Спящий бык

Спящий бык

…Жил человек, по имени Димитар…

Будильник в мобильном заиграл свою мелодию. За что я уважаю свой телефон, так это за тактичность. Играть он начинает тихо, очень постепенно повышая громкость. Чай не сержант, чтоб меня из койки рывком дергать… Тактичность он однако сочетает с настойчивостью, — громкость растет медленно, но неумолимо, — и если я за определенное время не проснусь, то все соседи получат шанс узнать, что пробуждающей меня мелодией служит минусовка песни Валерия Сюткина, "я – то, что надо". Я не сторонник выдергивать себя из сна чем-то резким и энергичным. Зачем трепать себе нервы при пробуждении? Их еще натреплют за день многие встречные и поперечные… И все же, при всех достоинствах моего тактичного телефона водилась у меня скверная привычка – когда звучал сигнал в полудреме на полном автомате выключать его, после чего опять могуче засыпать со всеми печальными последствиями для графика прихода на работу. Однако это было давно. Во-первых я с тех пор научился хитро класть вечером телефон не рядом с собой, а на стол в дальнем конце комнаты. Тут пока встанешь с кровати, и дойдешь до стола всяко проснешься. А во-вторых у меня теперь есть Настя, и уж она-то точно не даст мне проспать. Она всегда стает раньше меня, потому что жаворонок, и по утрам, как она сама говорит у неё пик работоспособности. А я чего? Я не против. Для меня её жаворотничество всегда оборачивается горячим завтраком… Я нажал кнопку, мелодия утихла до следующего утра, а я пополз в ванну.

Настя уже сидела на кухне, и щелкала по кнопкам ноутбука. Рядом с ней дымился горячий кофе. Вид у неё, в круглых рабочих очках был категорически серьезный. Она всегда надевает эту серьезность вместе с очками.

— С добрым утром… — Я полез целоваться. Лезть целоваться к сидящей женщине не очень удобно, но я такой, — ради дела могу и неудобства претерпеть.

— Отстань, пиявка, — наконец сказала она. — Яичница на плите. Чайник горячий. Действуй.

Я совершил рейд к плите, потом налет на холодильник, потому что там жил сыр, и всякое еще вкусное, сбацал себе зеленый чай, и уселся перед Настькой трапезничать.

— Как, продвигается? — Спросил я.

— Угу… — развернуто ответила она, не прекращая строчить.

Я решил что она там ваяет какую-то важную мысль, и решил не отвлекать её разговором. Мысли они такие, обидчивые. Бывает, если не откроешь ей сразу, как она постучится в голову, так обидится и вовсе уйдет. Настька однако пулеметно достучала предложение до точки, и оторвавшись от компьютера посмотрела на меня поверх монитора.

— Хорошо продвигается… Не ходил бы ты сегодня на работу, Дмитрий. Взял бы сегодня отгул.

Я внимательно посмотрел на неё. Вид у Насти был очень серьезный. Дело было не только в очках. Просто обычно я для неё Митя. И только когда она считает предмет разговора серьезным, — Дмитрий. Когда она на меня за что-то сердится, я еще бываю Димитрище, но это редко, и до таких ужасов я стараюсь не доводить.

— Чего вдруг? — Удивился я.

— А ты телек включи.

— Телевизор – промывалка для мозгов, — нравоучительно произнес я, однако же заозирался. — А где пульт?

— Сзади тебя, на холодильнике.

Телевизор чпокнул, сменил огонек внизу на зеленый, и засветился окном в мир первого канала. На экране какой-то унылый косноязычный хрен в гавайской рубахе пытался что-то расповедать о легенде неких местных островных папуасов.

— Новостей дождись, — дала руководящее указание Настя. — Да не листай, через пять минут очередной выпуск будет. Я сама здесь с утра и увидела.

Хрен все бубнил, создавая у меня ощущение что он и самую интересную историю может угробить своим "живым и красочным пересказом".

— Кто его такого в телевизор-то взял? — Меланхолично удивился я.

— Сын известного актера, между прочим. — Подсказала Настя.

— А-а, династия… Этого у нас богато…

Наследник династии наконец закончил истязать культуру папуасов, и после рекламной паузы пошел обещанный Настькой новостной блок. Вот тут хорошенькая ведущая со стеклянными глазами и заставила меня удивиться. Массовые волнения проходят в крупных городах и областных центрах… — живо вещала она, в то время как экранчик за её спиной демонстрировал изрядно заполненную людьми площадь, — люди вышли на улицы на несанкционированные митинги. Полиция работает в усиленном режиме, однако пока не пытается активно реагировать на ситуацию. Как заявил министр МВД Ермек Акылбаев, назначенные на сегодня общегородские митинги некоторых оппозиционных партий, никак не предполагали выхода такого количества людей на улицы. Прекращение несанкционированных выступлений затруднено отсутствием четкой локализации мест собраний протестующих. Тем не менее, в случае обострения ситуации милиция готова решительно пресечь беспорядки. "Сотрудники правоохранительных органов как всегда будут сохранять корректность и не поддаваться на провокации, — заявил министр. Однако мы не допустим чтобы протестные настроения переросли в массовые беспорядки и погромы". Несмотря на заявления министра, наши собкоры из Владивостока и Белгорода сообщают, что уже имели место случаи массовых столкновений, когда сотрудники милиции попытались арестовать членов внесистемной оппозиции, попытавшихся воспользоваться массовым скоплением людей. В Москве, Санкт-Петербурге и некоторых других крупных городах, фактически блокировано движение автотранспорта по центральным улицам и площадям из-за скопления людей. Протестующие не имеют единой позиции, и в толпе можно видеть самые разнообразные лозунги. Большинство лозунгов однако связано не с политическими требованиями, а с недовольством очередным скачком цен, который оказался вызван докатившейся до России очередной волной мирового кризиса. Президент оперативно реагируя на ситуацию, выступил с обращением в котором попросил граждан сохранять выдержку и благоразумие. "Нельзя допустить, — сказал президент", чтобы отдельные недружественные нашей стране силы оседлали протестные настроения людей, и придали им деструктивную направленность. Подобное поведение не решит никаких проблем, но может разрушить все успехи, которых мы совместно с народом добились за последние годы. Подобное поведение только пойдет на руку внешним недругам нашей страны, которые очевидно заинтересованы в сползании обстановки в России в сторону дестабилизации и возможной гражданской войны, как это было в недоброй памяти девяностые годы – заявил президент.

Ведущая исчезла с экрана, и на нем возник президент. У него были заметные круги под глазами, но внешний вид и костюм были как всегда безупречны, а вид серьезный, конструктивный, и очень компетентный.

— Дорогие сограж… — Успел сказать президент, прежде чем я нажал кнопку отключения звука. Мне нужна была минутка тишины, здесь было над чем подумать.

Что-то такое конечно давно намечалось. Мне политика вообще по барабану. А президент у нас, в общем, ничего, на вид толковый. Вот только коррупция отчего-то всё никак не побеждалась… И цены… Цены натурально росли слишком бодро, и динамика у них была какая-то странная. По мистическим причинам цены затормозили рост как раз за несколько месяцев до выборов компетентно выглядящего президента. А когда президента выбрали… Цены скакнули так, что оставалось только жалостливо охнуть. Даже нам с Настькой, при наших, пусть и не огромных, но, скажем так, нормальных доходах, пришлось подзатянуть пояса. А как должны были выкручиваться те кто жил на прожиточный минимум, который озвучивали в телевизоре, — я понять не мог. То есть у меня знакомых с такими зарплатами вообще не было. Но раз в телевизоре про них говорили, как о реально существующей величине, значит люди с такими доходами где-то ведь были, и их было много… А мы с Настей только за квартиру в нашем, далеко не элитном доме платили больше чем этот их минимум. Что же те, которые на прожиточном? Им ведь кроме как платить за квартиру нужно было еще и что-то есть? Вот они на улицу и выбежали… В новостях-то кстати правильно говорили, — цены растут, потому как мировой кризис. Но вспоминая, как наш бессменный, — не считая периода когда его подменял малохольный временщик – президент тянул страну в какую-то непонятную мне Всемирную Торговую Организацию, у меня, глупого обывателя создавалось впечатление, что они там наверху сделали все, чтобы мы ощущали мировые кризисы, прямо как родные. А могли бы между прочим, наверно и сидеть от них в стороне… Впрочем, я не политик, и не экономист. Но одно я знал точно – цены растут, а президент и государственные телеканалы неизменно рапортуют о наших эпохальных достижениях, и больших успехах. Моя мама, которая хорошо помнила поздние советские времена, говорила, что тогда было тоже самое. Прилавки потихоньку пустели, а по телевизору – сплошные успехи партии и правительства. Вот, блин, и дорапортовались…

Президент на экране беззвучно разевал рот, как аквариумная рыба, но даже движения его "плавников" выражали компетентность. Я отжал выключение звука.

— …деюсь на вашу поддержку, понимание, и сознательность. — Завершил свою речь президент. Президента опять сменила ведущая, и перешла к другим новостям. В Египте перевернулся автобус с нашими туристами, люди побились но смертей не было. А в Австрии отец-педофил с раннего детства запер дочку в подвале, и там так долго её окучивал, что перестал быть педофилом. Прошло лет двадцать, пока соседи обратили на соседа внимание. Вот как в культурных странах прайваси уважают…

Я снова отключил звук. Если я еще мог понять, зачем рассказывать про автобус в Египте, — как никак там наши перевернулись, и родственникам было важно узнать, что все живы. То зачем нам знать про австрийского урода, уразуметь не получалось. Такие жаренные новостишки, как мне кажется, только стресса и тревоги добавляют. А какой-нибудь психически неуравновешенный урод, еще и позаимствует из таких новостей свежую идею, до которой сам бы может и не додумался…

— Ну что, видел? — Спросила Настька.

— Да, закипел у народа разум возмущенный… — пробормотал я.

— Поэтому я и говорю. Позвони своему Вадиму и возьми отгул.

— Настька, у нас проект ведь горит. Мы уже и так по срокам от графика отстаем.

— Подумаешь, — скривила гримаску Настька, — вы компьютерщики-разработчики всегда по срокам отстаете.

От ведь ехидна.

— Ну, так уж и всегда… — буркнул я. — Поеду, Настя. Народ-то, все равно на главных улицах и площадях толпиться. А я окольными путями.

— Ну смотри. Держи уши на макуше.

— Будь спок, боярыня.

По телевизору тем временем беззвучно гневался, супил брови, и болел за народ какой-то кудрявый оппозиционер. Я вспомнил, что недавно видел этого оппозиционера в интернет-ролике, где он не стесняясь бежал на прием к новоназначенному американскому послу, и сказал об этом Настьке.

Настька пожала плечами, и продекларировала:

— Здорово сказано! — сказал я. — Небось, Марциал?

Я знал, что Настька сейчас пишет для защиты, работу "эпиграммы римских поэтов как отражение изменений общественного чего-то-там – забыл чего – в Древнем Риме". Поскольку вчера перегнувшись через её плечо, и тыкаясь носом в щеку, я увидел в тексте имя поэта Марциала, то я его запомнил. Я вообще памятливый. Поэтому сейчас мне не составило труда, догадаться, кого она цитирует. Иногда, знаете ли, анализ заменяет знание. Пусть жена знает, что и я не чужд классической поэзии…

— Какой еще Марциал, дерево? — Вздохнула Настька.

— А чё, Катулл чё-ли? — Наугад ткнул я. Катулл был последний из древнеримских поэтов кого я знал, и я выстрелил его как последний патрон.

— Это Вяземский, Петр Андреич, — сказала Настька.

Мда, надо было оставить последний патрон для себя.

— А-а, ну да Вяземский. — Важно кивнул я. — Как же… То-то я гляжу, его… Его стиль, неповторимый…

Настька засмеялась.

Разные мы все-таки с ней. Я вот, программист- цифирник, а она сплошная гуманитарность… И как сошлись, непонятно… Но я с ней кстати, развил кругозор. Про древний Рим вон, тоже, пару книжек прочитал. Художественных… Киплинга вон осилил прозу, "Сказки Старой Англии". Вот в стихах пока еще не очень…

— А ты эти стихи про кого вообще сказала-то? — Запоздало уточнил я.

— Да про всех. И про правительство и про оппозиционеров. Все они из себя демократию изображают… а сами.

— Точно. Козлы. — Веско резюмировал я. — Ладно, труба зовет. Пора мне.

— Ты там аккуратно. Серьезно. — Она встала проводить меня.

Я пообещал всячески блюсти осторожность и честь, поцеловал её жарко, схватил ключи от машины, и поскакал навстречу приключениям.

Лето было в разгаре, но это меня не радовало. Через полчаса на улице я проклял всё. В нашей окраинной глухомани было еще терпимо, не чем дальше я ехал тем труднее становилось. Народу на улицах было полно. Нет, его конечно и в обычный день полно – но в обычные дни люди организованными толпами двигаются на работу. А сейчас люди слонялись, кучковались, вылезая с тротуаров на проезжую часть, и создавали помехи автомобилям. Пробки сегодня случались в самых неожиданных местах, где их отродясь не было. За сегодня я успел узнать как звучат звуковые сигналы наверно всех марок машин, что только можно встретить на улицах. Я вел свой "Рено Логан", выключив музыку, вертя головой как летчик-истребитель на 360 градусов, и все равно двигался в час по чайной ложке. Единственное что меня радовало, у моей простенькой машины была коробка-ручник. А ведь хотел когда-то взять подороже, с автоматом, хорошо по деньгам на тот момент не потянул. Намучался я бы сейчас с ней тормозить и трогаться… Застряв в очередной раз, я решил, что нужно потратить пробочное время с толком, вытащил мобильник, и набрал номер.

— Алё… — Буркнул мне в ухо слегка гундосый голос.

— Алё, Ярик. — Я прижал трубку к уху поплотнее. — Слушай, ты же вчера в офисе последним оставался.

— Ну?

— А ты вчера, что докрутил, на основную машину залил? Или как всегда забыл, и последнюю версию искать у тебя на компе?

— Да залил, залил, не боись. — Он вдруг запнулся. — Э, постой… А ты чего, на работу что ли едешь?

— Ну.

— Ты что, совсем дурак? — С чувством спросил Ярик. — Ты телевизор смотрел? В окно с утра выглядывал?

— В телевизоре жуть. Так там всегда жуть. А за окном у меня тот же дворик, что и всегда.

— А у меня под окном сегодня уже морды били. По-взрослому. До скорой.

— Кому?

— Ну я, знаешь, как-то не сподобился, не вышел у них уточнить, — кому и за что.

— Ну ладно, ладно… А ты Вадиму то сказал, что сегодня не будешь?

— Конечно сказал.

— А он чего?

— Сказал, что правильно. Сказал что и тебе заСМСит, чтоб ты дома сидел. А чего, он тебе не написал?

— Да нет вроде…

— Ты далеко уехал-то? — Спросил Ярик. — Возвращайся.

— Да уже, знаешь, ближе к офису, чем к дому.

— Ну, тогда езжай в офис, и смотри по обстановке. Если что, баррикадируйся там. В холодильнике вроде какие-то плюшки были, воды в кулере тебе на пару суток хватит…

— Ладно Ярька, — Засмеялся я. — Ежели что, зазимую. Челюскинцы не подведут.

— Ну давай, — он сказал это с какой-то неуверенностью, и отключился.

Я повесил трубку и полез в телефон. Горел на нем значок входящей СМСки, но я не придал этому с утра значения, потому что еще с вечера мне свалилась рекламная телега от родного банка, которая информировала, как ловко я теперь могу кидать деньги с карточки прямо на телефон. Поскольку это была уже шестая телега одного и того же содержания, я просмотрел её только в режиме заголовка, и поленился удалить. Телефон считая её непрочитанной оставил гореть сигнал нового сообщения, и под это дело, не залезая внутрь раздела, я просто мог не увидеть, что пришла еще и СМСка от Вадима…

СМСка от Вадима была.

"Митька на раб сег не приезж. Сиди дома. Днем позвоню".

Ну понятно, Ярик вот не постеснялся ранним утром дернуть Вадима по телефону, а тот по своей аномальной по сегодняшним временам воспитанности, не решился звонить мне в ранний час и послал СМС, которую я должен был прочесть, как проснусь… А мне недосуг оказалось. Блин.

Я положил телефон, и взглянул на левый ряд. Там седой дюжий мужик в здоровенном черном Хаммере с блестючей решеткой тоже прислонился к телефону, только при помощи гарнитуры – и что-то яростно кому-то втирал. "Хенд фри" освободила мужику простор для выражения эмоций, поэтому он яростно потрясал руками, периодически сжимая кулаки, будто придушивая невидимого собеседника. Начальник… Тоже видать, сегодняшняя чехарда ему какие-то планы порушила. Впрочем, может, он и всегда так говорит. Эти, из Хаммеров, они такие.

Справа от меня на тротуаре волновался народ. Лица у людей в основном были понуро-замученные. Над толпой висело какое-то пчелиное жужжание, и атмосфера грозовой наэлектризованности. Люди при этом нервно, но неуверенно переговаривались, и я даже по их виду понял, что – по крайней мере здесь – ни вожака, ни единого плана у них нет. Впрочем в какой-то момент, раздвигая толпу как хищная рыба воду, проскочила группа очень целеустремленных граждан с неприятными лицами. Толпа продолжала волноваться, и ждать вождей. Чуть поодаль, у больших серых Грузовкиов-людовозов с синими полосами на кузовах, стояла группа милиционеров… То есть – я все никак не мог привыкнуть, спасибо властному обормоту – теперь уже полиционеров. Или как их там теперь называть?.. Были они в шлемах, и при прозрачных щитах. Поверх серой формы, через плечо у них были накинуты какие-то сумки защитного армейского цвета. Дорогу они не перекрывали.

Я заметил как на тротуаре, недалеко от полиционеров остановились друг-напротив друга два гражданина за сорок, и начали общаться. Один был с белой лентой на груди, а второй с имперским черно-желто-белым флагом. Видимо они не сошлись в политических платформах, потому что через некоторое время гражданин с флагом попробовал сорвать ленту с груди у другого гражданина. Тот же, закрывая ленточку одной рукой тянул другую к флагу оппонента, мысля осквернить имперский стяг, который первый отводил подальше за спину. Они смешно и неумело возились, пока от людовозов кто-то не гаркнул в мегафон, так что я услышал даже за закрытыми стеклами.

— Прекратить драку!

Двоим однако было не до полиции.

Видимо посылать несколько человек, отделяя от основной группы полиционерам не улыбалось, и двигаться всей группой провоцируя толпу они тоже не хотели. Невидимый мне рупороносный голос потребовал еще раз, — с тем же результатом. А потом полиционеры, видимо по команде поступили просто, — они подняли дубинки и ударили ими в щиты. Глухой звук заставил политических оппонентов расцепиться. Они толкнули друг-друга и разошлись. Тот что с лентой еще успел погрозить полиционерам кулаком, и что-то там прокричать, и юркнул под защиту анонимной безликости толпы.

Лед тронулся. Машины наконец сдвинулись с мест. Я ехал смотря по сторонам, и то что видел все меньше мне нравилось. Вот скорая с включенными мигалками и открытыми дверьми, я не видел из за скопления людей, кого в неё несли… Потом была толпа, организованнее прежней, под одинаковыми флагами. Пришлось развернуться, из-за перекрытой улицы, которую перегородила стена полиционеров со щитами, упакованных в какие-то пластиковые доспехи по рукам и ногам. За этой "стеной" стояла машина-водомет. А какой-то краснолицый чин с рупором, воздвигнувшись на крышу бубнил сиплым, сбитым, видимо от сотого повторения, потерявшим всякую интонацию голосом. — Граждане, разойдитесь… Ваше собрание несанкционированно… Граждане… Те кто ехал впереди, похоже застревали намертво, но я вовремя понял, чем грозят автомобильные гудки раздававшиеся впереди. ловко успел свернуть на одну из боковых улиц, и миновал угрозу. Клаксоны автомобилей звучали как голоса раненных зверей.

На одном из перекрестков передо мной выкатился ярко-красный БМВ, и теперь шел впереди. Видимо мысли о маршруте у нас с водителем на какое-то время совпали. Машина была брутальная, но цвет намекал, что за рулем вряд ли мужик. Ну точно, в какой-то момент я увидел через заднее стекло, как голова водительницы наклонилась зачем-то к бардачку, высунувшись из-за высокого подголовника, — и это оказалась светловолосая женщина. Вела она кстати, очень хорошо, на мой взгляд… Я тем временем допетрил, что все-таки зря выключил радио. Оно конечно отвлекало меня от вождения в сегодняшних нервных условиях, но там зато наверняка шли последние новости, а на паре станций и информация о пробках, которая мне сейчас была совсем не лишней. То что я еще не влип, нельзя было объяснить иначе, чем везением.

Я уже потянулся к радио, но тут же забыл о нем. Какого рожна такое скопление людей оказалось на этом перекрестке, я так и не понял. То ли их занесло сюда броуновским движением, то ли выдавило их сюда очередным полиционерским экзерсисом? Это нельзя было назвать толпой, в смысле сплоченности рядов. На тротуарах люди клубились действительно густо, а на проезжей части они стояли и ходили куда более разреженно – но достаточно, чтобы мне пришлось сбавить скорость до пяти км в час. Красный БМВ передо мной сердито гудел клаксоном. Сзади серый шевроле тоже поддавал звуку, это он видать меня поторапливал, дятел… Я клаксон не трогал, все равно быстрее головного не поедешь.

В конце-концов БМВ впереди окончательно встал. Впереди был людской затор. Я затормозил, открутил вниз окно, выглянул, но ни черта не увидел. Тогда я вышел, хлопнул дверью, сделал пару шагов вперед, попытался разглядеть, что там происходит. Из того что я видел, вроде там, впереди не было особой давки. Люди в принципе могли бы раздвинуться и пропустить машину. Но не хотели. Люди оборачивались на сигнал, несколько человек двинулись в сторону, но большая часть, видимо из какого-то неосознанного но стойкого чувства раздражения, остались стоять на месте.

…Возможно это был отголосок вечного конфликта между наглыми водителями, и лезущими под колеса пешеходами. Ведь и мне приходилось бывать на обеих сторонах этих баррикад. И сознаюсь, когда я шел пешком, меня раздражали автомобилисты. А когда ехал – бесили пешеходы. В целом, обе стороны этого затяжного конфликта одинаково не соблюдали правила ПДД, ведь все спешили. Но у автомобилистов в этой ежедневной дорожной борьбе было преимущество в массе и крепости их железных зверей, которым не могло противостоять хрупкие тела пешеходов. Каждый пешеход знал, что если он столкнется с несущимся по дороге автомобилем он будет сбит, измят, раздавлен. Но ведь для этого нужен разгон… А сейчас, впереди меня красный БМВ стоял окруженный людьми, которые начинали скапливаться и сзади, и не мог набрать скорость. И толпа пеших ощущала свою силу. Силу, и память о машинах нагло прущих через пешеходные переходы, о машинах мчавшихся так, что дорожные лужи вылетали грязными фонтанами на тротуары, обливая людей, о машинах где сидели такие же наглые надменные хари, с выражением своего превосходства, как вот у этой дамочки раздраженно вертящей вокруг головой в своей ярко красной дорогой, здоровенной машине…

Хозяйка стального зверя оказался в неудобной ситуации, и толпа глядела на неё, — а рикошетом и на меня – с явным злорадством и полным ощущением справедливости происходящего. Так наверно смотрели древние предки на сильного и опасного зверя, который вдруг сам случайно упал со скалы и повредил, скажем, ногу. В этом было что-то первобытное. И мужик с худым изможденным лицом, в затертой крутке и мятой кепке, который стоял на проезжей части прямо на пути БМВ, и который демонстративно медленно обернулся, на сигнал, оглядел машину с ленивым любопытством обернулся на машину, посмотрел водительнице в глаза, и равнодушно повернулся обратно к ней спиной а лицом к стоявшим рядом людям. Его поняли, кто-то рядом ехидно улыбнулся, сплюнул, с места уже никто не сдвинулся.

Женщина в машине, снова надавила на сигнал клаксона, теперь она оставила его зажатым надолго. Даже мне сигнал резанул по ушам. Зверь заревел, и начал действовать толпе на нервы.

От лени мужика в поношенной куртке перед капотом не осталось и следа, он повернулся обратно точно ужаленный и уставился покрасневшими глазами на водительницу. Он был не одинок, на машине скрестились десятки взглядов и захлестнули почти физически ощущаемой неприязнью. Но водительница видимо этого не почувствовала, может быть по врожденной нечуткости к таким невещественным материям, может быть потому что голова её была забита важными житейскими делами, или же потому что в этот момент на бардачке её машины залился нежной трелью сотовый телефон…

Женщина, в БМВ этот момент извлекла телефон, ловко разложила его одной рукой и прижала к щеке. Одновременно боковое стекло с водительской стороны её машины плавно начало опускаться.

— Да Маша… — послышалось из открываемого окна. — Нет… Опаздываю… Не знаю когда буду… Тут какой-то быдляк всю дорогу перегородил! Подожди, я тебе перезвоню…

Женщина со щелчком схлопнула телефон, и раздраженно высунулась в открывшееся стекло.

— Ну что встали-то на дороге? — Базарным от раздражения тоном крикнула водительница.

— Чего ты сигналишь тут? — Выдал ей в ответ мужик в кепке, и на щеках его гульнули желваки. — Не видишь… — он запнулся формулируя мысль – люди стоят?

— А чего на дороге-то столпились?! Стойте на тротуаре, где положено. А то не пройти не проехать!

— Да вы нас уже замордовали этими "где положено"! — Выкрикнул из толпы другой усатый мужик.

— Кто это – Вы? — Повернулась к нему водительница.

— Да вот такие, как ты! — Зло ответил ей усатый.

— Какие – такие? Дайте дорогу!

— Нужна дорога, так вытащи задницу из машины, и иди пешком как все нормальные люди, — процедил первый мужик в кепке.

— А у меня все ноги в варикозе, — вступила какая-то полная тетка из толпы, — я то на таких машинах не каталась…

— Ну так кто мешал заработать? — Повернулась к ней водительница. — Я смог толком разглядеть её лицо, симпатичное для своих лет. — Её запала еще хватало отвечать всем кто встревал, она видать по жизни за словом в карман не лезла. Она видела злые взгляды вокруг, но по складу характера она была бойцом, и отступать не привыкла. Единственное, она не понимала что её привычная жизнь – это частный случай от жизни. И прямо здесь и сейчас жизнь меняла правила, с привычных ей, на совсем другие. Совсем. Я каким-то седьмым чувством почуял недоброе, и не вступая в разговор, завертел головой, пытаясь понять, как бы вывести машину убраться отсюда. Шевроле сзади перегородил мне выезд назад, и водитель его сидел в машине что-то наяривая в мобильник. Выезда назад не было, да и за Шевроле уже сплотилась толпа…

— Вот вы и зарабатываете на тачки – нашим горбом! — Бросил кто-то женщине в БМВ из толпы.

— Да кто "мы-то"? — До тетки наконец-то начали доходить флюиды толпы. — Я вообще бухгалтер…

— Вот такие твари как ты нас всю жизнь и обсчитывают, — с ненавистью вцепился в неё глазами мужик в кепке.

Водительница переводил взгляд от лица к лицу. Ненависть. Ненависть и презрение в разных оттенках были вокруг. Ни одного взгляда, выражающего хотя бы равнодушие. И ни одной машины с синей полосой, ни одного человека в полицейской форме. Лицо её побелело.

— Да я в жизни никого на копейку не обсчитала.

— Не пизди! Не обсчитала!… - Крикнул уличного вида подросток в шапке надвинутой почти на глаза.

Толпа вокруг машины смыкалась.

— Да ты!… Что вы себе позволяете?.. — Крикнула водительница.

Толпа сужалась. После долгих лет, растущих цен, обесценивающихся зарплат, хитро иезуитских рабочих договоров, неоплачиваемых переработок, скотского отупляющего труда, убогих попыток досуга, и ощущения безнадежности завтра и далее в вечность… У неё теперь был конкретный осязаемый враг. Не абстрактные чиновники, не недосягаемые гламурные рожи в телевизоре, а реальный конкретный, — из этих! — и рядом. И эмоциональный неимоверный заряд общности толпы выбивал из голов мысли, воспитания и запреты, оставляя лишь эмоции и жажду действа. Я был почти в центре круга к которому стягивалась толпа. Почти. Мне повезло, что мой невнятного бледно-зеленого цвета Рено-Меганчик терялся на фоне яркой крутой тачки и её крикливой раскрашенной владелицы.

Но еще не была перейдена критическая масса отделяющая слова и мысли от поступков. Уже был заряд, но еще не было детонатора. Ненависть клокотала в людях, но нужен был какой-то повод, предлог, чтобы открыть шлюзы переполненной плотины. А я все вертел головой. Да куда же мне отсюда выворачивать? Кругом толпа. Или бросить машину нафиг?

И пока я решался, все уже решилось.

— Она нас былом обозвала, когда окно открыла! — Ввернувшись в первые ряды вокруг машины, крикнула какая-то белобрысая некрасивая девчонка, одетая в одежду не по вкусу, а по низкой цене. — Я слышала, слышала!

— Я не… — вякнула водительница.

— Это кто тут быдло?! — Налился кровью усатый. — Мужики! Да сколько эти твари будут нам кровь пить? — Призывно крикнул он. — Обирают, да еще и обсирают!

— Правильно, хватит! — Крикнула женщина лет сорока. — Вы мужики, или бараны бесхребетные?! Проучите гадину! Пусть уважает!!

Толпа пока еще неуверенно, отдельными представителями и медленными шагами начала сжирать оставшееся рядом с машиной пространство.

— Ты сама быдла! — Крикнула белобрысая девчонка.

— Ну-ка иди сюда крыса! — Процедил белея от истинно классовой ненависти мужик в кепке, и решительно двинулся к водительской двери, и это сдернуло последние остатки нерешительности с толпы.

— Да вы что?! — С побелевшим лицом и широко открытыми глазами водительница юркнула головой обратно в окно. Мужик уже тянулся к ней, и понимая что окно она закрыть не успеет, холеная водительница утопила в пол педаль газа. Коробка-автомат не давала возможности мгновенно стронуть машину с места, БМВ тронулся плавно, но стоявшим перед машиной людям этого хватило. Кто-то с болевым "ух" отвалился в сторону, крикнула истошно женщина которую бампер подрубил в колени, она упала на радиатор и начала сползать под колеса. Но в это время мужик в кепке с натужным от усилия и ненависти – иди с-ссююда!!! — схватил водительницу за волосы и так дернул, что наполовину выдернул её обратно из окна авто, чему помогло и движение машины. Нога женщины перестала давить на педаль газа, машина плавно остановилась. Волосы на голове женщины выдрались клоком, и она завопила испуганно и протяжно.

— Давит нас сука-а! — надрывно крикнул кто-то.

Водительница очумев от боли извернулась и полоснула когтями по руке и по шее держащего её мужика. Он крякнув от неожиданности, чуть не выпустил её, но через мгновение вцепился еще крепче и с воплем – удавлю блядюга! — снова дернул её так что из под волос женщины показалась кровь.

— Эй, мужик, да чтож ты творишь?! — Крикнул я.

Подскочившая тетка неопределенного возраста в длинном балахонистом плаще со всего размаха влепила водительнице по голове тяжелой сумкой. Водительница попыталась прикрыться рукой, — та влепила и по руке. А потом дернула из уха прямо через плоть золотую с блестящим камнем серьгу.

— Сюда ей давай!!!

— Усатый подскочил, и отпихнув тетку с авоськой схватил водительницу за левую руку. Не сговариваясь они дернули с мужиком в кепке на редкость синхронно.

— Ой мама-аа! — Взвизгнула водительница!

Они дернули еще раз. И теперь стало ясно, что выдернуть женщину из машины не дает ремень безопасности. Люди бились в машину как море в утес.

Кто-то достал накидной ключ и размахнулся. Фара пошла трещиной. Размахнулся еще раз, — во все стороны брызнуло стекло. Владелец ключа радостно осклабился и вспрыгнув на капот ударил ногой в ветровое.

Водительница кричала на одной высокой протяжной ноте, прерываясь только всхлипами, когда её дергали за руку. Ремень не поддавался.

— Заткнись свинья! — посунулся какой-то здоровячок, и коротко, умело саданул женщине в голову. — Крики прекратились. — Потом достал из кармана раскладной нож, щелкнул фиксатор, и мужик в два движения перерезал ремень. Устаый и его напарник снова дернули и с хеком выкорчевали водительницу из машины, треснула зацепившаяся за что-то в окне юбка, покатилась по асфальту упавшая с ноги замысловатого плетения туфелька. Водительница кулем рухнула на асфальт, и подскочившая девица с бессмысленным радостным взглядом с размаху ударила той в живот. Еще раз, и еще. Водительница застонала.

— Эй, люди! Да вы чего.. — Голос у меня просел. Толпа уплотнялась как формирующаяся раковая опухоль, отсеивая из себя тех, кто с бледными испуганными лицами старался убраться подальше. А я стоял как оглушенный пыльным мешком, не в силах поверить в происходящее.

К хозяйке БМВ подскочило еще несколько человек, и заработала ногами как хорошая футбольная команда. Две девушки усердием затмевали мужчин.

— Мамочки-и! Ма-ааа-а!… - послышалось у них из-под ног, и смолкло.

Мужик похожий на хорька тормошил вытащенную из салона сумочку. Машина лишилась большей части стекол.

— Переверем эту хуевину! — Подскочив к борту уперся в него плечом взъерошенный парень.

— Нет, поджечь!

— Подже-ечь! — жадно отозвалась толпа.

— Люди… прошептал я.

Кто-то дернул из багажника канистру, свинтил пробку и приплясывая от усердия плескал в салон, и по капоту. Потянуло тяжелым бензиновым запахом. Коротко бритый парень вытянул из кармана пластиковую китайскую зажигалку, сбил с неё металлический колпачок, несколько раз крутанул оставшееся без ограничителя регулятор, и когда из зажигалки забил газ, чиркнул колесиком. Зажигалка зажила огнем как маленькая нефтяная вышка и парень швырнул её в салон. Полыхнуло сразу. Побежало по сиденьям, по капоту и оттуда скакнуло на бабу в нейлоновой куртке. Баба завопила сбивая пламя, и заскулила теряясь где-то в толпе. Пламя в салоне трещало, зачадил едкий черный дым.

— Бензобак! Щас рванет! — и толпа единым порывом отринула от машины.

Возникла пауза.

— Хорошо начали люди! — Весело заорал кто-то невидимый, но с голосом мощным и уверенным. — Пусть знают наших. Айда за мной! Туда где эта сволочь косяками пасется!

— Бомбанем "Тинькофф", мужики! — Выкрикнул кто-то радостным голосом.

— Громи-и их!

— Уаа-ааа! — Отозвалась толпа, и зашевелилась, задвигалась. У неё появилась цель.

Где-то в отдалении послышалась сирена.

— Полицаи!

— Да и хуй!

— Пусть сунуться!

— УА-АААА!

Толпа двинулась, медленно, неравномерно, но уже неаморфно, а с целью.

От трещавшего пламенем автомобиля старались держаться подальше. Я на нагнувшихся ногах попятился, не в силах отвести взгляд от распростертой женщине на асфальте, и остановился, только когда уперся ногами в бампер своей машины.

Люди шли. Кто-то правда проходя мимо тела женщины вдруг застыл, и согнулся, хлестанув рвотным фонтаном. Толпа смещалась. Заскрипел под ударами стоявший у тротуара Мерседес. Потом и другие припаркованные машины. Истерично звенели их сигнализации… Стало посвободнее, толпа смещалась и уходила.

За моей спиной раздался щелчок открываемой двери. Я обернулся, и увидел, что в мой Рено лезет какой-то крепенький короткостриженый парень, на вид помоложе меня.

— Эй, слышь! Ты чего? — Очнулся я. — Это моя машина!

Я подскочил и схватил парня за покатое мощное плечо, он высунул голову из машины, и без разговоров коротко, умело саданул мне кулаком под дых. Я согнулся, телефон вылетел у меня из руки, и в тот же момент кто-то сзади толкнул меня так, что я влетел в заднюю дверь своей машины. Подставленные руки несколько смягчили удар, и я развернулся, сползая по машине спиной.

"Женщину не спасал, а за машину влез…" – Горько и запоздало промелькнуло у меня в голове.

Надо мной кроме парня что полез в машину нависли еще двое, похожие на него не внешностью а выражением лиц а повадкой. Один из них коротко оглянулся по сторонам, вытащил из под жилетки какую-то жуткую приспособу, вроде стального прута, с заточенным концов, — хоть бей хоть коли. Парень деловито шагнул ко мне, коротко размахнулся. Я увидел как прут летит к моей голове, и зажмурил глаза.

И все исчезло.

Это было как в сломанном калейдоскопе. Обрывки – света, звуков, запахов – окружили меня, но никак не складывались в привычный узор восприятия мира. Время здесь было, и его не было. Направления были и не были. Я не мог уловить их биение и протяженность, потому что не имел точки отсчета. Я потерял её, оказавшись вырванным из привычной среды, а значит потерял и возможность измерений и сравнения. На мгновение мне показалось, что я все же могу все понять, уловить, удержать, подчинить своей воле. Могу, или когда-то мог?.. Это была лишняя мысль. Она увела меня от немедленного действия к попытке вспомнить. И сразу же волна калейдоскопа смяла меня, потащила, слишком ничтожного чтобы противиться ей, или хотя бы лавировать в её вихрях. Безбрежная мощь сжала меня со всех сторон, и выбросила как щепку на берег. Выбросила. Куда?

…Черный…

Мой мозг снова получил привычный сигнал. Цвет. Черный цвет. Прямо передо мной. И не только он, оттенки. Другие цвета, силуэты. Я моргнул. Я снова мог моргать. Я оживал в привычных ощущениях. Передо мной была темная скальная стена присыпанная белыми разводами, чередующимися с антрацитово-черным в тех местах, где неровность не давала возможность свету рассеять темноту. Я посмотрел наверх.

Ночное небо.

Льдистые огоньки звезд и чистая яркая луна, будто бритвой вырезанная по кругу в бездонном ночном небе.

Подняв голову я перенес вес. Под ногами хрустнуло, и я посмотрел вниз.

Снег.

Я стоял в снегу. И стоило мне пошевелиться, как он дрогнул под ногами, и я провалился, неглубоко, но так что не удержался и опустился на колено, оперся на руку. Рука тоже ушла в снег. Пальцы почувствовали холод, и тут же начали неметь. Я выдернул руку из снега, но холод уже не отпустил меня. Наоборот, холод был везде – теперь почувствовал его всем телом – вокруг была зима. Да что же, что же это?.. Совершенно машинально я сунул онемевшую кисть руки под мышку, стараясь отогнать онемение, и лихорадочно заозирался вокруг. Яркая ночная луна. Узкая площадка. Передо мной крутой скальный массив, а сзади – шум? Сзади с журчанием и перекатами тек темный массив воды. Река, стянутая с краев льдом, но чистая посредине. На другом берегу огромные обломки горы, и валуны присыпанные снегом. Все здесь состояло из скал, и серого в лунном свете снега. Где – здесь? Горная зимняя река. Ночь. зима. Да что же это, вашу мать?..

Мне даже не было страшно. Я был слишком ошеломлен. Впитывал эту картину рывками вертя головой, широко раскрыв глаза. По сторонам, вверх, вниз… Но тело было умнее меня. Пока я вертелся руки сами-собой сплелись на груди, плечи поднялись чуть не к ушам, я сгорбился. Я пытался сжаться и само против воли сворачивалось в клубок. Зима. Я попал в зиму. Я выдохнул и пар вырвался из рта, зубы заныли. Я же только в летней футболке, и джинсах. Да как же это?..

Я еще повертелся маленько. А потом пошел. Ломанным неровным шагом. Ноги не сразу приспособились, снег забивался в кроссовки и ступни заныли, все это сбивало меня с шага, да я еще и озирался. Справа скала, слева – река. Я иду… — куда? Вперед. Но я ведь мог идти и "назад". "Перед" стал передом только потому что я двинулся сюда… Нет, все правильно. Я иду вниз, уклон не крутой, но ощутимый. Не карабкаться же мне в гору… Я поднял руки и схватил в ладони немеющие уши, и затеребил их, пытаясь вернуть чувствительность. Бред… Это тот крепыш – удар по голове… Глюки… Я не верю что сошел с ума. Это не может быть вот так сразу… Я лежу где-то с пробитой башкой… Я черт знает где. Здесь зима. И мне даже не страшно.

Едва я это подумал, как страх пришел. Да такой, что всё заныло внутри. Впрочем, может это уже холод вымораживал внутренности…

Я побежал. Неловко, небыстро, проваливаясь. Хоть и не так здесь глубок был снег, повыше щиколотки. Это было устье реки. Весеннее, вот почему здесь было место для моей пробежки. Весной река разливалась, и шла с гор гораздо шире, чем теперь. Видимо он сносила все мелкие камни, оставляя только крупные осколки. Вот почему я еще не наткнулся в снегу на булыжник. Но в любом месте под снегом могла быть трещина, впадина, острый осколок… Мне сейчас повредить ногу и всё… Страх опять судорожно сжал желудок.

Я бежал трусцой, обнимая себя за плечи, локти, дуя в ладоши, чувствуя как неумолимо теряю тепло.

На скале справа от меня я увидел дерево. Скрюченное, оно вгрызалось в скалу уходя в её глубь корнями. Голые лишенные листьев ветви были убраны снегом, и было непонятно живо дерево или уже стало только памятником попытки жизни преодолеть смерть. Я остановился и ежась посмотрел на дерево. Меня уже сотрясала неконтролируемая дрожь… Дерево – это костер, это тепло! Высоко, но можно допрыгнуть, если не подведут замерзшие руки. Нет, блажь. У меня даже ножа нет. И даже если я смогу отломить какие-то ветви – у меня просто нет ни зажигалки ни спичек, чтобы добыть огонь. Вряд ли я смогу здесь и сейчас научиться добывать огонь трением, как далекие пещерные предки. Я побежал дальше. Ах, мне бы зажигалку!.. Жаль что я не курю. На пачках пишут, что курение убивает. А меня сейчас напрямую убивал проклятый здоровый образ жизни. Разве не смешно?.. Я почувствовал, что губы и щеки тронула кривая улыбка, и замерзшие щеки натянулись как готовый лопнуть пергамент. Мысли начали путаться. Захотелось присесть и отдохнуть. Нет! Бежать! Сесть – значит умереть. Но где же я, черт это все возьми?! Я же сдохну здесь! Какие-то северные жители вроде умеют строить дома из снега, а в случае бурана даже зарываются под наст. Говорят так даже тепло… Но здесь слой снега всего мне по щиколотку… Лечь и набрасывать снег на себя как делают дети с песком на пляже? Бред… Я так замерзну… Я не умею! Я всего лишь городской житель. Тот самый офисный планктон… Да как же я попал сюда?!

Я споткнулся, и едва не полетел лицом в снег. То ли наконец наткнулся на камень в снегу, то ли просто совсем потерял ловкость, ноги уже так одревенели, что я даже не понял. Не упад и ладно… Здесь река не смогла пробить себе прямой путь, и путь её делал изгиб, скрываясь за скалой. Бежать. Я потрусил дальше дергая руками полузабытые упражнения зарядки, в попытках хоть как-то разогреться. Если хочешь быть здоров… И что-то там еще… Руки в стороны… Я пробежал этот поворот, и остановился.

Русло здесь продолжалось, река все так же журча стремилась вниз, и там вдалеке, ниже виднелись деревья, присыпанные снегом ели, и далекая белая лесная долина, рядом с озером. Это было внизу. И это было слишком далеко. И даже если я добегу в долину, чем мне это поможет? Та же смерть. Я надавил рукам на глаза. Я наверно скоро и ворочать уже не смогу ими от холода… От отчаянья я прикусил зубами нижнюю губу. Дрожь меня сотрясала такая, что зубы впились куда сильнее чем надо, но я это почувствовал как-то тупо, будто издалека. Черт с ним! Бежать! На месте все равно сдохну, а так…

Я затрусил вниз. И шагов через тридцать, я увидел пещеру. Вернее, сперва просто из нагромождения скал, — которые здесь все еще сопровождали меня с моей стороны русла, — а откуда-то сверху, из этой неровной стены в одном месте неторопливыми клубами вываливался дым. Он некоторое время стелился по стене и уходил дальше, рассеиваясь в бездонном небе. Люди! Я побежал быстрее. Или по крайней мере попытался, насколько меня слушались ноги… Да, это был проход в скале. Дым из полз из более мелкого разлома, выше по стене, уходя вверх он оставил широкий темный след на скале и снегу над разломом. Люди!.. Я подбежал к разлому. Здесь вблизи было видно, что снег перед ним утоплен, и от пещеры вниз по руслу уходила протока в снегу. Внутри пещеры было темно, но в глубине виднелись пляшущие на стене в танце свет и тень от костра. Я пошел внутрь. Потолок в пещере был высок, и все же дым ощущался здесь. Я ничего слаще этого запаха никогда не чуял. В нем было обещание тепла!..

— Эй… — попытался позвать я, пробираясь по неровному полу. — Из горла вышел только какой-то беззвучный сип…

Дурень! А что же я не кричал раньше? Когда только очутился в снегу. От этой мысли я даже на секунду остановился. Не знаю, услышали бы меня оттуда здесь в пещере. Или услышал бы меня кто-то другой. Но ведь я даже не попробовал. Крикнуть на помощь, — это ведь было самое разумное. А я поперся молча неизвестно куда, и хорошо что я еще вышел к пещере. Видимо куда раньше чем замерзло тело, эта снежная ночь оковала мой разум…

— Эй… Эй! Кто здесь! Люди!.. — Я наконец смог дать голос. — Люди!

— Сюда! — Отозвался кто-то глубоким тоном из глубины пещеры, и даже вроде эхо пришло из глубины.

Я заторопился, боясь, что голос вдруг исчезнет. Что больше не отзовется.

— Эй!

— Сюда! — Снова отозвался голос.

— Эй! Иду! — Радостно отозвался я. Ни черта тут не было видно, ступал я на ощупь, и ориентировался только на сполохи от костра на стене. Где-то рядом поворот и пещера. Всполохи были уже совсем близко, я добрался до поворота, обогнул его. И застыл.

Костерок был небольшой, но яркий. Огонь плясал, в свете его была видна наброшенная рядом вязанка сухого хвороста, сверху с высокого потолка свисал камень, закоптившийся от дыма, а за костром… Пламя между нами мешало мне смотреть. За костром сидел… Там он и сидел. Громадная неподвижная фигура. Огонь плясал. Я видел сложенные на коленях огромные ручищи с серой ороговевшей кожей и… когтями. Видел широкие плечи, и будто вросший между ними силуэт головы, похожей на валун. Голова была опущена и я видел только гладкую безволосую макушку и надбровные дуги нависшие над приплюснутым носом. И размеры. Не человек это был. Не вырастают люди такими. В плечах он был раза в три шире меня. Всплыло словечко "гуманойд", и пролетело мимо. Далее в голове была пустота.

Фигура у костра подняло руку с колена, протянула её к охапке сучьев, и схватив пару зараз неторопливо уложило их в костер. Запрещало, в стороны взвились затухающие искорки. Гигант поднял голову и посмотрела на меня. Огонь моментом полыхнул чуть поярче и смог пробить черноту, что пряталась в надбровных дугах хозяина пещеры. Я смог посмотреть ему в глаза. И вздрогнул.

— Люблю коров. — Звучным но монотонным, безо всякого выражения голосом сказал великан, странно растягивая слова. И звук заметался по пещере. — Особенно мозги, и прослойку сверху на шее… Еще люблю овец. Люблю светящиеся грибы, что растут в глубине под землей, куда не проникает губительный свет дневной луны… Не люблю мясо горных козлов…

Я стоял и все так же тупо смотрел на гиганта. Мыслей в голове не было. Возможно потому, что костер все-таки согревал пещеру, и я чувствовал как тепло ласкает мое лицо и руки. Я просто смотрел.

— Но добывать зимой коров и овец в долине далеко и опасно…. — Продолжал монотонно бубнить гигант. Зимние выгоны пусты… Хлевы внутри крепких дворов… Острое железо в руках хозяев… Можно не успеть спрятаться до восхода дневной луны… А сладкие грибы можно и поберечь… Отчего не съесть горного козла, если он сам пришел к огню…

Я огляделся. Горных козлов вокруг не было.

— Я заблудился… — Забормотал я, пытаясь звуком своего голоса унять тревогу. — Я не знаю где я…

— Блей козлик, блей. — Гулко отозвался хозяин пещеры.

— Я… — Я не знал что тут можно сказать. Все это было дико и невероятно. А этот, гигант. Он говорил, но похоже был совсем безумным. — Я… не козел. — Выдавил я, и тут же пожалел что это сказал.

— Разве на вертеле есть разница? — Спросил в пустоту гигант.

И я понял, что он не безумен. Или возможно, безумен на свой лад. А сейчас он просто… забавляется.

Я не отводя от застывшей фигуры сделал неуверенный шаг назад.

— Некуда бежать, — покачал бочонком своей головы хозяин не глядя на меня. — Козел потерялся. Козел потерял теплую шкуру. Без теплой шкуры козел не уйдет далеко. Замерзнет. Незачем бежать. Я не люблю мороженное мясо.

"Что ж ты за погань?" – подумал я, а в животе кто-то словно перемешивал ложкой все внутренности, и ноги совсем ослабели. Теперь вокруг костра я рассмотрел разбросанные грязно-серые осколки костей…

— Я буду хорош с козликом, — продолжал бубнить гигант. — Не стану его сразу убивать. Оторву сперва одну ногу. А козлик за это пусть греется у костра и поет мне песни… Оторву вторую ногу, а козлик пусть развлечет меня ужимками. Разве нужны ноги для того чтобы лежать у костра?

Я сделал еще шаг назад.

— Козел замерзнет – снова предупредил гигант.

— Мороженное не любишь… — пробормотал я, отступая. — Ну так сам паскуда будешь из снега выкапывать!

— Не пойду наружу, — качнул головой гигант. — Лютая зима. Надо беречь силы.

— Точно… Вот и не ходи. — Согласился я делая еще шаг назад.

— Не пойду. Синфирр принесет мне козла еще теплым…

Вне света, за гигантом что-то зашуршало, и из-под его колена струясь выползла какая-то тень. Я отступил еще и уткнулся в стену больно ударившись плечом. Поворот… Грудная клетка ходила ходуном, и в глазах слегка мутилось. Что-то поползло от хозяина пещеры ко мне, огибая костер по большой дуге, почти на пределе видимости. Я не видел толком что. Сперва подумал что змея, но потом в свете костра мелькнуло белесое как глаз тухлой рыбы, разделенное на сегменты тело. Это был червь или многоножка… Я не хотел знать. Развернувшись я бросился вон из пещеры, к тускло белевшему в лунном свете пятну снега у выхода. Меня крутило от страха и мысли, что сейчас я споткнусь или стукнусь головой о какой-нибудь выступ и упаду… За спиной шуршало… Я вылетел наружу и холод снова принял меня. Я отбежал сколько-то шагов и обернулся посмотреть – может быть тварь не рискнет преследовать меня снаружи. Черви теплокровные или нет?.. Из пещеры выползла белесая тень и мелькнув в лунном свете соскользнула с дорожки внедрившись под снег. Слой здесь был неглубокий и я увидел, как снег вспухает приближающийся ко мне дорожкой. Да как быстро! Я взвизгнул как свинья под ножом и снова побежал вниз. Река журчала, но мне казалось, что я слышу как за спиной все ближе шуршит.

Я бежал, оступаясь в снегу, давясь своим дыханием, вздрагивая от холода, который с каждым вдохом отбирал у меня тепло и леденил гортань. Выбиваясь из сил я обернулся. Твари не было. Нет! Снег снова вспух! Я бросился дальше чувствуя, что из глаз катятся слезы. Не убежать. Я уже выбился из сил. Она будет душить меня, или у неё есть зубы?.. Эта мысль подстегнула, но не надолго.

Тогда я увидел дерево.

Одно дерево уже сегодня обмануло меня призраком добычи огня. То дерево вцепившееся в скалу, возможно было живо. Но это дерево явно давно умерло. Корявый, но могучий, лишенный коры ствол валялся вмерзшим в речной лед. Корни дерева были у нашего берега макушка – у другого. Я переберусь на ту сторону, отломаю по пути какой-то сук и встречу тварь на том берегу. Если она поползет по стволу, я хотя бы смогу её нормально видеть… Я устремился к дереву. Корни были обломаны, ветвей тоже было мало. Возможно их оторвало, пока ствол тащило по реке, а возможно и пещерный урод отломал их в свое время для костра… За спиной шуршало. Я вскочил на ствол, и балансируя на онемевших ногах поскакал к другому берегу. Что-то скрипнуло за спиной. Обернулся, — тварюга не смущаясь вползала на ствол. Я попытался повернуться обратно, но замерзшие ноги не слушались меня. Я покачнулся чтобы удержать равновесие наступил на здоровую ветвь, которая торчал из ствола справа от меня, устремленная в сторону. В следующую секунду я услышал треск и понял, что этого не следовало делать. Ветвь подломилась и я вместе с ней ухнул в ледяную воду.

Я ведь уже довольно сильно замерз, и должен был меньше чувствовать. Но я как будто свалился в кипяток. Тело скрутило болью. Я чуть не выпустил весь воздух из легких. Это была не вода! В этом не было ничего от ласковой воды, которую я знал и любил. Я попал в среду, в контрой человек не может существовать. Скоре от боли и неожиданности, чем сознательно я успел ухватить правой рукой сук, и возможно именно поэтому не ушел на дно. Здоровая деревяха, ветвь охватом чуть меньше моего бедра. Именно на её толщину я и купился, а она видать оказалась надломленная, отломилась как прутик… С лица будто заживо сдирали кожу, ноги тут же перестали ощущаться, а в промежность будто вколотили ледяной кол. Я забился в воде, подтянул левую руку и тоже ухватился за сук. Сук и вытянул меня на поверхность. Сам бы я уже не выплыл. Я почувствовал воздух и выплюнув воду сделал судорожный вдох. Меня тащило течением лицом вперед, это была быстрая река. Я обернулся, — погрузившееся в воду ухо обожгло – ствол оставался все дальше. Тварь сидела на нем и вроде шипела, но нырять за мной не пробовала. Облегчения я не ощутил. Я умирал. Я намертво вцепился в деревяшку… Рук я уже совсем не чувствовал, только видел, что они еще не разжались. Деревяшками хватаюсь за деревяшку… Ноги болтались внизу как не принадлежащая мне тяжесть. Я не мог отпустить ветвь чтоб добраться до берега – я бы просто сразу пошел на дно. Я не мог залезть на ветвь верхом – не было сил, да она бы и не удержала, и я просто снова сверзился бы в воду. Я мог только держаться, стараясь, чтобы вода не захлестнула меня. Вот только от холода я уже почти перестал дышать. Это были уже какие-то судорожные толчки воздуха, а не дыхание. И они становились все реже и реже.

Я начал соскальзывать с ветви. Нырнул с головой. Вынырнул. Вроде бы я увидел, как с одного из пальцев вцепившегося в ствол, у меня слез ноготь… Потом уже стройного восприятия не было. Звездное небо… Опять накрыло с головой. Темнота… Сколько прошло времени? Я пытался уцепиться в ветвь зубами… Та мне кажется… Темнота… Какая-то скала, нависая, проплывала мимо… Конечно это я проплывал… Темнота. Мой труп унесет в долину, потом дальше, в океан. Рыбы съедят… Но по крайней мере не безглазая тварь и её хозяин… Хотя, кто знает, что у них тут в океане… Темнота. Я больше не мог с ней бороться. Я сдался, и успел огорчиться. Я все-таки сдался. А ведь есть люди, в которых огонек не гаснет до самого конца. Я уже не видел огонька. Он погас, и я пожалел, что успел почувствовать это. Наверно я бы разжал руки если бы мог. Может и разжал. Я ничего не могу про это сказать, потому что темнота получила меня.

