Сталин и КПГ в преддверии гитлеровской диктатуры (1929—1933 гг.)

Приход Гитлера к власти в 1933 г. имел не только тяжелейшие последствия для международного рабочего движения, но и в значительной мере определил дальнейшее развитие европейской и мировой истории; возник очаг фашистской агрессии, приведшей спустя несколько лет ко второй мировой войне. Причины того, почему гитлеризм мог победить в такой развитой стране, как Германия, с её укоренившимся и сильным рабочим движением, с её давними и, казалось бы, прочными культурными традициями, вот уже более полувека занимает умы не только специалистов. Многие люди, не имеющие прямого отношения к исторической науке, стремятся добиться ответа на вопросы, было ли неизбежно господство фашизма в Германии, можно ли было предотвратить его, и если да, то что следовало сделать для этого.

Главной причиной того, что германский фашизм смог оказаться у власти, был раскол рабочего класса, когда между различными его отрядами, представленными, соответственно, социал-демократической и коммунистической партиями, не только не было какого-либо сотрудничества, а, наоборот, происходила ожесточённая борьба (которая не прекратилась и после 30 января 1933 г.). Кто повинен в этой роковой вражде — социал-демократы или коммунисты? В огромной литературе, где ставится этот вопрос, естественно, нет на него однозначного ответа: в работах немарксистских авторов, как правило, обвинения предъявляются только коммунистам; в книгах и статьях, принадлежащих учёным-марксистам, вся вина возлагается на социал-демократов, о серьёзных упущениях же в деятельности КПГ, о её крупных ошибках говорится скупо, как бы мимоходом. Конечно, в разные времена оценки варьировались; так, в середине 30‑х годов в связи с поворотом в политике Коммунистического Интернационала на его Ⅶ конгрессе руководство КПГ подвергло свою деятельность самокритике, содержавшей ряд существенных признаний. Спустя четверть века, после ⅩⅩ съезда КПСС, вновь на некоторое время возникла возможность более или менее объективного освещения событий начала 30‑х годов в Германии. Но в дальнейшем в течение 20 с лишним лет правдивый анализ политики КПГ был практически невозможен[1]. Наше время, время коренной перестройки, в том числе в области исторического знания, требует совершенно иного, чем прежде, подхода к такому «белому пятну» новейшей истории, каким является подоплёка раскола германского рабочего движения в конце 20‑х — начале 30‑х годов.

Думается, что данное исследование целесообразно предварить двумя замечаниями. Во-первых, правдивое освещение политического курса КПГ в рассматриваемые годы, раскрытие действительных её промахов отнюдь не означают, что тем самым снимается (или ослабляется) ответственность с германской социал-демократии. Лидеры СДПГ своей политикой разоружали рабочий класс Германии перед лицом фашизма, а их антикоммунизм в сильнейшей степени питал собою сектантские тенденции и настроения в КПГ. Во-вторых, необходимо сразу же отмежеваться от тех исследователей на Западе, которые занимают весьма односторонние, антикоммунистические позиции. В своих работах эти авторы — К. Никлаус, Т. Вейнгартнер, Г. Вебер, Й. Вист и другие — стремятся обелить социал-демократию, что невозможно без тенденциозного подбора источников, а политику КПГ рисуют сплошной чёрной краской. Но главное, пожалуй, в том, что они пытаются доказать зависимость всех действий КПГ от интересов внешней политики СССР. Подобная концепция в подавляющем большинстве случаев не соответствует фактам, отсюда и сплошные натяжки в изложении.

На деле курс КПГ был связан не с интересами СССР как государства, а с Коминтерном и той политикой, которую он проводил под диктатом Сталина в рассматриваемые годы. Она была нацелена на подготовку «решительного боя» между пролетариатом и буржуазией и быструю победу над последней. Принятие этой линии неслучайно совпало с разгромом «правой оппозиции» в СССР (и соответствующей кампанией против «правых» и «примиренцев» в других компартиях, прежде всего в КПГ) и тем переворотом, совершённым Сталиным в конце 1929—начале 1930 г., который в корне изменил характер развития нашей страны.

