Специалисты по женской части

I

Говоря поистине, в настоящее время нигде, может быть, нет столько вопросов, как в России. Передовые люди, желающие руководить развитием идеи и направлением умов нашей страны, очевидно, только в шутку сетуют на темноту наших соотчичей, а на самом деле несомненно считают Россию самою способною страною для беспредельного прогресса.

Существование такого лестного для нее убеждения между прочим доказывается как массою вопросов, предлагаемых ей к разрешению ее передовыми людьми, так и свойствами этих вопросов, ибо в числе этих вопросов большая половина решена неудовлетворительно всеми западными народами, имевшими социальные революции и имеющими свои, относительно либеральные, учреждения. России в разрешении этих вопросов предоставляется как бы право перерешения и вершения. Правда, что в числе этих так называемых вопросов, поступивших на перерешения, в России было очень много вопросов уже очень старых, переставших быть вопросами, но нельзя сказать, чтобы наши умные люди и ими пренебрегли за их старостию и за давностью окончательно произнесенных над ними решений. Напротив, всеми этими вопросами занимались у нас с жаром и постоянством, всегда превышавшими саму возможность предмета. Еще не прошло трех лет, как в «Современнике», журнале, имевшем репутацию самого лучшего периодического издания в России, со всею серьезностью ставили и разрешали русскому обществу такие вопросы:

1) Мужики люди ли?

2) Женщины люди ли?

3) Хорошо ли народ учить грамоте?

Вопросы эти обсуждали и, обсуждая их, старались пространно доказывать: что мужики люди, что женщины люди и что народ учить грамоте очень хорошо.

С «Современником» никто не спорил, что мужики люди, что женщины люди и что народ учить грамоте хорошо, и справедливость требует сказать, что почтенному журналу ни по одному из этих трех затруднительных вопросов не посчастливилось сказать ни одного здравого слова, которое бы пережило, например, хоть просьбу редактора этого журнала поэта Некрасова к покойному М. Н. Муравьеву не щадить умышлявших на жизнь Государя Императора, но, тем не менее, за «Современником» осталась репутация специалиста в разрешении вопросов: 1) Мужики люди ли? 2) Женщины люди ли? 3) Хорошо ли народ учить грамоте?

За этими головоломными вопросами шел целый ряд других вопросов, столь же головоломных и тоже создавших себе в России своих специалистов.

В числе таких вопросов мы должны назвать женский вопрос, который отличается не только своею пустотою и бестолковостью, но и своею живучестью.

С тех пор, как у нас начали обсуждать этот вопрос, в жизни нашей страны произошло много событий, потребовавших от русских людей серьезного отношения ко многим вопросам, действительно заслуживающим это имя. Таковы: 1) крестьянский вопрос, 2) вопрос польский, 3) вопрос о полякующих русских, 4) восточный вопрос, 5) вопрос о судебной реформе, 6) вопрос земства, 7) финансовый вопрос, 8) вопрос о достоинстве нашего государственного значения в среде злобствующих на нас государств Европы, 9) вопрос о сокращении армии, 10) вопрос о печати и др. Но прежде чем большинство этих вопросов соединенными усилиями лучших людей государства получило окончательное разрешение и устой в направлении, противном желаниям людей, небрегущих о силе и славе России, специалисты по части пустых вопросов выдвигают на сцену свои мелкие хлопоты и заводят речи о том, что не вызывает ни речи, ни объяснений.

В эти минуты, которые можно назвать почти торжественными минутами, когда нация, может быть, впервые за сто лет назад, снова начинает чувствовать себя нацией и не безучастливо смотреть на внешние и внутренние распорядки своего правительства, горсть мелких людей старается отрывать общественное внимание вопросами ничтожнейшими, о которых говорить и не говорить все равно, но которыми усиливаться занять общественное внимание в такое серьезное время недостойно людей, мало-мальски солидных.

Не будет особенно резко сказать, что если бы такие усилия не объяснялись пустотою и тупостью производящих их людей, то их можно было бы объяснить изменою стране, желанием отвлекать общество от солидных вопросов, требующих всего его внимания и участия.

II

Женский вопрос в России явился совсем не так, как все другие, вышеназванные нами вопросы, возникшие исторически. Женский вопрос не заявлен к разрешению самою русскою жизнью, как поставлены ею, например, вопросы, вытекавшие из реформ судебной и крестьянской, из дела польского, из сепаратных стремлений наших иноплеменных подданных, из нерадения русских чиновников в западном крае о выгодах России или даже из угнетения единоплеменных нам народов на Востоке. Женскому вопросу не предшествовало никакое событие, вызвавшее его на сцену, а он создан и предложен к разрешению одним человеком — сосланным впоследствии в каторжную работу и там и умершим литератором Михаилом Ларионовичем Михайловым.

Этот писатель, известный своею необычайною способностью увлекаться и замечательный гораздо более пламенностью своих фантазий, чем логичностью своих мыслей, открыл женский вопрос в своей собственной голове и заговорил об нем со всею смелостью и бесцеремонностью, составлявшею особенность манеры писателей тогдашней эпохи. Из уст г. Михайлова и быстро составившегося за ним ряда первых специалистов по женской части общество русское узнавало, что женщины наши унижены, оскорблены; что они всегда находятся в зависимости от мужчины или от семейства, что у них нет прав и что эти права им и надо добыть. Каких именно прав им надо было добывать, — об этом ничего ясно сознанного и определенного в тех первых заявлениях сначала еще не было, а говорилось только о необходимости прав. Можно было понимать только одно, что борцы за эти права имели в виду предоставление женщине равноправия с мужчинами; а более же — они все плакались над долею женскою и давали чувствовать, что знают, чем ей помочь, но что этого неловко как будто сказать, потому что правительство это… цензура… ну, и все такое, чем обыкновенно в подобных вещах пользуются нигилистические писатели. Цель этих недомолвок, разумеется, достигалась. Это секретничанье очень многих женщин заинтриговало. Тут, на этот грех, во время интереса, возбужденного хлопотами эмансипаторов, жена одного из губернских сановников, госпожа Толмачева, прочитала перед публикою «Египетские ночи» и нашла приличным подчеркнуть в своем чтении этого стихотворения слова: «кто здесь меж вами купит ценою жизни ночь мою». Провинциальные нравы несколько оскорбились чтением этих стихов дамою, и один из литераторов обывателей пожаловался на г-жу Толмачеву редакции уже не существующей теперь газеты «Век». Г-н Петр Вейнберг, редактор названного журнала, к чести своего тогдашнего направления, не одобрил странной выходки сановной дамы и позволил себе посмеяться над выходкой г-жи Толмачевой. Это неодобрение, которое нынче принесло бы г. Вейнбергу похвалу от всякого человека, уважающего благовоспитанность, тогда было названо «безобразным поступком „Века“», и г-н Михайлов оборвал г-на Вейнберга самым энергичным образом. Михайлову поспешило вторить множество других голосов, и все перекликнувшиеся этими голосами в этой самой перекличке почувствовали как бы некоторое сплочение. Они осязали снисшествие на них некоего особого духа, ощутили на челах своих некое помазание, возносившее их над толпою, имеющею общение с женщинами без специальной к этому подготовки, и начали священнодействовать. Усилиями этих людей и создался специальный женский вопрос, в котором они и зачислили себя специалистами.

Служение женскому вопросу началось воздвижением всеобщей ругани против «Века», и справедливость требует сказать, что эта всеобщая ругань была вполне достойна большой страны, имеющей большую литературу. Ругань эта была не только беспощадна, но и влиятельна. Она навела трепет на весь класс, перед которым братья Курочкины секли г. Вейнберга, и страшно повредила новому журналу. Чести и правоты Вейнберга в этом деле не поддержал никто. За него не заступился ни один журнал из тех, которые нынче, после перемены ветра, так решительно выражались против явлений женского нигилизма, и ни один из писателей, которые ныне так зло осуждают в других давно прошедшую шаткость их принципов и убеждений. Что стало так легко и просто после «Взбаламученного моря» и «Некуда», на то до них не смел повернуться ни один язык. Напротив, литературные слухи пронесли, что даже самые именитые сотоварищи г. Вейнберга по изданию «Века» профессор г. Кавелин и теперешний академик Российской академии наук В. П. Безобразов, оба люди с чинами, с крестами и с положениями, вознегодовали на Вейнберга за его неуважение к женщине, публично читавшей «Египетские ночи», и получили с этих пор совершенное охлаждение к своему журналу. Г-н Вейнберг играл самую жалкую роль и, как козел очищения, был загнан в неведомые дебри, доколе исправился там и взят нигилистами к делу.

