Спасти президента

1. БОЛЕСЛАВ

Я вздохнул. В России три напасти — дураки, дороги и поголовная грамотность. Первые две беды, похоже, неискоренимы, зато уж с третьей народ наш до того успешно борется, что близок, близок час победы. Можете мне поверить, как бывшему учителю русского языка.

Поискав в недрах верхнего ящика письменного стола, я извлек свою шариковую ручку с красным стержнем. Старую, обшарпанную, заветную, мэйд ин СССР. Память о пятилетнем пребывании в школе номер 307. Талисман. Сколько «пар» я ей когда-то наставил в тетрадках моих дебилов — не перечесть! А главное, все без толку: тайна безударных гласных так и осталась для многих недоступной. Да и ненужной, если разобраться. Все равно из этих безударных компота не сваришь — стоит ли мучиться?

Янки называют такую философию позитивизмом. Тоже, наверное, двоечники порядочные.

Машинально я исправил три грамматические ошибки, две пунктуационные и одну стилистическую, и лишь после того заставил себя внимательно вчитаться в коротенький текст. За два дня до выборов умники, отвечающие за безопасность, препроводили мне ксерокопию этого письмеца, причем с пометкой «срочно». Очень вовремя, господин Голубев. Сердечное вам мерси. Администрация по достоинству оценит вашу бдительность. Итак...

Особенно хороша здесь подпись, подумал я, тупо разглядывая неровные рукописные строчки. В пору моего детства такие цидульки обычно подписывали словом «Фантомас». Или «Зорро». Впрочем, и сам текст замечательный. Бедняга Пушкин наверняка уже в гробу весь извертелся. Угораздило же его когда-то сочинить стих «К Чаадаеву», да еще попасть с ним в школьный учебник. Александр Сергеевич как зеркало русского терроризма. Вернее, русской шизофрении. Браво, классик! Если генерал Голубев полагает, что Глава президентской администрации — по совместительству еще и Главврач Всея Руси, то он сильно заблуждается. Я, конечно, узурпатор, регент при живом Президенте, враг народа и монстр из комиксов, но во вмешательстве в дела психиатрического ведомства Главу администрации никто еще не обвинял. Как-то не додумался. Неплохо бы напомнить об этом генералу Голубеву. Мол, Богу — богово, Президенту — президентово, а психами в России пока еще заведует Институт Сербского. У них таких «мстителей» в каждой палате на пятачок пучок.

Рука моя потянулась к бледно-розовому, с фальшивыми прожилками под мрамор, телефонному аппарату, стоящему на краю стола. Однако не дотянулась.

Ожил ближайший телефон нежно-зеленой расцветки. Тот, у которого на месте наборного диска была косо приклеена скотчем бумажка с каракулями «Мин.Фин». Каракули были мои. Бумажку тоже приклеил я сам — в те давние времена, когда меня впервые перевели из правительства в администрацию и я еще слабо ориентировался в здешней технике связи: двадцати девяти разноцветных аппаратах, двух факсах и сверхнадежном электронном устройстве для экстренной спецсвязи с Президентом. Благодаря этой аппаратуре нынешнее рабочее место до сих пор напоминает мне командный пункт полководца в каком-нибудь противоатомном бункере. Сидючи за таким столом в мягком кожаном полукресле, очень легко заработать себе манию величия. Не говоря уж про геморрой.

Я поднял трубку цвета морской волны.

— Привет, Болек, — послышался голос министра финансов.

Вообще-то мое имя — Болеслав. Для подчиненных — Болеслав Янович. Просто с Лешей Гурвичем, нынешним хранителем государственной казны, я когда-то учился в одном классе и даже сидел за одной партой. Потом пути наши разошлись, а недавно опять сошлись.

— Привет, Лелик, — ответил я.

Когда мы с Гурвичем сидели за одной партой, Болек и Лелик из польского мультфильма были довольно популярной парочкой. Вечно эти двое ушастых бойскаутов искали приключений на свою голову — почти как мы с Лешей. Как учителя тогдашние нас терпели, ума не приложу. Правда, мы были изобретательными гадами и старались не попадаться.

— К тебе сейчас явится этот омуль, — без предисловий начал Гурвич. Истинный финансист, он экономил даже на словах. Время — деньги.

— Кто-кто? — удивился я. Подчас Лешина экономия заходила уж слишком далеко.

— Байкальский омуль, — нехотя уточнил Гурвич.

Я понял наконец, кого он имел в виду. Губернатора Прибайкальского края Назаренко Геннадия Ильича. Согласно расписанию, через две-три минуты мне действительно предстояла аудиенция с этим милым господином.

— Ну явится, — сказал я. — И что?

— Денег попросит, — вздохнул Лелик.

Мой бывший одноклассник был прав. Все губернаторы сейчас требуют у Москвы денег в обмен на лояльность. Товарно-денежные отношения, по Марксу. Вы нам — кусочек кровоточащего бюджета, мы вам — поддержку нашего Президента на выборах. Иначе, мол, народ не поймет. Чисто арифметически задачка неразрешима: глупо даже пытаться накормить семью хлебами восемьдесят восемь субъектов Федерации. К тому же хлебушек предвыборный давно съеден, и корочек не осталось.

— Попросит, — согласился я. — У тебя есть идеи?

В изобретении законных способов не платить Гурвичу не было равных. Гений.

— Немножко есть, — скромно произнес Лелик. — Кое-какие цифры. С ними ты прижмешь его бесплатно. Бери, пригодятся.

— Давай, — сказал я и включил факс.

К тому моменту, когда грузный медведеобразный Назаренко нарисовался в дверях моего кабинета, я уже успел ознакомиться с Леликовыми цифрами. Нельзя сказать, что они меня сильно удивили. Прибайкальский наместник мне и раньше не больно-то нравился. Медведь в нем странным образом уживался с мелким пакостником — из тех, что на коммунальной кухне тайком плюют в соседский суп. Теперь, как выяснилось, Назаренко перешел уже на пакости в особо крупных размерах. От пяти до восьми. Значит, в губернаторах у меня не засидишься, мысленно пообещал я, вылетишь по статье со свистом и с конфискацией. Но только после выборов. После. После. Сейчас ослабить сборную нельзя ни в коем случае, игроки и так все наперечет. Как ни круги, Назаренко — наш сукин сын.

— Болеслав Яныч! — едва поздоровавшись, бодро начал рапортовать наш сукин сын. Даже не присел. — Краевой штаб по выборам в президенты нынешнего Президента... — Назаренко подробно перечислил свои штабные достижения. По его словам выходило, что прибайкальские избиратели у нас в кармане. Процентов восемьдесят будут «за».

Про себя я прикинул поправку на вранье и получил чистыми шестьдесят процентов. Учитывая аховое положение тамошней экономики, очень даже неплохо. Мои аналитики в центральном штабе давали не больше сорока. Похоже, они забыли об электорате, который верит Президенту просто потому, что привык верить, — в любую политическую погоду и невзирая на недостатки. М-да. Полюбите нас черненькими, как говаривал император Бокасса.

Я хмыкнул. Господин Назаренко прервал свой рапорт, осторожно глянув на меня.

— Отлично, отлично, — одобрил я и стал ждать дальнейшего развития событий.

События не замедлили воспоследовать. Губернатор Прибайкалья извлек откуда-то из пустоты коленкоровую папку, раскрыл ее и мигом протянул мне.

— Только вот шахтеры неустойчивы, Болеслав Яныч, — забубнил он, старательно отводя глаза. — Зарплаты давно не плачены, опять же соцкультбыт, электричество...

На листе бумаги, одиноко лежащем в папке господина Назаренко, значилось число, огромное до несуразности. На эти деньги можно было бы полгода содержать небольшую промышленно развитую страну, вроде Норвегии.

— А может, после выборов заплатим? — спросил я, изображая голосом полусогласие-полусомнение и вертя в пальцах шариковую ручку-талисман. Пусть-ка он решит, что я уже готов поставить визу на эту филькину грамоту. И что нужно только немного еще на меня нажать.

— Надо сейчас, именно что сейчас, очень необходимо, — стал по-медвежьи наседать на меня господин Назаренко. — Сегодня, и желательно наличкой. Чтоб накануне голосования. У меня тут и самолет свой, и инкассаторы... Край в тяжелом положении, и пока бюджет Федеральным Собранием не принят... Могут возникнуть сложности...

Бормоча это, он все подпихивал ко мне свою папку, словно заботливая бабушка, потчующая внука кашей «Геркулес». Кашей, отвратительной на вкус, но такой полезной для здоровья! «Кушай, Болек, и расти большой». Спасибо, бабушка, я уже и так большой.

— Кстати, о бюджете, — задумчиво проговорил я, как бы уже примериваясь завизировать губернаторскую челобитную. — Если не ошибаюсь, ваш сенатор от края в Совете Федерации, господин Назаренко-младший, голосовал против его принятия. Мне верно сообщили?

Господин Назаренко-старший вздрогнул.

— Брехня это, Болеслав Яныч, — обиженно загудел он после секундной паузы. — Навет. Плюньте в глаза тому, кто такое про него наплел. Да мой Тимоха на каждой сессии...

— Некуда плевать, — с сожалением прервал я губернаторские излияния. — Компьютер в вашем зале для голосований глаз пока не имеет, Геннадий Ильич. У него, Геннадий Ильич, электронные чипы. Машина — существительное неодушевленное.

— Вот и я о том же, — сразу приободрился господин Назаренко. Электронный стукач, по его разумению, никак не тянул на серьезного свидетеля. — Компьютеров у нас развелось — плюнуть некуда. А машины, они, сами знаете... Замкнулись два проводка — и готово, ошибка. Тимки в тот день вообще в Москве не было.

— Вот и ладно, — сказал я и занес ручку над губернаторским прошением. — Вот и разобрались. А шахтерам, конечно, надо помочь.

Господин Назаренко затаил дыхание.

— Между прочим... — Ручка моя все еще реяла буревестником над седой равниной бумажного листа. — А в местной, допустим, казне никак нельзя найти средства для ваших шахтеров? Временно, естественно. Нет?

Губернатор Прибайкалья горестно развел руками:

— Да какие у нас средства! На детсадики — и то не хватает.

Я сочувственно покивал, однако подписывать не торопился.

— Ну а коммерсанты ваши местные? — продолжал интересоваться я у Геннадия Ильича. — Неужто в трудную минуту не помогут родному краю? Или нет среди них патриотов?

— Все жмоты, — доверительно сообщил господин Назаренко, искоса посматривая на мою ручку. По-видимому, он полагал, будто Глава администрации просто совершает некий словесный ритуал перед тем, как поставить подпись. Степень моего коварства в Прибайкалье еще не осознали.

— Так-таки и все? — удивился я. — И ЗАО «Байкалресурсы» в том числе?

— Какое еще... ЗАО?.. — Геннадий Ильич сразу охрип. До него внезапно дошло, что я играю с ним в кошки-мышки. — Я не понимаю...

— Закрытое акционерное общество, — любезно объяснил я. — Симпатичная контора. Когда в апреле Минфин выделил краю денежки на зарплату, они почему-то попали к трудящимся только в конце мая. И почему-то через это ЗАО. Вы случайно не знаете, где шахтерские денежки гуляли почти месяц?

— Я... я не помню... Я разберусь... — Если господин Назаренко и похож был теперь на медведя, то на старого и одышливого. Кандидата в чучело. — Я выясню...

— Обязательно выясните, — кивнул я. — Эдак по-семейному. Господин Афонин, директор «Байкалресурсов», он случайно не родственник вашей жене, а? Судя по отчеству, брат. Я угадал?

Будущее чучело медведя еще попробовало потрепыхаться.

— Все по закону, — мрачно прохрипел господин Назаренко, как-то вдруг вспомнив и про ЗАО, и про оборотистого шурина. — Краевая администрация выделила «Байкалресурсам» кредит...

— Льготный, — уточнил я. — Под семь процентов годовых. В месяц вышли сущие копейки. Между тем ЗАО господина Афонина ссудило эти денежки трем десяткам ИЧП. Что интересно, под двести процентов. Вы арифметику в школе учили? Из двухсот семь можете вычесть или вам калькулятор дать?

Губернатор Прибайкалья замер с выпученными глазами. Не уверен, что он в эти секунды был в состоянии вести арифметические подсчеты.

— Двести минус семь будет сто девяносто три, — великодушно пришел я к нему на помощь. — В денежном выражении это выходит... Постойте-ка, дайте сообразить...

— Все по закону, — как автомат, повторил господин Назаренко осипшим голосом. Очевидно, он решил придерживаться этой версии до последнего.

— Не все и не совсем, — огорошил его я. — Вы плоховато прочли новый Уголовный кодекс. Однако бог с ними, с «Байкалресурсами». Куда любопытнее, к примеру, деятельность некоего ТОО «Байкал-Трейдинг». Вам фамилия Мякишева ничего не говорит?

Геннадий Ильич ожесточенно помотал головой.

— Странно, весьма странно, — заметил я. — Мякишева — это ведь она по мужу. А зовут ее Елена Геннадьевна. И вашему сенатору Тимофею Геннадьевичу она приходится сестрой... Что, неужели вы с родной дочерью раззнакомились?

Геннадий Ильич угрюмо промолчал.

— Ай-яй-яй! — посетовал я. — Выходит, знать ее больше не хотите. Тогда почему же вы ей все-таки подмахнули разрешение на вывоз тридцати тонн никеля в Китай? В качестве последнего «прости»? Такие разрешения, кстати, — прерогатива федеральных органов. А то, что вы сделали, на языке УК называется соучастие в контрабанде стратегического сырья. И одна бумажка за подписью Тимофея Геннадьевича у меня тут имеется, тоже очень интересная. У сенатора есть, разумеется, депутатская неприкосновенность, но вот на госпожу Мякишеву и на вас она не распространяется. Имейте в виду.

Губернатор с ненавистью поглядел на меня и наконец-то предпринял попытку к отступлению.

— Я могу это забрать? — сдавленным голосом спросил он, показывая на свою папку.

— Забирайте на здоровье, — разрешил я, возвращая ему его же челобитную, так и не осчастливленную моею визой. — Значит, насчет шахтерской зарплаты мы договорились, да? Вы ее выплатите сами, завтра же, из вашего местного фонда. Если какие-то прибайкальские бизнесмены вдруг — подчеркиваю, вдруг! — захотят сделать взнос в этот фонд, администрация в вашем лице будет им только благодарна. Шахтеры должны идти на избирательные участки только в хорошем настроении. Тогда мы и соберем восемьдесят процентов «за». Правильно ведь?

— Правильно, — злобно сказал господин Назаренко. На лице у него явственно читалось огромное желание придавить меня когтистой медвежьей лапой. Шалишь, косолапый братец! Чучела медведей не своевольничают. Они скромно стоят в ресторанных гардеробах и держат в лапах подносы. До тех пор, пока их шкуры окончательно не сожрет моль.

— В таком случае я вас больше не задерживаю, — объявил я, привставая с места. Мягкое кожаное полукресло, чреватое геморроем, прощально скрипнуло. Стук захлопнувшейся двери стал ему ответом.

Пододвинув к себе уже порядком затрепанный список предвыборных мероприятий, я нашел раздел «Прибайкалье» и вычеркнул его. Еще одно дело на сегодня сделано. Не будь Лелика, мне пришлось бы еще повозиться с этим типом. Что бы мы, политики, делали без наших финансистов?

Я похлопал рукой по столу, чтобы найти свой распорядок дня. Вечно эта хитрая бумажка куда-то прячется, заставляя меня то и дело выспрашивать у Ксении, где я должен был быть десять минут назад. Вместо расписания мне, однако, под руку сначала попался злополучный листок с посланием от неуловимого мстителя.

Досадливо чертыхнувшись, я сунул этот образец эпистолярной бредятины в самый дальний из своих многочисленных ящиков.

2. РЕДАКТОР МОРОЗОВ

Чпок! — острие дротика угодило прямо в пористый лоб Президенту. Точно в центр, между седым пробором и насупленными бровями. Чпок! — второй дротик с силой врезался в переносицу Товарищу Зубатову. С Генералом мне повезло несколько меньше: немец за моей спиной громко захлопал в ладошки, рука моя дрогнула, и третья стрелка вонзилась куда-то в генеральскую щеку. Ну ничего, сойдет. Я с улыбкой раскланялся, делая вид, будто и метил ему в щеку.

— О-о-о! Вундербар! — довольно засмеялся Карл и с помощью двух пальцев изобразил латинскую букву «V». Дескать, виктория, победа. У гостя из Кельна были бесцветные глаза, длинные пегие патлы и неопрятная борода веником. Носил он неказистый джинсовый костюмчик, вроде тех, какими у нас в секонд-хенде на Маросейке можно разжиться долларов по пять за штуку. Однако несмотря на внешность и прикид бедного студента, Карлуша был отнюдь не студентом, а, напротив, главным редактором влиятельной «Нойе Райнише Цайтунг» с четырехсоттысячным тиражом. Зарабатывая в год около двух миллионов дойчмарок, можно себе позволить не расчесывать бороду и носить жуткое барахло. Косить под бедных — новая мода для богатых. Лично мне такие обноски, увы, не по карману.

Я выдернул из трех резиновых мишеней, висящих на стене, все три дротика и сложил их обратно в пластмассовую коробку с надписью «Darts».

— Очень успокаивает, — заметил я, показывая на коробку. — Снимает стрессы, развивает глазомер. И научиться совсем нетрудно...

На самом деле я лукавил. Искусство метать металлические стрелки точно в цель требовало большого навыка. Чтобы разыграть сегодня роль снайпера, мне понадобилось целых две недели усиленных тренировок, да еще заказ специальных мишеней с портретами влетел редакции в хорошую копеечку. Но игра определенно стоила свеч. Поразив резиновые физиономии всех трех основных кандидатов в президенты, я тонко намекнул гостю на свою независимость от партий и властей. Пускай же Карлуша сам увидит, какой спортивный, остроумный и, главное, смелый главный редактор «Свободной газеты» Виктор Ноевич Морозов. Неплохо, если на Западе поймут, что в России имеется хотя бы один по-настоящему беспристрастный печатный орган с редактором-нонконформистом во главе. То есть со мною.

Переводчица, длинноногая крашеная блондинка из поволжских немцев, протявкала по-немецки мои слова герру Карлу. Тот вновь засмеялся, покачал бородой и разразился в ответ продолжительной тирадой.

— Он говорит, — сообщила поволжская блондинка, когда тирада иссякла, — что только теперь по-настоящему осознал, какие большие перемены произошли в России. Он говорит, что в прошлый свой вояж в Москву он сидел в кабинете главного редактора газеты «Правда», и там на стенах тоже висели портреты — господина Брежнева и господина Суслова. Но тогда хозяин кабинета и помыслить бы не смог, чтобы бросить дротик в вождя...

Давненько ты не бывал в Москве, ухмыльнулся про себя я. Впрочем, мне такой контраст был только на руку. Виктор Ноевич Морозов готов, так и быть, послужить барометром русской демократии.

— Хотите попробовать? — вслух обратился я к гостю и кивнул в направлении коробки.

Немец понял мое предложение без перевода и сразу же что-то живо залопотал, показывая пальцем на три настенные мишени.

— Герр Карл говорит, — поведала мне блондинка, — что с удовольствием поиграл бы в дартс, если бы тут у вас висели портреты председателя бундестага, федерального канцлера либо, на худой конец, полицай-министра земли Северный Рейн-Вестфалия...

Я оценил шутку немецкого гостя и широко, по-русски улыбнулся.

— ...Но поскольку их портреты здесь отсутствуют, — продолжала крашеная переводчица, — герр Карл с искренним сожалением вынужден отказаться от вашего заманчивого предложения, дабы его не заподозрили во вмешательстве во внутренние дела России...

Черта лысого ты бы повесил у себя канцлера в таком виде, удовлетворенно подумал я, отзываясь на немецкий юмор гостя еще более широкой улыбкой. Даже местного министра полиции ты вряд ли бы повесил — с мишенью-то на лбу. Так далеко ваш хваленый плюрализм не простирается. Это только у нас он без берегов: любой может заплыть за буйки, и ему ничего за это не будет. Учись, Европа!

— ... Тем не менее, — завершила ненатуральная блондинка свой перевод, — герр Карл благодарен вам за наглядный урок демократии. Теперь он уверен: при любом исходе ваших выборов возврата к тоталитарному строю в России не будет.

Это еще бабушка надвое сказала, произнес я про себя. Придет новая метла, скажет: «Смиррр-на!» — и возвратимся в два счета. Хоть к феодальному, хоть к рабовладельческому строю, если понадобится. Нам не привыкать.

— Найн, не будет возврата, — вслух пообещал я наивному немцу, переставил коробку с дротиками на край стола и невзначай задел рукой кнопку дистанционного пульта кабинетного телевизора. По правде говоря, задел я ее нарочно: приспело время следующего номера моей цирковой программы. Всякая случайность хороша, когда она тщательно спланирована заранее.

Экран вспыхнул и осветился. На экране возникло знакомое лицо. В комнату ворвался еще более знакомый баритон.

— Виноват! — сконфуженно пробормотал я, делая вид, будто нашариваю кнопку выключения.

Немец-перец-колбаса повел себя именно так, как я и надеялся.

— Айн момент! — воскликнул он, вперившись в экран. На его глазах хозяин кабинета фантастическим образом раздвоился: один Виктор Ноевич скромно сидел рядом с ним бок о бок, а другой в то же самое время обращался к бородатому Карлуше из телевизора.

Экранный Виктор Ноевич важно рассуждал о политической ситуации, в непринужденной форме раздавая ценные советы правительству и в резкой форме критикуя болтунов с Охотного ряда. В особенности хорошо мне удается именно критика нашего парламента — тут мне как публицисту просто нет равных. Сарказм, ирония, убийственные сравнения... Про себя я называю свои наезды на парламент «Бодался теленок с Думой». Жаль, что днем у нас телевизор никто не смотрит. В том числе и думские депутаты.

Блондинка зашептала своему немцу перевод моих остроумных пассажей, а сам я при этом застенчиво потупился. Надеюсь, мои шутки не слишком тонки для крупнопанельных немецких мозгов.

— Гы-гы-гы!!

Готово: Карлуша наконец громко заржал, тряся бородой-веником. Я прибавил к своим победам еще одну маленькую, но внушительную викторию. Нагыгыкавшись вдоволь, гость из Кельна оторвался от телевизора и разразился очередной длиннющей немецкой фразой. Где-то на первом витке этой фразы Виктор Ноевич незаметно исчез с экрана, и начались обычные полуденные новости. Я успел узнать, что сегодня в Москву прибыл украинский премьер Козицкий (цель — встреча с нашим Президентом), что несгибаемый Товарищ Зубатов наносит дружественный визит в подмосковный колхоз «Заря», что бравый Генерал вскоре возвращается из предвыборного турне по Кавказу, что группа бизнесменов из Индонезии второй день ведет переговоры с российскими коллегами, что в артгалерее на Гоголевском бульваре открылась авангардная инсталляция художника Глухаря, что московское «Динамо» с разгромным счетом обыграло саратовский «Сокол»... — а бородатый редактор «Нойе Райнише Цайтунг» все еще трепался на языке нибелунгов. Лишь когда диктор принялся читать сводку погоды, Карлуша с некоторым сожалением завершил свой треп, откинулся на кресле, уступая инициативу белокурой переводчице.

Я выключил звук телевизора в ожидании похвал и не ошибся. Большая часть вдохновенной речи немца состояла из напыщенных комплиментов в мой адрес — по-немецки тяжеловесных, однако, не скрою, для меня приятных. Меньшая часть речи оказалась также весьма многообещающей. Как полноправный член Европарламента, герр Карл намекал мне, что через месяц в Страсбурге состоится сессия Совета Европы по проблемам массовых коммуникаций, причем кандидатура основного докладчика еще не утверждена. До своего приезда в Москву он, Карлуша, разделял мнение лорда Максвелла, тоже высказываясь в пользу директора французской «Антенн-2». Но теперь, после рандеву с геноссе Виктором...

Очевидно, мое телевыступление гостя глубоко перепахало. Немец, судя по всему, вообразил, что стоит включить русское ТВ — как оттуда в любое время дня и ночи выскочит его новый московский друг Виктор Ноевич Морозов с актуальным комментарием. В действительности же у меня всего только десять минут дневного эфира раз в неделю, к тому же на захудалом канале. Просто-напросто я специально подгадал встречу с немцем к своему выступлению. Товар надо показывать лицом.

— Что вы, что вы, Карл! — забормотал я, старательно разыгрывая смущение. — У меня, право, нет опыта таких выступлений. И потом, «Свободная газета» — издание молодое, и я не уверен, что ее влияние в России... — Фальшиво отнекиваясь, я краем глаза поглядывал на минутную стрелку часов. Карлушу вот-вот ожидает еще один сюрприз, который должен избавить его от последних сомнений по моему поводу.

Сюрприз «выстрелил» точно в срок. Стоило блондинке завершить перевод моих последних слов, как грянул телефонный звонок. Извинившись, я поднял трубку, «забыв» при этом отключить громкую связь.

— Виктор Ноевич! — разнесся по всему кабинету звонкий голосок секретарши Аллочки. — Вам звонят из пресс-службы Президента. Соединить?

Я нарочно помедлил с ответом, чтобы блондинка успела все, что надо, перевести любознательному немцу.

— Соединить? — как бы в раздумье протянул я. — А это срочно? Тут у меня уважаемый гость из Германии...

— Они говорят, что срочно, — отозвалась умненькая секретарша. Нет, не зря мы платим этой курочке жалованье ведущего обозревателя! Все разыграно как по нотам. — Это насчет вашей встречи с Президентом.

Повторно извинившись перед гостями, я с легким раздражением проговорил:

— Ладно, подключайте.

Хотелось бы верить, что вся сценка выглядела правдоподобно: усталый редактор Морозов, которому докучают всяческие президенты. Знал бы немец, что я два месяца добивался этого сегодняшнего звонка. И ведь добился, измором взял президентского пресс-секретаря! Воистину, без труда не вытянешь и рыбку из пруда. А Виктор Ноевич к тому же умеет и рыбку съесть, и... Далее, геноссе Карл, следует непереводимая игра слов с использованием русских идиом. Поэтому промолчим.

Округлив глаза, Карлуша со своего места украдкой наблюдал за моими переговорами с президентской пресс-службой. Боковым зрением я видел, что его борода-веник, словно локатор, направлена точно на меня. Смотри, немчура, смотри. Лучше Виктора Ноевича тебе в России редактора не сыскать.

— Господин Морозов! — зазвучал голос из селектора. Это был, конечно, не сам пресс-секретарь, а один из его помощников. Но я не привередлив.

— Да-да, — капризно сказал я в трубку. — Слушаю.

— Ваше интервью с Президентом России состоится сегодня с четырнадцати часов до четырнадцати часов тридцати минут в Сиреневой гостиной Кремля, — уведомил меня голос помощника. — Президент согласился ответить на первый, второй, четвертый и шестой из переданных вами вопросов. Вопросы третий и пятый Президент не хотел бы сегодня обсуждать.

— Что ж, это его право, — томно проговорил я. Третий и пятый заранее предназначались мною на выброс. В их формулировках был заложен легкий оскорбительный подтекст, такой интеллигентный кукиш в кармане. Знак того, что «Свободная газета» — это вам не какая-нибудь прикормленная пресса пана Болеслава. Мы еще не разучились истину царям с улыбкой говорить. Пусть избитую истину, неважно. Кукиш — он и в Африке кукиш.

— В таком случае, — закруглился пресс-секретарский помощник, — просьба не опаздывать. Референт из администрации Президента будет ждать вас у Спасских ворот в тринадцать пятьдесят.

И не мечтайте, подумал я, не опоздаю. Слишком большой кровью далось мне это приглашение, чтобы вот так проворонить фарт. Я, конечно, присутствовал на всех его пресс-конференциях, но интервью тет-а-тет — случай особый. До сих пор мне такой шанс не выпадал.

— Обижаешь, начальник, — проворковал я и быстренько отключился, оставив пресс-секретарскую шестерку в раздумьях о причинах моей внезапной фамильярности.

Любознательный Карлуша, которому белокурая бестия тихонько переводила мой сеанс громкой связи с Кремлем, тут же вскочил с места, принялся лопотать по-немецки и прощально кланяться.

— Герр Карл говорит, — сказала блондинка, — что не смеет дольше вас задерживать. Герр Карл понимает, что встреча с Президентом для журналиста — такое ответственное событие...

Я пожал плечами:

— Да какое там «событие»? Рутина, обычная рутина. Я ему — вопрос, он мне — ответ. Надоело...

Гость из Кельна уважительно вытаращился на меня. С каждой новой моей фразой, переведенной блондинкой на язык Шиллера и Гете, авторитет главного редактора «Свободной газеты» в его глазах рос, как банковский курс евро по отношению к доллару. Картине моего триумфа требовался лишь завершающий мазок.

Надавив кнопку селектора, я снова вернул в кабинет голос своей секретарши.

— Слушаю, Виктор Ноевич, — звонко пропела та.

— Аллочка, несите самовар, — распорядился я. — И не забудьте свежие баранки с икрой... Русское угощение, не откажитесь, — добавил я, уже обращаясь к Карлуше. — Откушайте, что бог послал.

После оживленного обмена репликами с немцем блондинка сказала:

— Герр Карл не отказывается от чая и русской икры. Но он выказал опасение, что вы можете не успеть на интервью с вашим Президентом...

Тем временем распахнулась дверь кабинета и румяная сдобная Аллочка вкатила столик с самоваром и аппетитными бубликами. Красная икра была щедро навалена в хрустальную чашу с серебристым вензелем «СГ» — «Свободная газета». Хрусталь я тоже специально подгадал к приезду немца.

— Ничего страшного, — беспечно отмахнулся я. — Если и задержусь, старик подождет. Говорю же вам, рутина... К столу, к столу!

По выражению лица Карлуши я понял: быть мне докладчиком на Совете Европы. Полная виктория! Все-таки хорошо иметь дело с иностранцем, не знающим топографии Москвы. Я могу не торопясь слопать сейчас на пару с немцем тонну бубликов, выпить ведро чая — и все равно не опоздаю.

Отсюда до Спасских ворот Кремля десять минут пешком.