О внутриполитическом аспекте темы уже написано много, международный пока исследован недостаточно[2]. С 1924—1925 гг. в Коминтерне быстро усиливалось влияние Сталина на принимаемые решения, а следовательно, и сектантские, ультралевые тенденции. Они основывались на представлении, что революционное движение, несмотря на некоторую заминку, вскоре начнёт неудержимо расти, а раз так, то необходимо всемерно усилить борьбу с социал-демократией за массы и этому должна быть подчинена тактика единого фронта: не соглашение с социал-демократией для достижения общих целей, а отвоевание у неё сторонников при помощи «единого фронта» снизу.

В качестве иллюстрации к статье — предвыборные плакаты СДПГ начала 30‑х годов. Против Папена, Гитлера, Тельмана.

Ещё в 1924 г. сначала Зиновьев, а за ним Сталин сделали первую попытку уподобить социал-демократию фашизму. В № 11 журнала «Большевик» за 1924 г. Сталин опубликовал статью «К международному положению», в которой выдвинул печально известный тезис, что «фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма». Это утверждение, продиктованное единственно стремлением опорочить, дискредитировать социал-демократию, ибо никаких серьёзных (тем более научных) аргументов в его пользу не было ни тогда, ни потом, стало «теоретическим» основанием для превращения разногласий между различными течениями рабочего класса в конфронтацию.

Термин «социал-фашизм», олицетворявший сталинское представление о социал-демократии, возник в документах Ⅹ пленума ИККИ (июль 1929 г.). Характеристика политики германской социал-демократии (после её возвращения в 1928 г. к власти в составе «Большой коалиции») завершалась здесь словами: «Таков путь германской коалиционной социал-демократии к социал-фашизму»[3]. Существенную роль в том, что в решении Ⅹ пленума ИККИ появился этот термин, сыграл расстрел первомайской демонстрации 1929 г. в Берлине. Но то был скорее повод, причины же коренились в сложившейся к тому времени обстановке в мире и в международном рабочем движении. В Пруссии ещё с конца 1928 г. действовал запрет демонстраций, и он был распространён и на 1 Мая; это решение полицей-президента Берлина Цергибеля было открытым вызовом. Со стороны коммунистов требовались политическая дальновидность и мудрость, которые, к сожалению, практически отсутствовали. Вот что говорилось, например, в одном из циркуляров секретариата ЦК КПГ, относящемся к марту 1929 г.: «Сделать полицейские мероприятия неэффективными можно благодаря решительному отпору, смелому прорыву запрета демонстраций на базе широкой мобилизации масс». А далее звучали ноты, во многом ещё необычные (позднее они уже не смогли бы никого удивить): «Борьба за права рабочих против грозящей фашистской диктатуры (?) ведётся не под знаком защиты демократии, веймарской конституции, а под знаком революционной классовой борьбы за диктатуру пролетариата»[4].

В другом циркуляре Секретариата ЦК КПГ, разосланном до 1 мая, провозглашалось, что «буржуазная демократия обанкротилась и её ликвидацию осуществит либо фашизм, либо пролетариат». Авторы подчёркивали: «В тех местах, где запрет введён, необходимо в любом случае провести первомайскую демонстрацию под руководством коммунистов»[5].

Обе стороны не захотели отступить, результатом было кровавое побоище, унёсшее более 30 жизней (в их числе — ни одного полицейского, что свидетельствует о соотношении сил рабочих и полиции). Несколько сот человек получили ранения[6]. Это событие привнесло в отношения между КПГ и СДПГ максимальную ожесточённость. И всё же оценка значения первомайских событий КПГ, да и Коминтерном в целом была явно неадекватной. «Майские бои в Берлине,— говорилось в тезисах Ⅹ пленума ИККИ,— являются поворотным моментом в классовой борьбе в Германии и ускоряют темпы революционного подъёма германского рабочего движения»[7].

