Спящие воспоминания

Однажды на набережных у букинистов меня привлекло название книги: «Время встреч». У меня тоже было когда-то время встреч, в далеком прошлом. В ту пору я часто боялся пустоты. Это не накатывало на меня, когда я был один, но лишь с людьми, которых только что встретил. Я успокаивал себя мыслью, что всегда могу легко с ними разойтись. А то ведь иные из этих людей поди знай, куда могли увлечь. Лучше не ступать на скользкую дорожку.

Я мог бы вспомнить сначала о воскресных вечерах. К ним я относился с опаской, как все, кому знакомо возвращение в пансион зимой, в конце дня, в час, когда смеркается. Потом это преследует их в ночных кошмарах, иногда всю жизнь. Воскресными вечерами несколько человек собирались в квартире Мартины Хейвард, и в их числе я. Мне было двадцать лет, и я чувствовал себя не в своей тарелке. Чувство вины овладевало мной, как будто я был еще школьником и, вместо того чтобы вернуться в пансион, загулял.

Надо ли мне сразу рассказать о Мартине Хейвард и таких разных людях, окружавших ее в те вечера? Или лучше все по порядку, хронологически? Не знаю.

В четырнадцать лет я пристрастился к одиноким прогулкам по улицам в свободные от занятий дни, когда школьный автобус высаживал нас у Порт-д’Орлеан. Родители всегда отсутствовали, отец был занят своими делами, а мать тогда играла в пьесе в театре на площади Пигаль. Я открыл для себя в тот год — 1959-й — квартал Пигаль субботними вечерами, когда мать выходила на сцену, и часто возвращался туда в следующие десять лет. Я еще расскажу об этом кое-что, если хватит духу.

Поначалу я побаивался гулять один и, самоуспокоения ради, шел всегда одним и тем же маршрутом: улица Фонтен, площадь Бланш, площадь Пигаль, улица Фрошо и, наконец, по улице Виктор-Массе до «Буланжери», булочной на углу улицы Пигаль, на диво открытой всю ночь, где я покупал круассан.

В тот же год и в ту же зиму, по субботам, когда не надо было идти в коллеж, я нес вахту на улице Спонтини перед домом, где жила та, чье имя я забыл и буду называть ее здесь «дочь Стёпы». Я не был с ней знаком, а адрес ее узнал от самого Стёпы во время одной из прогулок, на которые водили меня отец и он, Стёпа, по воскресеньям в Булонский лес. Стёпа был русский, друг отца, и виделись они часто. Рослый, с темными напомаженными волосами. Ходил он в старом пальто с меховым воротником. На его долю выпало много превратностей судьбы. Ближе к шести мы с отцом провожали его до семейного пансиона, где он жил. Он сказал мне однажды, что у него есть дочь, моя ровесница, я и мог бы с ней подружиться. Сам он, судя по всему, с ней не виделся, она жила с матерью и ее новым мужем.

Субботними вечерами в ту зиму, прежде чем встретиться с матерью на Пигаль в ее уборной, я стоял перед домом на улице Спонтини и ждал, когда откроется тяжелая дверь со стеклянными вставками под черным кованым узором и появится девочка моих лет, «дочь Стёпы». Я был уверен, что она выйдет одна, направится в мою сторону, и будет естественно с ней заговорить. Но она так ни разу и не вышла из подъезда.

Стёпа дал мне и ее номер телефона. Трубку сняли. «Можно попросить дочь Стёпы?» — сказал я. Молчание. Я представился как «сын друга Стёпы». Ее голос звучал весело и дружелюбно, как будто мы давно знакомы. «Позвони мне на той неделе, — сказала она. Договоримся, встретимся. Знаешь, это сложно… Я не живу с отцом… Я тебе все потом объясню…» Однако на той неделе и все следующие недели той зимы я звонил и звонил, и никто не брал трубку. Два или три раза по субботам, перед тем как ехать в метро на Пигаль, я снова нес вахту перед домом на улице Спонтини. Все зря. Я мог бы позвонить в дверь квартиры, но был уверен, что, как и по телефону, мне никто не ответит. И потом, с той весны не было больше воскресных прогулок в Булонском лесу со Стёпой. И с отцом тоже.

Я долго был убежден, что настоящие встречи случаются только на улице. Вот почему я ждал дочь Стёпы на тротуаре, напротив ее дома, еще не познакомившись с ней. «Я тебе все потом объясню», — сказала она мне по телефону. Еще несколько дней ее голос, все более далекий, произносил эту фразу в моих снах. Да, я потому и хотел ее встретить: надеялся на «объяснения». Может быть, они помогли бы мне лучше понять моего отца, незнакомца, который молча шел рядом со мной по аллеям Булонского леса. У нас с ней, дочери Стёпы и сына друга Стёпы, несомненно, нашлось бы много общего. И я был уверен, что она знала об этом побольше меня.

Примерно тогда же мой отец за приоткрытой дверью своего кабинета говорил по телефону. Я услышал слова, которые меня заинтриговали: «русская шайка с черного рынка». Почти сорок лет спустя я наткнулся на список русских фамилий — это были крупные дельцы парижского черного рынка времен немецкой оккупации. Шапошникофф, Курило, Стамоглу, барон Вольф, Мещерский, Джапаридзе… Был ли и Стёпа среди них? А мой отец с фальшивыми русскими документами? В последний раз я задал себе этот вопрос, так и канувший без ответа в ночи времен.

В семнадцать лет я встретил одну женщину, Мирей Урусову, — тоже русская фамилия, по мужу, Эдди Урусову по прозвищу Консул, с которым она жила в Испании, где-то в районе Торремолиноса. Она была француженка, уроженка Ланд[1]. Дюны, сосны, пустынные пляжи Атлантики, солнечный сентябрьский денек… Познакомился я с ней, однако, в Париже, зимой 1962 года. Я покинул коллеж в Верхней Савойе с температурой тридцать девять, доехал поездом до Парижа и ввалился около полуночи в квартиру матери. Она была в отъезде и оставила ключ Мирей Урусовой, та наезжала сюда на несколько недель из Испании. Когда я позвонил в дверь, открыла мне она. Квартира выглядела заброшенной. Не осталось никакой мебели, только столик для бриджа и два садовых стула в холле, большая кровать посреди спальни, выходившей окнами на набережную, а в соседней комнате, где спал я в детстве, стол, отрезы тканей и портновский манекен, платья и всевозможная одежда на плечиках. Люстра светила приглушенным светом, так как почти все лампочки перегорели.

Странный февраль, этот приглушенный свет в квартире и теракты OAS[2]. Мирей Урусова только что ездила кататься на горных лыжах и показала мне свои фотографии с друзьями на балконе шале. На одной из них она была снята с актером по имени Жерар Блен[3]. Она рассказала, что он начал сниматься в двенадцать лет, без ведома родителей, потому что ребенком был предоставлен сам себе. Позже, когда я увидел его в нескольких фильмах, мне казалось, что он только и делает, что ходит, засунув руки в карманы, слегка втянув голову в плечи, словно прячется от дождя. Я проводил почти все дни с Мирей Урусовой. Мы редко ели дома. Газ был отключен, и готовить приходилось на спиртовке. Отопления тоже не было. Но в камине в спальне еще осталось несколько поленьев. Однажды утром пришлось идти к площади Одеон оплатить счет за электричество двухмесячной давности, чтобы не освещать квартиру свечами. Почти каждый вечер мы куда-то ходили. За полночь она водила меня в одно местечко в двух шагах от дома, кабаре на улице Сен-Пер, представление к тому времени давно заканчивалось. Оставались только несколько клиентов в баре на первом этаже, все они, казалось, знали друг друга и разговаривали вполголоса. Там мы встречались с ее другом, неким Жаком де Бавьером (или Дебавьером), блондином спортивного сложения, который, по ее словам, был «журналистом» и «мотался между Парижем и Алжиром». Полагаю, что, когда она иной раз не ночевала дома, причиной тому был этот самый Жак де Бавьер (или Дебавьер), и ночи она проводила у него на авеню Поль-Думер. Однажды я зашел с ней туда днем: она забыла в квартирке-студии свои часы. Раза два он приглашал нас в «Розу песков», ресторан на Елисейских Полях, ближе к улице Вашингтона. Много позже я узнал, что завсегдатаями кабаре на улице Сен-Пер и «Розы песков» были члены так называемой «параллельной полиции», связанной с войной в Алжире. Таких совпадений не бывает, подумалось мне, Жак де Бавьер (или Дебавьер) вполне мог быть членом этой организации. Другой зимой, уже в семидесятых, я увидел выходящего из метро «Георг V», как раз когда сам входил туда, человека, показавшегося мне знакомым, только немного постаревшего, — Жака де Бавьера. Я развернулся и пошел за ним, думая, что надо будет заговорить, спросить, что сталось с Мирей Урусовой. Живет ли она еще в Торремолиносе со своим мужем Эдди, Консулом. Он спускался по Елисейским Полям к Рон-Пуэн, слегка прихрамывая. Я остановился у террасы кафе «Мариньян» и провожал его взглядом, пока он не затерялся в толпе. Почему я с ним не заговорил? И узнал бы он меня? На эти вопросы у меня нет ответов. Париж для меня полон призраков, их так же много, как станций метро со всеми их светящимися точками, когда вам случается нажимать кнопки табло на пересадке.

Мы с Мирей Урусовой часто ездили в метро, садились на станции «Лувр» и ехали в западные кварталы, где она навещала каких-то своих друзей, я забыл даже их лица. Что сохранилось отчетливо в моей памяти — мост Искусств, по которому мы с ней переходили Сену, площадь перед церковью Сен-Жермен-л’Осеруа, а иной раз двор Лувра и в дальнем его углу желтый свет полицейского участка, такой же приглушенный свет, как у нас в квартире. В моей бывшей комнате стояли книги на полках у большого окна справа, и я до сих пор удивляюсь, каким чудом они сохранились там, забытые, когда все кануло. Их читала моя мать, когда приехала в Париж в 1942-м: романы Ганса Фаллады, книги на фламандском языке, а еще там стояли тома из «зеленой библиотеки»[4], уже мои: «Корабль тайн», «Виконт де Бражелон»…

А там, в Верхней Савойе, кого-то наконец встревожило мое отсутствие. Однажды утром в квартире зазвонил телефон, и трубку сняла Мирей Урусова. Каноник Жанен, директор коллежа, требовал сообщить ему, где я, поскольку уже больше двух недель ему ничего не известно о моем местонахождении.

Она сказала, что я «немного приболел» — подхватил грипп, и обещала держать его в курсе насчет точной даты, когда «состоится мое возвращение», — так и сказала. Я спросил ее напрямик: можно мне поехать с ней в Испанию? Необходимо было письменное разрешение родителей на выезд за границу, если ты несовершеннолетний. И тот факт, что я еще не достиг совершеннолетия, как будто вдруг озаботил Мирей Урусову до такой степени, что она вознамерилась посоветоваться на этот счет с Жаком де Бавьером.

У меня было любимое время дня зимой в Париже, между шестью и половиной девятого утра, когда еще темно. Передышка перед рассветом. Время будто остановилось, и чувствуешь себя как-то особенно легко.

Я заходил в разные парижские кафе в час, когда они открывали двери первым клиентам. Зимой 1964-го в одном из этих рассветных кафе — так я их называл? — где были позволены все надежды, пока еще не наступил день, я встречался с некой Женевьевой Далам.

Кафе занимало первый этаж одного из низких домов в конце бульвара Де-ла-Гар, в Тринадцатом округе. Сегодня бульвар переименован, а дома и домики по нечетной стороне, до площади Италии, снесли. Временами мне кажется, что кафе называлось «Зеленый бар», а иной раз это воспоминание размывается, как слова, которые вы услышали во сне и не можете припомнить, проснувшись.

Женевьева Далам приходила первой, и я, входя в кафе, видел, всегда за одним и тем же столиком, в углу, ее голову, склоненную над книгой. Она как-то сказала мне, что спит меньше четырех часов в сутки. Она работала секретаршей в студии звукозаписи «Полидор», ниже по бульвару, вот почему ждала меня в этом кафе перед работой. Встретил я ее в книжной лавке, специализирующейся на литературе по оккультным наукам на улице Жофруа-Сент-Илер. Она этими науками очень интересовалась. Я тоже. Не то чтобы я намеревался стать адептом какой-нибудь доктрины или учеником гуру, мне просто нравились тайны.

Когда я выходил из магазина, смеркалось. И в этот час, зимой, у меня было то же ощущение легкости, что и ранним утром, еще затемно. С тех самых пор Пятый округ со всеми его разнообразными районами и дальним предместьем бульвара Де-ла-Гар остался для меня связанным с Женевьевой Далам.

