Среди ночи

Николай Николаевичъ Стронинъ посмотрѣлъ на часы, задулъ свѣчку и съ цилиндромъ на головѣ вышелъ въ корридоръ. Было около двѣнадцати и гостинница, одна изъ лучшихъ въ Ниццѣ, уже погрузилась въ полусонъ и полумракъ. Стронинъ взглянулъ черезъ перила и увидалъ, что подъемная машина медленно и почти безшумно погружалась внизъ, какъ въ бездонную пропасть. Ждать Стронинъ не хотѣлъ, и сталъ спускаться по лѣстницѣ, останавливаясь и отдыхая.

— Ascensseur! — раздался сдержанный женскій голосъ надъ его головою.

Гдѣ-то хлопнула дверь и по длинному корридору послышались шаги и нарядный шелестъ шелковыхъ юбокъ. Двѣ мужскія фигуры въ цилиндрахъ встрѣтилисъ Стронину на поворотѣ и пошли вверхъ.

— Qu'у atil donc? — спросилъ, слегка картавя, мужской голосъ.

— C'est la fête russe… Une cérémonie religieuse…

— Cérémonie religieuse! — желчно повторилъ про себя Стронинъ и пошелъ дальше. Ascensseur плавно вынырнулъ изъ темнаго пространства, равномѣрно поднимаясь. Николай Николаевичъ успѣлъ различить задумчивую или сонную фигуру машиниста. Онъ стоялъ, держась рукою за канатъ, и что-то таинственное, почти фантастическое, почудилось ему въ этомъ молчаливомъ полетѣ среди полутьмы и полусна.

Чѣмъ дальше спускался Стронинъ, тѣмъ больше убѣждался онъ, что весь отель, несмотря на свой обманчивый покой, жилъ въ этотъ часъ тою же таинственною жизнью: тишина и мракъ были полны шопота, шороха и мягкаго шелеста платьевъ и шаговъ. Закрытыя двери, казалось, хранили тайны.

Швейцаръ распахнулъ дверь и Стронинъ вышелъ на улицу. Только-что прошелъ дождь и теплый воздухъ, насыщенный парами, обдавалъ тепличнымъ удушливымъ ароматомъ. На троттуарахъ стояла вода. Лохматыя, разорванныя облака бѣжали быстро и низко, и только тамъ, въ ихъ движеніи, была жизнь, тогда какъ на землѣ все застыло въ лѣнивомъ изнеможеніи, полномъ наслажденія и нѣги.

Николай Николаевичъ прислушался и не услыхалъ привычнаго голоса моря: оно тоже спало или нѣжилось.

И вдругъ гдѣ-то невдалекѣ затрещали колеса экипажа, послышались шаги, промелькнула карета… И здѣсь, внѣ стѣнъ отеля, опять сказывалась затаенная жизнь, и здѣсь, какъ тамъ, насильно врываясь въ окружающее равнодушіе, кипѣло подавленное, но неукротимое возбужденіе.

— Fête russe… cérémonie religieuse… — повторилъ еще разъ Николай Николаевичъ, и въ этихъ простыхъ словахъ онъ почуялъ ту глубокую рознь, которая раздѣляла его въ эту ночь отъ всѣхъ его инородныхъ друзей. Никогда до этой поры не чувствовалъ онъ себя русскимъ. Когда, много лѣтъ назадъ еще юношею онъ жилъ въ Петербургѣ и, занимая сравнительно скромное положеніе, горячо мечталъ о карьерѣ, онъ чувствоваль себя умнымъ и тактичнымъ подчиненнымъ; когда позже, уже женатый, онъ перебрался въ губернскій городъ и сталъ однимъ изъ заправилъ банка, онъ чувствовалъ себя банкиромъ и власть имущимъ; когда дѣла банка внезапно пошатнулись, онъ едва не почувствовалъ себя банкротомъ и поспѣшилъ обезпечить свое благосостояніе нѣсколькими тысячами десятинъ земли въ одной изъ среднихъ губерній, гдѣ онъ теперь чувствовалъ себя помѣщикомъ. Въ послѣднее время, впрочемъ, чаще всего и больше всего чувствовалъ онъ себя скверно. Въ жизни его были двѣ цѣли: богатство и почести. Безъ этихъ двухъ условій существованіе для него было немыслимо, а между тѣмъ та пирамида, которую онъ старательно воздвигалъ, пробираясь кверху, оказалась слишкомъ ненадежною въ основаніи; она наклонилась и грозила упасть. Стронинъ сознавалъ себя скомпрометированнымъ.

— Съ кѣмъ я принужденъ имѣть дѣло? Всѣ, всѣ подлецы или идіоты! — кричалъ онъ во всѣ фазисы своего честолюбиваго карабканія. И онъ, дѣйствительно, съ искреннимъ презрѣніемъ смотрѣлъ на людей, окружающихъ его, на людей, которыми всегда пользовался, какъ могъ, и которые пользовались имъ, когда это удавалось.