В этом случае мы встречаемся с одной особенностью подхода руководителей КПГ к текущим событиям. Какой-нибудь эпизод политической жизни, хотя бы даже и не рядовой, ординарный, но всё же не имеющий решающего значения, внезапно, без достаточных оснований и без учёта того, какие зигзаги классовой борьбы ещё могут быть впереди, возводился в ранг поворотного. КПГ едва ли не каждое, даже не слишком значительное ужесточение существующих порядков квалифицировала как установление фашистской диктатуры, и это могло лишь дезориентировать шедшие за ней массы, снизить их сопротивляемость в момент действительного прихода фашистов к власти.

Союз красных фронтовиков.

Наиболее тяжёлым, пожалуй, последствием 1 Мая 1929 г. был запрет Союза красных фронтовиков — оборонной организации КПГ. Это произошло накануне начала наступления фашизма, когда Союз смог бы сыграть немалую роль в отражении атак нацистов на революционных рабочих. Можно понять, какое возмущение вызвал тот акт у последних. Даже в относительно спокойные времена политика СДПГ вызывала резкий протест коммунистов и следовавших за ними слоёв рабочего класса, ибо зачастую противоречила существенным интересам трудящихся и, наоборот, соответствовала требованиям господствующих классов[8].

Курс на конфронтацию с социал-демократией был распространён и на профсоюзную политику партии. Его ревностным исполнителем являлся П. Меркер, заведовавший в то время профсоюзным отделом ЦК КПГ и являвшийся членом Политбюро. Меркер воспринял заострение курса против социал-демократии как сигнал к борьбе за её тотальное уничтожение; это должно было коснуться не только руководства партии, но и мелких её функционеров, т. е., по существу, тех же рядовых рабочих, трудившихся бок о бок с рабочими-коммунистами. От Меркера и его единомышленников можно было услышать заявления такого рода: «Социал-фашистские рабочие прогнили насквозь, с ними можно свести счёты только в решительной схватке»[9]. Меркер, следуя лозунгу «Класс против класса», рассматривал все социальные слои, не принадлежавшие к рабочему классу, в качестве сплошной реакционной массы. Тем более он игнорировал дифференциацию в лагере самой буржуазии: «Для классовой борьбы пролетариата противоречия (между разными группировками.— Л. Г.) буржуазии не имеют сколько-нибудь существенного значения»[10].

Это был явный перехлёст. Правда, Меркер мог сослаться на некоторые партийные решения, например, на резолюцию ⅩⅡ съезда (1929 г.), где было сказано: «Социал-демократия в качестве активной организующей силы готовит установление фашистской диктатуры»[11]. Но он пошёл в своей вражде к социал-демократии ещё дальше, и его лозунги грозили свести на нет главную цель — привлечение рядовых приверженцев СДПГ на сторону коммунизма. Этого допустить было нельзя, и Меркер стал объектом критики, а затем и оргвыводов — в марте 1930 г. он был снят с занимаемых постов.

Критика взглядов Меркера была поручена одному из наиболее подготовленных в теоретическом отношении членов Политбюро — Г. Реммеле. Это любопытно потому, что в последующем сам Реммеле был устранён из руководства партии за левацкие взгляды и в качестве главного их приверженца (вместе с Г. Нейманом) он фигурирует в марксистской литературе и по сей день. Поэтому особенно интересно рассмотреть аргументы, с помощью которых Реммеле подверг критике пагубные идеи Меркера.

«Для многих товарищей,— писал Реммеле,— нет больше социал-демократов и социал-демократии, а есть лишь социал-фашисты и социал-фашизм. Рабочих, простых рабочих, у которых с фашизмом нет ничего общего, если не считать, что они один раз проголосовали за СДПГ, называют социал-фашистами. Новая теория социал-фашизма представляет дело так, будто развитие социал-демократии к фашизму является свершившимся фактом и поэтому настоящий — национальный — фашизм (т. е. национал-социализм.— Л. Г.) более не имеет никаких шансов, ибо его место уже занял социал-фашизм. Подобная трактовка дела с революционной точки зрения так же ошибочна (и не только ошибочна, но и глупа), как утверждение Радека в октябре 1923 г., что „фашизм победил“»[12].