Я собирал себя по кусочкам. Возможно я был похож на осторожную подводную лодку, которая не спешит выныривать на поверхность. Про выныривать – это я конечно не про воду. Не в воде я уже был, это я понял. Была боль в мышцах и костях. И во всем. Я даже не мог сказать, где её нет, или хотя бы, где она меньше. Её было так много. Но это была даже не честная чистая боль. Это была боль с дурнотой и слабостью. Отвратительное сочетание – боль со слабостью, которую ощущаешь каждой клеткой. Это было так невыносимо, что я снова ускользнул в темноту. Мы с ней уже сдружились. Если ты уже попал её в лапы, чего ж её бояться? Она приняла меня и стерла как губка стирает мел с доски. Второй раз я вынырнул в сознательнее состояние когда услышал голоса. А может, я их и раньше слышал. Просто голоса были, когда я очнулся. Я не мог понять что они говорят, слова шли фоном, это раздражало. А веки все равно не открывались. Как у Вия… Поднимите мне веки… Не хотите? Ну и хрен с вами… — Убрать перископ, срочное погружение. Темнота.

Еще раз вынырнул, когда в меня какую-то гадость вливали. Горькую как я даже не знаю что. Поддерживали за голову, и лили в рот аккуратно. Только у меня все равно больше из рота вытекало и текло по плечам. Это потому что язык не работал, лежал внутри как шершавый фантик. Зато то что по плечам текло, почему-то порадовало – я чувствовал тело, где стекала жидкость. Но та что все-таки попала в рот… Что за мерзость, и даже в животе противно. Дайте запить… Мне не сказать, у меня язык-фантик… Не хотите… Перископ вниз…

Опять кто-то что болтал. Я постарался вслушаться, и смог различить, что один голос мужской, а другой женский.

— Зряшные хлопоты, — сказал мужской.

— Терпение, — сказал женский.

— Я не против, — сказал мужчина. — Убыток с него невелик. Тюня ему в рот клетей не опустошит, год не голодный. У тебя есть игрушка на зиму. Только не прикипай к нему слишком сильно. А то я буду ревновать.

— Ты же знаешь, я люблю полных, — тихонько засмеялась женщина. — Как же ты можешь ревновать меня к скелету?

"Разве я скелет? Я не скелет", — подумал я…

Женский голос не дал мне довершить мысль:

— Кроме того, если я его выхожу. Он мне будет скорее как сын.

"Какой я тебе сын? Мы с Настькой сами собираемся сына делать на следующий год"…

— Ну разве что сын. Родить-то похоже посложнее, чем этого выходить будет…

— Это ваше мужское участие в родах все время одинаковое – опять засмеялась женщина. — А нам трудно рожать первого. Второго уже легче.

— Ну и как этот?

— А что этот? Лежит, не орет. Даже когда напрудит под себя… Все бы дети так.

"Вот ты все врешь… никогда я под себя…"

Я хотел возмутиться, но на это было нужно слишком много сил.

И вообще, я только брался думать какую-то мысль, которую мне подсказывал их разговор, а они уже перескакивали на другую тему. Они говорили слишком быстро, а я думал медленно. Я устал. И спрятал перископ.

Что-то опять совали мне в рот. Текло. Я хотел возмутиться, но оно текло, пахло – и я вдруг почувствовал дикий голод. Я пробовал это жевать, но оно не жевалось. У меня стала такая слабая челюсть, что я не мог откусить ни кусочка. Но если я сдавливал – то текло. Так было не помню сколько раз. Несколько раз я просыпался когда меня вертели. Но это было не интересно, и я уходил.

Однажды проснулся, и открыл глаза. Было не слишком ярко. Скорее полутемно. Это хорошо. Потому что глаза все равно болели и слезились. Не черном потолке трепетали свет и тень, это напомнило мне игру света и тени там, в разломе стены, где жил белый снежный червь – и мне стало неприятно. Я попытался снова улизнуть, но в этот раз почему-то не смог. Тогда я еще понаблюдал за всполохами света, но мне стало скучно. А больше ничего не было. Для того чтобы еще что-то увидеть, надо было повернуть голову. Я в сторону повернул, и увидел деревянную стену. Полежал. Потом я напрягся и попытался поднять голову. Никогда не знал, что у меня такая тяжелая голова… Я все-таки её поднял. Я лежал, накрытый чем-то рыжим. А передо мной, боком сидела фигура, похоже женщина, и время от времени махала руками. Движения повторялись. Какие-то странные пассы. Я не видел отчетливо, в глазах слезилось и плыло. Но я не мог понять, зачем она махает. Наверно она была какая-то колдовска. Но я не верю в колдовство, вот глупая.

Я попытался что-то сказать, и женщина подняла голову.

— Очнулся. — Сказала она. — Он очнулся.

— Ура! Ура он очнулся. Мой улов очнулся! — Завопил кто-то тонким детским голосом.

— Цыц, оголец! — Крякнул мужской голос, и оголец заткнулся. Я не уверен слышал ли звук затрещины.

Женщина вроде встала, и подошла ко мне. Но я устал, голова упала, и темнота пришла сама, без приглашения.

Одно я перед погружением успел понять точно.

Это не больница.

Оказывается женщина не колдовала. Я просто в тот раз не смог разглядеть. Она пряла. Теперь я отчетливо видел и её, и её нехитрые приспособления в виде доски с зубцами и какой-то подвесины, с помощью которых она создавала нить. Даже на вид нить казалась очень грубой. Я некоторое время наблюдал за женщиной. Её монотонный труд и спокойное выражение лица – будто в её распоряжении целая вечность, успокаивали. От женщины словно шла безопасность. Она была уже не девочкой, светловолосая, фигуру в её длинном рубахе платье особо было не разглядеть, но судя по всему она была склонна к полноте, и руки её творившие ткань тоже были пухлые, но ловкие и умелые. А цвет лица с ядреным румянцем говорил о крепком здоровье. Её бы на плакат рекламы какого-нибудь там… деревенского творога. Я бы наверно наблюдал за ней еще, но она сама взглянула на меня.

— Очнулся, — сказала она.

— Улов очнулся! — Обрадовался тонкий голос. Я с трудом обернулся на него, но взгляд уперся в занавесь. Зато я совершенно определенно услышал звук подзатыльника.

— Ты через полгода уже сможешь носить оружие, Лейв, — раздался мужской голос из-за занавеси. Учись вести себя степенно.

— Подумаешь… очнулся… — проворчал из невидимой мне части мира старческий ворчливый голос. — Экое диво. Все мы каждый раз после ночи приходим в себя. А те кто любит выпить лишнего, — и того чаще.

Занавесь отдернули и в поле моего зрения появилось двое. Первым вошел крупный черноволосый мужик, с основательным лицом и спокойными глазами. За ним за занавесь ввинтился какой-то русоволосый постреленок. Мужчина смотрел на меня оценивающе. Постреленок с неимоверным любопытством, как на великую диковину. Я машинально обратил внимание, как они одеты. Мужик был в некрашенных холщевых штанах и рубахе, и в какой-то кожанной жилетке оттороченой по плечам коротким мехом. На ногах сапоги со свободными голенищами. Пацан – лет тринадцать-четырнадцать на вид ему было, здоровый уже парнище – был вообще длинной рубахе ниже колена, и каких-то невнятных чоботах. Штанов у парня не наблюдалось… Сектанты-натуралисты… Наряды смущали. Но как и в женщине, в мужчине не было угрозы.

Мне было тяжело смотреть на них, шея затекала. Несколько секунд, и я почувствовал как я слаб. Я попытался пошевелиться. Женщина встала, подошла поближе, и поправила что-то у меня под головой. Мужчина же подошел поближе, и теперь мне было легче на него смотреть.

— Ты помнишь себя? — Спросил мужчина.

Хороший он задал вопрос. По форме странный, а по смыслу правильный.

— Да. Я себя помню.

— Как твое имя?

— Митя… — Сказал я. Запоздало мелькнула мысль, что так представляться не очень солидно. Как никак, не десять лет.

— Митъяр-рр? — Вопросительно зарычал мужчина катая "р". Странно, так чисто говорит по-русски, а имя выговорить не может.

— Дмитрий Владимирович, — пользуясь моментам поправился я, постаравшись выговорить имя и отчество максимально четко.

— Дим… Дим-митар-р Вальдимаррсон…

"Ну что-то вроде. Как странно…", подумал я. А вслух сказал.

— Да.

Мужчина кивнул.

— Я - Вермунд сын Торрода. Это – он указал на пацана – мой сый Лейв. Это – показал на женщину – моя жена Халла. Она тебя выходила.

— Спасибо, — я повернулся к женщине и произнес это со всей искренностью, на какую был способен.

Женщина молча улыбнулась. Это была добрая улыбка.

— Мы с сыном и старым Оспаком пошли к озеру, справить подледный лов. — Продолжил мужчина. — Мы как раз шли в том месте, где в озеро впадает река. Тебя принесла вода. Повезло, что мы заметили тебя, еще немного и течение унесло бы тебя в озеро под лед. Ты всплыл бы только по весне. — улыбнулся мужчина. — Повезло, что твоя одежда зацепилась и примерзла к дереву. Сам ты держаться не мог. Ты везучий.

— Это не отнять… — согласился я.

— Как ты оказался в реке?

Я задумался. Я помнил как оказался в реке. И упыря из пещеры помнил. Проблема в том, что я не знал, где я вообще нахожусь. Один вопрос тянул за собой другие, и когда этот мужчина Вермонд дойдет до этих вопросов… я даже не знал как ему отвечать.

— Ты не помнишь?

Но была ли пещера? Чего стоит моя память? Я долго был болен. Мне привиделся гигант и его червь? Но ведь и здесь… это ведь явно не российская глубинка. И, — нет я знал, что та тварь мне черт её дери, не привиделась.

— Я шел с горы. — Решился я. — И наткнулся на жилье в скале у реки. Там внутри был… Огромный… зверь похожий на человека. Он хотел съесть меня – обыденным тоном сказал я.

— Ты встретил трётля! — Восхищенно открыл рот подрастающий наследник Лейв.

— Тихо Лейв, — поднял руку Вермунд, и Лейв наученный горьким опытом тут же отодвинулся, но продолжал пожирать меня глазами.

— Я видел в пещере здорового урода, который путает людей с козлами, и натравливает на них белую ползающую дрянь.

— Снежный червь! — Выдохнул в полном восторге Лейв, и – молчу-молчу… — зажал он рот, глянув на отца.

— Ты встретил трётля, — озабоченно повторил за сыном Вермунд. — Где это? Ты можешь сказать точнее?

— Видимо, там откуда меня принесла река. Пещера и была около реки. Я убегал от белой дряни и свалился в воду.

— Трётль устроил лежбище в горах у нашей реки. Слишком близко от нас.

— Может и не так близко, — сказал я. — Я даже не знаю сколько меня тащило по реке.

— Трётль – это всегда близко. — Сказал Вермунд. — Нам надо будет подумать что с этим делать, и всем поостеречься. Но как тебя вообще занесло в горы в такую пору?

"Ну вот, — подумал я, — подходим к сути".

— Я… не знаю.

— Не помнишь?

— Я все помню, Вермунд. — поправил я. — Я просто не знаю. Еще миг назад я был у себя дома. А в следующий момент оказался один, в горах.

Вермунд недоверчиво смотрел на меня.

— Да, да, я знаю как это звучит… — пробормотал я.

— Как называется твой дом? — Спросил Вермунд.

— Санкт-Петербург, — сказал я.

— Никогда не слышал…

— Россия – добавил я, без особой надежды.

— Так, или так?

— Второе – называние местности.

— Нет… — покачал головой Вермунд, и я понял, что о таких местах он не слышал.

— А где я сейчас, Вермунд? — Спросил я, и сердце сжалось в предчувствии ответа.

— Ты на моем дворе, у озера Свансьярр, в краю дроттина Эйнара, на острове Литдалир.

— Про такие места я не слышал…

— Выходит ты попал к нам сам не знаешь откуда. Ты даже не знаешь где твой дом и твой род и твои друзья?

— Да, — кивнул я. — И мне самому стало жутко. — И еще одно, Вермунд. — Там, откуда я к вам попал, в тот моммент было жаркое лето…

— Колдовство-о! — Протянул Лейв.

— Возможно, ты прогневил кого-то из богов… — пробормотал Вермунд.

— Не торопись рассуждать промысел богов, муж мой, — мягко сказала Халла. — Возможно, это их деяние. Но кто знает, во гнев это или в милость.

— Верно рассужено, — сказал Вермунд. А меня спросил. — Каков был твой труд дома?

— Я… я программист.

Вермунд некоторое время пытался повторить незнакомое слово.

— Твое ремесло. Объясни его другими словами.

— Я… — вот задача… — Я складываю цифры.

— Ты был счетоводом на подворье знатного человека?

— Нет… я…

— Помогал купцу? — Попытался помочь мне Вермунд.

— Нет… я… — я лихорадочно искал слова. — Я… оживлял картинки… чтобы… развлекать людей…

— Оживлял? — Нахмурился Вермунд. — Ты колдун?!

Я увидел, что Халла тоже нахмурилась, а Лейв к своему любопытству прибавил и легкий испуг, и решил что в колдуны записываться я пожалуй не буду.

— Нет, никакого колдовства. Я неверно выразился… Мы просто рисовали картинки, которые были так хороши, что прямо как живые.

— Если вы ткали гобелены, как женщины из земли англов – то не мужское это дело, и у тебя не будет уважения у наших мужчин.

— Нет, я не ткал…

Я лихорадочно размышлял. Я был программистом. Хорошим программистом. Я учился на это несколько лет в университете, и сверх того. Это была уважаемая профессия. Может не во всех кругах, но там где я общался, уж точно. Но сейчас я не знал что сказать, под вопросительным взглядом Вермунда. Нет, я конечно не почувствовал что занимался в жизни не тем. Но это была глупейшая ситуация, когда твой многолетний труд вложенный в профессию вдруг потерял цену. Я работал над компьютерными играми – у Вермунда они превратились в гобелены. Я занимался и программами-навигаторами для морского позиционирования судов. Это было действительно серьезное дело. ТАМ. Сказать Вермунду, что я рисовал карты. Представляю что будет, когда мне дадут бумагу и перо. В голове тут же всплыл образ старинных карт из пиратских фильмов, вычерченные, украшенные бисерным почерком буква к букве. Сомневаюсь, что я нарисую хоть что-то подобное.

Вермунд смотрел на меня с терпеливым интересом.

— Видишь ли Вермунд, — вздохнул я. — Ты спрашиваешь, чем я занимался… — Я вспомнил, что он сказал, что был с сыном на рыбалке. — Представь, что рыбак который всю жизнь рыбачил в лодке на озере попал к людям, которые живут в густом лесу, и промышляют охотой на зверей… Ловцы из леса спросят рыбака, — каким трудом он жил? Рыбак ответит, — что он ловец.

— Так, — спросил Вермунд кивнув, с полувопросительной интонацией.

— Тогда охотники из леса скажут, — мы тоже ловцы. Ты, человек, бьешь медведя рогатиной, или ставишь на него капкан? А рыбак ответит им, что своего медведя он ловит не огромной рогатиной, а крохотным крючком, или же запутывает по сотне медведей сразу в одну сеть… Поверят ли охотники на зверей, в то что сто медведей можно поймать одной сетью, одному человеку зараз? Вряд ли. И тогда рыбаку придется трудно объяснять, что это совсем другие медведи, маленькие, и без лап и без когтей, в блестящей чешуе. И живут эти медведи… И чем больше лесные люди будут расспрашивать рыбака, тем меньше они ему будут верить, и тем больше запутываться. И даже если они что-то себе представят из его рассказов, насколько близко окажется их представление к действительности?

— Так… — сказал Вермнуд. — И эту историю ты рассказал?..

— Чтобы показать, что видимо моя работа от вашего дома еще дальше, чем лес от озера, — вздохнул я.

Вермунд помолчал.

— Твои слова мудры, — наконец произнес он. — Однако, вот что я понял. Твоя работа у нас бесполезна, да?

— Да, — переламывая себя кивнул я.

— Твой род, и твои друзья далеко. И полбеды, что они далеко. А вся беда, что ты не знаешь даже где твой дом, и как его искать.

Я молчал. Он сказал это, и мысли оделись реальностью.

— Этот крючок загнули против твоей воли, — покачал головой Вермунд – и трудно будет тебе разогнуть его. Ты вдали от дома, от друзей, и без дела в руках… Так вот что я тебе скажу на все это Димитар, сын Вальдимарра, с этого момента – ты мой раб.

Я онемел.

— Нечестно! — завопил маленький Лейв едва не выпрыгивая из свой долгополой рубахи – Нечестно! Это я заметил его, когда он плыл по реке. Значит, он должен быть мой раб!

— Когда ты получишь право носить оружие сын. Мы подумаем над этим, — дипломатично пообещал Вермунд. И снова обернулся ко мне. — А ты, Димитар, должен восстанавливать силы. С завтрашнего дня ты начнешь потихоньку вставать. Мы поможем тебе. Сейчас зима, работы вне дома мало. Поэтому у тебя есть время восстановить силы. Ну а пока что ты будешь прясть вместе с женщинами.

Я открыл рот, но не потому что хотел что-то сказать. Челюсть от возмущения отвисла.

Халла снова улыбнулось мне своей доброй улыбкой.

Судя по солнцу, было около полудня. Я рассеяно осматривал окружающий пейзаж. Мой наблюдательный пункт находился на самом краю обширного луга, под навесом летней хижины. Сама хижина была небольшой, зато её крыша была вдвое больше, и выпирала с фасада гигантским "козырьком", который поддерживался двумя вкопанными в землю жердинами, чтоб не обломиться под собственной тяжестью. Под этим навесом я и возлежал на большой охапке сена. Здесь меня полуденное солнце не палило, ветерок обдувал, а главное был прекрасно виден весь залитый солнечным светом луг, пасущаяся на нем живность, за которую я теперь отвечал, и окрестный лес. Подчиненное мне стадо тусовалось на лугу. Восемь коров меланхолично обжирали траву, надувая вымя молком. Бык прохаживался вокруг них, окидывая коров хозяйским взглядом. Недалеко гуляли две кобылы, одна из них недавно ожеребилась, и детенёк крутился рядом с лошадиной мамкой, познавая удивительный окружающий мир и трогательно-смешно подпрыгивая пытался приспособиться к своим длинным ногам-ходулям, которые в росте сильно опередили тело… "Счастливый отец" тоже валандался неподалеку. Этот серый с белой гривой здоровенный жеребец, по имени Хвитфакси, был гордостью Вермунда. Тот был готов часами расписывать как восхищала стать жеребца всех бондов с других хуторов, и что жеребец этот ни разу не проиграл в лошадиных боях, и что он быстр аж как сам легендарный Слейпнир – восьминогий конь бога Одина…

Про жеребцову стать я ничего не мог сказать, ибо ничего в этом не понимал. Но вспоминая гордых тонконогих, стройных как газели жеребцов моего мира, которых я видел во всяких исторических эпик-фильмах, я оценивал коренастого с волосатыми ногами конягу не так восторжено. Впрочем, здесь все лошадки были такие – не очень высокие, коренастенькие с волосатыми гривами и ногами. Видимо у местных коневодство еще не слишком развилось. Так что на фоне конкурентов Хвит – как нехитро я звал жеребца – наверно действительно был звездой Он и звездил в полной мере – на первой неделе моего пастушества уперся гулять, куда ему удумалось. Когда я к вечеру обегав все окрестности все же нашел гуляку и накинув повод, дернул Хвита, дабы привести его обратно к выгону, — он просто взял и кусил меня за плечо. До этого я вообще не знал, что лошади могут кусаться… Да еще как! Травоядное, а как было больно!.. Старый ворчун Оспак, который тогда учил меня нехитрому пастушьему ремеслу, сказал что я болван, и хорошо еще, что Хвит не показал мне как кони умеют бить копытом…

Вообще же мы потом нашли с Хвитом общий язык. Он имел вольнолюбивый нрав. Но это отчасти компенсировалось его кобелирующими наклонностями, которые не позволяли ему надолго покидать своих кобылок. Возможно, если бы поблизости были еще хуторы со свежими кобылами, мне бы жилось сложнее. А так длинномерный член всегда возвращал звездуна обратно. Потом же я уже присмотрелся к коню, и уже мог определить когда жеребец планирует свинтить с пастбища, и своевременно предотвратить самоволку. И уж совсем Хвит вошел в норму, когда вернулся с одной из своих прогулок с выпученными глазами, и с окровавленными бабками и стегном – это были следы вольчих зубов. Правда и передние попыта Хвита были заляпаны чем-то серо-кровавым. — (Вот когда я еще раз оценил мудрость слов Оспака про удары копытом!). Но как бы там не было, после этого случая наш мачо кое-что скумекал, и уже не убегал так беспардонно далеко. А потом, заделавшись отцом, он даже вроде как осознавал свою высокую ответственность. Крутился рядом с мамашей и отпрыском. Я надеялся, что такое его состояние продлиться как можно дольше.

Вообще же, через пару недель после того как старик Оспак начал учить меня пастушествовать, он повесил на меня это дело и самоустранился. Укус Хвита был моей единственной крупной промашкой, но я потом и сам понял, что сперва взял к жеребцу не тот подход. Скотина меня слушалась, иногда так, что казалось, они почти понимают, что я им говорю. Даже Оспак-ворчун сказал, что я удивительно хорошо лажу с животными. Это в устах старого ворчуна было большой похвалой. Я же, честно говоря считал, что большую часть дела сделали сами звери. Казалось, кроме временами впадающего в придурь Хвита, все мои подчиненные зверушки понимали, что вокруг густые леса с диким зверьем – и человек им единственная защита. Коровы, даже впадая в жвачный ажиотаж не разбредались и не отходили к краю поля. Если какая из них и забывалась, её возвращал на место курирующих бык. Кобылки тоже не дурили.

Кроме того у меня есть и собаки в количестве двух штук. Хари уже стар. Чаще всего он просто валяется рядом со мной, и дрыхнет через губу, развесив седые уши. Старость надо уважать, поэтому я терплю этого адъютанта который своим присутствием приманивает и ко мне всякую летучую кровососущую живность, и даже отгоняю от него наиболее наглых и крупных слепней. Такие мои действия старый пес поощряет одобрительным пыхтением. Просыпается он чаще всего, когда я начинаю разворачивать свой узелок с едой. Команды он в силу старческой глухоты слышит плохо, за исключением той, когда я зову его к колоде со жрачкой – тут его слух чудесным образом на малое время обостряется. Зато второй пес, по имени Виги деятельный и распорядительный мужчина в расцвете сил. Дело свое он знает и без меня. Команды выполняет, как и положено ветерану, без торопыжества, но и без задержки. Как правило он несет свою вахту на другом конце поля, и я знаю, что на него в случае чего можно положиться – об опасности он просигнализирует. Да и не только. Пару раз он сам отгонял волков, еще до того как я успевал прибежать со своим копьецом, и не бросил меня, когда на поле выполз наглый матерый волчище, который не боялся ни меня ни копья в моих руках, и пришлось его брать не на страх а на дело. Только когда я смог кольнуть его в бок, он убрался. После того случая, я вполне стал понимать наших коровьих жвачек, которые жались ко мне и не бродили по окрестностям… Единственным недостатком Виги было, что если я отвлекался, то на кормежке он норовил обожрать старшего пса, ну и вообще тиранит старикана по мелочи. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Собаки – животные стайные с четкой иерархией, и старость у них меж собой имеет авторитет только до того момента, пока может подкрепить его силой. В моем же присутствии младшой не баловал. Присутствие авторитетного лидера – гарантия отсутствия неуставных отношений между подчиненными.

Думы об иерархии напомнили мне одну неприятную истину – сейчас я сам – раб. Да, сейчас я сам раб. Но вот что странно – я раб очень благодарный своему хозяину.

В этом нелегко разобраться. Тогда, ушедшей зимой, когда Вермунд объявил мне о моем месте в этом мире, — я конечно взбесился. Благодарность за спасение тут же испарилась. Но я все же был уже не сопливый подросток. "Погоди – сказал я себе – здесь и сейчас криком я ничего не добьюсь. А не для крика я слишком слаб"… Я ведь тогда даже не мог сам толком повернуться, чтобы сходить по нужде… Оказалось, что я провалялся без памяти почти двадцать дней! Иди "двадцать ночей" – как они здесь говорили. Дни они мерили ночами, а сколько прошло лет – зимами. Всё у них здесь шиворот-навыворот…

Я учился передвигаться по здоровенной избе, в которой они все жили. В этом одном заглубленном в землю помещении жил сам Вермунд, его жена, сын, две дочери, и еще пятеро его людей – четыре мужика и две женщины. Кстати, "кровать" на которой я прохлаждался под шкурой двадцать дней оказалась спальной нишей отгороженной пологом. Это было единственное более-менее уединенное место в помещении, — до того как я его невольно оккупировал, в нем спал Вермунд с Халлой. Остальные ночевали на спальном топчане всем гуртом. Кроме этого в помещении был стол, обеденные скамьи, лари с ценным имуществом, а в дальнем углу очаг у которого кашеварила старая Гроа. Очаг трубы не имел, дым должен был выходить вроде как самоходом, через дыру в стене куда его поводил правильный наклон потолка. Когда же здесь топили по серьезному все жители временно эвакуировались в проветриваемую пристройку, куда вытаскивали и меня. Несмотря на такую организацию, я все равно пару раз ловил себя на мысли, что сейчас просто угорю, о лежащей везде где можно густым слоем саже, я уж не говорю… Условия совместного проживания здесь порождали определенную простоту нравов. Никто скажем, не стеснялся обожравшись вечерней похлебки пердеть во всю силу. Особенно этим отличался работник Вермунда – туповатый здоровяк Иллуги. Он казалось вообще ночью дышал с двух сторон… Его беззлобно поругивали, но и только. Он был сильный работник – большая ценность. Вообще аромат в помещении где жили, ели и спали столько человек был соответствующий. Освещалось все местное великолепие двумя тусклыми окнами, затянутыми какими-то мутными пленками, видимо из пузырей животных. В тусклом свете зимнего дня, который пытался пробиться сквозь эти пузыри, они внутри освещали только себя – и то, если их не закрывали приставными ставнями. Еще одним источником света был очаг, — когда готовили пищу. Вечером это была еще и закрепленная в деревянном держателе длинная щепка-лучина, которую поджигали и она медленно прогорала давая тусклый свет. Щепу зажигали для женщин, которые вечером в обязательном порядке садились прясть, или ткать сермягу. Я не мог понять как они при этом не сажают себе зрение…

Это был полутемный вонючий ад. Но вот что я сообразил чуть позднее. Только люди живущие в таких условиях, могли терпеть незнакомого человека, который двадцать дней лежал в беспамятстве, и понятно, что в это время тоже не фиалками им нос благоухал. Когда я пришел в себя, Иллиуги начал таскать меня на деревянную бадейку, чтоб я мог сходить по нужде. Этот пердун безропотно и беззлобно таскал меня, и если при этом я ненароком пачкал его, то он не разу не сказал мне за это ни слова. Он ухаживал за мной так же, как за скотиной в зимнем хлеву. Навоз – часть жизни – и нужно его убирать. А я ненавидел Иллуги, хоть и не проявлял этого.

Когда Иллуги не было, перемещаться по избе мне помогала повариха Гроа, или старый пастух Оспак. Я ненавидел их. И их, и Халлу, что выхаживала меня в беспамятстве. И всех остальных. Я ведь знал, что они делают это для того чтобы я выздоровел. Им был нужен здоровый раб.

Но больше всего я дичал, когда к Вермунду приезжали гости. Это случалось нечасто. Здесь не было привычных для моего мира деревень, и люди жили вот такими отдельными хозяйствами-хуторами. Причем судя по всему расстояния между ними были немалые. Но зато и каждая встреча превращалась в обстоятельное застолье, с рассказыванием всех новостей и сплетен. А поскольку новостей при таком малом количестве людей было явно недостаточно, то весьма часто гости с хозяевами обсуждали меня. Как правило гости подходили посмотреть на меня, а потом еще долго обсуждали с хозяевами за столом, будто меня тут и не было. Обстоятельный деревенский разговор, так могли бы обсуждать скотину на продажу. Иногда я жалел, что понимаю их язык.

Когда я смотрел на свои истончившиеся руки и ноги, я радовался, что здесь нет зеркала. Руки у меня восстановились быстрее ног – и Иллуги начал меня сажать под лучину к жене хозяина Халле, её старшей дочери Хальдис, и сисястой девке-скотнице Ингибьёрг. Они пряли кудель, нитки, или ткали сермягу, и тому же стали учить меня. Хальдис была похожа на мать, — крепкая здоровая красота, от которой мы так отвыкли в нашем мире тощих моделей с глянцевых хурналов. Хорошая девушка. Я ненавидел её. И Хальдис, и Ингибёрг у которой весь ум стек в сиськи не могли скрыть веселья. Сопляк Лейв в своей ночной рубашке исходил на восторг. Он объяснил мне, что прясть, такать и молоть зерно – занятие исключительно для баб и рабов. Он объяснял мне это каждый день. Чтож, зимой у него было не так много развлечений, — он отыскал себе одно. Мне хотелось разбить его голову о ближайшую лавку. Но по крайней мере, за этими сугубо женскими занятиями у меня возвращалась потерянная ловкость пальцев. Ведь программист – это почти пианист, быстрая слепая печать развивает мелкую моторику. Я потерял это все в ледяной воде. Но вернул, возясь с прялкой, веретеном, пряслицем…. Не знаю, смогу ли я сейчас быстро печатать – где она, за сколько миллионов световых лет от меня ближайшая клавиатура? Но ловкость рук я вернул. Дополнительно ловкость рук развивали ежевечерние упражнения "поищи у соседа в голове". Вши и гниды… теперь только я понял, почему мой прадед, которого я еще успел застать живым – самую сильную неприязнь к человеку выражал словом "гнида", Он побывал на Отечественной, и знал как донимают эти твари. Здесь же, мы крепили взаимовыручку разыскивая гадин в волосах и бородах соседей.

Ночами я тихо и беззвучно плакал.

До меня никому особо не было дела. Все занимались обыденными делами, и их обыденными разговорами. У одной из коров в зимнем хлеву второй день жидкий стул… Топор затупился, надо точить… Общаться ко мне лез только Лейв. Он был незлой парень. Поэтому довольно скоро он перестал тыкать меня тем, что я занимаюсь бабскими делами. Довольно скоро для его возраста… Теперь же он просил рассказать меня о моем крае. Я рассказывал что-то, стараясь, чтобы это звучало для него не слишком невероятно. Если этот рассказ хоть чуть-чуть походил на правду – от воспоминания у меня сердце обрывалось от тоски. Мысли о Насте я гнал от себя, прятал их в самый дальний угол ума, и если случайно натыкался на них, то мне было еще хуже чем обычно. Но воспоминая "мой край" я конечно вспоминал и Настю. Лейв своими вопросами ковырялся в живой кровоточащей ране моей души.

Мое желание выйти из этой выморочной конуры было сильно. Не последним образом оно подкреплялось желанием перебить всех сожителей. Пердуна Иллуги за ночные "вздохи". Кухарку Гроа, за жуткого вида похлебки которую я алчно глотал за неимением другой еды. Хозяина Вермунда и его жену Халлу, за вздохи в спальной нише, — после того как меня сместили из под шторы, и ввергли спать на общий топчан. Конечно я хотел перебить и всех соседей по топчану, прижимаясь к их куче для теплоты – очаг нельзя было топить ночью, чтоб не угореть. Ну и конечно же я истово мечтал прибить мерзкого сопляка Лейва. И когда кто-то из них выходил из этого ужаса через низкую дверь наружу, — туда, где был воздух и свет… Или, когда они входили румяные с мороза – я хотел убить их. Медленно.

Когда Иллуги в первый раз вынес меня за дверь на руках, и посадил во дворе на половину бревна у стены, я готов был расцеловать его. Я смотрел на частокол двора, на лежащий снег, на ели за частоколом присыпанные девственно чистым снегом, я впитывал лесной воздух чистый и пьянящий… Когда Иллуги вносил меня обратно в дом, мне казалось, что я сейчас сдохну. Не знаю что мне вообще позволяло переживать отчаянье и грызущие мысли по поводу ситуации, в которой я оказался. То ли природное упрямство, то ли та встряска, которую дала встреча с трётлем, и борьба за жизнь уцепившись за сук в зимней реке. Уцелел тогда, выжил – глупо бросать дело к которому уже приложил столько усилий, верно?

Постепенно возвращались к жизни ноги. Иллуги работал моим костылем, по вечерам. Когда не мог, — это делала Гроа, или старый пастух Оспак. Этот ворчал что я свалился на его голову. Впрочем он всегда ворчал. Это его ворчание я услышал из-за занавески, когда только очнулся – в смысле что невелико событие. И теперь он ворчал, что я… Мне было плевать. Они хотели получить здорового раба, и использовать меня. А я пока использовал их. Вот так, и молчать, и терпеть, — терпеть.

Отхожее место у этих людей было отдельно от дома. Настил, дыра, и яма в неотапливаемом сарае. Туалет типа деревенский сортир. Самое оно для зимы. Но когда мои ноги окрепли настолько, что я в первый раз вышел из дома, и при малой поддержки Иллуги добрался туда… Я чувствовал себя, как матрос эпохи географических открытий, который сошел с корабля на тропический остров чудес. К черту бадейку, которой мне приходилось пользоваться у всех на виду! К черту Иллуги и Гроа, которые таскали меня по нужде! Я хожу сам! И в тои и в другом смысле! Это была великая победа. Жаль я не мог наслаждаться ей долго, буквально за минуту на морозе, я почувствовал, что отмораживаю и отощавший зад и бубенцы.

Как только я научился более-менее сносно самостоятельно ходить, меня отстранили от пряжи.

— Хватит тебе прясть, Димитар – сказала Халла.

— Не прясть? — Уточнил я.

— Незачем тебе заниматься женской работой, — пояснила Халла. — У мужчин должны быть мужские дела.

Это была уже весна, все таяло, все пробуждалось к жизни. За короткий срок край белой смерти, с которым я познакомился начало одеваться травой великолепной зеленой травой изумрудного цвета. У меня было ощущение, что весь мир неестественно ярок, слишком сочен, будто его подкрасили в компьютерном редакторе. Может этот мир был ярче, чем мой, по весне. Впрочем, возможно я просто слишком долго пробыл в сумраке. В скором времени, я впервые попал на летнее пастбище. Одну из кобылок запрягли в тележку с деревянными колесами, в телегу загрузили какую-то кладь, и меня. Оспак был за возничьего. А Вермунд ехал с нами на своем белогривом супер-скакуне Хвитфакси, которого я тогда увидел впервые. Конь радовался, что покинул долгую зимнюю стоянку в стойле, откуда его выводили только для "технического пробега и обслуживания". Конь гарцевал под Вермундом, потряхивая белой гривой, радостно поржакивал и плотоядно косил глазом на запряженную кобылку. Хвитфакси радовался что выбрался на природу. Я его понимал, и даже чувствовал с ним некоторое созвучие душ. Оба выбрались из стойла. Созвучие – а он, конь педальный, через пару недель кусил меня за плечо!..

Двор Вермунда был рядом с озером, и часть пути на летнее пастбище шла по берегу. Я наслаждался красотой. Когда я чувствовал силы, я соскакивал с телеги и шел, но потом снова добавлял груза запряженной кобылке. Я был еще слаб.

Мы осмотрели летнее пастбище, чуть поправили прохудившуюся крышу хижины, (я был там в роли подай-принеси). Вермунд и Оспак обсудили когда и как перегонят скот. Там Вермунд и сказал, что теперь я поработаю пастухом. Потом он сказал, что леса вокруг густые и возможно мне придется браться за копье, чтобы не дать в обиду скот.

Тут я его и спросил:

— А ты не боишься давать своему рабу оружие, Вермунд?

— Почему бы я должен? — Удивился мой хозяин.

— Потому что с оружием рабу гораздо легче добыть рабу свободу.

Вермунд задумчиво посмотрел на меня.

— Ты очень хорошо говоришь по-датски, Димитар. — Но иногда у меня ощущение, что в одинаковые слова мы вкладываем разный смысл…

Я задумался… Я понимал о чем он, насчет языка. Во-первых, я-то не говорил ни на каком датском, а шпарил на чистом русском, как с детства привык. При этом правда было понятно, что Вермунд и его домочадцы вряд ли могут иметь русский родным. Не те имена, и не Иваны да Марьи. Да и вообще, я и воспринимал их речь, и говорил, непроизвольно, как сороконожка не задумывается какой ногой ступает. Если же я пытался воспринимать их речь с сознательным напряжением, то я улавливал, что скажем, если Вермунд говорит мне "раб", то произносит он нечто вроде "трэль". Просто это слово каким-то неведомым путем переводится в моем восприятии на чистейший русский… зато с именами чудо-переводчик давал сбой… Вот и рычал он – Димитар-р да Димитар-р-р… Я их имена наверно тоже коверкал. Это то, что я мог заметить. Возникал только вопрос, в чем этот неведомо как работающий чудо-переводчик еще врет? Насколько он верно передает смыслы слов, которые считает близкими? Эти кстати вопросы, как и идеи – которых было богато, и которые нечем было проверить и подтвердить – возможно одна из вещей, которые помогли мне продержаться в мою инвалидную зиму. Лежишь, и вместо того чтоб биться головой о стенку размышляешь – как это я с местными папуасами говорю на одном языке? Или на разных? Может я в "матрице", с подключенным гугл-переводчиком, а машины из моего тела енергию тянуть? Или всеж единый мировой разум планеты земля меня неведомо куда перенес, и через ноосферу позволяет бускрманский язык разуметь? Да, идей в тыкве было богато. Но все эти размышления сейчас были не ко времени.

— В слово "раб" Вермунд, я вкладываю такой смысл – что это человек, которого лишили свободы.

— И у нас так, — кивнул Вермунд.

"Ну надо же, какое приятное совпадение!"

— Но свобода неотъемлемое право человека! Никто не имеет право лишать человека свободы! — Загорячился я.

Вермунд рассматривал меня со спокойным интересом.

— Когда моему сыну Лейву было только две зимы, он захотел посмотреть что там так громко булькает в кипящем котле на очаге. Халла заметила это, и удержала его. Она ограничила его свободу пойти куда он хочет, и сделать, что он хочет. По твоему разумению – он не имела на это права?

— Имела. Но это другое. Лейв ведь был ребенок.

— Верно. Лейв был ребенок. И отец, мать, имеют право говорить ему, что делать, и чего не делать. Заодно они поручают ему дела по хозяйству, чтоб не бездельничал. О они учат его, чтоб он перестал быть ребенком, и вошел во взрослую жизнь. В установленный возраст любой становится взрослым человеком. Но ты должен бы знать, Димитар, что разным людям боги дали разную силу разума. И развиваются разные люди не одинаково. А некоторые не развиваются вовсе, несмотря на количество прожитых зим. Для таких людей, то что их признали взрослыми, — это ошибка.

— То есть ты имеешь в виду…

— Если воин оказался слаб в мече, и попросил у соперника пощады, чтобы не умереть на поле боя – он не взрослый, а ребенок. Взрослый бы ответил за свои слова, за свои дела – смертью. Попросивший пощады – не взрослый. Победитель берет его к себе в семью рабом.

— Подожди… Но мы же не дрались. Я попал к тебе обессиленный. Неужели ты считаешь, что это честно?

— Мы не дрались, да. — Согласился Вермунд. — Пример с воином я привел тебе просто как самый простой. Но помнишь, что ты сказал мне, когда очнулся? Помнишь, ты сказал, что не знаешь как сюда попал?

— Да.

— Что не знаешь где твой дом, твоя семья.

— Да, но…

— А разве не это говорят все маленькие заблудившиеся дети?

Под его испытующим взглядом я вдруг непроизвольно вспомнил далекий день в супермаректе, где я по Настькиному списку набрал и катил полную тележку продуктов, Жаркий летний день, когда увидел у одного из прилавком маленького тихо и безутешно хныкающего малыша.

"Что ты плачешь, маленький?"

"Я потеря-а-лся".

"А где твоя мама?"

"Не зна-аю. Она сказала стоять, и ждать, а я…"

"А… а где твой дом".

"Не зна-а-аю", — Давился слезами безутешный малыш в моей памяти…

А здесь, в настоящем я почувствовал, как в невыносимо жаркой волне плавиться мои уши. Малыша я тогда сдал в администрации супермаркета, и маму вызвали по громкой связи. Но у Вермунда здесь не было супермаркета, и милиции не было.

Поэтому он по доброте душевной определил великовозрастного малыша в рабы.

Я попытался найти брешь в его логике.

— Подожди… Ты сказал про воина, который просит пощаду. Ну ладно, я… заблудился… Но ведь у вас не только сдавшиеся воины и заблудившиеся путники попадают в рабы?

— Когда воины идут в поход, и захватывают чужое селение, они берут рабов. — Вермунд говорил размеренно. — Чужой попросивший пощады становится рабом, — я говорил. Его вина в том, что он не владел железом как подобает взрослому. Его жена становится рабыней потому что вышла замуж за человека, который не может её защитить – то есть она выбрала муже без мудрости. Их сын становится рабом – но ребенок и так раб. А у таких родителей, как его глупый отец и глупая мать, и он никогда не стал бы взрослым. Если орлу взлететь выше – люди любого селения, которые не смогли выставить для своей защиты сильную дружину с толковым вождем – это не взрослые люди… Так понятно?

— Но, неужели вы здесь думаете, что взрослый никогда не совершает ошибок?

— Разница между взрослым и ребенком, не в том, что взрослый не делает ошибок. А в том, что взрослый готов за них отвечать. Побежденный воин не просит пощады. И взрослая жена найдет способ последовать за ним. А ты, когда я сказал тебе что ты раб? — Разве сказал мне "Лучше убей меня, Вермунд?".

— У нас… у нас так не принято… — пробормотал я. — У нас, свобода считается неотъемлемой…

— Не потому ли ты не готов заплатить за свою свободу смертью? Но наверно – да – есть совсем другие края. Наверно не видя их нельзя судить где устроено лучше. Но ты попал сюда. Ты говоришь, что я лишил тебя свободы. Разве ты прикован цепью? Разве я посадил тебя в погреб, или за высокую ограду? Ты можешь пойти куда угодно, хоть сейчас. Но знаешь ли ты, куда идти?

— Не знаю… Но я хочу вернуться назад. Значит надо искать.

— Хорошо. Вот ты пойдешь. Тебе нужно будет где-то спать. Что-то есть. Ты пойдешь к людям, и попросишь. А они скажут, отплати нам за постой и еду, работой. А что ты им ответишь? Что ты… — Вермон замялся, и произнес будто ступая по нетвердой каменистой тропе – …что ты про-гр-ра-мистр? Тебе не дадут денег и еды за ремесло, смысл которого ты даже не можешь нам объяснить. Тебе надо будет сделать людям что-то полезное. Ребенок должен научиться работать. Например, пасти коров, и убирать в хлеву.

— Если бы ты ушел от меня только про-г-р-ра-мистром, и начал рассказывать, то что рассказывал мне. — Ты все равно бы попал в рабство, или умер – от голода или попавшись на воровстве.

Я долго молчал.

Долго.

— Вермунд, — спросил я тихо. — Когда твоя жена учила меня ткать, это ведь у вас считается позорным для мужчины занятием. Зачем?

— Мы не знали, сможешь ли ты ходить. Если бы ты остался калекой, то мог бы не быть обузой, и не чувствовать себя полным нахлебником. От калеки не требуют того, что целого.

Мне стало очень стыдно. Но со своим стыдом я мог разобраться потом, а сейчас были вопросы, которые еще надо было задать.

— Бывает ли так, что рабов у вас отпускают на свободу.

— Бывает. Если оказалось, что раб человек достойный и попал в рабство по ошибке. Или если ребенок стал взрослым. Это конечно зависит и от честности хозяина…

— И что же ты думаешь делать со мной, Вермунд?

Вермунд улыбнулся.

— Наберись сил. Научись пасти коров. Если сможешь – то на следующем тинге, я скажу всем, что ты достойный свободный человек, который может идти куда хочет. А если нет – то нет.

— Мне надо крепко подумать, Вермунд. Мне надо немножко побыть одному.

— Нам с Оспаком нужно обойти границы пастбища, — сказал Вермунд. — Это не быстро.

— Спасибо. Я подожду вас здесь.

Я сидел тогда на тележке у летней хижины, обхватив голову руками. Мне было так стыдно за себя. Стыд накатывал волнами и душил эмоциями, но я смог понять две главных причины, что его вызвали. Первое, я вспомнил как ненавидел и злобился на приютивших меня людей. Я не замечал хорошее, где оно было, и трактовал все в самую худшую сторону. Второе – я хоть и не культуролог, но все же достаточно разумный челоек, — так облажался свалив мировоззрение своего мира на этот. Когда Вермунд сказал мне что я раб. Я сразу напялил на это привычные мне понятия. "Цивилизоавнное" греко-римское понятие рабства, — о котором я читал Настиных книгах – где раб был одушевленным инструментом принадлежавшим хозяину. Здесь же, в неведомом мне месте, процветала видимо гораздо более древняя форма рабства, где раб был не инструмент, а просто человек усеченный в правах, его даже сравнивали с ребенком. Я вспомнил, как свободные работники Вермунда таскали и обихаживали меня. Вспомнил, как я сидел с ними за единым столом. Мне было стыдно. Единственное, что не давало впасть в штопор самобичевания это то, что свою ненависть и злобу я как змея яд копил в себе, и не успел выпустить ни по какому поводу. Истинно счастье, что людям не дано слышать мысли других!

И еще одно не давало мне застыдиться до смерти. Хоть Вермунд и сравнил меня с ребенком. Я все же не ребенок. Я просто попал в мир, где все мои прошлые навыки оказались бесполезны. Выкини Вермунда с его конягой на оживленную автомобильную автостраду, — посмотрю я что бы он там сделал, взрослый, блин! Так вот поскольку я не дитя, то уже успел усвоить мысль, которая, сдается мне годится для любого мира – нельзя просто так верить даже самым красивым словам. Так вот, насчет Вермунда. Он прав, мне и в самом деле нужно освоится в этом мире. И допустим, он определил меня в рабы действительно из лучших побуждений сопрягнув их с местными обычаями и традициями. Но благодарить его я подожду до указанного им срока. Тогда и узнаем, сколько стоят его слова. И если он начнет задержки с изменением моего незавидного статуса, — я покажу ему как рабы обретают свободу, даже без разрешения хозяина.

Когда мы уже возвращались, и я лежал на телеге, я сказал Вермунду.

— Я очень благодарен тебе, Вермунд. Но если ты вдруг передумаешь отпускать меня, я уйду сам. Мне надо отыскать дорогу назад в мой край. У меня там обязательства.

— Кажется, ребенок растет – улыбнулся Вермунд. — Выполнение обязательств и отличает взрослого от ребенка.

А сейчас я валялся на охапке сена, и вспоминая тот разговор с Вермундом. Здесь в отрыве от интернета, телевизора, книг, и прочих средств информации и досуга, мне вдруг стало как-то часто думаться – когда голову не захлестывают чужие мысли, в ней волей-неволей появляются свои… И я снова против воли задумался о рабстве. И о свободе. Я тосковал по дому. Я тосковал по тем достижениям цивилизации, которые в моем родном мире стали настолько обыденными, что их почти перестали замечать. Одежда из тонкой ткани, которая не скребет по телу. Горячая вода. Ванна. Мыло. Бритва. Унитаз, — да-да унитаз в конце-концов… Но человек ко всему привыкает, и сетования о недостижимом комфорте со временем поутихли. А вот тоска по Насте наоборот, с каждым днем становилась только сильней. В эту сторону я старался не пускать мысли, — было больно. Но не отменяя этого, я не мог не отметить кое-что забавное в моем положении: Да, здесь я был рабом. Однако, если отбросить бытовые условия и гигиену, которые здесь еще просто не успели развиться, в чем же были тяготы моего рабства? Я сейчас жил на летнем пастбище. Спал на свежем воздухе, на душистой охапке сена. Вставал я когда хотел, и засыпал когда одолевала сонливость. Вся моя работа была в том, чтобы не разбрелось небольшое стадо, которое и без того не очень рвалось в лес, да были рядом еще и умные собаки. Еду мне приносили регулярно… Вот это тяготы неволи! Вот это неслыханные унижения и эксплуатация!

Но, впрочем, все это были досужие размышления. Главной же моей проблемой было, — как я сюда попал, и как мне выбраться отсюда? Проблема в том, что я не имел абсолютно никаких зацепок. Перед исчезновением надо мной не кружилось никаких летающих инопланетных блюдец. Головоногий октопус-пришелец с планеты Титан не тыкал в меня парализующим бластером. Никто не предлагал мне красную и синюю таблетку. Я не входил ни в какой странный туман, скрывающий пространственно-веременной разрыв. Не находил на чердаке странный артефакт, который мой дедушка вывез из древней мексиканской пирамиды, и который остался от могучей цивилизации атлантов. Меня не проклинала встреченная на улице старушка, которая оказалась могучей колдуньей из тайного ковена… Я сюда просто попал. Безо всяких внешних предпосылок. И весь багаж нежно любимых мной фантастических книг не давал мне никакой более менее стройной версии. Единственное, что мне было понятно. Раз я сам не могу понять, что со мной случилось, то необходимо искать более знающих людей. Вермунд говорил, что приближается большая вейцла – так здесь назывались дни, когда все окрестные бонды-крестьяне собирали жрачку и подарки и устраивали пир местному дроттину. Дроттин – это здесь значит, выходит, так назывался местный главарь, у которого была своя вооруженная дружина. Он, в идеале, служил местным бондам защитой от набегов других пацанов с дружинами, а бонды за это его одевали и кормили. Мне все это напоминало наши печальные девяностые, когда пахан с бандой обходил ларьки у метро и сбирал с них дань. Вообще местный пахан ездил по дворам бондов и обжирал их на малых пирах-вейцлах, нигде не останавливаясь надолго, чтоб не разорить кормящие хозяйства. Но я, как понял, попал в глухой закоулок, дроттин-пахан заезжал в окрестные хозяйства нечасто, а вместо этого назначил условное место, куда все бонды нашего округа регулярно свозили ему жратву и подарки. Это и была большая вейцла. Я уговорил Вермунда взять меня с собой, и если здесь никто не мог мне помочь ни одной зацепкой, — то может на встрече бондов и много путешествующих дружинников, хоть кто-то сможет дать мне хоть какой-то намек где искать? Это пока была моя главная надежда.

С дальнего конца поля раздался заливистый лай Виги. Я уже был достаточно знаком с этим псом, чтобы знать когда он лает предупреждая о серьезной угрозе, а когда гавкает для порядку. Удивительно как многозначен может быть собачий лай… Сейчас Виги явно отбывал номер для порядка. Старый Хари, валявшийся рядом со мной тоже это понял, поэтому даже не поднял головы, а только пошевелил волосатым ухом, и снов блаженно прикрыл глаза. Я однако приподнялся, подхватил копьё, и посмотрел что там за шабаш – на дальний конец поля с дороги ведущей ко двору Вермунда въезжала телега, — там самая двухколеска, на которой я прибыл сюда в первый раз. "Рулил" ей все так же старый Оспак, рядом с ним сидела Ингибьёрг, а за ними в кузове дрындели большие деревянные жбаны с крышками. Ну понятно, приехали доить коров. Рогатые и правда уже натрудили полные вымя, и ходили враскоряку тяжело переставляя ноги. Ингибьёрг как раз и была местным специально обученным контингентом для дойки. В ней самой тоже что то коровье, голубые с поволокой глаза, и хм… налитое вымя… Есть такие девки, не сказать чтоб с лица красивые, но прям пышущие здоровьем, — так их и хочется ухватить… Ингибьёрг как раз такой и была. При каждой неровности дороги её грудь под свободной рубахой-платьем колыхалась в такт всем неровностям.

— Хай Оспак! — Закричал я поднимая руку. — Хай, Ингибьёрг!..

— Хай Димитарр! — Закричала Ингибьёрг, а Оспак только отмахнулся рукой и что-то там себе под нос проворчал.

— Коров доить? — Спросил я, когда тележка подъехала к хижине.

— Ага, — сказала Ингибьёрг.

Вообще и так было ясно, что – ага. Но я уже начал замечать за собой привычку, которая видно рождалась от редкого общения с людьми, в компенсацию начинать разговоры на очевидные или ничегонезначащие темы. Все здешние жители этим страдали. Общение здесь было не только средством передачи конкретной информации, но еще и одним из немногих развлечений.

— А поесть мне не забыли?

— Привезли, — улыбнулась Ингебьёрг слезая с телеги и балансируя наливным задом, — только сперва помоги телегу разгрузить.

Оспак от разгрузки самоустранился и начал распрягать коня. Жбаны предполагалось наполнить не снимая с телеги, бадейкой, поэтому всего снимали то бадейку, скамейку да мелочь всякую. Хари наблюдал за нами открыв один глаз. Как только Оспак освободил из телеги конька, к тому подгарцевал героический Хвитфакси – не выискался ли ему белогривому поединщик? Не появился ли на лугу призрак сексуальной конкуренции? Но работяга вел себя тихо, и смирно пощипывал травку не поднимая глаз на белогривого героя, и не отходя от телеги. То ли по жизни был такой скромный, то ли они с Хвитфакси уже когда-то промеж себя главные детали выяснили. Поэтому мой сварливый подопечный напоследок покосив глазом, ускакал к своим женщинам и дитю.

После того как сгрузили Жбаны, Инибьёрг дала мне с телеги увесистый узел с едой. Я отнес узел в хижину, Хари задумчиво втянул носом воздух и проводил меня заинтересованным взглядом. Разбаловал я старого блоховоза… Оспак тем временем сгрузил с телеги лук и несколько стрел.

— Пойду пошастаю по леску, чем без дела сидеть – буркнул он.

— Во-во, наведи там на лес страх, — одобрительно напутствовал я его. — А то совсем зверье разболталось.

— А что, опять кто выходил на пастбище? — остановился Оспак.

— Ну, выходил не выходил, но два дня назад волк в лесу завывал. Как ему собаки подпевать начали, так сон мой и исчез.

— Тоже мне… Фыркнул Оспак. — Это сейчас еще зверья поменьше стало. Вот когда я в молодости был пастухом, так почти каждый день за копье хвататься приходилось. Наглый был зверь, и до стада жадный. Ничего не боялся. Это сейчас у тебя все работа, знай сено задом дави…

— Но-но, — возмутился я. — Не надо тут… Наша служба и опасна и трудна…

Песни такой Оспак конечно не знал, но смысл слов я видимо до него донес верно, потому что он презрительно фыркнув, и ничего не прибавив пошел к лесу. Я смотрел вслед. Он шел медленно, ноги ставил основательно. Слишком основательно, и я понял, что ему уже тяжело ходить. Возраст отнял у Оспака легкость движений. Но двигался он упорно, будто в запасе у него было все время жизни.

Ингибъёрг тем временем схватила с телеги сделанную без единого гвоздя скамеечку, схватила бадейку, и приступила к дойке. Бегать ей за коровами не приходилось, те к ней шли сами, видимо уж больно их полное вымя тяготило. Правду говорят – не сам идет, да нужда ведет. Я же снова лег на сено, и задумался о вещах важных и высоких. Может даже задремал маленько…

Очнулся я от ощущения, что на меня меня кто-то смотрит. Надо мной под козырьком стояла Ингибьёрг.

— А? Чего? — Я повел рукой по голове, поправля волосы, и в руке у меня остался клок сена, — помочь что?

— Я уже все закончила, — улыбнулась Инибьёрг.

— А Оспак?

— Еще охотничает.

— А-а… Я кивнул и потер глаза.

Больше я ничего путного сказать не успел.

Ингибьёрг еще раз улыбнулась, наклонилась и неторопливо но ловко сняла с себя свое длинное платье. Под платьем из одежды ничего больше не было. Зато уж что там было!.. Эк они тут на свежем воздухе да на молоке наливаются!..