Около половины девятого мы шли к ее работе вдоль разделительной полосы, там, где проходит линия воздушного метро: Я расспрашивал ее о студии «Полидор». Я тогда как раз сдал экзамен на «песенника» в Обществе композиторов, авторов и издателей, и мне нужен был «крестный», чтобы стать полноправным членом. Некий Эмиль Стерн, автор песен, дирижер и пианист, согласился выступить в этой роли. Он занимался первыми записями Эдит Пиаф двадцать пять лет тому назад в студии «Полидор». Я спросил Женевьеву Далам, сохранились ли их следы в архивах студии. Однажды утром в кафе она дала мне конверт со старыми записями Эдит Пиаф, которые сделал мой «крестный» Эмиль Стерн. Она совершила для меня эту кражу и, судя по всему, очень переживала.

Поначалу я никак не мог выпытать у нее, где она в точности живет. Когда я спросил ее об этом напрямую, она ответила: «В отеле». Мы были знакомы уже две недели, и вот однажды вечером, когда я подарил ей «Практический словарь оккультных наук» Марианны Верней и роман «Памяти Ангела», где тоже шла речь об эзотерике, она предложила мне проводить ее до этого отеля.

Он находился в конце улицы Монж, на границе квартала Гобелен и Тринадцатого округа. Прошло почти полвека, и никто больше не живет в Париже в гостиничных номерах, как это часто бывало после войны и вплоть до шестидесятых годов. Женевьева Далам последняя, кого я знал, еще жила в номере отеля. Мне вообще кажется, что в те годы — 1963-й, 1964-й — мир затаил дыхание, перед тем как рухнуть, вместе со всеми этими домами и домиками на окраинах и периферии, которые готовились снести. Нам, таким молодым тогда, удалось пожить еще несколько месяцев в старых декорациях. В отеле на улице Монж мне запомнился выключатель в форме груши на прикроватной тумбочке и черная занавеска, которую каждый раз резким движением задергивала Женевьева Далам, — светомаскировка, ее так и не сменили с войны.

Она познакомила меня со своим братом через несколько недель после нашей встречи — а до тех пор ни разу не упомянула, что у нее есть брат. Раза два я пытался разузнать побольше о ее семье, но чувствовал, что она отвечает неохотно, и не стал настаивать.

Однажды утром, войдя в кафе на бульваре Де-ла-Гар, я увидел ее за тем же столиком в обществе брюнета наших лет, сидевшего напротив. Я сел на банкетку рядом с ней. Брюнет был в куртке на молнии с подкладными плечами и будто бы из леопардового меха. Он улыбнулся мне и заказал грог, окликнув официанта зычным голосом: похоже было, что он здесь завсегдатай.

Женевьева Далам сказала: «Это мой брат», и по ее смущенному виду я понял, что он нагрянул без предупреждения.

Он спросил меня, «чем я занимаюсь по жизни», и я ответил уклончиво. Потом, как будто эта информация могла быть ему полезна, он задал вопрос, который меня удивил: «Вы живете в Париже?» Мне подумалось, что сам он не всегда жил в Париже. Женевьева Далам говорила мне, что родилась в каком-то городке в Вогезах, уже не помню, то ли в Эпинале, то ли в Сен-Дие. Я представлял себе его, брата, около одиннадцати вечера за столиком кафе в одном из этих двух городков, кафе у вокзала, единственного, еще открытого. На нем наверняка была та же великоватая ему куртка из фальшивого леопарда, и куртка эта, непримечательная на парижской улице, там не могла не привлекать к нему внимания. Он сидел один за кружкой пива, пока разыгрывалась последняя партия на бильярде.

Он навязался проводить Женевьеву Далам до работы, и мы пошли вдоль разделительной полосы бульвара. Ей, похоже, было все более не по себе в его присутствии, и она явно хотела его спровадить. Мое впечатление подтвердилось, когда он спросил, живет ли она по-прежнему в отеле на улице Монж. «Я съеду на той неделе, — ответила она. — Нашла другую гостиницу, в Отее». Он сразу спросил адрес. Она назвала номер дома на улице Микеланджело, как будто предвидела этот его вопрос. Он достал из внутреннего кармана куртки блокнот в черном кожаном переплете и записал адрес. После чего она простилась с нами у дверей студии «Полидор», сказав мне: «До скорого» с легким кивком: мол, мы друг друга поняли.

И я остался наедине с этим типом в леопардовой куртке. «Хотите, выпьем чего-нибудь?» — сказал он мне тоном, не допускающим возражений. Снег пошел мокрыми хлопьями, почти дождевыми каплями. «Нет времени, — ответил я. — У меня встреча, мне пора». Но он все шел рядом, и мне захотелось отделаться от него, рванув бегом до метро «Шевалере» в нескольких сотнях метров. «Вы давно знакомы с Женевьевой? Она не слишком вас достала всей этой своей магией и столоверчением?» — «Нисколько». Затем последовал вопрос, живу ли я поблизости, и я был уверен, что он выпытывает мой адрес, чтобы записать его в свой черный блокнот. «Я живу не в Париже», — ответил я. И немного устыдился этой лжи. «В Сен-Клу». Он достал черный блокнот. Мне пришлось выдумать адрес, авеню то ли Анатоль-Франс, то ли Ромен-Роллан. «А телефон у вас есть?» Поколебавшись, я назвал «Валь-д’Ор» и четыре цифры[5]. Он старательно записал. «Я хочу поступить в школу драматического искусства. Не подскажете такую?» Он смотрел на меня пристально, настойчиво. «Мне говорили, что у меня подходящая внешность». Он был высокий, черты лица довольно правильные, черные кудри. «Знаете, — ответил я ему, в Париже школ драматического искусства пруд пруди». Он как будто удивился, наверно, из-за выражения «пруд пруди». Застегнул молнию куртки до подбородка и поднял воротник, защищаясь от снега, который сыпал все гуще. Мы подошли наконец к станции метро. Я боялся, что он последует за мной и туда, и ломал голову, как от него избавиться. Даже не сказав «до свидания», я побежал вниз по лестнице, ни разу не оглянулся и нырнул на перрон станции, когда закрывался турникет.

Женевьеву Далам не удивило мое обращение с ее братом. В конце концов, она и сама дала ему адрес несуществующего отеля, верно? Она объяснила мне, что он пришел в кафе попросить у нее денег. Разумеется, он знал это кафе, в котором мы встречались рано утром, и знал, где она работает, но она сказала, что таких людей легко спровадить. Я не разделял ее оптимизма. Она добавила очень спокойным голосом, что ее брат рано или поздно вернется в Вогезы и снова займется там «своими делишками» — именно так она выразилась, — которыми пробавлялся всегда. Шли дни, а он не подавал признаков жизни. Да, может быть, он и правда вернулся в Вогезы.

Некоторое время потом я представлял себе, как он, брат Женевьевы Далам, входил в телефонную кабину, набирал Валь-д’Ор и четыре цифры и слушал долгие гудки. Или слышал фразу: «Вы ошиблись номером, месье», падающую, как нож гильотины. Еще я представлял себе, как он садился в метро, потом пересекал Сену и ехал до Сен-Клу в своей куртке из фальшивого леопарда. Зима в том году была суровая, и он шел, подняв воротник, шел и шел в поисках несуществующей авеню. На веки вечные.

Женевьева Далам регулярно навещала одну женщину, которую считала своей подругой и которая, по ее словам, была очень сведуща в оккультных науках. Она рассказала этой подруге о нашей встрече и о том, что я подарил ей «Словарь» Марианны Верней и роман под названием «Памяти Ангела». Однажды она предложила мне пойти с ней к этой Мадлен Перо, чье имя я сейчас с трудом припомнил. Нет, если захотеть, они все же всплывают, эти имена, присыпанные в вашей памяти снежком и забвением. Да, Мадлен Перо. Впрочем, уверен я только в фамилии, имя мог и перепутать.

Она жила в начале улицы Валь-де-Грас, в доме 9. С тех пор я часто проходил мимо калитки, ведущей в сад, в окружении трех высоких фасадов с большими окнами. Я даже оказался там, чисто случайно, две недели назад. В тот самый час, когда мы с Женевьевой Далам входили в калитку. В пять часов пополудни зимой, когда сгущаются сумерки и уже виден свет в окнах. Я вдруг поверил, что вернулся в прошлое в силу феномена, который можно назвать вечным возвращением, — или что время для меня попросту остановилось в определенный период моей жизни.

Мадлен Перо оказалась брюнеткой лет сорока, волосы собраны в узел, светлые глаза, посадка головы и осанка бывшей балерины. Как Женевьева Далам с ней подружилась? Думаю, ходила сначала к ней на уроки йоги, но мне помнится также, что, еще до того как она нас познакомила, Женевьева Далам упоминала ее как «доктора Перо». Была ли она практикующим врачом? С тех пор прошло почти пятьдесят лет, и, надо сказать, за эти полвека я особо не задавался вопросами обо всех этих людях, которых встречал. Короткие встречи.

С того дня, как Женевьева Далам нас познакомила, я еще несколько раз бывал с ней у Мадлен Перо в пять часов вечера — и всегда по четвергам. Она молча вела нас по длинному коридору в гостиную. Два больших окна выходили в сад, и мы с Женевьевой Далам садились на красный диванчик, лицом к окнам, а Мадлен Перо на пуф, закинув ногу на ногу и очень прямо держа спину. При первой встрече она спросила меня своим низким, чуть хрипловатым голосом, учусь ли я где-нибудь, и я сказал ей правду: «Нет, нигде не учусь». Я записался в Сорбонну, в основном чтобы продлить отсрочку от армии, однако на лекции не ходил. Был студентом-призраком. Она поинтересовалась, есть ли у меня работа, и я ответил, что более-менее зарабатываю на жизнь, сотрудничая с книжными магазинами, то есть меня можно назвать, хоть мне и не очень нравится этот коммерческий термин, «книжным брокером». И еще я вступил в Общество композиторов, авторов и издателей, хочу писать тексты к песням. Вот. «А ваши родители?» До меня вдруг дошло, что в моем возрасте вполне естественно иметь родителей, которые оказывали бы поддержку, моральную ли, эмоциональную или материальную. Нет, родителей нет. Мой ответ был так лаконичен, что другой возможной родней она интересоваться не стала. Впервые я отвечал спонтанно, не задумываясь, на вопросы, касающиеся меня лично. Прежде я их избегал, инстинктивно, чураясь всякой формы допроса. Наверно, я расслабился в тот вечер от взгляда и голоса Мадлен Перо, они вселяли какую-то умиротворенность, чувство, что вас слушают, а я к этому не привык. Она задавала правильные вопросы, подобно специалисту по акупунктуре, который точно знает, в какие места втыкать иглы. А ведь и правда, может, не зря Женевьева Далам несколько раз называла ее «доктор Перо»? И потом, сама ее гостиная дышала покоем, два больших окна выходили в сад, светильник между ними оставлял участки тени. Тишина такая, даже не верилось, что мы в Париже. Я почти не бывал дома, проводил дни на улицах и в общественных местах — кафе, метро, гостиничных номерах, кинотеатрах. А квартира «доктора Перо» являла со всем этим контраст, особенно зимой, в те зимы начала шестидесятых, которые кажутся мне куда суровей нынешних. Признаться, после первого визита к «доктору Перо» мне подумалось, что было бы неплохо укрыться от зимы и холода в ее квартире и отвечать на вопросы, которые она задавала бы мне таким серьезным и спокойным голосом.

У Мадлен Перо я позволил себе пробежаться взглядом по книгам на полках низкого книжного шкафа в углу гостиной. Я сказал ей, что не хочу показаться нескромным, но с моей стороны это любопытство «профессионального толка». «Если найдете книги, которые вас заинтересуют, возьмите их». Она подбадривала меня улыбкой. Все это были труды по оккультным наукам. Среди них мне попался роман, тот самый, что я подарил Женевьеве Далам, вышедший лет десять назад: «Памяти Ангела». «Я удивилась, что вам знаком этот роман», — сказала Мадлен Перо, и мне показалось, что книга напоминает ей что-то определенное, не просто чтение, а что-то из ее жизни.

Я взял ее с полки и машинально открыл. На первой странице была дарственная надпись: «Тебе. На память об ангелах. Межев. Шаг в пропасть. Ирен» — крупный почерк, синие чернила. Мадлен Перо заметила, что я прочел ее, и как будто смутилась. «Прекрасный роман, — только и сказала она. — Но у меня есть другие книги для вас обоих». Последнюю фразу она произнесла непререкаемым тоном. Однажды вечером она положила на красный диванчик между мной и Женевьевой Далам книгу под названием «Встречи с замечательными людьми». Это название и слово «встречи» сегодня, пятьдесят с лишним лет спустя, внезапно заставили меня задуматься над одной деталью, которая до сих пор как-то не приходила мне в голову. Я никогда не искал, как многие мои ровесники, встречи с четырьмя или пятью властителями умов, царившими тогда в университетских аудиториях, и не стремился стать учеником одного из них. Почему? Будучи студентом-призраком, я должен был бы естественным образом обратиться к некому проводнику, ибо жил достаточно одиноко и в некоторой растерянности. Я запомнил только одного из этих властителей, мы встретились с ним однажды ночью, в поздний час на улице Колизей. Я скорее ожидал бы встретить его в университетском квартале. Меня поразила его шаткая походка, а еще больше полный печали и тревоги взгляд. Мне показалось, что он заблудился. Я взял его под руку и довел, по его просьбе, до ближайшей стоянки такси.