Автор возражал против мнения о том, что фашистская диктатура в Германии может быть установлена именно социал-демократией, а не правительством буржуазного блока и не национал-фашистами. Последнее, отмечал Реммеле, неизменно и особенно подчёркивается. Он прозорливо указывал: «Не видеть национал-фашизма из-за социал-фашизма и значит привести партию к самым роковым ошибкам, к ошибочному, чуждому ленинизму курсу, к небольшевистской политике, стратегии и тактике»[13].

В последующей публикации направленность статьи Реммеле заметно изменилась. Объяснение этому можно обнаружить в примечании, помещённом в самом её конце. Из него следовало, что в первой части статьи содержались неточные или даже ошибочные формулировки. К тому же, писал Реммеле, «любая критика „левых“ отклонений в отрыве от вопроса о главной опасности — правой — неминуемо ведёт к ошибочным выводам. Если какое-либо неясное место моей статьи может создать впечатление, что социал-фашизм является обозначением лишь для отдельных шагов или действий социал-демократии, то я категорически заявляю, что социал-фашизм — это обозначение всего политического существа СДПГ»[14].

В том же году работа Г. Реммеле вышла в Москве на русском языке. Изданию было предпослано предисловие автора, по содержанию повторявшее собой цитировавшееся выше примечание. В то время как книга была посвящена «левому» сектантству, предисловие начиналось с критики… правого оппортунизма. Далее автор писал: «Первоначальный текст этой брошюры страдал в некоторых местах крупными недочётами, а в одном месте содержал прямо-таки ошибочный взгляд на сущность социал-фашизма… В борьбе против ошибочных воззрений Меркера я чрезмерно заострил свои контрдоводы, отказался от основательного разбора и дал такую трактовку, согласно которой социал-фашизм проявляется якобы лишь в отдельных действиях социал-демократии. Это изложение… подверглось соответствующим изменениям в предлагаемом вниманию читателей тексте»[15].

Подробностей того, почему член Политбюро ЦК КПГ, второе или третье лицо в партии, вынужден был выступить в «Роте фане» с покаянием, а затем писать противоположное тому, что излагал вначале и что составляло собственно смысл его работы, мы не знаем и, может быть, не узнаем никогда. Но ясно, что Меркер был далеко не одинок в руководстве партии и те, кто его поддерживал, обладали весьма значительным влиянием в ней.

Эрнст Тельман.

Председатель КПГ Э. Тельман, выступая 20 марта 1930 г., решительно осудил взгляды Меркера (правда, не назвав его) и указал, что торжество его взглядов (а это и произошло позднее) привело бы КПГ к кризису. «В данном случае,— сказал он,— „левое“ сектантство, проявляющееся в изоляции от всех масс, которые ещё далеки от нас, принимает самую грубую антиленинскую форму». Вместе с тем Тельман подтвердил, что «новый курс КПГ означает значительное усиление принципиальной борьбы против социал-фашизма на всех фронтах нашей политической борьбы». Он заявил также следующее: «Мы можем скоро оказаться перед лицом неожиданных событий… вследствие чего на повестке дня станет вопрос о борьбе за революционную государственную власть, причём гораздо быстрее, чем мы этого ожидаем»[16]. Трудно сказать, на чём могло основываться подобное предположение.

Обратимся к вопросу, который, без сомнения, является центральным для суждения о политике КПГ в конце 20‑х — начале 30‑х годов,— об отношении к фашистской опасности. Не заметить её, не понять, против кого она обращена, коммунисты просто не могли, ибо именно компартия, идеи коммунизма с самого начала являлись главным объектом атак гитлеровской партии. Уже в октябре 1929 г. вопрос о фашизме рассматривался на пленуме ЦК КПГ; из отрывочных данных, опубликованных в изданиях ГДР, известно, что Э. Тельман, выступая здесь, подчеркнул, что крупные капиталисты, использующие фашистов в своих интересах, осуществляют реорганизацию гитлеровской партии; он отметил, что компартия недооценила темп развития нацистского движения, и призвал сделать «крутой поворот в борьбе против фашизма»[17].