Скандал г-жи Толмачевой получил в рассказанном событии громкую огласку, и с тех-то счастливых пор женский вопрос и поднесь не сходит со сцены. Понято было всеми, что в оправдании чиновницы Толмачевой видна готовность общества оправдать в женщине пренебрежение условиями приличий. Решено было, что, стало быть, женщина может ходить всюду, куда ходит мужчина; говорить все, что говорит мужчина; предлагать сама то, чего у нее до сих пор старались заслуживать, и на эти темы пошли сочиняться статьи, повести и трактаты. Ни по одной части, кроме разве педагогии, не откликнулось столько специалистов, как по женскому вопросу. Как о воспитании детей писали все, не исключая даже г-на Пятковского, так все же почти, опять-таки не исключая Пятковского, взялись писать и о женской воле, — о женской свободе.

Резюмировать все требования, разновременно заявленные специалистами по женской части, едва ли возможно. Требования эти все одинаково близко граничили с бредом сумасшедшего, с жестокостью варвара и с бесчестием развратителя. Начав оправданием выбора чтения перед публикою, сделанного чиновницею Толмачевою, специалисты по женской части издевались над всем, что составляет так называемую женственность; отвергали типичные черты, присущие женской натуре; смеялись над женской скромностью, над ее стыдливостью; представляли верность ложа запощеванским предрассудком; материнскую заботливость о детях называли узостью взгляда, которому противупоставляли широкий взгляд на сдачу детей попечению общества или на существующую будто бы возможность любить чужих детей, как своих. Они добивались допущения женщин в одни и те же училища с мужчинами, указывали на уместность замещения женщинами многих служебных должностей, нынче занятых мужчинами, — а потом уже впали в круглое бешенство, и в этом бешенстве один из женских эмансипаторов предлагал России женское войско, а другой объявил, что очень глупо видеть что-то предосудительное в профессии женщин, торгующих своими прелестями, ибо с настоящей точки зрения проституция, как ремесло, ничуть не хуже многих других ремесел, а некоторых даже и лучше.

Все эти специалисты по женской части подвизались преимущественно в двух больших журналах: в «Современнике», редактированном г. Некрасовым, который впоследствии оказался добрым патриотом и просил генерала Муравьева «виновных не щадить», и в «Русском слове», редактированном г. Благосветловым, который недавно перебил наборщиков своей типографии. За этими двумя большими журналами тянулась целая плеяда маленьких изданий, считавших за честь себе вторить во всем «Современнику» и отставших от г. Некрасова только тогда, когда почтенный поэт попросил покойного Муравьева не щадить злоумышляющих на жизнь императора.

III

Во все время, пока в нигилистических журналах проектировались и защищались бесчинства, которые хотели произвести над русской женщиной ее милые защитники, органы умеренных направлений или молчали о женском вопросе, или чуть-чуть шепотом шептали что-то такое старое-престарое, вроде того, что женщина должна быть подругою и матерью.

«Русский вестник» понял нигилистическую болтовню о женщине и ее правах с первого же раза: он не придал ей никакого значения и не уделил, кажется, ни одной строки на своих страницах. К чести этого оберегающего свою репутацию журнала, он один остался совершенно безучастным к этому пустому вопросу. «Библиотека для чтения» и «Время», переименовавшееся потом в «Эпоху», нашли, что женский вопрос есть, что он в действительности существует и заключает в себе нечто, требующее специального с ним знакомства; но, признавая женский вопрос, они и на него старались взглянуть взглядом умеренных журналов, взглядом, у нас выражающимся так, что «вы, дескать, так, — они так, — а мы посередке этого». Эти почтенные журналы не отказывались поработать с своих умеренных точек зрения над женским вопросом; но у них не было хороших специалистов по женской части. Мог им подходить один из известных, положим, женских специалистов, г. Карнович; но что же можно было поделать в умеренном тоне с одним г. Карновичем, имея соревнователями в тоне неумеренном гг. Слепцова, Зайцева, Писарева, Антоновича, полковника Лаврова, профессоров Сеченова и Флоринского и нигилиствующего чиновника государственной канцелярии Ю. Жуковского? Г-ну Карновичу тут было не справиться с такой внушительной компанией, и женский вопрос в умеренных журналах очень долгое время оставался совсем без специалистов. Еще бы несколько месяцев такого безлюдья, и вопрос этот, пожалуй, мог бы совершенно умолкнуть, ибо нигилистическим специалистам по женской части становилось решительно не с кем ни разговаривать о женщинах, ни препираться о них. Волею-неволею приходилось или замолчать, или держать на языке своем одного Виктора Аскоченского — этого bête noire[1] русских реформаторов и публицистов; но имя Аскоченского ныне уже не производит впечатления.

Вопрос был совсем при своем последнем конце и до этих пор, конечно, уже давно бы угас, если бы его не поддержали редакторы «Отечественных записок» А. А. Краевский и его покойный сотоварищ Дудышкин. Эти почтенные люди отыскали в расстроившемся гнезде стрижей «Эпохи» писателя, которому ни подобного, ни равного по уму и по образованности до сих пор во всей русской литературе еще не было. Этот бесценный человек есть критик-философ-физиолог Н. И. Соловьев. Г-н Соловьев написал в разных родах очень много, так много, что едва ли кто-нибудь из начавших свою литературную карьеру одновременно с ним мог написать половину того, что написано г. Соловьевым, и потому об этом плодовитом писателе у всех людей русской литературы сложилось мнение самое определенное и притом совсем одинаковое. Это, положим, удивительно, что все русские литераторы подумали одинаково о чем-нибудь на свете, но на этот раз так случилось. Г. Соловьев такой писатель, о котором, впрочем, и невозможны сколько-нибудь противоречащие мнения: и постепеновцы, и нигилисты, несмотря на раздирающую их вражду, отдают г-ну Соловьеву вполне заслуженную им справедливость, признавая его совершеннейшею неспособностью и литературным paletot quai.[2] И действительно не имеющая пределов куча вздора, напечатанного г. Соловьевым в «Эпохе», «Отечественных записках» и «Всемирном труде», свидетельствует несомненным свидетельством, что писатель этот не имеет ни вкуса, ни образования, ни тени эрудиции, ни даже самой легкой начитанности, но обладает наглостию и легкомыслием, превосходящими и байроновского переводчика г. Минаева, и нигилиствующего чиновника Жуковского, и всё, удивлявшее до сих пор читающую Россию своим развязным нахальством, всё, что, получив дерзость строчить, вламывается в вопросы, о которых, по своему житейскому и научному невежеству, рассуждать не имеет никакого права. Такой сотрудник, как г. Соловьев, не может быть приурочен со смыслом ни к какой литературной работе, что и доказывается его нынешними работами по новому журналу, в котором он в сегодняшние дни спохватился разбирать русские народные былины и песни, не стесняясь давно уже выраженными о них авторитетными мнениями г. Буслаева. Для г. Соловьева закон не писан, и он, с величайшим спокойствием, рассказывает своими словами и цитатами былины и песни, думая, что он их этим объясняет. Он не замечает даже, что называет былину песнею и песню былиною, точно так, как до сих пор называл повести статьями, а статьи повестями. Он пишет самый несуразный вздор и доволен им.

Но в «Отечественных записках» с ним было не так. Осторожный и многоопытный Улис, стоящий во главе этого издания, обладая неоспоримою прозорливостью, умел с замечательным тактом сэксплуатировать даже г. Соловьева. Г-н Краевский не то, что г-н Хан. Г-ну Краевскому, видавшему на своем веку всяких литераторов, было известно, что есть такие вопросы, на которые, глядя с коммерческой точки зрения, журналу отозваться выгодно, но за которые мало-мальски дальновидный человек не возьмется и выдавать себя специалистом в них не станет. Такие вопросы преимущественно бывают из разряда вопросов бездельных, о которых может говорить всякий, у кого хватит близорукости в них впутаться.

О чем же в нашей литературе можно писать, ничего не зная и не понимая? Так писали о многом, но преимущественно так писали о народе, о воспитании и о женщинах. Признано уже, что у нас в этих вопросах каждый человек специалист и почти каждый невежда — писатель.