На лице у Ингибьёрг была спокойная радость и предвкушение. Свою часть мерлезонского балета она выполнила – рубаху стянула, и теперь ожидала от меня ответных действия.

— Эхе… Инигьёрг, ты чего рубаху то сняла?.. — Промямлил я. — Ты одень, одень, застудишься…

На лице Инигьёрг отразилась некоторая растерянность.

— Я что, некрасивая?

— Да ну, ты что… красивая… очень красивая…

Растерянность на лице Ингиьёрг все нарастала, а потом вдруг резкго сменилась пониманием.

— Ты тогда зимой в реке отморозил? — Полуутвердительно с большим сожалением спросила она.

— Ну!…

— По ночам – писаешься? — Деловито спросила Ингебьёрг.

— Нет!

— Тогда может и не отморозил… — размыслила Ингебьёрг. — Ну-ка, давай я посмотрю.

И она потянулась к моим штанам с той же решительной ловкостью, что недавно к коровам.

— Не надо ничего смотреть! — Вякнул я отступая. Магия тела Ингиберг действовала и на расстоянии, завладевала взглядом, и почувствовал что в известном месте у меня тяжелеет, а голос прозвучал хрипло и совсем неуверенно.

— Да я и отсюда вижу, — не отморозил, обрадовалась Ингебьёрд. Ты не бойся, Димита-арр…

— Я не боюсь. Только я ведь женат, Ингебьёрд.

Ингебьёрд снова остановилась.

— Женат?

— Да.

— Там у себя?

Я кивнул.

— У вас там, — Ингибьёрг подбирала слова – мужчина может иметь только одну женщину?

— У нас там… знаешь… у нас там очень по-разному. Обычаи утратили силу, и каждый делает кто во что горазд. Но у меня одна жена, Инигбьёрд.

— О, — она кивнула. — Но ведь твоя жена где-то. Не здесь. А ты здесь. Если даже ты сможешь вернуться… Она ничего не узнает, если ты сам не скажешь.

— Но я то буду знать, даже если сам никому ничего не скажу.

— Разве мы сделаем что-то плохое? От твоей жены ведь не убудет. Не ты виноват, что попал сюда. А то что мы сделаем, нужно каждому.

Я подумал как объяснить.

— Я не считаю, что ты предложила что-то плохое. Просто… при свадебном обряде я дал обещание, что буду любить только одну женщину. То что ты предложила не плохо. Плохо не соблюдать обещаний. Ведь так, Ингебьёрг?

Ингебьёрг пожала плечами, как-то неровно улыбнувшись, и посмотрев куда-то мимо меня.

— А твоя жена? Много времени уже прошло. Ты думаешь, она ждет тебя?

Мне стало дурно. Не было ночи, чтоб я не думал, как там моя жена. Я ничего не успел ответить.

— Прости, Димитарр. — Тихо сказала Ингибьёрг. — Я неправильно сказала. Не надо было мне так говорить… Конечно она тебя ждет.

Ингибьёрг наклонилась, взяла рубаху и зазмеилась внутрь. Подошла к лежавшему у сена Хари, и почесала ему за ухом. Хари одобрительно засопел, и перевернулся, подставляя пузо с седым подшерстком. Ингибьерг почесало и пузо, и Хари ушел в нирвану.

— Может ты прав, — сказала с улыбкой Ингибьёрг. — А может быть, пес умнее тебя. Смотри – ему хорошо, и никому от этого не плохо.

— У псов вообще простая жизнь, — пробормотал я. — Нелегкая, но простая.

Ингибьёрг мягко встала. Хари обиженно дернулся. К хорошему очень быстро привыкаешь…

— Пойду вздремну в хижине. Скажи мне, когда Оспак вернется.

— Хорошо, — пробубнил я её вслед, — скажу.

Не знаю уж как там дремалось Ингебьёрг. А я лежал и думал об Одиссее и Пенелопе. Пенелопа хоть знала куда уехал муж. Одиссей хоть знал, куда возвращаться. А в моем случае я не знал дороги, а Настя не знала что со мной вообще случилось. Сколько времени она будет ждать меня? Не застану ли я вернувшись домой женихов, и что делать, если застану? А если вдруг годы на путь назад? Если вдруг не женихи, а у неё будет новая семья? Сколько должно пройти, чтобы я считал честным, что меня перестали ждать? Не было мне ответа… И сам я, — ладно орган с известной долей самостоятельности, который требует использовать его не только для малой нужды… — монахи на это дело, бывает всю жизнь пост блюдут… Уж если что, так мы и на ручной дрезине… Но вдруг годы, и я сам потеряю надежду вернуться. И какая-нибудь Ингибьёрг, особенно если она будет не только фигуриста но и красива на мой взгляд. И я сдамся?.. Я перестану искать, и заведу новую семью, рожу детей?..

Это были тяжкие мысли. Тяжелее чугунных плит.

Оспак вернулся наверно через пару часов. В одной руке у него тяжело болтался подстреленный заяц. Вид у Оспака был довольный.

— С добычей, — сказал я Оспаку.

— Угу, — ответил он. — А где Ингебьёрг?

— В хижине спит.

— Славно ли помяли солому вместе?

— Мы её не мяли…

— Ну и дурак, — резюмировал Оспак.

Я решил тему не развивать, но такие мелочи Оспака никогда не смущали.

— Ладная девка. Давно на тебя глаз положила, как только ты вставать начал. А ты не справился. Теперь как пить-дать уведут её от нас на другой двор. Сосватают, и уведут. Не на Иллуги тугодуме же её женить… Справный он работник, но тупой… И другие её здесь не пара. Гудмунл – вертопах. Вот Торви только разве?.. А то точно, — уведут…

Я молчал, но когда Оспаку нужен был пратнер для разговора.

— И я дурак. Нужен мне этот заяц… Ноги по лесам сбивать… Старый я уже для таких дел. А был бы молодой, сам бы девке подол задрал. И где ж ты такой вырос, что не знаешь с какой стороны к девке подступиться… — Оспак внезапно перстал бормотать и осенился мыслью. — А ты случайно не из этих? — Подозрительно щурясь и пытливо поглядывая на меня спросил он.

— Из каких, — их этих?

— Да таких, которые коровам да кобылам хвосты задирают! А?

— Ты совсем умом повредился! — Праведно вознегодовал я.

— Не знаю, не знаю… В каждом человеке от богов сила по молодости бурлит. И ежели ты её к девкам не прилагаешь, должна она находить другой выход. Вот бывает, заведется такой пастух… а потом у скотины молоко пропадает… Да еще родиться невесть что, с рогами…

— Оспак!

— Смотри, скотину я портить не дам!

— Да не нужна мне твоя скотина.

— Зачем тогда девку обидел?..

— Да не обежал я её.

— Ну как не обижал? Неужели тебе не бывало, чтоб девица отворот-поворот давала. Нужели не обидно?

— Ну… это конечно обидно.

— Вот. А ты иди-ка, извинись. Ингебьёрг девка-то добрая, простит. Сладите детей…

— Оспак, у меня дом жена!

— Ну как знаешь… Ехать нам пора. Иду, зови Ингебьёрг. Сам обидел, сам и зови…

Я смотрел вслед уезжающей телеге, и думал об Одиссее и Пенелопе. Двадцать лет… Одиссей себя в пути воздержанием не смущал. У одной только волшебницы Киркеи приживался лет семь, со всеми вытекающими… И все равно, дома его ждали… Чтоже, из меня получался хреновый Одиссей. Я не смог радовать свою Киркею не то что семь лет, не мог порадовать её даже один раз на горке сена. А Одиссея ждали, даже несмотря на шляющийся по всему дому богатый ассортимент женихов. Но была и у Одиссея и у Пенелопы еще одна, очень прочная ниточка, которая связывала их через расстояние и время – у них был сын. У меня с Настей сына не было. Не успели. Так замечательно мы все распланировали, — когда он должен появиться. Были готовы имена на оба случая. Только вот не учли…

Много ли стоят наши планы?

Я засмеялся так громко, что коровы оторвались от травы и поглядели на меня.

Иногда смех нужен, чтобы не заплакать.

Ух! Ледяная!.. Конечно это было расхожее преувеличение, — выражение впитанное мной с детства в моем мире. Разве может быть вода ледяной, когда все растения оделись зеленым, и ласковое солнце пригревает сверху? После моего зимнего купания в реке уж я-то знал, что такое настоящая ледяная вода… И тем не менее, — все мы до некоторой степени мыслим стереотипами. Стоило мне бултыхнуться в озерную воду, как подумалось – ледяная. Это было то самое озеро, в которое меня когда-то принесла река. Но теперь слава богу не тонул, — просто парни со двора Вермунда устроили перерыв в работе и купание. И хорошо, что кто-то догадался отрядить старика Оспака, чтобы он подменил меня, и я тоже смог порадоваться озерной воде! Сам хутор Вермунда стоял совсем недалеко от озера, но вот летнее пастбище, где я пас коров было значительно дальше от берега. И поскольку я основную часть времени проводил на выгоне, я не часто мог себе позволить вволю накупаться. Правда, рядом с пастбищем был замечательный ручей, что с журчанием выбегал из леса. Там была чистейшая вода холодная, и её вполне хватало, чтоб не только утолять жажду, но и помыться – так что тех мучений, что я испытывал зимой не было и в помине. Но все же купание – это купание. Итак, Оспак сменил меня, заодно успев обогатить ценной информацией, что, теперь-то он стар и у него болят суставы, и он уже не лезет в воду; зато когда он был молодым он почти не вылезал, и плыл быстро как рыба, и взлетал над гладью как чайка, да так что вам молодым и близко не… Я уже не слушал зануду Оспака, — поблагодарил старого ворчуна, сунул ему в руки копье, и помчал вниз по дороге к озеру. Виги проводил меня до поворота, и после приказа вернулся обратно к коровам. А я добежал трусцой до озера, по берегу добрался хутора, там на берегу уже вовсю кипела потеха. На берегу валялись в художественном беспорядке безрукавки, рубахи, штаны и сапоги. А в воде у берега, рядом с покосившимся деревом с полуобнаженными водой корнями, плескались мужчины. Там верещал Лейв, а рядом плескались трое работников – Гудмунд, Торви, и здоровяк Иллуги. Здесь же были и женщины. Жена Вермунда Халла, её дочь Халльдис, и моя несостоявшаяся "киркея" – скотница Ингибьёрг. Женщины в отличие от нас не дурковали, а продолжали работать – устроившись на мостках стирали белье. Поскольку до мыла здесь еще не до кумекали, то стирка выглядит непривычным образом – белье опускают в воду, а женщины клеплют – то есть со всей дури лупят по мокрой одежде деревянными дубинками-вальками, буквально выбивая из ткани грязь. Впрочем и женщинам было весело, — они разделись до рубах, и молотили по белью, создавая тучи брызг, которые старались направить друг на друга. Да при этом еще успевали отпускать шутливые замечания по поводу мужских статей и умений и ловкости в воде. Недалеко от молотящих по белью бабенок устроилась на берегу тихоня Астрид – самая младшая дочка Халлы и Вермунда, которой недавно исполнилось пять зим. По малолетству ей тяжелого валька не доверили, и она просто сидела, и веселилась наблюдая за весельем. Маленькие дети умеют впитывать чужое веселье не участвуя в нем, и при этом воспринимать его как свое… Вермунда и еще двух мужчин – наемных работников на лето, не было видно – видимо рыскали где-то в округе по делам.

— Хай! — Закричал я увидев все это великолепное сборище, и побеал на ходу стаскивая с себя жилетку и развязывая поясок.

— Хай – Димитарр! — Закричала Халла, и остальные подхватили – хай!

— Расступись! — Тем временем закричал я, освободившись от одежды и набрав скорость побежал прямо на плескавшихся у берега парней. Они расступились и я прямо с крутого бережка влетел головой вперед в воду, благо уже здесь купался и знал, что подводных коряг нет и дно глубоко. Влетел – тут и подумал – ледяная!…

— Бхааа! — Вылетел я на поверхность, профыркиваясь и приходя в себя.

Я тряхнул головой, чтобы вытрясти воду из ушей. И как только я её вытряс в уши тут же попало другое – женские замечания с берега.

Это они нас обсуждали. Хала подзадоривала, так сказать поджигала фитиль, а Ингибёрг выступала в качестве тяжелой артиллерии. Ну а юная чаровница Халльдис добивала тех, кого не раскатала Ингибьёрг. Халльдис была всего на год с небольшим старше Лейва, и на лицо была настоящий херувимчик – со своими голубыми глазами и пухлыми губками. При этом тело её уже вполне нафигурилось во всех необходимых женских местах, да так что любо-дорого глядеть. И вот этот "херувим" весело блестя глазищами отмыкал персики своих губ, и изрекал такое, что я только крякал а пару раз чуть не пошел ко дну, уж не знаю, больше от смеху или смущения. Впрочем, я уже говорил, что нравы здесь были сильно проще. А то что проще – труднее портится. Эти люди еще не знали христианства с его понятием греховности тела, и плотских утех, поэтому и ничего зазорного в обсуждении потенциальных возможностей они не видели. Мне однако понравилось, что Ингебьёрг, обсуждала меня вполне миролюбиво, — доставалось мне не больше прочих – и видно было, что она действительно не затаила на меня злобу за тот отказ на лугу. А вдвойне хорошо это было потому, что Ингибьёрг очень нравилась Торви. На время пока девушка подкатывала ко мне она охладела к парню, и он при встречах глядел на меня бычком. Но теперь у них вроде снова все сладилось, и Торви даже мне улыбался. У него было некрасивое лицо, но хорошая улыбка. Он был неплохим парнем на свой лад, и я надеялся, что у них с Ингибьёрг все будет хорошо.

Короче, дамы буцкали по белью вальками, а по нам словами. Мы мужественно защищались, иногда даже пробовали контратаковать, но у женщин были все преимущества. Трудно болтаясь в воде выговаривать длинные фразы, а когда смеешься так и вообще мысли только о том, чтоб не потонуть. И потом – баб не переговоришь…

— Айда до островка! — Крикнул Лейв. В словесной перепалке ему доставалось меньше остальных, потому он раньше заскучал. Кто первый?!

— Айда! — Согласился Торви.

— Айда! — Сказал я.

Озеро было большим, и ближе к центру имело несколько островов, — между них всегда в изобилии водилась рыба, и именно туда ходили лодками на лов. Но здесь, у хуторского берега, совсем недалеко был еще один маленький продолговатый островок на котором только и помещалось что несколько кустов. Он был прекрасным ориентиром для плавания и позволял не заплыть слишком далеко.

Итак, мы образовали в воде более-менее ровную линию, и приготовились.

— Давай! — Крикнул Лейв.

И мы, под ободрительные крики женщин, дали.

Я и в своем мире плавал очень неплохо, это было еще с детства. Другое дело, что сидячая офисная работа все равно сказывалась. Как я ни старался, но знаете, эти вечные кофе и послеобеденные плюшки… Физические упражнения не спасали. Когда я дома, смотрел в зеркало, то с досадой замечал в строении тела некую грушевидность, которая живо напоминала мультяшного американского героя Гомера Симпсона. Наиболее широкой частью "груши" увы служила задница. Валик жира на животе и боках прилагался… И все же я плавал неплохо. Здесь же, после того как я искупавшись в реке исхудал до неприличия, естественно исчезла и груша. А когда работая на пастбище я набрал вес, груша тоже не вернулась. Я окреп, причем в приличных мужчине местах. И успев уже до этого случая поплавать несколько раз в озере, я сам себя приятно удивил и скоростью и выносливостью.

Итак, мы сделали несколько заплывов, туда и обратно. По прошлым купаниям, я знал, что самый мой серьезный конкурент – это Гудмунд. Парень плавал так, будто у него были от рождения плавники. И в прошлые заплывы я немало раз оставался у него в хвосте, хотя бывало, что и опережал. Но сегодня я заметил, что Гудмунд мне не соперник. Немного погодя я понял в чем дело. Сегодня мы купались с Лейвом, и Гудмунд был все время подле него, не удаляясь больше чем на несколько метров. Уж не знаю, Вермунд его попросил, или Халла, или он взялся по собственному почину… Здоровяк Иллуги был слишком здоров и коренаст, чтобы быстро плавать. Могучими движениями он раздвигал воду, и двигался как колесный пароход – шумно и медленно. Иллуги в плавании на скорость был лишь для массовки. Торви тоже был не ахти пловец. Но это вообще. А сегодня – в частности – на нас смотрела Ингибьёрг, и это определенно придавало парню стимул. Сегодня энтузиазм компенсировал Торви технику, и он отчаянно брызгая и пыхтя почти не отставал от меня. Ну а главный конкурент, мне сегодня оказался пострел Лейв. Мальчишка оказывается отлично плавал, и уже отросшие длинные руки и ноги позволяли ему быстро бросать свое худое тело в воде. Потому, под аккомпанемент вечно отстающего "человека и парохода" Иллуги, основное соревнование развернулось между Торви, Лейвом и Мной. Гудмунд легонько улыбался… Чтож, я выиграл два раза. После этого Лейв выиграл один – тут у нас случился перерыв по причине его отчаянного бахвальства. Потом мы снова шли от берега, и Лейв явно слишком выложился в прошлый раз, он выдохся и вместе с Гудмундом-тенью отстал. Лидировали мы с Торви, и я помня о том, что на берегу Ингибьёрг начал понемногу сбавлять и позволил парню вырваться вперед. Торви уверенно шел к победе. Однако, примерно в двух третях, он решил пройти часть пути на другой технике, ловко перевернулся на спину и пошел "по-лодочному", затылком вперед, загребая длинными могучими гребками, благодаря чему и упоролся в неведомо откуда приплывшую полузатопленную малозаметную корягу. Еще момент назад он фукал, глядя нам за спины на любезную его сердцу Ингибъёрг, а потом – бум! — и парня нет. Мы ринулись к нему, женщины на берегу заохали, но через секунду Торви всплыл сам, потирая макушку и лупая обалделыми глазами; спасли его длинные и густые волосы… Заплыв был сорван, Торви впрочем вполне вознаградился тревожным квоханьем Ингибьёрг с берега, и продолжать мы не стали. Почувствовали, что к тому моменту уже устали порядком. Не торопясь поплыли к берегу.

Вот уже подплывая, и увидели всадников, ехавших по дороге на берегу.

Наши мужчины не сговариваясь рванули к берегу. Там была одежда. И ножи… — подумал я.

И я поплыл догонять.

Кавалькада, для меня была не сказать, чтоб величественная. Мне-то весь пафос портили воспоминания об голливудских эпик-пеплосах, где европейские монархи, римские императоры и восточные деспоты ехали в сопровождении тысяч воинов, и отборные "преторианцы", "нукеры", и "бессмертные" сопровождали их; и блестели доспехи, и взмывались штандарты, и вскидывал руки народ, и приветственные возгласы плыли как прибой могучего моря, да… А тут какая-то конная шарага на пятнадцать человек… Ну и второе что портило впечатление, это местные волосатые коньки и способ на них поездки. Какие бы серьезные парни не ехали на этих волосатых лошадках ростом наверно с мулов моего мира, но мелкая рысь коньков и отсутствие стремян заставляла всадников смешно подпрыгивать вверх-вниз на каждом шаге. Кони – трюх-трюх-трюх… Всадники – дрынь-дрынь-дрынь… Да еще и ногами почти до земли достают… В совокупности с важными лицами верховых, это смотрелось почти комедийно. Ну примерно так, как выглядели бы продубленные суровые байкеры в татуировках и в шрамах, едущие по шоссе на детских трехколесных велосипедиках. Представили?.. Вот примерно такой же эффект.

— Это дроттин Эйнар с малой дружиной… — Сказал Гудмунд.

— Дроттин… — эхом протянул Лейв.

В их голосах не было напряженности, да я уже и вспомнил, что дроттином здесь называли самого главного парня, предводителя собственной дружины, нечто вроде местного князя. Так что теперь мы плыли к берегу подгоняемые уже не тревогой, но любопытством. Как ни крути – а прибытие первого лица страны, это даже в моем мире событие. Продолжая рассекать воду, я увидел как вслед за кавалькадой из леса появилось и шестеро пеших. Это были воины, и они бежали на отдалении от лошадок, но ничуть не отставали.

Мы добрались до берега почти в один момент с всадниками. Главный натянул удила, и не оборачиваясь поднял руку. Процессия остановилась. Женщины побросали вальки. А мужчины замерли в воде примерно по пояс. Все ждали, что он скажет. Ну и я ждал.

Я уже сказал, что меня процессия не очень впечатлила. Но мне, скажем так, было с чем сравнивать – не парад на Красной площади как-никак. В то же время, уже пообтесавшись среди местного колорита, я бы даже без слов Гудмунда и Лейва которые открыли, — кто едет, понял, что к нам подкатили очень-очень солидные ребята. Во-первых, все всадники были в крашенной одежде и плащах. Здесь, где все в основном ходили в одежде из неокрашенного полотна, это был показатель. Во-вторых, на них было множество металлических украшений с узорами: застежки на плащах, бляхи на поясах и уздечках… Все это тоже говорило. Круглые щиты были не просто из дерева, а с металлическим навершьем в центре, и по краю тоже оббитые железом. И наконец, больше чем у половины на поясах висели мечи – здесь это была большая редкость и ценность. У тех же, у кого не было мечей пояса украшали тесаки – нечто вроде хозяйственных ножей дико увеличенных в размерах. Это было не так круто как меч, но тоже недешево. Короче, солидные уважаемые люди со всеми атрибутами. Да и вообще, вблизи желание похихикать над этими мужиками на смешных лошадках враз пропало. Лица у них были такие, что к шуткам никак не располагали, а наоборот как-то сразу настраивали на серьезный лад. Мужики на лошадях шарили вокруг взглядами, и я попав под парочку почувствовал желание уплыть обратно поближе к островки и дрейфовавшей около него коряге. Была у них во взгляде оценка – не в смысле каков я там герой, в этом отношении невысокая – а ленивая оценка, как бы это половчей лишить здоровья. Когда на тебя так смотрят, пусть даже и мельком, неприятное это ощущение…

Ну и мужчина во главе всадников. Оно конечно, не было за его спиной парочки легионов, да недоставало вокруг восторженно вопящего народа на форуме. Но вот лицо у него было вполне императорским. Количество людей в подчинении вещь относительная, а сознание своего места в иерархии – абсолютная. Этот мужчина в шапке и плаще отороченными красивым мехом, был на вершине. Это было видно и по взгляду и по поставу головы. Он излучал уверенность. Уверенность в себе, и в том что ему будут подчиняться. Его лицо обрамленное короткой бородкой показалось мне не слишком приятным. Впрочем, возможно это были лишь мои пунктики. В целом это был молодой еще мужчина с крупным носом, и какой-то неясной линией изгиба рта, чуть-чуть не переходящим в улыбку. Вот эти холодные глаза, и чуть-чуть… Но это опять же мои пунктики.

— Приветствую тебя, дроттин, — почтительно сказала Хала, и все вокруг поклонились, правда как я заметил, достойно и без особого раболепствования. Ни разу не восточное вытирание себя об землю на коленях, даже и не поясной поклон…

Ну и я склонил себя к земле примерно на то же количество градусов, а потом распрямился вместо со всеми.

— Приветствую, люди. — Вальяжно сказал дроттин, и повернулся к Халле. — Как твоё имя женщина?

— Я Халла, дочь Хемминга, жена Вермунда сын Торрода, хозяина этого двора.

— Я помню Вермунда, — согласился Эйнар. — А где он сам?

— Пошел в лес, наготовить несколько жердин. Прости дроттин, но мы не знали, что ты сегодня будешь в наших краях. Не пойдешь ли в дом? Мы постараемся угостить тебя чем сегодня богаты.

— Не нужно, — отмахнул рукой дроттин, — мы здесь проездом, едем на Сивый двор. Хакон Сивые уши обещал порадовать нас славной охотой. А твоего мужа я всяко увижу во время вейцлы.

Дротинн Эйнар перевел взгляд с Халлы на Халльдис, которая стояла рядом с матерью и спросил совсем другим, каким-то масляным голосом.

— А ты кто… красавица?

Мать и дочь стояли ко мне спиной, и я не видел их лиц. Зато лицо дроттина Эйнара я видел во всей красе. Не только его голос, его глаза тоже стали масляными, мечтательными, предвкушающими.

— Это моя дочь, Халльдис. — Ответила за дочь Халла, и в её голосе проскользнул холодок. — Она у нас уже совсем взрослая. Мы на ней уже сговорили помолвку.

— Я и вижу… что совсем взрослая. — Как-то по-своему согласился Эйнар. — С кем же помолвлена роща-злата-Халльдис?

— С Рунольвом сыном Кольбейна-заплаты.

— О, предки Кольбейна были храбрые воины, и много добра оставили потомкам. — Неопределенно протянул Эйнар. — Но такой красавицы не стоят и все накопленные Кольбейном богатства, тем более, что и он сам, и его сын вряд ли сумеют еще приумножить их…

Эйнар замолчал, и Халла молчала.

— А я тоже уже взрослая, и тоже красавица! — Вдруг подала голос кроха Астрид.

Вот тебе и тихоня!..

Один из дружинников дроттина топорщившийся из под шлема во все стороны свирепой бородищей, раскатисто заржал. Остальные подхватили.

Астрид покраснела как пион, и кажется увлажнилась глазами. Эйнар оторвал взгляд от Халльдис и улыбнулся.

— Ладно, бывайте здоровы люди, — сказал он.

— Заедешь ли к нам на обратном пути, дроттин – осведомилась Халла. — Тут ведь одна дорога.

— Может заеду, а может нет, — качнул головой Эйнар. — Ты узнаешь, Халла.

Дроттин махнул рукой, и лошади тронулись под звучный шум копыт. Прорысили мимо нас всадники, а потом пробежали и хвостовые пешие воины. Я взглянул на них, встретился с одним взглядом, и вздрогнул – на мгновение показалось мне, что у мужика совсем не человечьи глаза со странными огромными зрачками. Но это была доля секунда, и не померещилось ли мне? — Я не был уверен…

Я что-то почувствовал, что вроде немного проторчал столбов в воде, во время данной сцены, а все равно продрог, и полез на берег. Ингибьёрг уже осматривала то место макушки Торви, которым он торпедировал корягу. Халльдис пыжилась от гордости. Лейв провожал удаляющуюся всадников восторженным взглядом. Нетрудно было понять, что на крыльях мечты он тоже улетает вместе с кавалькадой, а может даже и в её главе… В глазах Халлы однако застыла легкая тревога.

— Мама… мама… а я что, некрасивая?.. — Захлебываясь обидой спросила подбежавшая Астрид.

— Красивая, как звездочка в небе, милая. — Прижала её к переднику Халла. — Да иногда бывает, что лучше красу укрыть и дурнушкой прикинуться…

— Как это?!. — Удивилась Астрид.

Уж не помню, что там ей ответила Халла.

А дроттин Эйнар и на обратном пути к Вермунду на двор не заехал.

Я-то со своего летнего пастбища этого конечно не увидел.

Но уж конечно о таком событии, мне бы не преминули рассказать.

Лейв был горд и доволен собой необычайно. От радости его физиономия лучилась как маленькое солнышко. Во-первых он теперь был в штанах. Беспорточное детство окончилось, и из мальчишки Лейв разом превратился в солидного взрослого двенадцатилетнего человека, с правом на ношение оружия. Оружие, прилагалась, — на широком поясе сзади горизонтально к пояснице был подвешан большой нож в ножнах, — и это было во вторых. А в третьих, Лейв сейчас пригарцовывал верхом на великолепном Хвитфакси, который снисходительно пофыркивая носил на себе маленького седока. До этого Лейву разрешали ездить только на старом коньке, который возил телегу, да на кобыле, той что посмирней. Теперь же мальчишка сиял счастьем, и это было настолько искренне и заразительно, что глядя на него, я тоже невольно ловил себя на улыбке.

Штаны, нож и конь – рецепт для абсолютного счастья. Вот оно как бывает… Я попытался перенести это на реалии моего мира. Да. Наверно, если бы в моем мире двенадцатилетнему мальчишке тоже вручить модный прикид, гангстерскую "беретту", и феррари вкупе с водительскими правами… наверно реакция была бы сходной. Я посмотрел на стоящего рядом Вермунда. Он с Лейвом сегодня приехал на пастбище, чтобы Лейв как раз мог порулить Хвитфакси. Сначала Вермунд держался рядом, но увидев что Лейв сносно справляется и Хвитфакси признал за парнем право сидеть у себя на спине, переместился ко мне под навес, и теперь отсюда давал ценные указания. Вермунд сейчас был как луна – он ловил лучи маленького счастливого солнца Лейва и отражал этот свет в своих глазах. У него был собственный повод для счастья. Видимо он считал не подобающим своему положению слишком явно выражать гордость за сына, и старался сохранить невозмутимое выражение лица. Получалось это у него плохо. Я ему по-доброму завидовал…

Лейв действительно неплохо держался на коне. Уж получше чем я. Единственное, что Хвитфакси все же не чувствовал его своим начальником. Он позволял Лейву сидеть на себе, слушался направления, но не переходил в быстрый скач, как ни понукал его мальчишка, и аккуратно объезжал коров, на которых пытался направить его ездок. Этот конь был совсем не глуп.

— Крепче охватывай коня ногами! — Крикнул Вермунд.

Этот совет Лейву выполнить было трудно, ноги-то у него не так крепки как у взрослого. Я же, услышав слова Вермунда вспомнил свои давние мысли…

Еще благополучно пребывая в своем мире я читал фантастические книжки, где речь шла о "попаданцах". Так читатели фантастики называли литературных героев, которые подобно мне неожиданно проваливались в какую-то дырку в пространстве и времени. Иногда писатели для вящего эффекта называли такую дырку "аномалией в пространственно-временном континиуме", что конечно звучит намного научнее, но суть от этого не менялась. Книг этих, надо сказать в какой-то момент расплодилось просто невероятно много. Иногда это даже наводило меня на невеселые размышления, что не слишком-то хорошо идут дела в стране и мире, раз герой может стать героем только провалившись куда подальше от родных краев и времени… Естественно, и когда еще я только приходил в себя после зимнего купания, и с трудом вставал с постели, и позже, я не мог не замечать что пока моя судьба и близко не напоминает приключения моих коллег из книг. Книжные-то попаднцы, обычно делились на две категории. Первые добивались успеха за счет того, что оказываясь в прошлом, использовали преимущества своего знания, что должно произойти в будущем. Они, к примеру, сразу открывали глаза нерадивому товарищу Сталину на точную дату, когда на СССР нападут полчища гитлеровской Германии, или на худой конец советовали удельным русским князьям ввести централизованное командование, и не покупаться на обманный заманивающий маневр, будто бы отступающих монголов, при Калке. И товарищ Сталин, и удельные князья восторженно охали и сразу назначали попаданца в солидные уважаемые люди. Этот путь к сожалению мне не подходил. Я даже не мог понять, нахожусь я в далеком прошлом, или же в какой-то альтернативной реальности? Даже если бы оказалось, что я нахожусь все же в прошлом моей матушки-земли, мои исторические познания, мягко говоря оставляли желать лучшего. Это уж не говоря о таких вещах, что учебники по которым я учил историю вообще могли иметь мало отношения к реальности. Мало её, историю, переписывали что-ли? Ну и наконец, у книжных попаданцев как-то очень ловко, страниц за пять, получалось попасть перед ясны очи того же самого товарища Сталина, или на худой конец князя. Меня же почему-то вместо того чтоб сразу отправить пред ясны очи местной элиты, заместо того определили в рабы, и моей аудиторией оказались лишь волоокие буренки на пастбище…

Но ведь был у книжных героев и второй путь. Уважение местных, и всякие ништяки они завоевывали за счет продвинутых познаний в науке и технике, которые позволяли им сильно двинуь прогресс отсталого местного населения. Этот путь был хорош тем, что он не зависел от того, является ли мир в который ты попал прошлым твоего мира, или альтернативным. Прогресс везде прогресс. Однако, вскоре после того как я начал размышлять об этом варианте, я с унынием выяснил, насколько же малы мои познания. Я очень хорошо представлял себе, что должно появиться в будущем, и насколько это облегчит людям жизнь. Но я совершенно не знал, как это работает. Мое время стало временем узких специалистов. Я мог составлять алгоритмы, но совершенно не представлял как устроена мельница, паровой двигатель, из чего состоит пенецилин, и так далее, далее, далее. Приходилось признать, что я анемичное дитя города ХХI го века. Как ни горько признавать, мой современник который занимался бы чем-то вещественным, например работяга с завода, дал бы мне здесь сто очков вперед. А уж выпускник какого-нибудь советского ремесленного ПТУ 70х годов, возможно действительно смог бы сделать в этом мире несколько полезных нововведений. Мои отсталые советские сверстники в то время конечно не знали таких классных вещей как "чайлд фри", и "полигамия", у них даже и интернета-то не было. Но в чем-то они были поразвитее нас. А я… Чем больше я думал, тем отчетливее понимал, что железных дорог я здесь по рельсам не пущу и дирижабли в небо не взмоют. Единственное на что я мог рассчитывать, это на какие-то простейшие в изготовлении вещи, которые были у меня в мире, но о которых здесь еще не знали. Но даже и к таким простым вещам я не очень знал как подступиться. Но вот в тот момент, когда Вермунд сказал Лейву о том, чтоб тот держался крепче, меня осенило. Всплыли в памяти и картины смешно подпрыгивающей княжьей дружины… Местные ведь ездят на лошадях при помощи одной только узды…

— Вермунд – воскликнул я. — ты знаешь, что такое седло?

— Сед… — Запнулся Вермунд. — Сидеть? Сиденье?

— Да, седло. Специальное сиденье, для того чтобы более удобно сидеть на лошади!

— А разве на лошади неудобно сидеть? — Удивился обычно невозмутимый Вермунд.

— Можно еще удобнее. Вот смотри, нужно выстругать из дерева специальную сидушку со спинкой. Понимаешь. Спинка поможет удобнее держаться на коне, спина быдет отдыхать.

— Устроить стул на спине коня…

— Да, только без ножек. На той стороне что прилегает к коню, будет вырезан специальный изгиб по форме спины.

Вермунд подумал.

— Когда ездишь верхом, то конь трясется. Даже на крепких кожаных штанах постепенно остаются отметины на икрах, бедрах и промежности. Это потому что всадник ногами елозит по шкуре коня. Но кожаные штаны мягкие, и живая шкура коня от них не портится. А если положить на лошадь деревянный стул, и сесть сверху, — ты не проедешь и пятой части расстояния до тинга, как сотрешь коню спину до костей.

— Да, верно… — Я вспомнил. — Нужна еще, как её… попона вроде! Или потник?.. Короче, прокладка из ткани, чтобы не сбить лошади спину.

— Грубая ткань здесь не пойдет. А тонкая будет быстро рваться, да она и дорого стоит… — Вермунд скептически посматривал на меня. — Кроме того, как бы точно ты не выстрогал свое сиденье по спине коня, от конского шага это сиденье все равно свалиться.

— Надо его закрепить… этой… подпругой… — конечно я весьма смутно представлял, как седло крепиться к лошади. — Надо его прикрепить веревкой. Пропустить веревку от одного края сиденья к другому, через живот коня.

— Так веревка тоже будет тереть живот. А твое сиденье все равно будет елозить вперед назад.

— а мы еще одну веревку, вдоль, по груди и хвосту.

— Веревку под хвостом конь тебе загадит… И все эти хлопоты только для того, чтобы было удобно ездить на коне, ан котором и так удобно ездить?

— Подожди… Подожди, Вермунд. Стремена! Вот в чем главное удобство. — К седлу с двух сторон привязаны… веревки с петлями на конце. В Эти веревки при езде вставляются пятки ног. Выпрямляя ноги на этих веревках можно приподниматься над сиденьем, — это дает отдохнуть и твоему заду и спине коня!

— Вот это уж точно глупость. — Фыркнул Вермунд. — Если я вдруг упаду с коня без твоего сиденья, я просто намну себе бока о траву. А если я упаду с твоей сидушки и у меня нога застрянет в твоей… как там?

— Стремя.

— Вот-вот, если нога застрянет там, то меня будет тащить за конем на всем скаку. В лучшем случае, я сломаю ногу. А в худшем конь вышибет мне мозги ударив своим задним копытом. — Вермунд фыркнул. — плохая идея Димитар.

Я закрыл рот.

Если учесть, что меня и так определили как человека ограниченного в правах, и не совсем годного к тутошней жизни, то наверно не стоило упорствовать в вещах которые кажутся моему хозяину глупостью. Наверно надо было не рассказывать Вермунду о седле, а сделать его – и показать. Это было бы наглядно, и сразу исключило дурацкие споры. С другой стороны, поскольку я представлял седло только приблизительно, не исключено, что я попортил бы спину Вермундову коню, и все это могло окончится для меня печально. Ну ладно – не хотите, так и не надо. В конце-концов я не стремлюсь построить здесь Кремниевую долину на несколько тысяч лет раньше срока. Моя задача выбраться отсюда домой, как можно скорей. Не хотят прогресса – мне-то что? Но вот она – человеческая косность мышления! Как однако же трудно приходилось Леонардо да Винчи, Архимеду, и прочим изобретателям, чтобы убедить обывателей в полезности нововведений! Так наверно Гипподамию Милетскому ретрограды бубнили, что не надо строить города по четкому плану, Эпаминонду старые вояки пеняли за косой строй, а Архимеду умники советовали просто сидеть в ванной, и ни о чем не думать… И так до самого изобретения колеса и палки-копалки…

— Попадай в шаг коня, сын, — закричал Вермунд. — Ты должен помогать ему, а не висеть на спине кулем!..

— Я уста-ааал, — признался Лейв проезжая мимо – растянуто, в несколько выдохов, на каждый удар конского копыта о землю.

— А устал, — так слезай. — Махнул рукой Вермунд. — Отдохнешь, снова залезешь.

Лейв наклонился к шее коня, перекинул через него одну ногу, слез на землю, и пошел к нам раскоряченной походкой старого чапаевского кавалериста. Хвитфакси плелся за мальчишкой вскидывая ноги чуть выше, чем это было нужно для шага. Мне при взгляде на коня вспомнились боксеры, что пританцовывают перед противником, чтобы показать как много сил у них еще в запасе…

— Хочешь проехать? — Спросил меня Вермунд.

— Хочу, — кивнул я.

Я подошел к коню, и взял у Лейва поводья, и снова накинул на шею коню.

— Ну-ка постой смирно минутку Хвит, — попросил я белогривого.

Хвитфакси повел на меня ярым зраком, но послушался. С того укуса прошло много времени, мы узнали друг-друга лучше, и поладили. Хотя начиналась дружба с меркантильных подачек вкусненьким. Естественно моих ему… Поскольку ни седла ни стремян не было, то взбираться на спину коня приходилось исключительно за счет ловкости. — (вот еще для чего нужно стремя, жаль что я не догадался вовремя сказать это Вермунду). Я хекнул подпрыгнул вверх и перевесился на конском крупе как колбаса – голова и руки с одной стороны, ноги с другой. Потом охватил шею Хвита левой рукой, в то время как правую ногу, изогнувшись червяком забросил на конскую спину. Пара судорожных движений, и я оказался верхом на коне. Неплохо, неплохо… Лейва Вермунду пришлось подсаживать…

— Вперед, малыш, — похлопал я коня по холке, и легонько подстукнул пятками. Хвитфакси задорно взял темп. Я трясся на нем, время от времени натягивая поводья. Это было почти как на велосипеде, с той только разницей, что больше трясло, не было такой уверенной посадки, и направление ты задавал лишь примерно, все таки руль из поводьев и ноги коня жесткой связи не имелии. Хвит в очередной раз прогалопировал мимо коров, смачно с брызгами вступив в зеленую лепешку и попытался наскочить на лежавшего на дальнем конце поля Виги, после чего пес оскорблено лая бежал за нами треть круга, примериваясь сбоку ухватить Хвитфакси за бабку. Хвит начал тревожно косить глазом. Я грешным делом испугался – и того что конь поддаст Виги задним копытом, и того что я при этом кубарем полечу на землю. Все-таки ездить по ровному месту одно, а сидеть на брыкающимся коне совсем другое.

— Оставь, Виги! — Крикнул я, — нельзя!

Виги еще раз грозно гавкнул, и сел почесать за ухом. Догонял он, поэтому мог было считать себя победителем.

Я подъехал к летней хижине, и соскочил с коня. Не так как Лейв, а перебросив ногу перед собой, и одновременно выгнув спину, оттолкнувшись задом от крупа. Это было модно, хотя немного не рассчитал, и придал себе слишком большое ускорение, отчего запнулся и едва не влетел в землю носом. Но в целом, вышло нормально.

Я отдал повод Вермунду.

— Ты не в первый раз на коне. — Вермунд не спросил это, а сказал утверждающе. — Сам здесь тренировался.

Я подумал, соврать или сказать правду, — в конце-концов Вермунд не разрешал мне ездить ни на его лучшем жеребце, ни на кобылах. Но с другой стороны, ведь и не запрещал… Я пастух, и иногда должен быть верхом. Оспак вон, тоже иногда садился на кобылок. А на Хвитфакси он не лазил чисто из страха, потому что подкармливать белогривого ему и в голову не приходило…

— Да, — сознался я. — Не в первый.

— Это видно, — кивнул Вермунд. — Молодец. Мужчина если живет с моря должен уметь водить корабль. А если живет с земли, должен хорошо ездить верхом.

— А если мужчина хочет просто вернуться домой? — Спросил я.

— Тогда он должен уметь делать и то и другое особенно хорошо. Кто знает, какие ему нужно будет одолеть дороги…

Мы оба замолчали. Лейв тем временем уже отошел, престал корячить сведенные ноги бубликом, и подошел к нам.

— Видел мой нож, Димитар-р? — С простодушным хвастовством спросил он.

— Откуда? Я же не был там, где ты получил возможность его носить, — ответил я с гораздо большим энтузиазмом, чем испытывал на самом деле. Нож Лейва я видел сегодня только мельком, на его пояснице, но судя по рукояти он совсем не отличался от тех, что носили здесь все другие взрослы мужчины.

— Смотри!

Лейв потянул руку назад к пояснице и вытянул оттуда нож. Да не то что нож, — ножищще. Как и у большинства здесь, это был здоровенный грубо откованный тесак живопырного вида, с утяжеленным ближе к острию лезвием. Чем-то он напоминал виденные мной в американских фильмах ножи "боло" с заостренным концом, только у этого была еще и длинная рукоять, почти на три узкие ладошки Лейва. Это был совершенно утилитарный безо всяких украшений инструмент, одинаково пригодный для почти любого дела. Им можно было и нарубить хворост, и вскрыть живот свежепойманной рыбе. И не только рыбе. Нож в руке Лейва внушил мне своим видом смутную неявную тревогу. Причем, думаю, вытащи Лейв на свет божий какой-нибудь специализированный здесь инструмент для убийства себе подобных, вроде меча, он бы не произвел на меня такого тягостного впечатления. Может потому, что в мое время меч можно было увидеть только в музее, и он для меня уже не очень сильно воспринимался как оружие. То есть умом воспринимался, а сердцем – нет. Зато вот это мрачное грубое лезвие с вкраплениями черной окалины, будило в памяти воспоминания о многочисленных бытовухах, репортажи о которых с непонятным сладострастием крутили расплодившиеся в телевизоре криминальные хроники. Там обычно присутствовали один-два трупа в нестиранных тренировачных и банных халатах, лежавшие вповалку на кухнях среди пустых бутылок в лужах крови, и рядом заляпанный кровавыми отпечатками хозяйственный нож; – воистину универсальный инструмент, погубивший народу куда больше, чем автомат Калашникова… Вот и в этом ноже, была не романтика рыцарских баллад, а грубая неприглядная правда жизни.

— Здорово? — Поинтересовался Лейв.

— Ну… Да. — кивнул я, отгоняя непрошенные ассоциации.

Видимо я промедлили с восхищением, потому что Лейв торопливо добавил.

— А когда я стану постарше, отец обещал мне настоящий меч! Он может. У отца много добра.

— Лейв! — Укоризненно сказал Вермунд. — Не болтай попусту ни о чужом ни о своем, — накличешь худое.

Вермунд величественно поднял руку. Лейв вздохнул, закрыл глаза, и стоически стерпел подзатыльник.

— Я метну? — Спросил Лейв.

— Давай – подзадорил Вермунд. — Вон, в столб.

Лейв примерился, размахнулся с замахом и запустил нож в один из столбов, что поддерживал крышу летней хижины. Все-таки такой тесак был для парня тяжеловат, не было в броске ни силы ни скорости. Нож как утюг тяжело пробухтел по воздуху, пролетел мимо столба и улетел в землю. Вошел он туда лезвием, — как ни крути а с таким центром тяжести у носа, в умелых руках этот нож действительно можно было метать.

— Тяжелый… — Пожаловался Лейв, побежав за ножом.

— А ты тренируйся, — станет легким. — Ответил Вермунд. В любом деле сноровка нужна.

— Если я научусь хорошо метать нож, — мне уже никто не будет страшен! — Заявил Лейв.

Вермунд покривился.

— Если ты научишься хорошо метать нож, тебе будет не-страшен один человек.

— Какой? — Перебил от удивления Лейв.

— Любой, но только один. И то если удачно попадешь… А если их будет двое, то перед вторым ты окажешься безоружным.

— Значит надо не выпускать нож?

— Стараться не выпускать. Тогда ты всегда одолеешь безоружного. Но, что Лейв, если и у врага будет нож?

— А что тогда?

— Вы оба порежете друг друга. Если оба будут трусливыми, то выиграет более острожный и ловкий, он наделает своему врагу больше ран, и враг раньше истечет кровью. Но если противник окажется храбрый, не станет вилять, и прямо пойдет на твой нож, тогда он все равно может забрать тебя с собой, и ты никак не сможешь ему помешать. Поэтому всегда старайся, чтобы у тебя была более длинная рука, чем у врага. Человек с ножом сильнее человека с голыми руками. Человек с мечом сильнее человека с ножом. Человек с копьем сильнее человека с мечом. Человек с луком сильнее всех троих пока… что Лейв?

— Пока у него есть стрелы!

— Правильно. Но даже если у него есть стрелы, от лука мало толку в доме. Зато нож… Всему свое место Лейв. В этом главная хитрость. А вообще к оружию нужна сноровка. Без неё в любом оружии мало проку. Если бы это было не так, то нам бы были не нужны наши дроттины.

— Почему?

— Потому что раньше, когда у двух племен случалась вражда, все мужчины откладывали домашние дела и становились воинами. Но чем лучше и дороже становилось оружие, тем труднее его было достать и труднее было им научиться владеть. Воин который всю жизнь учится владеть мечом, уже не имеет времени ловить рыбу и сеять хлеб. А бонд – что ловит и сеет, не имеет времени научиться хорошо владеть мечом. Тогда воин идет, и забирает хлеб у бонда, и еще все что хочет, в придачу. Так он становится злодеем. Тогда бонд идет и зовет другого воина, который защитит его и возьмет часть урожая, а не весь как первый злодей. Воины обычно и собираются в дружину к главному в краю, — у нас он от века зовется дроттин.

— Дроттин всегда был главным в нашем краю?

— Дроттин когда-то был выбран всеми бондами, из нескольких племенных вождей. Но в наше время дроттины потихоньку начинают об этом забывать. Им кажется что их главенство естественно. А кто его не признает, тот совершает преступление.

— Но дроттин с дружиной наш защитник.

— Конечно. Но для других бондов из других краев, наш дроттин как раз злодей. А их дроттин – защитник.

Лейв удивленно посмотрел на отца.

— А в чем же тогда разница?

— Для бондов? — Ни в чем. Кроме аппетита того или иного дроттина. Бонды обычно стараются выбрать того, у кого аппетит поменьше. А дроттины стараются как могут держать в узде свой аппетит, потому что знают, что и самой лучшей дружине трудно совладать, если поднимутся все бонды, пусть они и хуже обучены и вооружены. Но если дроттин все же не умеет совладать со своим аппетитом, тогда…

— Что тогда?

— Тогда льется кровь.

— Чья?

— Того у кого оказались короче руки, Лейв.

Двухколесные телеги шли тяжело, подскакивая на каждой колдобине. Мы ехали на вейцлу! Впереди рассекал Вермунд на своем ненаглядном Хвитфакси. За ним, передо мной, вел телегу старый Оспак. Оспак преманентно нудел, что эта дорога его доконает, и иногда обернувшись ко мне призывал внимательно глядеть, и поднимать кости которые от него, от Оспака непременно отвалятся на очередном ухабе, ну и давал другие ценные советы… Я Оспака не особо слушал. Скорость у нас была медленной, поэтому жратва из телег на неровностях не сбегала. Жратвы у нас было богато, плескались бочонки с местным пивасом, тряслось в свертках вяленное и всякое другое мясо и рыба, распространяя сногсшибательный запах, ну и так далее. Хорошо еще, что мы никого из животины не гнали живьем. Ребячество это конечно, но гнать животину на убой мне было бы неприятно. Хватило раза, когда Оспак увел с выгона к хутору старую корову. Ингибьёрг потом поведала, как этот "мастер забоя с одного удара" потом долго гонялся за окровавленной несчастной скотиной с топором…

А мне было о чем подумать. Вермунд держал слово, и я ехал на вейцлу, где все окрестные бонды свозят жрачку и подарки дроттину Эйнару. В этом дроттинском местном опорном пункте будет идти несколько дней пир, и я смогу расспрашивать разных людей о мне нужном. Но вот будут ли там нужные мне ответы – вот в чем вопрос. Когда я только попал к Вермунду, я по его рассказам неколько иначе представлял дроттина. И когда не так давно дроттин Эйнар с малой дружиной проехал я увидел всего лишь такую же банду дядек в коже и мехах, отличавшихся от людей с окрестных дворов только количеством железок. Найдутся ли при дружине дроттина местные мудрецы-"мерлины"? А если нет? Где мне еще искать ответы? У двенадцати жрецов на главном капище во время жертвенного пира? Или еще где? Есть ли вообще в этом мире люди с нужными мне знаниями? Ведь как я понимаю – в моем мире, — гораздо более развитом и технологичном – таких людей нет… Это были невеселые мысли. Поэтому я ехал на вейцлу одновременно и ожидая, и боясь её. Переходя поминутно от надежды к глубоким приступа пессимизма.

У меня было время подумать обо всем этом. Мы ехали несколько дней. Сперва по узкой лесной дороге, потом по более широкому тракту. Здесь жило мало людей, и они не так часто ездили меж своими раскинутыми на расстоянии дворами, чтобы сохранять дороги колесами и ногами. Даже я, сугубо городской житель знаю силу природы. Знаю, что если дорогу, или просто тропинку не подновлять часто утаптывая её ногами и ободами колес, то природа скоро затянет её; ветер насыплет на дорогу семян, корни растущих рядом деревьев подползут под утрамбованное полотно, и взрыхлят его… и через несколько лет дорога раствориться, как будто её и не бывало. Для того чтобы этого не произошло, дорогу нужно одеть покрытием, которое окажется не по силам побегам новых растений. Древние, скажем, римляне мостили свои дороги камнями. Когда мы с Настей подсобрали деньжат и выбрались на отпуск в заморскую Италию, мы видели там такую дорогу, которая до сих пор, через полторы тысячи лет после строительства, продолжала использоваться по прямому назначению. Здесь дороги мостить камнем еще не додумались, и применяли иной материал: под колесами наших тележек были длинные бревна. Вряд ли конечно такая дорога сможет просуществовать столько же, как и римская, однако уже в лесной части пути можно было понять её солидный возраст – уложенные стволы за давностью лет затянуло покрывалом земли, травы и бархатного мха. Но в тех местах, где бревна были еще обнажены, они были вполне крепкими. Специально ли подбирали плохогниющую древесину, или предварительно вымачивали деревья в каком-нибудь болоте… Сколько лет было этому пути? Пятдесять? Сто? Больше? Я не знал. Одно я понимал точно. При таком бедном населением крае, прокладка дорог была настоящим трудовым подвигом для жителей хуторов. В древнем Риме прокладкой дорог занимались армия, в свободное от завоевательных походов время. То есть когда какой-нибудь легион не был в походе, с целью отхапать у соседей очередной кусок земли, то он занимался возведенеим зданий и прокладкой дорог. Но легион – это несколько тысяч здоровых мужиков. У здешних прокладчиков дорог такого количества рабочих еще просто не нарожали, и я восхитился упорством местных.

Между тем, хоть край и был пустынным, у нас постепенно появлялись попутчики. Это в общем было неудивительно, если учесть, что все окрестные жители посылают представителей, которые должны прибыть в одно время в одно и то же место. С боковых ответвлений на наш "большой тракт" выбирались похожие на наши телеги, верховые на лошадях и сопутствующие им коровы и овцы. Несмотря на отдаленность жилья многие здесь друг-друга знали, а если кого не знали, то их тут же знакомили. Даже я видел знакомые лица, из тех кто в свое время заезжал на хутор Вермунда. Было видно, что люди едут на праздник… или, на тусовку, называйте как нравиться. Многие были принаряжены в незамурзанное работой белье, мелькали крашенные вещи и различные металлические цацки. Каждая встреча новых лиц начиналась со взаимных приветственных возгласов. После этого "новички" вливались в наш походный табор, и начинались многочасовые обмены новостями. Что слышно, да что видно, да кто родился, да кто женился, да кто потонул… Как рыба ловиться, да тели телятся… Все это делалось неторопливо, с особенным смаком. Общение и новые новости здесь были редкой роскошью, и ими буквально наслаждались. Это Вам не "В контакте" от набившего оскомину знакомого парой фраз отписаться"… Попутно производились какие-то давние взаиморасчеты, и заключались новые договорные обязательства. Досуг и бизнес в одном лице… Ехали и женщины, среди которых обращали на себя две вдовы, разительно отличавшихся поведением. Одна без обиняков сразу всем сообщала, что ей нужен муж, но эта новость даже по здешним меркам не была из разряда сенсаций. Чем-то вдовушка здешних охотников не устраивала, ибо как я понял, в нынешнем своем состоянии она пребывала уже давно. Вторая, богатая одеждой, с командой слуг, и по виду страшная гордейка, напротив вызывала интерес, но встречала мужские подкаты лишь снисходительными ухмылками и все сводила к зубоскальству. Видать, нынешнее независимое положение её устраивало. В общем, вся эта толпа гомонила, цокала копытами, скрипела тележными осями, мычала и блеяла, и через несколько дней пути наконец прибыла к месту назначения.

Опорный пункт дроттина было видно издалека. Он стратегично оседлал холм, на пересечении трех дорог. Уже подъезжая можно было видеть добрый частокол, вздымавшийся вверх, вокруг которого хаотично раскинулся походный лагерь из телег и походных палаток. Кое-где в лагере вздымались вверх дымки костров. Мы подъехали к лагерю, и съехав с дороги начали объезжать его, чтобы выбрать место для стоянки получше. Судя по тому что я видел и слышал, в лагере творилось примерно то же самое что и в пути, только в большей степени – в воздухе густо висела болтовня. Не обошлось и без ссоры. Рядом с тем местом, где Вермунд приказал нам раскинуть шатер, какой-то основательный деревенский хрен бодро орудуя мотыгой заглублялся в склон холма. Судя по небольшой кучке земли, он совсем недавно начал. Мы успели поставить шатер, а хрен успел вкопаться на метр, когда сверху примчался великолепный во гневе воин.

— Эй ты! — Закричал он в спину землекопу. Но тот уже вкопался в подножие холма так, как клещ в шкуру зверя – только задница осталась наружу, поэтому единственным ответом воину стала очередная куча земли вылетевшая назад.

Воин покраснел, и подскочив землекопа начал дергать того за рубаху. Наконец землекоп соизволил заметить воина, и высунул наружу из своей норы нос.

— Ну, чего?

— Ты!! — фыркунул воин. — Ты что делаешь?

— Землянку, — объяснил хрен с мотыгой.

— Зачем?

— Чтоб жить, пока будет идти пир.