В коммунистической печати появлялись отдельные серьёзные материалы, содержавшие анализ отличительных черт нацизма. Такова, например, редакционная статья, опубликованная в конце 1929 г. в журнале «Интернационале» под заголовком «Национал-фашистская волна в Германии». Здесь отмечалось, что нацизм выступает под флагом антимарксизма, будучи тем самым обращён и против социал-демократии. Эта совершенно справедливая констатация была, однако, снабжена оговоркой: «Если смотреть поверхностно». Авторы обращали также внимание на применение нацистами весьма радикальных (по отношению к существующему строю) идей. Они исходили из той точки зрения, что нацистская партия — концентрированное выражение фашистских сил в Германии[18].

Но такие здравые суждения были сравнительно редки. Недооценка фашистской опасности, о которой говорил Тельман, в последующие годы не только не была преодолена, но даже усилилась. А сама эта недооценка вытекала из изначальной нечёткости в определении того, в чём заключаются специфические черты фашизма и кто именно является в Германии его носителем. Тот же журнал, где была напечатана охарактеризованная выше статья, опубликовал другой материал, написанный Р. Реннером и называвшийся «Фашистское движение в Германии». Автор рассматривал социал-демократию и гитлеровскую партию как различные составные части фашистского движения[19]. К этому остаётся добавить, что он в годы фашистского господства стал жертвой кровавого террора нацистов.

Но не только социал-демократию коммунисты считали фашистской силой. Так же они характеризовали и политические группы, которые находились у власти в начале 30‑х годов. В марте 1930 г. рейхсканцлером стал лидер партии Центра Г. Брюнинг, положивший начало серии «президиальных» правительств, которые вели курс на максимальное ограничение прерогатив парламента и, соответственно, расширение функций исполнительной власти. Вполне оправданными были резкое неприятие политического курса правительства Брюнинга, мобилизация масс на борьбу против его антинародной политики. Но его антидемократические мероприятия, хотя и были подчас непривычно суровыми, нельзя было считать фашистскими, как характеризовала их КПГ.

Нечёткость была присуща принятому в начале июня 1930 г. постановлению ЦК КПГ о борьбе против фашизма. Появление такого документа было бесспорной заслугой руководства КПГ; содержание его в целом отвечало назревшим потребностям отпора крайней реакции. Намечались меры для оказания сопротивления фашистскому террору, и вместе с тем подчёркивалась важность развёртывания идеологической борьбы против фашизма. Отмечалось, что деятельность партии в этой области совершенно недостаточна и должна быть усилена. Но здесь же утверждалось, будто усиление фашизма — «неизбежный спутник созревания революционной ситуации».

Говорилось также, что «борьба против фашизма… немыслима без острейшей борьбы против социал-демократической партии, её руководства, являющегося решающим орудием фашизации Германии». Целям фашизма противопоставлялись свержение капитализма, установление пролетарской диктатуры, завоевание Советской Германии, что противоречило требованиям максимальной мобилизации масс, сформулированным в постановлении[20].

В 1929 — первые месяцы 1930 г., когда фашистское наступление только развёртывалось и масштабы, которые оно могло принять, были ещё неясны, среди коммунистов был распространён лозунг «Бейте фашистов, где бы вы их ни встретили!», его авторство приписывалось Г. Нейману. Но с течением времени становилось всё более очевидным, что одними стычками ощутимых результатов в борьбе с фашизмом не добиться (это получило выражение и в постановлении ЦК КПГ от 4 июня 1930 г.). Тем более характерно, что именно Нейману партия доверила честь представлять её на ⅩⅥ съезде ВКП(б), где он в своём выступлении коснулся и данного сюжета. Но вначале остановимся на докладе на этом съезде секретаря ЦК ВКП(б) Молотова, отчитывавшегося о деятельности делегации ВКП(б) в ИККИ: он ополчился на «правых» и «примиренцев» за то, что они пытались отрицать перерождение социал-фашизма. В качестве «криминала» Молотов привёл заявление лидера германских «примиренцев» Г. Эверта, направленное ⅩⅡ съезду КПГ: «Не по-марксистски называть все меры угнетения буржуазного государства по отношению к пролетариату фашизмом и всякое участие социал-демократии в таких мерах угнетения — социал-фашизмом». Эти здравые суждения вызвали у Молотова негодование. Он выдвинул тезис: «Борьба с социал-фашизмом неразрывно связана с борьбой против фашизма»[21].

