Спокойной ночи, ночь

Ему нравилась эта игра. Он умел, не задумываясь, произносить слова наоборот. Даже длинные и сложные слова: ОВТСЕЧИРТКЕЛЭ, АКЙОРТСЕРЕП.

Он шёл по улице и выворачивал наизнанку всё, что попадалось на глаза. КИРАТС С ЙОМКУС. Вот АЦИВЕД С ЙОКЧАБОС. А вот бредёт, шатаясь, КИЛОГОКЛА.

Его взгляд перебирал прохожих, как карточную колоду и вдруг наткнулся на неё. Это была дама. Треф.

Её звали Ленкой. Или Иринкой. Эти два имени ему особенно нравились. АНЕЛ. АНИРИ. Эти имена и наоборот звучали, как музыка. У неё были светлые волосы. Очень светлые. Природная АКНИДНОЛБ.

Сначала она шла впереди, потом он обогнал её. Остановился, чтобы прикурить, косясь на неё. И тут же понял, что отныне и навсегда Анири (или Анеле) стала ЙОННЕВТСНИДЕ.

Он даже не стал задумываться над тем, плохо это или хорошо. Он ведь не хотел менять свою жизнь. Она ему нравилась и такой: работа, семья, отпуск у тёщи в деревне. Может быть, в тот момент ему просто надо было закрыть глаза, постоять несколько секунд, дождаться, пока Анеле не затеряется в толпе, — и продолжить свой беззаботный путь, своё плавание.

Эти мысли промелькнули и исчезли. Он стоял столбом и глядел на неё во все глаза. Блондинка тоже остановилась и тоже взглянула. Взгляд был очень серьёзным. Она глядела строго, как учительница. Нет, как завуч. Посмотрела— и пошла дальше.

Он понял, что она может исчезнуть, пропасть навсегда, и задохнулся от внезапного сердцебиения. Потому, что она может исчезнуть, а он останется жить здесь, в этом дне и в этом пространстве, навсегда, навсегда… И ещё он вдруг понял, что живёт не так, совсем не так, как надо. Вот уже много-много лет. Он живёт спокойно. Да, слишком спокойно. Он может спокойно прожить свою спокойную постылую жизнь, пока жизнь плавно не перейдёт в смерть.

(Спустя три недели, когда он ударил Анеле тяжёлой чугунной сковородкой в висок, он тоже ни о чём не думал. Всё происходило само собой. Он ударил, она отлетела к стене, ударилась головой, лицо её стало белым, как кафель, о который она ударилась. Она сползла на пол, легла на нелепо подвёрнутую руку. Голова откинулась. Будто сломалось что-то внутри. Как у куклы.

Он уронил сковородку и присел рядом. Сквозь шум в ушах он что-то говорил ей, пытался перекричать нараставший внутри него вой, а потом стал бинтовать ей голову. Руки ходили ходуном, он не смог перебинтовать толком, и когда взял её на руки и понёс к дивану, конец бинта, чёрный от крови, чертил по полу тонкую полоску. Будто трещина прошла сквозь дом. Нет, сквозь жизнь, разломив на две половины, как хлеб, время и пространство. Анеле лежала на диване, всё в той же безжизненной позе, а он стоял рядом. Стемнело за окном. Он стоял по пояс в тёмной воде Ахеронта и обеими руками держал вырывавшуюся узкую лодку, прямоугольную, из досок. Анеле была в белом платье. Глаза были закрыты. Она должна была плыть. А он не пускал, хотя течение рвало лодку из рук, прямо выворачивало руки, но он крепко стоял, и чёрные волны не могли сбить его с ног.

А потом стемнело совсем, и ему казалось, что вокруг, на тёмной воде, качается множество похожих дощатых лодок, и в каждой лежал то старик, то юнец, то женщина, то ребёнок. Они плыли во тьму, к тому берегу, на котором кончаются воспоминания. И тогда он отпустил её. Пусть она плывёт с миром. Кто он такой, чтобы нарушать законы жизни и смерти?.. Он сказал: «Плыви!»).

В тот субботний день он пришёл домой, побросал в чемодан одежду и кое-какие книжки и сказал жене:

— Я пошёл.