— А кто её потом закопает? — Спросил воин.

— Зачем закапывать? — Удивился хрен с мотыгой. — Когда мы приедем кормить дроттина зимой, жить в палатках будет холодно. А у меня уже будет своя теплая землянка. Я думаю, это разумно рассужено, и потому, не нужно тебе так кричать.

— Это ты на тинге можешь себе землянки копать! — еще больше рассердился воин. — А здесь крепость дроттина. При случае она должна отражать врагов. И нам не нужен подкоп под самым её основанием! А зимой чтоб не замерзнуть залезешь в тюлений мешок! Понял?

— Понял…

— Так Закапывай! — буркнул воин.

Землекоп поворчал, но начал упихивать землю обратно своей мотыгой. Воин некоторое время понаблюдал, и гордо удалился. А незадачливый землекоп, хоть и рассчитывал на землянку, после уничтожения дела рук своих сразу, как и мы начал разворачивать свой шатер. Сразу видно запасливого человека…

Эту ночь мы провели у костров. А на следующее утро наступила церемонии "кормления". Все снова запрягли коней в телеги, и вереница устремилась наверх, в крепость. Пребывали они там не сказать чтоб долго, но и не мало, — после чего выезжали обратно вниз. Мне все это напоминало очередь на визит к врачу: пациент вошел, пациент вышел. Когда моя телега, вслед за той что вел Вермунд, — (теперь мы с Оспаком ехали на второй за ним) подъехала ближе, я увидел что кроме частокола крепость ещё и окружена рвом. Впрочем, поскольку подъемных мостов здесь еще не придумали, перед входом ров прерывался. Моя телега миновала створки ворот, и въехала вовнутрь. Здесь все оказалось несколько не так, как я ожидал увидеть. Места за частоколом оказалось много, потому что построено было мало. Видимо оградили, так сказать, с запасом. Было там всего три постройки. Две огромных размеров деревянных строения являли собой некий гибрид между избой и длинным бараком. Судя по тому, что в одной из них были окна затянутые бычьим пузырем, это была постройка для людей. Она выглядела поновее, за счет более светлого дерева. Вторая, напротив, не имела окон, зато могла похвастаться большими высокими дверьми, что намекало на склад. Третья же постройка, куда меньшего раздела, некоторыми особенностями с головой выдавала себя как многоместный туалет типа "сортир"… Мда. Вот и все что здесь было. Между этими постройками недалеко от входа на мощном деревянном кресле с прямой высокой спинкой сидел уже знакомый мне дроттин Эйнар. От того, что он теперь не трясся на лошадке, внушительности в нем еще прибавилось. Рядом, не заслоняя величие дроттина, стояло несколько могутных дружинников.

Дальше процедура была незатейливая. Вермунд степенно поздоровался, дроттин милостиво ответил, после чего телега Вермунда подъехала ближе к "складу" из открытых дверей вылетело несколько работников дроттина, который споро схватили с телеги жратву и другие вещи, и задав Вермунду пару вопросов касательно содержимого утащили всё внутрь. Вермунд отъехал, и та же процедура повторилась с нами. Приветствовали дроттина, и отвечал на вопросы служек Оспак, а я сидел да помалкивал. Подбежали – хвать-хвать-хвать – и наша кобыла довольно повезла лишившуюся груза телегу обратно к выходу, и спустилась вниз, минуя тех, кто еще не был на приеме у здешнего его величества. Я ожидал как-то не этого…

— Это что, и был "пир"?! — Спросил я Вермунда, когда мы приехали обратно к шатру.

— Нет, ну что ты! — Засмеялся Вермунд. — Это была выдача, а сам пир будет завтра. Дроттин построил здесь новую пиршественную палату, так что посидим удобно. В старой-то приходилось сидеть друг у друга на головах…

Это меня с одной стороны успокоило, а то я как-то начал опасаться, что эпохальный пир, о котором когда-то рассказывал мне Вермунд прошёл так быстро, что я его даже не заметил. Выходит, общий пир все же существовал, пусть и придатком к снабжению команды дроттина харчами и материальными ресурсами. Это вроде как радовало. Но с другой стороны, я был жестоко разочарован самим местом. Пока я что-то не наблюдал вокруг беловолосых волхвов в длинных одеждах, у которых можно было бы взыскать нужной мне мудрости. Волхвы были конечно образом который я почерпнул из фентези, но я не очень понимал, как вообще браться за дело. Пока что я видел все тех же древних человеков, знания которых явно не поднимались выше рубки леса и кормления овец…

Однако, пока что лучшей возможности чем здесь, чтобы найти хоть что-то, мне не представлялось. Здесь было большое по тутошним меркам скопление людей, с разных мест. Может кто из них что и знает. Я подумал, что раз пир будет завтра, то нужно воспользоваться сегодняшним днем, пока все трезвы и в твердой памяти. Так, отпросившись у Вермунда, я пошел толкаться среди палаток, так сказать в народ.

Какое-то время я шлялся среди импровизированного стана, и раздумывал за какую ниточку взяться что бы распутать клубок. Странно было посреди разговоров о овечьей шерсти, и лошадиных статях хватать постороннего человека, и начинать его спрашивать в духе – эй, любезный, не подскажешь, где тут у вас ближайшая дырка между двумя мирами? В свое время я бы точно знал, как поступить с пристающим с такими вопросами на улице… С другой же стороны, семейство Вермунда отнюдь не выразило большого удивления моим рассказом, откуда я взялся. И потом, то существо в зимней пещере… Непонятный гуманоид, повелевающий белым червем. Это в принципе не выходило за границы допустимого. Мало ли какие виды человекообразных могут жить в другом мире, и каких зверей тренировать… И все же это была для меня странность, которую здесь воспринимали как обыденность. Поэтому поспрашивать стоило…

— …А парень-то, выбрался из дома, да и пошел за ней украдкой. Шел он за ней, шел, да не заметил как все вокруг заволокло густым туманом! — Вдруг раздался справа от меня из-за палатки сипловатый мужской голос.

Я остановился и прислушался. Это чем-то отличалось от уже набивших оскомину хозяйственных разговоров.

— …Вышли они к реке. Тут женщина махнула рукой, и из ниоткуда над рекой повис мосток! Когда парень прокрался за женщиной по мосту, — продолжал увлеченно вещать сипловатый мужик – он оказался в месте, в котором никогда не бывал, хотя и тот и другой берег реки он-то знал отлично. Тут то работник и смекнул, что женщина та – аульва!..

Невидимая мне аудитория разноголоса охнула от восторженного испуга.

Я развернулся, и пошел туда, откуда доносился голос. Мосток, который переносит в место, где ты никогда не бывал – это явно стоило послушать! Я уже пробрался мимо палатки, и увидел рассказчика и его слушателей. Вокруг большого костра сидела пестрая компания, от молокососов до седовласых старцев, и напряженно внимала.

Правда еще прежде чем я подобрался к костру, я сообразил, что дядька рассказывал всего лишь какую-то местную сказку. Парень из рассказа таки дошел вслед за женщиной в богатый двор, полюбовался там на пиршество, и по-тихому свалил через мост обратно на свой берег. Это почему-то сняло с бабы за которой он ходил следом страшное заклятье, и когда она тоже вернулась, то подарила парню кучу ништяков… Короче бред какой-то…

И все же, мост на неведомый берег… Ступи на него, и попадешь в другой мир… Совпадение? Или?..

Я подсел к костру, и пока приглядывался, да думал как сподручнее начать разговор, прослушал еще две сказки. Первую рассказал тот же самый сиплый мужик. Это была история о молодом рыбаке, который попал на остров где жил старик из племени свааси. Этот свааси, по словам расказчика был средоточием всех мыслимых пороков, и как свойственно их поганому племени – нечестивым колдуном. Даже ветер который прибил лодку рыбака к острову и тот наслал могучий свааси, для того чтобы заполучить себе парня в качества слуги. Но со свааси в хижине так же сожительствовала молодая красивая девушка хорошего рода, из людей северного пути, которую он некогда украл… В этот момент мне уже стало до скукоты понятно, чем все закончится, — и верно – к финалу старый колдуняка остался на бобах, разве что добивались этого молодые долго и занудно.

Публика однако была в восторге, и охала в те моменты когда старый рогоносец-свааси уматывал по делам, а парень с девкой оставались вдвоем, и когда молодые навсегда свалили от нудного старикашки на лодке, попутно еще и обворовав старикана во всяких полезных вещичках…

Потом инициативу перехватил другой рассказчик, — седой крепкий дедуган, надо понимать возрастом как раз с антигероя пошлого рассказа – который поведал как некая скотница заблудившись на прогулке в лесу долго плутала и наконец вышла к пещере, где жил страшный трётль… — Здесь я опять живо заинтересовался рассказом. — Третль вылез из пещеры, и начал раздумывать – сперва снасильничать, а потом уже подзакусить скотницей, или же отхрумкать от неё кусок, и уже на успокоившийся желудок совершить охальство над тем, что осталось?.. Но хитрая деваха заболтала трётля загадыванием загадок до такой степени, что он совсем позабыл о времени, прозевал восход солнца и когда дневной свет коснулся его, в страшных муках обратился в камень… Скотница убежала, но вскоре к пещере вернулась жена трётля – великанша-сьесса, которая нашла косынку, обнюхала её и пошла по пятам…

Все охали. Я же вспомнил зиму, и неподвижного гиганта у костра, который радовался что к нему зашел заблудившийся козел… Слушая сказку я подумал, что если что и было хорошего в той встрече, что у трётля не возникло никаких сомнений что со мной делать – слава богу меня он хотел только съесть… Сказки здесь – как впрочем и везде – тесно сплетали правду и вымысел. Впрочем, теперь я уже не мог поручиться сколько именно там вымысла. Или скажем, не были ли сказки моего мира правдой, которая стала казаться брехней потому что слишком много прошло лет, и слишком много исчезло… Пока я раздумывал об этом, предприимчивая скотница успела ухайдокать и великаншу, и вышла замуж за годного юношу.

Слушая здешние байки, я заметил существенную разницу со сказками своей родины. Наши сказки обычно в конце сообщали, что герои "жили долго и счастливо", ну или в крайнем случае, если герою женка не обломилась – "стал он жить-поживать, да добра наживать". Здесь же, после того как рассказчик заканчивал свою историю о героях, он нейтральным тоном добавлял "а больше о них ничего не рассказывается". Наши формальные завершения сказок конечно нравились мне больше – в них был неугасимый оптимизм. А у здешних реализм и суровая правда жизни – что-то там еще могло случиться с героями – и плохое и хорошее…

Когда дедуган окончил сказку, все на какой-то момент замолкли, и я решил, что надо пользоваться моментом. Эх, попробуем…

— А слышал ли кто из вас – спросил я громко и тщательно подбирая слова, — правдивые истории о людях, которые были неведомым образом перенесены в ваши края из далеких мест и других времен?

Все начали переглядываться, покачивать головами. Над людьми пошел негромкий отрицательный гул.

— Нет, не слышали, — наконец сказал какой-то парень с простецкой физиономией – Давай рассказывай!

— Рассказывай! Рассказывай! Да! — Радостно поддержали парня другие.

Тьфу! Они решили что я хочу попотчевать их новой сказкой. Чтоб им…

— Я сам не знаю этой истории в красивом связном виде, чтоб её можно было красиво рассказать, — пробубнил я. — Просто слышал о случаях, когда неведомая сила приносила сюда чужаков. И они не могли понять, какая сила унесла их так далеко от дома в мгновение ока.

— И что они делали потом? — Жадно подался ко мне сиплый дядька.

— Думаю… искали путь назад. Ходили по людским сборищам, и расспрашивали не слышал ли кто, каким образом с ними могло случиться такое несчастье…

Все замолчали.

— Брехня! — Наконец махнул рукой основательный дядька. Одно дело, истории о великанах-трётлях, или о сокрытом народе аульвов – о которых все знают, что они на самом деле существуют. Или же о шаманствах проклятых заклинателей ветров свааси. Или же рассказы о диях-владыках, которым все подвластно. Эти истории и слушать интересно, потому что все это правда. Или по крайне мере могло бы быть правдой. А про неведомо откуда мгновенно явившихся людей – это брехня! И стыдно было бы нам, людям трезвомыслящим, и разводить такие разговоры.

Он собирался сказать еще что-то, но тут старый дедуган громко кхекнул, сморщил лоб и пожевал губу, готовясь что – то сказать, и основательный умолк. Видать дедуган тут был в авторитете.

— А если диям, как ты верно говоришь, все подвластно – наконец изрек дед, — то, своего промысла ради, разве не могли бы они перенести живого человека между мирами?

— Ну… — Завис обогащенный новой мыслью основательный бонд.

Дед тем временем развивал.

— Многое из того, что знаем, мы не видели своими глазами, и не видели даже наши отцы и отцы-отцов. Мы знаем об этом только из древних песен, что исполнялись людям на забаву. И хотя мы не знаем правда ли эти рассказы, но знаем точно что мудрые люди считали это правдой. Скальды рассказывают как правду, что мировое Ясень-Древо и пронизывает и связывает, и кладет предел всем мирам. Корнями оно уходит в туманный мрачный Хель, на ветвях его располагаются многие миры, а на самой вершине жилище диев – Асхейм. И если доподлинно известно со слов мудрых людей, что всесильный дий-владыка Один провел всех наших предков из места которое называется Мидгард, сюда в место которое называется Свёльгард, и где мы живем и доныне… То почему тебе трудно предположить, что он смог сделать то же самое для одного человека?

Скептичного бонда видимо поколебала такая логика. Он сделал задумчивое лицо, и собирался что-то спросить, но не успел.

Прямо над нашими головами раздался громкий вороний грай.

Все подняли головы – на верхушке шеста палатки восседал большой иссине-черный ворон. Ворон поглядел вокруг, поворачивая голову своими ломанно-быстрыми движениями, переступил с лапы на лапу, подправил сложенные, блестевшие будто лакированные, крылья, и глядя на нас еще раз оглушительно и громко каркнул.

— Вран Одина… — Пробормотал старик поглядев на птицу.

— Вран, вран… — опасливо зашептались люди у костра.

Естественно я уже слышал и о диях-владыках, которых можно было не ошибаясь назвать здешними богами. И о главном из них – Одине. Но сегодня я впервые сталкивался с верой этих людей в высшие силы в их конкретном и зримом проявлении. И судя по тому, с какой настороженностью восприняли люди. И я подумал, что видать богов они себе создали суровых.

— Он слушал нас… — Обводя глазами людей прошептал малый с лицом простака.

— Это… Это ты виноват. — Сразу зашел с козырей дедуган и тыкнул пальцем в скептичного бонда – Ты начал рядить, что правда, что неправда, — и тем усомнился в могуществе Одина!

Никто вроде не пересаживался, но вокруг скептичного бонда как-то сразу образовалось пустое место.

— Ничего я не усомнился, — облизал губы недавний скептик – всем известно могущество Высокого. Я ли не первый славлю его на жертвенных пирах? А если я и сказал чего лишнего, так это не подумав, а не по злобе. Одину нет причин гневаться на меня…

— Не хватит ли вам пугать друг-друга, точно старым бабам? — Подступил ближе высокий мужчина в войлочной шапке. А ты, юноша… — Он повернулся ко мне. — Жаль, что не знаешь ты целиком эту историю о перенесенном меду мирами. Я скальд, меня зовут Армод. Я бы с удовольствием написал про это песню, если бы нашелся тот, кто мог бы мне рассказать её целиком.

— Мне и самом жаль, что я не знаю такого человека. — Сказал я, и пошел обратно к палатке Вермунда.

Шумная беседа колыхалась как река в бурное половодье. Голоса плыли невнятным общим шумом, в котором вдруг как всплеск вскипало вдруг чье-то более громкое, различимое понятное слово, и тут же снова тонуло в общей болтовне. Мы сидели в том самом огромном "бараке", который я увидел впервые въехав за частокол. Пир шел полным ходом. Сидели же мы так: в самом дальнем от входа конце барака стоял длинный стол, за которым гнездились дротты-дружинники, а так же гости из малой дружины. Они получались от нас наособицу, потому что перед ними стоял еще один стол, за которым со своими ближними, на стуле с высокой – и как мне казалось неудобной спинкой сидел сам дроттин Эйнар, с ближними людьми. Вот стол Эйнара и образовывал верхнюю перекладину буквы "П", от его краев вдоль по стенам тянулись длинные столы со скамьями, за которыми сейчас со вкусом едали и выпивали собравшиеся бонды. Я сидел за левым столом почти у входа, на самом конце ножки "П", вдали от дроттина и его центрового стола, и расположившихся ближе к верхнему столу уважаемых, зажиточных людей. Учитывая мой социальный статус, я вообще удивился, что попал на общий пир, но тут, видать, похлопотал Вермунд. Сам он сидел на одной из ножек "П" ближе к перекладине – солидное место. В остальном, кроме распределения мест по козырности, в зависимости удаления от дроттина, иных различий за столом не наблюдалось. Ну да разве еще посуда. Ближе к дроттину ели на золоте и серебре, и пили из аналогичных кубков. У нас на концах столов пили из деревянных долбленок, и ели с деревянных мис. Тарелки и кубки тут кстати изначально на столах не были, и приносились с собой. Хорошо, что об этом Вермунд еще дома случайно упомянул, и я прибыл со своим деревянным столовым прибором… Еда же на столах была насколько я могу судить практически одинаковой и добротной. Лежало на столах мясо, да рыбья строганина, зернь, да птица, с равным промежутком, чтоб никому было не обидно, и каждый мог дотянуться и со всем вежеством отрезать себе пласт ножом, или культурно отщипнуть пальцами. Так же пальцами не стеснялись передавать жратву, если сосед просил до чего не мог дотянуться… Если долбленые ложки для жидкости здесь уже освоили, то в сторону такой вещи как вилка даже еще и не начинали думать. Обходились ножом и руками. Я к этому привык еще у Вермунда, однако брал только, до чего мог сам дотянуться… В центре зала между столами стояли котлы, из которых периодически разливали. Люди с черпаками периодически подбегали к котлам, набирали, и разливали страждущим, не забывая каждый раз потом снова заботливо прикрывать котлы деревянными щитами – чтоб ни одна замаскировавшаяся среди добрых гостей сволочь не сглазила добрый напиток да не наслала на пьющих порчу…

Шипели и шкворчили на стенах факелы, гомонил народ, глухо стукала деревянная посуда и более звонко посуда металлическая. А в целом это все напоминало в сто раз увеличенные кухонные посиделки из моего мира на заурядном дне рождения, в стиле "кому еще оливье?". Утрирую конечно. Отличия были. Функцию оркестра здесь исполнял сборный коллектив граждан с длинными – больше человеческого роста – дудками, бубнами, какими-то гуслями, и гортанными вибрирующими дребезжалками, которые в моем мире я знал как атрибут народов крайнего севера, под названием "варган". Так же, периодически подначиваемые застольниками, выступали граждане, которые были не лишены голоса и памяти на стихи. Здесь это называлось даром скальда. Самый же цимус здесь считался если человек мог выдать что-то складное по просьбе, экспромтом, что вызывало бурю восторга и одобрительный ор. Вообще народ уже отошел и расслабился. А начиналось все уныло и почти ритуально. Рассаживались чинно, будто не просто садились за стол, а делали нечто особенное. Несколько человек от лица бондов сказали дроттину приветствие, на которое он милостиво ответил. Затем прошло несколько тостов, которые все выпивали исключительно торжественно. Несмотря на то, что я сидел почти на конце стола, с соседями мне повезло. Справа от меня основательно засел лысый как пень дед, которому до меня не было никакого дела в смысле разговоров. Обещание наше ограничивалось тем, что он улыбаясь щербатым ртом указывал мне, что ему подать из удаленной от него жратвы; что было рядом с ним, дед и так мел как вентилятор, так что оставалось только удивляться, почему при такой прожорливости дед был так тощ, и сух как щепа. Впрочем, может поэтому и мел. Оголодал старый… Через некоторое время дед нагрузился, и благожелательно рыгая погрузился в полудремоту, порывавшуюся только для возлияний во время тостов. Вопросов про жизнь он мне не задавал, а главное о своих делах, как это вообще бывает любо старикам, мне насильно не рассказывал, и я крепко полюбил его за это. Слева же от меня соседом, к моему удивлению оказался тот самый Армод, с которым я познакомился слушая байки у костра. Армод был настоящая находка, так как взял на себе роль просвещать меня о том, чего я не знал, и сам похоже находил в этом удовольствие. В нем явно пропадал талант футбольного комментатора, потому что он емко и сжато отвечал на мои вопросы по происходящему, если я чего-то не понимал.

Собственно, пир начался, когда после взаимных приветственных и хвалебных речей бондов, дроттин воздвигся на ноги, и подняв узорчатую чашу тостировал выпить всех кубок Одина.

— Пьем в честь Одина, — быстро успел мне пояснить Армод, — пусть дарует он долгое владычество нашему дроттину, чтоб была с ним всегда удача, и сопутствовала ему всегда победа,

И действительно. Народ начал приветственно выкликать в том духе, чтоб пусть правит долгие годы, и чтоб всем врагам кирдык, и что удача дроттина – это наша удача… Дроттин кивал, потом отпил. И все отпили. Армод, щуря левый глаз, ловко раздвинул рукой усы, чтобы залить в рот свою деревянную чару. Был он видать мастер этого дела, потому что по бороде у него, в отличие от многих не потекло ни капли…

Вторым заходом, таким же порядком пошел кубок Фрейра.

— Пьем в честь Фрейра, чтоб дал он всход на полях, силу мужским чреслам и плодородие женским утробам, — не забыл объяснить мне Армод, любовно поглядывая на чарку.

Третим заходом пошел кубок Нъёрда.

— дабы дарил Он рыбакам в сети богатый улов, не гневался на них бурей, и не брал раньше времени их лодьи и жизни. — Доверительно дохнул на меня пивным запахом Армод.

Четвертым заходом пошел "лучший кубок".

— Пьем за благо всех владык-диев, чтобы даровали они благо и живущим людям. — Сообщил Армод оглаживая бороду.

После лучшего кубка все уже как-то расслабились. Во первых обычай был выполнен, ну и во-вторых, хоть и не знали здесь еще таких крепких вещей, как водка или коньяк, все-таки четыре кубка это вам не чих. Люди раскраснелись, церемониальность сползла, уступая место подогретому пивным духом удовольствию. На местный пивас я не налегал, но зато успел основательно отъесть кабаньего мяса с соседнего блюда, пока его еще не совсем захватили руками. Не забывал я и о своей главной цели – попытаться найти в этом жрущем и пьющем собрании хоть намек, хоть ниточку на то, как мне искать путь домой. Поэтому после того как все выпили поминальный кубок – (за родичей, что уже прожили и сожжены на кострах, весело сообщил мне Армод пришедший от выпитого в самое благостное расположение духа) — я решил, что пора уже браться за Армода всерьез. Не зря же он мне подвернулся.

Размышляя об этом, я осматривал гостей, и налюбовавшись на бондов и женщин, перевел взгляд на столы, где сидели дружинники дроттина. Внимание мое привлекли несколько мужчин, которые выделялись тем, что сидели несколько наособицу от стальной дружины – пустое место на скамье отделяло их от остальных. Было их девять, ладных молодцов, с резкими хищными лицам и какой-то особой, злой плавностью в движениях. Я посматривал на них, и поглядев на одного, когда тот окинул взглядом зал, мне показалось… Всплыла в памяти сцена, когда дротттин с дружиной проезжал мимо нас, купающихся в речке. Тогда мне тоже показалось, что у одного из дружинников странные глаза… Нет не могло этого быть… Но вот еще один из этих девяти мазнул взглядом по залу, и трудно мне стало уверять себя, что я ничего не вижу…

— Армод, — спросил я, толкнув своего соседа.

— А?.. — Повернулся тот.

— Скажи мне, правда, или мне чудится что у тех людей из княжьей дружины, что сидят за его спиной по левое плечо, странные какие-то глаза?

— Неужто ты про них не знаешь? — Удивился Армод, и от восторга перед моим невежеством даже отставил в строну чарку.

— Не-а, — покачал я головой.

— Хорошее же у тебя зрение, если ты смог разглядеть их глаза с другого конца зала, — пробормотал Армод.

Это была правда. На здоровье вообще, и на зрение в частности, я никогда не жаловался. Таблицу я читал всю, вплоть до самых нижних и самых мелких буковок. При давнишних проверках в поликлинниках, говорили, что быть бы мне с таким зрением моряком…

— Так что с ними? — Спросил я. — Я и одного из них видел, когда князь проезжал мимо хутора моего хозяина, но тогда подумал что почудилось…

— Не почудилось с улыбкой сказал Армод. — Эти девятеро у дроттина главная сила, и главный страх его врагов. Если тебе есть ради чего жить, никогда не вставай у них на пути. Все они дружат, но самая крепкая связь у них в тройках. Потому если нужно им ехать по дроттиновым делам, то никогда и никуда он не посылает их числом меньше трех. Также, по трое, щитом к щиту, они бъются и в бою. Запомни их имена. Слева сидят – Аки, Ари, Иси. Дальше – Атли, Скули, Скафти. Рядом – Гальти, Гисли, Гилли.

— Как они похожи, — пробормотал я продолжая их разглядывать. — Они что братья?

— Да, — со странной усмешкой кивнул Армод, — все одного помета, от одной суки.

— Эко ты их осабачил… — Протянул я.

— Да ты и вправду не знаешь ничего. — левый глаз Армода совсем закрылся, оставив лишь узкую щель, зато широко раскрытым правым он рассматривал меня как некую диковину. — При чем тут собаки? Они – волчьи рубахи – ульвсёрки.

Армод сказал, "волчья рубаха", но сквозь это, русское я эхом уловил как это звучало на их родном языке – "ульвсёрк". Что-то это название шевельнуло у меня в голове, но я не смог вспомнить. Стараясь подстегнуть ускользавшую память я машинально перевел взгляд на героев нашего разговора. Скули в этот момент как раз воздел на ноже добрый шмат мяса, и оглядев зал широко раскрыл рот чтобы откусить добрый кус. Ноздри его жадно трепыхнулись. И я увидел, — во рту у Скули были нечеловеческие зубы, а именно что выпиравшие длинные клыки, и глаза его, круглые холодные глаза… Я содрогнулся. В дальнем конце зала сидели девять матерых волков, неизвестно как перекинувшиеся, чтобы походить на людей. Или же девять людей, частично потерявшие человеческую природу. Они сидели, ели, перебрасывались какими-то фразами и даже улыбались, но странные круглые их глаза, даже при улыбке не выражали ничего. Зал вдруг стал слишком маленьким, и я ощутил, что сижу слишком близко от них.

— Армод, — сказал я севшим голосом. — Что это? Кто же они, люди или волки?

— Ты не знаешь про ульвсёрков, — уже утвердительно сказал Армод. Удивляться с меня он похоже уже перестал.

Я покачал головой.

— Бывает по-разному, — пожал плечами Армод. — Бывает, что люди находят колдовской способ, чтобы заполучить волчью силу, для того чтоб стать знаменитым воином, или же отомстить живущим врагам. Но бывает, что и волки с помощью заклинаний получают возможность ходить на двух ногах. Ведь все люди и животные, глубоко в дали лет – братья, пути племен которых разошлись, разве ты не знал?

— А эти? — Допытывался я.

— Эти – Армод правильно понял мой вопрос. — Эти – волки. Отец нынешнего дроттина, Свертинг, был вождём, там где люди еще живут племенами. Однажды он поехал на охоту, погнался за зверем, заплутал и оторвался от своих. Через некоторое время он наткнулся в лесу на волка, что лежал пришибленный большим деревом. Сперва Свертинг хотел его проткнуть копьем, ведь волк был совершенно беззащитен, а шкура его была необыкновенно хороша. Да, Свертинг уже явно представлял, как хорошо этот мех оторочит его плащ, и замахнулся уже своим копьем, но тут встретился с волком глазами. Свертинг не был добрым человеком, скорее наоборот. Но, как он потом сказал – волк смотрел на него как воин, — без страха и не ждал пощады. Так, как по словам Свертинга он и сам смотрел бы на подбирающегося к нему, чтобы добить, врага. Тогда Свертинг опустил копье, и поднял дерево. Он думал, что у волка наверняка перебит хребет, но мох был мягок, а удача волка велика – тот смог встать на лапы, еще раз поглядел в глаза Свертингу, и ушел. Через год, одна из служанок Свертинга ввалилась в дом с глазами как два блюдца – на опушке у селения она увидела огромного волка и девять волчат-сеголеток. Свертинг со своими мужчинами схватили копья, и выбежали наружу. Свертинг узнал волка. Тот постоял, обернулся к лесу, и пошел, останавливаясь, оборачиваясь, ожидая. Свертинг велел мужчинам вернуться в дом, оставил копьё и пошел за ним. Никто не знает что они делали, и как общались. Это был непростой волк. Через какое-то время Свертинг вернулся домой, и ничего не обьясняя взял с собой своего сына Эйнара, которому в ту пору было всего три зимы. Мать Эйнара кричала и умоляла Свертинга объяснить, куда он ведет сына, но Свертинг мало обращал внимание на бабский крик. У него и мужчины-то редко осмеливались что-то требовать, что уж говорить про женщин… Свертинг оттолкнул мать Эйнара, и увел сына прочь. Однако нет такой женщины, которая не станет храброй, если речь идет о её ребенке. Женщина тайком пошла за ними в лес. Когда она добралась за ними до поляны, то увидела что на одном её краю стоит Свертинг, на другом сидит волк, а по центру маленького Эйнара облепив рвут на куски девять волчат. У неё потемнело в глазах, и она с криком лишилась чувств. Когда она очнулась, ни волка ни волчат на поляне не было, над ней стял Свертинг, а рядом сидел целый и невредимый Эйнар. Волчата не рвали его, — женщине показалось со страха – они просто вместе играли, а рычание и прикусывание в их играх обычное дело… И волчата также обнюхивали Эйнара, ведь зверь понюхав раз помнит запах всю жизнь… Свертинг не был строг со своей наложницей, хотя с тех пор она до конца жизни осталась заикой. О волке и волчатах с той поры никто не слышал. Свертинг правил племенем, Эйнар рос. Итак, Эйнару исполнилось шесть зим. Наступил плохой голодный год. Был неурожай. Это был уже не первый неурожай, и голод присушил животы людей к хребтам. Люди испугались, и заговорили, что племя может не пережить нынешнюю зиму. Что Свертинг растерял отпущенную ему удачу, и прогневил богов. Это было на севере, там где люди еще верят, что удачу племени можно вернуть, если принести в жертву богам потерявшего удачу вождя. Люди взяли факелы и оружие и пошли к дому Свертинга. Если бы тот дал спокойно умилостивить богов, его семью бы не тронули. Но дворовые Свертинга встали за него, пролилась лишняя кровь, и люди племени осерчали. Они убили и Свертинга, его наложниц включая заику, его дочерей, и всех его дворовых, а дом сожгли. Сбежать в лес смог только один доверенный дворовый Свертинга, и он смог увести с собой маленького Эйнара. Но кроме Эйнара дворовый человек также унес в спине стрелу. Охотники племени следующим летом нашли кости того доверенного растасканные зверьем… Об Эйнаре же с той поры никто не слышал, и все полагали, что его тоже съели волки. Однако, через несколько лет на море появился смелый викинг Эйнар, которого вскоре прозвали Эйнар-вильдлоги. Был он в самом младшем мужском возрасте двенадцати зим, но наводил ужас на купцов, и ходил в самый отчаянные набеги. В младшую свою дружину он принимал самых жестоких и и свирепых людей. А старшей его дружиной были девять молодцов, перед которыми робели и бывалые разбойники, и которые любому готовы были перегрызть за Эйнара глотку. Еще через несколько зим, добыв немалую славу и богатство, Эйнар завел свой корабль на берег и отправился навестить свое племя. Что он там делал, даже бывалые викинги вспоминают с удивлением. Тем из племени, кому Эйнар посадил на спину орла, можно считать повезло.

— Что значит, посадил орла? — Первал я.

— Это когда человеку сзади вскрывают ребра и вывешивают собственные легкие ему на спину, будто два крыла, — Объяснил Армод. — Выглядит и в самом деле похоже.

— Прелесть, прелесть…

— Остальные умирали куда дольше и мучительней. К концу третьего дня, Эйнар стал человеком без роду, без племени. С тех пор он закончил викингские походы, пришел сюда, отвадил других гостей, и прочно стал здесь дроттином защищающих местных бондов. Так.

Армод, закончил говорить, и тряхнул бородой.

— Уф, в горле пересохло… — Он отпил добрый глоток пива. — Ну как тебе история?

— Это все… правда?

— А есть причины усомниться?

— Да как сказать… — пожевал я губу. Ты сказал, что когда Эйнару было три, его волчата были сеголетками.

— Да, — с полуутвердительной-полувопросительной интонацией подтвердил Армод.

— Потом он со своими девятью воинами появился, когда ему было двенадцать зим.

— Да, — точно так же подтвердил Армод.

— А сколько дроттину Эйнару сейчас?

— Двадцать шесть зим.

— В моем ми… То есть в моих краях, волки столько не живут. А у вас?

— И у нас не живут, — кивнул Армод. — Обычные – это слово он выделили нажимом – не живут.

— Может это дроттин и его приближенные специально распускают такие слухи? Ну, чтоб подерживат к себе почтение?

Армод поглядел на меня с легким презрением, и хохотнул.

— Ну так пойди и скажи девятерым, что они не волки…

Я машинально поглядел в сторону девяти братьев, охота возражать как-то сразу пропала.

— Ну ладно, — махнул я рукой. — А что, Эйнар хороший дроттин?

— Хороший. — Кивнул Армод. — Бондов не обижает… пока они дают ему все что он хочет. На женщин правда падок, да только долго они у него не живут. А дроттин – хоть куда. Никто из других на его земли даже претендовать не думает.

Я задумался, насколько лестную характеристику дал Эйнару Армод.

— Ты Армод, скажи мне другое. Откуда ты так подробно все знаешь. И что было со Свертингом, и как он носил сына в лес, и все вплоть до того, как Эйнар пытал соплеменников?

— Я любопытный, люблю задавать людям вопросы, — усмехнулся Армод. — и слушать их ответы. Вот ты кстати спрашиваешь меня о всяком, а я тебя еще ни о чем не спросил.

— Ну, — я мотнул головой. — если хочешь, спрашивай.

Армод зыркнул на меня, своим прищуром.

— Ты вчера у костра расспрашивал, не слыхал ли кто про людей попавших сюда из другого мира… Ты говорил про себя? Ты такой человек?

Я поколебался. Но потом рассудил, что врать нечего. Здесь не средневековая Европа, так что на костер за прибытие из других сфер не засунут. А если отнекиваться и ссылаться на байки то выйдет как там у костра, — ничего толком не узнаешь. В то же время Армод был странствующим скальдом, человеком опытным. Если я и мог узнать что-то нужное мне здесь, то похоже только от него.

— Да, — кивнул я, на меня вдруг накатилась тоска. — Я и есть такой человек.

— Удивительное дело! — Обрадовался Армод. Слышал я о таких случаях, но увидеть этакую диковинку мне представилось впервые. Позволь расспросить тебя подробнее. Как же ты попал сюда. Возжелал сам, или же по чужой воле?

— Ну и вопрос. Если бы я сам мог прыгать между мирами, так уж не стал бы тут засиживаться, и давно вернулся обратно.

— С одной стороны, так. — Кивнул Армод. — А с другой и не так. Бывает же, что например человек сам спустится в яму с крутыми стенками, а выбраться из него сам, без помощи, уже не может.

В его словах был смысл.

— Нет Армод, — сказал я. — Я понял о чем ты, но я сюда попал не по своей воле. Хотя, честно признаюсь. Останься я в своем мире в тот момент, когда исчез – мне могло бы прийтись очень туго.

— Ты был в опасности?

— Еще в какой.

— Могло ли быть так, что какой-то из богов твоего мира перенес тебя сюда, чтобы уберечь от опасности?

— В моем мире нет богов, Армод.

— Мыслимое ли это дело? — Поразился мой бородатый собеседник.

— Ну поправился я. Есть люди, который верят в богов. Но сам я никогда не видел, чтобы они как то проявляли свое существование…

— И много у вас там богов?

Я поморщил лоб.

— Ну… Есть несколько. Правда большинство их последователей считает, что их бог единственный, который реально существует, а те в которых верят другие, — те выдуманные, и верить в них большой грех.

— Какая удивительная… — Армод задумался пытаюсь найти нужно слово. — Какая удивительная нетерпимость. Я понимаю еще, когда почитатели разных богов выясняют кто из них сильней. Но, отрицать других богов…

— Ну, уж что есть то есть… Очень многие вообще ни в каких богов не верят.

Армод на мгновенье нахмурился, но тут же задал новый вопрос.

— Ты, как я понял, не веришь?

— Нет. По крайней мере пока не увижу собственными глазами.

Некоторое время бородач молча рассматривал меня, потом спросил еще. Взгляд у него был сложный, там мелькало и явное любопытство, и что-то еще. Я не мог понять что, не успевал, выражение глаз Армода менялось как море под порывистым ветром.

— Расскажи о себе. Кем ты был в своем мире?

— Ну кем… — Я вспомнил мои попытки объяснений на эту тему с Вермундом, и решил не усложнять. — В основном, пас коров.

Снова морская рябь заплясала в глазах бородача.

— Ты кажешься мне человеком способным на большее, чем пасти коров. Неужто ты жил такой обыденной жизнью?

— Обыденной. Та нашел хорошее слово. Такой и жил.

— И ты был доволен?

— Знаешь, — я кивнул – вполне.

— Ладно, скажи другое – Ты сказал, что жил обыденной жизнью, но обычный ли ты человек?

— Что ты имеешь в виду? — Удивился я.

— Ну, я не знаю – пожал плечами Армод. Я только пытаюсь понять, что с тобой произошло… Найти то, что может быть разумно истолковано. Скажи, не отличался ли ты чем-нибудь от других людей?

— Нет, ничего выдающегося за собой не помню. Я обычный человек.

— Ты часто болел?

— Это нет. — Я покачал головой. — Я и в детстве был здоровым, и потом… Знаешь, даже зубы никогда не болели.

— Не странно ли тебе это? — Спросил Армод.

— Здоровье? Тут повезло конечно. Но это ведь хоть и редко, но бывает.

— Да… А не бывало ли у тебя в жизни, каких-нибудь предчувствий, видений, неожиданных удач? — Продолжал допытываться Армод.

— Нет, никогда. Я даже снов-то в своей жизни никогда не видел. Лег, да проснулся утром. Даже завидовал бывало другим. Как проснуться, так такого нараскажут…

Армод опять некоторое время изучал меня молча своими штормовыми глазами.

— Ну, не выдержал я. Скажи мне Армод, мудрый скиталец. Ты много странствовал. — Я сам не заметил, как тон мой стал почти умоляющим. — Слышал ли ты хоть о чем, то что могло бы помочь мне вернуться домой? Не торопись, подумай, дай мне хоть ниточку…

Армод скорчил неопределенную гримасу.

— что и говорить, диковинное дело с тобой приключилось… Если не знаешь как оказался в лесу, мыслимое ли дело выйти обратно? Но для того чтобы выйти из леса, надо идти а не сидеть на пне… Здесь живут хорошие, но не ведающие люди. Тебе нужны те, кто ведают сокрытые тайны.

— Где же искать таких людей? — Я чуть не впился ему в рукав.

— Не здесь. Я понял, зачем ты ехал сюда. Но дроттин всего лишь хороший воин, умелый рубака мечом. В тех вещах, что нужны тебе, все его приближенные мыслят не лучше любого бонда. Слушай же, что я скажу: тебе нужно ехать к жрецам, на главное капище, что расположено на острове Одина. Эти люди мудры и сведущи в тайных ремеслах. Только они смогут ответить на твои вопросы.

Я переваривал услышанное.

— А где расположен этот остров?

— Далеко. В самой середине мирового круга. Добраться туда можно лишь кораблем. Этот остров как ось – самый центр нашего мира.

— Труден ли путь?

— Морской путь. Как у нас говорят – что не возьмет себе викинг – возьмет море… А впрочем, путь известный. Многие плывут на то капище, вопросить жрецов. А поскольку остров расположен в самом центре, между друими островами, то мимо его берегов часто идут корабли купцов. Так что путь одолим, коли есть желание, да в придачу удача. Ты поедешь?

— Поеду – не раздумывая кивнул я.

— А что, твой хозяин? Отпустит ли тебя?

— Обещал отпустить. А если не отпустит – сбегу!

Армод одобрительно захохотал, а я запоздало подумал, что мне надо быть поосторожней. О таких вещах не говорят, их когда приходит время, делают.

— Чтож. — Отсмеявшись сказал Армод. — Тогда твоя судьба будет интересной.

Он хотел сказать еще что-то, но в этот момент на противоположном конце зала, дроттин Эйнар в очередной раз встал на ноги, поднял руку, (отчего гомон постепенно смол), и вопросил.

— Эй люди, наши чаши полны пивом и медом, и мы уже успели хорошо испить из них! А не перевелись ли здесь среди нас, те кому досталось от мёда поэзии, пролитого когда-то Одином? Найдется ли здесь скальд, который порадует нам сердце доброй песней?

Народ зашевелился, но какой-то рыжий толстяк, сидевший недалеко от доттина дал голос, махая зажатым в руке богато украшенным кубком.

— Вечер долог, и успеем мы послушать не одну песню. Да и невелико искусство петь то, что затвердил за годы повторений! А пусть лучше, коли найдется скальд, так пропоет хвалебную песнь нашему дроттину!

— Верно сказано, поддержало несколько голосов, и кто-то невидный мне с моего ряда весело крикнул:

— Эй вы, кто притащил с собой кладези слов! Ну-ка сложите песнь прямо здесь, коль вы и вправду скальды, и отведали тот мёд что разлил Один, а не тот что он выпил, и что после вышел из него известным путем!

На скамьях заржали.

— Песнь дроттину! Песнь дроттину! — Заорала за спиной Эйнара лужеными глотками дружина, и вслед за ними подхватили бонды.

Какой-то долговязый детина на противоположномй от нас скамье, схватился за стол и начал воздвигаться на ноги, но мой сосед Армод опередил его, вскочив так, что у меня под ногами дрогнула наша общая скамья.

— Что ж любезные люди! — звучно гаркнул он своей прогретой многочисленными возлияниям глоткой – Вправду, странно б нам было собравшись здесь, не почествовать доброго правителя славной висой! В честь такого могучего воителя, я заплету косу! Сплетать же пряди я буду так: – первую с пятой, вторую – с шестой, и так до конца косы.

Возгласив это Армод подтащил ближе к себе, неведомо как оказавшийся в руке струнный инструмент, вроде небольшой арфы, а правую поднял в застывшем энергичном замахе, и застыл, всем своим видом умудрившись изобразить могучее усилие ума, и слышимый только ему шелест крыльев опускавшегося вдохновения. Ни дать не взять – боянище из книжки про седую старину. Вид Армода был так энергично-выразителен, что все в ожидании смолкли. Он же еще секунду стоял, а потом вдарил по струнам, и тряхнув длинной бородищей, заголосил, живо напомнив мне в этот момент уже не бояна, а одного из членов группы славного американского коллектива Зи-Зи-Топ. Звуки впрочем из-под его инструмента выходили выразительные, а голос был сильный и глубокий:

Армод умолк. Волнение пошло по скамьям.

— Складно сплел, — взмахнул рукой все-тот же сидевший недалеко от дроттина рыжий толстяк. — Так ты теперь расплети…

— Расплети! Расплети! — Завопили дружинники и подвыпившие бонды.

— А ежели расплести – то будет так… — гордо тряхнул бородой Армод, и продекларировал уже не отбивая ударения:

Армод умолк. Все молчали, глядя на дроттина, и гадая пришлась ли ему по сердцу песнь.

Эйнар, улыбнулся, и хлопнул по столу и поднялся.

— Славная, славная виса, скальд! За такие стихи дарую тебе алый плащ с моего плеча! Подойди сюда. Да не забудь прихватить свои тарель и кубок, если они у тебя есть. Мы посадим тебя ближе, дабы ты мог услаждать нас песнями в это вечер, хотя – положа руку на меч – с твоим голосом ты без труда слышен и с того конца стола!

Народ разразился одобрительными возгласами.

Армод, поклонился князю, подхватил свою арфу одной рукой, чашу другой, и перебираясь от стола через скамью, замешкался наклонившись ко мне.

— Ну, а как тебе моя виса?

Сказать, что я из его стихов почти ни хрена не понял, мне было совестно. Творцы – натуры ранимые, на душевную рану некрепки…

— Потрясающе! Ты и вправду великий скальд, Армод! — Сказал я постаравшись вложить в свои слова как можно больше пыла.

Армод усмехнулся с видом крайнего самодовольства, и наклонившись ко мне прошептал на ухо.

— Честно говоря, вдохновение редко посещает скальда, что пытается сочинить вису уже оказавшись перед правителем. Всегда лучше сочинить парочку подходящих заранее. А уж подставить имена…

Он по-свойски подмигнул мне, перешагнул через скамью, и ухмыльнувшись добавил.

— Удачи тебе, Димитар, обычный человек, из необычных краев. Надеюсь, мы еще свидимся.

И пошел к дроттинову столу.

Как зовут тебя, сладкоголосый скальд? — Вопросил дроттин, и когда Армод представился, снял с себя плащ и под одобрительные выкрики набросил его на плечи моего ловкого знакомства, после чего указал певцу его новое место: – недалеко от себя, хоть конечно ниже знатных и уважаемых людей. По скамьям раздался звук передвигаемых задниц, дабы освободить скальду место.

Пир все гудел, а я задумался, лишь иногда отвлекаясь, чтобы передать очередную порцию еды бездонному соседу-старикану. Остров Одина… Значит добираться туда. Но что я найду там? Не кучку ли длинноволосых шарлатанов, всё знание которых – это умение пустить пыль в глаза местным жителям? Это будет крушением последней надежды. Это будет… Не знаю, что я сделаю тогда. Пир все гудел, произносились тосты и чествования, вздымались чашы… Всё это проходило мимо меня.

Пока слово не взял дроттин Эйнар, и не произнес знакомое мне имя.

— А вот что я хочу сказать тебе, Вермунд, сын Торрода – отыскал моего хозяина глазами а возвысил голос Эйнар. — Был я недавно проездом мимо твоего двора, когда ехал на двор к Хакону-сивые уши. С тобой мы тогда разминулись, но я говорил с твоей женой Халлой… и твоей дочерью Хальдис. Как весенний цвет согрела мне сердце красота твоей дочери, так что с тех пор не могу её забыть. И спрошу тебя при всех, добрый бонд Вермунд – отдашь ли ты свою дочь за меня?

В зале замолчали, уставившись на Вермунда. Эйнар ждал ответа. Сам Вермунд нахмурился, и тяжелая складка пролегала у него между бровями.

— Благодарю тебя за честь, добрый дроттин, — сказал он тщательно подбирая слова. — Да только Халльдис уже обещана Рунольву, сыну Кольбейна-заплаты, и о том у нас уже сговорено несколько зим назад. Стыдно было бы мне нарушить слово данное Кольбейну, пусть и для великой чести породниться с дроттином. Вот и сам он сидит со своим сыном в этом зале…

Головы многих повернулись, взгляды переместились на того самого Рунольва, но я не знал его в лицо и никак не мог выцепить взглядом.

— Но быть может сам Кольбейн вернет тебе слово, для того, чтобы уважить своего дроттина? — Спросил Эйнар. Голову он чуть склонил на плечо, и скользила по его губам смутная улыбка, будто он наслаждался происходящим. — Если бы так уважил меня Кольбейн, щедро отплатил бы я ему. Что сам он скажет на это?

В зале глухо, но сильно загудели, будто бы в расшевеленном улье.

Отетил Эйнару квадратный в плечах седой мужчина с противоположной от меня стороны, и я понял, что это и есть Кольбейн.

— Что же… — Бросая быстрые взгляды, то на дроттина, то на Вермунда, то на столешницу стола, и нигде не находя покоя взгляду сказал Кольбейн. — Если так приглянулась дочь Вермунда дроттину, то… рад я буду по обоюдному согласию расторгнуть наш с Вермундом сговор, и вернуть ему его слово. Край наш богат красивыми девушками, и для моего сына добрая жена всегда найдется…

Увидев Кольбейна, я теперь вспомнил его. Он приезжал к Вермунду и они долго общались, но на моей памяти всего один раз. Видимо жил достаточно далеко. Вот и сын сидел рядом с отцом и свекольным огнем сейчас горели его уши. В тонкую линию был сжат рот Рунольва, но перечить отцу он не смел.

Улей голосов загудел сильнее, и нем мне послышались ноты возмущения и осуждения.

— Благодарю тебя. Кольбейн, — кивнул седому Эйнар. — Не пожалеешь ты о своей услуге. Видишь Вермунд, не связан ты теперь словом, и нет тебе препятствий тоже уважить своего дроттина, как это сделал Кольбейн.

Вермунд провел руками по краю столешницы, и – далеко я все же сидел – но показалось – сжал он её так, что пальцы побелели.

— Может и к добру, что отказался Кольбейн от нашего сговора. Как он сам сказал, край наш богат красивыми девушками. Так, думаю, — метнул в Кольбейна презрительный взгляд Вермунд – пусть и обеднел наш край храбрыми мужчинами, но не совсем еще иссяк на них, и добрый муж для мой Халльдис тоже найдется. А за тебя я свою дочь не отдам, могучий дроттин… Слишком велика для нас честь.

Эйнар нахмурился, и лицо его оделось румянцем, что выступил на щеках двумя странными четко очерченными пятнами.

— Не говори мне о чести Вермунд. Коли начал рассуждать о храбрости, так сам не будь трусом. Скажи прямо, здесь и при всех, — отчего ты не хочешь отдать за меня свою дочь?

Вермунд посмотрел низ на свои руки, и не сразу, но вскинул глаза и пересекся с дроттином взглядом.

— Разве мало у тебя жен и наложниц – есть, и уже было – Эйнар-скоровдов?

Кулак Эйнара хлопнул по столу так, что со звоном подпрыгнул его кубок.

— Значит так ты меня назвал? Или так меня называют все бонда за глаза? — Дроттин обвел тяжелым взглядом зал, и совсем белым стало его лицо, а румянец напротив выступил еще резче, и горел теперь как у чахоточного. — Чтож. Значит сам я виноват, что придумали мне люди новую кличку, и позабыли что звался я Эйнаром-дикое пламя… Ну да это ведь недолго и напомнить.

— Не хотел я тебе того говорить, дроттин – сказал Вермунд. — Сам ты меня вызвал прилюдно на этот разговор. Как бы отдал я дочь тому, кто по разговорам отдает надоевших наложниц девятерым из своей старшей дружины…

— Не наложницей я хотел брать твою дочь Вермунд, — женой!

— Но и жены твои не жили больше двух зим, — могучий дроттин – и ни одна так и не оставила потомства…

— Недобро ты поступаешь, Вермунд, рассуждая при всех о моей беде, пусть она всем и изестна! Да, ни одна из моих жен не пожила больше двух зим. Но да все равно, даже зная это, многие бонды отдавали за меня своих дочерей, и почитали это за честь!

— В том им совесть судья.

Не было уже в заде гула, пчелы свернулись в ульях, и было очень тихо.

Стылыми тягучими каплями тянулась тишина, пока наконец снова не заговорил Эйнар, и лицо его было каменнйо маской.

— Если бы не был я связан обязанностью хозяина и священными узами большой вейцлы, заплатил бы ты прямой сейчас за свои слова Вермунд. — Но не трону я здесь ни тебя, ни твоих родных, ни твоих людей и позволю вам беспрепятственно добраться домой, когда закончится пир – в том тебе мое слово. Однако, и твои слова я запомню. Не забуду и услуги Кольбейна. А сейчас – продолжим веселье. Эй, Армод-скальд, — спой ка нам веселую песню!

Мой знакомец поклонился князя, глянул на меня, и живо забренчал на своих лирных гуслях развеселую песнь, которую здесь видимо все хорошо знали. Он пел отлично и так заразительно, что уже вскоре большинство сидевших за столами оправились, и заголосили с ним хором.

Я смотрел на Вермунда. Он сидел молча, и был очень бледен.

В тот день я – чтбы вы думали? — опять пас коров. Больше трех недель прошло с тех пор как закончилась большая вейцла, и полюдье свое дроттин теперь проводил в других местах, далеко от нас. С тревожными сердцами мы тогда уехали после пира. С тревогой ехали первые дни в дороге. Но дроттин сдержал слово. До дома мы добрались без происшествий. И все же тревога некоторое время не покидала Вермунда и его родных, пока не забылась за повседневными домашними делами. Меня-то она покинула еще раньше. В мыслях я уже стремился и считал дни до тинга, на котором Вермунд обещал дать мне волю. А потом… Меня ждал остров Одина, и я размышлял об этом священном для местных месте, куда мне предстояло добраться. Я даже успел обсудить с Вермондом примерный маршрут, как мне лучше добраться до побережья, где причаливали торговые корабли, среди которых всегда можно найти идущий мимо острова лежащего в центре мира… Да, было мне о чем подумать, как всегда валяясь на куче соломы. В тот день я пас коров…

Виги на другом конце поля залаял своей раскатистой трелью – ву-ву-ву-ву-уу!.. Так он всегда делал, когда видел кого-то из людей. Я уже по голосу знал, что это не волк и не другой дикий зверь. Для зверя в голосе Виги было слишком мало злости. Четвероногий старый лентяй Хари, который по устоявшейся привычке валялся рядом со мной, тоже это прекрасно понимал, поэтому лишь немного поднял голову, и лениво посмотрел в сторону звука, вопросительно приподняв одно ухо, — мол, не что там еще? У меня был примерно такой же вопрос. Я приподнялся на локте, увидел что с дороги на поле въезжают трое всадников на трюхающих лошадках. Я их не знал. Я встал со своего сенного лежбища у дома, взял копьецо и пошел к ним навстречу. Всадники скакали ко мне по полю, я уже отсюда мог сказать, что это не бонды. В руках у них были короткие копья, у одного – лук. Виги добросовестно эскортировал их, бежал рядом, чтобы не попасть под копыта лошадей. В душе у меня шевельнулась тревога.

Я успел сделать всего шагов тридцать, они верхом конечно ехали быстрее, поэтому мы встретились почти рядом со стадом, которое под командой быка паслось сегодня недалеко от моего дома у дальнего края поля. Всадники сделали дугу повернув трусцу коней ко мне.

— Хай – сказал я.

— Хай, — ответил мне тот что ехал в центре.

А тот что ехал справа изогнулся в седле, перехватил копье резким взмахом, и метнул его сверху вниз, в бежавшего рядом Виги.

Виги отчаянно коротко взвизгнул и затих. Копье пронзило его насквозь, и прибило к земле, как энтомолог пришпиливает бабочку. Взвился от дома отчаянный трескучий сиплый лай старика Хари. Протяжно и тревожно замычала за спиной корова. Я оцепенело смотрел, как правый всадник тормознул коня, ловко соскочил, и подойдя к Виги рывком рванул копье в сторону, раскачивая, чтобы вытащить. Остальные двое подъехали ближе ко мне, и остановились недалеко, и тот что в центре тоже спрыгнул с коня, с усмешкой посмотрел мне в глаза, вытащил из чехла стрелу, не торопясь наложил на лук, натянул тетиву…

А я все оторопело бегал глазами, от его глаз к тому что справа – тот раскачивал копье, и тело Виги моталось у него под ногами как половая тряпка, и кровь бежала у Виги из сквозной раны в груди, и текла ручьем изо рта. Он наверно уже не был жив, потому что не кричал, а глаза его подернулись какой-то мутью. Как бабочку… Я сжимал двумя руками бесполезное копье, и в голове у меня не было ни одной мысли, настолько все происходящее было неправильно. Неправильно…

Сухо дзенкнула тетива, стрела вдруг исчезла с лука мужчины – и раздался странный сухой короткий треск. Этот треск будто разрушил гипнотический транс, я оторвался взглядом от лица лучника, и посмотрел вниз. Стрела торчала аккурат в древке копья, которое я сжимал на уровне груди, как новобранец держит автомат на присяге. Наконечник пробил массивное древко так, что кончик его торчал насквозь – он был направлен прямо мне в грудь. Если бы не копьецо… Лучник нахмурился и полез за другой стрелой. Тот что справа вырвал свое копье, оно вышло из тела Виги со спелым чавканьем, будто насытилось… Наваждение наконец кончилось.