Речь Неймана продемонстрировала единомыслие с руководящими деятелями ВКП(б). Он заявил, в частности: «Мы не должны видеть главную опасность фашизма только в лице фашистских боевых организаций типа национал-социалистов… Фашизация государства, как т. Молотов совершенно правильно указал в своём докладе, идёт одновременно сверху, идёт со стороны буржуазной государственной власти». Нейман подверг даже критике взгляды, представленные Меркером, и отметил, что, «конечно, это ведёт к изоляции нас от рабочих масс». Он обрушился на «правых» — Бухарина и «своих», вспомнив в этой связи о «тяжёлых потрясениях, пережитых нашей партией в 1928 г.». Нейман сказал, в частности, что тогда «правопримиренческое крыло в нашей партии, имея громадное большинство внутри ЦК, на несколько дней одержало верх». Но, продолжал он, «в самые тяжёлые дни в истории нашей партии ЦК ВКП(б), и особенно т. Сталин лично, оказали нашей партии величайшую помощь, громаднейшую поддержку»[22]. Речь идёт здесь об известном «деле Витторфа», и «великодушная» помощь Сталина руководящей группе КПГ, против которой выступило большинство ЦК, не была ею забыта, что сыграло не последнюю роль в дальнейшем ходе событий.

Середина июля 1930 г., т. е. дни, непосредственно последовавшие за съездом ВКП(б), стали одной из кульминаций политической жизни Германии тех лет. В результате конфликта, вызванного отказом рейхстага утвердить чрезвычайный декрет, введённый Брюнингом при помощи диктаторского 48‑го параграфа конституции, президент Гинденбург распустил парламент, и на 14 сентября были назначены новые выборы. Они проходили в обстановке небывалой активности гитлеровцев с их изощрённой национальной и социальной демагогией, имевшей немалый успех. С большой энергией выступала в ходе предвыборной кампании и КПГ, чему способствовало обнародование партией «Программы национального и социального освобождения немецкого народа», остриё которой было направлено против демагогии фашистов.

Однако и эта программа была не свободна от ошибок. Один из руководителей КПГ В. Пик позднее писал об этом так: «Ей был присущ тот недостаток, что она не выдвигала в должной степени на передний план насущные вопросы защиты политических прав народных масс… Кроме того, огонь удара был направлен равномерно против нацистов и против социал-демократов, хотя фашистская опасность была уже чрезвычайно остра»[23]. Более резкую оценку указанной программе дал Г. Димитров в докладе на Ⅶ конгрессе Коминтерна: «Наши товарищи в Германии… запоздали с программой социального и национального освобождения, а когда выставили её, то не сумели применить её к конкретным потребностям и уровню масс, не сумели даже широко популяризировать её в массах»[24].

Между тем нужда в разоблачении нацистской идеологии (но не примитивном, упрощённом, к чему часто сводилось дело) была очень велика. В циркуляре ЦК КПГ от 17 июля говорилось: «Значение идеологической борьбы против фашизма, при одновременной организации революционными рабочими обороны от фашистского террора, во многом ещё не находит у партийных организаций правильного понимания»[25]. В предвыборных лозунгах партии доминировало всё то же противопоставление грозящей фашистской диктатуре — диктатуры пролетариата, что суживало их действенность.

В результате выборов гитлеровцы увеличили число собранных голосов почти в восемь раз и завоевали 5600 тыс. новых избирателей, КПГ приобрела 1 млн 300 тыс. новых сторонников, что никак не компенсировало огромный выигрыш нацистов. Это было крайне тревожным симптомом, которому следовало уделить первостепенное внимание.