Она не ответила. Она сделала вид, что ей наплевать. Она часто так делала. Так часто, что ему и в самом деле стало казаться, что ей на него глубоко наплевать.

Потом он, конечно, пару раз возвращался. Один раз даже ночевал — полночи ждал, когда жена соизволит подойти к нему — он спал отдельно, на кресле, — но она не подошла. И вообще не говорила ни слова. Она была гордая, как сам Сатана.

И тогда он ушёл окончательно. Он жил на квартире знакомого, уехавшего в какую-то дурацкую экспедицию — интересно же людям кормить гнуса два месяца, копаясь в болоте! Квартира была однокомнатная, на девятом этаже. К вечеру она накалялась до того, что нечем было дышать. Не помогала открытая настежь балконная дверь и плотно задёрнутые тяжёлые шторы. К тому же вода редко доходила до девятого, только ночью. Но это его не очень беспокоило: всё равно спать в такой духоте он не мог. По ночам он наливал воду в ванну и в кастрюли, и подолгу стоял на балконе, глядя на город и звёзды.

Он познакомился с Анеле. Это оказалось проще, чем он думал. Всё вообще оказалось намного проще. Она приходила к нему, а он — к ней. Почти две недели они вели жизнь странную, полную неожиданных радостей, жизнь двух влюблённых, из тех, что живут долго и счастливо, а если и умирают, то обязательно в один и тот же день.

Но к концу второй недели радости поубавилось. Он вдруг обнаружил, что им совершенно не о чем говорить. Они молчали часами, а если что-то и говорили, то только такое: «Есть хочешь?», «Пора спать», «Дождь собирается». — в таком духе. Она ничего ему не рассказывала и ни о чём не спрашивала. Приходила, когда хотела. Он даже не знал, нравится ли ей быть с ним в постели.

Природная блондинка. Анеле-Елена.

Она не позволяла провожать себя. А когда он приходил к ней — никогда не предлагала остаться на ночь. Она просто говорила: «Скоро уйдёт последний трамвай». И начинала чистить зубы.

Она даже не хотела знакомить его со своими родителями.

И тогда в его душу, измученную разлуками-встречами, стало закрадываться смутное подозрение.

Она не отвечала на его вопросы. Кто ты? Откуда ты? Чем зарабатываешь на жизнь? Откуда у тебя квартира?..

И ничего не мог добиться. Она молчала. Не обидно молчала. Улыбалась и качала головой.

Когда она улыбалась, у него замирало сердце. Он понимал, что это плохо. Что такой любви нет. А если есть — то скоро пройдёт. Или обернётся кошмаром.

Кто она? Откуда появилась в его жизни? Кто послал её, такую нездешнюю, к которой не прилипает никакая грязь, которую не касается теневая сторона жизни. Больше того — она не бывала в тени. Он видел её всегда освещённой ярким летним солнцем.

— Я хочу жить с тобой, — говорил он.

Она кивала и молчала.

— Я не могу так — то здесь, то там. Я хочу с тобой засыпать и с тобой просыпаться. Готовить завтрак. Сделать всё, чтобы тебе жилось лучше.

— Мне хорошо, — она опять улыбалась.

Тогда он начинал с другой стороны:

— Я бросил детей. Мне очень их жаль. Я беспокоюсь о них. Ты вспоминаешь о них?

Она молчала.

— Меня это мучает, понимаешь?

И не получил ответа.

Он понял, что, если так будет продолжаться — он должен будет уйти. Но одна мысль об этом приводила его в ужас. То, что он испытывал с ней в постели, он не испытывал никогда в своей жизни. Он боготворил её, её тело, её волосы, её глаза, руки — всё. Она была совершенством. Совершенной статуей. Безмолвной, но безумно притягательной. Жена подала на развод. Он сказал ей, что ни на что не претендует. Пусть живёт, как хочет. Он будет помогать. А сам снимет угол. Или квартиру, если повезёт.

Это его не волновало. Когда жена сказала, что нужны деньги, чтобы отправить детей в лагерь, он отдал ей всю зарплату.

Занял на работе, питался кое-как.