Позже, когда дѣла пошли хуже, и когда въ людяхъ онъ принужденъ былъ признать своихъ судей, презрѣніе замѣнила злоба. Онъ не хотѣлъ и не могъ смѣшаться съ толпою, а толпа упорно не хотѣла возвысить его надъ собою, окружая его въ одно и то же время лестью и недоброжелательствомъ. Николай Николаевичъ жилъ въ своей усадьбѣ, какъ загнанный звѣрь въ берлогѣ. Долго сохранять это положеніе было немыслимо: въ глазахъ Стронина это равнялось вынужденному примиренію съ порядкомъ вещей; въ то же время Николай Николаевичъ чувствовалъ, что необдуманный шагь, малѣйшая неосторожность съ его стороны могутъ теперь нарушить равновѣсіе и погребсти его навсегда подъ обломками собственнаго честолюбія. главная задача Стронина заключалась теперь въ томъ, чтобы какою бы то ни было цѣною восторжествовать надъ обществомъ, заставить признать себя и преклониться передъ силою, чѣмъ бы она ни выразилась въ его лицѣ.

— Они дѣлаютъ видъ, что судятъ меня, потому что завидуютъ мнѣ! — бѣшено кричалъ онъ, когда находилъ себѣ слушателей.

Въ то же время огромное хозяйство, подорванное неурожайными годами, стало приносить одни убытки. Николай Николаевичъ впервые почувствовалъ себя разбитымъ, оглушеннымъ цѣлымъ рядомъ неудачъ. Теряя увѣренность въ себѣ, желчный и нервный до крайности, онъ воспользовался совѣтомъ врача и уѣхалъ отдыхать и обдумывать свое положеніе въ менѣе раздражающую, чуждую его честолюбію страну.

Въ Ниццѣ онъ жилъ уже нѣсколько недѣль. Ему нравилось его одиночество; нравилось, что никому не приходило въ голову справляться объ его прошломъ, объ его положеніи на родинѣ. Наединѣ съ собою онъ любилъ причислять себя къ тѣмъ, кого по недомыслію и отсталости общество не съумѣло оцѣнить и отринуло какъ ненужный и тревожный элементъ. Это льстило и успокаивало. Теперь, идя въ церковь, онъ зналъ, что встрѣтитъ тамъ избранное общество, и «cérémonie religieuse» будетъ ни чѣмъ инымъ, какъ блестящимъ раутомъ.

Церковь, небольшая, во второмъ этажѣ, была уже почти полна; въ ней было ослѣпительно свѣтло и пахло живыми цвѣтами. Стронинъ всталъ у притолоки двери, по привычкѣ закинулъ голову и ждалъ. Служба еще не начиналась. На площадкѣ лѣстницы, у входа въ церковь, стояли молодые люди во фракахъ, переговаривались между собою, и по ихъ манерѣ держать себя и по взгладамъ, которые они бросали на входящихъ женшинъ, можно было предположить, что они готовятся танцовать. Дамы являлись въ бальныхъ платьяхъ, съ букетами цвѣговъ. Онѣ кланялись, томно улыбались и протягивали руки для поцѣлуя. Кругомъ журчала иностранная рѣчь, не слышалось ни одного родного русскаго слова.

— Дураки! Идіоты! — думалъ Стронинъ, слѣдя глазами за этимъ русскимъ обществомъ.

— Voilа qui est curieux, cette reunion de nuit! — картавила около него-толстая француженка, суетливо расправляя свое платье.

— Nous allons voir èa! — весело отвѣтила ей другая.

Служба началась. Церковь быстро наполнялась, становилось душно. Стронинъ оглянулся и увидалъ наискось отъ себя еще молодую женщину въ бѣломъ. Она сидѣла въ креслѣ и, сжимая въ рукахъ восковую свѣчу, глядѣла на иконостасъ.

— Русская, изъ пріѣзжихъ, — подумалъ про нее Стронинъ, и почему-то не могъ отвести отъ нея глазъ. Съ перваго взгляда она показалась ему некрасивою: слишкомъ простою, слишкомъ блвдною. Въ выраженіи ея лица, окаймленнаго легкими бѣлокурыми волосами, сказывалось утомленіе и равнодушіе ко всему окружающему: для нея, казалось, раута не существовало.

— Проситъ отсрочки, — сказалъ себѣ Николай Николаевичъ, — уѣдетъ въ Россію и умретъ.

Молодая женщина провела рукою по лицу и потомъ стала медленно обкусывать свои сухія и безкровныя губы. Стронину вспомнилась его жена, которая уже много лѣтъ назадъ умерла въ чахоткѣ, и ему стало казаться, что эта молодая женщина похожа на нее. Жену онъ любилъ, какъ могъ. Въ тѣ минуты, когда ему было особенно тяжело и одиноко онъ припоминалъ ея лицо, ея голосъ, и ему казалось тогда, что въ жизни людей, кромѣ денегъ и славы, есть еще что-то, о чемъ думать онъ не хотѣлъ, но что помимо его воли наполняло его душу тоскою. И чѣмъ больше вглядывался онъ въ женщину въ бѣломъ, тѣмъ больше напоминала она ему жену.