Но уже первая реакция руководства КПГ показала, что желание признавать реальности, без чего нельзя было разрабатывать правильную стратегию и тактику, отсутствовало. В передовой статье «Роте фане» 16 сентября говорилось: «14 сентября было вершиной подъёма нацистского движения. За этим могут последовать только упадок и крах». То же самое было сказано в циркулярном письме Секретариата ЦК КПГ от 18 сентября: «Решающей особенностью итогов выборов является колоссальный избирательный успех КПГ… По сравнению с этим результатом все остальные означают лишь перегруппировку внутри контрреволюционного буржуазного лагеря»[26]. Далее следовали положения, свидетельствовавшие об очень приблизительном понимании социальной сущности фашизма: «В новом рейхстаге партии, открыто выступающие за капитализм, находятся в меньшинстве» (это значит, что из их числа исключалась гитлеровская партия), а это «сигнализирует о быстрой потере господствующей капиталистической системой массовой базы»[27].

Для осмысления политики КПГ и положения в германском рабочем движении в целом важное значение имеет знакомство с курсом партии в профсоюзном движении. После забастовки на металлообрабатывающих предприятиях столицы в октябре 1930 г. был создан Красный союз металлистов Берлина. На него возлагались большие надежды, ибо считалось, что стачка открыла серию аналогичных выступлений в данной и других отраслях промышленности. 17 ноября 1930 г. в адрес Московского обкома профсоюза металлистов из Берлина за подписью П. Пешке было отправлено письмо, в котором, в частности, говорилось: «Единый союз металлистов Берлина является первым революционным, массовым союзом… Организация этого союза означает исторический поворот в немецком рабочем движении… Создание революционного союза металлистов служит доказательством того, что массы быстрыми темпами отходят от реформизма»[28].

Однако предположение о массовом отходе рабочих от реформизма оказалось преждевременным. Это видно из стенограммы заседания в организационном отделе ИККИ, состоявшегося в конце февраля — начале марта 1931 г., где затрагивался вопрос о перспективах нового союза. О. Пятницкий, возглавлявший орготдел, заявил: «Наша задача — во что бы то ни стало добиваться уменьшения численного состава реформистского профсоюза. 2 тысячи человек переведены нами в наш берлинский союз металлистов от реформистов. Этого мало»[29]. Однако большего достичь не удалось. К апрелю 1931 г. относится письменный отчёт о деятельности профсоюза, в котором, в частности, говорилось: «Развитие Красного союза в течение первых 5 месяцев его существования показывает со всей очевидностью, что функционеры, участвовавшие в его создании и в забастовке металлистов, переоценивали темпы его роста. Общая оценка численности в первые 2 месяца составляла 20—25 тысяч членов. То, что эта численность не достигнута… доказывает, что рост красных профсоюзов на данном этапе может произойти не в порядке кавалерийского наскока, а лишь благодаря приложению всех сил и путём упорнейшей, исполненной величайшего терпения повседневной работы»[30]. Но, как мы увидим, и этого не произошло.

В конце 1930 г. внимание партии было отвлечено на более общие проблемы, связанные с усилившимся антинародным курсом правительства Брюнинга в социальной и других областях. Ужесточение этого курса вело к усилению конфронтации между КПГ и СДПГ, ибо социал-демократы в рейхстаге нового созыва перешли к поддержке Брюнинга, мотивируя это тем, что по сравнению с гитлеровской диктатурой Брюнинг представляет меньшее из зол. Доктрина «меньшего зла» на протяжении последующих полутора лет (до отставки Брюнинга) и являлась главным объектом ожесточённой критики СДПГ со стороны коммунистов, безусловно, справедливой, ибо многими своими действиями она прокладывала путь фашизму.

1 декабря 1930 г. был обнародован чрезвычайный декрет, вводивший новые сокращения социальных расходов, в частности и пособий по безработице, что существенно влияло на и без того низкий уровень жизни населения. Он был оценён КПГ как поворотный пункт во всём политическом развитии страны, якобы коренным образом изменивший характер государственной власти. Первой в этом духе высказалась «Роте фане» в статье, напечатанной 2 декабря: «Полуфашистское правительство Брюнинга сделало решительный шаг по пути установления фашистской диктатуры в Германии. Фашистская диктатура уже не угрожает, она — свершившийся факт».