Я отшвырнул свое треснувшее копье и побежал. Побежал я не к дому и не ближней ко мне опушке, — сообразил, что туда не успею. Метнулся назад, к пасшемуся у меня за спиной маленькому стаду. Я проскользнул мимо коровьей морды, неимоверным кубарем пролетел под ногами другой – свистнула втирая стрела и я услышал у себя за спиной мычание в котором была явственная боль и мука. Это целились в меня… Я несся к опушке, молясь только чтобы не поскользнуться, и трясся внутри меня при каждом шаге тяжелый камень, которым кто-то вдруг заменил мои привычные кишки. Загавкал позади и захлебнулся не окончив Хари. Все ближе ко мне был разлапистая стена елей. Топали испуганные коровы, и трубно разнеслось по лугу низкое глухое мычание быка.

— Берегись его рогов! — Крикнул сзади кто-то, и вслед за этим раздалось короткое грязное ругательство.

А я вломился в ельник.

Тугие колючие ветви стегнули меня по выставленным перед лицом руками, неласково причесали по голове и плечам, и наконец через несколько шагов скопление особо плотных ветвей приняло меня так, будто я врезался в упругую глухую стену. Я хрюкнул, наклонился и бросился на штурм этой стены, продираясь сквозь зеленое колючее марево, и кажется вереща. Плюхнуло под ногой, — ручей – запоздало взмокла через несколько шагов нога, когда вода просочилась сквозь низкий с широким голенищем ботинок. Сзади кто-то еще раз выругался, на этот раз длинно и яростно. Я одолел стену ветвей – ту, самую плотную на опушке – и ветром помчался по сумраку леса. Я крикнул, — только один раз – короткий дикий вопль облегчения и замолк, чувствуя только мягкую упругость лестной земли и слыша шум отработанного воздуха, который выбрасывал из легких. Я бежал дикими скачками, огибая деревья, хрустя сучками под ногами, пугаясь произведенного шума и от испуга только набирая скорость как дикий олень. Кто-то нагонял меня, так мне чудилось. И я прибавлял, хотя прибавлять-то уже было дальше некуда. Если бы я споткнулся о какой-нибудь корень, я бы наверно пролетел по воздуху пару метров, такое ускорение я тогда набрал и здорово бы побился. И все же испуг не полностью овладел мной. Через какое-то время мне все же хватило смелости приостановиться. Я обмирая от ужаса оглянулся назад – предчувствие рисовало картину как я сейчас увижу за спиной догоняющих, которые преодолеваю последние шаги. Но за спиной было пусто. И тогда я снова припустил. Но не по той относительной прямой, по которой бежал до этого, а заложив резкий поворот, почти под прямой угол. Воздух жег легкие, я сипел, хрипел, подгонял себя… И наконец остановился… Я был в лесу. Один.

Небо было высоко над головой, отделенное от меня сплетением ветвей. Лес был тих. Лучи солнца лежали на коре деревьев и земле редкими резкими пятнами, делая более отчетливыми дневной сумрак царивший здесь, в царстве хвои и серых стволов. Маленькие ели стояли пушась свежей зеленью, а большие деревья зеленели вверху, а на моем уровне щерились мертвыми голыми, отжившими свое ветками. Я еще раз покрутил головой. Вроде я оторвался. Только вот проблема была в том, что если преследователи потеряли меня. То и я потерял их. И если раньше чувство угрозы, сводя мышцы напряжением давило мне спину, то теперь опасность грозила с любого направления. Я чувствовал что вот-вот, выскочит один из тех троих, справа или слева. Я присел у древесного ствола, вцепившись в его кору, и обнял его обессилено дыша. Дышать я старался тихо.

Мне не нужно было думать о том, что случилось, и кто напал на меня. Когда тот в центре спустил тетиву, — именно в тот момент, — я почему-то и узнал его. Это был дружинник дроттина Эйнара. Я не помнил, был ли он на пиру, — зато отчетливо вспомнил его, когда мы купались, и Эйнар проезжал мимо нашего двора…

Да, мне не нужно было думать о том, что случилось. Но мне нужно было думать, что делать. Это ведь не я оскорбил дроттина, и не по мою душу приехали сюда эти три головореза. Значит Вермунд с семейством в опасности. По крайней мере сам Вермунд – точно. Да нет, и не только он. Раз пришли и за мной, значит что? — Значит решили убить всех. старое как мир дело – не оставлять свидетелей. Нужно же предупредить их. Но стоп… Я размышлял, дыша все тише, обняв рукой ствол, с которого падали старые шелушинки отжившей коры. Не три человека в дружине Эйнара… Сколько же он сюда послал? И не орудуют ли они уже на дворе Вермунда, пока я только собираюсь предупреждать?

Скорее всего я уже опоздал. Опаздываю, пока сижу здесь. Да нет, уже опоздал. Почти наверняка. Видимо ко мне на поле завернуло только несколько человек, а остальные поехали ко двору. Как же им было не знать, что здесь и как расположено, если они регулярно ездят здесь на жрачку, на свое полюдье… И все же, я этого не знаю точно, опоздал ли я. Значит, — нужно бежать и предупредить.

Рядом с этой благородной мыслишкой, билось и еще одна, пару раз скользнувшая почти не оформившись, почти… Если сейчас бежать не на двор Энара, а в лес – то куда бежать? Куда потом? Бежать предупредить Вермунда это был путь к опасности. Но бежать дальше в лес, — это был путь в никуда. Да, да, мне нужно к острову Одина. Но этот путь был пока умозрительным, и было не очень понятно как начинать его из леса а двор Вермунда – реальным. Наверно вот это вместе – с одной стороны желание предупредить, а с другой желание отсрочить бег в неизвестное, и предопределило мое решение. Да и не простил бы я себе никогда, если бы убежал, и бросил их, и знал бы что даже не попытался ничего сделать.

Беда была только в том, что я не очень представлял, где сейчас нахожусь. Я никогда не бегал так далеко в лес.

Я просто заблудился.

О, конечно я ходил по лесу в окрестностях поля. Но это чаще было, когда я был у старого Оспака в подпасках. Потому уже, когда мне доверили стадо я уходить надолго не мог. Но видимо так далеко как сейчас, я не забирался. Я не знал где я. Или, может я просто потерял ориентировку. Так тоже бывает. Сбившись с направления можно плутать и в знакомых местах, пока не увидишь кокой-то памятный ориентир… Как же я бежал сюда? Я постарался восстановить в голове свой путь. Сначала от поля по прямой. Потом поворот влево. Примерно на под прямым углом плюс-минус… Сильно плюс-минус… Потом это дерево, и… С какой стороны я в первый момент к нему прислонился? Я же буквально сполз по стволу… С какой стороны я прибежал. Вроде с этой? Вроде…

От летнего выгона можно было пройти ко двору Вермунда напрямик через лес. И этот путь был короче, чем по дороге, потому что дорога шла не по кратчайшему пути, а углом для того чтобы не прокладывать полностью новый путь, а воспользоваться уже проложенной дорогой по берегу озера. Путь напрямик через лес я знал достаточно хорошо. Им ходили иногда, когда не надо было вести с собой животных или везти телеги, но ходили только днем, да и то, преимущественно мужчины – из-за диких зверей лес здесь был отнюдь небезопасным местом. Эта мысль заставила меня пожалеть о утерянном копье, но я не стал отвлекаться на бесполезные сожаления, и продолжил рисовать в голове воображаемую карту. Я бежал от выгона на этой условной карте "вверх" и потом "влево". Стало быть озеро и прибрежная дорога были "внизу". Хутор Вермунда там же внизу, но "левее" от меня. Значит, я сейчас находился сильно выше хутора Вермунда, оставив выше и справа выгон… Получалось, что теперь мне нужно идти вниз. Там я либо наткнусь на знакомые приметы условного лесного пути между хутором и выгоном, либо – если вдруг не смогу их опознать, — так или иначе, без вариантов выйду к озеру, и идушей по его берегу дороге. Только вот, не напороться бы на дротов Эйнара… Стоп, это я представляю себе карту по привычке, со стороны озера. Сейчас же, я лицом к озеру спиной к горам. Значит лево и право меняются местами…

А еще, не начал ли я кружить? Говорят, человек в лесу ходит не по прямой, у него одна нога сильнее другой, и он незаметно для себя, без ориентиров закладывает крюк… Не сделал ли я уже такой крюк на бегу? Прав ли я в своих расчетах? Совсем заблудиться мне вроде не светит. Здесь район с одной стороны ограничен берегом озера, а с другой текущей от него – вернее впадающей в него рекой, берущей начало в горах. Той самой, по которой меня принесло сюда зимой… И все же, если я заблужусь, то пока выйду к ориентирам потеряю уйму времени. И без того крохотный шанс, что я успею предупредить Вермунда становится совсем призрачным… Но лучших вариантов все равно нет. Что толку размышлять? Надо идти.

Я повернулся в сторону, котрую определил примерно как путь вниз, к озеру быстро пошел, пригибаясь, но стараясь держаться как можно тише. Нога в промоченном башмаке была сырой, и я мимоходм подумал, что если ботинок высохнет по ноге, то я могу стереть себе ногу. Да нет, не должен, он достаточно велик… Ах, жаль все же что я потерял копье. Не потерял – поправил меня суровый внутренний голос – сам бросил. Ну да, так, выбросил. Но я бросил его инстинктивно, и похоже – не тот момент правильно. Не смог бы я так пронестись по полю с копьем. Догна ли бы меня – и… Но теперь без копья я чувствовал себя особо безоружным. Конечно вряд ли я смог бы что-то противопоставить дроттам Эйнара даже с копьем. Но сейчас я и против зверя беззащитен.

Память некстати подбросила образ того наглого волка, что пытался когда-то отбить у меня добычу из стада. Мы тогда только с собаками его и отогнали… Вспомнив о собаках, я вспомнил Виги болтающегося по земле, потому что дротт Эйнара расшатывал в ране копье. Виги так и не понял, что произошло. Он не считал людей угрозой, не знал что они тоже могут быть как те, кто выходит из леса. Ему было так весело бежать рядом с конем, он наверно даже не понял – за что. Такая обида была в его последнем визге. И Хари. Старый Хари. Я слышал его последний лай. Это я сообразил только сейчас, задним числом. А ведь он был на дальнем конце поля, у самого домика, и мог сбежать. А он бросился нам с Виги на помощь. Мудрый, обленившийся Хари. Что толкнуло тебя на старых негнувшихся лапах не в лес, а ко мне? Разве это был мудрый выбор? Разве это стоило тех кусков, что перепадали тебе с моего стола? Я так редко чесал тебя, а Виги и того меньше… Я не видел твоей последней минуты Хари. Я был слишком занят впустую лупая глазами. Возможно, что именно ты подарил мне те секунды, что позволили добежать до леса. Возможно те мгновения, которые третий потратил на тебя, позволили мне юркнуть в лес. А ему не позволили догнать меня, или метнуть копье… Тебя Хари, твой инстинкт толкнул ко мне. А меня мой инстинкт толкнул в лес, и я бежал… Я струсил, да… Но ведь вы были уже мертвы, и мне нечего было защищать на той поляне. А сейчас я иду предупредить тех, кто был добр ко мне. Если успею…

Я шел по лесу. Я почувствовал под ногами едва заметный улон. Значит, я не ошибся и иду примерно правильно, — к озеру. Я старался глядеть по сторонам, и все же, мысли заливали меня. Я не был готов. В детстве и подростком, я бывало дрался со сверстниками. Но там ставкой не бывала жизнь. А потом, тот случай с женщиной из красного БМВ, после которого я попал сюда. И вот то, что происходит теперь. И оказался не готов, тотально. Странно… Странно… Я прожил не так уж мало лет, и считал себя мужчиной. Я ведь носил брюки, писал из своего крантика на стену, чего не умеют девушки, получил более-менее денежную профессию, социально так сказать, реализовался. Я считал себя полноценной мужской единицей. Пока не оказался в ситуации, где меня хотели убить. Сперва парень с пустыми глазами и арматурным прутом. А потом человек, что улыбался мне, пуская в меня стрелу. И оказалось, что я от удивления не мог даже пошевелиться. А когда смог – спасибо случаю и древку копья – все на что меня хватило, — это убежать. Но ведь и еще до этих случаев, я мог оказаться в такой ситуации. Мало ли дегенератов выползало по ночам на промысел, не гнушаясь разбить прохожему голову, чтобы пощупать его кошелек. Меня от такой встречи хранила привычка не искать на пятую точку приключения после того как стемнеет, и полиция, — которую мы все привыкли ругать, но которая худо-бедно, но не позволяла твориться на улицах полному беспределу. А если бы я вдруг все же встретился в своем мире со шпаной, которая захотела бы меня убить… А если бы я был с Настей, и они захотели бы и её тоже? Я бы вот так же стоял и лупал глазами, пока мне не дали бы по голове? Или бы я успел что-то вякнуть, и попытался неловко ударить, — прежде чем опять бы получил по кумполу? Тогда чего я вообще стоил и стою как мужчина? Какая разница, дикарь в груботканой одежде с луком, или бритый крепыш с поганым прутом? Живешь, живешь в мире, жрешь, спишь, выказываешь людям свое мнение, свое неудовольствие. И вдруг оказывается, — ты овца. А вокруг волки.

Все это крутилось у меня в голове чехардой, Виги, Хари, мысли о моей мужской состоятельности. Мысли о Виги и Хари рождали жалость и гнев. Мысли о моих первых схватках – стыд. Основой же всему был страх, который так и не отпускал меня с тех пор как я увидел тех трех всадников на поле.

И все же я первым заметил бегущего по лесу человека.

Глаз уловил движение слева на фоне деревьев, — мелькнул перекрывая и вновь обнажая просветы в ветвях деревьев силуэт. Я ухнул вниз, раньше чем успел что-то сообразить. По счастью, не потеряв из вида силуэт, — сказалось то, что он был ниже меня по склону.

По счастью, — потому что через несколько секунд узнал бегущего человека. Человечка. Это был Лейв.

Я открыл рот, чтобы позвать его. И тут же опасливо захлопнул, и огляделся по сторонам, — нет ли кого рядом, не бежит ли кто за мальчишкой. Я никого не увидел, но кто в это лесу разберет… Лейв уже промчался мимо меня, еще несколько секунд и он исчезнет… Я сгорбясь поднялся.

— Лейв, — задушено вякнул я. Вы никогда не пробовали кричать, но кричать тихо? — Лейв!..

Мальчишка присел пружинясь в коленках и испуганно заозирался. Увидел меня.

— Димитар!

Он вскочил, побежал ко мне, вцепился в руку. Глаза у него были круглые.

— Я думал ты погиб! — Вскрикнул он.

— Тише, Лейв, бога ради. За тобой никто не бежит? Никто не гонится?

Он испуганно оглянулся.

— Нет.

Я вздохнул чуть свободнее. И начал хоть что-то соображать.

— Почему ты бежишь слева, от выгона? Ты был на летнем выгоне?

— Был. Оспак…

— Послал тебя отнести мне еду. Ну конечно… Ты дошел до выгона? Ты видел?

Он видел. Вцепившись в меня, и вздрагивая, он рассказал как дошел до выгона и увидел труп Виги, и трех незнакомцев, которые заканчивали выкрамсывать вырезку из трупа коровы. Ему хватило ума не выходить к ним, обогнуть выгон по опушке и побежать через лесную дорогу к хутору. Умный мальчик…

— Я думал, ты погиб, — повторил Лей.

— Нет, я сбежал. Подожди, подожди… Но ведь ты, Лейв, что, и на выгон шел здесь, лесом?

Он кивнул.

— Отец ведь запретил тебе одному ходить через лес.

— Ну, у озера столько тащиться. — Он смутился. Вот здесь в лесу, после того как увидел троих чужаков, и думал что я погиб, он смутился, потому что пошел не там где сказали… — Я пошел как бы к озеру, а потом свернул и… Не говори отцу, Димитарр.

— Не скажу. — У меня мелькнула мысль, что не я был главной добычей, и раз так, то на выгон поехали трое дротов Эйнара, а основная часть наверняка поскакала к хутору по озерной дороге. Не ослушайся Лейв разумного требования Вермунда, и пойди по озерной дороге… Мальчишка-то возможно со смертью разминулся. — Не скажу Лейв…

— Кто они, Димитарр?

— Ты не узнал?

— Нет.

— Дружина дроттина.

— Нет! — Он недоверчиво отшатнулся. — Почему?!

— Дроттин хотел взять за себя твою сестру Халльдис, ты же от родителей наверняка слышал. Он об этом при всех твоего отца попросил. Наверно думал, что твой отец не посмеет при всех обидеть отказом дроттина. А он отказал. И получилось так, будто он при всех унизил Эйнара. Тот правда сказал, сказал, что не тронет твоего отца ни на вейцле ни на пути домой. Он сдержал слово. Но он ведь не пообещал, что после… Слушай, долго объяснять. Нам надо бежать и предупредить твоих пока к ним не приехала дружина дроттина!

— Но ведь никто… — Лейв еще больше побледнел. — даже отец не сможет устоять перед дружиной Эйнара…

— Да, но если мы успеем, то все наши успеют убежать в лес. А уж потом будем думать, что делать дальше. Некогда болтать. Ты ориентируешься где мы, Лейв?

— Да ведь мы прямо на пути к двору.

— Хорошо. Я тут подзаплутал малость… Давай веди! Бегом! Я за тобой.

Мы побежали. И через несколько десятков шагов я увидел знакомый ориентир – большой заросший мхом камень – и удивительное дело, все вокруг будто щелчком стало знакомым. Я ведь не раз ходил здесь… Теперь я и сам мог бы вести, но какая разница. Я бежал за Лейвом, он то ведь тут точно знал каждую тропинку. Мы бежали, а у меня в голове билась одна мысль – только бы не опоздать. Только бы не опоздать…

Мы все-таки опоздали.

Запах дыма, мы почувствовали еще в лесу, до того как выскочили на край леса у хутора. Я почуял дым, но еще надеялся, — мало ли затопили… летом… мало ли что-то готовят в неурочное время…

Мы выскочили на опушку, и надежды кончились. Хорошо, что я велел загодя Лейву пригнуться. Мы появились на краю леса осторожно – ложись! Шикнул я Лейву заблаговременно, — и на опушку мы выбрались на карачках. Пока я бежал, я как самого худшего боялся опоздать. Но вышло что мы опоздали – предупредить. И успели – чтобы – увидеть. Да, вид на лежащий внизу двор, с этой опушки получился отличный.

На земле внутри ограды лежали старый Оспак, Гроа, и Гудмунд, отличный пловец… Оспак лежал на спине, лицом вверх, раскинув руки, будто приспичило ему полюбоваться на небо. Глаза его были открыты, а густая борода слиплась на груди красной мокрой мочалкой – ему прокололи грудь, прямо через бороду. Гроа осела и повалилась у частокола, сжимая руками живот. Гудмунда я узнал только по его куртке с отторочкой из лиса, за неимением головы. Погодя немного я увидел и крошку Астрид – маленьким кульком она лежала почти у самых открытых ворот, конь прошелся по ней, возможно и не один, волосы её были втоптаны в грязь.

Горела крыша главного дома, он весь в скором времени должен был заняться. А из его двери с удушливым кашлем и сипом вываливались домочадцы и работники Вермунда. Прямо в руки хозяйничающих во дворе людей Эйнара. Нет, дротты не убивали их. Встали полукругом, посмеиваясь, опустив или закинув на плечи мечи, опустив луки. Человек двадцать их было… А тех, что выскочили из дома – шестеро. Мы оказались недалеко, я видел их всех. Сам Вермунд сжимающий меч, жена Халла к подолу которой жалась старшая – теперь уже единственная – Халльдис, Ингибьёрг и Торви, — и да здоровяк Иллуги с большим топром в руках. Все они жались к стене дома, — мужчины пытались закрыть женщин. Всех их разглядывал дроттин Эйнар. Я не сразу узнал его в шлеме, только когда он подал голос.

— Славно я протопил тебе дом, Вермунд. — Сказал Эйнар. — Раз для тебя оказалось много чести, чтобы я был мужем твоей дочери, поработаю я пожалуй на тебя простым истопником и дровосеком.

Вермунд пытался что-то сказать, но дым еще ел ему легкие, и он только судорожно закашлял.

Иллуги вышел вперед. И добродушное его обычно лицо было страшным. Над судорожной гримасой плавали в слезах красные от дыма глаза.

— А ну, подходи! Ну?… Кто первым отведает моего топора? — Пробасил он.

Кто-то из дружины засмеялся, и лениво поднял лук. Но его жестом остановил другой, я узнал в нем одного из девяти волков, но не мог вспомнить, как его точно по имени.

— Дозволь, дроттин?

— Потешь руку, Аки, — великодушным жестом разрешил Эйнар.

Названный именем Аки смерил Илуги взглядом и расслабленно пошел вперед, не подняв щит, не подняв меч. Иллуги с рычанием вскинул огромный топор и могучим замахом опустил его, но Аки уже не было под ударом, скользнул сбоку в впечатал Иллуги в лицо рукоятью меча. Иллуги выронил топор и не донеся рук к голове, раскрыв разбитые губы ошеломленно застыл. Аки чуть сместился, провернул в руке меч и с выдохом – хххаа – нанес по широкой дуге размашистый с оттяжкой удар сверху вниз. Меч опустился Иллуги на плечо, а остановился только у поясницы, развалив почти напополам. Аки тяжелым рывком вытянул меч, и Иллуги рухнул не издав ни звука, кроме громкого удара о землю.

— Из одного двоих, — улыбнулся Аки. — Ты должен быть благодарен нам, Вермунд. Вдвое мы увеличим тебе число батраков.

— Как же он будет справляться с таким количеством работников? — вопросил другой волк из той же тройки, — Аси.

— Поделим и его самого. — Вступил в разговор Иси. — А кроме того набьем его бабам в брюха доброго мужского семени. Вдруг да вырастут Вермунду помощники?

— Жаль, что самая маленькая попала верховым под копыта – Облизал клыки языком Атли. — Не потопчи её кони, я бы уж потоптал её по другому.

— Что не может младшая, должны взять на себя старшая сестра и мать, — протянул Скули, — разе не так заведено в добрых семьях?

— Положим мать с дочерью рядом, чтоб помогала мать дочке советом. — Ощерился ухмылкой Скафти.

Загавкали смехом смехом Гальти, Гисли, и Гилли, засмеялась и остальная дружина.

Вермунд наконец задавил кашель. Выставив меч перед собой, он старался закрыть тех, кто столпился за ним.

— Эйнар, недобрый дроттин. — Голос Вермунда был тосклив и сипл. — Распря между мной и тобой. Зачем ты спустил на мой двор своих волков? Если я оскорбил тебя, так решим дело меду нами поединком. Грудь в грудь должны биться орлы. Или ты теперь можешь только отдавать приказы, и забыл с какой стороны браться за меч?

Все замолчали.

— Хочешь поединка? Я – вот он. — Эйнар левой рукой расстегнул пряжку украшенного большими знаками плаща, и повел плечами, чтобы тот свалился на землю. — Эй ребята, дайте мне и ему щиты, да пока будем драться, — пошуруйте в доме, пока не сгорела вся добыча.

Один из дротов поднял княжеский плащ. Другой дал Эйнару круглый щит. А третий снял с руки свой, и ловким движением отправил его катиться к Вермунду как колесо. Вермунд поймал щит, и сунул Торви, который дрожа помог надеть его хозяину на руку. Несколько дротов тем временем отворили дверь в дом, и зажимая лица рукавами и плащами нуырнула черз низкую дверь в валивший из неё сизый дым.

— Слышал я, что в молодости ты Вермунд ходил в викингские походы. — Сказал Эйнар сделав шаг вперед, и закрывающие его лицо нащечные пластинки шлема тихонько звякнули. — Так не разочаруй меня. Надеюсь ты обращаешься с оружием лучше, чем твой неуклюжий верзила-работник.

— Что если я проиграю? — Спроисл Вермунд.

— Тогда ты не увидишь того, что не стоит видеть ни отцу, ни мужу. — Судя по голосу усмехнулся под шлемом Эйнар.

— Что если выиграю?

— Мои дроты убьют тебя. Но не тронут семью. Такая награда тебе за выигрыш. Я сказал – и мои люди слышали. Но ты не выиграешь. Ночь сегодня придет к тебе раньше чем к другим, Вермунд.

— Начнем, — Сказал Вермунд и шагнул вперед.

Стукнул меч о щит, зазвенел меч о меч, и двое закружились по двору в окружении кольца воинов. Краем глаза я видел, из задымленного дома выскакивали дротты с каким-то барахлом в руках, а последние тащили с натугой тяжелые лари, на которые тут же и уселись как на зрительские скамейки. Вермунд и Эйнар сходились, обменивались ударами, и расходились восстанавливая дыхание. Кружились, и снова сходились. Наконец в какой-то момент они бросились друг к другу словно притянутые магнитом и сошлись в страшной рубке от которой затрещали деревом досок и начали гнуться в ободе окованные железом щиты. Слышалось только тяжкие выдохи и глухие звуки ударов. Ни один не хотел уступить, и это было завораживающе-жутко, словно играла какая-то дикая мелодия, которая могла оборваться неожиданно после любого такта, но все не обрывалась, не обрывалась…

И одновременно, толкнув друг-друга щит в щит развалились в разные стороны Вермунд и Эйнар, и застыли тяжело глядя друг на друга, только груди у них вздымались и опускались как кузнечные мехи. Я на своей опушке услышал, как судорожно глотнул воздух Лейв, будто вынырнувший с глубины. Я совсем позабыл о нем, а он глядя на отца, пока тот рубился, позабыл дышать…

— А ты не дашь спуску в игре мечей, Вермунд… — пропыхтел Эйнар.

Вермунд глотал воздух как выброшенная из воды рыба, и ответил коротко.

— Я знаю за что дерусь.

— Но ты слишком много времени ходил за сохой и ловил рыбу, вместо того чтобы тренироваться. Смотри, я уже отдышался, а тебя собственное дыхание шатает как пьяного. Пора это заканчивать.

Эйнар подскочил к Вермунду но тот буквально на втором ударе так отоварил дроттина по голове мечом, что тот отвалился обратно, мотая головой и отряхиваясь, будто пытаясь отогнать невидимых мошек. Вермунд метнулся за ним, но Эйнар уже крепко встал на ногах и встретил Вермунда твердо.

— Славный удар! — Рявкнул Эйнар.

— Славный шлем… — фыркнул Вермунд.

Эйнар промолчал. Еще секунду он постоял, а потом снова пошел на Вермунда. И снова они закружились, снова заиграла дикая музыка. А потом в этой пляске сплетающихся, сталкивающихся и разлетающихся мечей сверкнул удар Эйнара ниже кромки щита, и Вермунд беззвучно подвалился на вдруг переставшую держать левую ногу. И пока Вермунд пытался неловко нащупать равновесие левой рукой со щитом, Эйнар подскочил отбил в сторону его меч, и сунул клинком Вермунду в живот. Только тут Вермунд тяжко застонал.

Дружина Эйнара разразилась одобрительным криком.

Что-то пискнуло справа от меня, я повернулся увидел вскочившего как на пружине Лейва, и только чудом успел хватить его за щиколотку. Холодея от страха я вскочил не отпуская его ноги, второй рукой сграбастал его за шкирку, рывком швырнул его на землю и навалился сверх.

— Ты что-о?.. Нельзя!.. Убьют!.. — горячечно шептал где-то в стороне мой собственый голос.

— Пусти! Я!.. Так же шепотом выплевывал Лейв. Но этот шепот взвинченный горем, так рвался, что я каким то идущим из страха надмыслием понял, что он сейчас заорет. — Там! Пуст!…

Я заткнул ему ладонью рот. Я прижимал его прижал к земле, лихорадочно озираясь, и соображая, не слишком ли мы выползли с опушки. У меня было полное преимущество в весе и силе, над этим мальчишкой, и я только боялся, очень боялся, что он измыслит какую-нибудь штуку, вроде тыкнуть себе за спину, мне в лицо пальцами в глаза, или что-то в таком духе. Но он рвался туда на поляну почти не обращая на меня внимания, он немыслимо выворачивая шею взглядом уже был там, рядом с матерю, сестрами и отцом.

Вермунд лежал на левом боку, прижав руки к животу, истекая кровью и раной и ртом. Эйнар сбросил с руки побитый щит, подошел к упавшему на землю мечу Вермунда, подвел мысок сапога под его рукоять, дернув ногой заставил меч полететь в воздух, ловко перехватил его в руку и замер рассматривая.

— Хороший меч. Не твоим же бабам его отдавать… Есть у тебя наследник, Вермунд? Меч должен перейти от отца к сыну, и я передам его. Но мы сыграем с ним в ту же игру, что с тобой, и недолго твоему сыну придется владеть им.

Вермунд молчал, только стекала струйкой на бороду кровь.

— Эй, кто знает? — Возвысил голос Эйнар. — Есть у здешнего хозяина сыновья?

— Когда я ездил сюда с твоей биркой, дроттин, — подал голос один из дружины, — я видал здесь одного хозяйского сопляка. Ему было немного лет. Я даже не уверен, вошел ли он уже в возраст мужчины.

— Значит сын… — Протянул Эйнар.

— Сына… не тронь… — подал голос Вермунд. — Хоть его… Не пресекай род…

— Разве ты не знаешь пословицу, Вермунд? Сына врага щадить – волка себе кормить. — Эйнар глядя наполненные мукой глаза Вермунда покачал головой.

И Вермунд угас, более ничего не сказав.

От дома где столпились домашние и дворня Вермунда послышался тонкий девичий крик. Все бернулись на звук. Халльдис сползала вниз, цепляясь непослушными руками за платье матери, оставляя на её платье кровавый след. В руке Халы был большой нож.

— От женщин двора Вермунда ты не получишь больше, чем можно взять смертью, Эйнар-скоровдов. — Спокойно сказала Халла. — А тебя – проклинаю. Да обернется твоя удача бедой. Да будет любой твой путь при жизни на закатную сторону. Да не найдется никого, кто сладил бы тебе смертную лодью и поднес факел к твоему костру. Пожрут тебя после смерти черви, как корни ясень-древа. Да встретит тебя Хель в образе гнилого трупа. Блуждать тебе до конца мира в Нильфхейме не зная радости. Проклинаю тебя и твой род. Не найдется ни одного жреца, жрицы, колдуна и колдуньи, что развязали ли бы мое проклятье. Отдаю за то кровь, отпускаю к богам души моей старшей дочери, и свою.

Хала перевернула нож лезвием к себе приставила к груди напротив сердца, и резко вонзила. После того как нож вошел, она еще несколько секунд буравила яростным взглядом Эйнара, и упала на землю.

— Нет у меня рода, — глупая женщина. — Подошел к лежащей на земле женщине Эйнар. — Ни рода, ни детей, ни жены.

— Эта женщина… колдунья? — С заминкой поинтересовался ульвсёрк Гилли.

— Пустая баба, — презрительно покривился Эйнар. — Но смелая. А если бы и колдунья, — мало мы их с тобой резали, когда ходили в земли свааси? Тебя пугают проклятья?

— За себя не боюсь, — покачал головой Гилли. — За род.

— Разве твой род сам не сведущ кое в чем? Да и не твой род она проклинала, а мой. Не свивай кишки змеями, Гилли.

— Как скажешь…

Эйнар повернулся к стене дома, где теперь остались стоять только работник Торви и скотница Ингибьёрг.

— Что вы держитесь за руки? — Спросил Эйнар. — Твоя женщина? Если не хочешь, чтоб с ней случилось дурное, отвечай быстро – как зовут хозяйского сына?

— Лейв его имя, — пробормотал дрожа губами Торви.

— Где он сейчас?

— Х-хозяин послал его отнести продукты на летний выгон.

— Чтож… — пробормотал Эйнар. Значит, Хросскель с ребятами уже позаботился о нем. Эй ребята, убейте-ка этого дурня. Да хватайте девку! Пусть хоть одна будет вам на потеху.

Дротты подскочили к стене, Торви отчаянно вскрикнул когда сразу двое пырнули его своими здоровыми тесаками.

— Девку в хлев! — Нечего нам на земле пачкать штаны. — Скомандовал Атли.

Ингибьёрг потоащили. Уже на ходу раздался треск расходящейся материи. Она отчаянно закричала, но главное, так и не выпустила руку Торви. Торви тащился за оравой дротоов несколько шагов оставляя на земле кровавый след, пока наконец они не заметили этот груз.

— Расцепите им руки! — Распорядился Скули.

Дротты попробовали расцепить руки, но Ингибъёрг держалась за мертвого Торви как за последнюю надежду. Тогда Скули примерился, достал меч и рубанул Торви по запястью. Со второго раза вышло, и тащить Ингибьёрг стало легче. Она некоторое время тупо глядела на зажатую в своей руке кисть, а потом завыла. Так её и втащили в хлев.

Дротты тем временем обшаривали вытащенные из дома лари, мелькала одежда, сапоги, пояса, несколько кубков и женских украшений.

— Богат был хозяин! — Радовался Гальти. — Скота мало, земли немного, а сундуки-то понабил. Не иначе его добыча с викингских походов…

Другие дружинники, — не из волков – вытащили на свет Хвитфакси, таща с двух сторон за узду, так что не мог ни ударить копытом, ни кусить. Потому он только дико пучил глаза и ржал, впустую взбрыкивая копытами. Конь чуял волков.

— Славный конь, дроттин! — Крикнул один из них.

— Слишком приметный, — повернулся к ним Эйнар.

— Что же с ним делать?

— Возьмите конины, сколько унесете… А вещи отсюда продадите чужим купцам с побережья.

— Стоит ли так остерегаться, Эйнар? — Спросил подошедший Аки. — Уж не мести бондов, нам бояться? Мы порежем их как свиней.

— А с кого я тогда буду кормиться? — Спросил Эйнар. — Как думаешь, почему мы несколько ночей крались сюда по сутемени, почему заставили умолкнуть всех редких встречных, как при набеге в старые-добрые времена? Одно дело, когда бонды знали бы всё неопровержимо. Тогда под упрёками жен и стариков, им волей-неволей пришлось бы собраться на меня. Сейчас же… Да, бонды из тех что поумнее сосчитают ворон на ветке, вспомнят как Вермунд оскорбил меня, догадаются кто навестил его двор. Но доказательств не будет, значит глупые будут сомневаться, умные осторожничать и в результате перессорятся с теми что похрабрее, и предпочтут не являть дело явной враждой. При этом верные люди донесут мне, кто и что говорил на их тайных сборах, и я буду лучше знать, кто из заводил бондов чего стоит, и чего от кого ожидать, чем и кого покупать. А трусы из бондов будут знать, чего стоит мне перечить. Нет, Аки. Даже баранов не стоит резать без нужды. Надо только следить, чтобы среди них не вырастали вожаки со слишком большими рогами. Волк который бегает из леса воровать стадо, — глупый волк. Умный волк пасет стадо сам.

Они еще говорили, но уже тише, да я и не слушал их. Я лежал, и слушал как кричала в хлеве Ингибьёрг. Она долго кричала… Хвитфакси зарезали умело, он вскрикнул только один раз. Я не смотрел как с него торопливо срезали несколько лучших кусков. Дом разгорался все ярче, дымил… Дротты Эйнара шуровал по двору…

Лейв подмятый мной лежал неподвижно, и я начал опасаться, что ненароком придушил его.

— Лейв, — прошептал я. — я сейчас уберу руки. Ты… только не делай глупостей. Твоим мы уже ничем не поможем. И не могли помочь. Этих слишком много, них мечи и луки… Я сейчас уберу руки, только ты не кричи, хорошо?.. Вопросы мои получались риторические. Ответить он мне все равно не мог. А я не мог держать его так всю жизнь. Я осторожно убрал руку со рта мальчишки, отпустил его. А он так и остался лежать неподвижно. Рука, которой я зажимал ему рот оказалось мокрой. Наконец – это время показалось мне вечностью, хот не так уж и долго они еще возились во двре – Эйнар дал приказ, его дружина села на своих лошадок и во главе с дроттином рысью выкоптилась со двора. Вслед за ними на некотором отдалении побежали ульвсёрки. Они скрылись из виду, топот их копыт вскоре постепенно замолк, и стало тихо.

Я посмотрел на Лейва. Он все лежал в точно такой же позе. Я дернул мальчишку, и он перевернулся как безвольная тряпичная кукла, и так и остался лежать глядя своими светлыми тусклыми невидящими глазами куда-то в небо. Слезы – вот почему влага на руке – беззвучно текли у него из глаз. А я сообразил, запоздало, — дурак, все мы бываем задним умом крепки – я ведь заткнул рот, но даже не попытался прикрыть ему глаза. Он видел всё. И я сидел рядом, чувствовал как оживает занемевшее от долгого лежания в одной позе тело. В этом отношении Лейву наверно было хуже, я крепко помял его. Но я бы не поручился, что это сейчас имеет для него значение. Я сидел рядом, и думал, что сказать лежавшему лежавшему рядом мальчишке, который смотрел в небо, и похоже не видел его. Разе могут быть для того что произошло какие-то слова? Я знал, что должен, что нужно что-то сказать. Я даже открыл рот. И закрыл его. Слов не было. Слов у меня не было. Но и оставлять его здесь так было нельзя. Я посмотрел на Лейва еще раз, и его неподвижный отстраненный вид напугал меня.

"Не двинулся ли умом?" – С внутренней дрожью подумал я.

Но в этот момент Лейв сел, двумя руками вытер себе щеки, поднялся.

— Нужно похоронить их. — Сказал он.

И тяжелой совсем не детской походкой пошел из леса вниз по склону.

Я догнал его через несколько шагов.

— Стой, Лейв. Нельзя. Нельзя нам их хоронить.

Не возьмусь сказать, что стало у Лейва со взглядом, но я меня будто ошпарило, и я его чуть не выпустил. Глаза его были будто два тигля с раскаленным металлом.

— Да пойми ты, мальчик. Разве ты не слышал, что Эйнар сказал? Ему не нужны свидетели. Послушай… — Я тряхнул его, и зачастил. — Послушай Эйнар расспрашивал у Торви куда ты делся, ну? Торви выложил что ты пошел отнести еду на летний выгон. И когда Эйнар услышал это, то решил что… я забыл какое имя он назвал. Но он явно говорил о главном из тех троих, что ты видел на выгоне. Эйнар решил, что те трое тебя и убили, потому и спокойно уехал. Ты понимаешь? Скоро он встретится с теми троими, и узнает от них, что они тебя в глаза не видели, да еще и меня упустили. Ты соображаешь? И что тогда сделает Эйнар? Он либо опять повернет сюда всей своей оравой. Либо отрядит сюда несколько молодцов-следопытов. Он может решить, что ты вообще где-то шастал и не видел нападения, и как пить-дать распорядится устроить здесь у дома засаду. А куда тебе еще пойти? — Я наклонился над ним и выплевывал слова почти в лицо. — И если мы останемся здесь, они нас возьмут. Ну понимаешь ты, или нет? Я тебя понимаю, отлично понимаю.

— Нет, — презрительно покачал головой Лейв. — Не понимаешь.

— Ладно, ты прав. Прав. Не понимаю. Но ты вспомни, что отец сказал перед самым концом. Он Эйнара тебя не трогать просил. Хоть и знал, что бесполезно – просил. Для него было важно, чтобы род уцелел. Чтобы ты – уцелел. Своих похоронить важно. Но не важнее же этого! Надо убраться отсюда. И уцелеть. Будь Вермунд жив он бы тебе то же самое сказал!

Лейв рассматривал меня молча. На щеках его были мокрые дорожки, но страха не было в глазах. Я обнаружил, что слишком сильно его сжимаю за плечи и ослабил хватку. А он все молчал. и я открыл рот, чтобы снова попытаться вдолбить ему очевидные вещи. Но он опередил меня.

— Ладно. Ты прав. Но они не успеют доехать до поворота на выгон так быстро. Не голыми же бежать. Без еды и прочего. Внизу уцелел навес под которым вялилась рыба. Надой быстро пойти и взять, что есть полезного.

Я оторопел от такого перехода от безумства к деловитости.

— Ну что ты стоишь, — сказал Лейв. Надо же торопиться.

— Ладно. — Я отпустил его. — Ты прав. Пойдем.

Он побежал вниз, и я дернул за ним. Поглядывая на дорогу уходящую к озеру. Мы заскочили во двор, через распахнутые ворота. При взгляде на Астрид с близкого расстояния меня передернуло. Дом горел, раскаленный воздух уносил в небо стайки огненный жучков. Лейв застыл перед телами, на которые я старался не смотреть. Я встал в центре, и огляделся. Выделанная из бычьей кожи небольшая фляжка-бурдюк с водой висела у меня на лямке через плечо еще с выгона. Надо бы набрать еще воды, но не во что… Ладно, здесь не пустыня… Погреб недоступен из-за горящего дома. Еда… Еда… Я посмотрел на навес, под которым висела вяленная рыба на прутках. Во что же её взять. Взгляд наткнулся на суму из грубой ткани, которую кто-то выволок из дома, и обшарив, бросил во дворе не посчитав ценностью. Эта пойдет. Я схватил её и начал отламывать с прутков здоровенные рыбины, периодически оглядываясь на ворота. Я каждую секунду ждал, что в них кто-нибудь въедет. Что еще здесь? Костяные и несколько металлических крючков, леса сплетенная из жилы… Я схватил это из под навеса, и тоже бросил в сумку. А Лейв-то чего не помогает?

Я обернулся и обомлел. Лейв вцепился в ноги мертвому Вермунду, и сопя тащил его куда-то. Вермунд был крупным мужчиной, и Лейв каждым своим толчком вряд ли преодолевал больше нескольких сантиметров.

— Ты… ты что делаешь? — Пролепетал я.

— Я похороню их, — пропыхтел Лейв – как смогу.

— Ты что, вообще не слышал, что я тебе сказал. У нас нет времени рыть могилы!

— Я не стану. — Сказал Лейв пытаясь сдвинутся с места, и не глядя на меня. — У нас мертвых не зарывают в землю на радость червям. Я сложу свою семью в хлев, и… — он дернул в очередной раз – подожгу его.

— Да нет на это времени. Ты понимаешь? Даже на это нет. — Я бросил сумку, во мне бурлил страх и ярость на его тупость. — Я тебя силой утащу.

Лейв отскочил, метнулся назад лихорадочно оглядываясь, и ухватил валявшуюся на земле мотыгу-копалку, которая до разгрома обычно стояла у дома.

— Только попробуй. Слышишь? Голову разобью! — заверещал он, сжимая мотыгу обеими руками.

— Тупоголовый идиот! — Рявкнул я.

Лейв покачал головой.

— Иди. — вдруг неожиданно спокойно сказал он. — Уходи. Хоть ты и мой раб, я не буду задерживать тебя.

— Что? — Выдохнул я, леденея от смеси страха и бешенства. — Ах ты… Ах ты щенок! — Я попятился к воротам и целился в него дрожащим пальцем как из пистолета, тыкая в Деёва при каждой фразе. — Хочешь здесь сдохнуть? Пожалуйста! А я не тороплюсь. У меня еще есть для чего жить… Вспомни обо мне, когда Эйнар намотает тебе кишки на свою железяку! Придурок!

Я подхватил сумку и побежал к воротам. Все что мог я сделал, пора подумать и о себе. Я добежал до ворот, а внутри бился страх, что вот сейчас прямо на выходе я столкнусь с маньяками Эйнара. В воротах было пусто. И дорога уходящая к озеру была пуста. Пока… Я оглянулся во двор. Лейв уже бросил мотыгу и опять тащил Вермунда. Нельзя сказать, чтобы Лейв сильно продвинулся. Вермунд был крупным мужчиной…

Я отвернулся, вышел за ворота. И через пару шагов застыл. Руки у меня повисли. Мелкий идиот… который только что потерял всю семью… Я ведь прав сейчас. Что же мне так стыдно? Самое правильное сейчас вернуться. Да, вернуться и дать ему по голове. И утащить отсюда. Очнется, сам потом спасибо скажет.

Я развернулся и побежал обратно во двор. Вот сейчас мотыгой по затылку ему и приложу… Я подбежал, схватил мертвую Халлу за ноги и потащил и стиснув зубы от натуги потащил к хлеву. Когда душа уходит, человеческое тело тяжелеет… Длинное платье Халлы скребло по земле, голова несколько раз стукнулась о неровности двора, волосы тащились за ней усталой змеёй. Я перехватил взгляд Лейва.

— Нет времени бережно, Лейв.

— Я знаю, — кивнул он.

— Оставь Вермунда. Не осилишь. Притащи пока Халльдис и Астрид.

Он снова кивнул, бросил ноги отца и побежал к Астрид. Сделал несколько шагов, обернулся.

— Спасибо, Димитарр.

— Не за что. Мы оба покойники. Не болтай. Беги.

Пока он бегал за Астрид, я успел дотащить Халлу в хлев. Там я увидел, что сделали с Ингибьёрг… Потом я таскал остальных. Лейв помогал как мог. С сестрами было легче, с мужчинами тяжелее, со здоровяком Иллуги – очень тяжело. Иллуги мы тащили вдвоем, и я не знаю, как мы это сделали. Страх подгонял меня, и придавал сил. Никогда бы я не смог перетащить их так быстро в обычном состоянии. Может из-за того же страха у меня не было брезгливости. А может быть потому что я знал этих людей. И память их жизни была важнее брезгливости к смерти, и тому, что ей сопутствует. Мы сложили всех рядом, ноги к голове. Пока я обкладывал тела сеном и деревом, Лейв еще успел вместо украденного меча вложить отцу найденную острогу. Матери – веретено с куском пряжи, вытащенной из дома при грабеже, и брошенной дроттами; сама прялка так и сгорела внутри. Астрид положил её сплетенную из веток куколку. Кажется, он каждому успел что-то вложить. Я уже не спорил. И не уточнял, хоронил ли он кого-то до этого, видел-ли, знает-ли точно что нужно делать, или же придумывает что-то на ходу. Это были его похороны. Я лишь отдавал долг семье, которая была добра со мной. Он умудрился сделать все это очень быстро. Но конечно недостаточно быстро, чтобы я перестал трястись. Время от времени, пока мы занимались погребением, Лейв начинал плакать. Он делал это беззвучно, не прекращая работать… Мы уложили их, обложили, а потом с помощью головни от горящего дома подожгли хлев. Занялось хорошо и сразу. Здесь Лейв все же застыл, и мне пришлось потянуть его. Я еще схватил у навеса с рыбой острогу. С тем мы выбрались со двора и побежали в лес.

— Веди, Лейв. — Сказал я парню.

— Куда?

— Не важно. Веди подальше отсюда. Уводи вглубь леса. Но так чтоб не заплутать.

Он пошел вперед, и я думаю, я правильно загрузил его работой. Мы постарались уйти как можно дальше, пока не начало темнеть. Ночью лес становится страшным. Он страшен ночью, даже в моем мире. А здесь, где лесные звери были почти непугаными полноправными хозяевами, было страшно вдвойне. Тем более, что кроме простых зверюг, здесь можно было встретить и местную экзотику, вроде моего приснопамятного великана. Если бы со мной было хоть мое пастушье копьецо. Я с тоской посмотрел на острогу для ловли речной рыбы… Правда, у Лейва есть еще нож.

На ночь мы устроились под корнями большой полуупавшей сосны, которая зацепилась ветвями за своих соседок и тем удержалась от полного падения. Вывороченные из земли корни, таким макаром образовали с одной стороны что-то вроде навеса. Я здорово умаялся. Внутри росло острое чувство голода. Была вода, была рыба… Я как мог отчистил руки об мох, вытащил из сумки рыбину, переломил у хвоста, машинально отчистил от чешуи и начал обгрызать её мясистый жирный хребет. Ел не чувствуя вкуса, еле двигая челюстями с усталости, но чувствуя, что живот этим доволен. Протянул очищенный кусок хребта и Лейву.

— Надо сьесть, Лейв.

Он сидел не шевелясь.

— Даже если не хочется, надо.

Он согласно кивнул, так и не протянув руки.

— А воды?

— Он снова кивнул. Точно так же, как в прошлый раз.

Я толкнул его и сунул в руки бурдюк. Он некоторое время непонимающе глядел на него, потом все же вынул пробку, отпил, и вернул обратно.

Я решил, что до завтрашнего утра он точно от голода не умрет. Наверно не нужно трогать его сейчас.

Уже совсем стемнело. Я Улегся под корнями, удобного мало. Через некоторое время в темноте сверху зашумело и закапал дождь. Пока еще редкие капли, не пробивали корны. Но все равно стало холодно, и более сыро. Если дождь будет сильный, то вымокнем. А если совсем польет, то не начала бы в этой выемке в земле из под корней скапливаться вода. Легковато мы все-таки были одеты для ночной ночевки. Я на выгоне спал в домике, полагаясь ночью на собак. Да и Лейв вышел отнести продукты лишь в одной рубашке. А ведь лето уже идет к закату…

— Небо плачет по твоей семье, Лейв. — Сказал я парню. — А сейчас давай спать.

Я так вымотался за день, что действительно смог уснуть. Но посреди ночи я проснулся. Дождь все еще шел, но мы похоже выбрали удачное место. Зато стало ощутимо холодно, и я почувствовал что здорово замерз. Вокруг было не видно почти вообще ничего.

— Лейв – тихонько позвал я.

— А? — Тут же отозвался он.

— Ты спал?

— Нет.

— Надо спать. Завтра идти.

— Куда?

— Решим куда. А сейчас надо выспаться. Дуй ко мне под бок, а то оба замерзнем.

Лейв молчал, и я решил, что он снова впал в свой ступор. Ну ладно… я улегся поудобнее, но тут он дал голос.

— Димитарр?

— Ну?

— А ты?… — В его голосе явно было слышно смущение. Ты?…

— Чего?

— Ты случайно не из таковых, которые пристают к парням?

— Че-его?! — Охнул я.

— Просто Оспак говорил, что когда Ингибьёрг приходила к тебе на выгон, а ты от неё отказался.

— Это было, но…

— И он тогда сказал отцу, — я слышал – что не из тех ли ты нездоровых, что портит коров, а может даже и из мужеложцев… Говорил мне, чтоб я с тобой того… был осторожнее.

Я закипел от злости как самовар. Ну, Оспак! Ну старый болтливый хрыч! Впрочем, моё раздражение тут же вытеснилось внутренней щекоткой смеха, и я пару раз кхыкнул, — Ну, Оспак!.. Но я тут же вспомнил, как сегодня тащил того самого Оспака за ноги, и смех сразу затих. Редко когда мне случалось так быстро поменять три состояния. От возмущения, к смеху, потом к печали.

— Я не по этой части, Лейв. — Сказал я. — К мужчинам тяги не имею. Замерзнешь – утепляйся рядом.

И перевернувшись на другой бок, постарался заснуть.

Уже в полудреме я почувствовал, что к моей спине притутулился Лейв. Похоже, тоже спиной.

Спине чуть-чуть теплее.

Утро было так себе. Тело занемело, и ломило в суставах, одежда на боку, на котором я лежал, отсырела. А в голове была какая-то застоялая тупость и медленность мысли. Короче, бывали у меня пробуждения и получше. Наверно, если бы я попал на такую ночку сразу после городской жизни моего мира, то уже хлюпал бы носом полным соплей. Лейв выглядел просто страшно, так что я подумал, что если выгляжу так-же, — то хорошо что у меня нет зеркала. Впрочем, это скорее всего было связано с его внутренним состоянием. Я вытащил из сумки рыбину, располовинил её по хребту и заставил Лейва принять участи в трапезе. Рыба была хорошая, а на пустой желудок, так и вообще отлично пошла, и я с удовольствием заметил, — молодой организм требует свое, и жует Лейв вполне исправно. Одно только, что рыба была соленая, а потому с водой у нас к концу трапезы стало туго. Но с этим можно было чуть повременить. А пока…

— Нам надо кое что решить, Лейв. — Сказал я. — Давай держать совет.

— Давай, — серьезно согласился Лейв. — Но прежде чем держать совет, мне надо сказать тебе кое-что.

— Я слушаю.

— Ты был рабом Вермунда, сына Торрода. Теперь, когда он умер, по закону, ты мой раб.

"Ах, вот ты как запел…" – Подумал я.

— Ты был справным работником моему отцу, и хорошо послужил вчера мне. — Торжественно забубнил Лейв. — Поэтому, ныне, я, Лейв, сын Вермунда, объявляю тебя свободным человеком. И поскольку нет рядом с нами свидетелей от людей, пусть знает об этом, и будут в случае нужды свидетелями сам всеотец Один, а так же Тюр – хранитель клятв и решений на тинге.

Я сидел, и лупал глазами.

Вот так. Уснул вчера рабом. А не успел еще день налиться, — стал свободным человеком…

Я прислушался к своим ощущениям. Но ничего особого правда, в себе не заметил. Однако, свободен. Правда тут сразу возникали несколько "но". По местным законам я конечно свободен, и хорошо, что свидетелями этого стал сам Один и еще какой-то там Тюр. Однако, мне что-то было сомнительно, что эти два местных божка явятся в случае нужда, подтвердить, что я уже не раб. Не зря все-таки Вермунд хотел освободить меня на альтинге, — там бы об этом узнало сразу большая часть народа, и никто не мог бы поставить это под сомнение. А теперь значит что? Единственный свидетель, что Лейв освободил меня, это… сам Лейв. И что же выходит? А выходит, что нужно мне таскать и беречь этого самого Лейва, пока он не подтвердит своих слов перед несколькими уважаемыми людьми…

Правда, у меня и так мысли бросать его в лесу не было. Все-таки я чувствовал, что обязан привести его в безопасное место, хотя бы ради Вермунда. Но само по себе это было смешно: Пока я был рабом, что мне гипотетически стоило стукнуть Лейва по голове, забрать его нож, и оставив позади бездыханное тело, двинуть навстречу приключениям? В то же время освободив меня – Лейв тем самым еще крепче привязал меня к себе? Разве это не занятно? И я посмотрел на Лейва, пытаясь понять, — понимает ли он забавность момента, специально ли так сделал, или он всё-таки наивен и честен?. Да нет, непохоже это было на хитрую комбинацию. Лейв сидел с торжественным видом, и ждал моей реакции.

— Эхм… Спасибо тебе Лейв, сын Вермунда. Тебе и твоему отцу, — пробормотал я.

Впрочем, был и еще один момент. Для того, чтобы двинуть навстречу приключениям, нужно хорошо знать дорогу. В почти сплошном массиве лесов, рассеченных редкими дорогами, заблудиться ничего не стоило. И тут возникал еше вопрос – кто кому важнее, — я Лейву, или Лейв мне. Да…

Лейв в ответ на мои слова серьезно кивнул.

— Ну чтож, — кашлянул я. Теперь обсудим наши с тобой дела. У меня, — не знаю, говорил тебе отец или нет – есть цель. Мне нужно добраться до острова Одина. Теперь, когда я свободный человек, пришла мне пора попробовать это сделать. Но перед этим я хотел бы в знак признательности к твоему отцу, доставить тебя в какое-нибудь безопасное место. Вот ты мне и скажи. Куда нам лучше тебя доставить? Есть у тебя поблизости родня, или еще что в таком духе?

Лейв подумал, и ответил тихо.

— Нет. Никого. Отец с матерью переехали сюда с острова Утстейн, после того как отец поссорился с его братом. Тот не хотел делить хозяйство, и давать отцу долю семейного наследства… Предлагал управлять вдвоем. А отец хотел сам. В конце-концов брат дал ему меньше чем должен, но больше чем вообще мог бы. Но они так перессорились, что условием стало чтобы отец уехал с острова. Это сложная история… Отец уехал. Так что родня у меня только там, на Утстейне.