Я очень быстро догадался, что «доктор Перо» имеет влияние на Женевьеву Далам. Однажды, когда мы выходили от нее вечером, уже пройдя через сад, она поведала мне, что Мадлен Перо посещает некую «группу» — что-то вроде тайного общества, — где занимаются «магией». Большего она сказать мне не могла, потому что сама толком не знала. Мадлен Перо намекала на существование этой группы, но всегда туманно: должно быть, она хотела понаблюдать за ее, Женевьевы Далам, реакцией, прежде чем затронуть животрепещущую тему. Но мне показалось, что Женевьева Далам знала больше, чем хотела мне сказать, особенно после того как она обронила такую фразу: «Ты мог бы поговорить об этом с ней». Мы шли вдоль ограды к церкви Сен-Жак-дю-От-Па. «Да, тебе надо с ней об этом поговорить». Меня удивила ее настойчивость. «Ты давно ее знаешь?» — спросил я. «Не очень давно. Познакомилась с ней как-то, это было днем, в кафе возле ее дома, напротив Валь-де-Грас». Она, казалось, готова была добавить еще какие-то подробности, но промолчала. Мы вышли на широкую улицу, что тянется вдоль современных зданий Высшей нормальной школы и Высшей школы промышленной физики и химии: при виде их кажется, будто вы заблудились в чужом городе за границей — в Берлине, Лозанне или даже в Риме, в квартале Париоли, — все так незнакомо, что начинает казаться сном, и уже впору спросить себя, вы ли это. «Нет, правда, тебе надо с ней поговорить», — повторила Женевьева Далам встревоженным голосом, будто посылала мне сигнал SOS. «Она введет тебя в курс…» Я хотел было спросить: «В курс чего?», но мне показалось, что такой вопрос в лоб еще усилит ее неловкость; было ясно, что она в самом деле находится под сильным влиянием «доктора Перо». «Конечно, я с ней поговорю. — Я постарался сказать это спокойно и даже равнодушно. — В следующий же четверг, когда мы придем к ней. Меня очень интересует эта женщина. Она кажется такой умной. Мне любопытно узнать побольше».

Мы подошли к ее отелю. Она как будто успокоилась. Улыбнулась мне. Думаю, она была мне благодарна за мой ответ и поверила, что мне не терпится узнать побольше. А я и вправду сказал это от чистого сердца. С детства и отрочества я испытывал острое любопытство и особую неодолимую тягу ко всему, что касалось тайн Парижа.

Но я не стал дожидаться следующего четверга, чтобы «узнать побольше». Однажды утром, проводив Женевьеву Далам от ее отеля до студии «Полидор», я сел в метро, поехал в обратную сторону и от станции «Сансье-Добентон» пешком дошел до Валь-де-Грас.

Я открыл калитку и без колебаний пересек сад. Только подойдя к двери, подумал, что надо было бы позвонить Мадлен Перо и спросить, может ли она меня принять.

Меня удивил тембр звонка, которого я почему-то не замечал, приходя к этой двери с Женевьевой Далам: тоненькая, приглушенная трель, то и дело грозившая оборваться, такая тихая, что я жал и жал на звонок, не уверенный, что Мадлен Перо услышит это позвякивание, если она в дальней комнате.

Дверь приоткрылась, хотя никаких шагов я не слышал. Надо понимать, она так и стояла за дверью, поджидая какого-то гипотетического гостя? Она как будто не удивилась при виде меня. Как всегда, молча повела меня по коридору. Впервые я вошел в ее гостиную при свете дня. На паркете лежали солнечные пятна. В окно я видел сад, слегка присыпанный снегом. Я почувствовал себя еще дальше от Парижа, чем вечерами, когда приходил сюда с Женевьевой Далам.

Она села слева от меня на красный диванчик, на то место, где обычно сидела Женевьева Далам. Посмотрела на меня пристально.

— Женевьева позвонила мне и сказала, что вы хотели меня видеть. Я ждала вас.

Итак, этот визит был решен за моей спиной. Может быть даже, они на пару ввели меня так, что я и не заметил, в гипнотический транс.

— Она вам позвонила?

Мне казалось, что я уже пережил когда-то эту сцену во сне, Солнечный луч освещал книжные полки у дальней стены. Между нами повисло молчание. Нарушить его должен был я.

— Я прочел книгу, которую вы мне дали… «Встречи с замечательными людьми»… Я о ней уже слышал…

Слышал я о ней в те два года, что провел в коллеже в Верхней Савойе. Один мой одноклассник, Пьер Андрие, похвастался мне, что его родители были учениками автора этой книги, «духовного учителя» Георгия Ивановича Гурджиева. Его мать однажды, в свободный от занятий день, отвезла нас с Пьером Андрие на машине в Плато-д’Асси к своей подруге-аптекарше, тоже ученице Гурджиева. Я слышал обрывки их разговора. Речь шла о «группах», которые этот человек создавал вокруг себя, чтобы распространять свое «учение». Это определение «группы» меня заинтриговало.

— Ах вот как… Вы о ней слышали? При каких же обстоятельствах?

Вопрос прозвучал одновременно с тревогой и интересом, как будто она боялась, что мне ведомы некоторые тайны.

— Я долго жил в Верхней Савойе. Там я встречал учеников Георгия Ивановича Гурджиева…

Я произнес эту фразу медленно, выдержав ее взгляд.

— В Верхней Савойе?

Судя по всему, она не ожидала, что я выложу эту подробность. Я походил на полицейского, рассчитывающего на эффект неожиданности, чтобы расколоть подозреваемого. Но полицейским я не был. Я был просто хорошим мальчиком.

— Да… В Верхней Савойе… в районе Плато-д’Асси… недалеко от Межева…

Мне вспомнилась дарственная надпись на романе «Памяти Ангела», наверняка адресованная ей: «Тебе… Межев… Шаг в пропасть…»

— И вы лично знали учеников Гурджиева… в Верхней Савойе?

— Да, некоторых…

Я чувствовал, что она с какой-то нервозностью ждет от меня имен.

— Мать моего одноклассника… Она возила нас к своей подруге, та тоже была ученицей Гурджиева… аптекарша… в Плато-д’Асси…

Я прочел в ее глазах удивление.

— А ведь я ее знала, когда-то давно… эту аптекаршу из Плато-д’Асси… Ее тоже звали Женевьевой… Женевьева Льеф.

— Я не знал, как ее зовут, — сказал я.

Мадлен Перо склонила голову, как будто пыталась отчетливее вспомнить эту женщину. А может быть, и другие детали своей тогдашней жизни.

— Я не раз бывала у нее в Плато-д’Асси…

Она забыла о моем присутствии. Я молчал, мне не хотелось отвлекать ее от этих мыслей. После долгой паузы она повернулась ко мне:

— Я и подумать не могла, что вы мне напомните обо всем этом.

Она выглядела такой взволнованной, что я подумал, не сменить ли тему.

— Женевьева говорила мне, что вы даете уроки йоги. Я бы очень хотел поучиться йоге у вас.

Мадлен Перо меня не слышала. Снова склонив голову, она, очевидно, рылась в памяти, пытаясь извлечь немногие оставшиеся у нее воспоминания об этой аптекарше из Плато-д’Асси.

Она придвинулась ко мне ближе. Наши лица почти соприкасались. Она заговорила совсем тихо:

— Я была очень молода… наверно, в вашем возрасте… у меня была подруга, ее звали Ирен… Это она привела меня на собрания к Гурджиеву… в Париже, на улице Колонель-Ренар… У него была целая группа учеников…

Она говорила быстро, отрывисто, как будто обращалась к исповеднику. И мне было немного неловко. Ни по возрасту, ни по опыту я не подходил на роль духовника.

— А потом я уехала с моей подругой Ирен в Верхнюю Савойю… в Межев и Плато-д’Асси… Ей прописали курс лечения в санатории в Плато-д’Асси…

Мадлен Перо готова была рассказать мне всю свою жизнь. Много самых разных людей делали это в последующие годы, и я часто задавался вопросом почему? Должно быть, я внушал доверие. Мне нравилось слушать людей и расспрашивать их. Я часто ловил обрывки разговоров незнакомых людей в кафе. Записывал их, как мог незаметно. По крайней мере, эти слова не были навсегда потеряны. Они заполнили пять тетрадей, с датами и многоточиями.

— Ирен — это та, что надписала вам «Памяти Ангела»? — спросил я.

— Точно.

— Там в конце написано: «Шаг в пропасть». Я хорошо знаю «Шаг в пропасть».

Она нахмурила брови, как будто припоминая.

— Это было ночное заведение, куда я ходила с Ирен.

Я не забыл это разрушенное здание по дороге к Мон-д’Арбуа, часть которого сохранила следы пожара. На фасаде еще висела табличка светлого дерева с надписью красными буквами «Шаг в пропасть». Я провел несколько месяцев в пансионе в нескольких сотнях метров оттуда, чуть выше.

— С тех пор я больше не была в Верхней Савойе, — сказала Мадлен Перо сухо, как будто ей хотелось закончить наш разговор.

— А после знакомства с Гурджиевым вы участвовали в «группах»?

Казалось, мой вопрос ее удивил.

— Я спрашиваю об этом потому, что мать моего друга и аптекарша из Плато-д’Асси часто употребляли это слово…

— Этим словом пользовался сам Гурджиев, — ответила она. — «Рабочие группы»… «работа над собой»…

Но я думаю, ей не хотелось пускаться со мной в более конкретные объяснения о доктрине Георгия Ивановича Гурджиева.

— Ваша подруга Женевьева… — вдруг сказала она. — Просто невероятно, до чего она похожа на Ирен… Увидев ее впервые в том кафе напротив Валь-де-Грас, я испытала шок… Мне показалось, что это Ирен…

Меня нисколько не озадачило ее признание. Так много странных слов я слышал еще в детстве из-за приоткрытых дверей, тонких стен гостиничных номеров, в кафе, залах ожидания, ночных поездах…

— Я очень беспокоюсь за Женевьеву… Вот о чем я хотела с вами поговорить…

— Беспокоитесь? Почему?

— Она так странно живет… как будто иногда собственная жизнь ее не касается… Вы не находите?

— Нет.

— Любопытно, почему вам это невдомек… Иной раз кажется, что она идет мимо своей жизни… Вы не замечали? Она никогда не напоминала вам сомнамбулу?

Это слово было связано для меня с названием балета, виденного в детстве и оставшегося прекрасным воспоминанием. Я пытался найти сходство между Женевьевой Далам и той балериной, которая медленно, вытянув вперед руки, поднималась по лестнице.

— Сомнамбулу… возможно, вы правы, — согласился я.

Мне не хотелось ей перечить.

— Ирен была в точности как она… в точности… Тоже временами будто отсутствовала… Я пыталась с этим бороться…

— А что думал об этом Гурджиев?

Я задал этот вопрос и сразу пожалел. Мне случалось в ту пору задавать такие вот неуместные вопросы. Просто чтобы прекратить разговор. Слушая людей и выказывая им максимум внимания, я порой испытывал чувство усталости и внезапное желание обрубить концы.

— Гурджиев хорошо на нее влиял. И на меня тоже. Я всегда уговаривала Ирен не бросать его учение.

Она повернулась ко мне и долго смотрела в упор. Я робел перед ней.

— Мы должны помочь Женевьеве.

Ее тон, такой серьезный, почти убедил меня, что над Женевьевой Далам нависла неминуемая угроза. Однако я не понимал, как ни ломал голову, о какой угрозе могла идти речь.

— Надо, чтобы вы убедили ее пожить здесь.

Я удивился, что именно мне она доверила такую миссию.

— Не следует Женевьеве жить в отеле. Ирен была в точности такая же… Мне хорошо знакома эта беда… Три месяца я уговаривала ее хотя бы выйти из этого ужасного отеля на улице Армайе. К счастью, собрания у Гурджиева проходили неподалеку… иначе Ирен и вовсе не покидала бы свой номер целыми днями…

Решительно, эта Ирен много значила в ее жизни.

— Отель, где она жила, был недалеко от дома Гурджиева? — спросил я.

— Метрах в пятидесяти… Ирен сняла номер в этом отеле, чтобы быть как можно ближе к Гурджиеву.

Вот так достаточно бывает случайно пересечься с человеком, или встретить его два-три раза, или услышать разговор в кафе, в коридоре поезда, чтобы в руках у тебя оказались крупицы его прошлого. Мои тетради полны обрывков фраз, произнесенных безымянными голосами. И сегодня на точно такой же странице я пытаюсь записать несколько слов, оброненных почти пятьдесят лет назад некой Мадлен Перо, даже не будучи уверен, что ее так звали. Ирен, Плато-д’Асси, Гурджиев, отель на улице Армайе…

«Вам необходимо убедить Женевьеву пожить здесь…»

Снова она заговорила тихим голосом, приблизив свое лицо к моему. Она смотрела мне прямо в глаза, и от этого взгляда я чувствовал какое-то оцепенение, так бывает во сне, когда хочешь бежать, но остаешься на месте, как пригвожденный.