Но с народничаньем времен Якушкина и Громеки, в эпоху появления г. Соловьева в «Отечественных записках», уже было покончено. Государь решил, что мужики люди, и дал им человеческие права. Перестали заниматься к этому времени и переливаньями по вопросам о воспитании; но вопрос женский, хотя несколько и заминался уже в то время, все еще мог быть пошевеливаем. Хитроумный Улис «Отечественных записок» встрепенулся, что у него в журнале этим вопросом как будто мало занимались, и, чтобы сделать свой орган повсестороннее, решил учинить г. Соловьева специалистом по женскому вопросу при «Отечественных записках».

Г. Соловьев, будучи, вероятно, человеком доверчивым, не прозрел тогда дальновидности г. Краевского, припускавшего его к женской специальности с очевидною целию спустить его тотчас же, как специальность эта станет ненужною. Он этого коварства не открыл и взялся быть женским специалистом. В поднятии женского вопроса в «Отечественных записках» г. Соловьев не встретил никаких затруднений, потому что вопрос этот может быть поднят у нас в любую минуту, после любой строки или скандала, и точно так же, в любом фазисе своего развития, может быть опять заброшен и позабыт, нимало тем не возмущая течения русской жизни.

Быв припущен редакторами «Отечественных записок» к женскому вопросу, новый специалист по женской части, как надо полагать, не позаботился обогатить сокровищницу своих знаний никакими особенными сведениями по своей новой специальности, а вооружился лишь двумя половинками индийской груши и с ними, как малорослый Давид на Голиафа, пошел против всех женских эмансипаторов. Кроме двух половинок этой груши, которые г. Соловьев вспоминал в своих статьях, сравнивая по-индийски мужа и жену с двумя половинками разрезанной груши, да кроме уверений, что длинноволосая женщина красивее коротко остриженной, у него не было ничего, чем бы он мог разбивать друзей стриженых женщин. Соловьев уговаривал женщин не стричься ярыжками и не пренебрегать семейными обязанностями. В этих словах нового философа, конечно, не было ничего нового: все чувствовали, что это были не более как маменькины и бабушкины советы, против которых, пожалуй, нечего и возражать, но о которых нечего и толковать, потому что всем, кто их не отверг, они очень хорошо известны, а кто не хотел их слушать из живых уст, тот не уверует в них, встретив их в статье, подписанной именем г. Соловьева. Но г. Соловьев все думал, что он все это говорит некие новости и низводит в женский мир откровения своего целомудренного гения.

Что думал об этих статьях г. Краевский, который, всеконечно, не раз слыхивал в годы юности своей и детства добрые советы любомудрия и воздержания? — это нам неизвестно; но он статьи г. Соловьева печатал как раз до тех пор, пока г-ну Соловьеву посчастливилось свести специализированный им вопрос к шутовству.

Сначала нигилиствующие специалисты по женской части, не стерпев вторжения г. Соловьева в область женского вопроса, начали его терзать, щипать, кусать и выворачивать его нутром вверх, до самой невозможной гадости; наконец бросили. Тогда и г. Краевский почувствовал, что всего этого довольно, и почислив женский вопрос по своему журналу конченным, и самую вакансию специалиста по женской части при «Отечественных записках» упразднил.

Г. Соловьев был убит дважды: Краевский закрыл его кафедру, а беспощадные нигилисты продолжали отравлять его жизнь, но взялись отравлять ее не посредством печати, а другим адским путем, на который их только ехидные умы и способны. Не довольствуясь тем, что они допекали этого невиннейшего из литераторов всех стран и народов и карикатурами, и статьями, они измыслили отравлять его существование какими-то письмами. Этой безбожной штукой они так доняли г. Соловьева, что он даже, выйдя из терпения, стал уж жаловаться на такое злодейство во «Всемирном труде» г. Хана. Это действительно выходило черт знает что такое! — все хвалят, очень хвалят, даже превозносят его за его статьи; а между тем у г. Соловьева уж и терпения нет обирать из почтальонских рук эти похвалы и превозношения.

Дело, как явствует из сего краткого рассказа, было приведено к крайней степени шутовства, и последнему рыцарю женского вопроса прислан колпак, в получении которого он и расписался во «Всемирном труде». Оставить бы этот вопрос его специальному органу, «Женскому вестнику», и пусть себе он догорает в этой жалкой литературной плошке, засвеченной передовою статьею г. Слепцова, прославленной потом скандальным разбирательством издательницы этого журнала, г-жи Мессарош, с тем же специалистом по женской части, г. Слепцовым, за забор у нее, г-жи Мессарош, некиих деньжонок и долженствующей в самом скором времени погаснуть с чадом, с треском и с дымом, словом, погаснуть, как гаснут все сальные плошки…

Казалось бы, что этим удобно было закончить все шутовство, поднятое в литературе под названием разработки женского вопроса. Мнилось, что после всего бывшего с литератором Соловьевым уже никто не захочет восхищать у него права на имя последнего могиканина, последнего борца за дело, в котором нет никакого дела, но за которое г. Соловьев пострадал много и от редакторского коварства, и от нигилистического бессердечия, доставившего выгоду одному почтовому ведомству… Так оно как будто и выходило, но, однако, не вышло. Прошло несколько месяцев; г-на Соловьева оставили в покое; он имел время надуматься; от женского вопроса поотстал и облюбовал себе другой жгучий современный вопрос: вопрос о народности и о песнях, и опять думает, что сообщает обществу нечто новое; а женский вопрос, как золотушный прыщ, опять выскакивает в другом месте.

IV

Профессор Петербургской военно-медицинской академии Сеченов написал в редакцию академической газеты письмо, в котором сообщает, что некая девица Суслова, начавшая изучение медицинских наук вместе со студентами здешней Военно-медицинской академии и впоследствии лишенная возможности кончить здесь курс этих наук и получить медицинскую степень, достигла своей цели в одном из швейцарских университетов. Почтенный профессор заявил это, как факт сколь радостный в интересах приобщения женщин к медицинской науке в России, столь же и укоризненный для русского общества, на совести которого должно будто бы лежать недопущение женщин к обучению медицине у нас в России.

Редакция академической газеты напечатала письмо почтенного профессора без всяких к нему прибавлений и объяснений. Соблюдая свой строго-деловой тон, газета академическая не сочла приличным ни присовокупить с своей стороны благих пожеланий г-же Сусловой, без чего, наверное, не обошлась бы газета, обладающая меньшим тактом, и воздержалась от всякого желания усугубить своим словом нравственную кару общества, виновного, по мнению г. Сеченова, в недопущении у нас женщин к обучению вместе с мужчинами. Обличив столь достойное самообладание в этих двух случаях, академическая газета была столь же самообладающею и далее: она даже не сочла своею обязанностью заметить профессору Сеченову его небольшую, но довольно грубую ошибку. Газета не пожелала восстановить факт удаления женщин из среды петербургских военно-медицинских студентов в его истинном свете. Самообладающая газета не сказала, что женщинам вход в Военно-медицинскую академию возбранен не обществом, а правительством и что потому пени, сказанные г. Сеченовым за этих женщин русскому обществу, по существу дела, должны быть адресованы им правительству, которому г. Сеченов служит и с которым, следовательно, гораздо более солидарен, чем всякий частный, общественный человек, выражающий свое независимое и невлиятельное мнение за стриженых женщин или против стриженых женщин.

Мы желаем восстановить этот факт и напомнить г. Сеченову и другим специалистам по женской части столь неуместно забытую ими историю изгнания женщин из петербургского медицинского рая. История эта и недолга, да и не так скучна для тех, кто или не совсем близко с нею знаком, или успел ее позабыть.

Общество ничем неповинно в изгнании женщин, начавших посещать медицинские курсы Военно-медицинской академии. Общество даже никогда не впутывалось в это дело. Правда, что из общественной среды, посредством органов, было выражено несколько мнений о занятиях женщин медициною; но в большинстве этих мнений, конечно, нисколько не влиятельных и вовсе не имеющих для правительства никакого обязательного значения, выражалось одно желание иметь в России женщин-врачей. Лишь только в меньшинстве весьма малом и, конечно, также совершенно не влиятельном, мысль эта представлялась утопиею потому, что у нас еще негде женщинам учиться медицине. Люди, державшиеся этого последнего мнения, говорили, что учащиеся медицине женщины, сидя за медицинскими лекциями вместе с военно-медицинскими студентами, весьма во многих случаях могут стеснять и преподавателя, и слушателей-мужчин, для которых академия основана с специальною целию приготовлять врачей для армии и флота, и что, наконец, есть опасение, могут ли при столь неудобной обстановке сами женщины успешно заниматься медицинскими науками.