— Родня, это дядя, который тебя не хочет видеть?

— Там живет не только он. Отец, говорил, у нас большой род. Несколько дворов.

— Мда… Но, когда твой отец пытался добиться у дяди доли, остальные родичи что-то не очень за него вступилась.

— Так вышло по закону, что все зависело от дяди – дать или нет. Я не очень понимаю. Это со мной не очень обсуждали. Так что другие родичи помочь не могли, но отец говорил, что многие из них приглашали его к себе на двор. Только он сам хотел жить своим хозяйством. — Глаза Лейва блеснули гордостью. — Поэтому он пошел в викингские походы, привез оттуда добычу, привез мать, и стал жить здесь. А меня, думаю, кто-то из родственников на Утстенйе примет. Тем более что я не лентяй, и по возрасту скоро буду хорошим работником.

— Ну, хорошо, если так. — Кивнул я. — Тем более, что тебе нужно укрыться от местного дроттина.

— Да кивнул Лейв, — и желваки заиграли у него на щеках. — Нужно.

До времени…

Это я комментировать не стал. Понял о чем он. У меня конечно было свое мнение, на тему, сможет ли Лейв отомстить Эйнару, но я его высказывать не стал. Сейчас ни к чему.

— У меня не очень с местной географией. — Продолжил я. — Про остров Одина я выяснил. Мы сейчас на так называемых "островах обода". А остров Одина это нечто вроде втулки колеса, внутри того самого обода. А твой Утстейн где?

— Тоже внутри, — ответил Лейв. За островами обода, во внешнем океане земель нет. Там лишь море, пустынное море. И если плыть по нему, то в конце-концов увидишь, как море поднимается и сливается с небом на краю мировой чаши.

Про чашу я конечно уже тоже слышал от Вермунда…

— Вот значит как. Выходит, нам с тобой нужно двигать в одну сторону, — на побережье. И там искать корабли, мне к острову Одина. Тебе – к Утстейну… Ладно… Это решили?

— Решили. — Кивнул он.

— Ну и хорошо. Только вот у нас с тобой еще одна проблема, и посерьезней. Я вчерашний раб. Ты – вчерашний сын богатого бонда. А сегодня мы с тобой оба бедняки. У нас с тобой в карманах – ни пеннинга. Весь твой дом дружина дроттина обнесла. Пока лето мы с тобой с голоду не помрем, если только грибами не траванемся, и от ягод не опухнем. А вот чем нам с тобой платить за проезд на кораблях, этого я не представляю. Если только на какой двор подальше от дроттина забиться, да поработать там. Но я, знаешь, пока не очень даже в курсе, сколько тут у вас с пассажира на корабле берут. Сколько работать придется. И не всплывет ли случайно, кто мы такие… Давай как думать. А если есть что предложить – говори.

Лейв наморщил лоб, и стал добросовестно думать. Я, в общем, надежду на него имел слабую. Проговаривал больше для себя, чтоб хоть как-то упорядочить наши проблемы. Ну и все-таки он местный, вдруг…

Это "вдруг", Лейв подумав и выдал.

— Не надо нам устраиваться работать на дальний двор – брякнул он. — Я знаю куда надо! На двор к Хёскульду, сыну Коткеля.

— А кто это?

— Он отец Осы.

— Грандиозно… — меланхолично обрадовался я. — А Оса, это?..

— Мой отец, и Хёскельд-гагач хотели поженить нас с Осой.

— Хотели, и расхотели? — Уточнил я.

— И сейчас хотят. То есть… отец хотел…

Я понял, что мысли Лейва пошли не туда, и пока он не свалился в яму горя, постарался его отвлечь, тем более что дело и вправду было насущным.

— Значит они предварительно вас поженить сговорились. А сам-то ты как к этой Осе? Хоть видел её?

— Да. Два раза.

— И как?

— Симпатичная. Нос только сопливый, потому гундосит. Но она была еще совсем маленькая. Я её видел две зимы назад. Ей сейчас… зим шесть. Или нет, уже семь.

— Хм, хм… Значит, расположен ты к ней…

— Ну… не знаю. Отец сказал, что когда Оса подрастет, если будет не уродиной, и понравится мне, то мы поженимся. Это у отца с Хёскельдом давно было слажено и объявлено на альтинге. Они обменивались по этому поводу дарами. Отец говорил, что нам это будет полезно, потому что Хёскельда много знатной родни.

Я подумал, повзвешивал. Хотя, что тут было взвешивать? Других вариантов что-то все равно на горизонте не возникало.

— Ты сказал что был там два раза. А дорогу-то найдешь?

Лейв задумался.

— Если по дорогам идти, то найду. А если лесами…

Я подумал, что парень просто золото. Не факт что я в двенадцать-тринадцать лет смог найти дорогу в места, где был всего два раза. Впрочем, у них тут конечно не городской лабиринт с тысячей поворотов, а редкая паутинка дорог, и все же… Впрочем, хвалить я его подожду, посмотрим, что получится по факту.

— Нам с тобой сейчас наверно по дорогам-то не стоит. До дорожных стражей вы тут еще не додумались. Но если Эйнар сказал, что у него есть наушники среди бондов, то кто знает, кого мы встретим в пути… Но мы можем двигаться по лесу рядом с дорогами, не теряя их из виду… Далеко отсюда до дома твоего Хёскульда?

Лейв задумался.

— По дорогам от нас было… дней девять пути. Но мы ехали на телеге.

— Значит нам с тобой все две недели будут. — А то и больше.

Я подумал о небогатых запасах рыбы в сумке.

— Ничего… проживем как-нибудь… — Сказал Лейв.

— Проживем. Это конечно. Я за другое беспокоюсь.

— За что?

— Во-первых, чтобы ты со своей нареченной хоть узнали друг-друга. А во-вторых, когда узнаете, чтоб снова друг-другу понравились.

— Сам Хёскельд-то меня всяко должен узнать.

— Будем надеяться, что да. Ладно, давай пойдем, что ли, а?

И мы пошли.

В пути нашем, к дому Хёскульда сына Коткеля, так же известного как Хёскульд-гагач, было мало интересного. Ну если только вам не нравятся истории из жизни туристов-выживальщиков. Мы шли рядом с дорогами днем, и спали в лесу ночью. С водой нам повезло несколькими ручьями, а рыбу я ввел в режим строгой экономии. Это впрочем, не помешало ей кончится на четвертый день. Дальше пришлось питаться подножным кормом в виде ягод, коих здесь было в изобилии. Но одни ягоды, это тоже перебор, и через несколько дней я почувствовал, что мое небо опухло от сока, а желудок мой делает попытки взбунтоваться. Ночами мы сильно мерзли, из-за невозможности развести костер. Это была проблема. В целом, совещаясь, мы с Лейвом мы нашли, что знаем немало способов развести огонь. Я рассказал Лейву о чудесных коробочках-зажигалках, и о дивных стеклах-лупах из моего мира, с помощью которых огонь можно добыть вообще никак не напрягаясь. Лейв позавидовал сильной волшебе моего мира, а мне в ответ сообщил о хитрости его отца, которую тот применял когда ходил в морские походы – следовало вложить трут в скорлупки ореха, а щель между ними замазать воском – тогда трут сохранялся сухим в любую сырость, в самый сильный дождь, или даже если ты вообще упал за борт. Я в свою очередь подивился сметке и находчивости местных аборигенов, пообещал себе обязательно завести такой орех, и заодно вспомнил трут и огниво, которыми пользовался на выгоне, — и которые при нападении там и остались… Да, в целом мы знали немало способов развести огонь, но сделать это хотя бы без простейших без подручных материалов у нас не получалось. Погода как на зло установилась сырая, и попытки добыть огонь трением закончились только волдырями на красных ладонях. К себе я был снисходителен, а на Лейва про себя конечно негодовал – тоже мне, дитя природы… В конце-концов мы сошлись во мнении, что может это и к лучшему, что мы не можем развести костер, ибо кто знает, кого бы приманил его свет… Это была в целом, разумная мысль, но когда мы скукоживались ночью на земле, она грела слабо.

Что еще?.. Когда закончилась рыба, и мы до оскомины наелись ягодами, Лейву начал вспоминаться тот узел с едой, с которым его отправили ко мне на выгон.

— А кстати, куда ты его дел? — Спосил я Лейва.

— Оставил, когда дому побежал, наверно… — В голосе Лейва было удивление. — Я не помню когда и где. Совсем.

— Пригодился бы сейчас нам тот узелок… — глубокомысленно вздохнул я.

— Это да, — согласился Лейв. — Знаешь что там было? И он начал со смаком перечислять, чего там такого вкусного было.

И узел-то вроде мне на выгон обычно приносили небольшой, а про этот конкретный он все рассказывал и рассказывал, чисто будто телега жратвы в нем умещалась, не иначе утерянная бездонная скатерть-самобранка. Не знаю сколько бы он еще живописал, если бы я нежно рыча не попросил его заткнуться. Желудок уже тогда требовал пищи. В последующие дни он стал урчать так, что я боялся, на его звук к нашей ночевки выйдет какой-нибудь хищник.

Иногда Лейв плакал. В проявлении засевшего внутри горя не бывает какой-либо системы. Просто мысли у человека сворачивают куда не нужно, сворачивают, и обрываются в яму. Лейв плакал не по мальчишески, без хныканий, а совсем по-взрослому, страшно. Беззвучные слезы прокладывали ручейки из глаз, и лишь иногда он вздыхал, тихо, но так тяжело, будто на грудь ему взвалили многотонную могильную плиту. Это было горе не напоказ. Это было горе, которое мальчишка старался спрятать, и все-таки не мог скрыть. По-моему он стыдился этого. В моем понимании он был еще мальчишкой – и кто осудит пацана за плач в таких обстоятельствах? Но в его мире он уже имел право носить оружие, и считался мужчиной. Да он стыдился того что не может скрыть проявления своего горя. И оттирал непросыхающие глаза украдкой. А я… Что я мог? Слов утешения у меня для него не было. И в конце-концов я решил себя вести так, будто я ничего не замечаю, и общаться одинаково независимо от того, есть у его слезы, или нет. Не знаю, возможно это был и не самый лучший, и не самый тактичный вариант. Но кажется именно за такое поведение пацан и был мне благодарен.

Сам я тоже нет-нет, да и вспоминал семью Вермунда, его работников, и, смешно сказать, — собак – моих верных товарищей по пастушьему труду. Слишком быстро и слишком неправильно их всех не стало. Я был уже немаленький, и знал что такое смерть. Но семья Вермунда не просто погибла, а приняла смерть через убийство. Это было страшно. И это было несправедливо и неправильно.

Не знаю, как Лейв, который периодически самоуглублялся в свою потерю, но меня первые дни пути постоянно съедал страх. Страх удивительная штука, — единственная наверно вещь, которая умеет подпитывать саму себя. Если в первые дни мне постоянно чудилась настигающая нас погоня, то потом мне в голову стали лезть думы о расставленных на всех дорогах постах, выискивающих нас по лесу отрядах. Напрасно я говорил себе, что не надо дурить, что до государства способного закрыть все дороги блок-постами здесь еще как раком до луны. Что несмотря, что здесь и дорог то всего ничего, даже их дроттиновой дружине состоящей всего из нескольких десятков человек, никак не перекрыть. Тем более, что мы идем не по самой дороге. Все эти разумные мысли мало помогали. Крепкого на меня страха нагнал Эйнар, тем что сделал на дворе Вермунда. И если я через несколько дней с начала пути и успокоился, то признаюсь скорее от некоторого отупения, навалившегося с усталостью.

Лейв на деле оказался хорошим проводником. Вполне уверенно вел он нас к нашей цели. Хотя и было пару случаев, когда на развилке дорог он озабоченно морщил лоб, пытаясь вспомнить, куда повернуть, и один раз, сдается мне, он выбирал практически наугад, и потом еще долго тревога и сомнение в правильности выбора не оставляла его лица. Но потом он явно узнал знакомые приметы, повеселел и успокоился. Если в первые дни я еще волновался вместе с ним в правильном выборе дороги, то вскоре, признаюсь, мне уже было почти все равно куда тащиться – мысль у меня была одна – скорее бы все это закончилось. Но любой путь тем и хорош, что рано ли, поздно, он заканчивается.

Закончился и наш.

Отощавшие, грязные, усталые, мы выбрались ко двору Хёскульда.

Двор Хёскульда отличался от двора Вермунда. Дом был схож видом, — если не считать, что похоже зимний скотный двор был построен зацело с ним. В целом, таская же одноэтажная полузаглубленная хибара с пузырями на окнах, да еще и судя по цвету дерева, гораздо более старая. Недалеко от дома виднелось пара хозяйственных построек, внешне напоминавших идеально замаскированные доты на старом укрепрайоне – этакие покрытые травой холмики, выдавали которые лишь проемы деревянных дверей; погреба, не иначе… Видимо двор Хёскульда считался более безопасным местом, чем Вермундов, расположенный рядом с горами, потому что здесь не было частокола, а только смешного вида оргада из укрепленных на столбиках поперечных жердин, — верхняя в пояс по высоте. Ограда эта видать была символической и показывала домашней животине, до каких пределов ей можно гулять. Охрану же надо понимать, несли три брехливый собаки. Эти-то собаки, увидев как мы подходим, загалдели, компактной группой понеслись по направлению к нам, и теперь исправно гавкали, прохаживаясь за оградой. Мы встали у калитки. Вскоре из дверь "ДОТа" отворилась, и оттуда выглянул скуластый парень, а еще через пару секунд отворилась дверь дома, и на пороге показался человек в светлом с рыжими пятнами жилете, наиболее примечательной частью лица которого был нос. Вышедший из дома окинул быстрым взглядом нас и окрестности. Я махнул ему рукой, и он неторопливо пошел к нам.

— Это и есть сам Хёскульд. — Тихонько пробормотал мне Лейв. — Я помню его.

Хёскульда тем временем подошел к самой калитке, и несколькими громкими словами унял собак. Был пониже среднего роста, с пристальным но надолго не задерживающимся взглядом, с крупным носом, от которого шли вниз две скептические складки, и судя тому как плоско выглядела его макушка, с редеющими на этой самой макушке волосами.

— Приветствую, — Сказал я Хёскульду.

Он окинул меня оценивающим взглядом, посмотрел на Лейва и снова вернулся глазами ко мне.

— Приветствую. Кто вы?

— Меня ты не знаешь добрый Хёскульд, — ответил я, решив взять инициативу в свои руки, раз сам Хёскульд обратился к первому ко мне. — А вот парня-то должен бы узнать. Его ведь зовут Лейв, сын Вермунда.

Хёскульд снова перевел взгляд на Лейва.

— И впрямь, и впрямь… Хоть и не видел я сыне Вермунда больше двух зим, был бы этот парень на него похож, если бы не был так грязен… А ты?.. — Отметил он паузой недосказанный вопрос.

— Я зовусь Димитар. Был я рабом Вермунда. А теперь получил свободу. Можем ли мы рассчитывать на твое гостеприимство?

Хёскульд смотрел попеременно на меня и на Леёва, и я почти видел как в его голове крутятся шестеренки.

— Сын Вермунда, и человек, который служил ему, всегда желанные гости в моем доме. — Он отошел и несколько неуверенно отворил калитку. — Но как вы здесь оказались, и почему у вас такой вид, будто вам пришлось несколько ночей провести в лесу?

— Мы и впрямь провели несколько ночей в лесу, добрый Хёскульд. И мы с удовольствием расскажем тебе все, особенно если ты посадишь нас за стол, и если стол этот не будет пустым…

— И впрямь, и впрямь – пробормотал снова Вермунд – не пристало учтивому хозяину держать гостей во дворе. Пойдемте-ка в дом.

Он пропустил нас, запер калитку, и повел к дому, в двери которого уже стояла рыжеволосая невысокая, кругленькая женщина.

— Гудни! — закричал её Хёскульд – у нас гости! Дорогие гости!

Через некоторое время мы с Лейвом сидели за столом и сметали то, чем угощала нас жена Хёскульда, Гудни. Пока что она кормила нас холодным, что собрала на скорую руку, но скоро судя по запаху, который доносился от котла, над которым колдовала Гудни очередь должна была дойти и до горячей похлебки. Это была первая наша нормальная еда, за несколько дней, и мы с Лейвом навалились основательно, так что все разговоры на некоторое время естественным образом прекратились. Хёскульд сидел напротив нас, тоскливо полоская нас взглядом, было понятно, что он хочет как можно скорее узнать каким ветром нас сюда занесло. Гудни тоже бросала любопытные взгляды, равно как и их сыновья – двое низеньких но крепких в кости парня Ингьяльд и Снорри, и конечно же маленькая Оса, которая прибежала чуть позже родни. Оса была маленькой, миленькой, рыжей, комплекцией видимо обещала пойти в мать, а лицом – в отца, за исключением носа, что только пошло на пользу её будущей женской красоте. Она глядела на нас с Лейвом круглыми глазищами, но молчала, вот что значит патриархат и семейная дисциплина.

Похлебка воспоследовала, и после неё мы с Лейвом малость отяжелели. Я так вообще почувствовал, что слегка осоловел, и промыкавшись несколько ночей на холоде с тепла да с сытости готов прямо здесь на скамье и задремать. К сожалению, выражение лица Хёскульда не давало нажеды на осуществление этих планов. Со вздохом я отодвинул от себя ложку.

— Наелись? — Спросила переместившаяся к поближе к нам Гудни.

— До отвала. Спасибо хозяйка.

— Спасибо, — эхом повторил Лейв.

Он что-то вообще с тех пор как попал в дом, все больше помалкивал, хотя должно бы и наоборот – в конце-концов это его тут худо-бедно знали, и здесь у него между прочим, почти невеста была. Однако Лейв помалкивал, и я понял, что рассказывать-то всё придется мне.

— Лица отмыли, поели, так хоть на людей стали похожи, — вступил Хёскульд. — А то как подошли к калитке, так я тебя парень сперва и не признал, — Хёскульд мимолетно улыбнулся глянув на Лейва.

— А я Лейва сразу признала, — бубенчиком зазвенела Оса.

— Вишь ты, — повернулась к ней Гудни. — Таки и сразу. Небось потому узнала, что мы тебе его по имени сказали. Когда ты его видела-то в последний раз.

— И вовсе не по имени. И вовсе и не по имени! — Загорячилась Оса. — Я его с того раза как он приезжал помню. И сейчас сразу узнала.

— Мудрено тебе его забыть, если вы тогда передрались из-за ломтя хлеба с мёдом, подал голос Снорри. Он-то, Лейв у тебя его пытался отнять, а ты всё не давала.

Лейв засвеколился ушами, — аж краснота с щек до шеи дошла.

— Я тогда глупый был, — пробубнил он. — Прости Оса…

Оса от таких слов расцвела как подсолнух.

— Гм, хм-х, — прокряхтелся Хёскульд – Так как всё-таки вы с Димитаром попали к нам, да еше в таком виде? Что случилось?

Я заметил, что он впервые начал обращаться не ко мне, как к более взрослому, а к Лейву. Это был наверно добрый знак. Но Лейв от такого вопроса застыл, потупился, и уставился в столешницу. Вспоминать-то парно нелегко, а тут еще рассказывай. Я решил, что надо это все-таки мне взять на себя.

— Злые у нас новости, Хёскульд. — сказал я. — Но прежде я тебя спрошу. Был-ли ты на прошедшей вейцле.

— Был конечно, — наклонил голову Хёскульд.

— Тогда ты видел, что дроттин Эйнар попросил за себя у Вермунда его дочь Халльдис, а Вермунд ему отказал.

— Видел.

— Так вот Эйнар-дроттин оскорбился отказом. Тайно он вышел со своей дружиной, пришел ко двору Вермунда, и… — я посмотрел на Лейва, и закончил – Самого Вермунда и всю семью побил, а двор сжег.

Пальцы Лейва сжались на столешнице, и я вдруг подумал, что так же их сжал Вермунд на пиру у Эйнара. чтоб сдержаться. Жест-то совсем в отца…

— Та-ак – выдохнул Хёскульд, и машинально огладил бороду. — Та-аак… Ну-ка, Снори да Ингьяльд, сынки, подите-ка на двор, займитесь каким делом. За работниками проследите, чтоб не напортачили… И ты Гудни – иди. И прихвати Осу с собой. А я с гостями тут посижу. Ну, чего застыли-то? Идите!

Сыновья Хёскульда, и Гудни с Осой на прицепе потянулись к выходу. Когда дверь за ними захлопнулась, Хёскульд снова повернулся ко мне.

— Так что, Вермунд, мертв?

— Да, — сказал я.

— Парень, — Хёскульд обратился к Лейву. — А ты что молчишь?

Лейв посмотрел на Хёскульда, и медленно кивнул.

— Не сомневайся, Хёскульда, — сказал я, — мы с Леёвом сами все своими глазами видели. Со всего Вермундого двора только мы и уцелели.

— Ага… И устроил это все значит дроттин Эйнар?

— Он.

— А вы, что?

— А мы, Хёскульд лесами пошли к тебе. — Сказал я. — Рассудили мы с Лейвом так. — Мне по своим делам надо на остров Одина, про который ты слыхал конечно. А Лейву, что ему тут делать, кроме как ждать, чтобы Эйнар его отыскал? Решили мы, разумней всего ему сейчас податься на Утстейн, откуда когда-то сюда приехал его отец. Там у него, какая-никакая родня.

— Мм… — издал неопределенной интонации звук Хёскульд.

— Ну а поскольку мы с разоренного двора с собой только портки смогли унести, то решили заскочить к тебе Хёскульд. Корабельщики-то, сам понимаешь, забесплатно через воду не повезут. Нужны деньги. А к кому еще Лейву обратиться, как не к тебе? У него в этих краях родни нет. Ты у него получаешься сейчас за самого близкого человека. Как-никак, за него собираешься отдавать свою дочь Осу. Вот и выходит, что в будущем – вы родня.

— И впрямь, и впрямь… — закивал головой Хёскульд.

В целом, понравилось мне, как я все этому Хёскульду изложил. Кратко да гладко. И даже вполне в их стиле общения. Недаром уже столько здесь проторчал, пообтесался.

— И впрямь, недобрые новости вы принесли, Димитар-р… Злые новости… Это все крепко надо обдумать. Вы, знаете что? Вы должно быть умаялись с дороги. Умаялись, я по глазам вижу. Так вы сейчас сдвигайте скамьи, берите шкуры, и ложитесь здесь. А мне, сами понимаете, это все крепко обдумать надо. Ты выходит Лейв теперь за главу семьи? — похлопал Хёскульд парня по плечу. Да-а…

Он помог нам сдвинуть скамьи, и вышел, а я только улегшись сразу провалился в сон. Видимо тепло и похлебка расслабили, я почти сразу провалился в сон. А когда мы проснулась к вечеру, то все домашние Хёскульда смотрели на нас другими глазами – уже знали. Я т осбоку-припеку, а на Лейва конечно смотрели с жалостью.

А когда сели вечером за стол, то Хёскульд сказал нам с Лейвом вот что:

— Обдумал я, что вы мне сказали. И думаю, правильно вы решили, уехать пока за море. И правильно что пришли ко мне. Одно плохо – вы на меня рассчитывали, а с деньгами-то у меня туговато. Рыбаки в нужные вам места не идут, а у купцов место на корабле сами знаете сколько стоит. У меня же сейчас и трех пеннингов дома не наберется. Это маловато… У меня, ты Лейв, знаешь – от отца-то наверно слышал – земли много, и родни много, а денег негусто… Поэтому я так думаю, что денег я для вас займу у родни. А вы пока я этим займусь, поживете у меня. Только раз уж наш дроттин пошел на такие злые дела, неразумно мне было бы держать вас у себя дома. Если вдруг узнает Эйнар, что вы у меня, так не навестил бы он мой двор, как навестил двор Вермунда. Поэтому, мыслю я, разумней всего будет, те несколько дней, пока я не соберу деньги, пожить вам…

Ну какой вариант еще мог предложить Хёскульд? Это была моя карма в здешнем мире.

… пожить вам Лейв и Димитарр, — на дальнем летнем выгоне.

О, коровы – судьба моя…

Естественно, что поселив нас на выгоне Хёскульд в тот же день изъял с него пастуха, направив на другие свершения по хозяйству, а нас с Лейвом припахал по части наблюдения за стадом. Впрочем, тут были еще и овцы… "Как бы не начал старина Хёскульд намеренно затягивать нашу отправку, от радости, что приобрел двух халявных работяг", — подумалось мне. Впрочем, уже на следующий день мы узнали, что Хёскульд уехал собирать деньги по родне. Да и глупо было бы в самом деле Хёскульду зарится на двух дармовых рабочих, забывая, что в недругах у них сам дроттин… Узнали об отъезде Хёскульда мы кстати от Осы, которая теперь носила нам еду. Оса приходила с узелком, и… прилеплялась к Лейву. Сперва парень корчил страдальческие рожи, и довольно прохладно вел себя с назначенной ему в жены приставучей малолеткой. Но я-то видел, что даже это вроде снисходительно-безразличное общение благотворно влияет на мальчишку, реже позволяя ему думать о его недавней беде. Еще в своем мире я слышал от знакомого – толкового дядьки-психолога, — что в горе категорически нельзя запираться у себя в конуре, и пытаться в тишине и гордом одиночестве перемолоть свалившуюся на тебя напасть, будь-то серьезные потери, или разбитое любовным недугом сердце… Не имея новых впечатлений человеческое сознание неминуемо обращается к горьким воспоминаниям, вдумчиво в них копается, размышляя о них снова и снова… Все это напоминает ковыряние в незажившей ране. И рана естественно не затягивается, потому что её не оставляют в покое. В то же время, если мозг человека получает новые впечатления ему неизбежно приходится тратить время и ресурсы на их обработку, и это позволяет реже теребить душевные надрывы, раны и ссадины. Тогда эти душевные "раны" заживают гораздо легче; если они не смертельны конечно…

Вот Оса и стала для Лейва отвлечением от горьких мыслей. Она вообще была необыкновенно разумной девушкой, с поправкой на возраст. Ну разве что чересчур говорливой. Голос её звенел на выгоне неумолчным бубенчиком. Впрочем, опять же, может для Лейва и это было на пользу. Оса умудрялась без конца рассказывать новости, извлекая их из бытовых мелочей. Благодаря её мы полностью знали все любовные расклады и бытовые свары между Хёскульдовыми работниками и работницами, — кто с кем ругался, кто мирился, кто кому искал в волосах, и кто стягивал с друг-дружки рубашки на сеновале. Мы были в курсе, кто из работников сломал соху, и что по этому поводу сказал сам Хёскульд, и что потом по этому поводу сказала Хёскульду Гудни, потому что все что Хёсульд сказал работнику, он сказа при Осе, которой еще рано было слышать высказанные подобным образом… Не оставляла своим вниманием Оса и происходящее здесь и сейчас, поэтому мы были в курсе у какой из прыгающих на ветках птиц самое красивое оперение, и что Оса думает об овцах, которые вместо того чтоб следовать примеру коров, которые аккуратно складывают заметные лепешки, повсюду разбрасывают свои овечьи шарики… да… Высказав свое мнение, Оса не забывала каждый раз спросить что же по этому поводу думает Лейв? И как только Лейв высказывал, она тут же соглашалась с ним, преданно глядя на него своими глазенками, пусть даже минуту назад и утверждала совершенно обратное. Определенно, эта кнопка обещала вырасти мудрой женщиной и хорошей супругой.

Лейв впрочем настолько очумевал от её трескотни, что и сам готов был согласиться с Осой в чем угодно, в обмен на минуту блаженной тишины. Но так далеко идеальность Осы еще не распространялась… В такие моменты парень кидал на меня умоляющие взгляды, но я только беззвучно ржал, и разводил руками, — мол, твое хозяйство, вот и управляйся сам. Чтож, парню некуда было деваться, как только постигать на своей шкуре азы дипломатии и общения с детьми в одном флаконе. Оса конечно была еще ребенок, но этот ребенок уже вовсю кокетничал, и неуверенно, но упорно пробовал на Лейве силу своих зарождающихся женских чар. Времени на это Оса не жалела. В первый раз, когда она пришла к нам на выгон, за ней через несколько часов прибежал взъерошенный слуга, которого послала встревоженная долгой отлучкой дочери Гудни. Потом уже все знали, что если Оса понесла продукты на выгон то это надолго… Что же сам Лейв… Не знаю, сознавал ли он как благотворно влияет на него Оса.

— Что ты думаешь о своей нареченной теперь, после двухгодичной разлуки? — Как-то поинтересовался я у него.

— Болтливая! Ну хоть теперь нос без соплей. Не гундосит. — Дал скупую характеристику Лейв.

А сам все чаще улыбался во время общения со своей болтуньей. Когда же Оса уходила, Лейв мрачнел. Тогда он вытаскивал из ножен за спиной свой нож-тесак, некогда подаренный Вермундом, и начинал упражняться в метании. Раз за разом отправлял он тяжелый тесак в торчавший посреди выгона мертвый голый пень. Звучные тяжелые удары от попадания в древесину стали на выгоне привычным звуком. С мрачным удовлетворением встречал он удачные попадания. И упрямо хмурился, когда случались у него редкие промахи. О, я-то знал кого он видит вместо мишени, когда бросает свой нож…

Так прошла почти неделя.

Странная это была тень. Человеческий силуэт появился на земле в ярком лунном свете, и хозяина, который бы отбрасывал её, у тени не было. Быстро, плавно, не перебирая ногами, не удлиняясь и не укорачиваясь, поплыла тень в призрачном ночном свете к огромному многоэтажному дому, что высился, наростая кровля над кровлей, огороженный от внешнего мира рвом, валом и частоколом. Вот скользнула тень по частоколу, исчезла в отбрасываемой им тени, выскользнула снова под лунный свет, налипла на сложенную из гигантских бревен стену, и поползла вверх. Скользнула тень мимо узких окон первого этажа, перетекла на крышу, мимо конька украшенного головой дракона, преодолела второй этаж, миновала третий, наконец, зазмеившись впиталась прямо в стену, и выйдя с другой стороны оказалась прямо в просторном чертоге. Здесь в тускло освещенном несколькими свечами зале, тень проволоклась по полу, скользнула под стол и затекла на скамью. Теперь, когда тень не шевелилась, увидеть её в полутемном зале было почти невозможно. Кто бы смог заметить, что скамья стала темней чем несколько секунд назад? Даже самому дроттину Эйнару, с его волчьим чутьем, что задумавшись сидел за тем же столом напротив, это было не под силу. Мрачен Эйнар. Сидит он закутав плечи в белого меха шкуру, в руках у него богато украшенный камнями, изящной работы золотой кубок. Но нет уже в кубке вина, и налить его снова Эйнар не спешит. А тень затаившись изучает, ждет своего момента.

Эйнар раздумчиво вертел тяжелый кубок. На боковой стенке повинуясь движению его пальцев в тусклом свете свечей плыли по золотому морю золотые конрры. Много, целый флот с наполненными парусами, на которых ветер пузырил чужие непонятные символы. Проворачивается в ловких пальцах узорчатая ножка, и на боку кубка море сменяется землей на которой за высокими стенами стоит золотой город с домами на маковках которых высятся неведомые знаки. А дальше, город сменяет крепкое золотое войско, выставившее в ряд большие длинные щиты, и поднявшее к небу наконечники копий. И стоит перед войском вождь с аккуратной короткой бородой, и головой курчавой как баранья шерсть. И держит войско на древках неведомые золотые знамена. Повернешь кубок дальше, — снова будет море и конрры, и так нескончаемым хороводом…

Воздух на скамье напротив вдруг поплыл беззвучным маревом, будто какой-то призрачный плащ мгновенно надулся став объемным. Зазвенел по столу кубок, скрипнул стул. Эйнар ощерившись вскочил, зажав в руке нож, мазнул по комнате быстрым взглядом. Меч на стене в ножнах, как рез между ним и… На скамье напротив сидела темная объемная фигура. сквозь которую просматривался и стул и стена за ним.

— Я не хотел испугать тебя, могучий дроттин, — раздался мягкий в полутьме голос.

— Меня нельзя испугать, — процедил обшарив чертог глазами, и устремив взгляд на фигуру за столом Эйнар. — Кто ты? Как прошел внешнюю стену и проник в дом? Как миновал охрану?

— Разве это все препятствия, дроттин? — Отозвалась тень. — Нетрудно мне было миновать их. Что мне могучие стены, если я могу проникнуть в места куда более запретные – прямо тебе в мысли. Сказать ли тебе, Эйнар, о чем ты думал, прежде чем я явился тебе? Кубок…

Эйнар недоверчиво наклонил голову.

— Дивной работы кубок. Откуда же вывезли предки эту чудесную вещь? — продолжала тень, и голос ей теперь был доверительным и участливым. — Из каких неведомых. недоступных краев? Может быть из воспетых богатством и красотой городов восточного пути – Кенугарда и Хольмгарда? Или же из лежащего за греческим морем Микльгарда? Или с чудесного острова Сиклей? Или же из Лицибонгарда? Или из Йоросалагарда, что в краю Йоросаланд? О, сколь богат краями и городами был серединный мир, сколь дивные сокровища можно было обрести в нем!.. А что же наш? Наш мир? Населяющие острова Обода народы… Свааси дикари. Наши выходцы с северного пути и англы искуснее, но и их мастерам ни под силу сотворить такой кубок. Я плавал внутри островов Большого обода, и за его кругом. Я был на всех островах, и видел край мировой чаши, где море поднимается вверх и сливается с небом. Мне привычен, мне скучен этот мир. Эх, если бы перенестись в Серединный Мир, откуда вывел предков дий Один!.. Переплыть его моря, увидеть неведомые земли. взять богатства описанных в древних легендах городов! Легенда стары… Стоят ли еще в Серединном мире те города? Остались ли вообще люди в Серединном мире?.. Не о том ли думал, глядя на древний кубок могучий дроттин Эйнар, до того как я побеспокоил его?

— Кто ты?.. — Хрипло переспросил потрясенный Эйнар.

— Не думай, — кто я. — Прошелестела тень. — Лучше перестань думать о том – кто ты. Человечий детеныш, которого гордый отец отдал на лесные обряды. Порченная кровь, черное семя, от которого чахнет и умирает любая девушка. Потерявший старый род, и не способный создать новый. Волчий побратим. Не все ли равно – кто ты? Будь тем, кем стал. Будь тем, кто ты есть.

— Последний раз говорю, — назовись. — Процедил Эйнар, половчее перехватывая рукоять ножа и деля шаг к столу.

Налилась нарастающей взрывной болью ладонь. Охнул Эйнар. Внезапно раскалившийся нож вывалился из обожженной руки. В тот же миг неодолимая сила смяла, пушинкой приподняла дроттина в воздух, перевернула вверх ногами и со страшной скоростью метнула в бревенчатую стену. Эйнар заслонил голову руками и попытался свернуться клубком. Стена вдруг замерла буквально в нескольких сантиметрах перед его носом. с мягкой осторожностью великана, что пытается не раздавить мышь, невидимая сила развернула Эйнара к тени что сидела за столом, перевернула вверх ногами и поставила на ноги.

— Колду-ун. — Сжав зубы прошипел Эйнар мутясь от боли, схватив за запястье обожженную руку. Кинжал остывал на полу, из под дощатого пола там где он упал, вился тонкий паленый дымок.

— Не сравнивай меня с теми знахарями, что заговаривают мелкие недуги, — с холодным пренебрежением отозвалась тень. не сравнивай меня даже с колдунами свааси, которые завязывают ветер в мешок. Не то крупно ошибешься. И не советую тебе шуметь и пытаться скликать на помощь дружину. Мне от того вреда не будет, а вот я пока вас вразумлю, зашибу того-другого ненароком. Это жаль будет. И ты, и они мне еще нужны. Ну так что – будешь шуметь?

— Погожу пока… — Процедил Эйнар.

— Правильно решил. Ну теперь иди сюда, покажи ладонь.

Эйнар подошел и протянул тени ладонь. Кожа на ней уже сползала огромными лопнувшими волдырями, обнажая красное мясо.

Тень протянула руку, осторожно взяла руку дроттина и подвела его ладонь ближе к своему темному лицу.

"Теплая, человечья…" – отстраненно подумал Эйнар.

Тень надула щеки, дунула Эйнару на ладонь, прохладным щекотным воздухом, и пузыри на ладони рассосались, мясо затянулось новой кожей, будто ничего и не было.

Эйнар поднес повернул ладонь к себе, провел по ней пальцами второй руки, ощущая гладкость кожи. Несколько раз сжал и разжал пальцы.

— Полегчало? — Поинтересовалась тень?

— Полегчало, — согласился Эйнар, выдернул с пояса другой маленький нож и молниеносным движением вогнал тени в грудь.

Плоть разошлась с привычным знакомым хрустом. Немало ударов наносил в своей жизни Эйнар.

Тень удовлетворенно крякнула, будто не нож в грудь приняла, а испила добрую чарку крепкой браги.

— Добрый нож. Молодец, волчонок. Скучен ты бы мне был, если бы я одел на тебя ошейник с первого раза. Ну, теперь садись за стол, поговорим без суеты.

Эйнар машинально потянул нож. Посмотрел – лезвие было чистым.

Тень ждала.

Эйнар сунул нож в ножны, пятясь отошел, пододвинул скамью и сел напротив не сводя взгляда с тени.

— Хорошо. — Сказала Тень. — Ты дроттин Эйнар, сам того не ведая, влез в мои планы. Захотел ты дочь бонда Вермунда, и когда он тебе отказал, убил и его и его семью.

— Что же за планы я нарушил? — Помолчав сказал Эйнар.

— Это не твоего ума дело. Ты мне лучше скажи – чтож ты остановился на полдороге? Почему упустил Вермундого сына, и одного из его работников?

— А что ты меня спрашиваешь? — Сам залезь в голову, и посмотри, как про кубок.

— Когда мысли напрямую идут, читать легче. — Пробурчала тень. — А в долгой памяти твоей копаться, что в куче компостной…

— Небеспредельны твои силы, значит. — Прищурился Эйнар.

— Беспредельные силы только у создателя всего сущего, — ответила тень. — Потому он сам и ничего сделать не мог, что сила беспредельна. Пришлось посредничков создавать… А как мои силы на предел поверять, ты уже видел. Ну, отвечай добром – почему не добрал сынка и работника?

— Думал, мои люди их убили. — Нехотя процедил Эйнар. — А как встретился с людьми, оказалось, что работника они упустили, а сына Вермунда и вовсе не видели.

— Ну, и ты?..

— Послал своих волков сделать засаду у разграбленного хутора, да порыскать. Думал, через некоторое время мальчишка так или иначе туда выйдет. Или хоть след его мои волки учуют.

— Учуяли?

— Во дворе кто-то прибрал и сжег трупы. Мои пошли по следу и запаху. Следы были двоих. Один взрослый, другой помельче. Вели в лес. Да там дождь смыл следы…

— А ты после этого?

— А что я? У нас земли и леса обширные. Где ж их теперь сыскать? Делать нечего. Думаю подадутся они теперь к знакомым, и возможно скоро против меня поднимутся оскорбленные бонды. Ну чтож, — доброе выйдет веселье.

— Ты прав. — Согласилась тень. — Конечно они подались к знакомым. Но до оповещения всех бондов и восстания дело пока не дошло. Так что есть у тебя еще возможность прекратить это дело по-тихому, без народного возмущенья. Завтра возьмешь дружину, и поедешь за головами хозяйского сынка и работника.

— Где ж я их сыщу? — Нахмурившись Эйнар высматривал тень. Отсутствие глаз у собеседника раздражало. — Или ты подскажешь?

— Нет нужды, — отозвалась тень. — Нашелся тебе и без меня подсказчик.

— Где же он?

Тень помолчала.

— Послушай Эйнар, сказ про одного бонда. Звать его Хёскульд – происходит из большого рода, но сам считается хозяином не слишком удачливым, если сравнить с тем, что ему оставил отец, и что он имеет сейчас. Но однажды повезло ему уговорится выдать свою дочь Осу за сына другого бонда именем Вермунд, который был выходцем из чужих краев, имел мало работников и обработанной земли, но зато по слухам нажил немалые богатства в викингских походах. Дело было слажено и объявлено на альтинге. Это должен был быть удачный брак, ибо о большем выкупе за дочь-невесту договорился хитрый Хёскульд, и немало бы он поправил свои дела. Но потом выяснилось, что бонд Вермунд, чей сын Лейв должен был взяь в жены дочь нашего хитрого бонда, поссорился с местным дроттином. Тогда дроттин разгневался, и убил всю семью бонда, кроме его сына Лейва, которому удалось скрыться. Лейв же задумал на время уехать с острова, а для этого обратиться к Хёскульду – отцу своей будущей невесты. И вот, подумал Хёскульд – раньше брак моей дочери с сыном Вермунда обещал мне многие выгоды, а теперь сулит одни убытки. Раньше получил бы я богатый выкуп, а теперь этот Лейв беден как полевая мышь. — Тень покачалась на стуле. — Мог бы Хёскульд отказать Лейву выдать за него дочь, до тех пор пока Лейв не разбогатеет чтобы выплатить оговоренный в свое время его отцом выкуп, и это было бы по закону. Но это все были дела будущего, а что было делать Хёскульду, здесь, когда Лейв просит его помощи в настоящем? Помочь Лейву тайно скрыться – значит навлечь на себя гнев могучего дроттина, если тот вдруг узнает. Отказать Лейву в помощи, — значит навлечь на себя неодобрение бондов, если вдруг всплывет это дело. Долго ворочался Хёскульд в ночь дня, когда пришел к нему за помощью Лейв, и долго не шел к нему сон. Но наконец решил Хёскульд, что удача приходит к ловким, и надо бы попробовать играть двумя щитами. Он сообщил Лейву, что рад помочь, да не имеет денег, и поехал занимать деньги у своей родни, не объявляя однако тем истинной причины займа, и также не объявляя, о том что совершил дроттин. Одновременно с этим Хёскульд тайно послал и своего доверенного слугу, чтобы тот ехал к дроттину и сообщил, где прячется Лейв и работник его отца. Рассчитал Хёскульд все так, чтобы дроттин узнав где скрывается Лейв приехал за ним еще до того, как вернется домой Хёскульд разъезжающий по родне, дабы никто не мог упрекнуть его в нежелании помочь нареченному дочери. Дроттин же, по мысли Хёскульда будет благодарен ему за тайную помощь. Слышишь ли приближающийся стук копыт, Эйнар?

Эйнар прислушался.

— Нет.

— Ну так скоро услышишь. Это едет слуга Хёскульда, чтобы открыть тебе, где скрывается сын Вермунда и его бывший работник. Я сейчас исчезну, а ты сойди вниз и проследи, чтобы не было у слуги на пути к тебе проволочек от твоих дворовых. После этого собирай как можно скорей дружину, езжай и убей Лейва, сына Вермунда, и слугу, — его зовут Димитар. Вот чего я от тебя хочу. Но ведь это и в твоих интересах, Эйнар, Верно?

— А тебе что с того? Не понимаю…

— Этого от тебя и не требуется. Но поскольку ты мне симпатичен Эйнар, я открою тебе кое-что другое. Ты все мечтаешь о древних краях и городах серединной земли. — Но их уже давно нет. На их месте теперь нечто совсем иное, чего тебе никогда не понять. В серединных землях уже нельзя быть правителем, и при этом ходить впереди своего войска в атаку, как это тебе мило. Если тебе это интересно, расспроси бывшего слугу Вермунда – Димитара, пред тем как убить. Он ведь родом как раз из нынешних срединных земель.

— Тень на стуле начала уплощаться, вытянулась как какой-то нематериальный слизняк оторвалась от скамьи, присосалась к потолку, и поплыла над головой Эйнара по направлению к внешней стене.

— Возможно мы еще повстречаемся до конца этой истории. — Прошелестела тень. — А может и нет. Пока же прощай Эйнар.

— Ты так ни сказал мне, — кто ты!

— В этом нет надобности… — Едва слышным шепотом засмеялась тень, — Прощай Эйнар.

Тень впиталась в бревно, на миг отложившись на нем как темное пятно воды, и тут же просохнув, исчезла. Эйнар застыл, прислушиваясь в тишине. Вряд ли отсюда это было возможно. Но ему показалось, что он слышит приближающийся стук копыт.

— Просыпайся, Димитар-р. Просыпайся!

Кто-тормошил меня весьма неласково. Да что там тормошил, тряс как спелую грушу.

— Ну просыпайся же!

Я продрал глаза. Темнота чуть-чуть лишь подсвеченная лунным светом из незатянутого окна. Надо мной кто-то склонился, и я потер глаза рукою, пытаясь рассмотреть чей же это силуэт.

— Димитарр, ну!

Наконец по голосу я узнал Лейва. Опять Вермунд с Халлой послали его принести мне еду… А почему же ночью?.. А!..

Я мгновенным высверком памяти вспомнил всё и наконец выдрал себя из обхятий сна. Да, никто не посылал Лейва ко мне с едой. Это выгон, но уже другой. Дом Хёскульда а не Вермунда. Здесь мы с Лейвом оба за пастухов. Я лег спать, он остался дежурить.

— Что, Лейв? Звери?

Я сказал это, и сказав сам уже понял, что вряд ли на стадо напали звери, наши здешние три собаки молчали.

— Да Димитар, звери, — мрачно сказал Лейв.

— Где? — Я приподнялся.

— Скоро будет здесь. Оса, скажи ему…

— Оса?

Только тут я заметил, что по другую сторону от меня сидит в темноте сидит Оса.

— Оса, а ты что здесь делаешь?! — Охнул я. — Ты что одна сюда пришла? Ночь на дворе. Тебя же Гудни убьёт.

— Это вас убьют, Димитар, — очень серьезно грустно, и как-то неожиданно взросло сказала Оса. — И тебя и Лейва.

— Ты о чем, Оса? — Напрягся я.

— Сегодня ночью я проснулась, потому что Мама и Ингъяльд и Снорри спорили. Я тогда встала с скамьи, подобралась к занавеси и подслушала. Мама сказала, что отец поехал брать у родни деньги, а сам послал слугу к дроттину, чтобы сообщить, что вы скрываетесь у него во дворе. Мама сказала, что ей это не очень то по душе. Но раз она не смогла отговорить отца, то теперь уже ничего не поделаешь. Потому что если дроттин Эйнар приедет сюда и не найдет, что ищет, то его гнев может упасть на нас. А Ингъяльд тогда сказал, что раз так, то нечего Осе – это он про меня – ходить на выгон к этому Лейву, потому что тогда нечего к нему и привыкать. И пусть на выгон ходит Снорри. И еще сказал, что отец прав, потому что Осу можно будет выдать замуж выгоднее, чем за нищего чужеземца. А Снорри сказал, что если я не приду на выгон несколько дней, то Лейв и его слуга, — это вы, — могут забеспокоиться. А тогда сказала, что вряд ли они – это вы – успеют забеспокоиться, потому что по времени отец должен скоро уже возвратится. Но все же Снорри прав, и пусть я хожу как и ходила…

Оса замолчала.

— Но почему же Хёскульд захотел сдать Лейва дроттину? — Пробормотал я.

— Потому что Лейв теперь бедный. А дроттин – сильный. — Сказала Оса.

Простота ответа поразила меня, и я некоторое время, собирал скачущие мысли. А Оса уже обращалась к Лейву.

— Только для меня совсем ничего не значит сколько у тебя сундуков и коров Лейв… — Судя по голосу она собиралась заплакать, и я прервал её.

— Погоди, Оса. А дальше-то что? Что еще сказали твои мама и браться?

— Всё. Больше ничего. Они стали собираться спать, и я побежала на лавку, и притворилась, что сплю. Я лежала и плакала. Потмоу что мне было жалко тебя, Лейв, и еще страшно, от того что я хочу сделать. Я ждала пока все не уснут. И я тогда пошла, и взяла отцов ключ от большого ларя. Я взяла в ларе отцова серебра. А потом я пошла из дома. Когда я перелезла ограду, мне стало страшно. И на лесной дороге совсем ничего не видно. Я боялась, что встречу дикого зверя, или трётля, или неупокоенного духа, а то еще какую гадость. Но я все равно шла.

— Ты ужасно храбрая, Оса. — Похвалил её я. — А серебро что ты взяла из сундука?..

— Вот, — Оса сунула что-то мне в темноте, я подставил ладонь, и её ощутим повело весом вниз. Тяжелый…

— Ну, что скажешь, Лейв? — спросил я, пытаясь рассмотреть в темноте парня.

— Не стоят уже ничего ни слова на альтинге, ни законы гостеприимства, — мрачно пробормотал Лейв. — Надо уходить.

— Надо… Причем прямо сейчас. Кто знает, когда вернется Хёскульд, и те, кого он пригласил?

— Мы же ничего не увидим. Нельзя идти по лесу в такой темноте…

— Надо хотя бы убраться отсюда. Доберемся до опушки, и заночуем там, чтобы нас хотя бы здесь не накрыли. А утром рванем дальше.

— Проклятый Хёскульд! — Тоскливо рявкнул Леёв.

Оса горько заплакала.

— Прости, Оса, — сказал Лейв. — Я не хотел…

Он приобнял её в темноте, два силуэта слились в один. Оса тыкнулась ему в грудь и плакала, а он гладил её по голове, и растерянно бормотал.

— Прости Оса… Я не должен был так говорить при тебе…

— А что с Осой? — подал голос я. — Представляешь, что будет, когда сюда приедет Эйнар и не найдет нас. Гудни-то в чем-то была права. Не учинил бы он… Ну да ты знаешь.

— А если взять её с собой?.. — Мрачно сказал Лейв. — Но становится все холоднее. Я чуть не замерз в лесу. Мне тоскливо думать о том, чтобы снова спать без огня под открытым небом. Мы заморозим её раньше, чем дойдем до побережья.

— Да уж… И кроме того, если взять её с собой сразу станет понятно, что она нас предупредила. Тут уж Эйнар точно выместит гнев на её семье. Вот если бы… — Я потер лоб – Если бы Оса смогла сейчас вернуться домой, раньше чем все встанут, вернуть ключ на место и лечь, как будто никуда и не уходила… Тогда возможно Хёскульд и Эйнар решил бы, что мы просто сбежали.

— Разве это помешает его гневу, — усомнился Лейв.

— Он будет догонять нас, и возможно не захочет реять время, чтобы порезвиться…

— Возможно?

— Все шатко, Лейв.

— Даже если будет по твоему слову… Но ведь сам Хёскульд рано или поздно заглянет в сундук, увидит, что пропало серебро, и сообразит кто его взял.

— Если он не дурак, он не скажет этого при Эйнаре. А после… Ну не убьет же он свою родную дочь…

— Оса. — Спросил Лейв. Ты сможешь найти дорогу домой?

Оса шмыгнула носом, но кивнула.

Лейв отодвинул Осу от себи, и посмотрел её в глаза. — Спасибо тебе, Оса.

Оса поглядела на Лейва и шмыгнула носом.

— Мне совсем-совсем не важно, сколько у тебя коров, и сколько добра у тебя в ларях, Лейв. Ты сейчас беги, а я буду тебя ждать. Когда ты вырастишь, ты вернешься, убьешь злого дроттина, и женишься на мне. Ведь правда? Только ты пожалуйста не убивай моих родителей и братьей, ладно, Лейв?

— Если бы не было тебя, Оса, я бы сказал – семь проклятий на их род. Но ты сохранила честь семьи. Ради тебя я не трону ни твоих родителей, ни братьев. — Лейв опять погладил её по голове. — И если мне суждено будет вернуться, я женюсь на тебе, как обещал мой отец.

Он поцеловал её, неумело, быстро, как птенец клюнул. Потом отстранил. А я уже собирался, лихорадочно оглядывая при свете огонька комнату, прикидывая, чтобы еще можно было с собой взять. Взять-то особо выходило и нечего. Сумка с едой, трут, огниво, копьецо, мешочек с серебром Хёскульда, что надо будет пересчитать в лучший момент. Чтож, в этот раз мы все-таки лучше снаряжены…

— Всё, Оса. Надо идти – Лейв поднялся сам и поднял Осу с коленок. Она смотрела на него как на икону. Что тут скажешь, первая любовь…

Мы вышли из хижины. Одна из собак сонно взглянула на меня.

— Сторожить! — сказал Лейв.

Он неуверенно поглядел на меня, и спросил.

— Собаки хорошо знают наш запах. Если их пустят по следу… По уму надо бы…

Я вспомнил проткнутого копьем Виги, и сжал зубы. Со здешними сторожами я не успел сойтись, да и они слушались нас постольку-поскольку, не как хозяев, а как союзников перед лицом мрачного леса… Но все же, все-же…

— Ты прав, Лейв. Но я их не трону. Хочешь, — дам копье тебе. Но и тебе не советую.

Лейв помолчал.

— Глупо, когда знаешь как надо поступить. И можешь поступить как надо. И только не можешь себя переломить.

— Глупо, — согласился я. — Пошли?

— Пошли.

Он повернулся к Осе.

— Иди, Оса. И мы тоже пойдем. Спасибо тебе. Прощай. И не плачь пожалуйста. Ты же знаешь, я не люблю когда ты гундосишь.

— Прощай, Лейв, — Оса вытерла нос рукой.

Мы расходились в разные стороны. Мы шли к опушке, Оса к дороге. Лес тихо шелестел. Несколько раз проблеяла овца. Я оборачивался, и до того как мы дошли до опушки еще несколько раз призрачный в свете луны силуэт Осы. Потом чуть не навернулся, выругался и уже смотрел только себе под ноги. Обернулся я только уже возле опушки. Но Оса уже исчезла за поворотом дороги.

— Ну? — У Эйнара было такое лицо, будто он уже заранее знал ответ.

Иси отрицательно покачал головой.

— Они были здесь. Оба. Мальчишка и взрослый. Все поле в их следах. Мы с братьями ищем по опушке.

Иси развернул коня и поехал к лесу.

Эйнар осмотрелся. Над летним выгоном вставало солнце. Оно еще только пробивало свои лучи, поднимаясь из-за деревьев, по лугу тянулись длинные тени, а над землей стелилась легкая дымка уходящей ночной росы. Он сидел на лошади, конная часть дружины разъехалась по лугу, кони перетаптывались, наклоняли головы к земле. В сутемени влетели они на всем скаку на луг, пугая псов овец и коров, рассыпались, отрезая пути к отходу окружая хижину. Налет оказался пустышкой. Хижина была пуста. Братья-волки обшарили опушку, и выяснилось, что мальчишка и слуга здесь были. Были… Сейчас они обшаривали опушку.

Эйнар повернулся к слуге Хёскульда. Тому самому, что привез им весть от хозяина, и потом показывал им дорогу. Сам Хёскульд, двуличная жаба был в отъезде. А слуга нервно сжимал поводья своего коня, и не знал куда же ему править. Нужно было ему во исполнение воли хозяина быть рядом с Эйнаром, и очень ему не хотелось быть рядом с ним теперь. Выгон оказался пуст, и слуга начал нервничать Глаза у него были тревожные и испуганные. Толковый был у Хёскульда слуга.

— Эй ты, как там тебя? — Эйнар повернулся к слуге.

— Я Йоун, могучий дроттин. — Глаза слуги забегали.

— Да… Объясни-ка мне, Йоун, что это значит. Мы ехали за тобой несколько дней в эту глушь, только для того чтобы полюбоваться тощими коровами твоего хозяина? Где мальчишка и тот что с ним?

— Я не знаю, могучий дроттин… — Пальцы слуги побелели на поводьях, лошадь его тревожно переступала ногами, уши её подергивались. — Они были здесь, оба, когда мы с моим хозяином уезжали, клянусь всеми богами. Я… я не знаю где они сейчас. Я только сделал всё, что приказал мне мой хозяин.

— Я почти не помню как выглядит твой хозяин, хоть возможно и видел его на вейцле. Но сдается мне у него лицо и голос лжеца.

Слуга замялся.

— Твой человек ведь сам сказал, могучий, что они были здесь.

— Да, — Эйнар крутанул головой. — теперь я знаю, что они были здесь. А еще я знаю, где они были пару недель назад. Я сейчас тебе руки отрублю, Йоун.

