов смерти, тоненький голосок —

птичий коготь,

чешуйка сияющая слюды…

Вот наши вещи:

ржавая юла,

ведро в углу,

истёртая метла,

газеты ком у приоткрытой печки…

Давай о них неспешно говорить,

по пыльной клети памяти ходить,

с трудом затеплив вековую свечку.

Ведь если есть на свете бог вещей,

источенных простых карандашей

в пеналах детства, сморщенной гнилушки,

отчаянно мерцающей во тьме,

он к нам щедрей и ласковей к зиме,

к зиме — блажной он подобревший Плюшкин.

Всё, что копил,

теперь он дарит впрок,

его мышиный слышишь голосок

среди ночей — приветный ли, прощальный…

И рай, тебе завещанный, с тобой —

соломенный, ветошный, пуховой,

шкатулочный,

стеклянный,

музыкальный.

Моя душа пустячное любила:

в продольных трещинках хозяйственное мыло,

оставленное кем-то на полу,

на верстаке светящуюся стружку,

щербатую, надтреснутую кружку

с чаинками, прилипшими ко дну.

Родство ли это, давнее желанье,

чтоб в замкнутой глубинке мирозданья,

где снег стоит, как в стылой бане дым,

и день проходит меж ночами боком,

предельно личным, милосердным Богом

я так же был замечен и любим?

Не припомню толком иконы той:

Иисус… и голубь… реки волна…

Пахла старость кукурузной крупой,

за окном в саду стояла зима.

Снегопад качался и кот мурчал,

дверцу в сон открыв золотым ключом,

и с иконы голубь слетал… слетал

на больное бабушкино плечо.

…И всё-таки воде необходимо,

чтоб человек, почти прошедший мимо,

над ней склонился, выдохнул:

люблю…

Чтоб на озёрном выгнутом краю

провёл ладонью по траве незрячей,

заметив после как при слове “Бог”

рябится небо вдоль и поперёк

и в терем превращается прозрачный.

Однажды подумаешь ночью бессонной

о том, что невидимый Бог —

сияющий мальчик, счастливый, огромный,

вложивший тебя в коробок,

чтоб ночью до снов, что лебяжьего пуха

белее и легче, ты в нём

цикадою цыкал у Божьего уха,

светился у глаз светляком,

чтоб утром, дитём златокудрым забытый

под тяжкой подушкой небес,

шуршал в коробке перекошенном быта

без света и музыки без.

Они лежат на уровне окна,

их лбы любовно гладит тишина,

придя травой и садом обнажённым…

Покоя холодящего полны

их медленные старческие сны,

и в свете утра лица отрешённы.

Ни ставня скрип, ни рокот пустоты

не потревожат пожилой четы

в её прошитом сквозняками доме.

Белеют блюдце с чашкой на столе.

Родная персть покоится в земле,

спит поле сорняковое — в проёме.

Ничего не будет за порогом —

только озарённая дорога,

ввечеру омытая дождём,

да закат холодный и далёкий…

И всё смотришь напоследок с койки

ты в дверной незыблемый проём.

И полынь ползёт к твоей постели,

пахнет пылью и овражной прелью,

и цветёт багульник в полумгле…

В тишине распахнутой и волглой

ты и сам становишься дорогой

с дождевой водою в колее.

Квёлый воздух моего захолустья,

беглый почерк над деревьями дыма.

Вот и дней зимы — многогрустье,

вот и сны мои дождливые — мимо.

Пахнет хлебом и горелой щетиной —

верно, борова палят по соседству,

чтобы в праздник пожевать свеженины.

Всё знакомо… Как обычно… Как в детстве.

И подумаешь: открытия, бойня

революций, крах великих империй —

чтоб я снежной колеёю сегодня

пёр дрова колоть к бабе Вере.

Потеплело… В небе чуть запотевшем

рек вороньих шелестенье и бремя.

И качнулось тихим снегом пошедшим

вертикальное, Господнее время.

И только нежность проскользнёт сюда,

где в козьей лунке знобкая вода

вдруг вспыхнула под облаком закатным,

где верещит отчаянно сверчок,

и змейкой вьётся тёмный холодок

лишь в пальцах листик помусолишь мятный.

И ты стоишь, оставив за спиной

всю жизнь свою, весь бедный опыт свой,

и будит поля голого безбрежность

не смутный страх, не долгую тоску —

к багряной лунке, к мятному листку

последнюю пронзительную нежность.

Где портной,

где сапожник весёлый?

Стёрлось злато с крыльца, королевич.

Пахнет жизнь огуречным рассолом,

словно пальцы мадам Собакевич.

И приснятся — лачуги, задворки,

где зовут нас с дощатых крылечек

наши души, как жёны-растрёпки,

в беспросветный и ветреный вечер.

Замиранье.

Тайна.

Субботний вечер.

В пустотелой тыкве горит свеча,

освещая сына лицо и плечи.

А потом он улицей мчит, рыча,

с головою тыквенной невесёлой —

треугольный взгляд, золотой ощер…

В темноте прозрачной,

живой,

сверчковой

он кота стращает, что к ночи сер,

да детей соседских…

Их визг и радость,

убеганье в стрёкот, в бурьянный прах,

убыванье лета,

и страх, и сладость,

голова, мерцающая в руках.

В лицо дохнут травою сохлой

дворы окраины…

Скользить

за злой иглой чертополоха

начнёт растрёпанная нить

моей души,

уже без страха

сшивая крепко дальний лес,

кривого пугала рубаху

и свет восторженный небес.