Вот в чем состояло все общественное вмешательство в вопрос об изучении женщинами медицины в одном заведении с военно-медицинскими студентами.

Насколько наши общественные заявления вески и серьезны пред очами власти, — это известно каждому знающему Россию, ее общество и ее порядки, и потому мы каждого такого человека просим самого рассудить, основательно ли в приведенных нами общественных толках видеть повод к изгнанию женщин из медицинской академии? По весьма многим вопросам, заслуживающим внимания гораздо более, чем этот женский вопрос, — общество думает свою думу, а правительство держит свой путь по своим мыслям. Всякому предоставляется полное право в тиши своего кабинета подвергать все явления жизни и весь порядок дел самой разносторонней критике и иметь о нем свое самое независимое мнение, но мнения эти так и остаются только кабинетными мнениями, не переходя в область действительного. Отрицать это или забывать это у нас начало входить с некоторого времени в моду; но мода эта пущена крепостниками, желающими во что бы то ни стало уменьшить заслугу правительства в освобождении крестьян. Этим благородным людям, считающим себя ныне друзьями доброго режима, такой фортель нужен для того, чтобы уверять, что великий факт освобождения крестьян с землею совершился не усилиями Александра II и лучших людей правительства, а будто бы к сему время доспело, и общество само хотело решить крестьянский вопрос в том духе, в каком он столь славно решен. При этом обыкновенно забывается или тщательно затушевывается вся крепостничая интрига, искавшая опоры во всех элементах, не исключая даже революционного, и сломившаяся единственно о твердость Государя и лиц, избранных им для решения крепостного вопроса.

Переносясь от этого бесконечно великого вопроса, приведенного здесь для примера, к вопросу о совмещении женщин, желавших учиться медицине, в одну группу со студентами Военно-медицинской академии и университетов, мы будем только справедливы, сказав, что между русскими крепостниками и нигилистами (из среды которых, за исключением гг. Карновича и Соловьева, выходят все наши специалисты по женской части) замечается весьма яркая солидарность в некоторых полемических приемах и даже в стремлениях. Те и другие рукоплещут и злорадствуют выступающим на глаза неурядицам; те и другие готовы якшаться с поляками и другими врагами России; те и другие умышленно путают и затемняют обстоятельства, вызывавшие или сопровождавшие те или другие явления, и дают всему свои объяснения.

Истина требует сказать, что правительство, оказавшее достохвальную твердость в великом вопросе крестьянском, не изменило своему характеру и в маленьком вопросе о женщинах, желающих учиться медицине. И в этом вопросе правительство не только не изменило своей самостоятельности, но в нем-то именно всего менее оказало угодливости раздававшимся от времени до времени общественным голосам. Женщинам был открыт вход на медицинские лекции вместе со студентами Военно-медицинской академии в то время, когда в обществе было наиболее лиц, сомневавшихся в удобности этой меры, и закрыт был этот вход женщинам тогда, когда сомнения эти сделались совершенно почти не слышны и всем думалось, что женщины твердо уселись на скамьях медицинских студентов. В обоих этих случаях, как в крестьянском деле, так и в деле женщин, которое сюда неудобно бы и приравнивать, правительство поступило совершенно самостоятельно, не ощущая никакого страха перед обществом. Чем правительство руководилось, допуская женщин на медицинские лекции вместе с мужчинами? — нам до сих пор достоверно неизвестно, хотя, впрочем, мы не обязаны и доискиваться до этого. Вероятно, правительство было движимо сознанием пользы иметь в государстве женщин, знакомых с медициною и способных врачевать хотя бы одни специально женские недуги, открытие которых врачу-мужчине для многих скромных женщин сопряжено с унижением женской стыдливости. Чем же руководились правительственные люди, прямо или косвенно содействовавшие изгнанию женщин из среды студентов, о том есть ходячие слухи, происхождение которых нельзя заподозривать в совершенной неосновательности. По слухам этим известно следующее.

Всем людям, не спавшим последние десять лет сном Ильи Муромца, известно, что с тех пор, как женщины получили доступ на медицинские лекции, в Петербурге произошло несколько политических беспорядков, повлекших за собою весьма строгие следствия. Известно также, что при некоторых из этих следствий было несомненно обнаружено, с одной стороны, прямое или косвенное участие студенток в стремлениях политически компрометированных лиц, а с другой, — открыто, что нравы этих ученых женщин, во время тесного общения их с людьми науки, получили такое оригинальное развитие, что женская скромность, для охранения которой столь желанны были женщины-врачи, едва ли сочла бы возможным совещаться с теми женщинами-врачами, какие должны были выйти из этих студенток, получивших известность у высшего правительства и даже городской полиции. Истинный вид дела был такой.

Тогда, когда это обнаружилось, правительство по своим собственным соображениям, основанным на результатах формальных следствий (которые, к счастию многих женских лиц, во всей своей подробности не оглашены), нашло нужным закрыть женщинам вход в Военно-медицинскую академию и, не спрашивая на это никакого согласия у общества, вход этот закрыло.

Такая решительная мера правительства, вызванная прикосновенностью одних медицинских студенток к делам, всего менее относящимся к медицинской науке, и оригинальным отношением других из них к законам общественной нравственности, коснулась огулом всех женщин, учившихся вместе со студентами, и не обошла и тех из них, которые были никаким обвинениям непричастны.

В числе этих безвинно понесших на себе всю строгость вызванной огульной меры была и получившая ныне в Швейцарии медицинскую степень девица Суслова, которая оставалась в академии, если не ошибаемся, долее всех прочих своих сверстниц и умела вести себя умнее других. О ней говорили, что она учится. От нее все ее близко знавшие всегда ожидали прока, и теперь, после сделанного профессором Сеченовым заявления, можно надеяться, что возбуждаемые ею некогда надежды не обмануты. Мы говорим, что они не обмануты, потому что не имеем пока никаких причин думать, чтобы, получив медицинскую степень в заграничном университете, г-жа Суслова не в силах была доказать действительности своих знаний и дома, в России.

V

Вся эта, по возможности кратко рассказанная нами, история допущения женщин в медицинскую академию и потом изгнания их оттуда за нетерпимое русским правительством поведение, вероятно, ничуть не хуже нас известна почтенному профессору Сеченову, проживающему в Петербурге и состоящему на службе при той самой академии, о которой только что шла наша речь. Сколько бы мы ни заставляли себя думать, что уважаемый профессор, сидя за своими физиологическими работами, давшими ему солидное имя в ряду европейских ученых, мог не знать того, что касается его бывших слушательниц, но мы все-таки никак этого допустить не можем. Один последний факт: та восторженная радость, с которою ученый профессор возвестил России чрез посредство академической газеты о получении медицинской степени девицею Сусловою; та сдержанная сила пеней, произнесенных им обществу, виновному, по его мнению, в создании необходимости нашим женщинам уезжать за изучением медицины в чужие края, — все это очень ясно говорит, как небезучастно относится достойный профессор к вопросу о дозволении женщинам специализировать себя в медицинских науках у себя дома, в России. Имея перед собою только один факт этого заявления и сопровождающих его пеней, мы уже не смеем думать, чтобы внимание ученого профессора было столь сильно поглощено наукою, что все происходившее с лицами столь интересовавшей его среды не доходило до его ведома. Это невозможно! Почтенный профессор, всеконечно, знает всю историю допущения женщин в Военно-медицинскую академию и изгнания их из этого заведения — по меньшей мере не хуже большинства столичных жителей.

Зачем же этот медицинский ученый так криво толкует это дело? Отчего он не хочет видеть столь известной всем и каждому в Петербурге несоответственности поведения бывших медицинских студенток их учебному и общественному положению? Отчего ему хочется обвинить за них общество, а не их самих? Отчего, наконец, если уж они в его глазах во всем правы, — отчего он не хочет считаться за них с академическим начальством или с военным министерством, а считается с простыми, неофициальными людьми — с обществом?

Что весь сей сон должен обозначать?