3. МАКС ЛАПТЕВ

Не надо быть капитаном ФСБ, чтобы понять: будет свалка. И шансов на победу у меня, как обычно, негусто. Пятьдесят на пятьдесят в лучшем случае. Я осторожно осмотрелся, стараясь не вертеть головой. Скверно. Гораздо хуже, чем я думал. Шестеро впереди, четверо по бокам и еще человек двенадцать за спиной. Итого почти две дюжины высокого и крепкого народа. Те, которые позади, мне сейчас не опасны, зато остальные... Из шестерых стоявших передо мной я более-менее знал троих, что не добавляло оптимизма. Их конек — карате, кунг-фу, таэквондо и прочие штучки, которыми развлекаются в спецназе. Вот влип так влип. Если не повезет, они из меня блин сделают. Не комом, как в пословице, а очень аккуратный плоский блин. Как у прилежной хозяйки с большим опытом.

Я прислушался. Судя по шуму сверху, до начала потасовки осталось от силы полминуты. Моя папка с докладом, который я нес генералу Голубеву, теперь была весьма некстати. В такой ситуации настоящий чекист предпочитает иметь горячее сердце, прохладную голову и непременно свободные руки. Хотя бы правую, ударную. Я громко шмыгнул носом, полез в карман за платком, а заодно переложил доклад из правой руки в левую. При этом я с трудом подавил искушение взять его в зубы, словно кинжал во время зажигательного горского танца. У Хачатуряна был танец с саблями, у Макса Лаптева будет воинственный танец с папкой. Правда, ритуальные пляски с канцпринадлежностями годятся больше для кабинетных работников, этаких матерых бюрократов: мир входящим — война исходящим. Оперативнику, вроде меня, придется самовыражаться другим способом, попроще и поэффективнее... Та-ак. Кажется, пора. Спецназ спецназом, но и Макс Лаптев кое-что умеет.

Изготовившись к прыжку, я дождался момента, когда двери со скрежетом стали разъезжаться, и резко послал тело вперед, энергично работая при этом коленями и правым локтем. Атака удалась. Стоящие по бокам амбалы невольно отшатнулись, мигом потеряв преимущества своей позиции. Их немедленно оттерли в сторону напиравшие сзади. Кажется, я обманул даже шестерку лидеров — притворной кротостью и молчаливым обещанием не рыпаться. В схватке по всем правилам боевых искусств они бы меня сделали, но я-то играл без правил! Хваленая спецподготовка профи тоже, оказывается, дает осечку, если в поединок вступает другой профи. Оп-ля! Троица ближайших каратистов-таэквондистов, не ожидавших такого нападения с тыла, ошеломленно расступилась и дала мне дорогу. Пока они переваривали мою наглость, я с криками «Опаздываю! Опаздываю, братцы!» одним из первых сумел вскочить в лифт и нажать кнопку нужного этажа. Следом за мной в кабину втиснулось еще человек пять счастливцев — в основном те, кто двигался в моем фарватере. Последний из них, взъерошенный и потный старлей Егоршин, суетливо надавил на кнопку «ход». Половинки дверей сомкнулись, оставив проигравших с носом.

Наконец-то поехали. Лишь теперь можно было отдышаться, что я и сделал. Вот уже почти месяц наш лифт приходилось брать штурмом, особенно в обеденные часы. У нас, в главном здании на Лубянке, и раньше было полно народу. А как только в ФСБ влилось новое пополнение, здесь стало почти так же просторно, как в теремке из одноименной сказки.

— Дурдом, — ругнулся старлей Егоршин, прижатый к самым дверям. — На головах друг у друга сидим. В коридорах — толпы, в столовой — давка, поссать — и то очередь... Куда это годится?

Никто не ответил. Собственно, вопрос старлея и не требовал ни от кого ответа. Массовый приток свежих кадров на Лубянку едва ли кому из нас нравился. В том числе и самим этим кадрам, у которых до того были спокойная жизнь, неслабая зарплата и мощная крыша. Однако приказы высшего руководства не обсуждают. Их выполняют, и желательно молча.

В ожидании своего этажа я тоже исправно помалкивал, мысленно готовясь к встрече с генералом Голубевым. Сам тон его приглашения в начальственный кабинет не сулил приятного разговора. Голубев теперь поощряет сотрудников по телефону, зато для разносов предпочитает вызывать к себе на ковер. Вообще после шестидесяти пяти у него наметился неприятный уклон к садизму. Очень кстати я припомнил, что карьеру свою в органах Голубев начинал еще в конце сороковых. Под предводительством незабвенного Лаврентия Палыча Б.

Скрипя, наша кабина притормозила на третьем, где у дверей тоже кучковались люди. Числом поменьше и не такие наглые, как капитан Лаптев. Трое незнакомых амбалов неопределенного звания попытались, впрочем, прибиться к нашей тесной компании.

— Лифт перегружен, — сварливо осадил их Егоршин. — По инструкции больше семи человек не положено. Если невтерпеж, идите пешком.

Повинуясь кнопке «ход», наша кабина дернулась и медленно отправилась дальше вверх без лишних попутчиков. Подъемному механизму и с нами-то было тяжко, впору забастовать. Даже во времена своей молодости, при товарище Семичастном, здешний лифт, наверное, так не надрывался.

— Дурдом, — повторил Егоршин. Стоящий рядом майор-аналитик с шестого этажа строго зыркнул на старлея и, видимо, взял его на заметку. Чисто инстинктивно, по привычке: пятое управление у нас давно ликвидировали, а условные рефлексы остались. Не пропадать же добру.

Я снова стал настраиваться на беседу с шефом, раздумывая о причинах предстоящего разноса. Только вчера он разговаривал со мною довольно мирно, и за один день я не успел ничего натворить. Даже напротив. Дело Фрэнсиса Дрекка? Благополучно завершено, материалы переданы англичанам. Пусть сами его теперь ловят в нейтральных водах. Дело Данилова по кличке Заточник? На последней стадии: эксперты уже проверяют два его последних ножа-«заточки». Алмазный принц Хатанга? Взят с поличным в Шереметьево-2, и почти настоящий диппаспорт не помог. То есть он помог бы, если бы его высочеству не вкрутили очки: бедняга перепутал надписи на дверях, рванулся к самолету через депутатский зал, где и натолкнулся на делегацию Госдумы. Естественно, драка. Нашим депутатам дай только помахать кулаками. Пока их разнимали, раскрылся Хатангин чемоданчик... Очень грамотно сработала таможня, на удивление. В докладе, который я вез Голубеву, это подчеркивалось особо. Давно пора заинтересовать их материально. Раз уж зеленые фуражки привыкли брать добро, пусть делают это по закону и под нашим контролем...

Тут я вспомнил о главном. О деле, которому в докладе посвящен был лишь один абзац.

О «Мстителе», черт бы его побрал.

Настроение мое резко ухудшилось. Вот вам и основание для разноса, капитан Лаптев, сказал себе я. Прошло уже больше суток, а у меня по «Мстителю» — только пара крошечных зацепок. Фактура бумаги, над которой обещал поколдовать Сережа Некрасов. Штамп на конверте, который до сих пор изучают почтовики. Плюс кое-какие идейки, требующие отдельной консультации у графолога. Мизер по сравнению с возможными последствиями, не спорю. Но и Голубев не должен требовать результатов так быстро. Хочет быстроты, пусть дает мне в помощь бывших эсбэшников. В чем в чем, но хоть в безопасности Президента они обязаны разбираться. Зачем-то ведь держали такую ораву на хороших окладах!

С этими мыслями я и вошел в голубевскую приемную. Секретарша Сонечка Владимировна, по обыкновению, сидела за компьютером и полировала ногти. Раньше она занималась этим за «пентиумом», а теперь, после укрупнения нашей конторы, ей поставили «Пауэр-Макинтош».

— Ждет тебя, Макс, — произнесла она, с сожалением прерывая свой маникюр. Что у нас на Лубянке всегда будет в идеальном порядке, так это ногти секретарши генерала Голубева.

— Настроение? — полушепотом осведомился я.

Сонечка Владимировна ответила мне без слов: жестом римских патрициев, призывающих добить раненого гладиатора. Это означало «сердит».

Когда я вошел в кабинет шефа, Голубев с угрюмым видом перебирал коллекцию сувенирных зажигалок, расставляя их то так, то эдак. Были здесь зажигалки в виде Триумфальной арки, Колизея, Биг-Бена, статуи Свободы, египетской пирамиды — все подарки зарубежных коллег. Для полного счастья не хватало, пожалуй, такого же сувенира в виде главной мечети города Багдада. После войны в заливе иракские чекисты перестали быть нашими добрыми друзьями, а после свержения Саддама им вообще стало не до подарков, и шеф искренне жалел, что не успел обзавестись подобным сувениром вовремя. При этом любовь к зажигалкам сочеталась у Голубева с равнодушием к изысканному табаку; он покуривал допотопное «Золотое руно». Вот и сейчас кабинет был наполнен сладковатым мятным дымом.

— Здравия желаю, — сказал я, подходя к столу. — Вызывали?

— Вызывал, — неприветливо обронил Голубев. Его лысина окружена была легкой табачной дымкой, как нимбом. — Еще двадцать минут назад. Я смотрю, ты не поторопился.

— Задержался внизу, — покаялся я, выставляя перед собой папку с докладом, как гладиаторский щит. — Был в буфете, а по пути сюда попал в пробку... Возле лифта, — на всякий случай уточнил я. — Теперь ведь у нас не протолкнешься...

Произнося эти слова, я перевалил свою вину за опоздание на плечи главы государства. А заодно и Голубева.

Идея слить президентскую Службу безопасности с нашей конторой на Лубянке исходила лично от Президента и по пути в народ обросла множеством убедительнейших объяснений. Однако никто не сомневался: главной причиной стала отставка Сухарева, бывшего начальника СБ. Склонность Президента к развязыванию узлов по методу Македонского была общеизвестна. Когда надоел госсекретарь, упразднилась его должность. Когда поднял ералаш усатый вице, в России исчезло вице-президентство как таковое. Когда зашевелились олигархи, Президент разогнал их профсоюз, а половину общака забрал в бюджет. Ведомству Сухарева также пришлось разделить судьбу своего начальника. У нас в ФСБ ходило несколько версий о подлинных причинах его быстрого изгнания «по состоянию здоровья, в связи с тяжелым расстройством нервной системы». В быстрое помешательство главохранника мало кто верил; все копали глубже. Одни шепотом намекали на внезапную нелояльность самого Сухарева, проявившуюся в некоем интервью некой французской телекомпании. Другие во всем видели тонкую интригу нашего генерала Голубева, всегда мечтавшего прибрать к рукам сухаревскую службу. Третьи поговаривали, что-де интрига была, но шла не с Лубянки, а откуда-то изнутри СБ, и главной шестеренкой являлся один из Сухаревских замов. Так или иначе вопрос о снятии главного президентского телохранителя решился в кратчайшие сроки. А месяца через два была ликвидирована и СБ. Голубев стал главчекистом и главохранником в одном лице, на нас же свалились эсбэшные кадры и обязанности по обеспечению безопасности Президента. И так всегда; генералам — лишние звезды, их подчиненным — головная боль. Русская народная забава «Вершки энд корьешки».

— Ты это прекрати, — буркнул шеф, делая вид, будто не понял моих тонких намеков. — В пробку попал, видишь ли... Почему же я никогда не опаздываю?

Потому что у вас собственный лифт, хотел сказать я генералу — и сказал. Про себя, конечно.

Посчитав, что беседа о дисциплине завершена, Голубев оторвался от коллекции зажигалок, протянул руку и взял мою папку с докладом. С одним-единственным абзацем по делу «Мстителя» в том числе. Я уже приготовился оправдываться, однако разговор вдруг принял неожиданный оборот.

— Ты вот что, — произнес шеф. — Кончай заниматься этим психом.

Сперва я даже не понял, о ком идет речь, и вопросительно посмотрел на генерала.

— Психом, который письмо Президенту написал, — сумрачно пояснил Голубев. — Мало ли у нас сумасшедших? Наше дело — разбираться со здоровыми. Усвоил, Макс?

Я по-прежнему ничего не понимал. Не далее как вчера шеф сам передал мне это дело, назвал его сверхважным и срочным. Он даже намеревался доложить о письме террориста в администрацию Президента. «Любая провокация перед выборами, — торжественно внушал мне Голубев, — может нанести ущерб избирательной кампании. А если кто-нибудь задумает совершить теракт... Сообрази, что тогда начнется. Короче, приступай немедленно. Усвоил, Макс?»

Генерал наш не из тех, кто меняет свои мнения ежедневно. Скорее, напротив, старик из числа упирающихся рогом. Кто же его так здорово переубедил?

Голубев счел нужным удовлетворить мое невысказанное любопытство. Иногда на него вдруг нападал приступ откровенности. Тоже, наверное, синдром пожилого возраста.

— Мне звонили оттуда, — хмуро сообщил он, кивком указывая на потолок. — Дали понять, что мы не тем заняты. Накануне выборов мы должны обеспечивать порядок и спокойствие, не запугивать народ всякой ерундой. А малограмотных психопатов пускай отслеживает Институт Сербского...

По слову «малограмотный» я легко вычислил, кто именно позвонил Голубеву. Учитель чистописания в Кремле у нас один, ошибиться мудрено. Сам Глава администрации Президента. Железный Болек, как все его называют за глаза.

— Ты все понял, капитан Лаптев? — спросил генерал. Обычно в разговоре он называет меня по имени. Появление фамилии означает, что ни в какие пререкания с подчиненным Голубев вступать не намерен. Он приказал — я исполнил.

Странное дело: пять минут назад я злился на генерала, взвалившего на меня этого «Мстителя». Но когда ноша была снята, никакого облегчения я не почувствовал. Ничего, кроме тревоги.

— Так ведь... — начал было я.

— Разговорчики! — жестко оборвал меня шеф. — Возьмись за другие дела, и без выкрутасов! — Он открыл мой доклад на первой попавшейся странице, наугад ткнул пальцем. — Вот с Хатангой твоим не все ясно, с его здешними связями. Или Заточника доведи... Есть чем заняться. Иди.

Главе администрации, конечно, виднее, как проводить выборы, подумал я. Однако в террористах все-таки лучше разбирается Лубянка. На тысячу идиотских писем с ошибками может прийтись одно от настоящего террориста, пусть и чокнутого. Мне лично попался однажды друг-приятель, чуть не разнесший пол-Москвы. На ядерный грибок он хотел полюбоваться.

— Иди, — с нажимом повторил Голубев.

— Есть! — Я щелкнул каблуками и выполнил команду «кру-у-у-гом». Когда чувство долга конфликтует у меня с субординацией, я стараюсь разрешать конфликт мирным путем: не спорить с начальством, но и не во всем его слушаться. Официально я кладу «Мстителя» под сукно. А неофициально... Мои проблемы. У чекистов тоже бывают хобби.

И, кстати сказать, у нас ненормированный рабочий день.

4. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

— ...Тогда он поднимает флаг над четвертым энергоблоком. А на флаге вместо нашего трезубца — двуглавый хохол! Ха-ха-ха-ха!

Сердюк досказал анекдот и смачно хохотнул. Дмитро и Олесь переглянулись и тоже захихикали. Даже Яша на переднем сиденье издал звук, напоминающий конское фырканье. Один лишь я только дипломатично улыбнулся. Увы, что дозволено референту, охранникам и шоферу, то премьер-министру делать возбраняется. Должность мешает. Вот уйдут меня в отставку, буду частным лицом — тогда пожалуйста. Смейся сколько влезет над любой непатриотической глупостью.

— Не годится, — забраковал я сердюковский анекдот.

— Почему, Василь Палыч? — удивился мой референт. — По-моему, ничего. Смешно. Глядите, Яшке — и то понравился. А до него доходит как до жирафа.

— Це добрэ, — отозвался шофер, пропустив «жирафа» мимо ушей. Яша был единственным из нас, кто даже в неофициальной обстановке разговаривал на государственном языке.

— Потому, — вздохнул я. — Существуют, шановний пан Сердюк, правила Большой Политики. Правило первое: без крайней нужды не ставить партнера в затруднительное положение.

— Не улавливаю, Василь Палыч, — наморщил лоб Сердюк. — Анекдот ведь не пистолет... — По его понятию, затруднить партнера можно было одним способом — сунуть под нос ствол. Иногда бывший атташе по культуре посольства в Москве и нынешний референт премьера Козицкого делался туп в элементарных вещах. Сказывалась служба в посольской Безпеке, которую он лет пять сочетал со служением национальной культуре. С явным ущербом для последней.

— Скажите мне, Сердюк, — мягко поинтересовался я у референта, — а куда мы, собственно, едем?

Сердюк озадаченно наклонил голову. Затем вернул ее в прежнее положение. Опять наклонил. По его гренадерскому лбу вновь прокатилась складка. Вопрос был слишком прост, чтобы не содержать подвоха.

— Как — куда? — проговорил он наконец. — Понятно куда. В Кремль. На встречу с ним... — Мой референт ткнул пальцем куда-то в сторону окна «Чайки».

Я посмотрел в указанном направлении. Автомобиль уже отъехал на приличное расстояние от нашего особняка в Гагаринском переулке, однако пейзаж за окном ничуть не изменился. По обеим сторонам дороги седовласый Президент России, как и прежде, исправно помахивал рукой с предвыборных плакатов. Вместо официального пиджака на Президенте теперь был свитер домашней вязки — темно-зеленый, неброский, уютный. Когда сегодня утром я ехал из аэропорта в наше посольство, картина вокруг была точно такой же: улыбка, свитер, взмах рукой, ласковое пожелание не ошибиться в выборе. Казалось, на всех российских дорогах в окно заглядывает твой добрый родственник, почти дедушка. Решившись отдать голос за кого-нибудь другого, ты как будто совершал предательство, отправляя родного деда в богадельню. Имиджмейкеры из администрации сработали замечательно, высший пилотаж. На тех, кому за сорок, такие штучки должны подействовать. И подействуют, можете не сомневаться. Этот непотопляемый выскочка Болеслав умеет подбирать команду. Дважды его задвигали в правительство, дважды отправляли в отставку, но всякий раз перед выборами возвращали обратно в Кремль. Вот кого нам в Киеве так не хватает: мастера-администратора суперкласса. С ним можно было двинуть в президенты кого угодно, хоть черта с рогами. Хоть Сердюка.

Сердюк все еще озадаченно вертел головой, не догадываясь о моих мыслях. Мысли премьер-министра Безпека читать не научилась. Она даже анекдоты для премьер-министра подбирать не научилась. Квалификация не та. Искусство дипломатии — не игра в солдатики, головой тут не вертеть, а думать надо.

— Правильно, угадали, — сказал я референту. — Мы едем в Кремль. Встреча на высшем уровне, протокол, разговор тет-а-тет, неофициальная часть. Теперь представьте, что я рассказываю ему эту вашу шутку, про четвертый блок... Его реакция?

— Засмеется, — уже не слишком уверенно произнес Сердюк.

— Нельзя, — сразу возразил я. — Получится, что президент одной страны смеется над национальной трагедией другой страны. Нам про Чернобыль еще можно шутить, а им — недипломатично. Согласны?

— Ну, значит, не засмеется, — подумав, предположил референт. Складка на его лбу разгладилась. Не «да», так «нет» — проще галушки. — Значит, он сделает вид, что не понял юмора.

— Тоже нельзя, пан Сердюк, — объяснил ему я. — Вообразите: премьер-министр одного государства во время встречи в верхах рассказывает анекдот, а глава другого государства никак не реагирует, молчит. Это либо бестактность, либо выражение открытого недоброжелательства. У нас с Россией не такие блестящие отношения, чтобы провоцировать их Президента.

— Что же делать? — захлопал глазами Сердюк, сраженный моей безупречной логикой. — И так плохо, и эдак. Безвыходная получается ситуация, Василь Палыч.

— Что делать? — переспросил я. — Тщательнее готовиться к высокой встрече, вот что. Дипломатический анекдот необходим, но он должен быть смешным и одновременно безобидным. Чтобы веселил и никак не задевал присутствующих. Есть ведь анекдоты про тещу, про ГАИ, про домашних животных...

— Ага, — обрадовался Сердюк. — Понял. Тогда вот этот наверняка сгодится, очень безобидный. Едет в поезде ксендз и везет с собой козла. Заходит в купе раввин и гово...

— Вы с ума сошли! — ужаснулся я, прерывая рассказчика на полуслове.

— А что... что такого? — поперхнулся от неожиданности Сердюк. — Там дальше как раз про тещу... как вы и просили, Василь Палыч... — Политические тонкости были выше его понимания.

Я постарался взять себя в руки. Сам виноват: не надо было экономить на кадрах и совмещать малоприятное с бесполезным. Раз уж держишь в референтах знакомого «дятла», так терпи, премьер. С Сердюка ведь и спроса нет, Безпека есть Безпека. Задача перевозки в одной лодке волка, козы и капусты — не по его ведомству.

— Опомнитесь, пан Сердюк, — печально сказал я своему личному гэбэшнику. — Какой ксендз? Какой, к дьяволу, раввин? У Президента России Глава администрации — поляк, министр финансов — еврей... Что обо мне подумают? И какие могут быть нормальные переговоры после таких намеков?

Мой референт сник.

— Жалко, Василь Палыч, — потерянно пробормотал он. — Шикарный анекдот, обхихикаешься. В принципе можно заменить раввина муллой, а ксендза...

— Мулла отпадает, — не дал я ему договорить. — Личный врач Президента России — татарин. Сразу предупреждаю, что их третий первый вице-премьер родом из Анадыря. Поэтому и не пытайтесь заменить ксендза чукчей-шаманом. Вообще выбросьте эту историю из головы, если уж взялись мне помогать. Черт с ними, с козлом и раввином. Забудьте.

В салоне нашей «Чайки» установилось затишье. Сердюк беззвучно зашевелил губами, выбирая из числа анекдотов необидный и политически надежный. Не желая смущать референта, я отвернулся к окну. Российский дедушка-Президент в знакомом свитере по-прежнему помахивал с плакатов каждые полкилометра. Ближе к Новому Арбату по краям дороги стали, однако, попадаться и другие лица. У лидера оппозиции Товарища Зубатова были строгий темный костюм и сурово-официальное лицо человека, не то явившегося на похороны, не то вот-вот пришедшего со свежих похорон. На его плакатах не хватало только медного блеска труб духового оркестра. Их отсутствие отчасти искупалось наличием золотисто-блестящих колосьев, серпа и молота, на манер солнца всходивших где-то за спиной Товарища Зубатова. Залысина вождя оппозиции располагалась на месте макушки земного шара. Издали вся картина очень напоминала бывший герб СССР, у которого внезапно отросли ноги. Имиджмейкеры оппозиции были классом пониже, это чувствовалось сразу. Такая наглядная агитация могла возбуждать лишь пенсионеров с ослабленным зрением. Впрочем, зубатовские шансы на выборах были довольно высоки: пенсионеры одинаковы — в России или в Украине. Умрут, но придут к урнам.

Сердюк за моей спиной горестно завздыхал. Должно быть, он вспомнил хороший анекдот, который, увы, был не вполне дипломатичным. Я не стал оборачиваться к нему. Пусть поработает мозгами, полезно.

Кроме Президента в свитере и Зубатова в колосьях на внимание проезжающих претендовал еще и Генерал с тяжелым квадратным подбородком. На плакате Генерал изображался в пятнистой камуфляжной форме и фуражке с орлом. И у этого претендента были недурные шансы. Люди с квадратными подбородками готовы были голосовать за своего обеими руками. Позицию же Генерала по русско-украинскому вопросу до сих пор узнать не удавалось — ни дипломатам, ни Безпеке, ни даже журналистам. Возможно, Генерал еще не выработал взглядов на сей счет: как политику ему было меньше годика — младенец, да и только. Его агуканье было грозным, но пока неразборчивым... Зато уж позиции остальных претендентов нам были известны. Мы знали, например, что Товарищ Зубатов активно настаивает на перекройке границ и переделе земель и вод. Все воинственные заявления Думы провоцировались зубатовской фракцией. Наша Верховная рада не успевала давать отпор каждому зубатовскому чиху, хотя занималась уже исключительно этим, с утра до вечера, делая только перерывы на обед и пресс-конференции. Вечный двигатель демократии, работающий вхолостую...

Мимо окон «Чайки» проплыл еще один черный костюм Товарища Зубатова, за ним — пятнистый генеральский комбинезон. Потом сразу три президентских свитера подряд. Три седых пробора, три дедушкиных улыбки, три добрых совета сделать правильный выбор. Киев уже выбрал. Было решено, что победа Президента России все-таки больше отвечает интересам Украины, чем выигрыш любого из остальных кандидатов. К нынешнему мы притерпелись. С нынешним мы договоримся. Он хоть не потребует от нас всего, сразу и быстро. Меньшее зло — уже почти и не зло с точки зрения БПЦ, Большой Политической Целесообразности.

Потому-то сегодня я и еду в Кремль: выразить поддержку официального Киева официальной Москве. Только дружелюбие, ничего кроме. Дела финансовые прибережем до после выборов...

— Вспомнил! — воскликнул из-за спины Сердюк. — Самый подходящий. Ни раввинов, ни чукчей, ни Чернобыля. Ничего взрывоопасного. Анекдот о жопе. Приличный.

Я обернулся. Референт лучезарно улыбался. Мои хлопчики-охранники Дмитро и Олесь ерзали на сиденье. Они не знали теперь, как вести себя, если им сердюковский юмор понравится, а высокому охраняемому начальству — нет. Должны ли они смеяться или правильнее будет не смеяться?

— Жопа, — с удовольствием начал Сердюк, — обращается с жалобой в Совет Безопасности ООН. Она жалуется, что, во-первых, разделена на две части. Во-вторых, к голосу ее никто не прислушивается...

Не выдержав, Дмитро хихикнул. Олесь еще сдерживался.

— ... И в-третьих, пресса до нее доходит в самую последнюю очередь.

Презрев свой высокий должностной ранг, я захохотал. Анекдот был грубоват, но остроумен. Для тех, кто сталкивался хоть раз с ооновскими документами, он имел дополнительную прелесть. И, кажется, его можно рассказать в Кремле, не рискуя накликать межгосударственный скандал. Глядя на меня, Олесь и Дмитро стали радостно смеяться. Они были счастливы, что их мнение рядовых охранников совпало с мнением премьер-министра республики Василя Козицкого. Народ и власть продемонстрировали свое единство.

— Хороша шуточка? — с торжеством спросил Сердюк, оглядывая салон «Чайки». Он подтвердил свое право называться референтом и давал мне понять, что готов к более сложным и ответственным поручениям председателя Кабинета министров.

— Це не гарно, — вдруг сказал тяжело молчавший шофер. — Чому Крым называты сракою? Недобрэ.

Сердюк вздрогнул и переменился в лице.

— Какой Крым? При чем тут Крым?! — воскликнул он, чувствуя, как победа выскальзывает у него из рук. — Я ему про жопу, а он про Крым! Василь Палыч, не слушайте этого дурака! Рулишь — вот и рули.

— Сам ты дурень, — с достоинством произнес шофер «Чайки». Яша не боялся связываться ни с референтами, ни с Безпекой, ни с московским ГАИ. Истина для него была дороже всего.

Старым дурнем, однако, был я. Ругал референта за чукчей и раввинов — и сам же прохлопал намек величиной с Чумацкий Шлях. Спасибо патриоту Яше, не дал пропасть.

— Ой, и правда, Василь Палыч, Крым, — упавшим голосом сказал Дмитро. Ему тоже открылся чудовищный подтекст Сердюковой шутки. — У меня свояк в Симферополе, русский. Там митинги идут все время: к голосу их не прислушиваются, газеты русские не доходят. И телевидение отключили, первый канал. Только наше одно и показывают, на ридной мове...

— Про телевидение у меня ничего не говорилось, — защищался Сердюк. Уже просто из духа противоречия. Он догадался, что его юмор все равно будет отвергнут. Если даже шофер обнаружил в анекдоте намеки, то российский Президент запросто может найти обиднейший скрытый смысл. Лишний раз муссировать Крым — значит сыпать соль на раны. Ничего себе поддержка перед выборами! Хорош бы я был, рассказав в Кремле такую байку.

Я даже не стал бранить горе-референта за нашу общую с ним глупость, а просто отвернулся к окну «Чайки» и машинально принялся считать плакаты. Свитера по-прежнему лидировали с большим перевесом, костюмы и камуфляжные комбинезоны заметно отставали. Один раз мне померещилось, как среди седых проборов, залысин и генеральских фуражек с орлом мелькнул вдруг странный головной убор, зеленый и с цветочком. Из-под зелени скалил зубы кто-то с серьгой и в темных очках. Я поспешно затряс головой, чтобы галлюцинация пропала. Она послушно пропала.

— С вами все в порядке, Василь Палыч? — осторожно осведомился Сердюк. Я, наверное, слишком резко дернулся, отгоняя безумное видение. — Не знобит? Может, закрыть окошко?

— В порядке, в порядке, — проворчал я, не оборачиваясь. Тоже мне, Айболит нашелся.

Чувствовал я себя до неприличия здоровым. Даже легкий насморк, прицепившийся ко мне в Борисполе, сейчас отстал. В другое время я обрадовался бы отменному самочувствию, но теперь почти пожалел, что печень, и почки, и желудок, и даже любимый радикулит затаились, не проявляя своего пакостного нрава.

Мне вдруг захотелось заболеть — только бы не ехать сейчас в Кремль.

Темное беспокойство зашевелилось где-то глубоко внутри, вопреки всякой логике и здравому смыслу. Интуиция, чертова сволочь. Внутренняя Безпека, которая всегда с тобой. У этой паршивки манера та же, что и у ведомства Сердюка: лучше перебдеть, чем недобдеть. Лучше прослыть паникером, чем проморгать грядущие опасности — чаще всего, разумеется, мнимые. Ничего неожиданного в Кремле не будет. Протокольные объятия, коммюнике, фуршет. Про косу Тузлу мы оба будем помалкивать. В крайнем случае тихо всплывет вопрос о долгах за нефтепоставки. Если всплывет, я его тихо же и утоплю. В горилке. За два дня до выборов сюрпризов здесь не бывает.

И все-таки мне стало неуютно.