Вниманіе его отвлеклось крестнымъ ходомъ, который двинулся къ дверямъ. Мимо него прошелъ священникъ въ очкахъ, съ подстриженными до ушей волосами; минули образа и хоругви; ихъ съ дѣланною простотою несли люди «изъ общества»; прошли пѣвчіе, по большей части итальянцы. Въ церкви опять зарокотала французская рѣчь, а кое-гдѣ замелькали вѣера. Крестный ходъ не выходилъ на улицу, а огибалъ только лѣстницу у церкви. Вскорѣ снизу раздалось радостное «Христосъ воскресе», и хоръ итальянцевъ, проходя опять мимо Стронина и улыбаясь въ нафабренные усы, стройно подхватилъ радостный напѣвъ, произнося слова правильно, но деревянно, какъ попугаи.

— Идіоты! — подумалъ и про нихъ Николай Николаевичъ.

Итальянцы прошли, и опять увидалъ Стронинъ сидящую женщину въ бѣломъ, ея бѣлокурые волосы и осунувшееся лицо. Отъ зажженой свѣчи въ рукахъ оно стало розоватымъ, прозрачнымъ, глаза немного ввалились, а углы рта вздрагивали какъ у плачущей.

— У нея, можетъ быть, мужъ, дѣти тамъ… въ Россіи, — подумалъ Стронинъ, насильно отводя отъ нея взглядъ,

— Ce n'est pas drôle… — тихо замѣтила рядомъ съ нимъ толстая француженка, обмахиваясь сильно надушевнымъ платкомъ.

— А тебя просили сюда? — мысленно отвѣтилъ ей Стронинъ, скашивая на нее глаза.

— А у меня никого нѣтъ! — подумалъ онъ тутъ же, закидывая голову. — Никого, нигдѣ.

И онъ сталъ слѣдить за службою, презрительно и злобно косясь на итальянцевъ.

— Ça ne va pas finir? — вопросительно шепнула француженка.

— Dame! — отвѣтила ей другая, пожимая плечами.

Чтобы не глядѣть на женщину въ бѣломъ, Стронинъ закрылъ глаза.

— Никого нѣтъ, и прекрасно! — продолжала работать его мысль. — И прекрасно, — повторилъ онъ, чувствуя, что съ нимъ творится что-то неладное, что-то словно щемитъ въ груди.

— Одинокъ, какъ бездомная собака, — сказалъ онъ мысленно, неожиданно для самого себя, и сейчасъ же спохватился.

— Жалобить мнѣ некого, а самому жаловаться — глупо. Неужели есть люди, способные искренно жалѣть себя, если они живутъ въ довольствѣ, въ богатствѣ? Пустяки! сентиментальность!

— Христосъ воскресе, — жеманно сказалъ священникъ, проходя мимо него.

— Воистину воскресъ, — внятно отвѣтилъ Стронинъ и проводилъ его насмѣшливымъ взглядомъ. И тутъ же онъ почувствовалъ что-то смутное и тревожное: на него глядѣла женщина въ бѣломъ, и по лицу ея, по глазамъ, полнымъ тоски, онъ угадалъ цѣлый рядъ вопросовъ: «Вы русскій? Вы откуда? Недавно?»

— Sapristi! — тихо сказала француженка и вздохнула. Стронинъ опять закрылъ глаза.

Служба кончалась. Мимо Стронина, протискиваясь сквозь толпу, прошла нарядная гувернантка, держа за руку дѣвочку лѣтъ десяти. Дѣвочка оглядывалась удивленными глазами, по которымь можно было видѣть, что она только-что спала. Въ ту же минуту женщина въ бѣломъ обернулась, порывисто протянула ей руку, и на щекахъ ея загорѣлись яркія пятна.

Стронинъ рѣшилъ уйти.

— У нея есть еще дѣти тамъ… въ Россіи. И она умретъ, — съ увѣренностью заключилъ онъ, оглядываясь еще разъ на лихорадочное лицо больной, на ту тревожную нѣжность, съ которою она встрѣтила и обняла дочь.

Когда онъ пришелъ въ свой номеръ и зажегъ свѣчу, въ одномъ изъ темныхъ угловъ ему померещилось лицо, блѣдное, съ бѣлокурыми волосами, лицо жены, или лицо той женщины въ церкви…

Онъ взялъ графинъ, налилъ стаканъ воды и выпилъ залпомъ. Думать и чувствовать онъ себѣ запрещалъ. Чтобы развлечься, онъ сталъ припоминать итальянцевъ въ хорѣ.

— Дураки! идіоты! — по привычкѣ подумалъ онъ. И въ первый разъ въ жизни ему захотѣлось плакать.