Должны ли мы думать (и вправе ли это думать), что ученый профессор, видя совершавшиеся факты, не хотел и не хочет признавать их, в противность всякой логике? Или нам следует предположить, что г. Сеченову известны другие факты, до сих пор никому, кроме его и посвященных в тайны академии, неизвестные — факты такие, на основании которых можно сказать, что не правительство, а общество удалило из академии протежируемых почтенным профессором ученых женщин? Или же наконец, и это всего вернее, мы должны все пени г. Сеченова обществу принять, как некоторую политическую ловкость, и объяснить тем, что почтенный профессор по обществу и не метил, а метил в правительство, но что, состоя на правительственной службе и благоразумно оберегая свою служебную карьеру, он нашел почему-нибудь неудобным простирать свои пени к правительству, а кинул их не столь опасному обвиняему — обществу? Жаль только одного, что общество в России не столь обидчиво, чтобы потребовать г. Сеченова за взводимую им клевету к ответу перед судом, и даже не столько серьезно, чтобы надолго запомнить, что такая вылазка г. Сеченова против общества весьма дурно рекомендует серьезность самого этого почтенного ученого.

VI

Приняв за неоспоримое, что профессор Сеченов не мог не знать истории водворения и изгнания петербургских студенток из академии, и имея постоянно на памяти отличающие этого профессора дарования и просвещенность, при которых несовместима неспособность рассматривать следствия без связи их с их причиною, мы только и вправе допустить одно, что г. Сеченов попенял обществу, находя неудобным по своему чиновному положению сказать, что он осуждает правительство. Нигилисты большие мастера ладить с начальствами.

При таком изъяснении себе этого тонкого сеченовского приема, мы могли бы и оставить этот вопрос, нимало не усиливаясь оправдывать озлобившие специалистов по женской части действия правительства и некоторые общественные мнения о студентках. У правительства есть свои органы, чтобы в них доказать ничтожество таких обвинений, и есть свое высокое положение, позволяющее такие с ветру взятые фразы пускать по ветру; а общество, как мы уже сказали, было слишком бездеятельно в вопросе о медицинских женщинах. Общество нужно было бы оправдывать разве только против обвинения его в недостатке решимости протестовать против поведения некоторых студенток, о котором оно знало нечто прежде, чем о том сведало правительство. Но нам желательно показать, не имели ли бы основания друзья женщин, желающих учиться медицине, вместо того чтобы приносить обществу и правительству пени, взглянуть на поведение того и другого в этом деле небеспристрастнее? Не основательней ли было бы со стороны этих друзей покороче и погорячее посчитаться с теми женщинами, которые своим, ни в каком обществе не оправдываемым, поведением вызвали у правительства мысль об удалении женщин из медицинской академии и университетов?

Правительству (каждому, какое бы оно ни было) нет ничего свойственнее, как охранять свой авторитет, блюсти интересы края и оберегать по мере средств общественные нравы; а женщины, давшие повод к упомянутой мере, компрометировали себя против всех этих охраняемых или подлежащих охранению правительства принципов. С людьми, стремящимися к нарушению этих принципов, правительства, как монархические, так и республиканские, в наше просвещенное время расправляются почти везде одинаково: они отнимают у таких людей средства вредить охраняемым началам общественной и государственной жизни — и это самая мягкая мера из всех мер, к каким до сих пор правительства самые толерантные прибегали против своих недоброжелателей. Все другие доселе известные меры против людей, грозящих правительствам или обществам, бывают гораздо строже, но правительства, желающие оберегать себя и общества, себя оберегающие, бывают вынуждаемы не пренебрегать и ими. Следовательно, меру, имевшую свое приложение к делу наших медицинских студенток, даже никак нельзя назвать жестокою. А в то же время совершенно понятно, что и требовать или желать ослабления ее — значило бы то же самое, что желать уничтожения существующего правительства и подчинения общественных нравов кодексу нравственности студенток. Это, в переводе на более точный язык, значит то же самое, что желать, чтобы правительство и общество сами покровительствовали элементам своего собственного разложения.

Правительство наше, к чести своей, с некоторого времени в подобных вопросах действовало с достойною твердостью, которой можно ему пожелать и во всех других вопросах. Оно не давалось на либеральные ловушки, когда ему говорили вздор хотя бы и ученые, но не основательные люди; оно не останавливалось перед разглагольствованием, что упразднение мятежных кляшторов в Польше и Западном крае равняется гонениям на исповедание римско-католической религии, и нынче не может поверить, что выселение из академических аудиторий не умевших вести себя там с должным достоинством женщин равняется противодействию русским женщинам учиться и наукою добывать себе честный кусок хлеба. Все это вздор, и мы несколько ниже сего надеемся показать, что это вздор. Правительство наше нимало не смотрит враждебно на женскую науку, нимало не вооружается против женских прав и не позволяет опередить себя в свободе отношений к этому делу ни одному из просвещеннейших современных правительств, а если кто виноват, что женщинам у нас нынче еще нет возможности учиться медицине и другим высшим наукам, в которых они желали бы себя специализировать, то в этом виноваты наши специалисты по женской части, обратившие хлопоты об образовании женщин себе в недостойную забаву. Правительство же не захотело иметь разврата в заведениях, устроенных для образования, — и оно поступило прекрасно.

VII

Обратимся теперь к обществу и посмотрим, в чем оно может быть обвинено по делу высланных из академии женщин и что оно могло бы сделать в их защиту, если бы пожелало за них заступиться.

Тут нам придется сделать всякие догадки, что бы кто из друзей этих женщин мог обществу порекомендовать сделать.

Догадки эти, мы надеемся, будут для нас не очень трудны и притом довольно верны, потому что мы просто будем выражать в них мысли, высказываемые в частных разговорах некоторыми известными нам специалистами по женской части.

Прежде всего, говорят, общество могло:

1) Заявлять, что женщины-врачи очень нужны. Отвечаем: это тысячекратно заявлялось.

2) Оно могло просить правительство о допущении женщин на медицинские факультеты.

— Всякие просьбы, подписываемые и подаваемые скопом, в России запрещены.

— Чтение многих медицинских наук мужчинам и девушкам в одной аудитории и с одной кафедры обществу, может быть, далеко не без основания, кажутся оскорбительными для нравственного чувства, об ограждении которого всякое общество имеет полное право всячески пещися, и потому, следовательно, обществу действовать против своих убеждений не приходится.

На общество образованное произведено свое впечатление отказом английских медицинских профессоров, которые, будучи мужчинами, застыдились вести некоторые медицинские беседы перед слушательницами женщинами; общество знает, что женщин-профессоров у нас нет; оно знает, что особых медицинских училищ для женщин (кроме родовспомогательных заведений) тоже нет; и ему не довелось слышать, чтобы г. Сеченов, г. Флоринский или кто другой из медицинских профессоров, сочувствующих специализированию женщин в медицинских науках, положили хотя один камень в зачин такого нового заведения, частного, как в Америке.

Ни одного раза еще этой мысли нигде солидным образом не заявлено ни одним специалистом по женской части, и обществу нечего было и поддерживать.

И наконец: находят, что общество холодно и недоверчиво относится к возможности иметь у себя женщин-врачей, а оно должно бы впиваться в эту мысль и не отставать от нее.

Общество положительно желает иметь женщин-врачей и появлению их будет очень радо. К делу этому оно относится не холодно, но недоверчиво единственно потому, что не видит, чтобы что-нибудь в пользу этого дела делалось, а теперь даже не верит, чтобы наши женщины и учились путем. Г-же Сусловой будет принадлежать очень завидный подвиг рассеять это недоверие, и тогда от общества можно будет спрашивать отчета в его чувствах и отношениях.

Остается одно последнее указание: говорят, если общество не хочет само рисковать никакими затратами на устройство особого училища для женщин, то оно должно было протестовать против высылки женщин из аудиторий, учрежденных для университетских студентов?

Говорящие это, во-первых, забывают, что опротестовыванье действий правительства каким-нибудь формальным актом не в порядке нашей современной гражданской жизни. Самое приготовление этого протеста представляется делом столь ответственным и хлопотливым, что осторожный профессор Сеченов не желает даже никаким и дозволенным образом выражать свои пени правительству, которое выслало студенток, и посылает их обществу, которое их не трогало. А во-вторых, обществу не против чего было протестовать, потому что из жалкой среды, к которой примыкали изгоняемые из медицинской академии женщины, постоянно выходили разные гадкие дрязги, смущавшие русскую общественную совесть и возбуждавшие к себе одно презрение.