Еще раз обругав себя старым дурнем, я невольно стал прикидывать в уме, что же будет, если премьер-министр Украины Козицкий вдруг почувствует себя нехорошо по пути в Кремль. В принципе ничего особенного не будет. Славянское братство никуда не денется. Официальную поддержку Киева Москве можно выразить и завтра. И по телефону. А еще лучше — в письменной форме. Если бы премьера Василя Козицкого настиг приступ радикулита или почечная колика, Президент России наверняка бы не обиделся на него. Президент и сам перенес операцию на сердце, знает, что организму не прикажешь.

Я зажмурился и стал прислушиваться к своим ощущениям: не собьется ли сердце с ритма, не заколет ли в боку? Еще не поздно довериться интуиции и повернуть назад...

Поздно. Наша «Чайка» уже плавно тормозила.

— Приихалы, Василь Палыч, — сказал водитель Яша.

5. «МСТИТЕЛЬ»

Когда не стреляли, сержант наш любил побазарить. До службы он год проучился в каком-то навороченном институте, вылетел оттуда за пьянки-блядки и считал себя великим умником. Особенно среди таких дураков, как мы. «К каждому человеку нужен особый подход, — важно говорил он, прихлебывая из фляжки. — Индивидуальный. Поняли, вы, чморики? Ну-ка повторяйте по слогам. Ин-ди...» — Он шарил вокруг своими прозрачными зенками, ища того, кто осмелился бы промолчать. Такого он запросто отметелил бы за неподчинение командиру в боевых условиях. «... ви-ду-аль-ный», — вразнобой тянули мы, дружно мечтая, чтобы пуля снайпера-боевика поскорее заткнула скотине пасть. Но снайперы с сержантом были заодно и нарочно промахивались по такой здоровущей цели. В той сволочной войне все они были заодно: духи и отцы-командиры, тыловые воры и ублюдки-журналюги, генералы и депутаты, наши жирные попы и ихние визгливые муллы. Все. Заодно — и все против нас. Мы были их общей ошибкой, за которую никто из них не желал расплатиться. Ни один говнюк, в погонах или без. И лучшее, что мы смогли бы сделать для мамы-Родины — подохнуть вдали от нее, по возможности тихо.

«Ну-ка, чморье зеленое, еще разок, — командовал сержант, громко булькая дьявольской смесью из спирта и хинина. Ее, а не чистый спирт, он нарочно держал во фляжке. Знал, что охотников выкрасть и выпить эту дрянь среди нас не найдется. — Ин-ди... Не слышу!» Мы по слогам вновь выдавливали из себя любимое сержантово словечко. «Молодцы, — говорил наш мучитель. — Делаете успехи. Теперь я объясню вам смысл этого слова, как вы его обязаны понимать...» Эти объяснения мы слышали уже раз пятьсот.

«Если вы хотите убить соседа по коммунальной квартире, — продолжал обычно сержант, делая очередной глоток, — то использование для этого ручного пулемета Калашникова с секторным магазином эффективно, но... что?» Его злые гляделки буравили нас не хуже того самого пулемета. «Не-э-ко-ном-но», — хором отвечали мы. А что нам было делать? Сержант кивал в ответ: «Верно, чморики. Неэкономно и глупо. Дальность убойного действия пули — полтора километра, стоимость каждого выстрела из пулемета — порядка четырех баксов. Такое чморье, как вы, выпустит зараз не менее трети магазина, то бишь пятнадцать патронов долой. Шестьдесят баксов коту под хвост. А хорошая противопехотная мина МП-3 или МП-4К обойдется, между прочим, в полтора раза дешевле. Что из этого следует? Подкладывать соседу противопехотку, не так ли?» Мы отрицательно мотали головами. «Гляди-ка, соображают, — притворно удивлялся сержант, как будто не сам вдалбливал нам эти нехитрые премудрости. — Радиус поражающего действия таких мин не позволяет использовать их в закрытых помещениях, где вы находитесь сами. Соседа подорвете, но и сами не убережетесь от множественных проникающих осколочных ранений. Ну и мебель, конечно, поцарапаете, что в особенности жалко...»

Пошутив этаким макаром, сержант опять утробно булькал спирто-хининовым пойлом и снова принимался убивать воображаемого соседа. Сукин сын гонял нас взад-вперед по каталогу стрелкового оружия, боеприпасов и взрывных устройств, добиваясь, чтобы мы отвечали словно заведенные. Несмотря на свою контузию, я даже теперь мог протараторить тактико-технические данные каждой железки — включая тяжелый авиационный пулемет ЯкБ-12/7, которого в глаза никогда не видел. Я без подготовки ответил бы почти на всякий вопрос о мине или гранате любого типа. И это сейчас. А уж тогда, полтора года назад, — точно на всякий. Мы зубрили его поганые приколы вдоль и поперек, чтобы он только от нас отвязался и дал спокойно поспать и пожрать. Для сержанта мы были лишь горсткой оловянных солдатиков из коробки. Если духи не досаждали стрельбой, он мог играть в нас часами, как восьмилетний пацан.

Игра его прерывалась, когда мы уже совсем изнемогали. Всегда внезапно. Перебрав десяток-другой способов убийства при помощи армейского арсенала и выслушав наше бормотание, он вдруг останавливался и говорил: «Отставить! Ишь развоевались, чморье вонючее. А боекомплект денег стоит. Тратить его на соседа по квартире запрещено уставом, иначе — трибунал. Если уж сосед вас так достал, просто возьмите пустую бутылку и разбейте ему тыкву в ин-ди-ви-ду-аль-ном порядке. Дешево-сердито, и патроны целы. Усекли? Не слышу, повторите!» Мы быстро повторяли слова про трибунал и тыкву, понимая, что хотя бы на сегодня игре конец. «Отбой!» — бросал сержант, отправляясь на свою шконку дрыхнуть. Мы тоже расползались по местам, как недодавленные тараканы. Засыпая под гнусавый сержантов храп, мы придумывали ему долгую мучительную смерть при первом удобном случае. Однако надежды наши не оправдались.

Сержант умер быстро.

Он даже обернуться не успел, как в спину ему уже вогнали целый боекомплект из того самого пулемета Калашникова с секторным магазином. Сорок пять пуль, одна в одну. Сто восемьдесят баксов чистого убытка для коммерции, которую сержант то и дело налаживал с той стороной. Покойник наверняка бы огорчился, узнав про нанесенный ущерб. Думаю, он так и не смог поверить, что его оловянные солдатики, его послушные чморики так просто отправят его же на тот свет. Тем более не ждал он такой смерти, глупой и ужасно неэкономной. Да и мы мечтали изобрести для сержанта чего позаковыристее. Но в боевых условиях выбирать не приходится. Чем богаты, тем и вдарили...

От воспоминаний о войне опять разболелась башка.

Боль началась у подбородка, по-пластунски переползла через щеку к макушке и стала окапываться на господствующей высотке где-то в районе темечка. Это была ее излюбленная позиция: превосходный сектор обстрела, мягкий грунт, хороший климат. Самое удобное место для того, чтобы закрепиться и контролировать отсюда весь плацдарм. Всего меня.

Я поплелся в ванную, сунул башку под холодную воду. Раньше мне иногда удавалось обмануть боль холодом, но последние две недели этот фокус почему-то совсем перестал получаться. Саперная лопатка продолжала долбить мне череп изнутри, не обращая внимания на потоки дождя. Ладно-ладно, еще поглядим, чья возьмет. Я насухо вытер волосы, обвязал окаянную башку сразу двумя махровыми полотенцами и двинулся на кухню. Там между раковиной и газовой плитой имелся свободный кусок стены, сантиметров в семьдесят шириной. За стеной коридор и мусоропровод — гарантия, что никто не услышит. Ну-ка попробуем отвлекающий маневр...

Примерившись, я с размаха ткнулся теменем в стенку в надежде ущучить боль внутреннюю нежданной атакой извне. По-суворовски, клин клином. И — р-раз! И — два! О-о, ччерт... Без толку. Мое нападение только подхлестнуло проклятую лопатку, которая заработала с удвоенной силой. Кажется, боль выбралась сегодня не для разведки, а для серьезной войсковой операции и собиралась удерживаться здесь всерьез и долго. Вместо обычного временного укрытия типа «залег — пострелял — уполз» лопатка теперь долбила настоящий окоп в полный профиль, по всем строгостям устава. Дерн, первый слой, второй слой, доски, боковые ходы. Боль сегодня была грамотным и умелым сапером. Чувствовалась школа покойного сержанта.

Ладно, стерва, сказал я боли. Ладно, мразь. Я тебя предупреждал. Раз ты сопротивляешься, придется тебя выкуривать. Химсредства запрещены конвенцией, но ты ведь сама напросилась. И примешь ты смерть от коня своего.

Потирая свежую шишку на темени, я отступил из кухни в комнату. По дороге я споткнулся о стоящий у притолоки карабин, свалил его на пол и чуть не заехал ногой в картонный ящик с пластитом-С. И то и другое я сам же и вытащил утром из тайника — поглядеть, проверить, как и что. Карабин, мой верный КС-23, тоже с буквой «С», был не заряжен. Да и взрывчатка в отсутствие детонатора безопаснее коробка спичек, хоть со сметаной ее ешь. Но раз в сто лет, как говорится, и швабра стреляет, и ночной горшок взрывается. А мне нужно дотянуть до послезавтра.

Новые удары саперной лопатки под черепом заставили меня поторопиться. Я побыстрее задвинул свой арсенал подальше в угол и приблизился к кровати. Возле нее, на плюгавой прикроватной тумбочке дожидалась меня раскрытая тетрадь в клетку. На тетради — восемь бумажных торпед. Целых восемь, огромное богатство. И всего только восемь. Абсолютное оружие против боли, мой боезапас на ближайшие двое с половиной суток, НЗ... Сглотнув слюну, я осторожно взял одну из торпед, стараясь при этом, чтобы начинка не просыпалась. Сегодня я имел право использовать лишь две. Завтра — четыре. И послезавтра, утром последнего дня — остальные две, для полной отвязки. С виду это был обычный «Казбек», горлодер для нищих работяг. Но в подземном переходе у станции «Кузнецкий мост» каждая такая чудо-папироска стоила серьезных денег: с моей инвалидской пенсии не разгуляешься.

Спасибо, Друг спас. Добыл мне эти восемь штучек забесплатно.

Я выудил из кармана спички, торопливо стал прикуривать. Саперная лопатка долбила череп уже изо всех сил, предчувствуя контратаку. Долби-долби, подумал я. Окапывайся сколько влезет. Пять минут — и тебя не будет.

На Кузнецком бывали штуки и покрепче, и подешевле травки. Всякая синтетика стоила по-божески. «Стеклянный кайф» — тот вообще отдавали почти задарма. Но из чего его гнали, не знал никто, а тот, кто знал, давно отбросил коньки. «Стекло» разом валило с ног, и поднимались живыми обратно не все, примерно трое из пяти. Сам я эту дрянь никогда не брал из-за одного запаха, даже когда сидел на мели: слишком уж напоминала дихлофос. Жить как таракан в щели позорно. Но и травиться, как таракан, противно. Лучше умереть стоя, чем... Чем что? Не могу вспомнить, чем что, не могу... A-а, это уже меня повело. Быстро сегодня.

Теперь саперная лопатка бессильно вгрызалась в вату. Боль, обложенная мягкой дымовой завесой, уже не могла проникнуть к темечку, как ни старалась и ни злобствовала. Гнида, мстительно подумал я. Поганка. Раз я решил, что тебя не будет, — значит, тебя не будет, затравлю. Спасайся, отступай, пока не поздно. И не показывайся два дня. Усекла, чморь зеленая? Повтори, ну!

Поганка-боль прекратила сопротивление и обратилась в позорное бегство, покинув недоделанный окоп, бросая на ходу бронетехнику, оружие и боеприпасы. Я знал, что через два дня, через семь с половиной папиросок с травкой, она попробует вернуться обратно на свою позицию. Пусть пробует. Вернуться-то будет некуда.

Не-ку-да, произнес я по слогам, как учил нас покойный сержант.

Мысль о том, как я ловко обману свою боль, свою гниду, принесла мне натуральный, ни с чем не сравнимый кайф. Уже ради этого я сделал бы послезавтра то, что задумал. Мы вольные птицы — пора, брат, пора... Я глубоко-глубоко затянулся волшебной травкой, выдохнул и вместе со сладким дымом медленно поплыл по комнате, поднимаясь все выше и выше к потолку.

— Послезавтра, — шепотом пообещал я электрической лампочке. — Послезавтра.

Лампочка подмигнула, соглашаясь.

6. БОЛЕСЛАВ

В эти честные бараньи глаза хотелось плюнуть. Я даже мысленно стал прикидывать, попаду или не попаду, и вышло, что просто не доплюну. Стол чересчур широк. Большое упущение.

— Продолжайте, — вежливо сказал я. — Только, если можно, совсем коротко.

Жаль, что ты не шпион, думал я, глядя, как он то открывает, то закрывает свой честный рот. Жаль, что ты вовсе не тройной агент-вредитель и не работаешь одновременно на предвыборный штаб Зубатова, на команду Генерала, на гондурасскую разведку. Тогда бы все было намного проще. Сначала я бы тебе пригрозил, потом смягчился бы и перекупил тебя за тройной оклад (который ты получал бы ровно два дня). А еще лучше — оставил бы все как есть и втемную гнал через тебя зубатовцам всякие страшные небылицы, чтобы товарищи нервничали и у них случался выкидыш козырей раньше времени.

Увы, ты не шпион, не диверсант. Ты преданный кабинетный идиот, и это не излечивается никакими должностными окладами. Будь ты маленьким мальчиком Гошей, я посоветовал бы твоим родителям давать тебе побольше фосфора и поменьше книжек для взрослых. Может быть, впоследствии Гошину головку не посетила бы светлая идея транслировать по радио в день выборов «Боже, царя храни». Каждый час, вместо «Подмосковных вечеров». Гоша уже все предварительно увязал и согласовал. На счастье, для запуска таких вещей ему потребовалась окончательная моя резолюция. И болван пришел за ней.

— Но почему все-таки «Боже, царя храни»? — спросил я, улучив момент, когда честный рот на секунду захлопнулся.

— Это очевидно! — с энтузиазмом откликнулся болван. — Это так очевидно. Рост монархических настроений в обществе позволяет надеяться, что часть избирателей...

«Откуда же ты взялся на мою голову? — думал я, глядя в бараньи глаза энтузиаста. — Почему ты раньше не всплыл на горизонте?»

— ... и учитывая традиционную веру народа в доброго царя и последующую канонизацию Русской православной церковью Ивана IV Грозного, Александра II Освободителя и Николая II Кровавого, я уверен, что электоральные ожидания...

Впрочем, откуда он взялся, понятно, думал я. Из команды бывшего Главы администрации. И почему раньше не всплыл, тоже понятно.

У меня в штабе крутится две сотни человек, не считая охраны, программистов и социологов. До всех руки не дошли. Наверное, раньше он просто не знал, как проявить инициативу. И вот додумался. Представляю, как обрадуются пенсионеры с революционным прошлым, слушая ежечасно «Боже, царя храни». Это вам не «Лебединое озеро» дважды, эта штука посильнее. Прекрасный подарочек зубатовцам... Боже, храни нас от энтузиастов.

— ... Таким образом, мы привлечем на нашу сторону тех, для кого имперские идеи не сопрягаются с лозунгами, провозглашаемыми...

Выгонять его прямо сейчас опасно, думал я. Он видел нашу кухню, знает наши слабые места и может наделать шума. Вряд ли он станет перебежчиком, закваска не та, но лучше все-таки не рисковать. Пусть пока остается. С другой стороны, позволить болвану и дальше трудиться на предвыборном поле тоже нельзя. Слишком опасно. Какие еще фантазии родятся в его головке за оставшиеся два дня? А ведь в другой раз меня может не оказаться на месте. Делать нечего, придется его нейтрализовать. Кстати, я уже знаю как.

— Георгий Самсонович, — сказал я, вклиниваясь между царями на правах регента. — Ваш замысел превосходен.

Болван расцвел.

— Правда, потребуется углубленная проработка, — доверительно прибавил я. — Уверен, вам она по плечу.

— Углубленная? — всполошился энтузиаст. Ему-то казалось, что он уже отлично все углубил. С ударением на вторую букву «у», как в старые горбачевские времена.

— Да, без сомнения, — подтвердил я. — Понимаете, за сто лет текст немного устарел. Осовременьте его, соедините прошлое с грядущим. России как раз нужна новая государственная идея. Текст Михалкова и музыка Александрова — пройденный этап. Вот вы только что прекрасно говорили про имперские традиции, да? То, что надо! Как-нибудь свяжите эту идею с институтом президентства. Договорились? Даю вам два... нет, три дня срока. Даже целую неделю. Действуйте.

— Как — неделю? — Энтузиаст «Боже, царя храни» заволновался. Он-то хотел, чтобы его придумка явилась на свет сегодня, сейчас, немедленно. — Ведь выборы уже послезавтра. Мне казалось...

— Георгий Самсонович, — торжественно прервал его я. — Наш с вами замысел нельзя растрачивать на агитки. Он — шире и выше. Значительнее, если угодно. Спокойно готовьте обновленный текст для церемонии инаугурации. После выборов доложите мне о результатах. Мне лично.

— И все-таки я хотел бы... — Болван еще колебался. Он еще не мог расстаться со своим первоначальным планом.

— Надеюсь, вы не сомневаетесь в победе нашего Президента? — спросил я с легким кагэбэшным прищуром. Генералу Голубеву стоило бы перенять у меня этот взгляд. Под таким взглядом мои недоросли сразу же признавались, кто у кого списал диктант.

— Что вы! Что вы! — выдохнул этот монархист-любитель и, наскоро простившись, вприпрыжку бросился воплощать в жизнь мое скромное пожелание. Быстрота, с которой болван покинул кабинет, вызвала у меня нехорошие предчувствия. Не слишком ли маленькое заданьице ему дадено? С него ведь станется исполнить все досрочно, ударными темпами, по советскому принципу «Пятилетку — в один день». С запоздалым раскаянием я решил, что следовало бы нагрузить болвана еще одним поручением. Пусть бы помимо текста подновил еще и музычку. Добавил бы пару современных ритмов.

Я попытался представить «Боже, царя храни» в стиле «техно», но тут подали голос два телефона на двух разных концах стола. Бледно-лиловый аппарат связывал меня с помощниками по штабу, а по траурно-черному дозванивалась секретарша Ксения. Так, с нее и начнем. Сейчас она мне задаст.

— Болеслав Янович, — укоризненно сказала Ксения. — Монахов дожидается в предбаннике, уже восемь минут. Все печенье из вазочки съел.

Как всегда, я немного выбивался из графика. Но в пределах пятнадцати минут терпимо. Мой предшественник мог опоздать на час-полтора, что однажды ему дорого обошлось. Не будем повторять чужих ошибок. Своих навалом.

— Зови, — скомандовал я, положил черную трубку и взял лиловую.

— Болеслав Янович, добрый день. — Это был Петя, мой референт и одновременно помощник по оперативным вопросам. — Тут у меня в приемной Надежда Лисовская. Очень хочет на Красную площадь. Говорит, что оплата ее не волнует. Говорит, что она выше этого.

— Приятно слышать, — чисто автоматически произнес я. — Надо же, какое бескорыстие. Редкий случай для наших широт... Постой-постой! — вдруг спохватился я. — А кто такая эта Лисовская? И чего она хочет на площади? Полежать в мавзолее?

На последних моих словах в кабинет бабочкой впорхнул Монахов, на ходу что-то дожевывая. Я кивнул ему: мол, здрасьте, садитесь, я сейчас. Гость нетерпеливо постучал по циферблату. Я нахмурился и показал ему кулак. Что означало: соблюдайте субординацию, не то отправитесь вон из класса. В детстве Монахов наверняка был обаятельным хулиганом, из которых обычно вырастают жулики высокого полета или народные артисты. Из Монахова вырос отличный специалист по дизайну. Его выдумки срабатывали на сто пятьдесят процентов.

— Надежда Лисовская — певица, — сообщил мне в трубку Петя. — Известная в прошлом. Не припоминаете?

В памяти моей промелькнула какая-то туманная картинка. Нэп, кафешантан, блондинка в блестках, фортепьяно. Эпоха немого кино.

— Слушай, она разве жива? — поразился я.

— Еще как жива, Болеслав Янович, — грустно проговорил помощник Петя. — Как огурчик.

— Но ей должно быть лет сто?

— Уверяет, что восемьдесят, — осторожно сказал Петя. — Выглядит на пятьдесят. Настырна как двадцатилетняя. Хочу, говорит, внести вклад в общее дело. Мою, говорит, «Девочку Надю» народ обожает. Требует включить ее в программу гала-концерта, вынь ей да положь Красную площадь. Три сотни звезд участвуют, и ей невтерпеж.

Ситуация прояснилась. Значит, все же гала-концерт. Триста звезд, так-так. Да еще на главной площади Москвы. О фокусах Волкова я, как водится, узнаю последним. Проклятый гигантоман, он опять за свое! Ну погоди.

Свободной рукой я дотянулся до черного телефона и приказал:

— Волкова — ко мне. Извлечь и доставить. Если нет на месте, разыскать. Срочно.

— Разыщем и доставим, — четко, по-военному ответила Ксения и повесила трубку.

Тактичный Петя дождался, когда секретарша даст отбой, и тихо спросил в другое мое ухо:

— А с Лисовской что мне делать? Поблагодарить и отпустить?

— Пусть посидит у тебя в приемной, — коротко сказал я. Если Волков вздумает отпираться, у меня наготове свидетельница. Эх, надо было мне взять в штаб хоть одну энергичную бабку. Из таких получаются самые лучшие информаторы. Наши хваленые социологи им и в подметки не годятся.

— Вас понял. — С этими словами Петя отключился.

Пока я разговаривал по двум телефонам, дизайнер Монахов тоже времени зря не терял. Он разыскал в стенном шкафу полпачки крекеров и теперь меланхолично их лопал. Глядя на этого типа, можно было подумать, что он живет впроголодь и отъедается только в начальственных кабинетах. А между прочим, ставка у него — ого-го. Ценными специалистами нельзя бросаться, нам же хуже будет. Вот еще одни грабли, на которые наступал бывший хозяин моих апартаментов. Поэтому он теперь на пенсии, а я — в его кресле. Диалектика.

— Ну что? — поинтересовался Монахов, дожевав последний крекер. — Мы запускаем агитпродукцию? Торговля торопит, им нужно отстреляться за два оставшихся дня.

— Запускайте, — велел я. — Можете немедленно дать команду. Идут все ваши серии, кроме двух. Кроме зубной пасты и каши «Геркулес». Их до выборов пускай попридержат на складах.

— Вот как? — с недоумением сказал Монахов. — И в чем конкретно мы облажались? Упаковку пасты «Прези-Дент» макетировала Ринка Бернацкая, очень грамотная мадам. А к обертке каши я и сам, грешен, руку приложил. Президент там такой славный пупсик, чистый Шварценеггер...

— Облажались не вы, — успокоил я соратника. — Упаковка в полном порядке, мои поздравления. Но вот сама паста оказалась дрянь, третий сорт вместо первого. И запах подкачал, и вязкость выше нормы. Появился бы лишний повод говорить: наш Президент всем в зубах навяз. Только бы дискредитировали название. А что касается каши... Тут и моя вина, недоглядел на стадии проекта. Спасибо психологи носом ткнули. Скажите-ка откровенно, вы любите кушать «Геркулес»?

— Я еще в своем уме, — хмыкнул откровенный Монахов. — Нет, конечно.

— И я тоже, — согласился я. — И вообще мало кто любит. Едят, потому что полезно, но не любят. О чем же станет думать покупатель «Геркулеса», разглядывая Президента на обертке? Как по-вашему?

Монахов ненадолго задумался.

— Логично, — признал он. — Мы сыплем соль на раны. Толкаем к выбору по расчету, а не по любви. Вы правы, может дать обратный эффект.

— В том-то и беда, — кивнул я, отпуская дизайнера восвояси. Монахов ответно кивнул и закрыл за собой дверь.

Я обвел кружочком еще одну цифру в плане предвыборных мероприятий: очередное дело сделано. Завтра же с утра начнется дешевая распродажа всяких полезных мелочей с президентской символикой. Официально в этот день прямая агитация уже запрещена, и мы ее вести не будем. Но есть вещи, под запрет не попадающие. Бог торговли Меркурий не знает выходных — и с частных торговцев никакого спроса нет. Спички, ложки, сигареты, носки людям нужны каждый день. Кроме того, всем прочим кандидатам тоже не возбранялось дарить свои имена или портреты галантерейному и любому другому товару.

Расческа «Товарищ Зубатов» — плохо ли? Ничем не хуже апокрифического мыла «По ленинским местам»...

Зазвенел черный телефон. Трубка голосом Ксении сообщила:

— Доставлен Волков.

— Пусть введут, — грозным тоном произнес я. — В наручниках. А еще лучше — в железной клетке.

Главный шоумен предвыборного штаба вошел сам и замер у стола с видом мальчика-отличника: постный взгляд и руки по швам.

— Что ж ты делаешь, Валера? — горько спросил я. — Тебе ведь была доверена вся худчасть под твердое обещание...

— Болеслав Янович, — проникновенно заговорил этот липовый отличник, — без гала-концерта ну никак нельзя, честное пионерское! Я пробовал, не получается. Нам нужен завтра апофеоз, массовый выплеск, финальный взрыв эмоций. И тогда все как один поймут...

— ...И все поймут, — продолжил за него я, — что администрации Президента деньги некуда девать. Сообрази же, родной: Москву нам концертами убеждать не надо, а провинции твои пляски на Красной площади — как мертвому горчичник... В общем, я отменяю твое мероприятие. Хочешь — жалуйся Президенту.

Валера Волков всплеснул руками:

— Какие деньги? Все звезды согласились работать почти даром. Они за Президента горой, от чистого сердца, оплата их не волнует...

Сдается мне, эту песню я уже слышал. Сегодня какая-то эпидемия щедрости. Знал бы прижимистый губернатор Прибайкалья, сколько в столице бескорыстных людей.

— От чистого сердца? — переспросил я Валеру. — Отлично. Это меняет дело.

Я достал из стола пульт управления всей кабинетной техникой и стал давить на кнопки, разыскивая нужную. Так, вот и она! Отодвинулась боковая панель, на свет появилась большая карта России. На ней были отмечены все избирательные округа.

— Триста звезд... — пробормотал я, включая разноцветные электролампочки на карте. — Триста... Ну что же, этого хватит... Решено — разбросаем всех твоих добровольцев по избирательным округам, на периферии. Даже командировочные дадим. Представь, Валера, приходит избиратель в каких-нибудь Нижних Бурасах на свой участок, ничего хорошего не ждет. Глядь — а там уже Викентьев с гитарой развлекает публику. Или сам Борис Борисыч Аванесян со своими анекдотами. Или даже группа «Доктор Вернер» в полном составе... Они нам такую явку обеспечат, что любо-дорого. И при этом дешево... Подожди, куда же ты, Валера?..

Главный шоумен предвыборного штаба с мученической гримасой стал тихо-тихо отодвигаться к дверям. Отодвинулся и пропал. Как видно, мое предложение ничуть не вдохновило его. Но, по крайней мере, спорить он больше не захотел и идею гала-концерта отстаивать не стал. Этого пока достаточно. Валера Волков — талантливый профессионал, когда его не заносит. А когда его заносит, я возвращаю соратника по штабу с небес на землю. Аккуратно, но твердо.

Я вновь разыскал на столе план предвыборных мероприятий, вписал дополнительным пунктом укрощение Волкова и отметил новый пункт галочкой. Чем только не приходится заниматься Главе администрации Президента за два дня до выборов! И жнец, и швец, и в подкидного игрец. Сегодняшние теледебаты кандидатов тоже висят на мне. Но это вечером, время еще есть...

Бледно-лиловый телефон сдержанным звоном напомнил о себе.

— Что-нибудь еще, Петя? — устало спросил я.

— Извините, Болеслав Янович, — виновато проговорил мой помощник по опервопросам. — Певица Надежда Лисовская все еще у меня в приемной. Опять спрашивает о своем участии в концерте на Красной площади. Что ей передать?

— Передай, что все утряслось, — объявил я. — Концерт в Москве вообще не состоится. Но если она так хочет выступать, можем ей выписать командировку в провинцию. Например, в Ямало-Ненецкий избирательный округ. Тамошние избиратели буквально изнывают без ее песен...

Боюсь, она не согласится, подумал я, а жаль. Я представил себе умилительную картинку: тундра, чумы, вечная мерзлота — и посредине всей этой романтики старушка Лисовская агитирует за Президента, исполняя оленеводам шансонетку «Девочка Надя».

7. МАКС ЛАПТЕВ

Я попробовал сдвинуть защитный козырек. Козырек отчаянно заскрипел и выпачкал мне палец ржавчиной. По-моему, этот ящик смастерили еще в те далекие времена, когда письма развозились ямщиками на лихих тройках от станции к станции. Белая нашлепка герба СССР давно облупилась, буквы «ПОЧТА» на боку едва угадывались. Седая древность. И вдобавок ржавая. Я поискал, обо что здесь можно вытереть палец, не нашел и кое-как обтер его о столб, на который был подвешен этот облупленный памятник старины.

Столб с прибитым ящиком возвышался на небольшом скучном холмике — мини-Голгофе местного значения.

Более дурацкого места трудно придумать. С трех сторон холмик окружали сизые проплешины огромного заброшенного пустыря, на границах которого смутно белели девятиэтажки нагатинского жилого массива. С четвертой стороны и девятиэтажек не наблюдалось: в отдалении слабо поблескивала Москва-река, отпугивая возможных рыболовов одним лишь цветом своих вод. Судя по цвету, в реке не водились даже микробы.

По дороге от станции метро «Коломенская» мне попалось штук пять нормальных почтовых ящиков, не таких древних и притом развешанных в обитаемых местах. Здесь же царило унылое марсианское безлюдье. На возможность разумной жизни намекал только старый асфальтовый каток, который оставили гнить в двух шагах от столба. Хотя нет, метрах в тридцати отсюда еще подпирал небо не менее дряхлый подъемный кран. Кран уже здорово накренился, на манер Пизанской башни. Много лет назад здесь, очевидно, планировалась постройка чего-то масштабного — может быть, стадиона или универсама. Ящик для писем был приколочен к столбу заранее, авансом. Но затем планы поменялись, и все быстро заглохло, покрываясь ржавчиной, зарастая травой. Мэрии теперь выгоднее обустраивать центр, а не возиться с окраиной, где даже свежий памятник Георгию Победоносцу работы Захара Сиротинина воздвигать нет никакого удовольствия. Святой Георгий, покровитель мэра, предпочитает у нас шинковать дракона при большом скоплении свидетелей. А тут — штиль, «мертвая зона», бесперспективный район. И чем дальше от метро, тем бесперспективнее. В жизни бы не подумал, что найдется олух, который нарочно преодолеет пустырь, доберется до здешнего музейного экспоната с надписью «ПОЧТА» и доверит ему свое послание.