Анеле знала. Но ничего не говорила.

Дети уехали. Но жена стала часто звонить ему, требуя денег, устраивая истерики по телефону.

Он подрабатывал, брался за всё подряд, но денег было мало, мало.

Анеле иногда кормила его. Очень вкусно. Не говоря ни слова, давала деньги на обед.

Так прошла ещё неделя. Он смотрел на неё украдкой, когда она выходила от него, шла по залитой солнцем улице, сворачивала в скверик и исчезала. И в этот момент он испытывал острое чувство потери.

Однажды он даже побежал за ней. Но она исчезла, растворилась. Быть может, успела уехать на автобусе или троллейбусе.

Когда жена заболела и попала в больницу, он пришёл к ней. А она сказала:

— Иди к ней, к этой своей Анеле. Пигмалион несчастный.

Жена была начитанной женщиной. С ней иногда интересно было поговорить. Но теперь он уже полюбил молчание.

Молчание должно было стать абсолютным.

С каждым днём он терял её. И с каждым днём всё больше любил.

И не видел выхода.

Ему негде было жить. У него не было даже своего стула, на который бы он мог сесть с твёрдой уверенностью, что никто и никогда не сгонит его с места.

Всё, что у него было — это она, Анеле-Елена.

Статуя. Кукла. Бессловесная и бессердечная. Но любимая больше всего на свете. В том-то и дело.

Командировка друга подходила к концу. На работе всё шло наперекосяк.

И тогда-то, в один из вечеров, всё это и случилось. Он добивался от неё ответа. Хоть какого-нибудь. А она как будто играла в детскую игру: «да» и «нет» не говорить.

— Ну скажи же хоть что-нибудь! — закричал он. — Ну, прогони меня!

— А зачем? — она пожала плечами и отвернулась.

И тогда что-то взорвалось у него в голове. Солнце погасло и чёрная полуженщина-полуптица взглянула на него горящими бессонными глазами.

(Он оставил её лежащей — белую мраморную статую, прекрасную, как никогда. Он целовал её ещё тёплые ноги, живот, голову. Он не видел крови. Он даже мог бы подумать: разве у неё, у Анеле, есть кровь? Она же каменная. Фарфоровая. Прекрасная и холодная, и кровь в ней давно уже окаменела.

Наступала ночь.

Он зачем-то вышел на улицу. Ему нужно было куда-то. Он не помнил, куда. Он сел в полупустой троллейбус, а пассажиры почему-то стали отворачиваться и отодвигаться от него. Он в растерянности посмотрел по сторонам, наткнулся на чей-то заинтересованный, как ему показалось, взгляд, и сказал:

— Я, понимаешь, только что убил человека.

Тот продолжал смотреть. Верил? Нет?

— Я убил человека. Вот только что. Да.

Взгляд опустился ниже, и глаза слушавшего вдруг округлились. На рубашке, на руках, даже немного на джинсах — всюду были пятна крови.

Троллейбус ехал, как ни в чём ни бывало. Люди, сторонясь его, входили и выходили. А он всё пытался объяснить то, что объяснять было бесполезно.

— Человека я убил, понимаете? Сковородкой в висок. На диване положил. Она ещё тёплой была…

И тут кто-то из заинтересовавшихся, неравнодушных, вдруг сказал:

— Так может, и не убил? Может, она там ещё живая?..

Он тут же выпрыгнул из троллейбуса и помчался обратно. Было темно. Огромные дома поворачивались к нему разными боками, разноцветной мозаикой окон. Он ничего не замечал, он торопился. Он прибежал. Сквозь бешеный грохот сердца ворвался в квартиру, силясь что-нибудь услышать. Подошёл к дивану. Подумал, что обознался квартирой. Включил свет.

Елены-Анеле на диване не было. Он сел на диван, переводя дух.

Он уже ничего не понимал.

Прошло много времени — он не знал, сколько. Потом он позвонил в милицию.

Они приехали быстро. Парни в какой-то странной форме, с автоматами. Он показал на диван. Диван весь был в крови. Да и сам он теперь весь был в крови.