Обществу несравненно легче еще оставаться долгое или короткое время без женщин-врачей, чем остаться раз навсегда без женщин, матерей и подруг, без которых стране нашего строя жить невозможно.

VIII

Но допустим то, что, кажется, должны допустить, допустим, что для г. Сеченова весь вопрос в этом деле состоит в том, чтобы приготовить здесь дома позицию для возвращающейся в Россию швейцарской докторантки Сусловой, чтобы расположить в ее пользу общественное мнение и застращать угрозою стыда тех, которые способны подыскиваться под г-жу Суслову и вредить ей.

Опасение такое весьма понятно, и весьма понятно также и то, что г. Сеченов заботится о заблаговременном устранении с дороги г-жи Сусловой всех зол и напастей. По крайней мере, мы никогда не позволили бы себе упрекать г. Сеченова за эту опасливость даже такими воздержанными упреками, какими нигилистические газеты упрекают г. Каткова за его опасения за Россию. Что тут удивительного! Кому что дорого, тот за то и опасается, и понятно как нельзя более, что бывший русский профессор Катков видит везде большие опасности для России, а нынешний русский профессор Сеченов — для г-жи Сусловой. Suum quique.[3]

Опасности для г-жи Сусловой и действительно возможны, и возможны с двух сторон.

Во-первых, при известной доле недоверия, столь свойственного русскому человеку, создавшегося при условиях нашей современной жизни, естественно опасаться: не встретит ли г-жа Суслова по возвращении домой препятствий держать здесь установленный медицинский экзамен? Потом встает другое сомнение: выдержит ли она этот экзамен и будет ли ей разрешена на общих основаниях врачебная практика и открыта дорога к соисканию со временем одной из медицинских кафедр? С другой же стороны, можно, может быть, опасаться, что общество, напуганное нравами академических и неакадемических нигилисток, столь своеобычно демонстрировавших в течение долгого времени обществу и женское право, и женскую науку, — за эти старые грехи нигилисток отнесется к доктору медицины г-же Сусловой не с тем вниманием, которого заслуживает первая русская докторантка.

Все эти опасения возможны как нельзя более для почтенного профессора, всеконечно, понимающего свет и значение известных впечатлений на умы гораздо лучше, чем понимают их нигилисты газеты военного министерства и нигилисты академической газеты; но и тогда, если принять за несомненное, что пени, выраженные г. Сеченовым, имеют единственною целию заговорить опасности, угрожающие г-же Сусловой, то и тогда в этих его обращениях к обществу нельзя не видеть по меньшей мере некоторой неловкости.

Швейцарской докторантке Сусловой еще довольно далеко до прямых столкновений с русским обществом по ее медицинской специальности. Ей прежде всего еще надо уладиться с правительством.

Докторантка Суслова, получившая медицинскую степень не в России, а за границею, в настоящее время нуждается прежде всего в признании ее знаний и прав в России. Она, на общем основании для иностранных врачей, желающих практиковать в России, должна обратиться в один из медицинских факультетов или в медицинскую академию с просьбою о допущении ее к лекарскому или докторскому экзамену. Если ей в этом не будет отказано за ее пол (что было бы первым, действительным шагом противодействия образованию женщин в России), тогда г-жа Суслова должна удовлетворить всем требованиям этого экзамена и получить установленный диплом. Люди, знакомые с бесконечною нетребовательностью некоторых заграничных университетов, могут быть не совсем уверены, что экзамен этот г-же Сусловой непременно удастся. Примеры — сотни венских докторов, не выдержавших во время Крымской войны даже лекарских экзаменов в русских университетах, оправдывают такое недоверие; но оно будет уничтожено тотчас же, как г-жа Суслова получит русский медицинский диплом. И вот тогда только, когда г-жа Суслова выйдет из университета или из академии с полным правом врача в России и прибьет на дверях своей квартиры дощечку с надписью: «Доктор медицины Надежда Суслова», — тогда лишь настанет время судить, как принимает ее общество. Ныне же пока все дело в том, чтобы наше ученое начальство сочло себя вправе и в обязанности экзаменовать ее и в случае удовлетворительности ее испытания дать ей диплом, а другие начальства не нашли оснований смотреть на ее медицинскую профессию взглядом сколько-нибудь исключительным, а предоставили бы ей все права и всю ту свободу действий, какою в империи пользуется каждый врач. Весь же дальнейший успех и ученой, и практической медицинской карьеры г-жи Сусловой будет зависеть от нее самой, от ее способностей, знаний, трудов и уменья создать себе достойное положение. Противодействия со стороны общества практическим занятиям женщины-врача мы себе и представить не можем. Напротив, мы готовы утверждать, что если г-жа Суслова обладает качествами, требуемыми от практического врача самой средней руки, и не пренебрежет скромностью, требуемою и факультетским обещанием, и обычаем от всякого врача, которому volens nolens[4] открываются многие семейные тайны, и соблюдет вокруг себя весь декорум, окружающий порядочного человека, не бросающего обществу своей грязной перчатки, которую никто и поднимать не захочет, да проникнется простым убеждением, что не общество существует для нее, а она пришла служить обществу, — то за г-жу Суслову перед обществом и хлопотать нечего: успех ее в нем почти несомненен. У нее должна быть и, вероятно, будет бездна женской практики; а что касается ее прав на кафедру, то об этом речь впереди. Короче сказать, г-же Сусловой, имя которой в женском вопросе получает огласку, столь почтенную и столь мало имеющую общего с оглаской, которую получило имя чиновницы Толмачевой, предстоит подвиг истинно честный и достойный всех усилий не погубить его: ей предстоит собственною своею личностью и своею жизнью доказать, что предубеждения против допущения женщин к медицинской профессии разумных оснований не имеет.

Г-жа Суслова уже награждена сочувствием всех стоющих внимания людей, уважающих в женщине, как и в мужчине, волю и характер, заявленные непреклонностию г-жи Сусловой в достижении своих нелегких и честных целей; пусть же это сочувствие ее подкрепляет на всякую дальнейшую честную борьбу; но пусть она не глядится, как Нарцисс, в честное прошедшее своей труженической жизни, а думает о средствах служить человечеству, не оскорбляя его чувств и его не вредящих никаким знаниям преданий. Предстоящая ей часть жизненного подвига гораздо важнее той, которая уже совершена ею.

Бог же ей в помощь и все добрые люди.

Но посмотрим теперь, какое же важное значение имеет письмо г. Сеченова для наших специалистов по женской части? Как они поняли, что им теперь делать, когда занимающий их женский вопрос с торжеством г-жи Сусловой вступает в новую фазу?

IX

Не успел г. Сеченов сказать свою новость о г-же Сусловой и попенять обществу за неблагоразумный взгляд на женщин, как охотники толковать о женском вопросе не замедлили подхватить его слова и в газетах снова поднялись и шум, и гам, и стон с трескотнею фраз по женскому вопросу.

Проворнее всех схватился скакать за почтенным профессором нигилист академической газеты. (Известно, что академическая газета постоянно содержит несколько нигилистов для писания фельетонов, которые, по мнению почтенной редакции, вероятно, должны быть писаны никем другим, как нигилистами.) Нигилист академической газеты съездил на бывшие недавно в Царском Селе конские скачки и, насмотревшись там на кобылиц и на жеребцов, на возвратном пути расфилософствовался о женском вопросе, что и весьма понятно, так как он перед этим только что видел, что и кобылицы скачут, и жеребцы скачут, — стало быть, к женскому вопросу, по системе фельетонистов, переход очень благовидный. И вот, надумавшись об этом вволю, нигилист академической газеты, придя в редакцию, написал, что не худо бы людям поучиться воспитанию детей у скотов, — ибо у скотов воспитание детей приспособлено так, что и самцы, и самочки получают равномерные способности к добыванию себе пищи, тогда как люди в своих разнополых детях развивают приобретательные способности неравномерно: мужчина, при одинаковых усилиях и трудах с женщиною, зарабатывает более женщины. Такой ужасный беспорядок в человеческом обществе фельетонный философ академической газеты поставил в укоризну нашему русскому обществу, то есть тому же обществу, к которому обращены пени профессора Сеченова, и напечатал эти укоризны в той же академической газете, в которой напечатано язвительное письмо г. Сеченова.