Однако именно в этот железный гробик и легло злополучное письмо Президенту. Мне выпала пустяковая работенка — обнаружить автора письма...

Час назад, после беседы с генералом Голубевым, я вернулся в свой кабинет и добросовестно стал исполнять генеральский приказ: вытащил из сейфа документы и опять разобрался с принцем Хатангой. Потом снова прошелся по всем связям Данилова-Заточника, разобрался и с ними. Поскольку все было давно проверено-перепроверено, подписано-подшито, оба дела заняли у меня в общей сложности минут шесть. Еще минуты четыре я пил кофе и курил, глядя в окно и размышляя о тяготах чекистской службы. Когда наконец от сигареты остался один фильтр, а от кофе в чашке — осадок на дне, я счел, что мой рабочий день досрочно завершен. Можно посвятить свободное время любимому хобби.

Я вернул на стол один листок из папки и принялся накручивать телефонный диск моего древнего аппарата. У каждого свои увлечения. Одни любят коллекционировать зажигалки, другие обожают бильярд, преферанс и видео, а вот капитан Лаптев на досуге отдает предпочтение шарадам и кроссвордам, вроде дела «Мстителя». Спортивный интерес в свободное время у нас ненаказуем. Максимум, на что тянет мое хобби, — это легкое дисциплинарное взыскание за личные разговоры по казенному телефону. Ну так я ведь не по межгороду звоню, убытков казне чуть-чуть.

Номер эксперта-графолога не отвечал. Возможно, маэстро тоже устроил себе сокращенный рабочий день или внезапно ушел в запой, позабыв о моей просьбе. Вообще-то я обращался к нему скорее по инерции, чем по убеждению. Я давно подозревал, что его графология — близкая родственница астрологии, типичная лженаука. Сколько ни рассматривай через лупу завитушку в букве «щ», по ней никогда не вычислишь фамилии и домашнего адреса подозреваемого. Если бы маэстро когда-нибудь определил по почерку пусть не адрес, но хотя бы возраст автора послания, я бы согласился уверовать в чудо. Но чудесами наш спец никого не баловал. Обычно он выдавал, многократно оговариваясь, психологический портрет написавшего, и тот напоминал старинную игру в «барыню»: «да» и «нет» не говорите, черного с белым не берите. Почерка менялись, портреты же оставались одинаково обтекаемыми. «С одной стороны...», «С другой стороны...», «Можно высказать осторожное предположение...». Словом, ничего определенного. Попробуйте-ка отыскать человека, у которого среди особых примет — два глаза, нос и пара ушей.

Так и не дозвонившись до графолога, я набрал номер своего друга Сережи Некрасова. Главного криминалиста МУРа тоже на месте не оказалось. «Выехал на труп», — сообщил мне загробный голос. В переводе с милицейского на русский это означало, что произошла очередная заказуха и жертва теперь остро нуждается в Сереже. Почему-то покойникам побогаче требовалось внимание только лучшего эксперта с Петровки. Словно бы убитые, загодя оплатив услуги криминалистов, получали право на более качественный сервис. Конечно, мертвому уже все равно, кто пинцетом подберет с асфальта гильзы от «ТТ» и засунет их в целлофановый пакет — молоденький муровский стажер или доктор наук, светило всероссийского масштаба. Но светило здесь выглядит не в пример солиднее. Это нужно не мертвым, это нужно живым.

По закону подлости все неудачи обязаны цепляться одна за другую. Я позвонил на Главпочтамт, в центральный сортировочный пункт, уже почти уверенный: и тут будет осечка. Трубку взял какой-то ворчливый старикан, сперва заявивший, что у них тут подразделение Министерства связи, а не справочное бюро, и если господин хороший хочет получить справку, то пусть он, как все нормальные люди... Не дожидаясь инструкций, что должны делать все нормальные люди, я железным тоном разъяснил, какое ведомство я, в свою очередь, представляю. Старикан сразу присмирел и без всяких выкрутасов продиктовал номер их филиала в Юго-Восточном округе столицы, куда мне и надлежало обращаться. Я заготовил побольше металла в голосе, набирая номер, однако грозные интонации не пригодились. Молоденькая дама с Юго-Востока оказалась сама любезность и с ходу обрадовала меня приятным известием.

Оказывается, мне повезло. Я даже не сразу понял, до какой степени. По штемпелю на конверте можно определить совсем немного — дату, примерное время и район, где опущено письмо. Однако в то утро все сложилось на удивление удачно. Во-первых, «Мститель» не потрудился указать индекс, отчего его послание со свистом вылетело из сортировального аппарата и сразу попало в цех ручной обработки. Во-вторых, корреспонденции было совсем мало, потому-то обработчице конверт запомнился. Не так уж часто граждане сегодня пишут в Кремль, а когда и пишут, стараются послать свое письмо заказным, с уведомлением, не доверяя сомнительному ящику у черта на куличках...

— И что было потом? — спросил я.

— А ничего, — жизнерадостно ответила дама с Юго-Востока. — Обработали и отправили... Вам же и отправили, — добавила моя собеседница, снизив голос до интимного полушепота. У нашей конторы с почтовиками было несколько общих секретиков. Дама намекала на один из них: все письма, бандероли, посылки, адресованные Президенту или членам правительства, сперва попадали к нам, в экспедицию-Б, и лишь после проверки передавались по назначению. Контроль за обычными письмами ужесточен был еще за год до американской истерики с белым порошком. Просто несколько лет назад какой-то наш кретин насовал в конверт маленьких скорпиончиков. Страна только что пережила очередное повышение коммунальных цен, поэтому скорпиончики предназначались лично вице-премьеру, курирующему ЖКХ. Пока ядовитое послание допутешествовало до Москвы, насекомые успели сдохнуть, но тем не менее нашему генералу Голубеву потом крепко вломили на закрытом заседании Кабинета министров. Шеф никогда не распространялся о подробностях порки. Зато всем нам, попавшим под горячую генеральскую руку после заседания, эти дохлые букашки из конверта еще долго являлись в страшных снах.

— Что ж, спасибо за помощь, — скупо поблагодарил я даму из Юго-Восточного филиала и уже собирался сказать «До свидания». По счастью, в последний момент меня осенило. Черт возьми! Из-за воспоминаний о насекомых минувших лет я едва не забыл о деле. — Одну минутку! — поспешно сказал я.

— Слушаю вас, — с надеждой откликнулась дама-сортировщица. Возможно, она решила, что капитан с Лубянки сейчас пожелает разделить между Минсвязью и ФСБ еще какой-нибудь профессиональный секрет. Как будто мало тех, что у нас уже есть.

— Вот вы упоминали ящик у черта на куличках, — заторопился я, боясь снова упустить мысль. — Вы что, имели в виду конкретный почтовый ящик?

— Ну да, — с некоторым разочарованием ответила моя собеседница. — Самый что ни на есть. Доезжаете до станции «Коломенская», потом пешком...

Не прошло и часа, как я уже ходил вокруг того самого столба с подвешенным железным коробом — когда-то синего, а теперь неопределенного цвета. Ходил и пытался вообразить себя «Мстителем». Вот я пробираюсь сюда со стороны девятиэтажек... или выныриваю из Москвы-реки в водолазном костюме... или прыгаю с парашютом с пролетающего мимо дирижабля... В общем, как-то оказываюсь на холмике возле почтового ящика, достаю письмо и ме-е-е-едленно опускаю его в прорезь. Или быстро? Нет, быстро не получится из-за ржавого козырька. Готово, пропихнул. Мои угрозы ушли в Кремль. Пустые эти угрозы или нет — вопрос другой, но вот зачем избран такой нелепый путь? Левой рукой чесать за правым ухом — и то значительно удобнее.

Версия первая. «Мститель» сделал это за-ради конспирации. В людных местах полно свидетелей, а тут хоть целый день броди, живой души не увидишь. Кинул письмецо — и смылся. Есть в этом логика? Есть. Но глупая. Так рассуждать можно только под великим градусом либо накурившись дури по самые уши. Ведь гораздо безопаснее тихо приехать в центр города и бросить свою весточку в ящик на Тверской или на Арбате. Сотни людей вокруг, никто и внимания не обратит.

Версия вторая. «Мститель» — просто дядька с поехавшей крышей. Это разом объясняет и угрозы, и грамматические ошибки, и выбор ящика, и подпись, и само письмо — все. Собственно, такую идею смело можно поставить на первое место, что и сделали Железный Болек вместе с генералом Голубевым. С проверки граждан, состоящих на таком учете, я сам еще вчера начал свою разработку. Результатов пока нет. Но кто вам сказал, будто все граждане с перевернутыми мозгами у нас где-то зарегистрированы? Когда я смотрю новости из Госдумы, то всегда сочувствую психиатрам. Те, наверное, шастают мимо телевизоров и только облизываются, будто кошки у витрины рыбного магазина. Готовых кандидатов в дурдом — навалом, а взять нельзя, лапки коротки. Депутатский иммунитет.

Вслед за первыми двумя у меня неожиданно проклюнулась и третья версия. Версия до того странная, что ее надо было тщательно обдумать — и решительно отбросить. Или хорошенько обдумать — и принять в числе прочих...

Ни того ни другого сделать мне пока не удалось, не хватило времени. В отдалении возникло пыльное облако, которое стало быстро приближаться, завывая форсированным двигателем автомобиля. Сперва я подумал, что сюда направляются работники почтамта, желая исполнить свой профессиональный долг и вновь опорожнить ржавый ящик. Потом я прикинул, что гонять «Мерседес» по такому бездорожью — слишком расточительное удовольствие для небогатого Министерства связи. Когда же «Мерседес» затормозил, не доехав до столба метров пятьдесят, я серьезно усомнился в принадлежности пассажиров к почтовому ведомству. И окончательно разуверился в этом, как только захлопали первые выстрелы. Ну за каким дьяволом сотрудникам почты палить в меня без предупреждения? И с каких это пор Минсвязи стало вооружать своих служащих девятимиллиметровыми спецавтоматами системы «Вал»?

8. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ

Сашкино нытье мне давно осточертело, но я старался держать себя в рамках. Мне, крупному писателю и известному политику, западло было унижаться до ругани с этой лысой задницей.

— Заткнись, — вежливо попросил я, копаясь в своем гардеробе. — Видишь же, работаю.

— Он, видите ли, работает, — злобно пробурчала эта тварь. — А у меня голова мерзнет, понял? Я терпеть не могу, когда голову продувает.

— Было бы чему у тебя мерзнуть, — кротко заметил я.

Шмотья в шкафу было много, прямо глаза разбегались. Пожалуй, черный кожаный куртец на сегодня сгодится. В меру вальяжно, в меру эпатажно. Сюда бы еще шлямпомпон из выхухоля — и все бы отпали. Но выхухоль не по сезону, лето все-таки. Ограничимся простым зеленым кепариком с цветуечком. Плюс малахитовая серьга в ухо.

— Чего-чего? — Сашкин голос опасно дрогнул. Только истерики сейчас не хватало! Угораздило же меня связаться с этой нервной скотиной.

— Ничего, — сказал я и примерил у зеркала изумрудный кепарь. Выглядел он на все сто. Недаром же я снялся именно в нем для своей листовки. Ни один из моих конкурентов не додумался до такого прикольного прикида. Свитерок или пятнистый комбинезон — вот предел, до которого доходит убогая фантазия их стилистов. А я — беспределен, как ветер. Как стихия. Как...

— Говно! — Плаксивый голос за спиной обещал вот-вот пролиться натуральным плачем. — Говно ты, Фердик! У меня голова мерзнет, а тебе все по барабану! Ты же сам настаивал: побрейся да побрейся. Клевый, говорил, будет имидж...

Я оглянулся и в который уже раз осмотрел новый Сашкин имидж. Гладкий бильярдный шар головки раскачивался на тонкой гусиной шее. Рахит рахитом, никакой мужественности. Кажется, я и вправду переборщил с «нулевкой». Хватило бы и стрижки «полубокс». Максимализм иногда меня подводит, гады критики правы. Во всем мне хочется дойти до самой сути. До основанья, а затем...

— Ладно, не скули, — проворчал я и полез в шкаф. — На вот, надень эту классную фуражку. Чистое гестапо. Будешь в ней настоящим панком и лысину драгоценную заодно согреешь. Все завистники увянут, а электорат закайфует: какой четкий паренек тусуется с Фердинандом Изюмовым! Бери-бери, от сердца фуражечку отрываю.

— Я тебе не паренек, я девушка, — огрызнулась Сашка. Но головной убор взяла и сердито напялила на свой бильярдный шар. Получилось недурственно, ей-богу. Молодой эсэсовец после тифа.

— Девушка... — поддразнил я. — Не преувеличивай, моя радость. Вспомнила прошлогодний снег.

Сашка скривила такую рожу, будто наелась мух. Если это скорбь по утраченной девственности, то невелика потеря. Еще в ночь нашего знакомства она честно предупредила, что рассталась со своим сокровищем уже в пятнадцать лет. Первым ее мужчиной был старый шахматист в городском парке. Старпер допоздна засиделся на лавочке с какими-то там шахматными задачками и был изнасилован этой стервой. Александра клялась мне и божилась, что это был сам гроссмейстер Алехин. Врала, конечно, набивала себе цену. Алехин загнулся лет за тридцать до ее рождения, в Париже. Я сам видел могилку, когда пробегал однажды по Сен-Женевьев-де-Буа: искал, где можно отлить.

— Кончай прикалываться, я серьезно! — Сашка с ногами запрыгнула на кровать, села, обняла подушку. На кровати она чувствовала себя увереннее всего, как ткачиха у любимого станка. — Целых два месяца я ломаю комедию. Таскаюсь в кожаной сбруе, чтобы закосить под твоего бойфренда. Вместо ментолового «Вога» курю «Московские крепкие». Теперь еще и голова босая... Нашел себе мальчика-колокольчика! Все, завязываю!

Я с сожалением оторвался от коллекции предвыборных шмоток и запер шкаф. Сколько ни объясняй Сашке стратегию, в ее маленькой головке ничего не оседает. Техника безопасности при оральном сексе и половина таблицы умножения — весь ее умственный багаж.

— Мужайся, Александра, — попытался вразумить я капризную сучку. — Немного потерпи, боевая моя подстилка. Последний бой, он трудный самый. Скоро все закончится, опять будешь герл.

Сашка неверно истолковала мой миролюбивый тон. Дура вообразила, что ее жалобные вопли на меня подействовали.

— Фердик, ты сволочь! — громко заныла она, по-прежнему обнимая подушку. — Сука, извращенец! Как меня по ночам трахать, так я и сейчас тебе герл. А днем на митингах, на сейшенах — ни боже мой. Мужайся, Сашка, корчь из себя юного пидора... Надоело! В платье хочу ходить! В сарафане! В лифчике, блин!

Меня так и подмывало унизиться до банального рукоприкладства. Но нет, теперь нельзя. Я снова общественный деятель, обязан мыслить политически. Даже домашние скандалы надо гасить малой кровью.

— Пойми, Александра, — проникновенно обратился я к лысой дряни и присел на край постели. — Настроения избирателей — очень серьезная фиговина, с ней шутить нельзя. Тебе в интересах дела придется еще походить в бойфрендах. Совсем уж недолго, до воскресенья. Потом я верну тебе все платья, колготки, все лифчики твои номер ноль. И накуплю тебе еще мешок такого же барахла. В салоне у Славки Цайца накуплю, сама выберешь... Два мешка! Слово кандидата в президенты.

— Кандидата от пидорасов, — буркнула Сашка. Сколько ни учил я ее хорошим манерам, она упорно называла наших геев по старинке, в духе незабвенного Хрущева.

— Не «пидоров» и не «пидорасов», — строго поправил я, — а сексуальных меньшинств. Даже на «голубых» теперь обижаются. Расизм, мол, разделение по цвету...

— А тебе-то чего обижаться? — зафыркала Сашка. — Ты же из этих... из большинств.

Так я и знал! Все мои объяснения влетели у нее в правое ухо и опять выпорхнули из левого. Что за дырявый лысый черепок! И почему меня вечно тянет к дебилкам, вроде этой? Первая жена была курицей, вторая — мороженой курицей, третья — навовсе олигофренкой с рожей пластмассового пупса. Эдипов комплекс мне подгадил, вот что. Тяга к дамочкам наподобие родной маман. Дурищей та была феноменальной: имея фамилию Изюмова, назвала сынулю Фердинандом. Устроила мне веселенькое детство, нечего сказать.

— Когда-нибудь ты у меня дождешься, — утомленно посулил я Сашке. — Прибью собственноручно за тупость и невнимание. Заруби себе на глупом носу раз и навсегда. Раньше я был идейным вождем национал-возрожденцев и мог ходить в натуралах. Но фишка не прокатила. Теперь мой основной электорат — геи, а стало быть, официально и я гей. Вокруг меня должны тусоваться только братцы по полу. Всего одна юбка рядом — и мой рейтинг упадет к чертовой матери...

— Он у тебя и так полпроцента. По телеку говорили, — со злым ехидством в голосе заметила дрянь. Она все не могла осознать, что я — публичный политик всероссийского масштаба. Когда подробности жизни писателя Ф. Изюмова гласно обсуждались на ТВ, сучка ревновала нелепейшим образом. Ни бельмеса не понимая в социологии, она почему-то считала себя самым крупным специалистом по подъему и спаду моего рейтинга. Я терялся в догадках, что же именно подразумевает она под этим словом и почему по-идиотски хихикает, когда слышит его с экрана. Ну до чего безмозглое создание!

— Полпроцента — тоже хороший результат, — наставительно проговорил я. — В четверку финалистов я уже попадаю.

— Подумаешь, радость, — хмыкнула Сашка. Как и все идиотки, она обожала спорить. — Хрена ль не попасть в четверку, раз кандидатов всего четверо! Президент, мордатый в пиджаке, Генерал... и ты.

Эта дрянь и фамилий-то конкурентов не помнила, зато внаглую ставила меня на самое последнее место. Положим, я и был на последнем, но зачем тыкать пальцем? Зачем нарочно меня злить? Сашка просто напрашивалась на крепкую зуботычину, из природного мазохизма. Лишь благодаря огромной силе воле я не опустился до вульгарного мордобоя.

— Важна не победа, важно участие, — сказал я, очень стараясь не разозлиться. — Это азы политики, дура! Раз высунешься, два высунешься, а потом тебя оценят. Мой роман «Гей-славяне» четыре года подряд выдвигали на разные премии. На английскую Букеровскую, французскую Гонкуровскую, американскую Пулитцеровскую и российскую премию МВД. И российскую я чуть не получил! В последний момент министра внутренних дел сняли. Обнаружили у него размягчение мозга...

Мой монолог Сашку ничуть не урезонил.

— Тем более! — упрямо заявила она. — Если тебе главное — просто засветиться покруче, а победа до лампочки, какого гималая мне преть в мужском прикиде? Могу и в обычном, в бабском, походить. Не убьют же тебя за это твои пидо... меньшинства.

— Меня — нет, — подтвердил я. — Я классик, меня не тронут. О тебе забочусь, дура ты беспросветная. Помнишь про Стеньку Разина и княжну?

Сашка сняла фуражку и задумчиво поскребла бритый затылок.

— Стенька Разин — это который «Ласковый май»? — неуверенно предположила она.

— Дегенератка, — опечалился я. — Потерянное поколение. Приучились водку жрать в парадных, без закуски и без повода. А кушали бы ее за семейным столом, по праздничкам, с папами-дядьями — знали бы тогда русские застольные песни... Разин — это народный герой из учебника истории. Тот, который из-за острова на стрежень, на простор речной волны...

— А чего княжна? — внезапно заинтересовалась Сашка. — Тоже с ним, из-за острова?

— В принципе да, — кивнул я. Надо было рассказать эту историю подоходчивее, на уровне Сашкиных извилин. — Тоже вместе с ним. Но не сразу, об чем и речь. Разин, он сперва тусовался с пацанами и набрал себе целый корабль сподвижников. Геев, ясен перец. Сели на корабль, поплыли по Волге. Видят — княжна плавает, подняли на борт. Сам-то Разин был бисексуал, соображаешь? Мог и так и эдак, по желанию. Вот и пожелал княжну.

— Круто, — оценила Сашка. — А княжну выловили живую или уже дохлую?

Я припомнил текст песни. О склонности Стеньки еще и к некрофилии там вроде ничего не говорилось.

— Живую, — сказал я. — Или около того.

— Хорошо, — успокоенно вздохнула моя сучка. Похоже, она уже сочувствовала бедной женщине.

— Сподвижники его, геи, скоро возбухли, — продолжил я. — Подняли гнилой базар: мы к тебе, дескать, со всей душой, имей нас сколько хочешь... а ты, падла, бабу себе выловил и нас разлюбил! Выбирай теперь — либо она, либо братва.

— А он? — с надеждой спросила Сашка. — Послал их на три буквы?

— Наоборот, — безжалостно ответил я. — Кинул ее обратно в Волгу. Прислушался, так сказать, к сигналам снизу. Политика — это искусство возможного. Поняла теперь, как опасно дразнить электорат? И если ты не хочешь, чтобы тебя тоже кинули...

— А княжна-то? — невежливо перебила маленькая дрянь. — Выплыла?

— Утонула, — сурово произнес я. — Слишком много шмотья на ней было надето. Платья разные, сарафаны, чулки-носки, бижутерия... Стенька, дурак, нарядил ее как куклу. Камнем на дно пошла.

Сучка замолчала, переваривая мой рассказ.

— Гондон твой Стенька, — тоскливо произнесла она наконец. — И меньшинства твои — зверье. В жизни с ними на один теплоход не сяду, хоть стреляй...

— Никто тебя не утопит, дебилка, — торжественно пообещал я. — До тех пор, пока ты будешь меня слушаться. Ведь будешь?

— Буду, — кисло сказала Сашка. Судьба княжны произвела на нее должное впечатление.

— И одеваться будешь так, как я велю?

— Буду, — покорно кивнула эта сучка.

Я поздравил себя с педагогическим успехом, но, как выяснилось, преждевременно.

Дрянь чуть-чуть подумала и снова заныла:

— Но можно я хоть туфли на каблуке надену? И ма-а-асенькую юбочку? Ну, Фердик, пожалуйста...

Терпение мое лопнуло. Я размахнулся и отвесил Сашке смачную оплеуху. Общественному деятелю всероссийского масштаба неловко опускаться до рукоприкладства, но... В конце концов, что такое одна оплеуха? Продолжение политики уговоров иными средствами. Это не я придумал, а головастый мужик Клаузевиц.

Сашка схватилась за щеку и взвизгнула. Не от боли, но скорее для порядка. Наши споры с ней часто заканчивались подобным образом. Дрянь уже привыкла к политической мудрости Клаузевица.

— Быстро надевай штаны! — приказал я. — Начнешь снова канючить — всю витрину разукрашу... Живо-живо! Через полчаса у меня в артгалерее встреча с избирателями, потом обед со спонсорами, вечером — теледебаты в «Останкино»... Пшла, кому говорю!

— Штаны, опять штаны, — горько пробормотала Сашка и, держась за щеку, полезла в платяной шкаф за своим обмундированием.

9. ДИРЕКТОР «ОСТАНКИНО» ПОЛКОВНИКОВ

Карьера у нас измеряется в квадратных метрах. Раньше кабинет у меня был маленький, три на четыре. Теперь здоровенный — девять на двенадцать. Значит, путь от скромного тележурналиста до главного теленачальника в «Останкино» равен... Нет, в уме не подсчитать.

Я произвел умножение и вычитание в столбик на первой подвернувшейся под руку бумажке. Девять на двенадцать будет сто восемь, от ста восьми отнять двенадцать... Итого: девяносто шесть квадратов. Результат мне сразу понравился. Число выглядело основательным и устойчивым, как ванька-встанька. Хоть сверху смотри на него, хоть снизу — одно и то же. Обнадеживающая примета. Верный признак, что меня не скоро попрут с этого места. Стране нужны молодые толковые профессионалы, способные руководить коллективом и знающие дело снизу доверху. А я — как раз такой. Милейший Александр Яковлевич, нагревший мне это кресло, всем был хорош, кроме одного. Я вспомнил выражение его лица, когда со Старой площади приплыл неожиданный указ о его отставке. Дед никогда не был суеверен и обожал планировать всевозможные реформы и реорганизации с прицелом на будущее. Последний его проект, с которым он так много носился, был рассчитан на пять лет. Александр Яковлевич уже расписал эти пять лет чуть ли не по дням и самонадеянно об этом всем поведал. Вот и сглазил.

Число-перевертыш на бумажном листе тем временем отлично поделилось на три — порядковый номер месяца марта, в котором меня назначили. После деления получилось тридцать два, и я вновь обрадовался. Еще одно приятное совпадение: тридцать два плюс девять — сколько я работаю на ТВ — будет сорок один, а мне как раз сорок один год. Как хотите, в этом определенно что-то есть.

Я сложил бумажку со счастливым числом и спрятал ее в карман. Пригодится. Хорошими приметами нельзя разбрасываться, можно обидеть Фортуну. О, я умнее своего бывшего начальника! Я нарочно не загадываю далеко, а говоря о близком будущем, стараюсь вместо слова «когда» употреблять слово «если». Я верю в нумерологию и магию пасьянса, в приметы и мелкую мистику совпадений. Верю в судьбу. В талисманы. В кофейную гущу. Случайно рассыпав соль, я под любым предлогом отменяю производственные совещания. Тринадцатого числа каждого месяца беру бюллетень и сижу дома. Мой шофер уже привык, что для нашего авто черная кошка приравнена к запрещающему знаку-«кирпичу»: если животное нельзя отпугнуть, мы меняем маршрут. Гораздо спокойнее избежать ненужной встречи, чем потом трястись целый день, гадая, откуда ждать беды. И пускай себе скептики смеются и тянут пальчики к виску. Мой бывший Александр Яковлевич вот так просмеялся. Однажды он рассказал мне, что утром по дороге на службу ему встретились женщина с пустыми ведрами, поливальная машина и поп. Целая куча опасных предзнаменований. «Катастрофа!» — ужаснулся я. «Аркаша, — с улыбкой сказал начальник. — Ты вдвое моложе меня, а суеверен как деревенская бабка...» Сказал — и буквально через час получил с курьером тот самый приказ о своей отставке.

На секунду я зажмурился, прогоняя тягостное воспоминание, и для профилактики постучал по деревянной крышке стола. Под руку попалась заодно кнопка вызова секретарши.

— Звали, Аркадий Николаевич? — тут же возникла в дверях предупредительная Аглая. Очки в тонкой японской оправе прекрасно гармонировали с пышной прической, белый жакет облегал безупречный бюст. Этакая застенчивая девочка-гимназистка лет тридцати.

Секретарша досталась мне в наследство от шефа, вместе с кабинетом девять на двенадцать, широким двухтумбовым столом и портретом Президента, висящим на стене. Кажется, неформальные отношения с Аглаей мне тоже полагались по должности. Секретарша давно меня возбуждала, но я все еще остерегался с нею переспать. Я пока не решил, к добру это будет или к худу. В пользу того, чтобы переспать, говорила профессиональная биография Александра Яковлевича, который ухитрился высидеть в этом кресле почти десятилетие. Эта преемственность мне нравилась. Против того, чтобы переспать, была все та же карьера моего экс-начальника — вернее, ее внезапный закат. А вдруг секретарша его и сглазила? Просто ведь так, без причины, никому не попадутся по дороге и ведра, и поливалка, и поп. В мире все взаимосвязано: утром встал не с той ноги — вечером сложишь голову...

— Нет-нет, — проговорил я вслух. — Не будем торопиться.

— Простите, что? — вскинув тонкие брови, переспросила Аглая. Она идеально подходила на роль переходящего красного знамени. И все-таки воздержимся пока принимать эстафету.

— Ах, да! — сказал я. — Смените цветы в вазе, эти уже засохли.

— Сию минуту, Аркадий Николаевич. — Секретарша подхватила вазу с еще вполне годным веником и удалилась. Сзади она смотрелась так же привлекательно, как и спереди. У экс-начальника был хороший вкус. Из всех моих теперешних женщин конкуренцию Аглае могли бы составить только Вика, Наталья и Алла Евгеньевна. Катюша и Верочка уже не выдерживали сравнения — фигуры подкачали. А с Ольгой мне и навовсе пришлось расстаться: у нее была отменная грудь, зато плохой гороскоп. Водолея я бы еще как-нибудь стерпел, но она оказалась злостными Весами. Невидимый Ольгин недостаток перевесил более чем ощутимые ее достоинства. Что поделать, приходится чем-то жертвовать. Можете считать меня идеалистом.

Пять минут спустя Аглая вернулась в кабинет и поставила мне на стол вазу, полную свежих гладиолусов. Особняком в букете торчала крупная белая ромашка. Секретарша точно знала мои требования к икебане.

— Что-нибудь еще, Аркадий Николаевич? — осведомилась она, глядя на меня. Я не исключал, что вышколенная Аглая готова хоть сейчас пойти навстречу новому начальству, и притом очень далеко. Да только я пока не готов. Левая моя рука соскользнула на подлокотник кресла, куда я в первый же день приколотил маленькую серебряную подковку.

— Нет, спасибо, — поблагодарил я и незаметно коснулся подковки. Холодный металл успокаивал. — Впрочем, конечно да! — Я вовремя сообразил, что мой зам Юра Шустов что-то запаздывает с отчетом.

Секретарша, уже сделавшая шаг к дверям, совершила поворот вокруг своей оси. Я вновь получил возможность оценить ее неоспоримые достоинства. Чур меня, чур!

— Поторопите Шустова, — распорядился я, поглаживая пальцем спасительное серебро. — И пусть захватит репортажную сетку на ближайшие шесть часов. Что уже подписано к эфиру, что еще монтируется. Кто из корреспондентов где будет, поминутно.

— Предвыборные блоки? — Умница Аглая поняла меня с полуслова.