— За что же? Воля твоя, могучий дроттин. — Тонким голосом сказал слуга. Я ведь только исполнил всё, что наказал мне мой хозяин Хёскульд.

— Ладной, Йоун, расторопный слуга, подержи еще пока в руках поводья, повози внутри свою требуху. Если сейчас мы не найдем слада беглецов, то поедем, навестим семью твоего хозяина. Может там нам всё объяснят, когда полыхнет его двор.

Йоун побелел как мертвец.

— Смилуйся, могучий…

— Заткнись.

На опушке раздвинулись кусты и появился Иси с поднятой рукой.

— Есть, есть след!

— На коней, — махнул рукой Эйнар. — Потом повернулся к слуге Хёскульда.

— Езжай домой, Йоун. Если наши поиски пропадут втуне, мы еще навестим тебя.

Это был странный дом, построенный в красивом, и мрачном месте. Крепкая прижавшаяся к земле изба из неохватных бревен с узкими окошками и крышей покрытой зеленым дерном стояла на небольшой поляне, между вековых сосен. Солнечный свет пробившийся сквозь кроны деревьев падал на зеленую крышу неровным лоскутным узором. Лес шумел птичьими голосами, а мы с Лейвом, спрятавшись за деревом молча осматривали это жилище. Я назвал дом странным, и был в этом не совсем прав. Ничем уж таким он не выделялся бы среди ломов, но вот место, где он был построен… Мы наткнулись на этот дом в лесу на второй день после того как ушли с выгона Хёскульда-гагача. И в пути и во время лесной ночевки я мысленно поминал предателя так, что он уже должен был помереть от икоты. Главное же, что повергало в отчаянье – мы шли в никуда. Это мы так ловко пообещали Осе, что направимся к побережью. Но уйдя в лес мы отклонились от всех дорог, и теперь шли безо всяких ориентиров. А леса тут были дремучие непролазные. Если что и радовало, так это только увесистый мешочек серебра. Впрочем, через несколько часов он стал утомлять тяжестью, и я нес его ностальгически вспоминая о таких эпохальных достижениях человечества, как бумажные деньги и кредитные карты. Был момент, я подумал какая будет рожа у Хёскульда, когда он влезет в ларь и обнаружит пропажу денег, и мне повеселело. Но потом я подумал, как влетит Осе, если дознаются, что это её рук дело… Всё-таки нехорошо мы её оставили. Почти бросили. Но с другой стороны, тонущий плохо годится на роль спасателя – у нас не было возможности её помочь. Та мы шли, продолжая наше бегство, и наш путь, пока не увидели между сосен нечто большое, явно возвышающееся над землей. Сперва мы подумали, что это огромный, заросший валун, но подойдя ближе, увидели этот дом. События последних дней, или же само скитание по лесу вселили в нас звериную осторожность? Я сидел пригнувшись за деревом, сжимая пастуший кол-копье с заостренным концом, а Лейв завел руку и положил руку на рукоять ножа. Обычный дом, в странном месте…

— А что Лейв, часто в ваших краях ставят дом посреди леса, без двора и всякой ограды.

Лейв неуверенно посмотрел на меня.

— Ставить так дом опасно. Нет защиты ни от дикого зверя, ни от трётля.

— Видимо здешний хозяин не из пугливых…

Мы снова посмотрели на дом. Людей вокруг него видно не было, дверь была закрыта, и лес шумел и журчал птичьими пересвистывающими голосами.

— Заглянем, или пойдем своей дорогой? — Спросил я.

Лейв посмотрел на меня, и в глазах его была почти мука. Смерть родных, и предательство Хёскульда… в него тоже вошло это звериное чувство настороженности, но вместе с тем – я понимал это даже без слов, ночевать эту ночь в лесу ему явно не хотелось. Дом, — это крыша над головой, тепло, горячая еда, ночлег не на земле…

— А может он вообще брошенный? — Спросил Лейв. — И людей-то не видно…

Я посмотрел на дом. Я не знал как отличить здешний брошенный дом от неброшенного. В своем мире наверно бы сообразил. Всякий ведь отличит заброшенный дом по замутневшим от непогоды немытым стёклам, — будто глаза дома, которыми он неослабно глядел в ожидании возвращения хозяев, поблекли от горя. Но здесь вместо стёкол и так почти непрозрачные пузыри. Хозяйства вокруг дома нет. Может действительно, заброшенный?

— Ладно, решился я. Пойдем, посмотрим поближе. В конце-концов в этой глуши вряд ли знают про то, кто нас ищет. Не наткнуться бы только на каких-то разбойников. Пойдем, но ты будь настороже. Только нож пока не доставай. А то еще, не ровен час сами напугаем хозяев.

— Ты сам же сказал, — хозяева здесь не из пугливых, — пробормотал Лейв, тем не менее убирая руку от рукояти.

— Тем более нам с тобой и не надо проверять, чего они захотят сделать от смелости, когда к ним ввалится парнище с ножом. Ты бы чего на их месте сделал? Ну вот то-то…

С тем мы и двинулись к дому. Подойдя ближе мы увидели, что один из скатов крыши далеко выходит от стены, и служит своеобразным навесом под которым располагалась… Я не сразу смог понять, что это за бандура.

— Кузня… — Сказал Лейв. И действительно, после его слов я распознал наконец грубую наковальню. — И не боится хозяин её вот так рядом с домом устраивать…

— Эй, хозяева! — Крикнул я. Аева!… Аева… Отзывался лес, возвратив мне мой крик.

Эхо утихла, и наступила тишина, тем более отчетливая, что птицы замолкли. Никто не отозвался.

— Никого… — Сказал Лейв. Но тут же сам добавил вполне созвучно моим мыслям. — Или прячутся.

— Сейчас узнаем… — Пробормотал я. — И пошел ко входу в дом.

Я взялся за дверь и потянул. Она скрипнула легко, но в такой тишине показалось громко.

— Хозяева, есть кто живой – спросил я пригнувшись в полутьму за порогом, Напряженно вглядываясь, пока глаза привыкали к перемене яркости. Мне опять никто не ответил.

— Пошли, — сказал я.

Вся внутренность дома оказалась невелика. Снаружи он представлялся значительно просторнее, но оказалось, что неохватные бревна, съели почти все пространство. Была внутри одна комната, да нехитрый скарб, широкая покрытая сухой травой кровать, стол, два стула, несколько плошек… Нет, дом не выглядел заброшенным… Я сказал об этой Лейву.

— Наверно хозяин живет один, — ответил он.

— Почему так решил?

Он молча указал на одиноко стоявшую на столе кружку.

— Да. Ну и скорее всего, мужчина, — глубокомысленно произнёс я, решив не отстать от Лейва в славном методе Шерлок Холмса.

— Уж конечно, не бабе же одной жить в лесу, — бормотнул Лейв.

— Смотри, — я показал Лейву на пол рядом с ларем, где на земляном полу лежала четырехугольная квадратная крышка. — Ну-ка…

Я подошел и взялся за крышку. Она поднялась вся, петлей не было. В полумраке мы с подошедшим Лейвом увидели уходящую вниз темноту, и ступеньки сколоченной из дерева приставной лестницы.

— Там на столе свечка была… — Сказал я.

— Сейчас…

Лейв принес мне толстую свечу в плошке.

Я вытащил огниво, насадил на кончик фитиля свечи немного трута и распушил его.

— Может не надо? — сказал Леёв, — глядя на мои приготовления. Пойдем отсюда подобру-поздорову, Димитар.

— А чего? Остановился я.

— Добрый человек не будет жить в лесу один. Так может жить только тот, кого объявили вне закона на альтинге.

— И кого у вас так вот могут выгнать?

— Чаще всего, — того, кто убил так, что с него даже не хотят взять виру.

Я застыл. Настроение в конец испортилось.

— Ну… Значит нам надо действовать быстро. Я загляну, и пойдем. В конце-концов, мы с тобой тоже теперь вроде как вне закона. Если считать законом дроттина.

— Дроттин – это еще не весь закон. — Нахмурился Лейв.

— Ты вот что, — Я протянул ему копье. — Возьми это пыряло, мне с ним несподручно будет внизу если что. А сам сторожи здесь.

— Ладно сказал Лейв.

Мы обменялись, я опустился на колено, поставил свечу, и почиркав кремнем о кресало поджег её. Потом взял нож в одну руку, свечу в другую, и подошел к люку. Выглядел он, как и все люки вниз в полутьме, мрачно. Я вздохнул, и упираясь одной рукой в землю поставил ногу на ступеньку. Не хватало еще, если она гнилая полететь вниз головой… Ступенька чуть скрипнула, но держалась под ногой крепко. Хорошо… Я сделал еще шаг вниз.

И в этот момент услышал звук открываемой двери.

— Димитар… — Выдохнул Лейв.

Дверь отворилась, впустив наружный свет, потом его загородила чья-то фигура, и в дом согнувшись легким движением вскользнул – другого слова не подберу, мужчина. Он был огромный. Сутуловатый, со здоровенными ручищами. Он вошел и посмотрел на нас спокойными широко расставленными глазами. Я не увидел у него оружия, но подумалось – "такой и голыми руками если что задавит. И еще мелькнула глупая мысль – "кто ел из моей миски? Кто спал на моей кроватке?..".

— Хай, — первым опомнился Лейв.

— Хай, — сказал мужчина.

— Мы тут, извини… — сказал я. — Заплутали в лесу. Увидели дом. Окликнули хозяев, да никто не отозвался…

Мужчина чуть наклонил голову к плечу.

— Да. Лес видел вас. А я слышал ваш крик.

— Вот и полезли в погреб, думали, брошен дом…

Мужчина изучающе посмотрел на меня.

— Это мой дом. Вы мои гости. Я – Бъёрн.

Мясо было вкуснейшим. И само по себе, и потому что мы нагуливали аппетит шляясь по лесу несколько дней. А настой кружил голову запахом трав и ягод, и на вкус каждый глоток прокатывался по языку какой-то волшебной волной, попеременно задействуя все рецепторы на языке, — чуть сладкий, чуть кислый, горький – совсем чуть-чуть, и очень освежающий.

Раз уж ты начал взял свечу и начал спускаться… — сказал Бьёрн, после того как мы ему представились, то захвати там внизу снедь на стол. Мясо – на льду справа. Настой в кадке, да не стукнись о потолок головой.

Он сказал это, — а мне воображение живо нарисовало, как Бьёрн лупит чем-нибудь оставшегося одного Лейва, а потом разделывается со мной, или же просто запирает надо мной крышку и я остаюсь куковать под землей.

— Может быть ты сам, сделаешь это, добрый хозяин, — острожное сказал я. — Не знаю ведь я, что и где у тебя лежит, и не пристало гостю вносить беспорядок в хозяйскую справу.

Бьёрн криво усмехнулся. Он подошел, — пахнуло на от него каким-то резким, незнакомым мне запахом – осмотрел меня и державшегося дичком Лейва, и полез в погреб, подставив мне и спину и затылок.

— Вот свеча – сказал я ему, но Бьёрн только отмахнулся и по затрещавшей под его весом лестнице спустился в непроглядную погребную тьму. Не знаю уж как он там хоть что-то видел. Я дунул на свечу, и она потухла пустив напоследок тонкий извилистый дымок.

— Принимай, — сказал он через некоторое время, и начал подавать снедь. Потом он вылез сам. Споро организовал он стол, нарезал мясо толстыми ломтями, и коротко сказал.

— Вижу, оголодали. Угощайтесь.

Кружка у него нашлась еще одна. А мне он отдал свою. Мы ели, а он просто сидел и рассматривал нас, положив на стол свои здоровенные заросшие рыжеватыми волосами ручищи.

— Спасибо тебе, добрый Бьёрн. — Я почувствовал приятную тяжесть, и отвалился от стола, и решил, что надо бы немного расспросить нашего хозяина. — А скажи, что, ты так и живешь здесь один?

— Не страшно жить ли одному в такой глуши?

— Чего же мне тут бояться? — Вопросом на вопрос ответил Бьёрн.

— Ну, всё-таки глухой лес. Диких зверей.

Бьёрн раздумчиво поглядел на меня.

— А вот ты, Димитар, оказался в глухом лесу, в моем доме, неужто спасаясь от лесных зверей? — В глазах Бьёрна мелькнула лукавая хитринка. — Значит бывают вещи среди жилищ людей, и пострашнее тех, чем полнится лес. Или нет?

— С чего же ты взял, что мы здесь от кого-то спасаемся? — Про себя я подумал, что не прост наш Бьёрн. — Может мы просто охотники, что заплутали в лесу.

— Охотников я не очень-то жалую, — раздумчиво сказал Бьёрн. Правда, да, есть у тебя охотничье копьецо с поперечиной. — Он кивнул в угол, где стояло мое копьецо, Но от него пахнет овечьим и коровьим дерьмом. Эта рогатина не охотника, а пастуха.

Я посмотрел на копье. Потом на Лейва, наши взгляды пересеклись и широко раскрытые глаза парня показали мне, что удивлен он не меньше меня. Ну пусть даже я, или мой предшественник с Хёскульдова двора, что носил это копье, и макнул его пару раз куда не надо, опираясь на выгоне. Но учуять запах? Даже не взяв его в руки, а просто пройдя мимо? Я скорее поверю в то, что Бьёрн сейчас достанет трубку, и произнесет с ливановскими интонациями – "это же элементарно, Ватсон". После чего расскажет о логической цепочке, что привела его к таким выводам".

— Чуткий должно быть у тебя нос, Бьорн. — С неясной самому мне интонацией сказал я. — Что же он еще рассказал он тебе о нас?

— От мальчишки пахнет незажившим горем. От тебя тоской. Но от вас не тянет холодом мертвечины застарелых убийц. Потому я и не побоялся сойти при тебе в погреб, Димитар. Запах мне говорит так же, что ты и Лейв не родня.

— Вовсе не бывает у людей таких чутких носов, — отставил кружку Лейв. — Кто же ты, Бьёрн?

Бьёрн посмотрел на нас.

— Никогда не стыдился я своего племени, и не скрывал своего происхождения. Я из тех, кого люди когда-то уважали больше, чем сейчас, а вражды меж нами было меньше. В память о тех временах, вы еще называете своих соплеменников, что удались от рождения силой бьёрнами-медведями. Я же ношу это имя от рода.

— Ты из тех лесных стариков, что научились оборачиваться человеком! — выдохнул Лейв.

— Правда, — молвил Бьёрн. — Ибо, скажу тебе, не слишком удобно махать молотом в кузне, или писать руны когтистой лапой.

— Так ты Бьёрн-кузнец! Старый Оспак рассказывал мне о тебе. Да, он говаривал мне, что сам еще мальчишкой слышал о тебе от стариков. Когда-то ты бывало торговал с людьми. Если заказчик обманывал с оплатой, то не было ему счастья от твоего инструмента, тот всё норовил поранить владельца. Но если заказчик платил без обману, тогда твои серпы и ножи никогда не тупились, им не было сносу! Однажды, люди племенного вождя пришли к тебе, и потребовали, чтобы ты сделал им не серпы а мечи с рунами на клинках. А ты отослал их, и сказал что не делаешь оружия для войны. Вождь и его воины долго потом пытался найти твой лесной дом, но так и не нашли. А ты уже не выходил к опушкам, чтобы взять заказ, по крайней мере никто об это вслух не рассказывал. Вот что говаривал Оспак.

— Твой Оспак наверно знал еще много сказок, — улыбнулся Бьёрн.

Я слушал их разговор с Лейвом, и молча рассматривал Бьёрна, пытаясь найти в нем что-то… нечеловечье. Память услужливо подсовывала образы ульвсёрков дроттина Эйнара, и их странные круглые глаза. Я смотрел на Бьёрна, искал взглядом. И не находил. Просто здоровый, очень крепкий мужик в годах. Не пожилой, но поживший.

Бьёрн неожиданно повернулся ко мне повернулся ко мне и встретился взглядом.

— Ты рассматриваешь меня так, будто надеешься что-то найти. Но не лучше ли тебе поискать внутри себя, Димитар.

— Что ты имеешь в виду? — Спросил я.

— Ты спрашивал, что чует мой нос. И я сказал. Но знаешь, вот что еще. Парень-то пахнет как и должно. А от тебя… — Бьёрн замялся. — запахи идут как из запертого сундука. Что-то я чувствую, да только не могу поднять крышку. Я сказал тебе, кто я Димитар. А кто же ты сам?

— Я, обычный человек, Бьёрн.

— Ты сказал. И не запах ложью. Тогда, что?.. — Раздумчиво сказал Бьёрн. — Или ты и сам забыл, как поднять крышку своего сундука…

— Димитар не обычный, — кивнул Лейв. — Он не родился здесь. Он попал к нам из другого мира.

— Нет, это не то. Не то… — Пробормотал Бьёрн. — Однако же, интересных послала мне судьба гостей. Расскажите мне о себе, то что считаете нужным рассказать.

Мы с Лейвом переглянулись. Я думал о своем. Этот необычный лесной житель Бьёрн был, пожалуй, первым за все время моего пребывания здесь действительно непростым, знающим нечто, видящим такое, что недоступно простым людям. Упустить этот шанс я не мог. Лейв же тем временем кивнул мне.

— Я расскажу тебе сперва о себе, Бьёрн. А потом о нас с Леёвом. Может быть ты сможешь помочь нам разумным советом.

— Утро цветет, и наш стол не пустой, — тяжело опустил руку на столешню Бьёрн. — Сегодняшний день не будет скучным. Рассказывай, Димитар.

И я стал рассказывать. Я снова попал в толпу обезумевшего народа, внезапно провалился в снег, замерзая, шел по берегу заледеневшей горной реки, заходил в пещеру, бежал от ползучей снежной гадины, падал в воду, лежал в тяжелом беспамятстве, приходил в себя, и Лейв снова кричал, что я должен быть его рабом… Я пас коров, и ехал на кормление дроттина. В этом месте рассказа я посмотрел на Лейва, и он снова мне кивнул, хоть и видно было, что ему тяжело. И тогда Вермунд снова отказывал Эйнару в своей дочери. И Дроттин снова въезжал со своими волками к Вермунду во двор. И мы бежали. И двуличный Хёскульд давал нам приют, и Оса шла против отца, и мы снова бежали… Это был длинный рассказ.

Я закончил. И молчал Бьёрн, подставив руку под тяжелую голову.

— О странных и злых делах, рассказал ты, Димитар. — Наконец сказал Бьёрн. А эта Оса, храбрая девушка. — Он повернулся к Лейву. — Ты парень, не забудь что она сделала для тебя… Что же касается тебя, Димитар… Известно что мировое ясень-древо имеет много листьев, и каждый его лист, — это мир. На вершине древа живет орел, корни его точит червь. Когда вестник ссоры, посланница слов, белка Рататёскер передает брань орла червю, и наоборот, и те начинают биться в гневе, то мировое древо содрогается. В таких случаях, бывает, листы соприкасаются, миры расположенные на них сходятся, и тогда могут происходить странные вещи. Появляются из ниоткуда странные создания и люди говорящие на неведомых языках, пылают небеса и выходят из берегов воды, и целые края выкашивают странные болезни… Но в то время когда ты здесь появился, Димитар, мировой ясень стоял спокойно, и ничто не трясло его ветвей… Такие события вообще редки, и многие поколения уходят ничего не зная о них.

— Ты, мудрый Бьёрн, сказал что появляются люди говорящие на неведомых языках, — вступил Лейв. — А Димитар вот, как проснулся, так сразу заговорил на нашем наречии.

— Дивно и мне слушать, как он понимает и молвит будто родился с датскими словами на устах, — чуть развел руками Бьёрн. — Немногим дан такой дар. Говорю же я, что-то сокрыто в его сундуке…

У меня тем временем были свои мысли, поважнее моего нежданного полиглотства. Если откинуть видимо принадлежащую к местной образной традиции дребедень о орле, черве и белке, — какие бы сущности под ними не понимались – аналогию к листьям мирового древа я уловил четко. Бьёрн сказал, что существуют разные миры, — называй их хоть параллельными, которые не соприкасаются в обычных условиях, но могут частично пересекаться при серьезных мировых катаклизмах. Однако, такие катаклизмы редки, и в последнее время их не происходило. Да уж…

— Если не сотрясение листьев ясень-древа сбросило меня с моего листа, — обратился я к Бьёрну. — То каким еще образом я мог попасть сюда?

— Если не листья соприкоснулись, значит ты был перенесен, тем или иным образом. Искусством ходить между мирами владеют дии-владыки, которых многие так же называют асами. Владеют им ваны и йотуны. Есть и иные существа. Но это навычие недоступное живым людям. Полагаю, что кто-то перенес тебя сюда, Димитар.

Я с надеждой посмотрел на Бьёрна.

— Ты ведь необычный человек, Бьёрн-кузнец. Не владеешь ли ты таким искусством.

— Слишком многого же ты хочешь от старого медведя, — покачал головой Бьёрн. Бывает еще, что в особые ночи, когда в лесу поет сила, я могу сократить путь в своих владениях, когда прямая тропинка приведет за несколько минут туда, куда нужно идти день. Но я знаю места, откуда и куда кладу я свою тропу по изнанке листа ясень-древа. А пути и проходы между мирами сокрыты от меня. Ведь никогда я не был на других листьях.

Надежда увяла. Это было бы слишком хорошо, чтоб оказаться правдой.

— Но кому бы понадобилось меня сюда переносить? — Пробормотал я.

— Если бы ты знал ответ на этот вопрос, узнать остальное тебе было бы гораздо легче. Но подумай вот еще над чем, Димитар. Бедой или благом было, что ты попал сюда? Ты ведь, не просто так шел себе, и вдруг попал. Ты исчез из своего мира, в момент когда над тобой нависла опасность. Над этим тебе стоит пораздумать. И еще скажу я тебе, Димитар, что…

Бьёрн не договорил, и вдруг склонил голову набок, будто прислушиваясь к чему-то. Ухо у него забавно зашевелилось. Это выглядело странно, хотя у меня и был в детстве одноклассник, который умел шевелить ушами, правда, двумя а не одним.

— День богат на гостей, — отстранённо сказал Бьёрн глядя перед собой невидящими глазами. Лес говорит мне. Идет по лесу отряд на два десятка человек. Ведет его скинувший шкуру, что бежит на четырех лапах по следу, и нос у него не сильно хуже моего. За ним идут еще восемь перекинувшихся людьми волков. А за ними конные, и средь них не волк и не двуногий, не пойми кто, порченная злая кровь.

— Эйнар нашел нас, — Лейв вскочил со скамьи.

— Это видать за нами. — Сказал я, тоже вставая. — Прости нас. Недобрых гостей привели мы по своему следу в твой дом, Бьёрн.

Бъёрн тяжело поднялся.

— Слишком близко они, и слишком близок лесу ведущий их волк, чтобы заморочить их. И мало сейчас в лесу силы, чтобы увести вас по изнанке листа. Придется вам побегать своими ногами. Пойдемте.

Он отворил дверь, я схватил охотничье копье. Мы выскочили наружу. Было очень тихо и птицы молчали.

— Зря я набил вас мясом, да кто же знал. Бегите за мной, постарайтесь не отстать, — буркнул Бьёрн, и на удивление резво закосолапил на своих мощных кривых ногах с удивительной резвостью.

Мы рванули за ним. При каждом шаге мясо в желудке действительно подпрыгивало не в такт моему бегу, и во рту скоро появился желчный привкус. Лейву бвло легче, а у меня в руках было копье, да еще колотил по ноги привязанный к поясу кошель с Хёскульдовым серебром.

— Поздно, поздно, — пробасил на бегу Бьёрн. — Не сбивается волк с пути. Скоро они увидят нас. Подбавьте как ходу!..

Широкая спина Бьёрна и жилетка Леёва мелькали передо мной, и я уже чувствовал стеснение в груди. Дыхание стало резче и чаще. Деревья чуть поредели, и земля пошла под уклон. Сперва от этого было легче бежать, но это сперва. Потом у меня странно заныли мышцы, там где они обычно никогда не ныли при беге.

— Вот сейчас… — Мрачно сказал Бьёрн.

Сзади из-за спины раздался торжествующий волчий вой, тут же подхваченный несколькими глотакми. Кровь у меня тут же застыла в жилах, и хорошо если не свернулась от испуга. Лейв обернулся назад с затравленным видом. Я тоже бросил взгляд назад, — короткий – не очень то разоглядываешься в лесу на бегу, и ничего толком не увидел, только может какую-то тень вдалеке…

— Прибавьте, — крикнул Бьёрн.

Мы прибавили. Проклятый мешок проклятого Хёскульда наверно уже настучал мне синяк. Деревья все редели, но все же лес еще не кончался. Сзади послышались возгласы и дробный топот копыт.

— Туда – показал своей ручищей Бьёрн. Я посмотрел куда он показал. В просветах между деревьями впереди лесной ковер заканчивался, и обнажалась непокрытая дерном скала. Там впереди была большая расселина. Нет, — шумела вода! Река! Река в глубокой расселине, и крепкий бревенчатый мост над ней. На другом берегу на некотором удалении опять начинался лес.

Бьёрн бежал к мосту. Мы за ним. Вместо мягкой подушки леса, под ногами моей обуви без каблуков жестко заотдавал камень, а потом и бревна моста. Сильно и шумно бежала под нами река. Я почти догнал Бьёрна. Крики и гиканье сзади было всё громче.

— Это я строил мост, — не ко времени с заметной гордостью в голосе похвастался Бьёрн на ходу, повернув ко мне свою голову. Он совсем не запыхался. Никогда не думал, что с его комплекцией можно так хорошо уметь бегать. Мелькнула несвоевременная мысль, — как же он это, в одиночку? И река довольно широка…

— Думал, добежим, и с того берега успею обрушить… Опять заговорил Бьёрн. — А нет времени. Слишком добротно я построил.

Мы выскочили на другой берег. Бьёрн рвану меня за плечо.

— А теперь бегите и прячьтесь как можете.

Он оттолкнул меня и затормозим, развернулся на мосту к тому берегу с которого мы прибежали.

— Стой! А ты? — Я тоже затормозил, и остановился Лейв. Там, на другом берегу среди деревьев быстро приближались всадники с мечами в руках, и несколько пеших. — Вместе, Бьёрн!

— Никто не скажет, что я плохо принял гостей.

— Глянул на меня Бьёрн. — Не глупи, и уводи парня. Ну! — Он рявкнул так, что я попятился. — Бегите. Я здесь хозяин, об меня они зубы обломают.

Я кивнул, и схватил Лейва.

— Но как-же?.. — Открыл рот Лейв.

— Ноги, Лейв! — Я потащил его. — Бьёрн знает, что делает.

И мы побежали.

Проклятый мешок опять застучал по ногам.

Хросскель сын Адальстейна был хорошим дроттом, имел резвого коня и всегда был рад оказать своему дроттину услугу. Поэтому он первым подскакал к мосту. Что немаловажно, Хросскель не был таким уж злым человеком. Он знал что Эйнар приказал убить мальчишку и работника Вермунда и собирался это сделать. Однако третий, что преградил ему дорогу на мосту, Хросскеля вовсе не интересовал, и поэтому он дал ему шанс.

— Эй ты! — Закричал Хросскель еще на подъезде, когда копыта коня уже застучали по камню.

— Я зовусь Бьёрн.

— Прочь с моста олух!

Бьёрн не шелохнулся ни на волос. Второго шанса дуракам Хросскель не давал. Он подстегнул коня и направил того прямо на кузнеца, мысля лошадиной массой сбросить нахала с пути. Конь взял разбег. Бьёрн вытянул руку, будто умоляя всадника остановиться.

— Поздно, дурень! — ощерился Хросскель ухмылкой.

Конь налетел на Бьерна и встал как вкопанный. Хросскель от резкой остановки едва не слетел с коня, и распластался на его шее, схватившись за неё обеими руками. Обняв шею, он и углядел, что рука Бьерна громадная растопыренной пятерней упирается в грудь лошади. Конь всхрапнул, выпуская воздух, и мелко дрожа задышал так, будто влетел в бревно.

— Ты… ты… — пробормотал Хросскель, но что он там хотел сказать так и осталось неизвестным. Бьёрн не меняясь в лице распрямил упертую в коня руку. Скакун от могучего толчка откатился назад с моста как лист на ветру, поспешно перебирая ногами и наконец не удержавшись, заржав завалился на задние ноги. Хросскель вылетел с лошадиной спины, кубарем, прикатился как раз под ноги коня подъезжающего дроттина, и забарахтался там на земле осоловело дрыгая руками и ногами. Шлем Хросскеля бряцая укатился куда-то в сторону. Конь его мотая головой тяжело поднялся с задних ног.

Остальные всадники подьехали к мосту сбавляя ход, и встали перед ним расступившись полумесяцем. Справа на отшибе от лошадей остановись неутомимая звериная часть дружины, что двигалась пешком.

— Непростой ты человек, Бьёрн. — Спокойно сказал дроттин. — Но, скажи, зачем ты встал на моем пути?

— А с чего бы мне не стоять на мосту, который я построил своими руками? — Подняв голову спросил Бьёрн. — И с чего бы мне пропускать конную ораву, которая попортит мой мост?

— Мы раньше не встречались. — Учтиво сказал Эйнар. — Нет меж нами вражды. Двое, что убегают на той стороне – мои враги. Пропусти нас, обещаю, мы пройдем по твоему мосту осторожно.

— Этого мало.

— Чего же ты хочешь?

— Платы.

— За проезд?

— Да.

Внизу перед ногами коня дроттина закхекал Хросскель, потряс головой, неловко поднялся на ноги, заозирался, и хромая на обе ноги поплелся подбирать свой шлем. Дроттин проводил его пустым взглядом.

— А те двое, что бегут со всех ног, — спросил дроттин Бьёрна – они заплатили?

— Они – заплатили.

Эйнар катнул по щекам желваками.

— Да будет так. Я – дроттин. Мне платят дань. Я никому не плачу. Но ты… Бьёрн… возьми от меня это золотое наручье… в подарок.

И дроттин начал снимать тяжелый золотой браслет с левой руки.

Бьёрн покачал головой.

— Я не беру платы золотом.

Дротин остановился, браслет остался на руке.

— Какой же платы ты хочешь?

— Дом мой в лесу на отшибе. Редко я вижу людей. Грустно и одиноко мне долгими вечерами. Развесели мне сердце хорошей историей, гордый дроттин. Или же спой мне драпу. Это и будет твоя плата.

Дроттин посмотрел на тот берег, где две фигурки убегали все дальше и дальше.

— Тянешь время, Бьёрн?

…Хросскель наконец отыскал свой шлем, и теперь плелся поймать своего коня…

— Значит, тянешь время, Бьёрн… — повторил дроттин.

— Дозволь, вождь? — Справа от дроттина старый дружинник по имени Гуннар Тетива, не слезая с лошади, положил стрелу на лук.

— Давай, — кивнул дроттин.

Гуннар резко натянул лук, и мгновенно прицелившись пустил стрелу. На подлете к Бьёрну стрела щелкнула как щепка, переломилась в воздухе надвое, и остатки её безвредно разлетелись в разные стороны.

Кто-то пустил еще стрелу. Она хрустнула как и первая.

— Колдун!.. — пробормотал дротт по имени Халльдор черный, и опустил уже натянутый лук.

Ульвсёрки стояли в стороне отдельной группой, и молча наблюдали.

— Есть руны для лошадей. Есть руны для стрел. — безразлично сказал Бьерн. — Кроме драпы, могучий дроттин, я могу принять от тебя в уплату за проезд так же и складный флокк. Если ты конечно пропоешь его с выражением, и хорошим голосом.

— Может и к лучшему, что мы встретились здесь, Бьёрн из леса. — Дроттин побледнел лицом, и это было особенно хорошо видно на фоне красных пятен на щеках. — Теперь все эти края мои. В них все равно не нашлось бы места такому как ты… Аки! Аси! Иси! — Освободите его кровь.

Три ульвсёрка достали щиты из-за спин, и неторопливо двинулись ко входу на мост. Лошади под конной дружиной всхапнули, и начали осторожно пятится нервно поводя головами и пуча глаза на троицу воинов.

— Думал я, сдохну со скуки, гоняясь за слугой и сопленосым щенком. — Потягиваясь проговорил Аки. — А послал нам Один на забаву настоящего бьёрсерка…

— Верно говорят, не считай день ни счастливым ни несчастным, пока не сядет солнце, — согласился с братом Аси.

— Славно, славно… — подтвердил Иси.

После этих слов братья подняли щиты к губам, и подвывая запели в них странные гортанные наговоры. Морды братьев на ходу вытянулись, глаза округлились, уши встали торчком, захрустели кости и позвонки наново прилаживаясь в организме. Уже не люди, но еще и не полностью волки – как раз достаточно чтобы держать мечи и щиты – три брата вступили на мост. Аки, и Аси и Иси шли по мосту впереди, щит к щиту. На это им как раз хватало ширины. Бьёрн, стоящий перед ними, еще больше ссутулился, расширился в плечах и начал обрастать густой медвежьей шерстью. Некогда руки, — теперь передние лапы свисли почти до земли оканчиваясь огромными старыми кривыми когтями. Лошади хрипели, и относили других дружинников подальше от моста. Всадники коням не мешали.

— Хорошо что ты оброс шерстью, — проговорил Аси, с трудом выталкивая слова из измененной глотки. — Мы освежуем твою тушу, и поднесем дроттину твою шкуру. Он повесит её перед своим очагом.

— Что-то говорливые нынче пошли шавки, — Фыркнул Бьёрн медленно отступая, показав желтые от времени, сточенные клыки. — Не загрызут, так загавкают…

— Слезайте с коней. — приказал дроттин человечьей части своей дружины. — Те у кого длинные копья идите по мосту за волками. Меткие с луками – разойдитесь по берегу в стороны от моста. Когда волки нападут, стреляйте из луков. Посмотрим, будет ли у него время бормотать руны, когда волки вцепятся ему в глотку.

Аки, Аси и Иси наступали шит к щиту. Сзади за ними подтянулись еще трое дружинников примеривались пустить копья, когда случиться момент. Еще четверо топтались за ними. Лучники расходились по берегу.

— Не слишком удачный построил я мост… — себе под нос пробормотал седой Бьерн останавливаясь. — Слишком узкий, чтоб пропустить подлецов. Слишком широкий, чтоб защитить в одиночку.

Волки взвыли.

Густо, тяжело, сладко пахло кровью. Старый медведь сидел устало привалившись к перилам моста. Шерсть его слиплась красным, он был усыпан стрелами, как куст можжевельника иглами. Аки лежал перед Бьёрном с разбитым черепом. После того как его меч застрял в брюхе Бьерна он вцепился тому зубами в левую лапу, и так и не разжал мертвой хватки – ни до, ни после конца. Иси не было, — могучим ударом Бьёрн сбросил с моста, и никто не видел, чтобы тот выныривал вздохнуть. Смог ли он выбраться из быстрой реки ниже по течению, или вода прибрала его, — было неизвестно. Из троих ульвсёрков вступивших на мост был жив только Аси. Ему Бьерн сломал хребет, и сейчас Аси неслышно поскуливая валялся и щерил клыки в гримасе боли. Дроттин подошел и наклонился к Аси. Беглецы уходили все дальше, нужно было спешить.

— Помоги… — сказал Аси.

Дроттин кивнул и достал меч.

— Я получил место в зале с пятьюстами воротами… — усмешка Аси рвалась под ударами боли. — И ты дроттин постарайся не помереть в своей постели, и не попасть в Хель. До встречи.

— До встречи.

Дротин приложил меч к сердцу и хлопком вогнал его Аси в грудь. Ульвсерк дернулся, застекленел взглядом, ослабевшие губы наконец спрятали клыки.

Дроттин огляделся. Пользуясь задержкой дружинники выковыривали из шкуры Бьёрна уцелевшие стрелы. Когда Дроттин зашел на мост у Аки в бедре тоже торчала стрела. Сейчас её уже не было, но дроттин не упустил кто её взял. Сейчас он ничего не скажет, но конечно вспомнит при надлежащем случае растяпе-стрелку. Он потерял на этом мосту трех ульвсёрков и еще четырех дружинников. Раненых кроме Аси не было, — лапы Бьёрна были тяжелы.

— Дорогую же ты взял с меня плату за проезд, Бьёрн… — Пробормотал дроттин.

— Хватит возиться! На коней! — Крикнул он дружине запахивая плащ. — Наших братьев мы похороним потом. Надо закончить наконец эту погоню.

Не могу сказать, что мы успели так уж далеко убежать, прежде нас снова начали нагонять. Местность на другой стороне расселины пошла на подъем, а мы уже так устали… Но у меня вдруг открылось второе дыхание, от страха наверное. И уже не мешал мне бежать ни колотящий по ногам мешок с серебром, ни неуклюжее копьецо. А вот Лейв выдохся. Он покраснел, глаза его вылезли из орбит, и дышал он так, будто хотел выблевать собственные легкие. Он начал отставать. Я поглядел назад, и увидел, что люди Эйнара прошли Бьёрна. Я схватил Лейва за руку, и это на какое-то время помогло. На какое-то… Мы одолели склон, и почти добрались до леса, когда Лейв рухнул на колени, и дернул меня, как якорь упав на дно дергает судно. От этого рывка я обернулся.

— Пусти меня… Пусти… — Горячечно и сипло пробормотал Лейв, держась за живот и рывками заглатывая воздух. — Я всё… Не могу… Беги один…

Я посмотрел ему за спину. Дружина дроттина приближалась. Двигаясь по склону волки даже чуть обгоняли конных.

— Бха!. - слюна брызнула у Лейва изо рта, и он сплюнул тягучей желчью и непереваренным мясом. — Да беги же…

Глухо стучали копыта. Гикали всадники.

— Хватит, Лейв. — Сказал я. — Отбегались… Все равно догонят. Надоело.

Я встал покрепче расставив ноги. Внутри в животе было тяжело, будто куда-то к кишкам прицепили пару гирь. Руки тряслись, и я покрепче схватился руками за свое копьецо, сжав его до боли. Копьецо, — только и название – а на само деле затесанная жердина, с привязанной недалеко от острия небольшой поперечиной… Неужели это всё? Мелькнуло как то отстранённо в голове. Сейчас жизнь моя выключится как экран телевизора. Я не верю. Наверно никто не верит. Но кому и когда это помогало?..

Лейв наконец смог встать, грабастая рубаху на груди, и пытаясь оттянуть душивший его ворот. Правой рукой он достал свой устрашающий нож. Всадники и волки расходились и охватывали нас кольцом. Как при охоте на дикого зверя.

— Спина к спине. — Сказал Лейв.

И мы с ним встали спина к спине.

Я надеялся, что если и моя спина трясётся как руки, то Лейв этого не чувствует.

— Кто бегает от врага, умирает усталым, — с мрачной ухмылкой сказал один из конных. Я крутил головой. Волки смотрели на нас своими странными круглыми глазами, верховые неторопливо слезали с лошадей, и отталкивали их. Лошадки послушно отходили, но не слишком далеко. Хорошо были выучены, не дурнее людей.

Кольцо. Мечи, щиты, копья. Чужие лица с холодными глазами.

Спина Лейва вжималась в меня сзади почти до боли. А у меня тряслись руки, и стучали зубы, и хоть я сжимал челюсти до судороги, я почувствовал, что у меня дергается лицо.

Возможно это будет не так страшно. Просто из телевизора выдернут кабель.

Они однако не торопились, и посматривали на своего предводителя. Эйнар подъехал уже не торопясь, последним. Неторопливо слез с лошади, привычно откинул плащ за правое плечо, спокойно извлек меч. И встал наряду с прочими в круг вокруг нас.

— Слишком дорогую цену мы заплатили, чтобы догнать вас, слизняки. — Мрачно сказал Эйнар. — Тот, на мосту, был воин. И твой отец, мальчишка был храбр… Не опозорьте их своим скулежом о пощаде.

— Дозволь оправдаться, Эйнар? — Спросил высокий воин с ссадиной на щеке.

Я узнал в нем того, которого Бьёрн ссадил с лошади своим ударом. Это было последнее, что я увидел тогда на мосту, обернувшись через плечо…

— Ладно, Хросскель, возьми батрачину с дрыном, может хоть это будет тебе по силам… А ты, Гест, — бери сопляка. И в память о семи наших ушедших сегодня братьях, — не торопитесь.

Хросскель насупился, задетый словами Эйнара. Геста я не видел, он был где то у меня за спиной. Хросскель оглядел меня, сбросил с руки щит и пошел ко мне расслабленной, крадущейся, перетекающей походкой. Я покрепче перехватил копье, и выставил острие вперед. Лейв за спиной мешал мне. Неудобно стоять спина к спине с копьем.

Хроссккель шел на меня положив меч на плечо, и это сбивало меня. Он вроде и бить не собирался. Но ведь он так сейчас и дойдет ко мне вплотную. Нет уж!..

Я примерился, и тыкнул копьем в сторону Хросскеля. Достать я его еще не мог. Это я так себя храбрил, что-ли… Он приостановился и улыбнулся. Откуда-то справа послышался чей-то густой смешок. Я не видел чей.

Хроскель опустил меч с плеча и теперь нес его опущенным в расслабленной руке. Он чуть сместился вправо от меня. Я снова тыкнул копьем. Спиной я почувствовал пустоту. Как там Лейв?.. Я переборол невыносимое желание обернуться. Тут Хроскель снова придвинулся. Теперь у меня был реальный шанс его достать! Я со всей возможной быстротой выбросил копье вперед, метя ему в живот.

— Хоп! — Хросскель сделал почти танцевальное па, уведя свои потроха от острия, а левая рука его цепко схватила вершину моего копья. Я в испуге дернул копье на себя, но Хросскель просто податливо ступил вслед за мной не отпуская копья. Я рванул сильнее с потягом, и вдруг почувствовал, что комель древка моего копья за моей спиной во что-то стукнулся. Сзади послышался вскрик Лейва.

Полыхнул смех.

— В бою надо бить врагов, а не друзей, скотник! — С веселой презрительной злостью сказал кто-то из них, смутно видимый слева.

На меня накатило отчаянье. Я потянул копье в сторону, пытаясь нацелить его этому Хросскелю в тушу. Это не вышло, я не смог перемочь его руку. Тогда я со всей силы вложившись телом толкнул копьем вперед, надеясь что Хросскель или выпустит копье, или уж я доберусь и хоть как-то стукну его рукой…Хросскель не выпустил копье. Он просто расслабил хват и копье скользнуло в кольце его руки ему за спину. А мне навстречу он лениво вскинул правую руку с мечом. Я резко отшатнулся назад, пытаясь затормозить, увернуться от выставленного мне в грудь острия, на которое я сам же и летел, и выпустив копье, нелепо замахал руками, попятился. Хроскель поднял руку с мечом чуть повыше, делая мне навстречу пару неторопливых шагов, и пока я пятился от направленного в глаза острия, которое не давало мней прийти в равновесие, он споро перехватил поудобнее мое бывшее копье в своей левой руке и вогнал его тупым концом мне же под дых.

— Гхе… Услышал я свой голос, когда воздух вышел из меня, и боль, скрутив меня калачиком швырнула меня на землю, и я завозился по земле в позе младенца в утробе.

— Эрги, — С невыразимым презрением сказал откуда-то сверху Хросскель. — Немощь…

Я барахтался в боли, и одновременно превратившись в одно сплошное ожидающее предчувствие, что вот сейчас куда-то – куда? — в меня вонзиться холодное острие меча. Но я ждал, а острия все не было, а вместо этого я получил тупой удар в бок, уж не знаю древком или сапогом, и я покатился, и боль снова омыла меня. Где-то в стороне коротко вскрикнул Лейв. Я хрипя извернул голову, и увидел. Лейв стоял на коленях, и ножа уже не было у него в руках, — он был криво воткнут лезвием в землю шагах в шести от него. А над Лейвом высился кряжистый мужик с широким лицом, и одной рукой он держал Леёва за волосы, а другой подвел ему меч под подбородок, так что голова Леёва лежала на клинке как на полочке, а лезвие упиралось в шею, где-то в районе кадыка.

Кряжистый мужик посмотрел на Лейва пустыми глазами, и перевел взгляд куда-то в сторону.

— Кончай, Гест. — Послышался голос Эйнара.

Гест кивнул, рука его на рукояти меча напряглась, и я понял, что сейчас он протащит лезвие по мягкому горлу Лейва, выпуская из него жизнь.

Раздался странный звон, будто лопнула тугая басовая струна. И странное эхо этого звука множественно отражаясь затихло в тишине. Все стало резким и контрастным. Я видел сжатые пальцы дротта Геста. И вздувшуюся жилу на его руке, и его прищуренные глаза. И я мог бы долго рассматривать Геста. Потому что он застыл. И застыл Лейв под его рукой, и стоявший позади меня с презрительной миной Хросскель, и вся остальная дружина. И смотрел на Геста с Лейвом своим пустыми оловянными глазами Эйнар. И, птица зависла в воздухе на полувзмахе крыла над опушкой леса. Я чуть приподнялся на земле и ошалело крутил головой, оглядывая мир, который вдруг превратился в подобие музея восковых фигур.

— Здравствуй, Димитар. — раздался у меня за спиной звучный, и смутно знакомый голос. Я резко обернулся на звук, — и успел еще краем сознания отметить, что боли в животе нет. — От опушки леса, ко мне выходил высокий бородатый человек в войлочной шапке. Я оглядел его длинную бороду, и различил знакомые мне черты лица.

— Армод! — Вымолвил я, вложив в этот возглас и узнавание и удивление, и еще многое, чего и сам не взялся бы понять. Тот самый певец, с которым я когда-то, казалось бесконечно давно сидел на вейцле у дроттина, и слушал как он распевает хвалебные стихи Эйнару. Теперь он неторопливо шел ко мне. Точно в такой же одежде, если не считать того, что свою лиру он где-то оставил. Единственный, кто двигался в застывшем мире.

— Это имя ты помнишь? — Непонятно ухмыльнулся Армод, качая головой. — Имена, имена…Шелуха на луковице…

— Армод, — я почувствовал, что теряю осушение ральности происходящего. — Откуда ты здесь? Почему все вокруг так? Я?.. Я, что… умер? — Эта мысль ошпарила меня кипятком. — Этот Хросскель вонзил мне меч в спину, пока я валялся на земле? А!..

Армод захохотал, и в голосе его явственно послышались глумливые нотки.

— Для того, чтобы умереть, — надо жить. — Сказал он отсмеявшись. — А живешь ли ты, Димитар? Жил ли до этого момента? Живешь ли сейчас? — Он подходил все ближе. — А может быть, перестал жить когда-то давно, и даже не заметил этого? Думал ли ты об этом, мальчик Митя?

Он произнес мое настоящее уменьшительное имя очень чисто. Очень по-русски, Не Митьярр – Митя. А ведь я никогда не называл себя при нем так.

— Кто ты, Армод? — Спросил я его тихо.

Армод поглядел на меня, странно поглядел. Промелькнули у него на лице и в глазах, и презрение, и жалость, и усталость, и гнев, и наконец некая филосовская покорность, которая завершилась твердо поджатыми губами. Так наверно смотрят усталый взрослый на тупого ребенка, после многих безуспешных попыток объяснить ход решения математической задачи. перед тем как взяться за объяснение в очередной раз.

И вот так глянув на меня, заговорил Армод, тяжело и отстранённо роняя слова.

— Много имен у меня… Я хозяин сияющего чертога, зала избранных, глава двенадцати судящих, вождь единственных господ что пали достойно в битвах, предводитель войска бури. Я отведавший из источника знания, испивший меда поэзии, давший руны, вечно мудрейший. Я меняющий обличие, странствующий во сне, владыка мертвецов, допросчик повешенных. Я отнимающий, награждающий. Странник. Высокий. Всеотец! Много имен у меня… Имя мне – Один.

Я смотрел на него. Ожившее неясное предание о скандинавском северном боге, которое я с пятого на десятое слышал еще в своем мире. Имя размытое и залакированное поп-культурой до нескольких картинок и пары устойчивых ассоциаций. Один… Им беспрестанно клялись в киношках актеры в клоунских рогатых шлемах. Бесчисленный американские пародии на оперных певиц изображающих какую-то Брунгильду, обязательно в виде неимоверно толстой девки с двумя косами по плечам и бронелифчиком. Вот вам и вся Скандинавия. Вот вам и весь Один…

Передо мной стоял хозяин этого мира, от которого фонило силой, как от ядерного реактора.

Я бы наверно еще долго молча пялился на него. Но пауза была недолгой. Он свою речь еще не закончил.

— Нетрудно, как видишь, мне сказать кто я. А вот кто ты? Там, в серединном мире, сжатый страхом, ты соскользнул сюда. Я почувствовал прокол, и принялся искать тебя. Но ты провалился в ледяную реку, и почти перестал быть. Затух как залитая водой головешка, где лишь в самой сердцевине сохраняется остаток огня, и я потерял тебя. И что потом? Ах, чудесное спасение из реки… Когда люди бонда Вермунда вытащили тебя из воды, ты вмерз в деревяшку. О, ты прекрасно отыгрывал однажды надетую маску. Человеку следовало тяжко выздоравливать после такого. И ты валялся в постели, хныкал, и прудил под себя. Причем совершенно искренне. Личина была идеальной, иначе и быть не могло, раз она приросла к лицу. Но вот одно было неладно. Ты не думал, сколько несла тебя река? Сколько от того места, до озера? Ни один человек не остался бы в живых, проболтавшись столько в той реке столько сколько ты. Едва увидев, я тебя сразу узнал. Много имен у меня. А сколько их было у тебя? О возница Арвака и Альсвинна, раздувающий меха, враг карликов. Воин побеждающий быка, и сам же – тысячерогий Бык. Одетый Светом, Хозяин Огненного Чертога, Хранитель Клятв и договоров, Сколько имен я еще должен произнести, чтобы ты вспомнил себя? Мой мертвый друг. Мой сбежавший брат. Разбитая на тысячу осколков жалкая тень всеми забытого бога?

— Я не понимаю о чем ты… — Я отступил от него, не отводя взгляда, качая из стороны в сторону головой.

— Еще бы ты понимал, если ты даже готов был замерзнуть в полусмерть, только чтобы не вспоминать себя! Но я положу конец твоей трусости, зовущий себя Димитаром. Флок спет, осталась последняя виса. С тех пор как я нашел тебя, мои вороны всегда следили за тобой. Если бы даже не случайно встрявший Эйнар, все равно пришло бы все к тому что сейчас. И если бы Эйнар потерял твой след, уж будь уверен, я помог бы ему отыскать его вновь. Ну? Оглянись вокруг! Это остановившееся мгновенье не будет длиться вечно. Время вернет обычный ход. И что же будет дальше? Обычному человеку никогда не одолеть тринадцать сызмальства ученых воинов. Значит, этому милому парнишке Лейву вскроют глотку, а потом воткнут меч в тебя. Можно себя обманывать, что ты не замерз до конца. Но можно ли себя обманывать, когда твои кишки будут торчать из живота, а голова валяться в нескольких шагах от тела? Вот будет выбор. Умрешь ты – ведь боги тоже смертны, когда теряют жажду жить. Или приставишь голову обратно к телу, и примешь, кто ты есть. А может, не доводить до гибели мальчишки? Может, примешь кто ты, до того как его располосуют как свинью на забое? Тогда тринадцать воинов будет ничто для тебя. Эйнару давно пора в могилу, он зажился и начал мешать мне. Не только тебя, но и его привел я сюда. Так что выбирай, тот кто зовет себя Димитаром. Мне будет интересно посмотреть, и любой вариант будет стоящим зрелищем.

— Постой Армод!.. Один… — Я не то протянул к нему просящие руки, не то закрывался от него, это был непонятный мне самом жест. — Ты ошибся! Ладно, ты не веришь мне. Но ты хоть предположи на минуту, на секунду, что ошибся? И ты понимаешь, что будет тогда?

— Тогда дроттин Эйнар убьет двух человечков, и спокойно поедет домой. — Развел руки старик. — Обычное дело, невелика беда… Но я не ошибся. И ты, Димитар, — не ошибись. А теперь пора тебе вернуться в свое тело.

Дрогнула струна, и я снова очутился валяющимся на земле, и глядящим на Лейва, на шею которого положил свой меч дружиник по имени Гест. Но время все так же было застывшим, с тем только отличием, что теперь и я не мог шевельнутся, оставаясь недвижимым, как мужа пойманная в янтарь. Один появился в поле моего зрения, закрыв от меня Лейва, и опустился передо мной на корточки.

— Думай, как поступить. Время на размышление как поступить у тебя есть. Загляни внутрь себя. Когда будешь готов, просто подумай, и время для тебя снова начнет свой бег.

— А если я не скажу что готов? — Полюбопытствовал я. — Вообще.

И только сказав это, я понял, что у меня не шевелятся губы.

— Время относительно, — философски сказал Один. — Тебе кажется, что оно стоит, но это только для твоего сознания. Сколько зим ты собираешься лежать неподвижно, созерцая один и тот же застывший пейзаж? Сколько бы это ни было, — твое "готов" прозвучит для меня меньше чем через миг. Бывай, Димитар.

— Постой! — Крикнул я. — Постой! Вернись!

Он неторопливо поднялся и ушел.

А я остался лежать.

И думать.

Не знаю, сколько я так лежал. Он прав. Время субъективно, когда на запястье нет циферблата… Я оказался в заложниках у помешавшегося на странной идее языческого божка, который запер меня в самую странную камеру заключения, какую только можно было придумать. И дверь из камеры была незаперта. Вот только за дверью этой ждала меня орава профессиональных убийц. И будет ждать всегда, чутко, и бессменно, даже не зная этого. И стоит мне выйти, они убьют и меня, и Лейва. Пат. Это называется пат. И ведь я выйду. Посижу тут, потрясусь от страха. Ну может, освоюсь немного. Осмотрю видимый мне кусок пейзажа и расставленных на нем людей в самых мельчайших подробностях. Повспоминаю когда-то услышанные анекдоты, процитирую про себя стихи, прочитанные книги. И вылезу, потому что альтернатива этому медленно сходить с ума, будучи запертым в одиночестве, в собственном теле, в остановившемся мире.

Страха я не чувствовал. Видно отбоялся авансом, когда нас с Лейвом окружили дротты. Поэтому сейчас у меня внутри была только глухая щемящая тоска. Вот уж влип… И все это потому, что местный владыка решил, что я не человек. Как он сказал, тень бога? Да уж, пришел ко мне бог, и закричал "узнаю брата Федю". Я внутренне захихикал, но это был пустой истерический смех, как от щекотки.

Я долго думал. Злился на этого идиота Одина, пробовал его звать, но ответом мне была тишина. Пат. Выходило, что смысла сидеть здесь нет. Сидя здесь я сохраняю свою жизнь. Но разве это жизнь? Сидя здесь я так же сохранял и жизнь Лейва, но он то этого не чувствовал. И даже если я пробуду здесь субъективно тысячу лет, в то время как я выйдут отсюда, Лейв умрет, не получив от проведенного мной в безвременье ни одой живой секунды. Выходило, что сидеть здесь нет никакого смысла. Наверно нужно выходить, и как можно скорее покончить со всем этим. Лестно наверно, когда тебя принимают за бога. Если только тебе не приходится за это умирать. Я ведь никогда ничем не болел, и поэтому, там, в своем мире, планируя свою жизнь, думал что умру в окружении большой семьи в глубокой старости.

Я ведь никогда ничем не болел.

Эта мысль вдруг заставила меня почувствовать тревогу.

Никогда.

Я всегда считал это нормальным. Нормально, это ведь то, что привычно. А что может быть привычнее того, что с тобой с самого детства? Я никогда не болел. Да, но ведь бывают люди с идеальным здоровьем. Их рождается все меньше в нашем мире отравленной природы и постоянного стресса, но они есть.

Это правда, — сказал внутри какой то холодный неприятный голос. — Но не подменил ли ты понятия? Есть люди родившиеся здоровыми. Но есть ли люди которые никогда ничем не болели? На гриппом, ни простудой, ни расстройством желудка, ни чем иным? Вот так как ты?