За философом академической газеты не замедлили откликнуться и другие нигилистические специалисты по женской части, и все они снова готовы докучать людям своею болтовнею, начинающеюся вопросом: женщины люди ли? и кончающеюся советом брать уроки детского воспитания у животных. Теперь для того, чтобы шутовской вопрос этот опять расплылся в такой же бездне празднословия, в какой он плавал назад тому несколько месяцев, недостает только маленького случая, чтобы какая-нибудь газетка, трактующая об этом предмете с нигилистической точки зрения, попалась на глаза Н. И. Соловьеву — специалисту по женской части с эстетической точки зрения. Тогда беда! Г. Соловьев теперь ходит холосто: он недавно только что благополучно разрешился разом тремя статьями, проливающими новый свет на русский эпос, и ныне слушает, как их хвалят. Очень хвалят! Чуткое и вдобавок давно избалованное похвалами ухо этого писателя слышит их везде — в воздухе, в невидимых мирах и в безднах, из которых он исторгает женщин, неосторожно ступивших с супружеского ложа. Теперь, когда все видимые и от творения мира помышляемые заняты тем, что «хвалят, очень хвалят и превозносят» писания г. Соловьева, он, взманенный жаждою славы и похвал, всеконечно, ищет новых подвигов, достойных всеобщего восторга. Увидя малейшее нестроение в вопросе, столь близком и столь специально знакомом г. Соловьеву, как вопрос о женщинах, — он не промолчит, и редактор Хан тогда пропал, как швед под Полтавой. Но дело может не кончиться и г. Ханом: оно может иметь и другие смутные последствия. Тем же самым ударом, который доктор Соловьев даст доктору Хану, будет нанесен им еще один новый и, всеконечно, самый тяжкий удар женскому вопросу, который уже и без того лежит весь в синяках и в гноящихся ранах и, всеми презрительно обегаемый, не чает более никакой помощи, а только ждет своего сострадательного самарянина, который бы убрал его с проезжей дороги.

Опять начнутся плодотворные препирательства о том, какая женщина лучше: скромная или нигилистничающая, неряха или опрятная, стриженая или длинноволосая? Опять эстетик Соловьев скинется боной и будет стоять за скромных, опрятных и длинноволосых, а нигилисты — за стриженых и беспардонных нерях. Опять нигилисты пойдут опираться на физиологию, в которой большинство их всего только и знает, что одно имя профессора Сеченова, а г. Соловьев — на индийскую грушу; опять нигилисты зарядят, что женщина круглым счетом всегда свободна располагать как угодно своим телом и пренебрегать репутацией; а г. Соловьев будет соплетать из своих статей «пояс целомудрия». Опять нигилисты скажут, что мужчина есть сам по себе и должен трудиться, а женщина есть сама по себе и тоже должна трудиться; а Н. И. Соловьев возразит, что этот вздор, что мужчине нет особенной части быть самому по себе, а что хорошего мужчину не унижает даже то, если он подаст на своих руках жене ребенка… Опять… но уж перечислять ли далее, что будет говориться опять этими враждующими друг с другом специалистами по женской части! Все это утомительное idem per idem,[5] все это пошлейшая, докучная басня: жили-были Кутыль да Журавль, накосили они себе стожок сенца, поставили посередь польца: не сказать ли вам опять с конца?

Тупеет ум и меркнет соображение, когда пожелаешь добиться: для кого и для чего все это пишется? Стоит ли с этими людьми говорить, как говорят с дельными людьми, ищущими истины? Стоит ли, например, одним из них доказывать, что в женском типе, который может выработаться по идеалу нигилистических специалистов по женской части, не будет ничего отличительного от типа грубой крестьянской бабы, которой стоит только надеть мужнин тулуп, чтобы ее совсем не по чем стало отличить от безбородого мужика, но которая также не сможет конкурировать в заработке с своим столь же, как она, развитым братом или мужем? Стоит ли доказывать другим, что по идеалу Соловьева не может быть создано совсем никакого типа или, с великими натяжками и предугадываниями великих мыслей этого автора, может быть создан тип резонирующих дур, для которых может быть вопросом и то: унизит или не унизит себя муж, если он подаст свое дитя на своих руках своей жене?

И эти-то ничтожнейшие писания у нас, о россияне, считаются в некотором смысле монографиями женского вопроса! И они-то составляют его литературу!

Смех и бесчестие трудам этих людей и нелепому времени, породившему возможность опубликования таких трудов в литературе: это вся награда, которой вправе ожидать себе от общества многоречивые специалисты по женской части. Им, этим празднословам, приходится теперь очень круто. Мы говорим в эту минуту об одних нигилистических специалистах по женской части и не касаемся г. Соловьева. С г. Соловьева нечего спрашивать, он, как говорится, «пришел Емеля, помолол, да и прочь пошел», но тем… Тем нет более никакого спасения ни в каких статьях, ни в каких фразах. Их положение столь плачевно, что они даже лишены возможности объясняться, и если у них есть малейшая способность понимать положения, то они непременно должны это видеть. С одной стороны, так называемый женский вопрос стал bête noire для всякого журнала, и читатель бежит от страниц, трактующих об этом вопросе, как от чумы. Этот удар специалисты нанесли себе сами, своим многоречием по женскому вопросу. Другой же, еще более сильный удар по рукам, которые захотят баловаться женским вопросом, дан нынче со всею строгостью г-жою Сусловою, которая, добившись специализирования себя в медицине, доказала, что женщины, желающие себя специализировать, нуждаются ныне уже не в словах, а в деловой помощи осуществлению их стремлений.

Кто же прежде всех должен оказать им эту помощь?

Очевидно, специалисты по женской части, так много сочувствующие этому на словах. Они должны начинать это дело.

Но могут ли они своими собственными силами класть почин специализированью женщин в науках, без поддержки на первых порах со стороны общества или со стороны правительства?

Ни на минуту нельзя затрудниться отвечать, что могут.

Во второй статье нашей, которою мы окончим разбор деятельности наших специалистов по женской части, мы назовем одного человека; мы назовем даже двух человек, живущих здесь же, в этом же самом Петербурге, при том самом обществе и при том самом правительстве, которые якобы стоят на каждом шагу впоперек дороги присяжным специалистам по женской части, и деятельностию этих двух человек в пользу женщин докажем, что все эти препятствия и затруднения ничтожны для того, кто хочет делать свое дело. Мы назовем двух человек, которые никогда не добивались случая подрапироваться специализмом по женской части, которые не трубили перед собою в трубы, а сделали для желающих трудиться женщин, может быть, более всех известных русских специалистов по женской части (исключая читавшего каком-то женщинам какие-то заманчивые специальные лекции литератора Слепцова. Этот человек подготовил слушавших его нигилистических женщин к пониманию, что есть мужчины, стоящие по степени своей рассудительности неизмеримо ниже самой простой бабы).

Мы в немногих словах расскажем все, что, с отличающею честные дела скромностию, сделано теми двумя людьми, о которых мы вспоминаем; а теперь заключим нынешнюю свою статью тем, что все труды наших специалистов по женской части не принесли русской женщине никакой пользы. Но вред — принесли! Они заездили этот вопрос так, что теперь надо Бог знает какой ловкости, чтобы склонить читателя развернуть страницу, на которой он ожидает встретиться с разговором о женском деле.

Окончим этим и еще раз подивимся всей тупости и всей наглости этих борцов за женщину, не ограничивавших своих хлопот одним специализированьем женщин, но хлопочущих об их умах, об их правах и нравах.

У нас в России, где женщины и по обычаям страны, и по складу нашей жизни свободнее всех женщин западной Европы, у нас, где женщина и перед очами закона равноправна с мужчиною более, чем женщина любого другого европейского государства, — никогда не было осязаемо совершенного недостатка в женщинах, отличавшихся и умом, и истинными добродетелями, составляющими украшение человека. Наша верующая и хранящая предания страна не оскудевала никогда серьезными женщинами и, благодаря здравому смыслу русского народа, оберегающего святыню семьи, не оскудела от них и ныне. Женщины, вдохновлявшие наших лучших поэтов, внушали им не романтических Лолот и не придурковатых героинь позднейших писателей, вроде гг. Авенариуса или Слепцова, женщины которых все жмутся к естеству да к червивому философствованию. Нет! — напротив! Одному из наших поэтов внушен его вдохновением тип женщины, «с которой никто не придет зубоскалить: которая в беде не сробеет, спасет, коня на скаку остановит, — в горящую избу войдет»; другой, бессмертный, доколе звучит русское слово, написал Татьяну — этот светлый облик женщины, которую человек, полный огня и страстей, не склонял к разговорам о совместном ложе, до чего так легко и так просто доходят с нынешними философствующими резонерками, а видел блаженство в одном постижении ее совершенств:

Вот чего умеет заставить искать у себя наша хорошая, наша умная женщина! Медовые речи страсти не доводят ее до способности пасть или до неспособности остановить потоки неуместных слов. Она не страдает ненаходчивостью, потому что она знает, что она делает, и отвечает:

И их ли, этих ли женщин сильны растлить Жуковские и Слепцовы, и их ли могут поучить Соловьевы!