— Их в первую очередь, — кивнул я.

Как только секретарша скрылась за дверью, я выдернул из букета ромашку и начал сосредоточенно обрывать лепестки. По очереди, один за другим. Выйдя из возраста, когда играют в «любит — не любит», я вступил в пору начальственной зрелости, когда пристало гадать на «выгонят — не выгонят». В прошлом месяце исход гадания был неблагоприятным три ромашки подряд. Из-за этого пришлось два дня носить кроличью лапку в верхнем кармане пиджака и даже переложить ее в смокинг, отправляясь на прием в Кремль. Лапка очень некстати выпала из кармана во время беседы с Главой администрации, но тот, по-моему, принял ее за сложенный носовой платок... И все обошлось.

Последний лепесток, к моему удовольствию, совпал с «не выгонят». Я бережно положил его в боковое отделение бумажника, рядом с визитками и двумя стодолларовыми купюрами. Остальные лепестки и стебель смахнул в ящик стола. Затем из жилетного карманчика мной был извлечен пластмассовый игральный кубик. Надо выяснить, что же кроется за опозданием Юры Шустова: досадная производственная мелочь или серьезная проблема. Выпавшая грань с единицей означала бы первое, с шестеркой — второе и худшее. Я примерился и подбросил кубик над полированной поверхностью стола, надеясь на одно или два очка... Четыре! Хорошее мое настроение резко пошло на убыль. Где они там напортачили, хотел бы я знать.

— Разрешите войти? — Мой заместитель наконец-то возник в дверях. Шустов страдал хроническим насморком, был сутул, конопат и близорук. Из-за своей близорукости он часто надевал свитера и фуфайки наизнанку, спотыкался на ровном месте, не замечал на пути черных кошек. К тому же он был Козерогом, рожденным в год Свиньи и в час Быка. Готовый громоотвод для чужих неприятностей. Девяносто процентов из ста, что такой зам тебя не подсидит.

— Разрешаю, — нетерпеливо проговорил я. — Докладывайте, что у нас с кандидатами... — Четыре очка на пластмассовой грани кубика не давали мне покоя.

— Все идет по графику, — доложил конопатый Шустов. — Команда Журавлева уже поехала в Кремль, обещано пять минут протокольной съемки встречи Президента с украинским премьером. Рокотов заранее набросал подтекстовку: мир, стабильность, цивилизованный раздел имущества, добрые пожелания от их стола — нашему столу. Две фразы о том, что не все в России хотят стабильности. Это на фоне кадров из Госдумы... И сразу, встык — оплаченный ролик «Сделай правильный выбор».

— Так, ясно, — сказал я, поглаживая подковку. — Дальше. Наш Генерал уже в Москве? Бьет копытом?

— Он еще на Кавказе, — помотал головой Шустов. — Где-то между Кара-Юртом и Махачкалой. Вовсю агитирует за себя среди горцев. Час назад нам перегнали пленку из Минвод, она сейчас в монтажной. Три минуты на фоне гор, усов и папах. Полторы — комментарий, полторы — выбранные места из выступлений. Лейтмотив: не забудьте, аксакалы, кто принес вам мир в эти края...

— Помним-помним, — проговорил я. — Бывший посланник Большого Белого Царя, который сам теперь баллотируется в цари... Генеральская реклама вся уже оплачена?

— Вся, — подтвердил мой заместитель. — Полковник Панин, правая рука Генерала, утром лично прискакал в бухгалтерию на лихом «Вольво» и вручил последние платежки. На тамошних дам он произвел сильное впечатление. Офицер, седой красавчик, вдовец... — Шустов печально шмыгнул носом. Конопатому сутулому Юре внимание бухгалтерш не светило даже в день зарплаты. Судьба-индейка.

— А Панин разве не с ним на Кавказе? — поинтересовался я. Обычно этот полковник таскался за своим боссом как приклеенный. Вся агитпродукция была сработана под его руководством, в том числе и брошюра Генерала «С чего начинается Родина?». Я был уверен, что Панин — личный генеральский талисман, типа моей кроличьей лапки.

Шустов пожал плечами.

— Наверное, оставлен на хозяйстве, — предположил он. — Надо же кому-то бдить, чтоб кандидата не запачкало и не оболгало проклятое телевидение.

Я признал разумность этого довода. Нас, останкинцев, хлебом не корми — дай только потоптаться на чьих-нибудь белых одеждах. Правда, в бытность мою скромным ведущим передачи «Лицом к лицу» ко мне в очередь записывались желающие быть испачканными и оболганными. Только, пожалуйста, на всю страну. Не мазохизм, а разумная рекламная тактика.

— Вероятно, так оно и есть, — произнес я и бросил взгляд на часы. — Рапортуйте дальше. Кто у нас остался из претендентов?

Сегодня хронический насморк не слишком досаждал моему заму. Я загадал, что если за ближайшие полминуты он больше ни разу не шмыгнет носом, все у нас будет в порядке.

— Остался еще писатель... Фердинанд Изюмов, — потупился целомудренный Шустов. — Официально он тоже зарегистрирован, и мы не имеем права обойти его... гм... выступления. Я послал оператора на Гоголевский бульвар, в артгалерею... Дадим двухминутный сюжет, вы не против?

— Не против, — сказал я. — Даже приветствую. Слегка развлечем наших телезрителей. Возродим, так сказать, «Голубой огонек» в полном смысле этих слов...

Шустов громко зашмыгал носом. На двадцать третьей секунде.

— Подождите-ка! — спохватился я. Перед глазами вспыхнула цифра «четыре». — Президент, Генерал, даже Изюмов — все правильно, все хорошо... А четвертый где? Где пламенный Товарищ Зубатов? Где репортаж из колхоза «Заря»?

Мой заместитель внезапно съежился и стал переминаться с ноги на ногу. Значит, верный кубик не обманул. Все-таки напортачили, р-работнички! Ну народ! Александр свет Яковлевич как-то укрощал здешних лоботрясов, мечом и пряником. Пряники у меня все вышли, пора начинать репрессии.

— Ага-а-а, — зловеще протянул я. — Кто ездил в колхоз?

— Мельников с Печерским, — убитым голосом объяснил Шустов. — Их еще в полдень обратно привезли, на нашем студийном «рафике». Ну просто вообще никаких...

— Ага-а, — тоном инквизитора повторил я. — Давайте подробности.

— Там с утра уже был банкет, в местной ячейке, по случаю дорогого гостя, — стал рассказывать мой печальный зам. — Вот и они напросились, искать острые ракурсы... Сейчас оба уже в форме, но поздно, поезд ушел. Мельников-то ладно, он комментарий выдаст с любого бодуна, но вот оператор... Короче, из всей пленки и минуты не наберется, остальное брак. Плавающая картинка, про шумы и не говорю.

— Он что же, и «Бетакаму» своему наливал в видоискатель? — сурово осведомился я.

— Черт его разберет, куда он наливал, — поник Шустов.

При слове «черт» я на всякий случай опять дотронулся до серебряного талисмана.

— Вы понимаете, Юра, чем это пахнет? — спросил я у поникшего зама. — Если мы не дадим в эфир репортаж с этого сельского сходняка, у оппозиции будет очередной повод обвинить нас в замалчивании их кандидата. Для зубатовцев сейчас лишний скандал — именины сердца. Левые наедут на Центризбирком, Центризбирком — на нас. Власти сейчас из кожи лезут, доказывая, какие они принципиальные и равноудаленные... И кто окажется стрелочником? Кто вылетит с работы? Есть такие люди, и вы их знаете.

Произнося эти слова, я незаметно для Юры скрестил средний и указательный пальцы на правой руке. Я немного преувеличивал грозящую нам опасность, для профилактики. Будь по-иному, гадание по ромашке дало бы другой результат. Однако пусть Шустов сейчас покрепче проникнется своею виной.

— Что же делать? — потерянно спросил Юра. Мой заместитель старше меня, на ТВ пришел значительно раньше. Профессиональных навыков хватило бы у него на десять аркадиев полковниковых. Чего недостает — так это профессиональной наглости.

— Исправлять, — ответил я. — Где бракованная запись? Ее хоть не размагнитили?..

Следующие четверть часа я провел в монтажной, отсматривая пленку нетрезвого Печерского. На студийном мониторе прыгали вверх-вниз кроны деревьев, коровьи рога, спелые вишни и добрые крестьянские физиономии. То и дело на первый план беззастенчиво вылезали красные этикетки немецкой водки «Astafyeff», особенно любимой нашими поселянами и их народными избранниками. Секунд двадцать в кадре был отчетливо виден и сам Товарищ Зубатов. Веселый, без пиджака, но в галстуке, он что-то отплясывал под руку с толстой теткой в кокошнике. Поселяне смеялись и хлопали в ладоши. Вместо смеха, музыки и хлопков из динамиков доносились только треск, шипение и свист. Чтобы сверхнадежный «Бетакам» не записал звук, его требовалось утопить в цистерне со спиртом, не меньше.

— Ну как? — Мой заместитель Юра Шустов все четверть часа торчал за моей спиной. Вздыхал, шмыгал носом и страдал. Репортерские бригады были в его подчинении, так что ответственность за сбой целиком лежала на нем.

— Хуже, чем я думал, — признался я, выключив монитор. — Придется комбинировать, другого выхода нет. Найдите в архиве коров поприличнее, стога какие-нибудь... У нас есть что-то наподобие?

Шустов метнулся к картотеке, зашуршал карточками.

— Есть визит товарища Пельше в племсовхоз «Камаринский», — сообщил он. — Одна тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Тут коровы колоритные и фермы почти новые...

— Вот видите, Юра, а вы паниковали, — усмехнулся я. — Животных возьмите отсюда, секунд на тридцать среднего плана. Потом аплодисменты, с двадцать шестого съезда КПСС, там они самые бурные и продолжительные. Крупные планы Товарища Зубатова нарежьте из думских репортажей и пустите синхроном под его позавчерашнее радиовыступление. Говорит он всегда и везде одно и то же, так что не ошибетесь. А если он и переставил словечко-другое, никто не заметит — с его-то каменной мимикой! Под нее можно подверстать хоть коровье мычание...

В начале двадцать первого века, подумал я, даже наша раздолбанная телетехника способна творить чудеса. Чисто теоретически мы смогли бы клепать свежие новости без единого корпункта и не выходя из студии, на одних монтажных склейках. Богатый архив позволял. Лица, пейзажи, лозунги — ничего у нас особо не меняется. Злоупотребляя архивом сверх меры, мы совершаем такой же невинный подлог, как и наши поп-звезды, поющие под «фанеру» на своих концертах.

— Задание ясно? — спросил я у Шустова.

— В принципе-то ясно... — проговорил в ответ смущенный Юра. Манипуляции с монтажом имели пределы, за которые у нас в «Останкино» старались не выходить. И при Александре Яковлевиче, и после него. В нарисованном яблоке должен был сидеть хотя бы один живой червячок. Здесь — слава тебе, Господи! — есть за что уцепиться.

— А на финал дадите настоящие пляски с поселянами, — успокоил я совесть Шустова. — Те, которые снял Печерский, наш герой алкогольного фронта. Подгоните картинку под нужную музыку, только аккуратнее. И все, порядок. Сверху еще наложится комментарий Мельникова, так что получится съедобно и правдиво...

— Знать бы еще, под какую музыку они там пляшут, — понуро сказал Шустов. — Печерский проспался и ничегошеньки не помнит.

— Не знаете, так придумайте! — отмахнулся я от дотошного зама.

— Понятно, что не брейк и не рэп. Что-то веселое и народное, на ваше усмотрение.

Юра задумался.

— Есть! Есть в фонотеке одна такая песня, — произнес он, просветлев. — Мы даже в школе под нее танцевали, только названия не припомню. Железнодорожная такая... Та-та-та из вагона, тирьям-пам вдоль перрона... Она сюда хорошо ляжет.

— И пусть ляжет, — сказал я, так и не распознав Юрину мелодию. Певческих талантов у моего зама и близко не было. — Есть еще ко мне вопросы?

Юра затряс головой.

— Тогда работайте. И в темпе, чтобы все попало во вторые дневные новости. А я пойду лично пообщаюсь с этими добрыми молодцами. Где они прячутся?

Шустов не слишком обрадовался моему последнему вопросу, но дисциплинированно назвал номер студии: восьмой. Что весьма и весьма символично, думал я, проходя по коридору. Восемь, деленное на два — число разгильдяев, сорвавших репортаж, — будет ровно четыре. Кто скажет после этого, будто мой кубик врет?..

Когда я вошел в студию номер восемь, подготовка павильона к вечерним теледебатам уже началась. Осветители крепили на стальных треножниках дополнительные софиты, на случай отказа основной дюжины. Свободные от эфира журналистки, чертыхаясь, отмывали стены. Бригада уборщиков, вооруженных громко жужжащей японской техникой, спешно покрывала весь пол студии тонким слоем опилок. Когда работа будет закончена, другая японская машинка втянет в себя весь мусор по принципу пылесоса, и здесь будет довольно чисто. Кресла для четверых гостей еще не подвезли, пока лишь на очерченном квадрате техники устанавливали невысокий серебристый помост. По студии кругами бродил всклокоченный дизайнер Рустик Коган. Он недовольно шевелил губами, щурился, глядел на помост, то приближаясь к нему, то отдаляясь. Временами на него наезжала японская техника и обсыпала опилками. Нормальная рабочая атмосфера в день визита Президента на ТВ.

Двух протрезвевших героев дня я отыскал в дальнем углу павильона, за декоративными кубами. Толстяк Мельников примостился на деревянном ящике из-под софита, подперев рукой правую щеку. Долговязый оператор Печерский, сидя на соседнем ящике, бархоткой протирал объектив своего «Бетакама». Увидев меня, и тот и другой довольно резво вскочили с мест. Вид у них был испуганно-виноватый.

— Оба напишете объяснительные на мое имя, — сказал я без предисловий. — Мельникову я обещаю выговор и всякие финансовые неудобства... Ну а вам, господин Печерский, — я выдержал паузу, — вам, видимо, придется получить расчет и покинуть «Останкино». Так надираться, да еще в компании зубатовцев, есть крайняя степень морального падения. Что скажете в свое оправдание?

Мельников молчал, не желая усугублять свое положение. А помятый Печерский вдруг растерянно пробормотал:

— Все одно к одному...

— Ну-ка, ну-ка, продолжайте, — потребовал я, сразу заинтересовавшись.

Оказалось, сегодня утром, прежде чем надраться при исполнении, наш оператор совершил массу других непростительных глупостей. Сначала он споткнулся на пороге своего дома и не догадался сплюнуть через левое плечо. Потом он, представьте, вспомнил, что забыл дома запасные батарейки, — и вернулся тем же самым путем. На пороге опять споткнулся, едва не разбил камеру. В довершение ко всему ключ сломался в замке. Пришлось вывинчивать замок.

— Но вы хоть сообразили на выходе посмотреться в зеркало? — спросил я. Это был старый, но верный способ обмануть беду, даже если возвращаешься домой с полдороги.

— Зеркало я вчера еще кокнул, — признался оператор. — Черный паучище по стеклу побежал, а я его — тапком...

Для меня, человека опытного в таких делах, диагноз этого недотепы был кристально ясен: рок, в тяжелой запущенной форме. Очевидную жертву рока нельзя добивать, решил я. Иначе все ее несчастья перейдут на тебя. Это железное правило, которому я следую, и пока успешно. Мне ничего не остается, как подарить Печерскому еще один шанс. Заодно и Мельникову.

— Ладно, — сказал я этой парочке. — Берите «рафик» и отправляйтесь в свободный поиск. Я обоим заменю наказание на условное, если к вечерним новостям вы добудете сюжет. Пусть минуты на две, но увлекательный, с чернушкой. Пробку на шоссе, взрыв банка, угон самолета или там в роддоме кто-нибудь родил восьмерых. Вам сегодня везет на неприятности — так воспользуйтесь этим с толком!

10. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

Я был уверен, что хоть немного знаю Кремль. Выяснилось — совсем не знаю. Или я уже впал в безнадежный старческий маразм, или здесь сменили обстановочку. Три против одного в пользу маразма.

В прошлый раз я наносил сюда визит года полтора назад, еще в качестве чрезвычайного и полномочного посла Украины в Москве. Накануне наш легкий крейсер «Богдан Ступка» (бывш. «Устинов») случайно протаранил в нейтральных водах российский танкер «Екатерина Великая» (бывш. «Дружба народов»). Никто не пострадал, убытки были копеечными, но Транснефтепром пошел на принцип, и меня вызвали для вручения официальной ноты протеста. Большой Брат пожелал строго указать брату меньшому на допущенные ошибки. Эдак по-братски: мордой об стол, чтоб неповадно было в море выходить. Республике Украина в лице своего посла Василя Козицкого пришлось отвечать за всех черноморских недоумков под жовто-блакитным стягом, которые свински назюзюкались на рейде и по пьяной лавочке перепутали норд-ост с зюйд-вестом. Такова уж нелегкая доля дипломатов — подставлять лицо, принимая пощечины за других. Я тогда был типичным мальчиком для битья, уже достаточно пожилым, дисциплинированным, на очень неплохом окладе, с хорошими перспективами роста — от министра и выше. Если регулярно прикрывать родину собственными щеками, родина в конце концов оценит твой незаметный подвиг...

Ноту мне вручали в Овальном зале, а перед тем долго водили по огромным сумрачным лестницам и длинным гулким коридорам, более всего смахивающим на катакомбы. Эхо от шагов суетливо бежало где-то впереди процессии и при нашем приближении торопливо пряталось то в громадных напольных вазах, то в проемах узких окон, слепых от катаракт древних мозаик. Хрустальные люстры-сталактиты угрожающе свисали со сводчатых потолков, обезображенных фигурной лепниной. По коридорам гулял сырой гриппозный ветерок. Словно живые, колыхались бархатные портьеры по углам. От портьер тянуло плесенью и давней-предавней историей. Чудилось, будто где-то неподалеку царь Иван Грозный только что завершил убийство своего сына, ополоснул руки и теперь осторожно выжидает, пока пройдут случайные свидетели и можно будет потихоньку замуровать труп в одном из стенных проемов. Было крайне неуютно и даже страшновато. Византийский мрамор стен, обступая со всех сторон, подавлял бессмысленной тяжеловесной роскошью. Гобелены в простенках изображали единственный сюжет: закованных в броню трех богатырей на битюгах и с двухметровыми мечами наперевес. От гобелена к гобелену менялась лишь сбруя у богатырских битюгов, сами же всадники оставались неизменными и зорко таращились на всех, проходящих мимо, молчаливо вопрошая: «Стой! Кто идет?!» Душная кроваво-красная лента ковровой дорожки через каждые полметра была пригвождена к лестничным ступенькам массивными позолоченными штырями — словно из опасения, что ковер, вырвавшись, превратится в чудище и жадно набросится на людей.

Сопровождал меня в тот раз почетный караул, больше похожий на почетный конвой. Два десятка высоченных парней в нелепом и цветастом обмундировании времен Отечественной войны 1812 года гордо шагали впереди меня, сзади и по бокам. Подкованные сапоги со шпорами то и дело выбивали на поворотах искры из кремлевского мрамора. К киверам, лосинам и саблям ряженых охранников почему-то прилагались современные автоматы Калашникова с укороченными стволами, а сами покусанные молью мундиры нестерпимо воняли музейным нафталином. Помню, уже через два коридора мне больше всего на свете хотелось недипломатично чихнуть, пусть даже нарушая при этом весь торжественный церемониал. Я крепился еще с полкилометра, но потом все-таки не выдержал пытки и громко расчихался возле ближайшего богатырского гобелена. Произошла непредвиденная заминка. Почетный караул сбился с шага и ткнулся в стену, расстроив свои ряды. Близвисящая портьера испустила серое пыльное облачко. Шпоры заскрежетали о ножны. Испуганное эхо выскочило из ваз и оконных проемов, взметнулось куда-то к потолку и запуталось в тускло блестящих подвесках очередной люстры. Люстра опасно звякнула, обещая вот-вот просыпаться на нас колким хрустальным градом. Вытканный Добрыня Никитич (или Илья Муромец?) со стены еще зорче стал пялить на меня глаза. Я тут же удостоился и подозрительного взгляда начальника конвоя, квадратного человека в гусарском ментике и остроносых итальянских туфлях. Очевидно, тот решал про себя, не собирается ли малороссийский посол под прикрытием невинного чиха стибрить какую-нибудь вазу или ценный хрусталь. За этой наглой Хохляндией нужен, сами понимаете, глаз да глаз...

И вот теперь я шел по тем же коридорам — и в упор не узнавал дороги. Тупо-расточительную Византию вдруг сменила экономная деловитая Европа. Варварский шик великой империи начисто сгинул, словно выметенный вон после генеральной уборки. Интерьеры вокруг сделались проще и строже. В простенках повисли легкие солнечные акварели: пейзажики, виды городов, натюрморты с цветами и фруктами. Ни громадных напольных ваз, ни тяжелых гобеленов с бдительно надзирающими богатырями — будто их и не было здесь никогда. Исчезли душные бархатные портьеры вместе с пыльными красными коврами на лестницах. Выветрились запахи плесени и нафталина. Незаметные кондиционеры теперь гнали по коридорам легкий теплый бриз с чуть заметным морским ароматом. Куда-то подевались огромные люстры, в любой момент готовые упасть и расплющить тебя в лепешку. Вместо них с потолка спустились на тонких и прочных нитях изящные плафоны дневного света — целые гроздья ярких голубоватых шариков. Даже потемневший мрамор стен, оставаясь по-прежнему сам собой, теперь казался вполне современным облицовочным материалом: почти невесомой пластмассой, умело декорированной под мрамор.

Это был совсем другой Кремль, совершенно мне не знакомый. Новый, непривычный, нестрашный. Я скосил глаз на Сердюка: не заметил ли он по моему лицу признаков наступающего маразма? Сердюк скосил глаз на меня и тихо выдохнул:

— Ни хрена себе ремонтик!

Стало быть, мозги мои в порядке, успокоился я. Просто нынешние российские власти прорубили еще одно окно на Запад. Меньше угрюмой самобытности, больше делового комфорта. Московия цивилизуется, хочется ей того или нет. Музей этнографии хорош для туристов, но, увы, неподходящее место для ведения крупных дел на высшем уровне. А в этой новой атмосфере Кремля уже неудобно по привычке стучать скипетром по полу, по-отечески карать и миловать, раздавать деревеньки и оплеухи, жаловать чины и кредиты с царского плеча.

Зато очень удобно аккуратно требовать выполнения обязательств и погашения долгов, учета векселей и выплаты процентов. Вежливо, спокойно и по-европейски дотошно. Стиль администратора пана Болеслава, надо полагать. Может, он не поляк, а все-таки немножко немец? Скажем, по материнской линии? Наличие какой-нибудь мамы-Штольц объяснило бы природное стремление к «орднунгу» в сонном царстве Обломовых. Надо при случае выяснить это у референта Сердюка, Безпека-то обязана знать такие тонкости.

Референт Сердюк между тем вовсю крутил головой, зачарованно следя за четкой и слаженной поступью почетного караула, который теперь совсем не напоминал конвой. Первоклассный дипломатический эскорт — другое дело. Пестрого музейного тряпья образца 1812 года теперь как не бывало: бравые молодцы в прекрасно пошитых штатских костюмах грамотно печатали шаг и тянули носок, ухитряясь в то же время не выглядеть ходячими роботами с застывшими напряженными физиономиями. Улыбки на бравых лицах эскорта похожи были на естественные, от пиджаков ненавязчиво пахло дорогим парфюмом, рации «уоки-токи» во внутренних карманах музыкально попискивали в такт шагам. Швейцарская гвардия, да и только.

— Красиво идут, — завистливо шепнул мне на ухо Сердюк. — Интеллигенция... Куда там нашему быдлу!

Первая фраза показалась мне очень знакомой, однако я не смог сообразить, откуда мой референт ее выкопал. Из какой-то телерекламы, не иначе. Любимый отдых Сердюка — торчать у телевизора и переключать каналы. При этом передачи на ридной украиньской мове-нэньке этот тип нахальным образом игнорирует. Патриотизма ни на грош.

— Ведите себя прилично, господин референт, — вполголоса посоветовал я своему спутнику. — И не забудьте, что по штатному расписанию вы еще и переводчик премьер-министра. Перекладач першого министра, розумиете?

— Трохи розумию, — кислым голосом прошелестел Сердюк. — Со словарем. Сами ведь знаете, Василь Палыч: детство в Донецке, школа КГБ в Москве... Разве я должен здесь чего-то переводить? — опасливым шепотом добавил он и покосился на почетный караул.

— А як же! — с серьезным видом ответил я, решив немного попугать референта. На такую высокую встречу я брал его впервые, пусть слегка понервничает. — Протокол, пан перекладач.

— Перекладаты усю розмову? — мигом струхнул несчастный Сердюк. Как видно, служба в Безпеке не приучила его к нештатным ситуациям такого рода. Он бы, наверное, сейчас предпочел ночной десант в горах Джанкоя, с одним лишь ножом в зубах. — Усю? Вид початку до конца?.. до кинця?

Сжалившись над референтом, я отрицательно помотал головой.

— Тильки привитання, — тихо объяснил я. — Приветствие. Хоть с этим-то справитесь?

Конечно, во время протокольных мероприятий такого уровня обеим сторонам официально предписывалось вести весь диалог на своих государственных языках. Другое дело, предписание это пока никем у нас не выполнялось. В высших эшелонах трудолюбиво корпели над учебниками, истово зубрили мову, но всеми тонкостями языка Шевченко и Коцюбинского еще никто не овладел. Даже разговорный украинский самого пана президента нашей республики еле-еле тянул на суржик харьковского розлива. Пан президент всю жизнь проработал директором электробритвенного завода-гиганта на Харьковщине. Кто же знал, что в конце века нам обломится независимость? Она же незалэжность.

— Це я зможу зробыты, — успокоился Сердюк. — Приветствие у нас на мове будет... будет... Вот! «Доброго ранку», верно?

— Почти, — вздохнул я. — Так, немного промахнулись во времени.

«Доброго ранку» было часов шесть назад, когда в утреннем аэропорту нас встречал мой российский коллега, премьер-министр Шлычков со свитой. На летном поле было довольно прохладно, и мы сократили процедуру до минимума. Торопливо обняв меня и церемониально чмокнув в щеку (для этого низенькому Шлычкову пришлось встать на цыпочки), премьер сунул мне хлеб-соль на рушничке и поспешил к другому самолету, на котором немедля отбыл в Брюссель. Я не обиделся на краткость ритуала встречи: за два дня до выборов Москва надеялась получить от МВФ внеочередной беспроцентный валютный транш на развитие демократии в России...

Сердюк тактично тронул меня за рукав, отвлекая от воспоминаний. Я снова вернулся в Кремль. Штатские гвардейцы уже завершили свой марш и теперь красиво выстроились у входа в Екатерининский зал. Фотографы числом около полудюжины направили свои объективы на закрытые двери. Невидимый оркестрик под управлением фортепьяно сыграл сначала гимн Александрова, а затем «Ще не вмерла Украина». Мой внутренний голос, до поры притихший, недовольно завелся снова. Внутренней Безпеке не понравилось, что начало нашего гимна сыграно-де было не в той тональности. Не сделано ли это с дальним умыслом? Не играет ли невидимый пианист на руку антиукраинскому лобби? Я мысленно призвал к порядку свою больную интуицию, напомнив про совет не стрелять в пианистов, которые играют как умеют. «Значит, плохо умеют», — огрызнулась интуиция, однако притихла.

И вовремя. Как только отзвучали последние такты обоих гимнов, двери в зал распахнулись и румяный протокольный чиновник важно, но без излишнего подобострастия объявил:

— Президент Российской Федерации.

11. МАКС ЛАПТЕВ

Бац-бац — и мимо! Бац-бац-бац — и... все равно мимо. Плохим танцорам известно что мешает. А плохим стрелкам? Целых три вещи: мушка, патроны и мишень.

Первые пули из автоматов поразили деревянный столб, на котором висел почтовый ящик. С треском разлетелись во все стороны щепки. Новая порция автоматного свинца — еще выше — прямиком угодила в сам облезлый коробок для писем. Ржавое железо с гулким металлическим звуком, похожим на стон, приняло удар на себя. Терпи, старик, благодарно подумал я, поскорее пригибаясь и выхватывая из-за пояса свой табельный «Макаров». Терпи, дружище. Тот, кто висит прибитый к столбу, почему-то всегда расплачивается за других. Так уж заведено у нас, у людей.

Стрелки из «Мерседеса» взяли ниже, но теперь я был в безопасности. От выстрелов меня надежно заслонил мощный корпус асфальтового катка, памятника несостоявшейся стройке на пустыре. Каток с легкостью выдержит не только пули, но и кумулятивный снаряд из базуки, если понадобится. Очень надежный агрегат этот каток — простой, как ручная мясорубка, и увесистый, как три тяжелых танка. Да здравствует асфальт, мысленно проговорил я, окидывая взглядом свое убежище. И да здравствуют строители, бросающие полезную технику в самых неожиданных местах. Под хлипким прикрытием деревянного столба с распятым ящиком я не продержался бы и минуты.

Следующая очередь — дзынь-дзынь-дзынь-дзынь! — пришлась по передней части моего железного защитника, не причинив тому ни малейшего вреда. Так расходовать боеприпасы было, по-моему, совсем уж глупостью. Ясно же, что издали меня им никак не достать. И не надо пытаться, жечь заряды понапрасну. Я бы на их месте тормознул «Мерседес» как можно ближе к столбу, быстро взял меня в кольцо и расстрелял наверняка, как в тире. Но эти дальнобойщики геройски держатся от меня на солидной дистанции. Наверное, из вежливости. А скорее всего не хотят рисковать по пустякам ценным автомобилем: вдруг моя шальная пуля разобьет им фару или даже попадет в лобовое стекло? Убытков ведь не оберешься, долларов триста придется выложить за техобслуживание и ремонт... Что ж, дурацкая экономия сгубила уже не одного автовладельца. Погубит, даст бог, и этих.