Это ведь ничего не значит, — сказал я сам себе.

Ты сирота, — продолжил холодный голос не обращая на меня внимания. — Вырос в детском доме. У тебя нет родни… И даже отчество и фамилию тебе дали там.

Это ничего не значит.

Ты выжил в ледяной реке.

Я выжил. Это ничего не значит.

Парень-то пахнет как и должно. — Вдруг сказал мой собеседник, сменив голос, и вбросив мне в уши недавние слова Бьёрна – А от тебя запахи идут как из запертого сундука. Что-то я чувствую, да только не могу поднять крышку. Я сказал тебе, кто я Димитар. А кто же ты сам?

Это ничего не значит!!!

…Ты и сам забыл, как поднять крышку своего сундука…

Я почувствовал панический страх. Это невероятно, но он был еще сильнее, чем когда ко мне приближались лротты Эйнара. Словно кто-то надвигался на меня, откуда-то из темноты, из глубины. Я будто стоял на поверхности темного ночного снежного озера. И лед был тонок, и под ним ходил кто-то неведомый, огромного размера. И чем пристальней я вглядывался под лёд, тем больше он истончался, каждой неосторожной мыслью, каждым словом. Еще немного, и лед не выдержит, треснет, и я провалюсь в темные бездонные воды. Мне надо было отвернуться, перестать думать в этом направлении, убежать ото льда к спасительному привычному берегу. Мне надо было. Потому что на меня напирала первобытная жуть, и в ней на поверхности льда шевелились неясные образы, чужие картины и странные полувоспоминания, которые становились тем отчетливее, чем лед становился тоньше. Мне надо было лишь отвести взгляд от этих картин. Я почти смог, почти отбросил мысли. Но тут какая-то часть меня, сходящая с ума от неясной тревоги, и вопящая от ужаса перед будущим, вытолкнула на поверхность простую мысль – если я сейчас "побегу", то Лейву перережут глотку… С этой мыслью я замешкался, и опоздал. Лед не выдержал.

Я провалился с головой.

Вода, которой не было ожгла меня. Я падал с нарастающей скоростью, не имея тела, летел сверкающей искрой, кружась вокруг гигантского костра. Вокруг была звенящая пустота, и только где-то далеко впереди мерцала как путеводная звезда яркая булавочная головка переливающегося света. Она летела навстречу мне, все увеличиваясь в размерах, полыхая темным косматым сиянием. Мы врезались друг в друга как две кометы. И я увидел перед собой лицо. Я знал его, это было как смотреться в чистейше зеркало. Это был мой дух-двойник, в которых верил народ Лейва. Он был одновременно ужасающим и прекрасным. Он посмотрел на меня глазами тысячелетнего старца, и я смотрел на себя с двух сторон, и плотины пали, мои запоры открылись, и распахнулись врата. Я закричал, завопил, забился, и воспоминания захлестнули меня, как океанская волна, как сель, как обвал. Я слышал странные слова на языках, которых не знал, я видел картины для которых нужны нечеловеческие глаза, я видел тысячелетнее движение звезд и дрожание мировых струн. Песчинками фрагментов. Эти фрагменты влетали в меня, как злая зимняя вьюга в распахнутое окно, они рвались, они хотели сложиться в целое, а я был былинкой, и не мог вместить этого, потому что человеческий крохотный мозг не имеет для этого размера, и память его не может быть в тысячи световых лет. И я, Дмиттрий, Дима, Димка начал расползаться под этим потоком как старая картонная коробка. Я разваливался, таял как снег под кипятком, трещал и рвался. И я заорал от беззвучного ужаса и восторга, уходя в небытие, чтобы освободить место большему. И тот, кем я становился, открыл вместе со мной свои тысячи ртов, разделяя мои последние чувства. Капля моей жизни растворялась в океане, песчинка теряла себя в пустыне, камешек в горах. Я исчезал, вливаясь в огромное как нечто несущественное, что не имеет почти никакого веса, и никак не может ни на что влиять. Мою жизнь не стирали мокрой губкой с доски, просто поверх её строк проступали миллионы знаков, иероглифов, и строк на разных языках, и письмена моей жизни уже не читались. Я растворялся с легким сожалением, и древняя память расправляла в крылья, смахивая песчинки моих дел и желаний с полузасыпанной древней могильной плиты. Вот отлетела работа, интересы, неудачи, успехи, друзья, любимые, Настя…

Настя, она тоже рассыпалась. Я не хотел этого. Я помнил тепло её рук, цвет её глаз, запах волос. Но на это место тут же яростно вплеснулись тысячи женских рук, мне в глаза смотрели тысячи красивых глаз, и мелькали водопады волос. И с каждой из этих женщин у меня что-то было, и чем больше их было, тем меньше ценности было в них, потому что я уже знал все, видел, все пробовал все, и нельзя любить в тысячный раз как в первый. И тысячи теплых прикосновений мазали по щекам, тысячи – очей черных как смоль, синих как небо, зеленых как молодая трава – разбавляли друг-друга в бесцветную муть, и брюнетки, блондинки и рыжие сливались волосами в какую-то пегую гриву. Среди них было больше красавиц, и меньше просто миленьких. Я знал их. И среди них были те, что были безмерно красивее Насти. И были мирами умнее Насти. И лучше нравом, и манерами, и далее, далее. И они стирали мою Настю, отбрасывая её в ничтожность, потому что они копились тысячи лет, и накопленный опыт коллективного идеала убивал живого человека сравнением. Настя становилась едва ли не глуповатой дурнушкой со скверным характером, и я понял, что еще мгновение, и я останусь без уничтоженной сравнением Насти, наедине вот с этим коллективным выверенным миллионом сравнений идеалом, который пожрал своей долгой памятью тысячи столь же хороших и добрых девушек, как она. И единственное, что могло утешить, мне недолго было бы находится с этим идеалом, потому что он, как и все прочее, что лезло в меня, был слишком огромен, чтобы я удержал его в своей крохотной человеческой памяти, и крохотной своей личности. Еще какое-то время, и распадусь на атомы, влившись в огромный опыт и память иного. Но унижая мою Настю, оно, растущее, унижало и меня, мою к ней любовь, и мой выбор. И я, еще не до конца растворившийся взвыл. Потому что в отличие от прочего в этом был только страх и не было восторга. И может быть, я защищал не только Настю, но и мое отношение к ней. Потому что девушки лучше её, у того, Иного возможно и были, но вот предложить мне одну любовь, знавший сотни – не мог. В этом он был беднее меня, именно за счет опыта. И я заслонил Настю, не девая на ней писать письмена лучших дев, что когда-то с гордостью отдавали мне племена. Я закрыл её, но это теряло смысл, ибо я защищал её для себя, а ведь я растворялся, и значит скоро её защитить будет некому. И тогда я начал собирать и куски себя, вопя от ужаса и непомерной натуги, закрываясь от идущего на меня вала, отвоевывая кусочки слов и строк о Диме, у чужих писмен других стран и времен. Я лепил из осколков свою скорлупу, и уже проросшая часть иного я, гудела обрывками миллиардов мыслей и памятных сцен. А я все сжимал свою скорлупу, все затыкал щели в своем батискафе, на который давили толщи стремившиеся внутрь тонн воды.

Двойник поглядел на меня глазами терпеливого вечного Будды, и отодвинулся, и прикрыл веки, и меня будто катапультой швырнуло верх, наружу, вовне, к яркому свету.

Вспышка!

Передо мной стоял застывший Гест, приставив к шее Лейва клинок.

То что случилось, я воспринял гораздо спокойней, чем можно было ожидать. Один был неправ. Я не воспринимал его как себя. Скорее уж, как какого-то засевшего внутри паразита. И ведь я смог одолеть его, и загнал джинна обратно в бутылку. Я бы смог с НИМ жить, пусть он так и оставался подо льдом.

Смог бы…

Я еще раз поглядел на Лейва.

Тот, что был скрыт подо льдом, сумел бы все разрешить здесь в секунду. Вот только выпустить его, означает для меня, как личности – смерть. И если я его не выпущу… Возможно та ЕГО часть, что пробивается сквозь меня, действительно не даст мне умереть. Но Лейв… Лейв глядел мимо меня, и от лицо его свело судорогой; он ждал когда придет боль.

Так что же? Если я пущу время не выпустив джина из бутылки, то Лейв покойник. А возможно и я вместе с ним. А если выпущу, — скрытый внутри парень быстро во всем разберется. И скорее всего он все же не тронет Лейва, ведь и песчинка моей памяти будет в нем. Так что, выходит арифметика простая? Надо выпускать. Немногим предоставляется перед кончиной сделать доброе дело. А моя кончина, плюс ко всему, будет и не совсем полной. Ах, почему я не буддист? Или как их там, которые верят, что после смерти вольются в божество? Уж их бы мой конечно не испугал, а наоборот, обрадовал. Какое странное все-таки существо человек. То что для одних ужас, для других желанная цель и блаженство…

Бьёрн остался на мосту, и прикрыл нас с Лейвом. Куда-то направилась его душа?.. Направилась ли? Он не сомневался. А ведь он нас едва знал, всего несколько часов. А я знаю Лейва несколько месяцев. И он славный парень. И если ты даже останешься жить, не выпустив джина. Как ты будешь вспоминать Лейва? Как будешь жить сравнивая себя с Бьёрном. А? Друг Димитар? Значит надо спускать с цепи моего пса. Засиделся он там. в моей голове. И если хоть часть меня сохранится в его сознании, то Эйнар и его люди пожалеют, что знали Димитара.

Так что, ныряем?

Я приготовился снова пройти по льду. Наверно можно привыкнуть даже ходить на гильотину.

Поехали…

Стоп!

Я ведь смог отделиться от своего "джинна". Причем не глухой стеной. Сперва я отвоевал у него Настю. Потом, всего себя по частям. По частям… Нельзя сказать, что я победил его. Мы ведь, по сути, части целого. Я всего лишь преобладающая тенденция. Я не захватчик. Я его создание.

Так что если мне не спускать пса с цепи, — это-то всегда успеется – а попробовать управлять им? Те его крохи, что я вынес случайно из его сознания, кое-что мне рассказали. Я помнил урывками и отрывками кем ОН был. Ему поклонялись. И вот вопрос, на который я бы хотел знать ответ. Чьим же богом он был? А конкретнее…

Поклонялись ли ему хоть когда-то воины?

Жил был парень Митя, мальчик в душе. Он очень любил нырять в темное бездонное озеро, заполненное корягами и хищной прожорливой рыбой. Каждый раз, когда он нырял, он не знал удастся ли ему вынырнуть.

Ну так что, нырнем?

Это опять вползало в меня как змея, вливалось могучей рекой. Перед этим напором я был как плотина из веточек. Слишком маленькой, слишком человеческой была моя личность, и она трещала под напором, трепетала как осенний лист в ураган, грозя слететь с меня, как маска, грозя открыть мне кто я такой… И все же я держал её, вцепившись в неё как в спасительный круг, хватался за неё как альпинист над пропастью. И отсеивал из потока то, что нужно было мне, идя по ниточке. Мизир, Митра, Сол Инвиктис, и прочая-прочая луковичная шелуха, мои путеводные маяки… Я ухватился, не сходя с этого потока и отбрасывая остальное. Сотни, тысячи лет быть богом воинов… Они молились мне перед боем, они просили принять их павших братьев и упокоить их, воздать по справедливости. Они отдавали мне свою душу. Память, я пил память, и навыки этих миллионов, от простого крестьянина забранного от сохи и погибшего в первом бою, до задубевших в походах ветеранов, и подлинных мастеров меча. Они – я, были "бессмертными", гоплитами, легионерами, киликийскими пиратами… Их – мои ладони загрубели корой мозолей, отполировали дерево и кожу миллионов рукоятей, исщербили изломали миллионы лезвий, и пробили горы доспехов и щитов. Мелькали удары, гудели мышцы, терпко пах пот, сливались в сверкающий вихрь удары и уколы. И трещала расходившаяся под сталью плоть, хрустели кости, и чужая кровь забрызгивала глаза, попадала на язык, отдавая железистым вкусом, и сворачиваясь на коже застарелым запахом бойни. И сам я впрочем вспыхивал огнем ран, падал оглушенный болью, видел как отлетают мои конечности и умирал, иногда мгновенно, едва увидев блеск стали опускающийся на голову, иногда быстро, чуя впившуюся в грудь стальную змею, как раз в район замолчавшего сердца – тогда еще шесть-десять секунд… — а иногда медленно, о этот славный прокол в живот, от которого ты заживо сгниваешь за несколько дней, и рана смердит, и хорошо если товарищи столь решительны и милосердны чтоб добить тебя… И они – я не так уж редко встречался в бою сам с собой. Одна вспомянутая жизнь сталкивалась с другой, и один побеждал, а второй падал, а я одновременно проживал и победу и смерть, глядя в свое торжествующее лицо, глядя в свои угасающие глаза… Я трясся от липкого ужаса, и был спокоен как лед. Я гневался за погибших товарищей и жаждал славы. Я шел завоевывать мир, и стоял за родной дом, за тех кого оставил за своей спиной. Я бился в тяжелом доспехе, как ожившая несокрушимая крепость, и я скакал перед врагом в одной набедренной повязке гибкий и опасный как гепард. Я знал школы всех стран, знал все защиты, знал все удары, и все мыслимые и немыслимые подлости. Я взрывался сериями, заманивал, жалил как змея. Я рубил разваливая врага как трухлявую колоду от плеча до седла, и пронзал пробивая насквозь с доворотом в ране… И жизни, чужие жизни бились во мне как пульс, подрагивая своим опытом, и взлетая высочайшими кривыми истинных мастеров. Я сражался с детства и до кончины, разным оружием, раз за разом, нескончаемую вереницу жизней, которые складывались в миллионы лет фехтовального опыта. Опыта некогда молившихся мне убийц.

Спасибо вам, воины.

Знак мой на ваших лбах!

Правит вашими стонами непобедимое Солнце!

Все это пронеслось ураганом.

И улеглось.

…Статуей застыл передо мной с мечом в руке Гест, и коленопреклоненный Лейв ждал свою участь…

Один, я готов.

Задрожала струна. И я увидел, как медленно, постепенно ускоряясь к нормальному течению времени, Гест рванув Лейва за волосы, запрокинул ему голову назад.

— Стойте! — надрывно проскулил я. — приподнялся с четверенек. — Пожалуйста, добрый дроттин… храбрые воины… у меня здесь серебро… много…

Я споро развязал кожаные тесемки мешочка, и сняв его с пояса протягивал Эйнару и остальным, с трясущимися руками, умоляющим взглядом, и пришибленный к земле полусогнутым хребтом и ногами – обезьяьия поза покорности низшего в иерархии самца. — Пощадите…

— Твое серебро мы с тела возьмем, — ухмыльнулся Хросскель.

В эту ухмылку Хросскеля я отправил увесистый мешочек взрывным движением руки. У Хросскеля была отличная реакция, он отдернул голову мгновенным движением корпуса изгибаясь назад. Он разорвал дистанцию за пределы досягаемости моей руки Только вот не было ему времени сообразить, — я не бил, а метал, отпуская мешочек в полет, не боясь потерять его из-за кожанной тесьмы намотанной на ладонь. Сколько сотен лет я нескончаемо метал вот так кистени, импровизированные и сделанные специально, укушуйная моя голова… Хросскелю бы стоило уходить боксерским нырком, в сторону вниз, тогда бы он ушел от этого первого удара. Впрочем и это бы его конечно не спасло…

Мешочек с тяжелым стуком влетел Хросскелю в лицо, расквасив губы. Я рванул к нему догоняя, прошел вниз, растопырив пальцы коршуньей лапой, дуговым ударом снизу вонзил раскрытую ладонь Хросскелю между ног, в мужское естество, сжал так чтобы выдавить весь его поганый сок, а второй вцепился ему в одежду на груди, и волной не отпуская перебросил через себя, переворачивая с ног на голову – принимай мать-земля! Да, все-же Хросскелю нельзя было отказать в реакции. Несмотря на оглушающую боль в выкорчеванном детородном месте, он смог кое-как подставить одну руку вошел в землю не макушкой, а исхитрился отвернуть голову в сторону. Поэтому верхний позвонок не вошел ему в череп как кол, но хрустнул его позвоночник в районе подвернутой головы сухо как ломающаяся ветка. И все же он был еще жив, захрипел, как раздавленный мелкий зверек, валясь бесформенной кучей, там же где я его уронил, и не шевелясь телом, которым он, видимо, разучился владеть навсегда.

Остальные были опытные воины. Но даже они на какой-то момент застыли. Их осталось двенадцать. Шесть волков-мечников, трое с луками, двое с копьями. И Эйнар. В быстром наклоне я поднял меч Хросскеля, — поганую на мой новый взгляд железку, грубо откованную и с паскудным балансом – вполне достаточную для работы. Взял в левую, мне без разницы, — им неудобно. На правой ладони у меня все еще болтался намотанный ремешок мешочка с серебром. Я сделал шаг к Хросскелю, и позволив ремешку соскользнуть бросил мешочек на его тело. Горолвина расползлась, и грубой формы кусочки серебра рассыпались по хрипящему Хросскелю, частью заскользили на землю.

— В обмен. — Буркнул я.

Через мгновение они должны были прийти в себя, и надо было их брать. Но вот Лейв…

Я повернулся к держащему его дротту и пошел к нему.

— Отпусти парня, Гест, дерись со мной как мужчина. Отпусти его, ты безбородый! Ткач! Баба с вырезом рубахи ниже сосков!!!

Глаза Геста подернулись поволокой, он взревел как бешенный бык. На какое-то мгновенье я подумал, что он все же полоснет Лейву по горлу, Но он просто отбросил его так, что Лейв с колен влетел в землю лицом, а Гест наступил на него и попер на меня. На первом его замахе я ввел ему меч в правый бок, и не снимая с клинка, не давая упасть протащил его назад и уронил на барахтающегося на земле Лейва. Гест был крупным, и тяжело охнул Лейв, когда на него упала мертвец. Так-то мне будет спокойнее…

Свистнула серой молнией стрела. Я выхватил её из воздуха и метнул обратно в лучника. Они стояли кругом. и я пошел по кругу, прорежая их, не давая перестроится, сводя на нет их численный перевес, сперва по месту, а потом окончательно. Лучники были в приоритете, сумей они отойти, пока я занимался остальными, они стали бы серьезной угрозой. Нельзя отбить все стрелы летящие с разных сторон… Я не дал им отойти. Оставшиеся пытались окружить, — я кружил вокруг них. Потом оставшиеся пытались встать стеной, — я сломал их стену. Волки пели в свои щиты – я отнял у них глотки. Сперва я работал одним мечом. Потом двумя. Потом, когда один лучник все же отскочил я показал ему, что и меч можно метать, — снова остался с одним… Странное у меня было состояние… Агрессия очень часто бывает лишь обратной сторона страха. А я их уже не боялся. Какой может быть страх у мясника с многолетним опытом, перед тушами для разделки? Я ненавидел их, но без страха. Это было похоже… Я просто гадливо давил их как смрадных тараканов. И я хотел, чтобы они знали за что я их потрошу, пусть это и снижало скорость работы. Тот, кому я это кричал, чаще всего уже не слышал. Но остальные слышали. Конечно я не мог давать каждому именно за его дела. Но никто не отменял такую штуку, как коллективная ответственность.

Жúла внутри бедра – За Виги, что не ожидал…

Клинок под подбородок – За Хари, что не бросил…

Вспоротая брюшина – Это тебе за Гроу, что кормила меня…

Сломанный хребет – За Халлу, что выхаживала меня…

Укол в центр грудины – За Халльдис, что не успела стать женой…

Расколотый череп – За Астрид втоптанную в дворовую грязь…

Отрубленная кисть – За Торви, что не разжал руки…

Удар ниже живота – За Ингибьёрг, что узнала хлев…

Из одного двоих – За Иллуги, что не боялся волков…

Все же они были храбрецы. Никто из них не убежал. И это не потому, что они не успели сообразить, что сегодня двенадцать не справятся с одним, что сегодня на одном двенадцать закончатся. Я дал им время понять, да и трусы почему-то обычно чуют такие вещи мгновенно. Ни один не ушел. Все они до конца пытались убить меня. Перли, рыча, захлебываясь собственной кровью, зажимая раны, размахивая обрубками конечностей, пытались вцепиться хоть зубами. Это было поганое – но братство До конца они прикрывали собой порывающегося прорваться ко мне Эйнара.

Поэтому Эйнар и остался последний.

Мы стояли друг напротив друга. Теперь торопиться уже было ни к чему. Даже Лейв застыл, перестав возится под трупом Геста.

— Страшно, Эйнар? — Спросил я.

— Я не ведаю страх. — Спокойно сказал он.

— Все братья-волки лежат. Горько, тебе?

— Они в славной битве ушли.

— Надеешься победить?

— Надеюсь сегодня славно попировать в Вальхалле. — Весело засмеялся он.

— Вспомни Вермунда и его семью, что были добры со мной. Их убив, ты сам позвал свою смерть.

— Я свою смерть с детства зову. Хватит трепать языком. Надоел.

— Ничем тебя не проймешь. Ну так и сдохни.

Всё-таки спешить было некуда, и я сперва положил на Эйнара несколько несмертельных ран. Максимально болезненных, а уж я-то знал в этом толк… Слезы выступали у него на глазах, но это не мешало ему до конца наступать на меня и при этом весело смеяться. Чем больше я его ранил, тем больше он хохотал. Его действительно было не пронять.

И я снял с него голову.

Когда он повалился, я еще некоторое время смотрел на лежащее передо мной тело. Незаурядный, но никчемный человек… Он убил семью Вермунда, а я убил его. И справедливость восстановилась, а равновесие нет. Так-то…

Я оглядел поле боя. Шевельнулось внутри сожаление эстета, ностальгия по идеальной кривизне персидской сабле, или длинному узкому римскому кавалерийскому мечу, которыми я владел сотни лет, и никогда не держал в руках. Да, ими бы я смог сработать более изящно… Более изящно… Аккуратнее был бы взрез на животе, вываливший кишки вон тому?.. Или ровнее был бы спил на лишенной головы шее вот этого?.. Мне Мите – городскому асфальтовому мальчику ХХI го века, стало дурно.

Я услышал за спиной сопение. Лейв застывши на время поединка снова пытался вылезти из под тела Геста. Я подошел, отвалил труп в сторону и помог Лейву подняться.

Лейв со всей силы ударил меня в лицо. Я почувствовал во рту кровь. Моя единственная рана за весь бой.

— Ты!.. — Яростно крикнул Лейв. — Ты их всех!.. А чтож ты тогда?!. Чтож ты тогда просто смотрел?!

— Прости, Лейв. — Мне стало горько, и я запнулся, пытаясь понять, как бы это ему объяснить. — Я тогда не умел так. Не знал что умею. Когда в реку упал, память отморозило.

Лицо Лейва оплыло гримасой.

— Если бы ты раньше вспомнил… Если бы ты только…

Он сел где стоял, обхватил голову руками, и зарыдал, отчаянно и безутешно.

Лопнула струна…

— Что-же, — Спросил меня Один. — Значит ты так и не проснулся.

— И что ты будешь со мной делать? — Спросил я.

— Пока не знаю, — он покачал головой. — А что будешь делать ты?

Это похоже у него был фирменный конек, переадресовать тебе же твой собственный вопрос.

Я кивнул на застывшего Лейва.

— Отведу его на побережье, и посажу на корабль. Пусть плывет к родственникам. Хоть Эйнар и умер, делать парню здесь одному все равно нечего.

— А потом?

— А потом хочу поговорить с тобой, Один… Насчет того, как мне вернуться домой.

Он взглянул на меня своими странными глазами.

— Домой… Это мы еще очень поглядим. Что с тобой теперь делать я еще не решил. Ну да ладно. Отведи парня, потом потолкуем.

— Надо ли мне для этого будет плыть на твой остров?

— Ведешь парня на побережье? Вот там и встретимся.

И мир снова ускорился.

— Лейв, — я положил руку на плечо. — давай-ка собирается. — собери серебро обратно в мешок, а я попробую отловить пару дроттских лошадей.

Что здесь можно сказать. Мы поймали лошадей. Я снял с дружинников деньги, и забрал мечи. Это было мое право. Мечи я завернул их в тюк на отдельную лошадь. Потом мы вернулись к реке и сделали погребальный костер для Бьёрна. Надеюсь, что этим мы не нарушили каких-то его медвежьих традиций. И только потом мы пустились в путь, искать дорогу к побережью. Мы нашли дорогу, и встретив на ней редких прохожих узнали куда нам ехать. Через две недели я увидел здешний океан. Он лежал до горизонта, покуда хватало глаз. Его белая пена накатывала на черный каменистый пляж, что широкой полосой шел вдоль всего берега. А из воды поднимались тут и там редкие прибрежные скалы огромного размера, некоторые конусообразные, другие похожие на гигантские обломки, и несколько даже с арками. Еще какое-то время мы шли по берегу, пока не добрались до защищённой со всех сторон скалами бухты. Вся пристань здесь состояла только из нескольких вкопанных в землю деревяных столбов, к которым привязывались корабли. Но когда мы приехели туда, кораблей не было. Еще там был деревяный ангар в котором хранился корабль дроттина Эйнара. При ангаре было двое человек хранителей. Я подумал было отобрать у них корабль, по праву эпохального победителя, но потом подумал, что Лейв все равно не сумеет в одиночку им управлять. Весть о кончине Эйнара слуг конечно ошеломила, и они долго охали и бормотали, что же теперь будет.

— Не тревожьтесь, — сказал я им. Найдется скоро на место Эйнара другой охотник, и ему так же бует нужен и корабль, и тот кто его хранит. Дроттины приходят и уходят, а сторожа остаются…

С тем хранители корабля и дали нам крышу над головой до прибытия кораблей. Тратить серебро не пришлось, напротив они еще доплатили нам, хоть и денег у них было немного. Это не был грабёж, Я в обмен отдал им взятых нами лошадей, и сделка была здорово им в пользу. За это они кормили нас пока не прибыл корабль с нужным нам маршрутом. Сообщение здесь было не ахти каким оживленным. Корабль, идущий к острову, где жили родственники Лейва, пришел только через восемнадцать дней. Пока мы ждали, я уже успел повидать местные корабли, и они меня пугали. Это были какие-то одномачтовые беспалубные баркасы, метров хорошо если пятнадцать в длину и бортами едва поднятыми над водой. И идея плыть на них куда-то далеко от берега представлялась мне весьма тревожной. Впрочем, ходил они ходко, и под парусом и на веслах. Капитана нужной нам посудины звали Бейнир. Он разгрузился здесь, привезенный им товары уже ушли на телегах от берега, и обратно он должен был идти налегке. Я разузнал о нем, у ангарщиков, выяснил, что репутацию он имеет человека честного и надежного, и столковался насчет перевозки Лейва. В оплату я дал Бйниру тесак одного из дружинников Эйнара, отобрав тот, что похуже. Судя по лицу капитана, я понял, что все равно здорово переплатил.

Я поинтересовался у Бейнира, точно ли тот не заблудится и доставит Лейва? На что капитан тщательно скрывая пренебрежение к богатой береговой крысе сообщил, что заблудиться в море невозможно, так как ночью светят звезды, а днем дорогу укажет солнечный камень. Он был прав, в своем легком презрении, так как мой вопрос был глуп и от нервов. Деньги мы с Лейвом разделили так: те что я взял с дружинников – напополам. А тот мешок что дала Оса я оставил себе, и сказал Лейву, что попробую вернуть его, чтобы жизнь Осы не была слишком тяжкой. Мечи и тесаки я все кроме одного отдал Лейву, упаковав их в тюк из шкуры, а перед этим предварительно густо смазав купленный у барачников жиром, чтобы их не съела ржа в морском пути.

Мы стояли у корабля.

— Ну что, Лейв, — пора прощаться, сказал я. — Приедешь на остров, найдёшь родню. Думаю даже дядя не станет сердится на тебя, когда ты покажешь ему сколько мечей привез с собой – я кивнул на уложенный на корабле тюк – с этаким-то богатством… Так что не позволяй ставить себя в бедные приживалы. А как заручишься поддержкой родни, так приезжай сюда с верными людьми, и требуй обещанную тебе Осу, если еще будет желание.

— Мы еще увидимся? — спросил Лейв.

— Кто знает… Возможно я когда-нибудь приплыву к твоему дому примёрзшим к коряге. Прислони меня тогда к очагу.

— Ты уж лучше своими ногами приходи, — улыбнулся он. — Как бы ты не пришел, мой очаг будет твоим.

— Спасибо, Лейв. Коль жив я буду, чудный остров навещу…

Бейнир, сидевший на рундуке и раздававший команде ценные указания повернулся к нам.

— Давай на борт, парень. — Сказал он Лейву. — Мы идем в море.

Мы крепко обнялись, и Лейв полез на невысокий борт. Я слишком близко подошел к местному "морскому коню", и в нос мне шибанул ошеломляющий запах какой-то дряни промазывающий обшивку.

Люди Бейнира оттолкнули корабль от берега, налегли на весла, и он ходко пошел от берега.

— Удачи тебе, Димитар! — Крикнул Лейв.

— И тебе удачи…

Бейнир обладал завидной глоткой. Я слышал его когда корабль уже основательно отошел от берега, и вышел из маленькой бухты.

— Отличный ветер! — Заревел капитан. — Оседлаем его, и просушим весла! Кнут, Стейнар – спустить парус!

Над кораблем развернулся парус, туго надулся, поймав ветер, и вскоре весла поднялись на борт.

Я сидел на поваленном бревне и смотрел, как корабль уходит в море.

— Позволишь? Сзади раздался знакомый голос. Я обернулся. Высокий старик в суконной шляпе стоял сзади, опираясь на посох.

— Разве хозяину в его доме указывают, где садиться? — Я приглашающе показал рукой рядом с собой.

Старик перешагнул через бревно, опустился и со вкусом устроился, положив посох себе на колени. Ветер овевал наши лица и шевелил бороду моего соседа. Мягко шумел прибой, покрикивали птицы. Было свежо.

— Рассказать ли тебе сказку, высокий? — Спросил я.

— Староват я уже для сказок. — Посмотрел на меня старик. Но впрочем, послушаю. О чем будет сказка?

— О сотворении мира.

— О, ну такую не грех и послушать. Сколько уже я их наслушался от людей. Отчего бы не послушать и от тени.

— Верно, высокий. Я лишь тень… Даже для того, чтоб одолеть Эйнара, я взял совсем чуть-чуть. Заглянул в закрытую дверь сквозь замочную скважину. Так что если я в чем ошибусь и скажу неправильно, ты поправишь меня.

— Тогда начинай свою сказку, ты, осколок, ребенок по собственному желанию.

— Так слушай же. В начале существовал тот, который был всем, но у кого не было ничего. От такой ситуации рано или поздно загрустит любой. И тогда он создал вселенную. Но поскольку у того который был всем не было ничего, то и мир ему пришлось творить из себя, ну или по крайней мере из какой-то своей части. Тот у которого не было ничего, таким образом стал Творцом. Но никто не знает, какую цену пришлось ему за это заплатить. Стал ли он миром, породив его и полностью растворившись в нем, пожертвовав собой ради своего главного творения? Или же он остался, но мир оказался для творца закрытой коробкой, запущенными часами, в которых он не может тронуть ни колесика, дабы не остановить весь механизм? Этакой чашкой Петри, в который ученый поселил колонию организмов, и теперь может только наблюдать, ибо все его инструменты слишком огромны и грубы для прямого воздействия? Точно этого внутри самого мира никто не знает. Потому что после сотворения, Творец себя уже никак не проявлял, по крайней мере, явно. Люди до сих пор помнят о Творце. В той местности, из которой я к сюда попал, люди называли его Род. Персы звали его Зерван Акарана – Бесконечное Время. Были и другие имена, свои у каждого народа. Но это не суть. Как говоришь ты, высокий, шелуха имен.

Человеку понять Творца так же нелегко, как, скажем, клопу понять человека. Не потому что клоп чем-то там хуже. Просто интересы у них уж слишком разные. Ведь любой клоп мечтает о сытном теплом теле с вкусной кровью, тонкой легко прокусываемой кожей, и нечувствительностью к укусам, чтоб оно никогда не счесывало их с себя ужасными ногтями. Человек конечно может дать клопам тело, хотя бы и свое, однако на этом контакт и закончится. потому что клопу окромя как насосаться ничего больше и не надо, и скажем обсудить с ним балет или футбол уже не получится. Это слишком далеко за клоповьими представлениями о мире и смысле жизни.

Возможно именно для того, чтоб не возится с "клопами", Создатель и создал одну, как бы это сказать… функцию. Систему, которая позволяла людям взаимодействовать с божественной силой, общаться с ней, пусть и на очень упрощенном, доступном им уровне понимания. Что у людей был за уровень и как он менялся, это вопрос отдельный. Нам же важно то, что люди коллективным усилием своей веры получили возможность сами себе создавать проекцию бога, по своему разумению. То есть вас, — я кивнул на старика.

— То есть нас, — хмуро поправил он.

— Слишком лестно для тени. Но как скажешь. Точный смысл этого деяния ускользает от моего разумения. Возможно, Творец просто сидит и классифицирует с интересом естествоиспытателя, каких высших существ создают себе его творения. Или может он ждал, что рано или поздно какая-то часть людей достигнет таких нравственных высот, что созданный ими образ бога приблизится к лику реального Творца настолько, что… Возможно, где-то это и произошло. Однако чаще всего маленькие клопы создавали себе в кумиры просто огромных могучих и очень сильных клопов.

Старик глядел на море, и тихонько ухмылялся. Я же продолжал.

— Сложилось так, что в первых племенах в силу развития в нем социальных и производственных отношений заправляли всем женщины. Поэтому естественно и первая богиня получилась женщиной. Звалась она без затей, богиня-мать, и обликом была необьятная, бабища, довольно страшная на лицо, с необъятными бедрами, изрядным животом и грудью девятого размера.

— Двенадцатого скорее, — меланхолично поправил старик. — По крайней мере у той что я видел. Они еще верховодили у некоторых племен, когда я появился на свет.

— Еще и лучше, — пожал плечами я. — Племя могло спать спокойно. Такая богиня и в случае если корешки неуродятся, одной сиськой все племя прокормит. Потом век камня сменился веком металла. Мужчины стали претендовать на главенство, и естественно захотели, чтобы богами у них были не женщины. Люди разрослись числом, и разошлись по земле. Племена попадали в разные условия, и в этих условиях ожидали себе разных богов. Впрочем, наверно это зависело не только от условий, а еще от того кому из людей в голову приходил образ нового бога. Если это был человек добрый и спокойный – получался бог-врачеватель. Если трусливый и подлый – бог-шельмец, а если злобный и воинственный – бог-завоеватель. Насколько силен бог зависело от того как много людей и насколько искренне в него верят. Таким образом, боги конкурировали за количество, как бы это сказать…

— Электората, — вежливо подсказал Один.

— Смотрю, я не отстаешь ты от веяний времени, высокий… Да, боги наверху конкурировали и дрались за количество "избирателей", а племена соответственно внизу ратались за то чтоб иметь в покровителях самых сильных богов. Обычай после войны забирать к себе чужих идолов от покоренных народов, появился не на пустом месте…. На этой почве некоторые боги набирали силу, а другие наоборот, слабели. Главная проблема в том, что обратная связь между людьми и богами работала все время. Я имею в виду проблему конечно для богов. Грубо говоря. Какой-то народец, придумывает себе божка-лучника, меткости неимоверной. Через некоторое время божок начинал думать, что ему недостаточно усердно бьют поклоны, а кое-кто в племени и вообще позволил себе неуважительное отношение к великому. Тогда божок нисходит к людям, и пускает с десяток стрел по провинившимся, после чего все начинают верить и отбивать ему поклоны с утроенной силой. Да и как не верить при таком зримом подтверждении в десяток мертвых тел? Божок пребывает в неимоверном довольстве. Но через некоторое время какой-то проходимец привносит из соседних краев информацию, — а то и просто придумывает – что есть бог-молотодержец, который во-первых гораздо полезнее, потому что может научить кузнечному делу, а во вторых гораздо гуманнее, потому что во гневе не истыкивает стрелами десять человек, а всего лишь забивает молотом пятерых. Естественно этот новый божок начинает набирать популярность. И если наш друг-лучник завесит ухо, то может лишиться значимой части прихожан, а вместе с ними и питающий его силы. Если же лучник ухо не завесит… Драться между собой богам хлопотно, по причине их трудносмертности. Поэтому одного из оппонентов возникает подкупающая своей новизной идея – истребить прихожан конкурента, после чего тот ослабеет, лишиться большей части своих сверхсил, а то и вообще станет настолько слабым, что сдохнет от простого физического воздействия. Лучник начинает превращать в подушечки для иголок прихожан молотобойца, а молотобоец стало быть щелкает как грецкие орехи головы прихожан лучника… В более радикальные меры запишем потопы, землетрясения, и камнепады с небес. Через некоторое время лучник и молотобоец замечают, что поголовье верующих у них обоих сильно сократилось, силенок поубавилось, а откуда-то сбоку к ним мчится удалой божок с… ну не знаю… с атрибутивной поварешкой, который начинает рассказывать людям, мол, ваши божки вас ни во что не ставят, изводят под корень, айда верить в меня, ибо я гуманен и справедлив – в гневе убиваю всего одного прихожанина ударом по лбу половником… Что характерно, поскольку люди в то время были уже испорчены многобожием, то они безо всяких проблем меняли не веру, а лишь объект поклонения и переходили под…

— Другую юрисдикцию. — Опят подсказал мне старик.

— Во-во, под сень других крылов и поварешек. Поскольку в какой-то момент богов расплодилось доставочное количество, драться между собой на землетрясениях и потопах стало невыгодно, ибо гибла "кормовая база", и на ослабевших конкурентов тут же находился более сильная третья сторона, которая обычно действовала по принципу "падающего подтолкни". В результате боги в какой-то момент заключают перемирия, организовывают территориальные союзы, которые совместно дают отпор приезжим нахалам из других регионов. А между собой ведут конкуренцию за прихожан уже за счет тонкой политики и искусных интриг, да и среди людей чаще действуют за счет агентов влияния из числа жрецов и фанатиков. Интрига тоже великая сила. Потопов нет, но у людей за пару поколений произсходит несколько войн- междусобойчиков, переселился один шепелявый на язык народец поближе к теплым местам. И вдруг великий глава одного из божественных союзов, ну скажем, глава неба земли и океана коневладыка Посейдао, обнаруживает, что вовсе он уже не глава, со владычества на небе его сместили, землей он тоже не правит, — по хитрому загибу людской веры ему осталось право только время от времени её сотрясать. А осталось ему от былого могущество только море, да кони, запрягать которых ему теперь приходится не в колесницу, — ибо она по пучине не ездит – а в ракушку-мутанта исполинского размера. Да и имя его теперь звучит как какая-то прибалтийская фамилия – Посейдонис-сс. А сверху, с Олимпа подмигивает Посейдонису ставший новым генсеком коллега Зеус, и добродушно грозит пальцем, мол – в большой семье не щелкай клювом… Так ли излагаю, Высокий?

— Любят тебя наверно дети. — Буркнул старик. — Хорошо сказки рассказываешь.

— Да, это у теплых морей… А у холодных северных берегов, кое-кто, — не будем тыкать пальцем – точно так же подсидел бывшего всеотца Тюра… Ну так я продолжаю. Не то даже страшно, что какого-то божка подвинули в иерархии и отобрали пару функций, и с воздусей ссадили кататься по океану в ракушке. Хоть и это неприятно конечно. А то страшно – подхожу к сути – когда в силу происков конкурентов, или по закономерности развития человеческого общества, люди вдруг изменяют веру в саму суть своего божества. И вот тут начинает несчастного бога корежить. Живут себе скажем боги-близнецы Зиу и Зиса, и любят друг нежной братско-сестринской любовью. А сменится пара поколений людишек, которые так быстро сгорают, что даже веру свою не могут толком передать, и вдруг узнают бог и богиня, что они уже не брат и сестра, а муж и жена; и любить им теперь положено друг-друга любовью не только нежной, но и жаркой… Ну или наоборот, да… Это, сдается, кому хочешь крышу свернет. Память божку говорит одно, а людская вера, что кипит в каждой клетке, совсем другое. Человек бы кончил шизофренией, ну а боги погибче конечно… И что делать богу в подобной ситуации? Есть у него два пути. Первый – остаться верным памяти. Второй – покорится вере и принять изменения, что диктует тебе народ. За каждое решение – своя плата. Останешься верен памяти – лишишься своих сил, ведь это уже не в тебя верят люди, и сходит твоя лодка с полноводного потока их веры, а по стремнине мимо тебя уже несется другой бог, оседлавший силу, потому что свято место пусто не бывает. И если покоришься людской вере – цена высока. Изменишься, и через некоторое время уже и не вспомнишь каким был, что считал важным, кого любил, и так далее.

Я посмотрел на старика.

— Так что, Высокий? Кем же тебе больше нравилось быть? Ответь, Водэназ. Доволен ли ты, что сперва был грозовым великаном Воде, шагающим в буре и подбиравшим души мертвых? Рад ли, что после стал Воданом, небесным отцом, одаривая плодами и борясь со смерчем? Нравилось ли что после стал богом диких битв, алчущим людских жертв на алтарях, и собирающим в свой чертог таких как дроттин Эйнар? В радость ли тебе было стать предводителем дикой охоты мертвецов, убивающих детей за неосторожное слово? Легко ли было пожертвовать глаз за мудрость, если до этого и так все знал с двумя глазами? Мило ли тебе, что сменил свою первую жену Йорд, на Фригг, а потом и вовсе остался без супруги?

— Хватит! — Рявкнул старик.

Ветер ураганом прошел по верхушкам соседних деревьев. От корабельного ангара раздался испуганный писк, — я понадеялся, что ангарщикам сейчас хватит ума уйти подальше отсюда.

— Ты что ли не менял своих имен, и сутей своих, чтобы оставаться в потоке силы? — Процедил старик глядя на меня лютым взглядом, правым глазом – нормальным, и левым, страшным пустым и неживым.

— Менял, — тоскливо согласился я. Менял как перчатки, и менялся, идя за потоком. Только вот однажды, после очередного изменения я обнаружил, что люди назвали меня защитником честности, хранителем клятв и договоров. А став таким, как ты понимаешь, юлить и идти за потоком я уже не мог. Правда, после этого я довольно долго продержался.

— Трудно быть честным богом? — Ядовито спросил старик.

— Не легче, чем честным человеком.

— А все-таки тебе было проще – пробурчал старик. Солярные божества вообще не так изменчивы. Свети себе и свети…

— Может быть… Но мне кажется я продержался так долго, потому что людям нужна справедливость. А я карал за обман и был защитником честности.

— А все-таки бог с креста победил тебя, — не без злорадства ухмыльнулся старик.

— Он всех нас тогда победил… — я пожал плечами. — Люди сделали свой выбор,

— Не люди, а один хитрожопый романский император, и кучка крестовых жрецов! — Стукнул по посоху Один. Мы прозевали, а они поддержали этого сладкоречивого ханжу, и потом мы уже оказались слишком слабы.

— Не горячись. Ты злишься, а ведь ему можно лишь сочувствовать. Помнишь, с какими идеями он пришел? А через несколько сотен лет от его имени убивали уже всех несогласных. Причем христиане убили христиан больше, чем все другие иноверцы. Представляешь, как его тогда корежило?

— А ты представляешь, каким он в результате стал? — Хихикнул старик. — лицемер-убийца с ханжеской улыбкой, в окружении сонма крылатых пупсиков-херувимов.

— Ну, может, он не поддался? Может, как раз сошел?

— А разница? Поток-то уже был и ширился. Если тот, первый и сошел, скоро созданным им когда-то потоке уже сидел такой, какого я описал. Трудновато, знаешь, мне ему сочувствовать, когда я вспоминаю, как конунг Олаф Харальдссон насаждал христианство в моей Норвегии. — Заледенел глазами старик. — Рассказать тебе, что он делал с теми, кто держался старой веры?

— Не надо…

— Вот именно – "не надо". Люди называли этого толстяка за глаза мясником. А не прошло и несколько лет после смерти, как его объявили святым. П-фф…

— Именно тогда у тебя родилась идея уйти сюда?

— Людей в этом мирке я поселил куда раньше. Я всегда умел думать наперед, в отличие от большинства наших самодовольных болванов.

— Но скажи, почему у тебя тут такая… — я замялся. — такая дикость средневековая? Здесь все словно застыло.

— А зачем мне развитие? Ухмыльнулся старик. — Что они, начнут сильнее в меня верить, если у них будут движки внутреннего сгорания и сотовые телефоны? Скорее наоборот. Так что пусть уж мое стадо живет в заповеднике. Я здесь даже централизованной власти не даю укрепляться. Ты думаешь, почему я свел тебя с Эйнаром? Он был хороший кандидат, чтобы тебя разбудить. А ты был хороший кандидат, чтобы его убить. Слишком много он начал под себя подминать, этак начал бы сколачивать большое королевство… Я же получал выигрыш в любом случае.

— Ты ведь мог остановить его, сам. А сколько он успел понатворить дел.

— Я не вмешиваюсь в дела стада по мелочам.

— По мелочам… Семья Вермунда погибла, Бьёрн погиб. Это только те кого я знал. А сколько всего их было, небожитель ты хренов?

— Я, знаешь, не вездесущ, чтобы следить за каждым.

— Эту-то ситуацию ты отслеживал.

— С момента когда встретил тебя на вейцле, — да. Мои вороны поселились у хутора Вермунда…

— Значит, мог вмешаться.

Он только снисходительно посмотрел на меня и улыбнулся.

— Мог. Но не хотел. Ну-ну, так ты на мне дырку взглядом прожжешь… Ладно, допустим я бессердечный языческий божок. Но не думал ли ты о том, что когда Эйнар резал семью Вермунда, — все это время за ситуацией наблюдал не один, а два бога? — Один с тяжелой насмешкой посмотрел на меня. — Что в это время делал ты? Вмешался? Нет, ты задницу в кустах протирал.

— Я не знал, на что я способен.

— Верно. А кто заставил тебя забыть? Тебя что, насильно лишили памяти? Нет, — это ты сам. В какой-то момент растеряв всех верующих, устав нести память прожитых лет, ты позавидовал людям. Не знаю уж, как это было в подробностях. Но догадаться нетрудно. Самогипноз, ты заставил себя поверить что ты обычный человек, и стал жить, раз за разом меняя жизнь как перчатки, просыпаясь только к старости, когда уже нельзя игнорировать очевидное, и сам себя подбрасывая к дверям очередного роддома младенцем? Тьфу! Стыдно и сказать! Я сохранил силу, но не захотел помочь. А ты остатки своей силы похоронил, и не смог помочь. Так где по факту разница между нами, чтобы ты тут теперь пытался встать в красивую позу?

Я закусил губу.

— Правда… — прошептал я, с трудом выталкивая слова. — После того как я убил Эйнара, Лейв ударил меня. Он попросил прощения потом, когда узнал, что я был лишен памяти. Но он не знал, что я сам себя заставил потерять память. Он был прав, когда врезал мне… Я дезертир от собственной силы. Это стоило жизни хорошим людям. Их кровь и на моих руках… Теперь-то я знаю, что нельзя убегать от силы, в обмен на душевный комфорт. Я совершил ошибку, да… И все же… Я в тот момент не знал. Но ты-то знал все. И не вмешался.

— О, не надо гневных проповедей. — Отмахнулся старик – Мы сейчас с тобой просто по-разному смотрим на вещи. Когда ты живешь человеческий срок, — или помнишь только его – тебе кажется, что земная жизнь большая ценность. А когда века перед тобой нескончаемым потоком… Люди-спички земная их жизнь сгорает за несколько секунд. Что их жалеть? Возможно там, куда уходят, они гораздо счастливее. Мы ведь по сути лишь проводники, и при нас остаются только те, кто сами этого хотят, упершись в свою веру. А что касается тебя… Возможно твоя ошибка пошла тебе только на пользу. Пока ты притворялся спичечкой, знаешь ведь мало кого осталось из нашей братии…

Я вопросительно смотрел на него, и он продолжил.

— Часть, кто поумнее, засела вот в таких лакунах. А часть умерла. Им просто больше не хотелось жить. Даже у людских поп-звезд бывают суицид, когда проходит популярность – а у них всего-то и было, в лучшее время что стадиончик битком набитый. А тут, еще вчера тебе молился целый народ, а сегодня ты никто и звать тебя никак. — Он философски развел руками – Стресс, сам понимаешь.

А ты, я смотрю, много знаешь о том, что происходит там.

— Конечно, слежу – кивнул он. — Есть и у меня там кроха верующих. Из новых. Но пока сам туда стараюсь не соваться. Мала поддержка, слабею я там.

— "Пока"… Мыслишь вернуться?

— Старые враги слабеют. Кто не спешит, дождется своего.

— Ну, а я-то тебе зачем нужен, Высокий? Для чего ты меня так хотел разбудить?

Он посмотрел на меня с горьким прищуром.

— Да потому что один я тут. Наших-то уже почти не осталось. И не рождаются больше. То ли сам создатель нам предел закрыл. То ли люди так верить разучились… Даже богу одиночество поперек горла встает. У тех кто остались, у всех свои наделы. Ты мне показался идеальным вариантом. Двое, — это все таки и разделение полномочий, и здоровая конкуренция…

Я захохотал.

— Да что ты ржешь, дурень? — Нахмурился старик. — Чего ты вообще так уперся в свою человеческую личину? Почто не хочешь просыпаться? Сам сказал, что это была твоя ошибка. Так что ты на ней топчешься? Что, трусишь?

— Верно, трушу высокий. Того себя не помню. Этим, — когда того разбужу – перестану быть… Но и еще одно есть. Там, женщина у меня, ждет.

— Ах, ну да!.. Саркастически изрек старик.

— Да, люблю. Она меня, когда я внутрь Того заглянул, человеком удержала. Но даже если бы и не любил. Ты не забыл-ли – я хранитель клятв. Это у меня даже человеком осталось. Я свое слово никогда не нарушал. И я, знаешь, кроме прочего – есть там такой обычай – одел кольцо на руку, назвал женой, и обещал жить в радости и в горе, до кончины.

— До чьей кончины? — необычайно ехидно поинтересовался Один.

— Теперь я знаю, до чьей. Но разве это что-то меняет?

— Но она там. А ты – здесь. Ты сюда перенесся не проснувшись лишь на великом страхе.

— Кстати, — я задумался – а почему я обратно так же не перескочил? Меня ведь и здесь, до мокрых штанов пугали.

— Наверно, потому что я как хозяин держащей здешние нити силы, перекрыл тебе канал. — Любезно подсказал Один. — Так вот, смекай какая забавная ситуация. Разблокировать его ты сможешь попробовать только если проснешься, — иначе силенок не хватит. А когда ты проснешься, то уже… Нет, ну может конечно и отправишься – хранитель клятв… — но будет ли тебе это в радость?

— Ты прав как всегда, высокий. Поэтому лучше, ты меня сам туда и отправь.

— А мне-то в этом какой интерес? — Картинно удивился Старик.

— Самый прямой. — Я постарался говорить как можно убедительнее. — Сам говорил, что для тебя человеческая жизнь – как спичка. Когда её жизнь догорит, — я проснусь. Когда там всё закончится, я приду к тебе, обещаю. А там уж с Ним сами разбирайтесь, когда он проснется.

— А если она тебя разлюбит через дня три после возвращения? — Кося на меня глазом лукаво поинтересовался старик, — и вернет тебе твое слово сама.

— Давай не будем усложнять условия, — буркнул я – ни к чему хорошему в договорах это не приводило.

— Наоборот, следует обозначить все риски, — ухмыльнулся он.

А я внутренне обрадовался, потому что он уже начал торговаться.

— Сделаем проще. Я обещаю к тебе вернуться после того как мне, по человеческому исчислению стукнет… — я подумал, но решил не наглеть – сто лет.

— У вас там сейчас столько не живут, — тут же вскинулся старик. Плохая экология, стрессы… Да и правительству своему тамошнему спасибо скажи – у вас в стране у мужиков у же средний возраст до смерти – меньше шестидесяти.

— Правительство – пи…..сы. — покривился я. — Ты тоже хватил, мы же не о среднем возрасте говорим. И потом, женщины среднестатистически живут дольше мужчин. Так я слово точно не сдержу. Ну не жмись, высокий, не свое ж от сердца отрываешь. Я-то не наглел, даже по здешней "большой сотне" себе не отмеривал, так и ты уж соответствуй… — Девяносто.

Старик задребезжал легким смешком.

— Нет, с тобой уж точно будет веселее.

Он задумался, и некоторое время сидел машинально оглаживая бороду.

— Значит, сделка… — Он усмехнулся, но на этот раз как-то более по-доброму. — Ну ладно, горец-долгожитель. Идет. Я отправлю тебя. С условием, — порука твое слово – что когда тебе стукнет девяносто один, от твоей указанной в паспорте даты рождения, — ты вернешься сюда. И проснешься.

Я как будто застыл внутри. Раньше я говорил с легкостью того, кому нечего терять. Теперь… Я был в шаге от возвращения, но не от меня зависел этот шаг. И я боялся теперь сказать, посмотреть, вздохнуть не так, чтобы он не передумал. Но следовало сделать еще кое-что.

— У меня есть еще три просьбы, считай, как приложение к договору.

— О как! Ну чтож, я слушаю.

Я кивнул головой в сторону моря, где корабль увозивший Лейва уже стал едва различимой точкой.

— Тревожусь я слегка за парня, — сказал я.

— Не тревожься. — Ответил старик. — Ветер попутный, небо ясное, и шторма на их пути не будет.

— Спасибо… А когда доплывет, примет ли родня его хорошо?

Он посмотрел на меня и кивнул.

— Она примет. Что еще?

— Вот.

Я протянул ему мешочек с серебром Хёскульда. — Это дала нам Оса. Надо бы вернуть его на место, и чтоб отец не обижал девчонку, пока Лейв не вернется за ней.

Старик взял мешок.

— Стал я на старости лет побегушкой у тени… Ладно, сделаю и это. Что еще?

— Эйнар и его дружина очень хотели сидеть после смерти в твоем зале героев… Можешь ли ты сделать так, чтоб они попали в самую задницу Хельхейма?

— Это все не так, как ты себе представляешь… И мало ты думаешь, таких как Эйнар, сидит в зале героев? — Поднял бровь старик. — Большинство их там.

— Других я не знаю. С Эйнаром был знаком. Считай это просьбой от бывшего коллеги.

— Ладно, — хохотнул он – раз так обожгла тебя эта спичка… Еще что-то?

— Все. Договор заключен.

Он кивнул.

— Как… это будет? — Спросил я.

— Просто. Когда будешь готов – скажи.

Я встал и посмотрел на небо.

— Кстати. Поговорил я тут с капитаном, и он сказал, что водит корабль по солнцу, а ночью по звездам

— Не соврал тебе капитан, — кивнул Один. — Для ориентировки лучи солнца они пропускают сквозь меченные куски шпата, а ночью держат по путеводным звездам.

— А здесь действительно есть звезды?

— Ты что, здесь ни разу ночью на небо не глядел? — Ехидно спросил старик.

— Я имею в виду – здесь они такие же как в моем мире? Далекие солнца?

— Не, — покачал головой старик. Небольшие, орбитальные. Крутятся себе над земной миской с океаном и островами.

— А солнце?

— То же самое.

— А выглядит как земное, родное, — сказал я.

— Ну, от кого-кого, а от тебя это комплимент… — пробормотал старик.

И мы понимающе поулыбались друг-другу.

Я глубоко вздохнул. Что-то ждет меня там, на другой стороне. Чем там закончились волнения? Не случилось ли что с Настей? Она ведь уже обыскалась меня, потеряла надежду увидеть живым… Что же я так волнуюсь?.. Ладно. Я все узнаю. Скоро. Как только решусь… Я готов!

Вспыхнул странный калейдоскоп. Погас.

Я вступил на асфальт…

И больше о Димитаре здесь ничего не рассказывается.

Но это только пока.