Прошло, наверно, довольно много времени, несколько часов, которых я почти не могу припомнить, что называется, провал в памяти. Вечерело, гостиная тонула в сумраке, а я все еще сидел с ней на красном диванчике.

Она встала и зажгла светильник между окнами. Потом направилась к книжному шкафу и выбрала на полках две книги.

«Возьмите… и берите любые, когда захотите…»

Обе книги были тонкие, больше похожие на брошюры: «Эссе о дзен-буддизме» Судзуки, том второй, издательства Адриен Мезоннев и «Священный ритуал магической любви» Марии де Нагловска. Они все еще у меня пятьдесят лет спустя, и мне любопытно, почему иные вещи так упорно следуют за нами по пятам всю жизнь, даже без нашего ведома, в то время как другие, которыми мы дорожили, теряются.

В прихожей, когда я уже открывал дверь, чтобы выйти, она удержала меня за руку.

— Вы идете к Женевьеве?

Мне было неловко ей ответить, так она, похоже, мне завидовала.

— Я хотела вам сказать… вы тоже можете пожить здесь с ней… я была бы счастлива оказать вам гостеприимство…

Шесть лет спустя я шел по улице Жофруа-Сент-Илер, мимо мечети и стены Ботанического сада. Впереди шла женщина, держа за руку маленького мальчика. Ее легкая походка кого-то мне напоминала. Я невольно загляделся на нее.

Ускорив шаг, я нагнал эту женщину с мальчиком. Зашел спереди, повернулся к ней. Женевьева Далам. Мы не виделись все эти шесть лет. Она улыбнулась мне так, будто мы только вчера расстались.

— Вы здесь живете?

Сам не знаю, почему я обратился к ней на «вы». Наверно, из-за присутствия маленького мальчика. Да, она жила неподалеку. Я пытался завязать разговор, но она как будто находила естественным идти рядом и молчать.

Мы вошли в Ботанический сад и направились по аллее к зверинцу. Мальчик убегал вперед, потом, развернувшись, возвращался к нам. Он играл сам с собой, унося ноги от невидимых преследователей, и то и дело прятался за деревом. Я спросил, ее ли это сын. Да. Она вышла замуж? Нет. Живет одна с сыном. Вот как бывает, мы встретились шесть лет спустя на той самой улице, где познакомились, и у меня не было чувства, что прошло столько времени. Наоборот, время будто остановилось, и наша первая встреча повторилась в точности, с одним нюансом: был этот ребенок. Будут еще встречи с ней, на той же улице, как стрелки часов, сходящиеся каждый день в полдень и в полночь. Кстати, в тот вечер, когда мы встретились впервые в книжной лавке оккультных наук на улице Жофруа-Сент-Илер, я купил книгу, название которой врезалось мне в память: «Вечное возвращение».

Мы дошли до клеток зверинца, они были пусты в тот день, кроме одной, в которой металась взаперти пантера. Мальчик замер, уставившись на нее сквозь решетку. Мы с Женевьевой Далам присели на скамью поодаль.

— Я привожу его смотреть зверей из-за «Книги джунглей». Он требует читать ее ему каждый вечер.

Тут мне вспомнились книжные полки у большого окна в квартире матери на набережной. Я был уверен, что между романами Ганса Фаллады и «Виконтом де Бражелоном» еще стояли два тома «Книги джунглей», иллюстрированное издание. Надо было собраться с духом и вернуться туда, чтобы проверить, не ошибаюсь ли я.

Я не решался спросить ее, почему она так внезапно исчезла. Однажды вечером мне сказали в отеле на улице Монж, что она «съехала с вещами». Назавтра в студии «Полидор» один из ее коллег сухо сообщил мне, что она «взяла отпуск», ничего больше не объяснив. У Мадлен Перо на улице Валь-де-Грас на звонки никто не отвечал. И я, с детства привыкший, что люди исчезают из моей жизни, должен признаться, что исчезновение Женевьевы Далам меня даже не очень удивило.

«Так ты уехала, не оставив адреса?» Она пожала плечами. Но я и не ждал объяснений. Мальчик подошел к нам и заявил, что хочет открыть клетку и погулять с пантерой, которую он называл Багирой, как пантеру из «Книги джунглей». Потом он снова прилип к решетке, ожидая, когда Багира соизволит подойти ближе.

— Ты знаешь что-нибудь о докторе Перо?

Равнодушно, как если бы говорила о шапочной знакомой, она сказала, что доктор Перо живет теперь не на улице Валь-де-Грас, а в Пятнадцатом округе. Вот так порой вы ломаете голову, что же сталось с людьми, чье исчезновение окутано тайной, непроницаемой тайной, которую вам, кажется, никогда не постичь, и удивительно бывает узнать, что они, оказывается, просто переехали.

— А ты больше не работаешь в студии «Полидор»?

Нет, она по-прежнему там работала. Но, как и Мадлен Перо, они сменили адрес. С бульвара Де-ла-Гар студия «Полидор» перебралась в район площади Клиши.

Мне снова вспомнились светящиеся табло у касс в метро. Каждой станции соответствовала кнопка на клавиатуре. Ее нужно было нажать, чтобы узнать, где сделать пересадку. Маршрут обозначался на схеме светящимися разноцветными линиями. Я был уверен, что в будущем достаточно будет написать на экране имя человека, которого вы встречали когда-то, и вспыхнет красная точка, обозначая место в Париже, где его можно найти.

«Как-то, — сказал я ей, — я встретил твоего брата». Она ничего о нем не знала с того самого утра, когда он пришел просить у нее денег. А когда я его встретил? Два или три года назад. Я шел вниз по бульвару Сен-Мишель и проходил мимо «Родника», большого кафе, куда никогда не решался зайти, сам не зная почему. Я узнал его сразу по куртке из фальшивого леопарда. Он сидел за столиком прямо за стеклянным фасадом с парнем моего возраста. При виде меня встал и постучал кулаками по стеклу, привлекая мое внимание. Он все равно вышел бы за мной на улицу, и я опередил его, толкнув дверь кафе, — так шагаешь навстречу опасности во сне с уверенностью, что вот-вот проснешься. Я сел к ним за столик. Неприятное чувство, которое я испытывал всякий раз, проходя мимо «Родника», стало определеннее: мне казалось, что в этом заведении вот-вот случится облава.

Он достал из кармана куртки свой черный блокнот и, заглянув в него, иронически мне улыбнулся.

— Я пытался дозвониться вам на Валь-д’Ор пару лет назад, но вас, очевидно, не было дома.

Я сидел напротив него с одной надеждой: что он расскажет мне что-нибудь о Женевьеве Далам и, быть может, объяснит, почему она вдруг исчезла.

Он представил мне своего друга. Я помню имя: Ален Паркен, десять лет спустя я прочел его на вывеске маленького магазинчика подержанных фотоаппаратов — наверняка он скупал краденые — на авеню Ваграм. У меня было искушение зайти и передать привет из прошлого этому призраку.

— Женевьева? Вы не виделись с ней три года? Я тоже… Надо полагать, опять играет с таро и хрустальными шарами, как всегда…

Его куртка из фальшивого леопарда показалась мне более поношенной, чем при нашей первой встрече. Я заметил прореху у запястья и пятно на рукаве. У Алена Паркена мне запомнились бледные щеки и лицо рано постаревшего ребенка — лицо бывшего грума или жокея.

— Он фотограф, — сказал мне брат Женевьевы Далам. — Делает для меня «book», портфолио, чтобы я мог разослать его агентам… я хочу сниматься в кино…

Его спутник поглядывал на меня, куря сигарету, и от его смолисто-черных глаз мне было не по себе. Брат Женевьевы Далам вдруг сказал ему: «Тебе, кажется, пора пойти позвонить, надо предупредить их». Ален Паркен тут же встал и направился в глубь зала.

— Я уверен, что вы могли бы мне помочь, вы… — заговорил брат Женевьевы Далам, буравя меня взглядом, от которого по спине побежали мурашки, алчным взглядом человека, готового грабить трупы после бомбежки.

— Вы ведь поможете мне?

Его лицо сморщилось, выдавая какую-то обиду. Вернулся к столику его друг.

— Ну что, ты их предупредил? — спросил брат Женевьевы Далам.

Тот кивнул и сел на свое место. Меня вдруг охватила паника, с которой я не мог совладать. Каким таким людям он звонил? И о чем их надо было предупредить? Я чувствовал, что за мной захлопнулась мышеловка, и с минуты на минуту ожидал полицейского десанта.

— Я спросил его, может ли он нам помочь, — сказал он, указывая на меня.

Да, ты должен нам помочь, — кивнул его друг с недоброй улыбкой. — Мы тебя все равно теперь не отпустим…

Я встал. Направился к выходу из кафе. Брат Женевьевы Далам последовал за мной и загородил мне дорогу. Его друг уже стоял у меня за спиной, вплотную, как будто хотел помешать мне повернуть назад. Я подумал: надо выйти отсюда, пока не нагрянула полиция. И резким движением плеча и колена оттолкнул брата Женевьевы Далам. А потом вмазал кулаком в лицо его другу. Слава Богу, я наконец выбрался на воздух. По бульвару я спускался бегом. Они оба бежали за мной. Мне удалось оторваться от них у кафе «Клюни».

— Тебе не надо было даже заговаривать с моим братом. Для меня он больше не существует. Он способен на все. В Эпинале он уже отсидел в тюрьме.

Она произнесла эти слова, понизив голос до шепота, как будто не хотела, чтобы услышал мальчик, но он по-прежнему стоял у клетки, глядя на пантеру.

— Как его зовут? — спросил я.

— Пьер.

Было самое время узнать, как она жила эти шесть лет. Сегодня, 1 февраля 2017 года, я жалею, что не задал ей конкретных вопросов. Но тогда я был уверен, что она все равно не ответит или в лучшем случае ответы будут уклончивыми. «Она идет мимо своей жизни», — сказала мне когда-то Мадлен Перо. И она же произнесла слово «сомнамбула». Оно напомнило мне о балете, который я видел в детстве и сохранил в памяти имя прима-балерины: Мария Толчиф. Может быть, Женевьева Далам и шла «мимо своей жизни», но шла она легким, упругим шагом, как танцовщица.

— Он уже ходит в школу? — спросил я, указав на Пьера.

— В школу по ту сторону Ботанического сада.

Не стоило говорить с ней о прошлом. Если бы я упомянул некоторые детали шестилетней давности: кафе на бульваре Де-ла-Гар, отель на улице Монж, люди, с которыми нас познакомила «доктор Перо», и несколько мутные истории, в которые она нас втянула, — Женевьева Далам изрядно бы удивилась. Она наверняка все забыла. Или видела это издалека — все дальше и дальше с каждым прожитым годом. И пейзаж уже терялся, окутанный туманом. Она жила в настоящем.

— У тебя есть время проводить нас домой? — спросила она.

Взяв Пьера за руку, она обернулась и в последний раз посмотрела на решетку, за которой Багира продолжала свое вечное движение по кругу.

Мы прошли мимо книжной лавки оккультных наук, где встретились впервые. На табличке было написано, что магазин открывается в два часа. Мы посмотрели на выставленные в витрине книги: «Внутренняя мощь», «Учителя и путь», «Авантюристы тайны»…

«Можно прийти сюда вечером и выбрать какие-нибудь книги», — предложил я Женевьеве Далам. Мы назначили встречу в шесть, в тот же час, что и шесть лет назад. В конце концов, именно в этом магазине я нашел книгу, над которой потом много думал: «Вечное возвращение». На каждой странице я говорил себе: если бы можно было прожить заново в то же время, в том же месте и в тех же обстоятельствах уже однажды прожитое, но прожить много лучше, чем в первый раз, без прежних ошибок, помех и проволочек… как будто переписать начисто испещренную помарками рукопись… Мы втроем подошли к кварталу, который я часто пересекал вместе с ней, между площадью Монж, мечетью и Пюи-де-л’Эрмит.

Она остановилась у дома, выглядевшего массивнее других, с балконами. «Здесь я живу». Пьер сам открыл дверь подъезда. Я вошел следом за ними. Мне показалось, что я уже бывал здесь в прошлой жизни, у кого-то в гостях. «Сегодня вечером, в шесть, в книжном магазине, — сказала мне Женевьева Далам. — А потом ты можешь поужинать с нами…»

Они оставили меня в подъезде: Я стоял у первой ступеньки лестницы. Время от времени Пьер перегибался через перила, словно хотел убедиться, что я еще здесь. И каждый раз я махал ему рукой. Он еще смотрел на меня, упираясь в перила подбородком, пока Женевьева Далам, надо думать, открывала дверь своей квартиры. Я услышал, как дверь захлопнулась за ними, и у меня защемило сердце. Но, выходя из дома, я уже не видел причин грустить. Еще на несколько месяцев или — как знать? — несколько лет, пусть бежит время и исчезают одни за другими люди и вещи, в жизни останется незыблемый ориентир: Женевьева Далам. Пьер. Улица Катрефаж. Дом номер 5.