Они набросились на него, как в кино. Скрутили, заломив руки за спину, защёлкнули наручники, а потом стали бить ногами. И всё спрашивали: где, дескать, где? Он не понимал, о чём они. Потом, сквозь адскую боль в затылке (огрели, видно, дубинкой), понял: спрашивали, куда он девал тело. Он не знал ответа. Но ответил, потому, что было слишком больно:

— Там, в скверике… листьями забросал…

Они повели его из квартиры. Привели в сквер, но было темно. Тогда посадили в машину и увезли.

С этого момента он полностью потерял счёт времени, и не мог бы сказать, что было сначала, что — потом).

Она, Анеле-Ленка исчезла. Потом, сидя в камере, он понял это. Её просто не было. Поэтому труп искать бесполезно. Она пришла из тьмы, чтобы разрушить его жизнь, убить его жену, сожрать детей.

Он вспомнил: однажды она сказала, что, возможно, забеременела. Он посмеялся тогда, объяснил, что пока рано делать выводы. А она знала, знала. Она смотрела куда-то в себя, она не могла ошибиться. И, может быть, после этого и наступило молчание. Да. Дальше — тишина.

(Они долго искали труп. Они его мучили там, на допросах, грозили, били, показывали фотографиями с какими-то обезображенными телами. Нет, Анеле была прекрасна и после смерти. Если только, думал он, если только она вообще жила… Пришла из молчания и возвратилась в него.

Они включали ему в глаза сильный свет и орали, вспомни, вспомни, вот это было у переезда возле такого-то полустанка, это — возле шоссе в аэропорт, вспомни хорошенько, гад, маньяк, псих ненормальный. А он глядел им за спины, тем, что мучили его, и видел Анеле — живой и невредимой. Она улыбалась и молчала, и ночь окружала её, тьма была её лёгким одеянием, и её крыльями. Она была дитя ночи, пришедшей из тьмы).

По временам, лёжа на жёсткой постели, он действительно пытался вспомнить. Ему теперь стало казаться, что он спрятал её тело. Та ночь представлялась ему калейдоскопом сумбурных, никак не связанных между собой событий. Вот он выходит из подъезда. Накрапывает дождь. Темно. Он идёт через сквер к остановке и садится в троллейбус. Люди шарахаются от него. Потому, что руки у него в крови, и кровь запеклась на рубашке и даже на джинсах (это когда он вставал на колени, когда нёс Анеле к дивану). Потом быстро-быстро мелькали цветные окна в огромных домах. Он бежал, будто кто-то гнался за ним. Он бежал к полосе заката — тонкой светлой полоске, исчезавшей за деревьями и домами. И чёрные крылья неслись над ним, били по глазам, со свистом рассекая воздух.

И вдруг он вспомнил. Да. Он не выносил её из дома. Он сбросил её с балкона, чтобы посмотреть, как эта кукла, эта прекрасная статуя разлетится на множество осколков.

Разлетелась. Да.

И именно тогда-то он и выбежал из дома.

(Когда его попросили подписать показания, он начал рассказывать им. Он рассказал, что Анеле, Акнел-Ленка была неживой. Она была такой хрупкой. Тонкая оболочка — а вместо крови бездонная тьма, вытекавшая лужей из маленькой дырочки в виске).

Тогда он поднял её на руки, вынес на балкон — балконная дверь была открыта, он точно помнит, ведь было жарко — и бросил её вниз. Бросил осторожно. Он слишком любил её.

А потом испугался и побежал вниз, чтобы собрать осколки. Перед подъездом было темно, сидели на скамейке какие-то парни, в кустах лаяла собака. Но осколков не было. Или они были слишком мелкими, чтобы увидеть их в полутьме. Или ночь, породившая златокудрую Анеле, просто взяла её обратно и растворила без остатка.

Он долго-долго искал их — светящиеся во тьме хрупкие осколки той, что любил больше самой жизни. Нет, больше смерти. Он ползал по траве, на пустыре, куда выводили собак. Нет, ни один лучик не блеснул во тьме. Солнце исчезло. Он убил её, и солнце погасло навсегда.