Я на секунду высунулся из-за укрытия, не целясь пальнул раза два в сторону «Мерседеса». Стрелял я не на поражение, пока лишь для острастки. Главное — удержать их на расстоянии, поближе к своей машине и подальше от меня. Пусть займут оборону, залягут, изведут лишний десяток-другой патронов, а я пока подумаю, кому же я так крепко насолил? Международной наркомафии или местным наци? Дальневосточным контрабандистам или ближневосточным террористам? За последние полгода у меня в оперативной разработке появилось каждой твари по парс: генерал Голубев, по своему обыкновению, сваливал на меня все малоперспективные дела, типа тайваньских «бурых волков» или лжепринца Хатанги. Я внезапно вспомнил, что у Хатанги помимо липового диппаспорта Монако есть еще и настоящее ливийское подданство. Может, сам полковник Каддафи открыл на меня большую охоту? Да-а, это было бы здорово.

Автоматные пули снова затренькали по корпусу моего убежища. Разумеется, снова впустую. Со времени предыдущей очереди каток не превратился из металлического в картонный и по-прежнему был прекрасным укрытием. Чтобы не оставаться в долгу, я тоже выстрелил еще разок по нападавшим. Опять-таки вслепую и наугад. Запасная обойма в кармане позволяла мне быть расточительным, словно нефтяной шейх из арабских сказок.

Возможные ливийцы ответили на одиночный выстрел ураганным и таким же слепым автоматным огнем. Мой каток с легким презрительным звоном отразил нападение стальным трамбующим валом. Ладно уж, займите себя хоть чем-то полезным, пока я ищу новую обойму для «Макарова». Как найду, опять поиграем в охотника и зайчика.

Я запустил руку в карман — без суеты, гордо и неторопливо, как и подобает личному врагу полковника Каддафи. Все-таки красивую ливийскую версию придется отвергнуть, с сожалением признал я, нашаривая прохладный брусок обоймы. Среди террористов-джамахирийцев, конечно, полным-полно неумелых стрелков и любителей роскошных авто. Но выходцы из Триполи не стали бы кататься по Москве на немецких «Мерседесах» и палить из российских спецавтоматов «Вал». Будучи большими патриотами своей малой родины, они отчего-то стараются пользоваться техникой смертельных врагов родной страны — американского империализма и израильского сионизма: брезгливо ездят на проклятых дорогих «Кадиллаках» и с отвращением носят с собой трижды проклятые Аллахом многозарядные «Узи».

Пробарабанила еще одна очередь. Пиф-паф, ой-ей-ей, умирает зайчик мой. Все никак не умрет. Значит, опять мой ход.

Обойма в кармане оказалась неожиданно легкой, гладкой и все время выскальзывала у меня из пальцев. Пока наконец я не ухватил ее и не извлек на свет божий... Ну что я за дурак! Феноменальный. Грандиозный. Клинический. Вот какой рассеянный с улицы Лубянки.

Брусок был не совсем обоймой. Совсем даже не обоймой.

С запозданием я вспомнил, что сегодня утром лишь собирался прихватить резервный боезапас. Собирался, однако не взял. Очень спешил на службу, закрутился с отчетом и забыл. То есть взять-то я взял, но совсем другое. Некоторое время я строго глядел на синий нераспечатанный брикет жевательной резинки в руке, машинально прикидывая, можно ли мятным бабл-гамом заменить патроны к «Макарову». По всему выходило, что замена будет неравноценной. В лучшем случае можно хорошенько разжевать мятную пластинку, выдуть огромный белый пузырь и броситься с ним в психическую атаку. Увидев такую жуткую картинку, противник моментально сдастся.

Я пересчитал патроны в единственной обойме. Из восьми штук у меня осталось всего пять — ровно по числу нападавших. Не разгуляешься. Пистолет системы Макарова менее всего предназначен для прицельной стрельбы на дальние расстояния, а я при этом отнюдь не снайпер, рыжей белке в глаз не попаду. Да и там, у «Мерседеса», притаились с автоматами далеко не белочки... Что же мне делать? Я распечатал брикет с бабл-гамом, сорвал обертку с одной из жвачек и стал сосредоточенно ее жевать. Реклама уверяла, будто свежий мятный вкус во рту прекрасно успокаивает. Вот-вот, скоро меня начисто успокоят, подумал я и чуть-чуть выглянул из-за укрытия. Очередь тут же просвистела над головой, сантиметрах эдак в трех. Уже пристрелялись, однако. Я их недооценил. Стоит им сейчас понять, что у меня кое-какие проблемы с патронами, как они дружно поднимутся в атаку. И пойдут, и пойдут! Значит, сейчас придется высунуться, сжечь еще один заряд. Ничего не поделаешь.

Мой «Макаров» недовольно сказал: «Та-тах!», и в обойме осталось уже четыре штучки — на одну меньше, чем нападающих. От пятого придется уже просто отбиваться ногами. Либо забрасывать его жвачкой или камнями, на выбор. А что, совсем недурная идея насчет камней! Эффективное народное средство. В библейской древности ими, говорят, вовсю били нечестных женщин и вороватых мужиков... Я поискал глазами вокруг и обнаружил поблизости только один библейских размеров булыжник, прямо под задним валом катка. Так-с, попробуем вытащить это оружие пролетариата. Как глубоко он врос! Ну-ка, ну-ка...

Многотонная глыба асфальтового катка вдруг угрожающе заскрипела и попыталась сдвинуться с места, едва не раздавив мне руку. Я поспешно вогнал камень в прежнее положение и с повышенным интересом осмотрел свое укрытие. Вот теперь мне ясно, почему же эта махина застряла здесь, а не скатилась давно вниз, под уклон. Строители, уходя, поставили его на тормоз. Точнее, по-простому подложили камень под задний валик. Рашен смекалка. Как хорошо, однако, держит! И камешек ведь невелик, вполне поддается уговорам. Голыми руками можно уговорить.

Наконец-то у меня созрел план — рискованный, зато остроумный. Мой начальник генерал Голубев назвал бы этот план чистой авантюрой и был бы абсолютно прав. Но, с другой стороны, нелепо остаток жизни тратить на игру в прятки незнаемо от кого. Да еще с таким жалким запасом: четырьмя патронами в обойме и початым брикетом жвачки в руках! Не убьют тебя, так сам с голоду помрешь. Я вот уже и проголодался. Сильные стрессы обычно вызывают у меня приливы энергии и нездоровый аппетит. Кажется, быка на скаку остановишь. Чтобы тут же сожрать.

Быстро высунувшись из-за укрытия, я в последний раз осмотрел поле битвы и нырнул обратно под новое звяканье вражьего свинца о железо. Вероятная траектория катка выглядела почти идеальной. Пустырь есть пустырь. Даже с учетом поправки на неровность почвы освобожденная глыба металла быстро покатится вниз и упрется точно в основание ржавого подъемного крана. А на прямой линии между краном и началом пути у нас находится что? Верно-верно: красивая машина марки «Мерседес». Надо ведь им было так удачно ее тормознуть! Молодцы. Всем благодарность — пожизненно и посмертно.

Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я достал из початого брикета с бабл-гамом еще одну пластинку жвачки и медленно, со вкусом, ее разжевал. Затем выдул приличный пузырь размером с теннисный мячик. Хорош. Раз продуман распорядок действий, то неотвратим конец пути. Вот случай, когда необязательно приходить к финишу первым. Сейчас важнее прийти к финишу живым. И быть при этом как можно дальше от катка-убийцы.

Приготовиться... Пузырь — во рту, «Макаров» — в левой руке, а булыжник — сейчас будет в пра... Теперь ходу, ходу, Макс! Твоя задача — отвлечь внимание, остальное случится без тебя! Техника... в наше время... решает... все! Все, понеслось!..

Громко мыча, потрясая камнем и пистолетом, я рванулся куда-то вбок, плюхнулся на землю, вскочил, швырнул в сторону булыжник, без остановки выпустил, не целясь, последние четыре пули и в довершение громко чмокнул пузырем из жвачки. Пузырь сработал лучше всего: чистый жалобный звук потряс окрестности холмика. Стрелков из «Мерседеса» это, по-моему, задело за живое. Возможно, они приняли звук за вой вакуумной бомбы. Не меньше двух десятков свинцовых пташек тут же рассвистелось вокруг меня, норовя клюнуть наповал. По-военному это называется вызвать огонь на себя. Любимое занятие самоубийц, мечтающих о бюсте на родине героя. Я шлепнулся наземь, снова вскочил и, петляя, побежал дальше... В магазине каждого спецавтомата, очень вовремя вспомнил я на бегу, по два десятка девятимиллиметровых патрончиков, а пульки — со смещенным центром. Одно попадание, и во мне... ого-го!.. во мне будет дыра величиной с утюг. И зачем, скажите, я отвлекаю автоматчиков от катка? Ведь это он, железный, просит бури. Он, а не я!.. Ему-то ничего плохого не светит, кроме покоя, а мне...

Крр-рак!! Вслед за оглушительным скрежетом за спиной раздались громкие крики. Выстрелы, напротив, стихли. Я позволил себе замедлить бег и обернуться на шум.

План сработал, и успешно! Ну надо же, как все точно сошлось. Тютелька в тютельку... Пока пятерка нападавших пялила на меня глаза и тратила на меня патроны, мой секретный союзник каток стремительно — насколько был способен — покатился по прямой, кратчайшему расстоянию от пункта «А» до пункта «Б». Благо булыжник-тормоз я убрал и траекторию вычислил правильно, спасибо глазомеру... Оп-ля! Передний бампер «Мерседеса», напоследок лязгнув, окончательно превратился в неопрятную гармошку. Легковая машина супротив одичавшего катка — все равно как спичечный коробок против армейского сапога-говнодава. Шансов никаких. Пятерка вооруженных дуралеев тем временем сделала самое худшее, что можно сделать в такой ситуации: вместо того чтобы спасаться самим, они вздумали спасать непоправимо сминаемое авто... Кран, остолопы, сзади ведь еще подъемный кран... У вас же наверняка бензина полный бак, а бензобак у этой модели очень уязвим во время аварий...

Пизанской башне подъемного крана оказалось достаточно небольшого толчка. С пронзительным скрипом железная конструкция стала заваливаться сверху вниз — аккурат на гармошку «Мерседеса» и окруживших авто людей-муравьев. Стрела упала куда-то на капот несчастной машины; издали мне не удалось рассмотреть, куда именно. Новый, еще более громкий «крр-ракк!!», вопли — а затем сработали законы физики: на месте машины, автоматчиков, катка и крана образовалась одна большая огненная вспышка, вслед за которой грянул рукотворный гром. Груда металла поднялась в воздух, чтобы шумно осесть на землю. Меня обдало жарким ветром и едва не повалило на землю.

Сражение закончилось, мои противники перестали существовать. Вместо них корчился на костре остов «Мерседеса», зажатого между катком и краном. Смертельный горячий гамбургер — для тех, кто стреляет без предупреждения. Ничего живого уцелеть в пламени и поблизости от него уже не могло. Мое чувство голода разом уступило место тошноте.

Я осторожно подобрался ближе и остановился, глядя на погребальный костер. Есть правило техники безопасности — «Не стой под стрелой!», подумал я. Любой индеец это знает... А вас куда понесло? И кого «вас»? И главное, зачем? На моих глазах огонь быстро пожирал все улики, а я так и не догадался, кто и для чего приезжал за моим скальпом. Может быть, хоть гений-криминалист Сережа Некрасов сумеет здесь что-то выкопать, но и он навряд ли. В этой мешанине стали и огня ничего путного не отыщешь при большом желании. У обгорелых трупов редко бывают отпечатки пальцев. Не бывает у них документов и особых примет, все равны как на подбор. Пришлось мне сегодня выбирать: либо выживут они, со всеми документами, приметами и автоматами — либо я. Что бы сами вы избрали на моем месте?.. Морщась от жара, я на всякий случай обошел костер со всех сторон и ничего, понятно, не обнаружил. Огненная геенна — кладбище всех следов. Огонь, которым все в мире началось, все и заканчивается. Финита. В общем, пора мне отсюда уносить ноги. Местность здесь пустынная, однако пламя на горизонте видно издали. Когда на пепелище прибудет пожарная команда с милицией, лучше бы мне быть где-то в другом месте...

Из таксофона в вестибюле метро «Нагатинская» я сначала позвонил маэстро графологу — вдруг тот все-таки объявился на рабочем месте? Ничуть не бывало. Телефон нашего шарлатана по-прежнему отзывался длинными гудками. Тогда я попытал счастья в МУРе, и на сей раз преуспел. Трубку поднял сам Некрасов.

— Привет, Сережа, — сказал я. — Это Макс. Как там твой труп?

— В каком смысле? — озадачился Некрасов на другом конце провода.

— Я звонил тебе час назад, и мне доложили, что ты выехал на труп, — разъяснил я.

— Ах, этот... — успокоился ведущий криминалист МУРа. — Ничего особенного, убийство на почве ревности. Банкир с директором гастронома не поделили даму сердца...

— И кто убит? — из вежливости поинтересовался я. — Банкир или директор?

— Дама, конечно, — с профессиональным безразличием эксперта ответил Сережа. — Я же тебе говорю: не поделили. Бензопилой решили пилить.

У меня совсем пропал аппетит. Как отрезало.

— Вся комната в крови, — неторопливо продолжал Некрасов. — Редкая группа, хорошо идентифицируется...

Не будь мой друг ученым, он бы давно свихнулся от такой ненормальной работы. Ладно, Сережечка, тогда уж прими и моих покойников. Для компании...

— Готов подкинуть тебе еще пяток жмуриков, — сказал я. — Это на пустыре, в Юго-Восточном округе... Записывай адрес. Может, тебе как-нибудь удастся их опознать?

— Почему «может»? Почему «как-нибудь»? — обиделся Сережа. — Естественно, опознаем, если... Надеюсь, это не жертвы пожара?

— Жертвы, — признался я. — Все пятеро, так вышло. Извини.

Мой муровский друг присвистнул в трубку.

— Чем ты их так? — недовольно осведомился он. — Вам что, огнеметы «Шмель» теперь выдают в качестве личного оружия?

— Какой там огнемет! — вздохнул я. — Я даже патроны к «Макарову» дома забыл. Кое-как обошелся с помощью жвачки и асфальтового катка... Но вообще это был несчастный случай. Неосторожное обращение с башенным краном...

Некрасов, похоже, намеков моих не понял, однако переспрашивать не захотел.

— Черт с тобой, — произнес он. — Сейчас пошлю туда бригаду. Что-нибудь выясним, я тебе позвоню.

Сережа руководствовался принципом: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А по мне — так не видеть бы этих вовсе.

— Лучше я тебе сам позвоню, — предложил я. — Меня ты можешь не застать, тут одно дельце срочное... Ты еще не забыл о моей вчерашней просьбе? Я тебе тетрадный листок давал, с угрозами Президенту...

— Да-да, листок, — спохватился Некрасов. — Определить сорт бумаги, помню. Очень интересная проблема, я часа два на нее вчера убил. Что ж ты меня не предупредил заранее? Хоть бы направление поиска задал...

— Направление? — Настала моя пора удивляться. Теперь уже я не понимал некрасовского намека. Квиты.

— Твой листок — из тетрадки, — объяснил Сережа. — А тетрадка — из подарочного комплекта, я выяснил. Редкая фактура бумаги, мне просто случайно попался образец. Там в комплекте кроме тетрадки должны быть еще шариковая ручка, флажок, банка пива, майка с эмблемой и бейсболка... Благотворительный подарок ветеранам на День независимости. Каждый год вручают.

— Каким ветеранам? — непонимающе переспросил я. Мне почему-то сразу представились наши дедули-пенсионеры в майках, с баночным пивом и флажками в руках, играющие в бейсбол.

— Обыкновенным, американским, — уточнил Некрасов. — Ветеранам войны во Вьетнаме.

12. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН

Года полтора эти партийные дуболомы доставали меня своей прямотой. После очередного закрытого — для журналистов — пленума ЦК какой-нибудь приезжий освобожденный секретаришка, кряхтя, брал меня под локоток, уводил в курилку и приступал к политбеседе. «Вот вы, к примеру, капиталист? Заводчик?» — испытующе осведомлялся секретаришка, затягиваясь удушливым пролетарским куревом. «В некотором роде, — любезно отвечал я и отгонял рукою вонючий дым. — Завод у меня, правда, всего один. Однако есть еще пара нефтяных скважин, гостиница, ресторан и казино...» Дуболом, полагающий, что я стану трусливо вилять и отпираться, обычно бывал обескуражен моим чистосердечным признанием. «Но вы ведь член нашей партии?» — допытывался он. Всякий раз мне ужасно хотелось ответить на вопрос словами из анекдота: я не член партии, я ее мозг. Что было бы, между нами говоря, абсолютной правдой. Членов в наших рядах и без меня навалом, хоть Останкинскую телебашню из них строй. Вот мозги в дефиците... Вместо этого я лишь учтиво кивал. «Раз так, то вы — марксист,» — делал вывод мой собеседник. «Выходит, марксист, — с грустью соглашался я. — А куда денешься? Учение всесильно, пока оно верно...» Услышав это признание, дуболом радовался, как будто отловил меня на проходной с целым ведром фальшивых баксов. «Так-так, — говорил он, потирая свои пролетарские грабли. — Но марксисты не признают частной собственности. Как же ваше поведение согласуется с генеральной линией?» Я пожимал плечами: «Да никак не согласуется. Бизнес — отдельно, надстройка — отдельно». Секретаришка воздевал узловатый палец к потолку. «Надо привести в соответствие, — убежденно заявлял он. — Товарищи на местах этого не понимают, выражают беспокойство. В то самое время, когда под пятой криминального режима весь униженный и оскорбленный народ...» Приезжий кадр возбуждался, как на митинге или во время Марша Голодных Кастрюль. Я прерывал этот агит-бред в самом начале. «Согласен с вами, — подтверждал я. — Против учения не попрешь. С завтрашнего дня заводик свой отдаю рабочим, скважины — нефтяникам, гостиницу — горничным, ресторан — поварам и официантам. А мое казино пусть забирают крупье, у меня их в штате состоит человек пятнадцать... Одна вот только есть загвоздка, дорогой товарищ». «Какая?» — хлопал зенками дуболом, не способный отличить крупье от курабье. «На какие шиши будем проводить наши пленумы, а? — тихо любопытствовал я. — Аренду зала, гостиницу, питание, билеты вы, что ли, будете оплачивать? А может, криминальный режим подкинет нашей партии на бедность?» Аргумент действовал. «Но есть взно-о-осы!» — иногда вякал кто-нибудь из совсем глупых секретаришек. Чуть более умные, как правило, в этом месте уже со мною не спорили: держались за карман. «Взносы имеют место, — не возражал я. — Вы сами-то сколько получаете в месяц из партийной кассы? Долларов пятьсот? А сколько собираете с ваших бабулек, по ведомости? Рублей по пять деревянненьких с носа? Ах, даже по три? Угу. А тех, кто платит, сколько у вас всего человек? Да не молчите, это не военная тайна. Сядьте лучше в уголок и прикиньте общую сумму. Потом сами мне скажете, откуда в партийной казне бывают деньги. Только не говорите, что от верблюда. Кровно обидите...» Обычно такого двадцатиминутного ликбеза с глазу на глаз оказывалось довольно. Провинциальный кадр сам уж бывал не рад, что затеял эту разбираловку с частной собственностью, и отползал на полусогнутых. Однако через пару месяцев другой такой же идиот вновь заводил меня в курилку с целью пропаганды. И все начиналось сызнова: вопросы, ответы, прибавочная стоимость.

Когда-то в допотопные времена самый первый из Ильичей таскал на субботнике большое бревно. По-моему, партийные буратины с периферии все были выструганы из одного и того же стародавнего полена. Совсем не секли текущий момент... В конечном итоге душещипательные беседы о классовой борьбе мне надоели хуже горькой редьки, и я отправился прямо к генсеку в кабинет.

Из четырех наличных охранников у дверей на месте обнаружился один усатый Матвеев. «Генеральный секретарь, он это... читает», — отрапортовал Матвеев и сделал легкую попытку заступить мне дорогу. Точнее, даже легкую видимость попытки. Уж охрана-то знала, что шутки со мною любому выйдут боком. «Ты должен моему заведению три сотни», — мягко напомнил я церберу и прошел.

Наш Зубатик сидел в своих ореховых апартаментах, увешанных лозунгами-плакатами, и лакомился свежими ягодами. Перед ним на письменном столе была поставлена целая кастрюлька южной черешни. Косточки вождь аккуратно сплевывал в кулек, свернутый из нашей же партийной прессы. У Зубатика был какой-то бзик насчет ягод и фруктов: он на серьезе убеждал меня, будто в них — самые главные полезные витамины, а в остальной еде — неглавные и неполезные. Генсек трогательно заботился о своем здоровье, рассчитывая прожить лет до ста на благо народа. «Приятного аппетита», — поздоровался я, входя. Отработанным жестом вождь быстро отодвинул кастрюльку, придвинул к себе лежащую поблизости высокую стопу пыльных журналов с закладками и лишь потом поднял на меня усталые глаза. «А-а, это ты, товарищ Сыроежкин», — с облегчением произнес он, после чего совершил на столе обратную перестановку. Для широких парт-масс генсек старательно хранил имидж большого ученого. Его докторская по социологии стоила мне три тысячи зеленых, да еще банкет по случаю защиты влетел почти в штуку. Такая же докторская, но по философии, обошлась бы мне дешевле, однако вождь неожиданно уперся: ту диссертацию не желаю брать — и все. Философы-де только объясняют мир, а он, Зубатик, хочет его изменить. Я пожал плечами, отстегнул еще шестьсот баксов и сделал дорогого товарища генсека доктором социологических наук. Пускай, не жалко. Рано или поздно потраченные деньги обязательно принесут мне дивиденд.

«С Марксом надо что-то делать, — объявил я, присаживаясь на край зубатовского стола. — Этот старый еврей начинает меня сильно раздражать...» Генеральный секретарь, опять углубившийся в посудину с ягодами, сгреб новую горсть черешен и с недовольством буркнул: «Я-то здесь при чем? Надо тебе кого-то убрать, ты и нанимай гоблинов. А я — лидер партии, депутат Госдумы и кандидат в президенты, не киллер какой. Ты, пожалуйста, не впутывай меня в свои разборки, ведь договорились!» Можно было подумать, что в каждом ухе вождя — по полкило ваты. Впрочем, неумение слушать есть типичное свойство любого нынешнего политика. «Не надо гоблинов, старик и так давно отбросил копыта, — разжевал я Зубатику. — Пора решать вопрос о его наследстве». Вождь поднял голову от кастрюльки и жалобно произнес: «Ну чего пристал? Дай спокойно покушать! Наследство — значит, надо нанять адвока... Погоди, ты про какого Маркса?» Черешневая косточка выскользнула у него изо рта и, не долетев до газетного кулечка, свалилась на пол. «Он у нас с тобой всего один, — вздохнул я. — Основоположник одноименного учения. Работать, сволочь, мне мешает. Надо бы его чуток подвинуть». Как только дело коснулось основ, генсек сразу въехал в проблему. «Марксизм нельзя трогать, — твердо произнес он и выбрал в кастрюльке ягодку покраснее. — Избиратель меня не поймет, если я покушусь на святое. Чего-чего, но классовую борьбу ему надо оставить. Нельзя так сразу, нельзя. Если уж в партию сгрудились малые...» «А я?» — перебил я этого хитрована с ильичевской залысиной. «А ты... э-э... ты войдешь в Политбюро на правах сочувствующего капиталиста, — стал юлить вождь. — Наподобие Саввы... как его? Забыл...» Я сложил кукиш и сунул его под самый нос Зубатику. «Не пойдет, — отрезал я. — Ты не на лоха напал, дорогуша. Кинуть меня хочешь? Слава богу, историю нашей с тобой партии я изучил, прежде чем баксы в тебя вкладывать. Савву из-за его бабок ваши же потом и замочили, факт. А не замочили бы тогда, так после революции точно бы грохнули...» Зубатик осторожно отвел фигу от своего носа. «Как же, грохнешь тебя, — недовольно сказал он. — Ты сам первым любого грохнешь, бандит. Ну, чего тебе еще надобно, золотая рыбка?» Я загнул несколько пальцев. «Все наши прежние условия остаются в силе, — стал перечислять я. — Финансы те же, мои выплаты те же. Я, как и раньше, возглавляю твою предвыборную команду. Но ты к тому же официально объявляешь меня своим первым и единственным замом, чьи действия даже обсуждать в первичках отныне запрещено. Любой из козлов, кто на меня наезжает, автоматически становится ликвидатором, раскольником и вообще врагом партии...» «А марксизм?» — тревожно спросил вождь. Дался ему этот марксизм! Ладно уж. Подумав, я решил не включать основоположнику счетчик. «Будет ему отсрочка, до выборов, — великодушно позволил я. — Но потом произведем ротацию. Товар-деньги-товар оставим, а борьбу классов, скорее всего, заменим... скажем, духовным наследием». «Каким-каким наследием?» — не врубился Зубатик, даром что доктор социологии. «Духовным, блин! — объяснил я. Про наследие я сам недавно узнал от одного писателя, который сочиняет нам частушки для партийной прессы. По сто гринов за десяток. — От слова «дух». Соборность, державность, Жуков с каким-нибудь там Достоевским. Опять же здоровый русский патриотизм... Найдем чем заменить». «Против державности я никогда не возражаю, — успокоился вождь. Он, как видно, гораздо больше опасался пролететь мимо денег. — И против соборности тоже, ради бога. Пусть строят. Я и сам, между прочим, крещеный, с девяносто первого года. На храм жертвовал, у Патриарха два раза был принят, руку ему целовал...» «Последнее-то как раз не обязательно, — заметил я. — Ты же социолог, обязан знать. Ручку целуют барышням и крестным отцам мафии. Патриарх, по-моему, ни то и ни другое...» «Иди к черту, товарищ Сыроежкин!» — обиделся Зубатик, для тренировки осеняя себя крестным знамением. «Но-но, повежливее со мною, — строго проговорил я. — Ты посылаешь к черту не кого-нибудь, а своего главного финансиста, начштаба по выборам и теперь еще первого зама генсека по идеологии. Будешь возникать, партия в моем лице найдет другого кандидата на президентский пост...» Умыв таким образом вождя, я слез со стола, прощально сделал Зубатику ручкой и вышел. Вслед мне полетела косточка от черешни, однако генсек благоразумно промахнулся...

Вспоминая тот исторический разговор, я сидел в своем штабном парткабинете за два дня до выборов. За стеной стрекотали принтеры, жужжали факсы, хлопали двери, носилась туда-сюда людская мошкара: помощники, агитаторы, функционеры и прочие суетливые дармоеды. Хорошо еще у меня здесь отдельные умывальник и сортир — не обязательно ходить через приемную, видеть эти рожи, толстеющие за мой счет. Приближение красной даты на настенном политкалендаре сегодня раздражало меня — похлеще старикана Маркса. Временами мне даже хотелось, чтобы послезавтрашнее событие прошло как-нибудь само, как фурункул на шее, а я проснулся бы уже здоровенький, после подсчета голосов, и будь что будет... Но нет, сказал я себе, отступать теперь некуда. Кредиты взяты, бабки вложены, ставки сделаны. И я — правая рука этой головы с залысиной. Этого фруктолюба, соборника-державника с прибавочной стоимостью. Ох, только бы наш вождь напоследок не подгадил! Он ведь может, когда захочет. У него особый талант совершать внезапные глупости на потеху журналистам. То карточку для голосования в думском толчке забудет. То в прямом эфире начнет в носу копать, словно нефть там нашел. То вдруг так пошутит на пресс-конференции, что хоть помещение потом проветривай. Причем есть же у балбеса четкие сценарии на все случаи жизни, так ведь нет: тянет его на отсебятину! «Это как волна, — потом оправдывается. — Захлестывает, несет, не могу остановиться...» Несет его! Летучий голландец хренов.

Я невольно поморщился, отводя глаза от красного дня календаря. Взгляд мой немедля уперся в другое напоминание о скорых выборах — забытую в углу пачку листовок с зубатовской физиономией в окружении спелых колосьев. Листовки нам делали по бартеру, в обмен на вагон деловой древесины. Художнику я отстегнул наликом, чтобы нарисованный генсек вышел покрасивее оригинала: нам ведь не детей пугать, а привлекать избирателя. «Понял. Соцреализм», — мигом усек художник и сделал из портрета настоящую конфетку. Сам оригинал сегодня рано утром отправился на бронированном джипе в подмосковный колхоз «Заря» — встречаться с крестьянским электоратом и раздавать на этих портретах автографы. Я лично проследил, чтобы охрана загрузила в машину семь пачек с глянцевым Товарищем Зубатовым улучшенного качества.

И вот день в самом разгаре, а от вождя — ни слуху, ни духу. А вечером, между прочим, теледебаты в «Останкино». С-с-скотина.

Уже минут сорок я пытался связаться с Зубатиком по мобильному телефону, но пока безрезультатно. После набора номера сразу начинались помехи, потом сквозь них пробивался виноватый комариный писк в трубке — и отбой. Видимо, колхоз располагался в зоне неуверенного приема сотовой связи. Техника у нас просто на грани фантастики, вернее, за гранью. Предлагал же я генсеку съездить выступить на обойную фабрику: оно и в центре Москвы, и у меня с ними контракт на двести кусков, не отвертятся от гостя. Нет! К земле-матушке вождя потянуло, босоногое детство в башку ударило. По-хорошему и мне надо было поехать вместе с генсеком, подстраховать его тылы. Но уж извините, не смог себя пересилить. На колхозы у меня сильнейшая аллергия со студенческих еще времен, когда абитуриент МГУ Сыроежкин целый месяц барахтался в подмосковной грязи среди корнеплодов, жрал склизкую овсянку и вдобавок подцепил желтуху. Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном... Там хорошо, но мне туда не надо.

Снова набрав комбинацию из двойки, трех нулей и трех шестерок, я снова услышал в трубке шум, писк и отбой. Вот дьявол! Опять не соединилось. В принципе каких-то опасных инцидентов в колхозе «Заря» я не боялся. Четверка преданных телохранителей во главе с бугаем Ивановым спасет вождя от любого злоумышленника, если такой вдруг и объявится среди трудового крестьянства. Но вряд ли таковой здесь отыщется: грязные лапотники — наш надежнейший электорат. В этой ботве киллеры не произрастают. Больше всего навредить Зубатику способен сам Зубатик.