Я пытаюсь навести порядок в моих воспоминаниях. Каждое из них частичка пазла, но многих недостает, и большинство так и остаются не у дел. Иногда мне удается собрать вместе три или четыре, но не больше. Тогда я заношу на бумагу фрагменты, в беспорядке всплывающие в моей памяти, списки имен или совсем короткие фразы. Мне хочется, чтобы эти имена, как магниты, притянули на поверхность другие, чтобы эти обрывки фраз сложились в конечном счете в связные абзацы и даже главы. А пока я провожу дни на большом складе, похожем на гаражи прошлых лет, в поисках давно потерянных людей и вещей.

Джори Брюсс

Эмманюэль Брюкен (фотограф)

Жан Мейер (голубоглазый Жан)

Гаэль и Ги Венсан

Анни Кесли, 11, улица Маронье

Ван дер Мервенн

Жозеф Наш, 33, авеню Монтень

Ж. де Флери (книжный магазин), 2, улица Баст, 19-й

Ольга Ординер, 9, улица Дюрантон, 15-й

Ариана Пате, 3, улица Кантен-Бошар

Дуглас Эйбен

Анна Сейднер

Мари Молитор

Пьеро 43…

Во время этой работы, которая делается на ощупь, иные имена вспыхивают порой, как сигнальные огни, указывая скрытую дорогу.

Так имя «мадам Юберсен», которое я написал наобум, со знаком вопроса, пробудило во мне сначала смутное воспоминание. Я попытался связать «мадам Юберсен» с другими именами в моем списке. Была надежда, что между ними и «мадам Юберсен» засветится линия наподобие тех — зеленых, красных, синих, — что указывают станции и пересадки, если вам надо добраться от «Корвизар» до «Мишель-Анж-Отей» или от «Жасмен» до «Фий-дю-Кальвер». Я дошел почти до конца списка и чувствовал себя потерявшим память, отчаянно силясь пробить слой льда и забвения. И вдруг меня осенило: имя «мадам Юберсен» наверняка было связано с Мадлен Перо. Действительно, она несколько раз водила нас с Женевьевой Далам к этой мадам Юберсен, которая жила в квартире на одной из больших авеню западных кварталов, — название этой авеню я не решаюсь сегодня написать, как будто чересчур точная деталь еще может мне повредить пятьдесят лет спустя, приведя к тому, что называют «доследованием» по «делу», в которое я был вовлечен.

Эту мадам Юберсен я, наверно, хотел до сегодняшнего дня стереть из памяти, как и других людей, встреченных в ту пору, — скажем, от семнадцати до двадцати двух лет.

Но спустя полвека эти несколько человек, свидетели ваших первых шагов в жизни, бесследно канули — и мне думается, кстати, что большинство из них вряд ли могли бы связать того, кем вы стали, с сохранившимся в их памяти расплывчатым образом юноши, которого даже не назовут теперь по имени.

Мое воспоминание о мадам Юберсен тоже расплывчато. Брюнетка лет тридцати с правильными чертами лица и короткой стрижкой. Она водила нас ужинать в ресторан недалеко от ее дома, на одной из улиц, перпендикулярных авеню Фош, — по левой стороне, если стоять спиной к Триумфальной арке. Ну вот, я больше не боюсь, приводя эти топографические подробности. Мне думается, что это столь далекое прошлое покрывается тем, что на юридическом языке называют амнистией. От ее дома до ресторана мы шли пешком, зимой того года, такой же суровой зимой, как и предыдущие, после которых нынешние зимы кажутся мне мягкими, такой зимой, какие я знавал в Верхней Савойе, где ночами вы вдыхаете ледяной и прозрачный воздух, пьянящий, как эфир. Мадам Юберсен носила меховое манто классического покроя. Жизнь ее прежде была, наверно, более буржуазной, чем нынешняя, если судить по беспорядку в ее квартире. Находилась она на последнем этаже современного многоэтажного дома, то ли две комнаты, то ли три, полные картин, масок из Африки и Океании, индийских тканей.

Об этой мадам Юберсен я мало знаю, лишь то немногое, что поведала нам о ней Мадлен Перо в первый вечер, когда мы были у нее в гостях. Она жила одна и была в разводе с каким-то американцем. Судя по всему, она многих знала в балетной среде. Однажды вечером она повела нас очень далеко, в район Басин-де-ла-Виллет, к одному человеку, который, по ее словам, устраивал ежегодно, в определенное число, вечеринку в честь танцовщиц и танцовщиков. Там, в крошечной квартирке, я диву давался при виде собравшихся звезд балета, которыми восхищался в ту пору, — среди них была молодая балерина из Опера, впоследствии ставшая кармелиткой. Она еще жива и, наверно, единственная сегодня могла бы мне сказать, кто был тот таинственный балетоман.

Я нашел в своих тетрадях запись, сделанную больше десяти лет назад, 1 мая 2006 года: «Человек с турецкой фамилией, который в шестидесятые ежегодно устраивал у себя вечеринку для танцовщиц и танцовщиков (Нуреев, Бежар, Бабиле, Иветт Шовире и др.). Жил где-то на набережной Басин-де-ла-Виллет или Уркского канала». И дабы убедиться, что это воспоминание не вымысел, я отыскал в справочнике имя и адрес этого человека, оно записано здесь же синей шариковой ручкой:

11, набережная Жиронд (19-й округ)

Амрам Р. Комбат 73.14

Муяль Мататиас Комбат 82.06 (справочник 1964 г.)

Перед этим адресом и двумя именами поставлен вопросительный знак, той же синей ручкой.

С мадам Юберсен мне было суждено увидеться в последний раз в августе 1967 года.

Но прежде чем вспомнить эту встречу, вот что я хотел бы уточнить: мне случалось по нескольку раз встречать одних и тех же людей на улицах Парижа, людей, с которыми я не был знаком. Встречая их постоянно на своем пути, я запоминал лица. Они же, думаю, знать меня не знали, и я один замечал эти случайные встречи. Иначе мы бы здоровались или даже завязывали разговор. Самое удивительное, что я зачастую встречал одних и тех же людей, но в разных кварталах, расположенных далеко друг от друга, как будто судьба — или случай — настаивали на нашем знакомстве. И каждый раз меня мучила совесть, что я дал человеку пройти мимо, ничего ему не сказав. От перекрестка расходились разные дороги, и я пренебрег одной из них, быть может, верной. В утешение себе я старательно записывал в тетради эти встречи без будущего, указывая их точное место и внешность этих неизвестных. Весь Париж полон такими нервными окончаниями и обличьями, которые могла бы принять жизнь каждого из нас.

Итак, мадам Юберсен я встретил в последний раз в том августе, когда жил в комнатушке в комплексе жилых домов, на маленькой площади, выходившей на бульвар Гувьон-Сен-Сир. Лето стояло очень жаркое, и квартал был пуст. Не хватало духу даже спуститься в метро, чтобы хоть людей увидеть в центре Парижа. Всех разморило от жары. Единственный открытый ресторан на бульваре Гувьон-Сен-Сир носил странное название: «Свежий след». Я боялся, что меня вряд ли ждет теплый прием в этом заведении. Мне представлялись подозрительными клиенты за партией в покер, но в тот вечер я все же решился толкнуть дверь.

Антураж «Свежего следа» был сделан в духе сельского трактира. Бар у входа и два зала анфиладой, дальний выходил в небольшой сад. Внезапно чувство нереальности, которое я всегда испытывал в Париже в жарком августе, стало до того острым, что мне захотелось развернуться и выйти как можно скорее, вновь ощутить под ногами тротуар бульвара Гувьон-Сен-Сир, а в ушах шум редких машин, кативших в сторону Порт-Майо. Но какая-то дама уже повела меня в дальний зал и указала столик у самого сада.

Я сел с чувством, что не могу вынырнуть из сна. Наверно, это чувство было порождением бесконечно долгих дней, когда я ни с кем не разговаривал. Никогда еще выражение «отрезан от мира» не казалось мне таким верным. Клиентов не было, только одна женщина сидела в углу зала. На ней было меховое манто, что удивило меня в жарком августе. Моего присутствия она как будто не заметила. Я узнал мадам Юберсен. Она не изменилась, и меховое манто на ней было то же, что она носила три года назад.

Чуть поколебавшись, я встал и направился к ней.

— Мадам Юберсен?

Она подняла на меня глаза и, кажется, не узнала.

— Мы с вами встречались несколько раз три года назад… с Мадлен Перо…

Она по-прежнему смотрела на меня неподвижным взглядом, и я не был уверен, слышала ли она хоть слово.

— Ну да… конечно… — вдруг сказала она, будто очнувшись. — С Мадлен Перо… А как поживает Мадлен Перо, не знаете?

Я видел, что она пытается вернуться к действительности. Я слишком внезапно разбудил ее от глубокого сна.

— Нет, я ничего о ней не знаю.

Она смущенно улыбнулась. Замешкалась, подбирая слова.

— Вы помните? — спросил я. — Вы водили нас на вечеринку… со всеми звездами балета…

— Да… да… конечно… Я не знаю, бывает ли еще эта вечеринка каждый год…

Казалось, она имеет в виду событие очень давнее — прошло едва ли три года, но для нее оно принадлежало к другой жизни. И должен сказать, что и я испытывал то же чувство, вспоминая всех этих гостей, сидевших на полу в двух комнатах маленькой квартирки, и полную луну той зимней ночью над водой Басин-де-ла-Виллет или Уркского канала.

— Вы живете все по тому же адресу?

Наверно, я задал ей этот вопрос, чтобы получить точный ответ и избавиться от чувства, что говорю с призраком.

— Все по тому же адресу…

Она коротко рассмеялась, и я был благодарен ей за этот смех. Она больше не походила на призрак.

— Странные вы задаете вопросы… А вы тоже все по тому же адресу?

Она, кажется, посмеивалась надо мной, но по-доброму.

— Присаживайтесь. Закажите что-нибудь, если хотите… Я уже закончила ужинать…

Я сел напротив нее. Собирался посидеть чуть-чуть и проститься, сославшись на необходимость позвонить. Но, сев, вдруг почувствовал, что будет трудно встать со стула и пройти через зал к выходу. Меня охватило оцепенение.

— Не обращайте внимания на мое меховое манто, — сказала она. — Я надела его сегодня, так как думала, что температура упадет. Я ошиблась.

Но я не нуждался в объяснениях. Людей надо принимать такими, какие они есть, в меховом манто или без. Если понадобится, задать им несколько вопросов, без лишней нескромности, ненавязчиво, не настраивая против себя, чтобы понять их лучше. И в конце концов я видел мадам Юберсен всего три или четыре раза и никак не ожидал, что встречу ее через три года. Если встречи так коротки, им суждено быстро кануть в забвение.

— А как вы вышли на это место? — спросил я. — «Свежий след»?

— Один друг водил меня сюда несколько раз. Но он уехал отдыхать…

Голос был уверенный и ясный, и то, что она говорила, вполне укладывалось в рамки логики. Мы часто оказываемся одни в Париже в августе месяце, и нас заносит порой в непонятные места, подобные этой поре, когда кажется, что время остановилось, — места, исчезающие сразу, как только жизнь пойдет своим чередом, а город вновь обретет привычный вид.

— Вы не ужинаете? Хотите что-нибудь выпить?

Она взяла со стола графинчик и налила в большой бокал, как мне показалось, воду, но, отпив глоток, я чуть не поперхнулся: это был очень крепкий алкоголь. Она налила и себе. Выпила не глоток, а сразу половину бокала, залпом, слегка дернув головой.

— Вы не пьете?

Она выглядела разочарованной и немного смущенной, как будто я спровадил ее обратно в ее одиночество. Тогда я тоже осушил свой бокал.

— Вот видите, — сказала она, — согреться все-таки не мешает, несмотря на жару.

Я чувствовал, что ей хочется что-то добавить, но она колебалась, не находя слов.

— Я готова вам кое в чем признаться…

Она накрыла мою руку своей, как бы для храбрости.

— Хоть на дворе очень жарко, знали бы вы, до чего мне всегда холодно…

Она устремила на меня взгляд, одновременно робкий и вопросительный, ожидая ответа или, скорее, диагноза, который мог бы ее успокоить.

Мы вышли из «Свежего следа». На бульваре Гувьон-Сен-Сир она опиралась на мою руку. Дул ветер, впервые за две недели.

— В сущности, вы правильно сделали, что надели меховое манто, — заметил я.

Она, наверно, хотела вернуться домой пешком. Но в таком случае мы шли не в ту сторону. Я сказал об этом ей.

— Мне хочется немного пройтись, до первой стоянки такси.