(— Ну, этот — точно готов, — сказал кто-то официальным голосом. — Даже если и подпишет — что толку? Ты посмотри на него…

И свет, бивший в глаза, вдруг погас.

Его вывели из тесной комнатки с грязными стенами, посадили в машину и долго-долго везли куда-то сквозь ночь.

Анеле, растворившаяся в ночи, была рядом. Теперь он знал это и тихо радовался. Они оставят его в покое. Она защитит его. Она простила его, давно уже простила.

Его привезли за колючую проволоку, в старый кирпичный дом с решётками на окнах. Помыли в огромной грязной ванне и дали поесть.

Ему стало теперь всё равно.

Жидкий холодный гороховый суп. Он хлебает его шумно, ни на что не обращая внимания. На стенках железной миски после супа остаётся жёлтая слизь.

Он смотрит внутрь себя, и потому окружающим его взгляд кажется бессмысленным.

Суп струйкой стекает из уголка рта, потому, что он не закрывает рта, когда жуёт. Ему всё равно.

Потом его ведут серыми коридорами, приводят в серую большую комнату, заставленную железными кроватями. Его укладывают, колют иголками и заставляют проглотить горсть таблеток. Неважно. Теперь это всё — неважно.

Анеле теперь с ним. Навсегда. Он стал частью Анеле-Ночи.

День перестал быть днём, ночь-ночью. И это больше всего печалило его в этом странном заведении, где в комнатах никогда не выключался свет.

Вернее, нет. День пропал. Наступила вечная ночь. И ОНИ — те, что считали его сумасшедшим маньяком — они знали это.

Он закрывал глаза и старался увидеть её той, прежней. Но видел лишь тёмное крылатое существо с бессонно горящими глазами).

Наверное, он умирал. Ему снова стал снится один и тот же сон: лодки на тёмной воде, и он стоит среди них, борясь с течением и стремясь удержать, во что бы то ни стало удержать ту, в которой лежала Анеле. Но это была не Анеле. Когда он отбрасывал простыню с лица — он видел в лодке свою жену. И отпускал лодку, и она, медленно покачиваясь, отплывала от него всё дальше, к тому берегу, на котором не было воспоминаний…

А однажды (то ли поздним вечером, то ли на рассвете) в курилке он увидел странного человека, шептавшего странные слова.

Он прислушался. И всё понял.

— Она была блондинкой? — спросил он.

— Нет, — ответил собеседник, смотрящий в себя. — У неё были тёмные волосы. И кожа тоже была тёмной.

— Ты убил её?

— Нет же, нет. Это она убила меня. Не понимаешь? Я всё бросил ради неё, всё отдал ей. А она сказала: всё, поиграли, и хватит. Возвращайся домой. У меня нет дома, я говорю. А она улыбнулась, и всё. Я ещё подождал. Она молчала. Тогда я ударил её. Она упала и не разбилась. Надо было взять молоток. Она ведь просто кукла, кукла. Внутри — пусто. Разбей — и нет её.

— Да, да, — торопливо кивал он, жадно слушая. — Анеле тоже была как кукла.

— Ты разбил её?

— Не знаю. Кажется, да…

(С тех пор их часто видели вместе — высокого худого, и низкого, мрачного. За ними числились недоказанные убийства. Когда их переводили в спецлечебницу, в документах было указано, что оба разговаривают друг с другом на перевёрнутом языке, так быстро, что разобрать невозможно. Они старались не спать по ночам, и говорили о каких-то разбитых статуях, одну из них звали Анеле, другую — Адюл).

А ещё один из них часто цитировал другому стихотворение Ахматовой, заканчивавшееся словами «Спокойной ночи, ночь».

Но врачи были не из тех, что читают Ахматову.

(Он умер ночью, в камере-одиночке, в карцере, куда сажали самых буйных и неисправимых. И когда это случилось, в карцере вдруг посветлело, и из осколков света соткалась прекрасная женщина. Анеле. Елена. Она вернулась за ним. Она взяла его мёртвую руку и повела его сквозь решётки и стены туда, где вечно светит солнце, и нет ночи, потому, что нет тьмы).

И он лёг в лодку и оттолкнулся от берега воспоминаний.

Спокойной ночи, ночь.