Я дотянулся до пульта телевизора, попал на середину новостей первого канала — и моментально убедился в своей правоте. От злости я чуть было не разбил безответный ящик. Сначала еще все шло более-менее нормально. Показали коров, затем колхозников, дали речь генсека. Но зато потом! Этот государственный муж, наверное, объелся любимых груш. Зубатик не нашел ничего лучшего, как выйти в круг и отплясывать. И что отплясывать!.. Ужас!

Злость моя, скорее всего, передалась сотовому телефону, поскольку он тут же произвел долгожданное соединение.

— Вас слушают, — отозвался трубный бас. Это был кто-то из четверки телохранителей. Не то Лукин, не то Марков, я их голоса постоянно путаю. Кроме баса телохранителя из трубки доносилась тихая неразборчивая музычка.

— Это товарищ Сыроежкин, — еле сдерживаясь, зашипел я. — Зови начальника, морда! Ж-ж-живо!

Через пару секунд в трубке объявился сам вождь.

— Чего стряслось? — невнятно проговорил он, что-то дожевывая. — Пожар, что ли? Если не пожар, перезвони попозже. Тут водочка такая, «Астафьев», на целебных травах, вообще бальзам. И тут еще такие ранние сливы! Мммм! Натурпродукт, без пестицидов. Мои избиратели мне притащили, килограмм десять. И знаешь, как эти сливы называются?..

— Значит, сливы жрешь килограммами, — с ненавистью сказал я. — И танцы танцуешь...

— Танцую, — ответил наш генсек, доктор наук и депутат. — Близость к народу, у меня и в программе визита...

— Ты где находишься? — оборвал его я. — В русском колхозе «Заря» или в израильском... кибуце? Говори!

Возникла пауза. Зубатовский голос пошебуршился где-то вдали от телефона: генсек еще раз выяснял у начальника охраны, не сбились ли они часом с пути и точно ли «Заря» — это «Заря».

— В колхозе, — наконец ответил удивленный генсек. — Стопроцентная гарантия.

— А чего же ты пляшешь в русском колхозе?! — заорал я.

— Как чего? «Калинку», — совсем растерялся Зубатик.

Я едва не разбил об стол трубку сотового телефона. Что за божье наказанье! Нашему вождю в детстве на ухо наступил не медведь, а здоровенная американская обезьяна Кинг-Конг.

— Твои пляски показали по первому каналу, — простонал я. — И это была не русская «Калинка». Это был знаменитый еврейский танец «Семь сорок»!

13. «МСТИТЕЛЬ»

«Природа боится пустоты», — любил повторять наш покойный сержант, доверху наполняя свою флягу и наглухо закручивая ее крышкой. Раньше я считал эту ахинею обычным сержантским подколом, типа его дребедени про коммунального соседа. Как же, пустоты! Уж нам-то, спалившим километров сто «зеленки» между Ялыш-Мартаном и Партизанском, отлично было известно, что природа боится лишь одного — напалма.

И вдруг, всего три затяжки назад, я сообразил: ведь не врал нам покойник! Не издевался, как обычно, а правду говорил! Иначе с чего бы на том самом месте, где была и откуда недавно сбежала моя боль, сразу завелось так много интересных мыслей? Только что было пусто, и вот там опять густо, свободного сантиметра не осталось! Мысли-мыслишки били в разные стороны маленькими газированными фонтанчиками, но голова от них не болела, а, наоборот, сладко зудела изнутри.

Сначала я подумал о Боге.

Бога я видел лишь однажды и плохо разглядел. Помню только, что Бог был пожилой и очкастый. Он стоял у сожженной бронемашины пехоты и плакал, глядя на нашу штурмовую роту, от которой в тот раз осталось полтора отделения промерзших замученных доходяг. У Бога был в руках здоровущий мешок, как в детстве у бородатого Деда-Мороза, вытертые лычки медслужбы и тусклые майорские звезды на погонах. В дед-морозовом мешке лежали сухие пайки на всех нас, живых и мертвых. Бог совал нам, живым, в руки по два, по три пакета сразу, плакал и опять совал без разбора, кто сколько сможет унести с собой. И это вам было не общевойсковое пайковое дерьмо — полкило каменных сухарей, три куска рафинада и банка просроченной тушенки, — а настоящий сухпаек, для генералов и старших офицеров: булочки, сыр с колбасой, паштет, рыбные консервы, джем в отдельной упаковке, пачка сигарет «More» и белая пластмассовая вилка, обернутая в такую же белую салфетку. Нам, грязным вшивым чморикам, — салфеточка и вилка! Ни до, ни после того случая в Кара-Юрте нам ничего подобного сроду не перепадало: чудо дважды не повторяется, тем более на войне. Но мне хватило и этого одного раза, я врубился с пол-оборота. Был знак, я его понял. Остальные живые просто схавали жратву, а я понял! Я догадался уже тогда, что Он — велик и прав, Он судит по делам, а рай — это справедливость для всех, независимо от звания, орденов и выслуги. И даже когда я, бесправное контуженное чмо, каратель поневоле, бывший гвардии рядовой с перевернутыми мозгами, приду к Нему и скажу: «Это я пришел!» — Он не отправит меня на райскую гауптвахту и не пошлет драить райский толчок зубной щеткой, но мудро улыбнется и даст мне еще десяток тонких коричневых сигарет «More» с серебристым ободком, а я весь десяток обменяю у ближайшего ангела всего на одну, но с горько-сладким зельем внутри, и не станет тоски, страха и тревоги...

Я сделал небольшую затяжку для разгона и тут же переключился на мысль о ней. О травке-спасительнице. О марихуане ненаглядной. Это волшебное слово я нарочно разделил на две порции, как чересчур большую дозу. Получилось два зарубежных имени, Мари и Хуан. Мари по-русски — это Машка, Маруся, Марья. А Хуан? Харитон, что ли? Нет. Похоже, просто Иван. Теперь сделаем обратное сложение: ссыпем обе дозы вместе, на газетку, как было раньше. Выходит, мари-хуана — все равно что марья и иван... Стоп! Есть же у нас такое растение, иван-да-марья называется. Со школы помню, ботаничка рассказывала... Ха! Почему никто раньше не додумался до такой простой хреновины? Сегодня один косяк с марихуаной у «Кузнецкого моста» недешево стоит, а иван-да-марья, наверное уж, бесплатно растет в любом подмосковном лесу или овраге. Каждый может собрать гербарий на косячок-другой. Без-воз-мезд-но, дураки вы липовые, то есть даром! Вот — счастье, вот — права! Послезавтра меня уже не будет, и никто не узнает, как все просто. «Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца!..» — на всю комнату продекламировал я, зажмурился, поймал еще один бьющий неподалеку фонтанчик.

Теперь это было японское слово, очень похожее на грузинскую фамилию. Рассыпать на равные порции мне его никак не удавалось: оно только с хрустом разламывалось надвое, словно охотничья «тулка» — на ствол и приклад. Каждая из двух неравных кривых половинок что-то наверняка обозначала по-японски, но мне, если честно, плевать было на японцев и грузин, плевать с пулеметной вышки. Пускай узкоглазые кацо сколько хошь сигают вниз на одномоторных самолетиках, отдавая самурайские жизни за понюшку банзая для любимого императора. А у нас с нашим царем свои счеты, япона мать. Свои счеты и свой русский банзай. Потому что нигде, кроме как у нас, после месяца паршивой учебки пацанов не бросают на особые операции. Но если вам невтерпеж нужна победа и вы гоните пацанов на разбитых бэтээрах под обстрелом сквозь минные поля, не ждите от них любви к верховному главнокомандующему: никогда ее не дождетесь...

Я поспешил сделать новую затяжку, потому что фонтанчик ненависти угрожал вот-вот забить рядом со словечком «камикадзе»... И — еще одну затяжечку, поглубже, чтобы быстрее проняло... Злиться сейчас никак нельзя, может приползти обратно боль-зараза с саперной лопаткой, она только того и ждет, тогда придется отгонять ее лишней сигаретой, но у меня их — самая малость, тютелька в тютельку, ограниченный сигаретный контингент, за иван-да-марьей в лес я уж пойти не успею, дороги не найду, а противопехотные мины на дороге — такая гнусь, такая... О-о, вот и подействовало опять, пробрало до донышка, мягко подняло вверх, мягко опустило, снова подняло в небо к облакам. Теперь мне сделалось опять невообразимо хорошо, далеко, приятно, сладко. Это как долгожданный сон после сержантской накачки. Как белый колокол резервного парашюта, когда у тебя вдруг не раскрылся основной, но ты тормозишь на лету и ты жив. Как ослепительно вкусный шоколадный батончик «сникерс» во взорванном продмаге на окраине аула. Как окопная мечта любого рядового чморика: чтобы не цинковый ящик и не комиссовка по полной инвалидности, а чистый-чистый золотой дембель...

Вместе со сладким дымом в легких возвратилось и спокойствие. Я еще немного поплавал в небе, лежа на пушистом облаке, затем вернулся в себя на кровати. Голова была в порядке, на месте и не кружилась. Ненужные мысли пропали, пустоту до краев заполнила ясность. Я мысленно произвел неполную разборку карабина, вновь радуясь своей находчивости. Чему-то меня все-таки научили за два года! Когда пришел срок тырить казенный ствол, я не купился на АКМ и даже на «Кедр» десантный, но взял себе эту трехзарядную ручную пушечку пензенского завода. Думаете, надо было брать «Калашников» как самый надежный? Вот и нет! Не спорю, «калаш» незаменим в разведке боем, а «Кедр» и навовсе молотилка, успевай только фиксировать прицел и магазины менять. Так-то оно так, братцы, однако ж Москва — это вам не кавказские горы и не тайга. Здесь повсюду металлоискателей сволочных — как тараканов у ленивого начпрода. Во всех щелях, во всех углах понатыканы. Следят, усиками водят туда-сюда, туда-сюда. Даже в универсамах эти подлые штуковины завелись; про аэропорты с вокзалами уж не говорю: там рамки стационарные, их и не маскируют. Но есть ведь в городе другие места, где маскируют. Точно есть, я знаю. Мне говорил Друг, а ему врать не резон. В метро на нескольких станциях они есть всенепременно. Пока с Юго-Запада до Медведок доберешься, тебя хоть раз да успеют прозвонить на переходе, ты сразу и не усечешь, где именно. И — загремел. АКМ что? Четыре кило железа и всего грамм четыреста деревяшки. Хоть под курткой прячь, хоть в зубах неси, все одно: звону от него будет — куда там трамваю на перекрестке! А мой карабинчик КС-23 «С» — он тихий. Потому что буква «С» означает «спецоперации». Его и сделали таким, чтоб не бренчал. Железа нет, цветметов мизер. Гипсолит с титановым покрытием, фарфор, кость, терморезина, прессованный картон. Любая электроника глазки проглядит вхолостую: боевое оружие в наличии, следа же нет как нет!

Умная вещь — карабинчик-невидимка. Но и взрывчатка у меня не глупее, тоже с буковкой «С». Самая компактная и самая надежная, ее Друг мне устроил...

Я включил радио и подкрутил звук погромче, для бодрости. «Утро красит нежным цветом стены дре-е-евнего Кремля...» — радостно пропели мне из репродуктора.

Мне представились хмурое кремлевское утро, тяжелая набрякшая мордаха верховного главнокомандующего. Вот ему после ночного бодуна шестерки притаскивают на царском подносе средство от похмелья в хрустальной рюмочке и письмецо мое на закусь. «От кого это еще?» — спрашивает царь, сдвигая седые ватные брови, от которых с утра уже несет перегаром, рассолом и нафталином. «Не знаем, ваше президентское величество! — хором отвечают холуи, и у них на всех одна размытая физиономия, чья — непонятно. — Мститель какой-то отмороженный, чмо оборзевшее. Но вы не волновайтесь, господин-товарищ верховный, берегите сердце и печень, мало ли чморья ползает по великой России-матушке? Стены в Кремле у нас высокие, двери крепкие, не дотянется! А мы уж посты расставим, мы уж охрану удвоим, а мстителя этого, инвалидскую рожу, сей секунд отыщем в ин-ди-ви-ду-аль-ном порядке. И — в наручники его, в дисбат на всю катушку, в психбольницу!»

От этой веселой картинки я совсем развеселился и, смеясь, взмыл обратно к потолку; даже затяжки новой не понадобилось. Я ведь не такой уж глупый отморозок, чтобы соваться взрывать ваш Кремль, подумал я. Есть местечко поспокойнее, послезавтра узнаете сами... Что же касаемо физии моей десантной, так она вместе с орлом и Георгием Победоносцем, подписями и неслабой печатью отдыхает сейчас в кармане моей куртки, и запаяна она, драгоценная, в пластик о-о-чень солидного документа на чужую фамилию...

Ну-ка побегайте, шестерочки, мысленно подзадорил я царских холуев. Отыщите-ка меня одного, в десятилимонной-то Москве!

Хрен достанете. А вот я вашего главного — запросто.

14. СОРАТНИК ГЕНЕРАЛА ПАНИН

Гостиница называлась «Палас-Континенталь». Несмотря на свое громкое двойное имя, это был задрипанный трехэтажный особнячок на Озерковской набережной. Мы снимали тут целый этаж — восемь комнатенок с двумя туалетами и общим умывальником. Главный наш спонсор, Военно-инвестиционный банк «Арес», легко оплатил бы штабу любой отель побогаче, включая «Националь» или «Рэдиссон-Славянскую». Однако я старался все излишки средств тратить на предвыборные дела. Роскошь отвлекает от борьбы. Пока мы не у власти, царские палаты Генералу абсолютно ни к чему, сгодится и «Палас». В случае же победы мы под фанфары переезжаем отсюда к Царь-пушке и курантам. Арендную плату за здешние номера я из принципа внес только по воскресенье включительно, а там уж — либо в Кремль, либо в утиль. Aut Caesar, aut na her. Третьего не дано.

Увидев меня, бородатый швейцар у входа вытянулся в струнку, резво приложил ладонь к козырьку и усердно гаркнул на весь гостиничный холл:

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Вольно, вольно, продолжайте дежурство, — козырнув, ответил я и прошел к себе на этаж.

— Слушаюсь, товарищ полковник! — донеслось мне в спину. — Рад стараться!

Бородача в галунах я выдрессировал за пять минут без малейшего рукоприкладства. Стоило тому попробовать мне хамить, как я тихо, очень тихо пообещал упечь мерзавца под трибунал в первый же день после нашей победы на выборах. Такая угроза в момент сбила с хама весь гонор: швейцар тут же научился браво выпячивать грудь и отныне приветствовал меня как подобает. На всякий случай. Вдруг и правда победим? Лакейское отродье рисковать не любит, инстинкт. Хотя из этих лакеев — такие же новобранцы, как из мраморных слоников котлеты. Ни боевого духа, ни рвения, ни настоящей выправки. Только один страх, что начальник натянет им глаза на жопу.

Меня всегда раздражало, когда люди, носящие форменную одежду, толком не умели исполнять команду «смирно!» и правильно отдавать честь. Раз уж ты надел настоящую фуражку, китель с золотым шитьем и брюки с генеральским позументом в два пальца шириной, то твое содержание должно соответствовать форме. Иначе ты ряженое пугало, а не лицо при исполнении, и место твое не на посту, а в огороде. Это, между прочим, относится не к одним швейцарам. Я даже вчерне набросал президентский указ, по которому любой цивильный фуражконосец — летчик, железнодорожник или хоть простой таксист — обязан будет чтить букву Устава, как родных папу с мамой. А кому не нравится, пусть проваливает вон, Родина не заплачет. Кто не с нами, тот ни с кем. Раздолбайство нас погубит, дисциплина нас спасет. Даешь равнение на знамя, народ и армия — за нами. Народ и армия — близнецы братья. Тем, кто не умеет сказать «есть!», Россия сама скажет «нет!».

Последнюю фразу надо бы запомнить, мысленно отметил я. Она пригодится для рекламного плаката; жаль, поздновато придумал — выборы уже на носу. Но можно еще вставить ее в генеральскую речь на сегодняшних теледебатах. Лишь бы он сам к ним успел. Может ведь запросто опоздать, орел. Ермолов наш недоделанный...

Я открыл дверь первого из штабных номеров. Там у включенного факс-аппарата, как обычно, нес вахту мой верный адъютант капитан Дима Богуш. Диму я подобрал в Петрозаводске, где парень одуревал в облвоенкомате на лейтенантской должности.

— Товарищ полковник! — молодцевато проорал адъютант, вскакивая с места. Богуш знал толк в Уставе. — За время вашего отсутствия на вверенном мне объекте никаких чрезвычайных происшествий...

Кивком головы я поздоровался, взмахом руки прервал рапорт, легкой улыбкой дал понять, что Богушу можно больше не орать. Лишний раз муштровать капитана Диму сейчас не было ни времени, ни особой необходимости.

— Что с рейтингами? — первым делом поинтересовался я.

— Благоприятны, товарищ полковник, — уже нормальным голосом сообщил адъютант. — Наш кандидат устойчив как никогда.

— А какие известия с Кавказа?

— Пришло три факса. — Богуш подал мне папку. — В одиннадцать двадцать, в двенадцать ноль одну и в тринадцать ноль восемь. Все прошли без задержек, качество в норме.

Я сел к столу, достал из папки три лоскутка бумаги и, разгладив листы, принялся их изучать.

На каждом лоскутке было всего по одной строке. На первом — «Наши жены в пушки заряжены!» На втором — «Эге-ге-ей! Привыкли урки к топорам». На третьем — «Тяжело в мучении, легко в аду». Строчки были ровные и аккуратные, буква к букве, без искажения пропорций. Хороший уровень, всегда бы так.

— Вы что-нибудь ответили? — спросил я.

— Так точно, — доложил Богуш. — Согласно вашему приказу, примерно в таком же объеме. После первого факса я послал им фразу «Омар сделал свое дело», после второго — «Водка впадает в Каспийское море», а сразу по получении третьего — «Откушу, как надо, и вернусь».

— Недурно, — поощрил я капитана. — У вас есть фантазия, Богуш. Когда победим на выборах, вы получите майора и перевод в группу советников. Но пока не переборщите с парадоксами, поняли? Это все интеллигентские игрушки, в больших количествах они Генералу без надобности.

— Есть не переборщить! — козырнул капитан Дима, очень довольный моей похвалой и своими перспективами по службе.

Я жестом отпустил адъютанта обедать, сложил лоскутки с факсами обратно в папку, а папку упрятал в верхний ящик стола.

Если наши послания по привычке перехватывает ФСБ, то их штатным дешифровщикам не позавидуешь. Наверняка бедолаги ломают свои ученые головы в поисках ключа к разгадке, и зря. На самом деле эта переписка не означает ровным счетом ничего. Никакого шифра, никакого кода. Проверка линии. Я настоял, чтобы каждый час наши связисты обменивались факсами в привычной генеральской манере, держа линию наготове: мало ли когда нам понадобится поговорить. В горах связь довольно часто капризничает. Пока поднимаешься по склону — все нормально, прием отличный, спускаешься — начисто отрезало. Или наоборот. Естественный природный экран, хоть обкричись. Шуточки ионосферы. За последние двое суток наш Генерал дважды подходил к границам зоны нормального приема, и тогда факс выдавал какой-то сумбур вместо букв. Даже лучший в мире переносной комбинированный факс-аппарат, подарок корпорации «Самсунг», в таких условиях бывает бессилен. А я, полковник Панин, тем более. Я вам не железный и сделан не на конвейере в Южной Корее.

Зеленые цифры на экранчике настольных электронных часов вынудили меня поторопиться. До вечернего телеэфира в «Останкино» времени оставалось не так много. Вернее, его было крайне мало, в обрез. Только-только перелететь с Кавказа в Москву, побриться, выучить свежие тезисы. На бывших военных аэродромах в Минводах, Партизанске, Кара-Юрте и Махачкале Генерала дожидались четыре спортивных «Сессны» с полными баками и сменной командой пилотов. Я держал их в полной готовности со вчерашнего вечера, надеясь, что нашему горному архару надоест мотаться на «Тойоте» по серпантину, от аула к аулу. Но Генерал все еще был неутомим. Недели за три до выборов он немного раскис, впав в меланхолию, и мы всем штабом открывали в нем второе дыхание. Кое-как открыли. И вот никак не можем закрыть его обратно.

Я положил пальцы на клавиатуру факс-аппарата и отстучал: «На линии Панин. Напоминаю, что московские теледебаты — в 21:00». Это значило, что неплохо бы наконец спуститься с гор и зарулить к ближайшему аэродрому. Прямой эфир на дороге не валяется. Телецентр «Останкино» ждать не станет.

Через несколько секунд из щели аппарата с шуршанием выполз белый край бумаги. На листе была одна строчка: «Лучше нор могут быть только горы. Генерал».

Это, по-видимому, означало одно: спущусь, когда мне будет нужно. Без соплей.

— Сукин ты кот! — выругался я вслух.

Телеграфный стиль Генерала был моим собственным изобретением. Уже в начале избирательной кампании я смекнул, что народ наш быстро устает от болтологии. Даже когда ты в мундире с генеральскими погонами, тебя слушают минуты две-три. Затем внимание ослабевает до нуля. Поэтому претендент, желающий выиграть, обязан говорить громко, мало и смачно.

Громкость у нашего кандидата была на высоте с самого начала: и без микрофона рык его охватывал метров четыреста в диаметре, в сухую погоду — все пятьсот, мы специально замеряли расстояние. С краткостью тоже не было проблем. Когда мы отжали весь мат, речь его стала короче не придумаешь. Однако вот смачность давалась ему с колоссальной натугой. Месяца два на нас беспрерывно работала отдельная бригада нанятых текстовиков, которые за приличные деньги готовили генеральские перлы на все случаи жизни: праздники, будни, свадьбы, похороны, стихийные бедствия и парламентские сессии. Наш претендент зубрил лучшие экспромты к пресс-конференциям и отпускал их журналистам штук по пять в одни руки. Перлы имели успех. Постепенно афоризмы насобачились придумывать и члены нашей собственной команды, типа Димы Богуша, а уже на финише и сам Генерал освоил это нехитрое ремесло. Тут главными были малый объем и некоторая загадочность высказывания, которая позволяла бы истолковывать слова кандидата в любую сторону. Сегодня эдак, завтра так, послезавтра снова эдак. Как профессиональному военному, привыкшему к сугубой точности, мне не нравились подобные выкрутасы. Но как политик я понимал их сегодняшнюю необходимость. Это надо, полковник Панин, внушал я себе. Противно, но неизбежно. Политик должен быть мудр и гибок. Не все наши избиратели носят погоны и знают искусство тактики. Далеко не каждому по плечу красота и четкость слога воинского Устава. Некоторым милее мраморные слоники на полке. Воленс-неволенс, приходится маневрировать. Считайте это военной хитростью...

— Сукин кот, — повторил я, разглядывая краткое послание. Обучили его на нашу голову. Генерал уже нам стал доказывать, что он круче переваренного яйца.

«На линии Панин, — вновь напечатал я. — Убедительно прошу Вас вернуться в Москву к вечернему эфиру».

Факс-аппарат несколько секунд подумал, погудел и ответил мне двумя фразами: «Магомет пошел в гору. Кулуары кончаются стенкой. Генерал».

Новые афоризмы поставили меня в тупик. Первое предложение истолковать было достаточно просто, но вот второе... Возможно, Генерал намекал мне, что я тайно интригую за его спиной? Дурь! Какие тайны? Каждую интригу штаб прорабатывает коллективно, мозговым штурмом, и кандидат всегда в курсе...

«На линии Панин, — отстучал я. — Повторите, не понял Вас».

На этот раз аппарат думал не меньше минуты и столько же гудел. После чего из щели выползла новая фраза: «Повторяю для дураков. Ма...» Вслед за «Ма» по листу побежали невразумительные каракули. Точки, линии, загогулины без смысла. Творчество умалишенного художника.

Я поскорее нажал клавишу «рипит». Та же картина: «Ма» — и дальше неразборчивая путаница линий. Глядя на каракули, я испытал желание достать из планшета свой «стечкин» и, не целясь, разрядить магазин в проклятое подарочное изделие корпорации «Самсунг». При этом я отдавал себе отчет, что стрелять по факс-аппарату столь же глупо, как и убивать гонца с плохим известием.

Южнокорейская техника не виновата. Просто наш Алитет на своей «Тойоте» вместе с факсом, связистом, адъютантом и охраной снова заехал в какое-то горное ущелье, и связь с ним утрачена на неопределенный срок.

15. БОЛЕСЛАВ

Из оружия у меня были пистолет неясной конструкции, шестиствольный автомат и пяток гранат. С моим гуманитарным образованием я так и не мог сообразить: зачем автомату целых шесть стволов? как он умудряется бабахать в шесть дырочек разом? где у него вообще мушка? Правда, мой автомат каким-то хитрым манером научился вести огонь, почти не требуя от меня стрелковых навыков. Я только определял направление, легким нажатием намекал, что следует угробить того или этого, а многоствольник уж сам выбирал способ, каким лучше покрошить противника в капусту, чтоб брызги летели направо-налево. Только что я в один прием утихомирил пару мрачных типов, притаившихся под лестницей, потом ликвидировал упитанного свиноподобного гада и теперь готовился штурмовать двери Екатерининского зала. В предыдущие два раза моя атака дважды захлебывалась именно на этом месте. Сперва я не догадался бросить в открытую дверь гранату, ринулся наобум — прямо под перекрестный огонь двух тварей, вроде гоблинов, но в костюмах-тройках. Одна из тварей, убив меня, еще потопталась возле моего трупа, цинично проговорила: «Гудбай, Дик!» и лишь после нажатия на «эскейп» нехотя убралась с экрана. Вторично атакуя, я воспользовался гранатой, но сам тоже подорвался за компанию с врагами, повторив бессмертный подвиг Гастелло...

Игрушку «Дик Ньютон в Москве» мне перекачали по Интернету из штата Массачусетс, в Штаты же она попала из Новосибирска или Томска, концов не найти. От обычного «Дика» игрушка-самоделка отличалась топографией, двумя дополнительными видами оружия и десятком новых забавных персонажей. Неизвестный умелец перенес действие в Кремль, прибавив к компании гоблинов некую толику российских политиков. Точнее, это были уже монстры, вселившиеся в политиков, а отважному супергерою Дику предлагалось произвести зачистку территории и избавиться от всей кунсткамеры. За каждое убийство начислялось по тридцать очков.

Клавишей пробела я вновь распахнул двери зала, метнул гранату, благоразумно отскочив подальше. Теперь все получилось, как надо: я при взрыве не пострадал, от гоблинов остались лишь две пулеметные ленты в кровавых ошметках.

— Гудбай, беби! — по-ковбойски сказал я яркой картинке на мониторе, подбирая трофейные боеприпасы.

Однако рано радовался. Откуда-то с потолка скатился пылающий колобок, деловито опалив меня огнем. Ах ты агрессор! Число моих запасных жизней с громким шипением стало убывать на глазах. Я отшатнулся в сторону, быстренько вернул на место шестиствольник и начал всаживать в колобка очередь за очередью. Но противник не собирался так легко умирать: когда у него не выгорело с огнеметом, он вооружился полосатыми бомбочками, которые стал швырять мне под ноги. Взрыв — пяти жизней как не бывало, еще взрыв — еще минус пять. Упорство, с каким этот колобок пытался изничтожить меня, напомнило об одном моем заклятом приятеле из нашей исполнительной вертикали. Не с него ли срисовали шарового монстрика? То-то я смотрю, головной убор у него такой знакомый! Он, определенно он. Где это видано, чтобы обычным боевым колобкам требовалась кепка?..

Собравшись с силами, я все-таки дострелил бы упрямца, но туг как назло затрезвонил один из телефонов на столе, траурно-черный. Это секретарша Ксения. А ведь я ее просил не трогать меня ровно полчаса! Даже Глава администрации Президента имеет право на тридцать минут отдыха посреди рабочего дня. Иначе я не доживу до послезавтрашних выборов, сдохну от моральных перегрузок.

— Что, Ксения? — сердито спросил я в трубку. — Что, милая моя? Счастливые часов не наблюдают?

— Простите, Болеслав Янович, — виноватым голосом произнесла секретарша. — Круглов вас срочно...

Стоило мне подумать о колобке, и он тут как тут. Просто натуральная административно-хозяйственная телепатия! Вообще-то у меня с колобком есть и прямая связь, не через Ксению, — вон тот ярко-желтый аппарат, стоящий на левом краю стола. Сейчас он молчит, а все почему? Наверное, потому, что я сам его и выдернул из розетки. Временно, по-товарищески. Ядовито-желтый — нежный цвет моей сердечной дружбы с московским мэром. Ярче этого аппарата здесь только красный телефон Для Чрезвычайных Происшествий.

— Объясни ему популярно, что меня нет, — дал указание я. — Скажи, босс срочно уехал в Центризбирком, по уши в государственных делах и будет не скоро. Завтра или послезавтра.

Общение с Кругловым никак не входило в мои сегодняшние планы. Догадываюсь, что он мне хочет сказать.

— Болеслав Янович! — отчаянно зашептала в ответ Ксения. — Он ведь не звонит! Он уже здесь, в приемной! Он...

— Да, я здесь! — с сарказмом подтвердил знакомый мужской баритон, внезапно возникая в трубке. Круглов, я чувствую, уже овладел телефоном, теперь ему оставались только телеграф, мосты и Зимний дворец. — Я жду у вашей двери! Надеюсь, вы все-таки пожелаете меня принять перед отбытием в Центризбирком... или куда там вы срочно уехали?

Мысленно я пожелал колобку повеситься.

— Ну разумеется, приму, — тоном наирадушнейшего хозяина проговорил я вслух и выключил компьютер. — О чем речь? Входите, дверь для вас всегда открыта.

Мэр столицы Игорь Михайлович Круглов вкатился в мой кабинет весь багровый от ярости. Сейчас он был без кепки: видимо, оставил ее в приемной.

— Не позволю! — зашипел он на меня. — Не допущу! Костьми лягу, но этому — не бывать!

Дик Ньютон на моем месте давно бы швырнул в противника гранатку, а сам укрылся за спинкой кресла. Мне же предстояло встретить опасность лицом к лицу. Ладно, не привыкать. Я выбрался из-за стола и, протягивая руку для рукопожатия, двинулся навстречу пышущему гневом колобку.

— Полностью солидарен с вами, дорогой Игорь Михайлович, — торжественным голосом сказал я. — Я тоже не допущу и не позволю. Тут мы с вами союзники.