Как американцы, удрученные междоусобною войною, посылали «проклятие гусю, давшему перо, которым Линкольн подписал освобождение негров», так и мы можем только послать наше проклятие перьям, которые царапали статьи в защиту от Слепцовых и Жуковских. Эти оправдательные статьи оскорбляют наших женщин более, чем те статьи и повести, где наша типическая женщина рисуется с посетительниц игорных клубов и содержанок, одним словом, с той женщины, которая слушает все, рвется всюду, готова попробовать всего и в отличие от стыдливой мимозы получила себе название «стервозы».

Нам ли падать духом оттого, что мы видим горсть женщин, готовых «на содержание», когда перед нами хоть бы только те два могучие типа, которые мы взяли у наших поэтов, — два типа: один твердый, как выносящая все непогоды бронза, другой нежный, но крепкий, как мрамор, от которого светлые рефлексы падают одинаково на мураву и на мусор, не отнимая свежести у муравы и не пачкаясь низменной перстью, ибо вся эта персть ниже лучезарного света души, произнесшей: я буду верна тому, в чем я поставлена.

X

Не одною только необразованностью, но великими семейными несчастиями и всеугнетающею сухостью сердец да долгим дурным сообществом можем мы объяснить себе ту непомерную наглость, с которою литературные люди последнего времени начали рассуждать о русской женщине, представляя ее игрушкою судеб. Кто и необразован вовсе, в ком и вовсе нет ни малейшего знакомства с лучшими типами нашей поэзии, но у кого детство прошло в доброй семье, хранившей теплые верования, в семье, имевшей свои родовые предания и сохраняющей незыблемо достойные сохранения образы живых или усопших лиц, которые с первых дней приводятся отцом и матерью и бабкой в урок и в назидание возрастающему ребенку, тот ужаснулся бы первой мысли быть автором большинства написанных о женщинах статей и не нашел бы в себе силы проговорить свои статьи перед строгим ликом серьезной женщины, с которой во весь ее век «никто не приходил зубоскалить». Мы не можем себе представить существо жалче любого из наших специалистов по женской части, излагающего перед такою женщиною свой совет, чтобы люди поучилися у скотов воспитанию своих детей. Представляя себе эту картину, мы каждый раз видим сами святое женское лицо с безгрешными кроткими очами и слышим спокойный, ни в каком случае ни на волос не поднимающийся голос, который на этот раз скромно советует присутствующим при этом разговоре невинным детям уйти от безумных речей в детскую комнату.

Ясно как день, что великое большинство специалистов, писавших о женском вопросе (если не все они), не знают никакой жизни и или никогда не видали хорошей русской женщины, или, и видя ее, не умели ее узнать и отметить. Ясно, что они любовались только теми словесницами, которые, не исполняя ни одной своей обязанности с должною серьезностью, любят рассуждения, которым, как Его же царствию, нет никакого конца. От этих только пустых и серьезными людьми презираемых женщин наши специалисты дерзостно шли к определению общего типа русской женщины! Глядя на это мятущееся ничтожество, для которого на земле нет места, потому что оно его занять не умеет при обыкновенном положении, а требует революционного протектората, они создали женский вопрос так же искусственно, как создали «Женский вестник». Нет никакого проступка утверждать ныне, что весь этот вопрос и все эти хлопоты гораздо менее обязаны своим происхождением заботливости об участи женщин, чем жажде приобретения себе хотя на один день памятного имени, дешевой ласки и ничего не стоющих похвал тех ничего не стоющих женщин, которые в болтовне и ломанье людей, признающих женский вопрос, видели апостолическое служение, — тех женщин для которых, по их собственной бессодержательности, способность говорить заменяет ум; женщин, которые принимают за признак развития скудность натуры, не способной ни глубоко любить, ни страстно ревновать, ни ненавидеть, и которые ищут свободы до свободы не подчиняться ни сердцу, ни разуму, и в этой оргии беспутства не замечают, что в существе дела — для них кто палку взял, тот и капрал. Да, специалисты по женской части знали только этих женщин и других никогда не знали, и за это невнимание к жизни они будут сугубо наказаны. Ныне час их пробил: им остается или быть активными в созданном ими женском вопросе или, смирив своей гордыни рог, покаяться перед женщинами, надежды которых они так нагло возбуждали, и сказать во всеуслышанье: «Мы немощны — простите, сестры, нашему безумию!»

Но великое раскаяние есть способность душ великих, и потому мы можем его не ждать от разряда людей, из которых вышли наши женские специалисты.

Они спокойно будут встречать презрение, которое очень в скором времени будет им оказано не теми женщинами, которых они отвергали, как безнадежных, а теми именно, которых провозглашали своими. Лучшим женщинам — женщинам чувства и долга — нет дела до нигилистических хлопот о женском вопросе, как нет им дела до поучений г. Соловьева. Они идут своею дорогою, не обращая внимания ни на одного из пустых хлопотунов о женской доле, им некогда входить в духовное общение с этими хлопотунами, да и притом хорошие русские женщины обыкновенно считают себя свободными. Они не могут освободиться только от того, от чего не хотят освобождаться, ибо знают, что на свете есть такая вещь, которая называется «постылою свободой», — свобода, с которою живому человеку весь свет тюрьма.

Но женщины, взманенные специалистами к соисканию себе видимой независимости, не могут отпустить своих специалистов без того, чтобы не потребовать от них дел, способствующих тому положению женщин, какое они им обещали: и эти женщины будут совершенно правы. Специалисты по женской части должны делом доказать искренность своего сочувствия женскому вопросу в пределах всей возможности служить специализированью женщин во что бы то ни стало — даже хотя бы обучаясь этому, по совету русской академической газеты, у скотов. Но когда окажется, что за уроками этими ловче обращаться к людям и что на свете есть люди, давно уже помогающие доле женской, то не сказали ли бы женщины, покровительствуемые специалистами по женской части: «скройтесь с глаз наших, наши друзья, и мы справимся с нашими врагами!»

В следующей нашей статье, которою мы закончим нашу речь о специалистах по женской части, мы постараемся указать, чего женщины-специалистки вправе теперь от них требовать, и представим по возможности наглядную картину того, что могло бы произойти, если бы возможна была какая-нибудь удача в нигилистических затеях женских эмансипаторов, стремящихся к улучшению женской доли не путем общего развития человечества, а протекциею. Мы порассмотрим, не поведет ли эта протекция к некоторым опасениям, ввиду которых будет предусмотрительно теперь же приготовлять специалисток для мужского вопроса. Основания для таких предположений есть, если мы примем в расчет, что очень многие мужчины с чрезвычайною быстротою теряют свой мужской тип в такой сильной степени, что в них нельзя уже и подозревать способностей быть опорою и руководителем семьи. Одни сетуют на развивающуюся пустоту своих жен и сами возят их в игорные клубы; другие ужасаются бесстыдству нигилисток и сами, находясь в высоких чинах, выпускают своих жен читать «Египетские ночи»; третьи не скажут слова в защиту Петра Вейнберга, когда тот попытался остановить развивавшееся тогда нигилистничанье женщин, а теперь пришли бы в негодование, если бы им сказать шутя, что г. Вейнберг ныне сам нисколько не враг нигилистам. Женщины взглянули бы на все это гораздо более по-мужски и не отличали бы по всяк час такой жалкой бестактности. Специалисты же по женской части так обабились и достигли такой степени отщепенства от мужского типа, что даже усвоили себе способ рассуждать и писать — не скажем по-женски, а просто, что у людей называется, по-бабьи.

Вторая и последняя статья в следующей книжке.