В этот поздний час и в это время года движения на бульваре Гувьон-Сен-Сир практически не было. Странно, я пишу эти строки сегодня и слышу эхо наших шагов — вернее, ее шагов — на пустом тротуаре. Мы дошли до маленькой площади, где я жил. В эту минуту мне захотелось откланяться, сказав, что меня ждут дома — в моей мансарде, такой тесной, что я, входя, был вынужден сразу валиться на кровать, чтобы не приложиться головой о балку. И при этой мысли я не мог удержаться от смеха. Она крепче уцепилась за мою руку.

— Что вас насмешило?

Я не знал, что ей ответить. Да и ждала ли она ответа? Свободной рукой она подняла воротник мехового манто, как будто ветер внезапно похолодал.

— У вас в квартире по-прежнему висят маски из Африки и Океании? — спросил я, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

Она остановилась и посмотрела на меня удивленно:

— Ну и память у вас…

Да, память… Я ведь помню и детали моей жизни, помню людей, которых старался забыть. Я думал, что мне это удалось, но, когда я этого совсем не ожидаю, через десятки лет, они вдруг всплывают, как утопленники, на повороте улицы, в определенные часы дня.

Мы дошли до Порт-де-Шампере. Единственное такси ожидало на стоянке перед рядом домов с кирпичными фасадами.

Вы можете проводить меня? — спросила мадам Юберсен.

И снова я чуть было не сказал, что меня ждут дома. Но мне вдруг стало совестно ей лгать. И так уже было столько лжи, чтобы избавиться от людей, столько домов с черными ходами, чтобы оставить их на тротуаре, столько встреч, на которые я не приходил…

Я сел с ней в такси. Я думал, что до ее дома мы доедем быстро, и я вернусь к себе пешком.

— Версаль, бульвар Рен, — сказала она шоферу.

Я промолчал. Ждал, что она сама все объяснит.

— Я боюсь возвращаться домой. Все эти маски, о которых вы давеча упомянули… Они смотрят на меня и замышляют недоброе…

Она говорила так серьезно, что я опешил. Потом, обретя дар речи, сказал:

— По-моему, вы ошибаетесь. Эти маски не такие злые, как вам кажется…

Но я понял, что ей совсем не смешно. Такси вырулило на бульвар Гувьон-Сен-Сир и поехало в ту сторону, откуда мы только что пришли. Мы уже подъезжали к маленькой площади, где я жил.

— Мне надо домой, — сказал я. — Это здесь рядом, направо…

— Будьте добры, проводите меня в Версаль.

Тон был безапелляционный, как будто речь шла о неком моральном долге с моей стороны. Такси остановилось у светофора перед большой казармой пожарных. Я хотел было открыть дверцу и пробормотать какое-нибудь извинение. Но подумал, что еще успею это сделать, пока мы будем ехать до Версаля. Я вспомнил прочитанную однажды книгу, «Сны и как ими управлять», где говорилось, что сон можно прервать в любую минуту и даже изменить его ход. Так что мне достаточно чуть-чуть сосредоточиться, чтобы таксист высадил нас у дома мадам Юберсен, а что мы ехали в Версаль, забыл. И мадам Юберсен тоже.

— Вы уверены, что не хотите вернуться домой? — тихо спросил я.

Она приблизила свое лицо к моему и тоже заговорила очень тихо:

— Вы не можете себе представить, каково это — возвращаться каждый вечер в эту квартиру… и оставаться наедине с этими масками… И потом, с некоторых пор я боюсь подниматься в лифте…

Я был еще слишком молод, чтобы понять, как может страшить возвращение домой в одиночестве. Мне все было нипочем, я запросто поднимался в лифте, потом по маленькой лестнице и шел по длинному коридору в свою мансарду, где не мог встать во весь рост. И сегодня, когда мне почти на сорок лет больше, чем мадам Юберсен в ту пору, я думаю, что странно было в ее возрасте поддаться таким страхам. Но может быть, не стоит принимать на веру иные утверждения типа «молодость беззаботна».

Мы снова остановились у светофора, совсем рядом с рестораном «Свежий след». Путь неблизкий, сказал я себе, будут другие светофоры, я еще успею покинуть эту машину. Мне было не впервой: я дважды выпрыгивал из машины, которая отвозила меня в воскресенье вечером в коллеж, а позже, лет в двадцать, повторил опыт, оказавшись в компании нескольких человек в «шевроле», водитель которого был пьян. К счастью, я сидел рядом с дверцей.

— Вы действительно не хотите вернуться домой? — снова спросил я у мадам Юберсен.

— Не сейчас. Завтра, когда будет светло.

Мы подъехали к опушке Булонского леса, и мадам Юберсен закрыла глаза. Я проверил, не заблокирована ли дверца изнутри, как это бывает иногда в ночных такси. Нет. У меня еще было время, чтобы решиться.

У Порт-д’Отей голова мадам Юберсен упала на мое плечо. Она уснула. Если я выпрыгну из машины сейчас, надо сделать это без резких движений, тихонько скользнуть по сиденью и не хлопнуть дверцей. Ее голова, такая легкая на моем плече, казалась знаком доверия с ее стороны, и мне было совестно это доверие обмануть. Порт-де-Сен-Клу. Сейчас мы пересечем Сену, въедем в туннель и оттуда на Западную автостраду. Светофоров больше не будет.

В ту пору моей жизни и даже раньше, с одиннадцати лет, побеги играли в ней большую роль. Побеги из пансионов, бегство из Парижа ночным поездом накануне дня, когда я должен был явиться в казарму Рейи для прохождения военной службы, встречи, на которые я не приходил, ритуальные фразы, позволяющие улизнуть: «Минутку, я схожу за сигаретами…», и это обещание, которое я давал десятки и десятки раз, ни разу его не сдержав: «Я сейчас вернусь».

Сегодня меня мучит за это совесть. Хоть я и не слишком склонен к самоанализу, мне все же хочется понять, почему бегство было в каком-то смысле моим образом жизни. И довольно долго, пожалуй, до двадцати двух лет. Можно ли уподобить это детским болезням с такими забавными названиями: коклюш, ветрянка, скарлатина? Меня интересует не только мой личный случай, я всегда мечтал написать трактат о бегстве в манере французских моралистов и мемуаристов, чьим стилем я так восхищаюсь с детства: кардинала де Реца, Лабрюйера, Ларошфуко, Вовенарга… Но единственное, в чем я могу отчитаться, это конкретные детали, точное время и место. Помню, в частности, тот день, летом 1965-го, когда я стоял у барной стойки тесного кафе на бульваре Сен-Мишель, непохожего на другие кафе квартала. Здесь не были завсегдатаями студенты. Длинный бар, как на Пигаль или Сен-Лазаре. В тот день я понял, что меня несет по течению и, если я немедленно что-то не предприму, затянет в стремнину. Вообще-то я был убежден, что ничем не рискую и пользуюсь своего рода неприкосновенностью как ночной зритель, — так назвал себя один писатель восемнадцатого века, исследуя тайны парижских ночей. Однако на сей раз любопытство завело меня слишком далеко. Я почуял опасность. Надо было исчезнуть как можно скорее, если я не хотел нажить неприятности. Этот побег был для меня важнее всех прочих. Я достиг дна, и оставалось только хорошенько оттолкнуться, чтобы всплыть на поверхность.

Накануне произошло событие, на которое я намекнул двадцать лет спустя, в 1985-м, в главе одного романа. Так я избавлялся от бремени, написав черным по белому некое полупризнание. Но двадцать лет — слишком короткий срок, еще были живы свидетели, и я не знал, через какой промежуток времени правосудие прекращает преследовать виновных или сообщников, раз и навсегда предавая их амнистии и забвению.

Та, кого я встретил впервые несколькими неделями раньше и чье имя не решаюсь назвать, — и пятьдесят лет спустя я все еще опасаюсь подробностей, которые позволили бы опознать ее, — позвонила мне поздно ночью в том июне 1965-го и сообщила, что случилось «несчастье» в квартире Мартины Хейвард, по адресу 2, авеню Роден, где мы познакомились и где собиралась по воскресеньям разномастная публика, — эта Мартина Хейвард называла их всех «полуночниками». Она умоляла меня приехать.

В гостиной лежало на ковре тело Людо Ф., самого мутного персонажа в этой компании «полуночников». Она убила его «случайно» — по ее словам, — в ее руках выстрелил револьвер, который она «нашла в шкафу за книгами». Она протягивала мне это оружие, уже убранное в замшевую кобуру. Но почему она оказалась ночью одна с Людо Ф. в этой квартире? Она обещала мне все объяснить, «когда мы будем подальше отсюда, на свежем воздухе».

Не зажигая света, я взял ее под руку и помог спуститься по лестнице в полной темноте — лифтом пользоваться не стоило. На первом этаже горел свет за стеклянной дверью консьержа. Я потащил ее за руку к выходу, и, когда мы проходили мимо будки, оттуда вышел мужчина маленького роста со стрижкой ежиком. Он смотрел на нас в потемках, пока я пытался открыть входную дверь. Она была заперта. Через пару минут — показавшихся мне вечностью — я заметил на стене кнопку, открывающую кодовый замок. Услышал щелчок и толкнул дверь. Я все делал очень медленно, чтобы движения были как можно точнее, и не сводил глаз с мужчины со стрижкой ежиком, будто нарочно хотел позволить ему запомнить мое лицо. Она торопила меня, и я дал ей выйти первой, а сам, прежде чем последовать за ней, постоял еще несколько секунд в дверном проеме, уставившись на консьержа. Я ждал, что он подойдет ко мне, но он тоже стоял неподвижно и смотрел на меня. Время остановилось. Она ушла вперед метров на десять, и непонятно было, смогу ли я ее нагнать, так медленно, все медленнее я переставлял ноги со странным чувством, будто парю в невесомости и разбираю по частям каждое свое движение.

Мы вышли на площадь Трокадеро. Было около двух часов ночи. Кафе закрыты. Я все больше успокаивался и дышал все глубже, не пытаясь сконцентрироваться, что бывает необходимо, когда выполняешь упражнения йоги. Откуда взялось это спокойствие? От тишины и прозрачного воздуха площади Трокадеро? Этот воздух казался мне таким же ледяным и сладким, как на склонах Верхней Савойи. На меня наверняка повлияла книга, которую я читал в эти дни, «Сны и как ими управлять» Эрве де Сен-Дени, так и оставшуюся на все это время одной из моих настольных книг. Мне казалось, что я передал мое спокойствие и ей, теперь она шла со мной в ногу. Она спросила, куда мы, собственно, идем. Было слишком поздно, чтобы возвращаться ко мне на Монмартр в отель «Альсина» или к ней в Сен-Мор-де-Фоссе. Я заметил вывеску гостиницы в самом начале одного из проспектов, выходящих на площадь Трокадеро. Но в кармане моей куртки все еще лежал револьвер в замшевой кобуре. Я стал искать водосточный люк, чтобы выбросить его туда. Пока я держал его в руке, она испуганно поглядывала на меня. Я пытался ее успокоить. Мы были на площади одни. А если вдруг кто-то и наблюдал за нами из темного окна какого-нибудь дома, это не имело значения. Что он мог нам сделать? Достаточно изменить ход сна, как советовал Эрве де Сен-Дени, все равно что слегка повернуть руль. И машина покатит без сучка и без задоринки, американская машина той поры, из тех, что как будто скользят по воде в тишине.

Мы обошли площадь, и я в конце концов выбросил револьвер в мусорный бак у Морского музея. Потом мы вышли на проспект, где я заметил вывеску маленького отеля. Отель назывался «Малакофф». С тех пор я не раз проходил мимо него, а однажды вечером, пять лет назад, когда было так же жарко, как в ту июньскую ночь 1965-го, остановился у входа с мыслью снять номер, может быть, тот же самый, что и тогда. Это послужило бы предлогом, думал я, полистать регистрационные книги и посмотреть, осталось ли там мое имя в записи от 28 июня 1965-го. Но хранят ли они эти старые книги, в которые заглядывала время от времени полиция нравов? В ту ночь, пятьдесят лет назад, на ресепшен, ввиду позднего часа, был только ночной портье. Она стояла поодаль, и пришлось мне вписать в регистрационную книгу свои имя, фамилию и дату рождения, хотя портье ничего у нас не спросил, даже документов. Я был уверен, что Эрве де Сен-Дени, так хорошо знавший, что такое сны и как ими управлять, одобрил бы мою сознательность. Я аккуратно выводил буквы — мне хотелось писать их как в прописях, с нажимом и тоненько, но шариковая ручка не позволяла, — и на меня снисходили покой и умиротворение, каких я никогда прежде не испытывал. Я даже указал в графе «адрес» 2, авеню Роден, где Людо Ф. спал на ковре в гостиной последним сном.

В следующие дни тревога, охватившая меня в том баре в начале бульвара Сен-Мишель, была уже не такой острой. Возможно, причиной ее была близость Дворца правосудия и префектуры полиции, я видел их оттуда, совсем рядом, по ту сторону моста. Я знал, что инспекторы захаживают во многие кафе на площади Сен-Мишель. В дальнейшем мы не покидали Монмартр, чувствуя себя там в большей безопасности, и уже спрашивали себя, были ли события той ночи реальны.