Колобка Круглова настолько удивили мои слова, что он по забывчивости пожал мне руку. Но тут же опомнился.

— Что это вы имеете в виду? — подозрительно осведомился он, выдергивая ладонь. Слышать слово «союзники» из моих уст ему было просто невыносимо. Хуже царапанья жестянки о стекло.

— То же, что и вы имеете в виду, — успокоил я московского мэра. — Победу оппозиции на выборах, естественно. Разве мы с вами можем допустить, чтобы они выиграли? Чтобы черная тень тоталитаризма вновь накрыла многострадальную...

— Какая там, к чертовой матери, тень?! — Вместо того чтобы успокоиться, Круглов впал в еще большую ярость. — Вы отлично поняли, о чем я говорю, не притворяйтесь! Я вам не дам замусорить Москву! Слышали? Не дам!

При каждом слове мэр гневно тряс своей пышной кудрявой шевелюрой песочного цвета. Всего три года назад Игорь Михайлович был лыс, как школьный глобус. Но вот однажды к нему в гости пожаловал с рабочим визитом кудрявый губернатор одного из поволжских городов — и невольно уязвил нашего колобка в самое сердце. Чтобы где-нибудь на Волге было то, чего нет в столице? Ни за что! Пришлось Круглову решиться на сложную операцию: имплантировать себе искусственные волосы самой модной окраски и потом каждый месяц подвергать их процедуре химической завивки. Кудрявый губернатор из Поволжья вскоре пополнил ряды москвичей и пообстриг кудри, перестав быть конкурентом, — а мэр наш все ходил завитой, как барашек. Чего только не сделаешь за-ради престижа родного города! Уважаю упорство. Его бы еще в мирных целях...

— Игорь Михайлович, дорогой вы мой, — произнес я, с особым садистским удовольствием напирая на слово «дорогой». — Я и сам никогда себе не позволяю мусорить в Москве. Можете мне поверить, окурки я всегда выбрасываю в пепельницу, а после — в урну... Вот, пожалуйста, убедитесь. — Я вытащил из-под стола пластмассовое ведерко с одиноким бычком на дне и показал его мэру. — Кроме того, при входе в Кремль я всегда вытираю ноги. И при выходе тоже. Свидетель тому — Полина Матвеевна, наша уборщи...

— Кончайте ваш базар! — воскликнул Круглов, которого, похоже, доканал мой окурок. — Чего вы мне тут горбатого лепите? Я все знаю — и про концерт, и про дирижабли, и чтобы бумажки с них разбрасывать. У меня никаких дворников не хватит, чтоб потом этот мусор выгрести с улиц. Москва вам не помойка. За-пре-ща-ю!

Выслушав страстную речь мэра, я приободрился. Худшие мои опасения не сбылись. К счастью, московский градоначальник знал далеко не все, да и располагал уже устарелыми сведениями. Значит, у меня преимущество.

Идею с агитационными дирижаблями я, к примеру, сам похоронил много-много раньше, чем отменил концерт на Красной площади. Еще во время думских выборов летающие галоши доказали свою малую эффективность и слабую управляемость: когда этих наполненных гелием пузанов отпускали с привязи, их вечно несло куда ни попадя. Кроме того, на сегодняшний день два наших аэростата — «Гольф-банк» и «Святой Серафим Саровский» — так и так были в нерабочем состоянии. После того как мистер Джеймс Нестеренко стремительно отбыл на Багамы с деньгами своих вкладчиков, «Гольф-банк» надо было срочно перекрашивать и переименовывать. Второй из дирижаблей и вовсе нуждался в ремонте. Месяца три назад во время тренировочного запуска «Святой Серафим» получил серьезную пробоину, при посадке задев шпиль гостиницы «Украина». Правда, у нас был еще резервный «Элефант» — аэростат в виде огромного белого слона, давний подарок Республиканской партии США. Но в одиночку запускать предвыборного слона просто смешно.

И все же нет худа без добра.

Раньше фиаско с дирижаблями я записывал в пассив. Теперь же мои организационные неудачи можно обернуть себе на пользу. Мэр хочет уступок, и он их получит. В такой ситуации я спокойно могу ему скинуть пару глупых шестерок, выдав их за крупные козыри. Здесь главное — действовать по порядку. Начнем с Красной площади.

— Многоуважаемый Игорь Михайлович! — приветливо сказал я. — Пожалуйста, не надо так нервничать. Мы с вами представляем одну ветвь власти, неужто не договоримся? Я, со своей стороны, готов пойти навстречу городской администрации. Только объясните, чем вам не нравится предвыборный концерт?

Круглов набычился, рукою взъерошил кудри.

— А то вы не знаете! — с надрывом проговорил он. — Шум, бардак, децибелы! Старинная кладка стен во всем районе нарушится от вашей тряски! Крыши над бассейнами провалятся! Молодежь заплюет наши мостовые жвачкой, огрызками... пивными пробками, стеклянными осколками от бутылок... от банок!

По мнению Круглова, столичная молодежь сплошь состояла из индийских факиров, умеющих плеваться жестью и бутылочным стеклом. Но не будем придирчивы к словам. Наш Михалыч академий разных не кончал, он пророс в мэры из самой толщи народной жизни. Как у классика: «Детство» — «В людях» — «Мэрия».

— Убедили-убедили! — Я поднял руки вверх в знак примирения и согласия. — Вы правы. Концерт отменяется.

Я вернулся к столу, поднял черную телефонную трубку и приказал:

— Ксения, Волкова срочно ко мне. Если его нет на месте, разыскать и доставить.

— Разыщем, Болеслав Янович, — несколько растерянно ответила секретарша. Ксения решила, что у нее начинается болезнь дежавю. Ничего, я ей потом все растолкую.

Очень скоро в дверях появился сумрачный Валера Волков.

— Какие будут распоряжения? — спросил он, рассматривая паркетный пол кабинета. Валера все еще был на меня сердит. Как же, я ведь подрезал крылья его буйной фантазии!

— Значит, так, Волков, — отчеканил я. — Гала-концерта на Красной площади не будет.

— Да понял я уж, понял, — буркнул Валера в пол. — Мне, Болеслав Янович, повторять два раза...

— И не спорь, и не проси! — Я повысил голос. — В общем, я отменяю твое мероприятие. Хочешь — жалуйся хоть Президенту.

Валера вскинул голову и с опаской глянул на меня: не превратился ли часом Глава администрации в механическую куклу с органчиком внутри, долдонящим один и тот же монолог?

— И не спорь! — повторил я, сделав страшные глаза. — Московская мэрия справедливо указала мне на тяжелые экологические последствия твоей идеи для центральной части города... Мы патриоты столицы или нет?

Тут Волков наконец-то заметил в углу кабинета насупившегося Круглова. Я тихо кашлянул, призывая нашего шоумена проявить максимум сообразительности. А заодно вспомнить, что он когда-то закончил театральный институт. Ну, Валера, давай, сопротивляйся. Мы должны показать, что ради мэра идем на очень большие жертвы.

— Болеслав Я-а-анович! — весьма натурально заныл наш главный шоумен. — Но все ведь уже готово... Программа сверстана, объявления пошли в типографию, звезды дали согласие...

— Никаких «но»! — отрубил я. — Мы с Игорем Михайловичем ответственно тебе заявляем: нет!

— А может быть... — жалобным голосом проговорил Волков.

— Никаких «может быть»! — оборвал его я. — Мы с Игорем Михайловичем... — Каждый раз, когда я произносил вслух это сочетание, мэр в углу недовольно крякал. — Итак, мы с Игорем Михайловичем просто категорически вам запрещаем...

Некоторое время Волков для вида поупирался, затем — как бы убитый горем — всплеснул руками и со словами «Режете без ножа!» покинул мои апартаменты. Кажется, наш балаган помог и Валере окончательно примириться с отменой звездной тусовки у кремлевских стен. Его идея, по крайней мере, не пропала зря. Точнее сказать, она пропала с пользой.

— Вот, пожалуйста, — сказал я мэру. — Мы уже плодотворно сотрудничаем, не так ли? Одна ваша просьба исполнена. Теперь насчет дирижаблей: их тоже не будет... Идите сюда! — Я поманил Круглова к открытому окну кабинета.

Московский градоначальник медленно приблизился. Багровых тонов на лице колобка стало заметно меньше, однако там все еще удерживалось ожидание подвоха. Круглов не верил в быстроту победы надо мной. Быть может, он предполагал, что я лишь выбираю удобный момент, намереваясь схватить мэра за фалды и выкинуть вниз с третьего этажа, в наш уютный внутренний кремлевский дворик.

— Видите? — Я указал пальцем вниз. На квадратном асфальтовом пятачке замерла эмалево-белая металлическая стрекоза: удлиненный аристократический корпус, два винта — один над другим, блестящие стекла салона. Чудо военно-технического дизайна. Услада сердца для патриота и гроза для неприятеля. Возле летательного аппарата возились техники в синих комбинезонах. — Что это, по-вашему? — задал я вопрос мэру.

— Ну вертолет, — ответил мне мэр. Он пока не понимал, где подвох, и был настороже, словно Тарзан на тропе войны.

— Не просто вертолет, — пояснил я, — а самый быстрый, самый лучший, экстра-класса. Ка-75, «Белый Аллигатор». Дар камовской фирмы предвыборному штабу нашего Президента. Вчера доставили. Я, знаете ли, филолог по образованию и в технике разбираюсь из рук вон. Но эта машина на меня произвела впечатление.

Мэр зашарил по карманам в поисках кепки и, не найдя, приставил ко лбу ладонь в виде козырька.

— А что это за трубки по бокам? — бдительно спросил он, оглядывая вертолет.

— Если не ошибаюсь, ракетные установки, — сказал я. — Довольно мощные, как мне говорили. Там заранее предусмотрено...

— И он будет летать над Москвой? — взволнованным голосом перебил меня Круглов. — Вот так, с этими боевыми штуками?

— Обещали, что полетит, — подтвердил я. — В агитационных целях, сегодня ближе к вечеру. По сравнению с «Белым Аллигатором» любой агитдирижабль — детство человечества. Но если вы думаете...

— Я не думаю, я знаю! — бесцеремонно оборвал мою речь колобок. — Московская мэрия категорически против! Безусловно и окончательно! Еще не хватало, чтобы какая-нибудь ракета свалилась на головы наших москвичей! Чернобыль хотите устроить?!

Круглов принял оборонительную стойку, ожидая моей ответной реакции. Но я не собирался спорить. Напротив, я подчеркнуто дружелюбно кивнул мэру в знак согласия:

— Не будет ракет, Игорь Михайлович. Ни ядерных, ни обычных, слово даю. По нашей просьбе конструкторы Ка-75 специально переделали обе установки. Теперь они будут «выстреливать» только нашей агитпродукцией... Глядите! — Я вытащил из кармана образец и показал его Круглову.

— Замусорить Москву я вам не дам! — тут же воскликнул мэр, с видимым удовлетворением ступая на знакомую почву. — Муниципальные дворники не обязаны убирать потом ваши бумажки!

Круглову по-прежнему хотелось вывести меня из равновесия и доказать, кто в Москве самый главный Мойдодыр. Ты, ты самый главный, устало подумал я. Успокойся. Все твое, только не мешай нам выбирать Президента.

— Это не бумажка, — сказал я. — Это пластик. Очень практичная вещь, на асфальте не залежится, подберут. Видите, тут на одной стороне фото Президента с семьей, на другой — календарик и гороскопы. Возьмите в руку, чувствуете, тяжелая? Пользуясь этой карточкой, можно будет дважды бесплатно проехаться на метро. Очень удобно в день голосования...

— Бесплатно?! — выдохнул колобок с гримасой только что ограбленного человека. — На городском метро? А приезжие — они тоже даром будут кататься? Да вы знаете, во сколько это обойдется муниципальному бюджету?!

— Демократия стоит дорого, — согласился я. — Но москвичи этот продукт получат со скидкой благодаря бескорыстной помощи мэрии. То бишь благодаря вам.

Все мои попытки консенсуса с Игорем Михайловичем тут же пошли прахом. Лицо мэра вновь побагровело, возвращаясь к начальной стадии нашей беседы.

— Никогда! — прошипел он. — Халяву? За наш счет? Никогда! Мало вам федерального бюджета, кровопийцы? У меня в зоопарке звери голодают! У меня в кукольном театре народные артисты месяцами тринадцатой зарплаты не видят! У меня... — Круглов тяжело задышал.

Зато у тебя хватает денег на чугунных Георгиев Победоносцев, неприязненно подумал я. Раз в неделю очередного Жору отливают и ставят где-нибудь под оркестр. Каждый такой памятничек со змеем стоит четверть миллиона долларов. И ничего, бюджет выдерживает, Москва стоит.

— Так вы готовы поддержать нашу идею? — в упор, без экивоков спросил я.

— Оплачивать халяву? Поищите дурака! — отрезал багровый Круглов. — Я сегодня же аннулирую ваши карточки!

— Ваше последнее слово?

— Нет и нет!

Видит бог, я хотел договориться мирно. Мэр столицы — не какой-то там прибайкальский губернатор, должен понимать ситуацию. Если ты меня не любишь, не люби: не приглашай меня к себе в гости, не шли поздравительных открыток к Новому году. Но нельзя, колобок, понимаешь, нельзя каждое мое слово встречать в штыки. Опасно. В случае нашего проигрыша мы ведь с тобой встретимся у одной стенки, и там уж нас помирят... Все-таки власть портит, сделал я грустный вывод. Даже муниципальная.

Я подошел к столу, демонстративно сунул руку в боковой ящик и щелкнул клавишей. Послышался негромкий гул. Затем я передвинул массивную медную пепельницу поближе к краю стола.

— Стало быть, вы, Игорь Михайлович, отказываетесь поддержать нашего Президента на выборах? — громко спросил я, наклоняясь к жерлу пепельницы. — Верно я вас понял?

Лицо Круглова перекосилось. Президент всегда искренне выражал симпатию столичному мэру. Вероятно, мэр представил вдруг, как я прокручиваю главе государства пленочку с записью нашей дискуссии, и — прости-прощай симпатия. В пределах Садового кольца я имел репутацию человека хитрого и безжалостного. Слухам о своем иезуитстве попустительствовал я сам: с таким шлейфом гораздо удобнее было общаться с должностными лицами. Страх — сильное орудие в умелых руках.

— Я не отказываюсь... — через силу выговорил колобок, со злостью глядя то на пепельницу, то на меня. — Я просто хотел сказать, что...

— ... что вам не нравится эта карточка с фотографией Президента, — ласково продолжил за него я. — Выражайтесь откровенно, не бойтесь! Значит, вы не хотите, чтобы в день выборов москвичи, голосующие за Президента, сэкономили в метро на жетонах? Так?

— Нет, почему же... — Мэр выдавливал из себя речь, как засохшую пасту из тюбика. — В принципе... я не возражаю против... вашей идеи. Мэрия готова принять на себя... расходы. — Последнее слово далось Круглову особенно нелегко.

Я бросился к Игорю Михайловичу и снова пожал его честную ладонь. И снова мэр не успел ее вовремя отдернуть. Эх, жаль, что фотографа здесь не было!

— Спасибо, спасибо! — с пылом сказал я. — Как я рад, что мы нашли общий язык!.. Ой, вы уже уходите? А то посидите, Ксения чай организует...

Под прицелом пепельницы перекошенный багровый Круглов беззвучно отступил к двери, беззвучно выматерился и пропал, даже не сделав дяде ручкой. Ну и пускай, не помру без его «до свиданья». Сам Дик Ньютон — и тот не справился бы с колобком без единого выстрела, как я. Прошу приплюсовать тридцать очков мне в зачет.

Дождавшись, пока за мэром захлопнется дверь, я вернул пепельницу на место, опять запустил руку в боковой ящик стола и отключил портативную машинку для измельчения бумаг: именно она и издавала зловещий тихий гул. В отличие от господина Сухарева, бывшего шефа бывшей президентской СБ, я не имею обыкновения записывать кремлевские разговоры. И сроду не держу у себя никакой подслушивающей техники. Я все-таки лучше, чем обо мне думают. Даже...

Дзззззззз! — вклинилось в мои раздумья мерзкое телефонное дребезжание. Я дернулся: это был не обычный рядовой звонок.

На моем столе дребезжал ярко-красный телефон Для Чрезвычайных Происшествий.

16. ПРЕМЬЕР УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

— Шаг влево, пожалуйста, — попросил мужчина средних лет в потертых синих джинсах и цветастой рубашке с закатанными рукавами. В сравнении с церемониальными черными костюмами кремлевской обслуги его одежда напоминала пестрый конфетный фантик, кое-как приляпанный к безупречно одноцветной панели компьютера.

Президент России повиновался команде. А что ему оставалось делать?

— Теперь вы, — обратился мужчина уже ко мне, — вы шагните сюда и станьте рядом с ним. Вот здесь... нет, правее. Спокойно, без резких движений... И, бога ради, не заденьте эти провода, иначе нам хана...

Мой Сердюк попытался было последовать за мной.

— Куда? — осадил его наш джинсовый командир. — Вы мне не нужны. Только Президент и премьер, только эти двое... Будьте добры, немедленно вернитесь на место. Ну, я жду!

Сердюк в растерянности поглядел на меня. По инструкции он обязан был находиться неподалеку от меня при любых обстоятельствах — не исключая авиакатастрофы, шторма, лесного пожара и, конечно, захвата заложников. Сейчас же должностная инструкция стремительно улетала в тартарары: сперва мои штатные охранники Дмитро и Олесь были оставлены внизу, в гардеробе, а теперь него, референта премьер-министра Козицкого, преступно разлучали с основным объектом прикрытия.

— У нас только пять минут. — Мужчина в цветастой рубашке прислушался к отчетливому тиканью таймера и глянул в упор на непослушного Сердюка. — Мы напрасно теряем время...

Я кивнул головой, подтверждая, что надо выполнить требование. В данной обстановке самоотверженность Сердюка выглядела красивым, но неуместным жестом. Есть ситуации, в которых необходимо подчиняться быстро, без разговоров, без объяснений. Это — одна из них.

С тяжелым вздохом мой референт отошел обратно к дальней стене и замер там в ожидании момента, когда можно будет рвануться мне на выручку. Было в нем что-то от тигра, готовящегося к прыжку. Такого заводного тигра из игрушечного магазина на улице Артема. Похожего я как раз покупал внуку на день рождения.

— Спасибо, — проговорил мужчина и, сразу забыв про моего референта, показал растопыренную пятерню другому пришельцу, в кожаной безрукавке со множеством накладных карманов. — Внимание, начинаем отсчет! Катя, свет!

Над головами вспыхнули софиты.

— Мокеич, камера!

Мокеич в кожаной безрукавке навел на меня раструб телеобъектива.

— Президент хорош, — промычал он, не отрываясь от камеры. — А украинский премьер — в тени. Картинку не вытянем, будет одна радуга вместо лица.

— Катенька, свет на две единицы вправо! Я же просил! — сердито крикнул главный распорядитель съемок. — Премьер тёмный!

Тут же прямо в лицо мне ударил свет софита, едва не ослепив. Невидимая Катенька постаралась.

— В норме оба, — провозгласил из-за камеры кожаный Мокеич. — Я готов, Сергей, работаем обоих.

Вся мучительная процедура называлась протокольной съемкой. Ни в одной из стран мира, где я побывал, телевизионщики не отличались особым тактом. В Дании, например, во время официальной аудиенции у королевы тамошний оператор наступил мне на ногу и не извинился. А в Литве я чуть не получил направленным микрофоном по уху. Говорят, лишь в Ватикане тележурналисты-католики ведут себя более-менее прилично: дерзость в присутствии Папы Римского чревата неприятностями не только на этом свете, но и на том. У Святого престола, как известно, обширные связи наверху.

— Разговаривайте, разговаривайте, пожалуйста, — сказал нам джинсовый Сергей, складывая из двух пальцев нолик. — Делайте вид, как будто нас нет... Как будто вы вдвоем обсуждаете проблемы... Мокеич, пошел!

Тихо зажужжала камера.

— Я думаю, что... э-э... — начал Президент России.

Обсуждение проблем было внезапно прервано в самом начале.

Где-то вверху раздался приглушенный взрыв. Свет померк. Над моей головой со свистом пронеслась туча осколков. Я увидел, как Сердюк делает гигантский прыжок, надеясь закрыть премьера Козицкого своим телом. С другой стороны такой же прыжок совершил и переводчик российского Президента — человек-танк под стать Сердюку. Оба летающих переводчика, не рассчитав, столкнулись друг с другом еще в воздухе. Надеюсь, у моего Сердюка лоб будет покрепче. Другого такого помощника мне уже не найти.

— Катька! — сердито завопил джинсовый Сергей. — Ты почему не ввернула новую лампу?! Я же тебя просил, диверсантка!

Теперь-то я увидел возле софитов диверсантку — маленькую, щуплую и, по-моему, беременную.

— Это и была новая, — уныло отозвалась осветительница. — Не кричите так, мне волноваться вредно. С понедельника я вообще в декрете, и катитесь вы со своими лампами...

Оба переводчика тем временем осознали, что тревога была учебной. Встав с полу, они отряхнулись, оценили габариты друг друга и возвратились на исходные позиции. Несмотря на сильное столкновение в воздухе, выглядели оба целыми и невредимыми. Профессионалы, ничего не скажешь.

— Я думаю, что-о... э-э... вам пора закругляться, господин... э-э... Журавлев, — укоризненно сдвинув седые брови, прогудел Президент России телевизионщику Сергею. За долгие годы в политике российский лидер, по-видимому, привык относиться к ТВ как к неизбежному стихийному бедствию. Как опытный японец — к цунами: нравится или не нравится, но надо терпеть.

— Угу, мы закругляемся, — пообещал джинсовый Журавлев. — Сейчас ввернем запасную лампочку, и порядок... Катерина, тебя одну ждем! Вворачивай!

— А я что, по-вашему, делаю? — отозвался Катеринин голос уже откуда-то сверху, и в следующую секунду яркий свет снова опалил мне лицо.

— Мокеич, пошел! — выкрикнул Сергей Журавлев. — Говорите чего-нибудь, говорите, — поспешно обратился он уже к нам. — Как бы обсуждайте как бы проблемы... Не должно быть статики, должно быть некоторое движение в кадре...

Опять зажужжала телекамера.

— Я думаю, что-о-о средства массовой, понимаешь, информации... совсем от рук отбились, — доверительно сообщил Президент, хлопая меня по плечу. — А как у вас это... в Киеве?

— Як у вас, у Москви, — ответил я, сладко улыбаясь в объектив телекамеры. — Немае на них цензуры.

— Настоящие, понимаешь, разбойники, — сказал Президент и протянул мне ладонь.

— Уси дийсни розбышакы, — согласился я, пожимая Президенту руку. — Бисови диты.

Жужжанье камеры смолкло. Жаркий свет погас.

— Большое спасибо, снято, — довольно произнес Журавлев. — Извините за беспокойство, мы уже сворачиваемся. Было приятно с вами поработать... Как там погодка в Киеве, пан премьер?

— Хмарно, дощ, витер, — с серьезным видом перечислил я.

Я хотел включить в список еще вьюгу и ураган, но позабыл, как они звучат на ридной мове. В действительности у нас с утра было сухо и солнечно. Но телевизионщику ведь глубоко начхать на нашу погоду и на нашу страну. Это он так, разговор поддерживает, пока его команда сматывает удочки. Не о курсе же гривны ему меня спрашивать?

— Очень хорошо, — не слушая, поддакнул джинсовый Журавлев. — И у нас сегодня денек ничего... Сейчас бы на пляж, в Серебряный Бор, верно? — Разговаривая со мной, он одновременно руководил Катей и Мокеичем, которые в темпе сворачивали свою телетехнику.

— Як умру, то поховаты мэне на могыле, — ответил я ему школьной строчкой из Тараса Шевченко.

Подошедший Сердюк громко фыркнул: это-то стихотворение даже он смутно помнил. Речь там шла не о пляже, а о похоронах. Референт российского Президента, тоже оказавшийся рядом с нами, озабоченно зашевелил губами, тщетно пытаясь перевести фразу. В мощной руке возник миниатюрный словарь-разговорник. Оба переводчика, по-моему, владели украиньской мовой примерно на одном уровне.

— Угу-угу, я так и думал, — рассеянно откликнулся на мои слова Журавлёв. Его команда наконец-то справилась со сбором имущества и теперь дожидалась шефа. — Песок, теплая водичка, благодать... Ну а мы поскакали, нам еще индонезийцев снимать. — Громыхая железяками, телевизионщики выкатились из зала.

Глава российского государства неодобрительно посмотрел им вслед.

— Слушай, — обратился он к своему референту, когда массивная дверь закрылась и мы четверо уселись за круглый стол с двумя государственными флажками. — Опять этот наглый Журавлёв. У меня от него в глазах рябит... Им там, в «Останкино», что-о-о, некого больше сюда прислать?

Человек-танк выложил на стол сперва разговорник, блокнот, кожаный бювар, авторучку «паркер» и только потом — сложенную вчетверо шпаргалку.

— В Кремле аккредитовано двадцать человек от «Останкино», — доложил он. — Но тут вот сбоку есть пометка Болеслава Яновича... Журавлёв из этих двадцати самый быстрый. Остальные вообще возятся по полчаса.

— Хорошо, пусть остается, — с досадой в голосе согласился Президент. — Раз быстрый, то пускай, куда от него денешься... От Журавлёва этого, я имею в виду, — после паузы добавил он. Как будто вдруг спохватился, что его слова могут быть неверно истолкованы.

Я кивнул, давая понять, что все истолковал в прямом смысле, а не в каком-нибудь там переносном.

Покончив с телевидением, Президент сразу вернулся в бодрое расположение духа. Пришла пора церемонию официальной встречи на высшем уровне считать начавшейся.

— Ну здравствуйте, господин премьер-министр! — с приветливой улыбкой обратился ко мне глава российского государства. В принципе мы здоровались с ним и до съемок, и перед камерой, но то все было не в счет. Президент не хуже меня знал протокольные тонкости.

— Здоровеньки булы, пан першой министр, — сверившись с разговорником, добросовестно перевел мне человек-танк.

— Добрый дэнь, пан Президент, — ответил я.

— Добрый день, господин Президент, — эхом откликнулся переводчик Сердюк, которому в этот раз даже не понадобился словарь.

Формальности были соблюдены. Еще десять минут я уже по-русски излагал точку зрения официального Киева на послезавтрашние выборы в России. Референт с российской стороны трудолюбиво делал за мной записи золотым «паркером» на белом листе. Записи эти — тоже дань протоколу — не имели никакого значения, хотя бумага потом наверняка будет подшита в особую секретную папку и сохранена где-то в недрах МИДа. Важен был сам факт поддержки перед выборами, а не конкретные слова. Это также было понятно обеим высоким договаривающимся сторонам. По правде говоря, человек-танк мог бы своим «паркером» рисовать на листе рожицы или играть в крестики-нолики, но это ему, разумеется, и в голову бы не пришло.

— Ну, что-о-о... теперь можно и по одной, за славянское братство? — хитро прищурившись, спросил у меня Президент, когда на одиннадцатой минуте я замолк и открыл тем самым неофициальную часть.

— Можно, — согласился я. — И не по одной.

У банкетов, следующих за подобными встречами в верхах, тоже имелся свой ритуал. Каждая сторона обязана была в знак дружбы и сотрудничества употреблять напитки, традиционные для стороны противоположной. Когда мы были на Ямайке вместе с нашим министром закордонных справ, тот вынужден был из-за этого улизнуть сразу после официальной части: иначе ему пришлось бы пить ром, вызывавший у него сильнейшую изжогу. Я должен был тогда отдуваться за двоих, прихлебывая пиратское пойло, но не посрамил честь незалэжной республики... Сегодня все будет проще, подумал я, без экзотики. Мне нальют «Столичную». Российскому Президенту — горилку. Два профессионала, Сердюк с человеком-танком, будут тянуть соки, делая вид, что спиртное их обоих совершенно не волнует.

Из Екатерининского зала мы проследовали в маленький боковой зальчик, где уже оказался накрыт стол. Бутылки на столе были те, что я и предполагал. По части закуски меня, однако, ожидал небольшой сюрприз. В большое блюдо с черной икрой кремлевский кулинар положил сверху крохотные пирожки-кораблики — крейсерочки с грибами, линкорчики с осетриной, сторожевички с дичью. Это был недвусмысленный намек на Черноморский флот. Мой Сердюк и президентский переводчик оживленно переглянулись: они уже прикидывали, как будут делить флот между собой. Оно и вкусно, и мирно, и очень патриотично.

— Я думаю, что-о-о можно садиться за стол, — произнес Президент России и сделал приглашающий жест. — Сколько соловья, понимаешь, баснями ни корми, а он...

Сердюк плотоядно потер руки.

Человек-танк расправил бумажные салфетки в вазе.

Я отодвинул стул, уже собираясь сесть.

«Тревога! — неожиданно заверещала у меня в мозгу сирена Внутренней Безпеки. — Обернись! Быстрее обернись!»

Проклиная свою истеричную дуру-интуицию, я инстинктивно обернулся. И оцепенел.

Президент России, не докончив фразы о соловье и баснях, стал вдруг медленно садиться на пол, куда-то мимо стула. На лице его возникла гримаса боли пополам с удивлением. Правой рукой он еще пытался поймать ускользающую от него спинку стула, а левая его рука неуверенно поползла к нагрудному карману пиджака, словно бы глава российского государства решил внезапно проверить, цело ли содержимое этого кармана... Слева, где сердце.

Человек-танк, резко оттолкнувшись от стола, с рычанием бросился к своему Президенту и успел подхватить его в объятия у самого пола. Но совсем удержать не смог — лишь смягчил падение.

Одна из ножек банкетного стола подломилась. Бутылки с тревожным звоном чокнулись с бокалами. Икорное блюдо, как живое, поехало к краю. Ваза с салфетками опрокинулась в хлебницу.

— Врача! Скорее зовите врача! — Я преодолел оцепенение, но сил моих пока хватило всего лишь на крик.

— Ликаря! Скорийшэ клычьтэ ликаря! — заорал вслед за мной ополоумевший Сердюк, от неожиданности забыв, с какого языка на какой ему положено сегодня переводить.

На лице Президента России уже не было удивления. Только одна боль.

Грохнулось об пол блюдо с черной икрой. Так и не поделенный никем пирожковый флот рассыпался по паркету.