Мне немного совестно вспоминать те дни. Это самые памятные и последние дни целой главы моей юности. Потом все краски стали иными. Надо ли понимать, что смерть этого Людо Ф., которого мы едва знали, в каком-то смысле призвала нас к порядку? Еще какое-то время после этого события я часто просыпался в холодном поту от выстрелов и не сразу понимал, что выстрелы эти прозвучали не в жизни, а в моем сне. Каждый день, выходя из отеля «Альсина», я покупал газеты в лавочке на улице Коленкур — «Франс суар», «Орор», все, в которых есть рубрика «Происшествия», — и читал их тайком от нее, чтобы она не тревожилась. Ни слова о Людо Ф. Судя по всему, он никого не интересовал. Или людям из ближнего круга удалось скрыть его смерть. Наверно, никто не хотел огласки. Чуть выше по улице Коленкур, на террасе кафе «Мечта», я писал на полях газеты имена этих людей, которых помнил по воскресным «вечеринкам», где и познакомился с ней.

И сегодня, пятьдесят лет спустя, я не могу удержаться и снова пишу на чистой странице некоторые из этих имен. Мартина и Филипп Хейвард, Жан Террай, Андре Карве, Ги Лавинь, Роже Фавар и его жена, веснушчатая, с серыми глазами… и другие…

Ни один из них не подавал признаков жизни все эти пятьдесят лет. Вероятно, я был невидимкой для них в ту пору. Или просто мы жили под гнетом иных молчаний.

Июнь. Июль 1965-го. Шли дни, и все они в то лето на Монмартре были похожи друг на друга ясными утрами и полуденным солнцем. Достаточно было плыть по их неспешному течению, глядя в небо. Со временем мы забыли покойного, о котором она сама, похоже, мало что знала и рассказала мне только, что познакомилась с ним, когда работала в парфюмерном магазине на улице Понтье. Он зашел туда и заговорил с ней, а потом она снова встретила его в соседнем с магазином кафе, где обычно перекусывала сандвичем. Он несколько раз водил ее на эти воскресные вечеринки Мартины Хейвард на авеню Роден, там мы и познакомились. Вот, собственно, и все. А той ночью случилось «несчастье». И ничего больше она мне об этом так и не сказала.

Когда я вспоминаю то лето, мне кажется, что оно существует отдельно от остальной моей жизни. Как бы в скобках или, скорее, в многоточиях.

Несколько лет спустя я жил на Монмартре, в доме 9 по улице Орьян, с женщиной, которую любил. Квартал стал другим. Я тоже. К нему и ко мне вернулась невинность. Однажды днем я остановился перед отелем «Альсина», из которого сделали многоквартирный дом. Монмартр лета 1965-го, каким он виделся мне в воспоминаниях, вдруг показался плодом воображения. И бояться больше было нечего.

Мы редко пересекали границу с южной стороны, которую обозначала разделительная полоса бульвара Клиши. Оставались безвылазно в узком секторе, рассеченном уходящей вверх улицей Коленкур. В том июле мы были одни на террасе «Мечты», и под вечер тоже одни, чуть выше, в сумраке «Сан-Кристобаля», на полпути вниз по лестницам к метро «Ламарк — Коленкур». Мы делали всегда одно и то же, в тех же местах, в те же часы и под тем же солнцем. Я помню пустынные улицы, жаркие летние дни. И все же в воздухе висела угроза. Мертвое тело на ковре в квартире, которую мы покинули, не погасив свет… Окна, наверно, потом светились средь бела дня, как сигнал бедствия. Я пытался понять, почему так долго стоял, как пень, перед консьержем. И что за странная идея написать в карточке отела «Малакофф» свое имя с фамилией и адрес той квартиры, 2, авеню Роден… Кто-нибудь должен был заметить, что той же ночью по этому адресу совершено «убийство». Какой морок на меня нашел, когда я заполнял карточку? Разве только книга Эрве де Сен-Дени, которую я как раз читал, когда она позвонила и умоляла приехать, затуманила мне разум: я был уверен, что вижу дурной сон. Мне ничто не грозило, я мог «управлять» этим сном на свое усмотрение и, стоило только захотеть, проснулся бы в любой момент.

Однажды днем мы шли вверх по улице Коленкур, пустынной под жарким солнцем, и чувствовали себя единственными обитателями Монмартра. Я сказал ей, успокаивая себя, что мы в маленьком порту на Средиземном море в час сиесты. В «Сан-Кристобале» ни души. Мы сели за столик у тонированного стекла, не пропускавшего в зал солнце. Было сумрачно и прохладно, как на дне аквариума. «Это дурной сон. Просто дурной сон…» Я едва осознал, что произнес эти слова вслух. Тело Людо Ф. на ковре и непогашенный свет в квартире… Она накрыла мою руку своей. «Не думай больше об этом», — сказала мне тихо. До сих пор мне казалось, что она сама избегает об этом думать, и в первые дни я не смел признаться ей, что каждое утро читаю газеты, боясь увидеть в одной из заметок напечатанное имя Людо Ф. А ее терзала та же тревога, что и меня. Нам не нужно было друг другу об этом говорить, достаточно просто переглянуться. Вечером, например, когда мы возвращались на авеню Жюно, в отель «Альсина», и входили в лифт. Лифт был из светлого дерева, с двумя застекленными створками, такие еще сохранились в то время. Он поднимался очень медленно, грозя остановиться между этажами. Я боялся, что под дверью номера нас может поджидать полицейский, в то время как другой дежурит внизу у ресепшен. Те же самые полицейские, что бывали в кафе на площади Сен-Мишель. Я запросто узнаю их, уловив обрывки разговора. Они пришли за мной, ведь им известно мое имя. Ей бояться нечего. Мне хотелось сказать это ей, там, в лифте, но мы уже были на нашем этаже. У двери никого. В номере тоже. Значит, до следующего раза. Мне снова удалось, едва-едва, изменить ход сна, как советовал Эрве де Сен-Дени.

По вечерам мы ходили в два ресторана: один на углу улиц Констанс и Жозеф-де-Местр, другой в самом конце улицы Коленкур, у подножия лестницы. В обоих было много народу, по контрасту с пустыми днем улицами. Нам легко было затеряться среди всей этой публики, и неумолчный гомон разговоров служил нам защитой. Клиенты приходили до полуночи, и столики выставляли на тротуар. Мы засиживались там как можно дольше среди этих жующих людей, выглядевших курортниками. Да ведь и мы тоже были будто бы на каникулах. Около часа ночи, когда пора было возвращаться в отель «Альсина», наши взгляды встречались. Вот сейчас придется пройти по пустынной авеню Жюно и переступить порог отеля, не зная, кто там, у ресепшен. Мы старались в этот час не подниматься на лифте. В первые минуты нам было еще страшно в тишине номера. Я стоял за дверью, прислушиваясь к шагам в коридоре. В общем, только когда вокруг было много народу, в обоих этих ресторанах, мы чувствовали себя комфортнее всего, как парочка отпускников среди таких же отдыхающих, весь день загоравших на пляже Пампелон в Сен-Тропе. Мы могли даже говорить на деликатную тему, не дававшую покоя нам обоим. Наши голоса терялись в гуле других голосов, и мы избегали слишком конкретных слов, изъясняясь намеками, так что даже за соседними столиками мало бы что поняли, если бы вдруг, вопреки приличию, прислушались к нашей беседе. Мы говорили, пропуская слова, как бы с многоточиями. Мне хотелось выведать у нее дополнительные подробности, касающиеся Людо Ф., так как я был убежден, что она знала о нем больше, чем сказала мне. Рассказ об их первой встрече в парфюмерном магазине на улице Понтье, казалось мне, не совсем соответствовал действительности. Некоторых деталей, я был уверен, в нем не хватало. Но она словно закрывалась, когда я об этом спрашивал. Меня особенно беспокоило, что кто-то может связать ее с тем, кого мы называли «покойным». Существовало ли реальное доказательство того, что она была знакома с «покойным»? Письмо? Ее имя и адрес в его записной книжке? Какие показания дадут остальные, если их спросят о ней и ее отношениях с «покойным»? На все мои вопросы она только пожимала плечами. Она, похоже, плохо знала тех, кто бывал на воскресных вечеринках в доме 2 на авеню Роден, у Мартины Хейвард. Я называл ей имена — Андре Карве, Ги Лавинь, Роже Фавар и его жена, Венсан Берлен, Марион Ле Пат-Вен, эти несколько имен, которые я нацарапал на полях газеты и сейчас в последний раз извлекаю из небытия, — и всякий раз она отрицательно качала головой. Да и все эти люди, сказала она мне, тоже знают ее шапочно и не смогут дать никаких показаний, если их о ней спросят. Она наклонилась ко мне, собираясь добавить что-то вполголоса, но то была излишняя предосторожность: наши соседи говорили очень громко, да еще голос гитариста, каждую ночь исполнявшего перед рестораном на улице Коленкур неаполитанскую песню Роберто Муроло «Anema’е core», перекрывал гомон за столиками. Она прошептала: «Ты не должен был писать свое имя в карточке отеля».

Я пытаюсь вспомнить, в каком состоянии духа был в тот вечер. С утра, когда я оказался один в кафе на бульваре Сен-Мишель, меня охватила паника, но это продолжалось недолго. Достигнув дна, я всплывал на поверхность. Я говорил себе: теперь для меня начнется новая жизнь. А прежняя, до сегодняшнего дня, казалась мне мутным сном, и я знал, что проснулся. Я вдруг понял смысл выражения: «Перед тобой открывается будущее». Да, я уже убедил себя, что с высоты этого будущего мне нечего опасаться и что отныне я защищен от всех недугов прививкой и от неприятностей дипломатическим паспортом.

«Мне больше ничего не грозит, — сказал я ей. — Ничего». Сказал таким, должно быть, категоричным тоном, что наш сосед за ближайшим столиком, блондин лет сорока, вполне возможно, один из полицейских, которых я заметил давеча в кафе на площади Сен-Мишель, обернулся и посмотрел на меня пристально. Я выдержал его взгляд и улыбнулся ему.

Однажды она сказала, что хочет съездить «за вещами» к себе в Сен-Мор. Это был единственный день в то лето, когда мы покинули Монмартр. Мы ждали поезда на перроне Бастильского вокзала[6].

Как ты думаешь, не слишком рискованно ехать туда? — спросила она. — Они ведь могли найти мой адрес.

Я же в тот момент особого страха не испытывал.

— Они не установили твою личность. Как они могут узнать адрес неизвестной женщины?

Она с готовностью кивнула, как будто сказанное мной вдруг показалось ей очевидностью. И еще повторила два-три раза слово «неизвестная», должно быть убеждая себя, что ей ничего не грозит и она навсегда останется неизвестной.

В купе мы были одни. День будний, мертвый послеполуденный час в разгар лета. В ночь нашей первой встречи в квартире Мартины Хейвард мы пошли в два часа пополуночи пешком к площади Альма. Она взяла такси, чтобы ехать к себе в Сен-Мор, и назначила мне встречу на завтра, там, записав на клочке бумаги свой адрес: 35, авеню Дю Нор. И на следующий день я ехал в том же поезде, в тот же послеполуденный час, по тому же маршруту, что и сегодня: Бастилия. Сен-Манде. Венсенский лес. Ножан-сюр-Марн. Сен-Мор.

Авеню Дю Нор была обсажена деревьями, листва смыкалась сводом над головой. Она пустовала в этот жаркий день, как и улицы Монмартра. Пятна солнца и тени ложились на тротуар и проезжую часть. В первый раз я приехал сюда две недели назад, она ждала меня у своего дома. Мы прогулялись до Варен-Сент-Илер и посидели на террасе отеля на берегу Марны, он назывался «Малый Риц».

В этот раз она поколебалась, прежде чем открыть калитку, и бросила на меня встревоженный взгляд. Она испытывала тот же мимолетный страх, что охватывал нас ночами на Монмартре, когда мы возвращались в отель «Альсина». Лужайка была запущена. Трава разрослась, заполонив аллею, которая вела к порогу дома. Газон лежал как бы в низинке, и дом стоял на пологом склоне так, что не было видно первого этажа. Расположение дома казалось крайне ненадежным, он словно стал жертвой оползня. Походил он одновременно на виллу и на коттедж.

Она сказала, чтобы я подождал ее внизу, пока она соберет вещи. Комната была большая. Из мебели один диван. Окна выходили с одной стороны на склон лужайки, заслонявший горизонт, с другой открывалось что-то вроде пустыря внизу этого склона. В самом деле, казалось, что дом стоит в шатком равновесии и может опрокинуться в любой момент. И еще тишина здесь была такая глубокая, что через четверть часа я испугался: а вдруг она сбежала, как это часто делал я сам с дежурной фразой: «Подождите, я сейчас вернусь», когда мы проходили мимо здания с черным ходом на площади Сен-Мишель, откуда можно было выйти на улицу Ирондель, или дома 1 по улице Лорд-Байрон, из которого лабиринт коридоров и лифтов выводил на Елисейские Поля.

Она спустилась ко мне, когда я уже не сомневался, что ее и след простыл, и собирался удостовериться, поднявшись на второй этаж. В руке у нее был черный кожаный чемодан. Она села на диван рядом со мной. И вдруг я почувствовал, что мы одновременно подумали об одном и том же: о теле Людо Ф. в квартире на авеню Роден.

Я взял ее чемодан — он был довольно тяжелый, — и мы снова пошли по авеню Дю Нор. Она вздохнула с облегчением, покинув этот дом. Я тоже. Бывают такие места, не внушающие опасения с первого взгляда, на вид совершенно обычные, но очень скоро вы начинаете ощущать исходящие от них пагубные волны. А я всегда был чувствителен к тому, что называют «аурой места». До такой степени, что спешил уйти при малейшем сомнении, как в тот зимний день в кафе «Родник», когда оказался в обществе брата Женевьевы Далам и его спутника с лицом старого грума. Я даже хотел всесторонне рассмотреть этот вопрос, составив в одной из моих тетрадей список мест и точных адресов, где мне не хотелось задерживаться. Это особый дар, шестое чувство, которым обладают, например, собаки, натасканные на поиск трюфелей, и как тут не вспомнить иные приборы, да хоть миноискатели. В последующие годы я обнаружил, что не ошибался насчет большинства этих мест и адресов. Причины, по которым они испускали нехорошие волны, я узнавал случайно, слыша свидетельства очевидцев, сопоставляя факты, читая старую хронику происшествий, зачастую двадцати- или тридцатилетней давности, а иной раз было достаточно нескольких слов из разговора, невольно подслушанного в кафе.

На авеню Дю Нор я время от времени останавливался и ставил чемодан на землю. Он и вправду был тяжелый, этот чемодан. Я даже спросил ее, не засунула ли она туда тело Людо Ф. Она осталась невозмутима, но шутка ей явно не понравилась. Шутка ли? Иногда во сне и даже сейчас, когда я пишу эти строки, я чувствую в правой руке тяжесть этого чемодана, как старую рану, которая давно зарубцевалась, но все еще побаливает зимой или к дождю. Давние угрызения совести? Они преследовали меня, но я никак не мог постичь их причину. Однажды мне было наитие, что причина эта родилась раньше меня и угрызения совести распространялись, точно по бикфордову шнуру. Мое наитие было мимолетно, как крошечный огонек спички, что вспыхивает на несколько секунд в темноте и гаснет…

Было еще далеко до вокзала Ла Варен, куда я приехал из Парижа в день нашего первого свидания. Я предложил ей провести остаток дня и ночь в отеле «Малый Риц», где мы ночевали две недели назад. Но она напомнила мне, что я тогда заполнил карточку в «Малом Рице», указав свое имя, как и в ту ночь в отеле «Малакофф». И потом, хозяева «Малого Рица» знали ее в лицо. Лучше нам было не напоминать о себе.

Очень может быть, что именно это далекое и смутное воспоминание об одном летнем дне в Сен-Море заставило меня написать сорок шесть лет спустя в одной из тетрадей вот эти датированные 26 декабря 2011 года несколько строк:

«Сон. Я вижу комиссара полиции, он протягивает мне повестку на пожелтевшей бумаге. В первой фразе говорится о преступлении, по которому я должен выступить свидетелем. Я не хочу читать эти страницы. Я теряю их. В дальнейшем я узнаю, что речь идет о девушке из Сен-Мор-де-Фоссе, убившей мужчину старше ее в Марли-ле-Руа (?). Я не знаю, почему вызван свидетелем.

Это вариация повторяющегося сна: уже арестовали разных людей, но меня никто не опознал. И я тоже живу под угрозой ареста, зная, что это случится, когда установят мою связь с „виновными“. Но в чем они виновны?»

В прошлом году на самом дне большого конверта, среди просроченных паспортов в темно-синих картонных обложках и табелей из пансиона и коллежа в Верхней Савойе, где я жил в детстве, мне попались несколько машинописных страниц.

В первый момент я не решился перечесть эти невесомые листки, скрепленные ржавой скрепкой. Я хотел сразу выбросить их, но это казалось мне невозможным, так радиоактивные отходы бесполезно закапывать даже на сто метров под землю.

Есть только один способ нейтрализовать это тощее досье — выписать из него отрывки и перемешать их со страницами романа, как я сделал тридцать лет назад. Тогда никто не узнает, имеют ли они отношение к действительности или принадлежат к области снов. Сегодня, 10 марта 2017 года, я вновь открыл бледно-зеленую папочку, снял скрепку, оставившую пятно ржавчины на первом листке, и, прежде чем порвать все, чтобы не было больше никаких материальных следов, перепишу несколько фраз и покончу с этим навсегда.

На первом листке: 29 июня 1965.

Судебная полиция. Отдел нравов.

Вещ. док. 29: Положение гильз.

Три гильзы, соответствующие трем выпущенным пулям, были обнаружены…

Что касается выдвигаемых гипотез о том, каким образом было совершено убийство Людовика Ф…

На втором листке: 5 июля 1965.

Судебная полиция. Полиция нравов.

Так называемый Людовик Ф. пользовался этим вымышленным именем около двадцати лет. На самом деде это был некий Аксель Б. по прозвищу Бауэлс[7]. Родился 20 февраля 1916 года в Фредериксберге (Дания). Без определенных занятий. Числится в бегах с апреля 1949-го, жил в Париже (16-й округ). Последнее известное место жительства: 48, улица Бель-Фей.

На четвертом листке: 5 июля 1965.

Судебная полиция.

Полиция нравов.

Жан Д.

родился 25 июля 1945 года в Булонь-Бийанкур (Сена).

…Обнаружены две гостиничные карточки на имя Жана Д., заполненные им в июне 1965 года:

7 июня 1965: Отель-ресторан «Малый Риц», 68, авеню 11 Ноября, Варен-Сент-Илер (Сена-и-Марна).

28 июня 1965: Отель «Малакофф», 3, авеню Раймон-Пуанкаре, Париж, 16-й округ; указан домашний адрес 2, авеню Роден (16-й).

И в «Малом Рице», и в отеле «Малакофф» с ним была девушка лет двадцати, среднего роста, волосы темные, глаза светлые, соответствует описанию, которое дает в своих показаниях г-н Р., консьерж, 2, авеню Роден, Париж, 16-й округ.

Личность этой девушки установить пока не удалось.

Ее личность так и не установили, но я отыскал ее след двадцать лет спустя. Ее фамилия значилась в парижском телефонном справочнике за тот год, фамилия и имя, ошибиться я не мог. 76, бульвар Серюрье, 19-й округ. 208.76.68.

Это было в августе. Телефон не отвечал. Несколько раз под вечер я стоял у кирпичного дома, за которым раскинулся парк Бют-дю-Шапо-Руж. Я не знал этого квартала. Люди знакомят вас с городом в его самых потаенных и дальних уголках, назначая вам встречу по тому или иному адресу. Исчезая, они увлекают вас по своим следам. В конце дня, внизу идущего под уклон бульвара Серюрье, у меня было чувство, что время остановилось. Солнце и тишина, синева неба, охристый цвет стен дома, зелень деревьев в парке… все это выглядело контрастом, в моей памяти, с Басин-де-ла-Виллет или Уркским каналом, всего-то чуть выше в том же округе, которые я открыл для себя в одну декабрьскую ночь благодаря мадам Юберсен.

Ничего для меня не изменилось. Этим летом я ждал у дверей многоквартирного дома, как ждал на тротуаре, двадцать пять лет назад, зимой, дочь Стёпы. Если бы меня спросили: «И с какой целью ты все это делаешь?», я бы, наверно, ответил просто: «Пытаюсь разгадать тайны Парижа».

Однажды, на исходе этого августа, я узнал издали ее силуэт в самом конце бульвара Серюрье. Меня это не удивило. Достаточно немного терпения. Я вспоминал мои настольные книги той поры, когда мы познакомились: «К вечности через звезды» и «Вечное возвращение»… Она спускалась по бульвару с чемоданом в руке, но это был не тот, черный, кожаный, который я нес когда-то до вокзала Ла Варен. Металлический чемоданчик. В нем отражались солнечные лучи. Я пошел ей навстречу, и мы пересеклись на полдороге на бульваре Серюрье.

Я взял у нее чемоданчик. Нам не надо было ничего говорить. Мы ушли пешком из Сен-Мора, 35, авеню Дю Нор, и нам понадобилось двадцать лет, чтобы дойти до дома 76 по бульвару Серюрье. Чемодан казался мне куда легче, чем тот, другой. Таким легким, что я даже подумал, не пуст ли он. Наверно, с годами вы сбрасываете всю лишнюю тяжесть, которую таскали за собой, и угрызения совести заодно.

Я заметил косой шрам у нее на лбу. Автомобильная авария, сказала она. Из тех аварий, в которых теряют память. Меня она, однако, узнала. Но явно не помнила событий лета 1965 года.

Она только что приехала с юга и предложила мне проводить ее домой. Мы могли бы идти по середине бульвара, в тот летний вечер он был пуст, как улицы Монмартра когда-то, в тот же час и в то же время года. И для меня эти два лета слились в одно.

Между страниц одного романа я нашел листок из записной книжки с датой — среда 20 апреля — и надписью «Сент-Одетт», но без указания года. Роман называется «Tempo di Roma»[8], и я, кажется, читал его в конце шестидесятых. Я, наверно, использовал тогда этот листок как закладку. Или же я купил эту книгу у букинистов на набережных, и листок уже был там. На нем кто-то записал маршрут чернилами синего цвета, который называют «флоридовым»:

Южная автострада или 7-я Национальная

Или Лионский вокзал

Немур. Морет

Выйти в Немуре

Оставить Немур справа

Шоссе на Санс, 10 км

Повернуть направо

Ремовиль

Последний дом справа напротив церкви Зеленые ворота

525.66.31

432.56.01

Оба номера не отвечали. Каждый раз, набирая их, я слышал далекие-далекие голоса, которые звали кого-то или просто переговаривались, но невозможно было уловить ни слова. Думаю, эти голоса принадлежали таинственной «сети» ловкачей, которые в свое время общались, пользуясь упраздненными телефонными линиями.

Неровный почерк синими чернилами мог быть и моим, но в таком случае я записывал этот маршрут на скорую руку, под поспешную диктовку кого-то, кто не располагал временем, чтобы мне его объяснить, или говорил шепотом, не желая привлекать к нам внимание.

Несколько месяцев я хотел удостовериться и планировал поехать в эти места, но все откладывал. И потом, сами места наверняка изменились, или вовсе сгинули, или до них не добраться без старых штабных карт.

Но сегодня, решено, я проследую этим маршрутом до конца. В эти последние месяцы мне не раз думалось, что я уже делал это раньше, ведь слово «Немур» о чем-то мне напоминало. Может быть, я не продолжил свой путь дальше Немура. Или мой двойник все же дошел до последнего дома напротив церкви и постучал в зеленые ворота. Двойник или второе я, из тех, о ком говорится в книге «К вечности через звезды», одной из моих настольных книг. Тысячи и тысячи ваших двойников идут по тысяче дорог, по которым не пошли вы на перекрестках вашей жизни, — а вы-то думали, что дорога только одна.

Среди старых штабных карт, которые я купил почти полвека назад, нашлась и карта окрестностей Немура. На ней были указаны шоссе, дороги, деревни, которых на сегодняшней мишленовской карте того же района нет. Но я должен был сверяться с первой картой, если хотел добраться до цели.

Я решил выехать около пяти вечера. Было начало сентября, дни еще длинные. Чтобы наверняка не заблудиться, я дополнил маршрут на листке из записной книжки, изучив старую штабную карту. Я рассчитывал пару раз сделать крюк, чтобы лучше узнать местность и приближаться к цели постепенно.

Немур. Морет

Проехать через Вене-ле-Саблон (N 6)[9]

После Морета свернуть в долину

Орвана

Пересечь Лорре-ле-Бокаж (D 218)

Вильсерф (D 218)

Дормель

Затем вернуться в Немур

Оставить Немур справа

Проехать через Лаверсан

Шоссе на Санс, 10 км

Срезать через Базош-сюр-ле-Бец и ферму Баслен

Обратно через Эгревиль и Шентро

Ремовиль

Последний дом справа напротив церкви

Вниз по склону от Старой Запруды до зеленых ворот

Аллея. Замок Спящей красавицы

Мой почерк куда тверже, чем тот, синими чернилами, на листке из записной книжки. По мере того как я уточнял маршрут, мне все больше казалось, что я уже проделал его однажды и мне даже не понадобится сверяться со старой штабной картой. Но верная ли это дорога? Не знаю. В ваших воспоминаниях переплетаются пути, которыми вы шли когда-то, и вам невдомек, через какие края они пролегали.