3 декабря местным организациям была передана телефонограмма Секретариата ЦК КПГ, в которой повторялось, что правительство сделало решающий шаг к установлению фашистской диктатуры, и содержался призыв к широчайшей мобилизации масс под лозунгами «Долой фашистскую диктатуру!» и «Главный враг — это фашисты от Брюнинга и Гитлера до Зеверинга!»[31]. А 5 декабря Политбюро (в отсутствии Тельмана и Неймана) приняло резолюцию о современном положении. Она декларировала наступление окончательного банкротства буржуазии, которая не может более буржуазно-демократическими методами предотвратить наступление пролетарской революции. После этого следовал вывод, что «немецкая буржуазия перешла к новой форме правления… Фашизм „как метод непосредственной диктатуры буржуазии“ (программа Коминтерна.— Л. Г.) стал господствующей государственной формой. Правительство Брюнинга превратилось в фашистское правительство, в первое правительство фашистской диктатуры. Характер государственной власти уже фашистский»[32].

Как видим, даже выражения те же, что и в статье «Роте фане» от 2 декабря, так что элемент случайности исключается. Вывод гласил: «Немыслима никакая иная ликвидация фашистской диктатуры, кроме её свержения посредством пролетарской революции, смены её диктатурой пролетариата, Советской Германией»[33].

Такова была совершенно неадекватная реакция на рядовое в общем событие, и вытекала она из неверного понимания всей ситуации. Отсюда и концепция, согласно которой главная угроза фашизма исходила не от нацистской партии (как полагали лидеры СДПГ и другие представители левых кругов), а от тех группировок буржуазии, которые стояли у власти. Из циркулярного письма ЦК КПГ (февраль 1932 г.): «Необходимо обратить внимание на то, что с теоретической точки зрения было бы полностью неверно (и должно было бы привести к ошибочным выводам), если вступление национал-социалистов в правительство рассматривать как открытую фашистскую диктатуру. Необходимо вновь и вновь подчёркивать, что, исходя из сложности положения в Германии, буржуазия осуществляет политику проведения фашистской диктатуры чрезвычайно планомерно и посредством ряда этапов»[34].

Формулировка «проведение (или осуществление) фашистской диктатуры» впервые появилась на январском пленуме ЦК КПГ 1931 г. В статье, посвящённой его итогам, председатель партии писал: «Правительство Брюнинга стало правительством для проведения фашистской диктатуры… Такое изменение функций не представляет собой изменения классового содержания буржуазного государства… Фашизм не изменяет её классового характера, но лишь изменяет форму, метод господства»[35]. А это, мол, не так важно. На пленуме было сказано, что будто бы уже возникают тенденции к революционному кризису, а ответ на вопрос, при каких условиях они могут полностью развиваться, гласил: «Мы должны революционную ситуацию организовать»[36].

Как известно, революционные ситуации складываются объективно (конечно, партия пролетариата может ускорить это, если она ведёт правильную политику). Искусственная же «организация» революционной ситуации не сулила ничего хорошего. Выше уже цитировались лозунги, призывавшие (в декабре 1930 г.) к борьбе против фашистов от Брюнинга и Гитлера до Зеверинга, т. е. фактически против всех, кто не солидаризировался с КПГ. В другом циркуляре (февраль 1932 г.) указывалось: «Уже сейчас ясно, что все буржуазные группировки от Гитлера до социал-демократии едины в своих важнейших чертах и в буржуазном классовом содержании своей политики»[37].

Мы имеем здесь дело с рецидивом чуждого марксизму лассалевского тезиса о «сплошной реакционной массе»; отброшены были (при непрекращающихся заверениях в верности марксизму-ленинизму) прямые рекомендации В. И. Ленина о необходимости использовать в интересах пролетариата любые противоречия в лагере буржуазии, малейшие разногласия между различными её группировками. Реальный взгляд на ресурсы сторон должен был бы подсказать руководителям КПГ, что у неё нет никаких шансов добиться победы над всеми другими политическими силами (если те действительно объединятся против неё). Трезвый анализ должен был убедить, что у компартии нет достаточных сил и для успеха в единоборстве с нацистской партией.

Распространённым тезисом пропаганды КПГ было утверждение, что нацистская партия теряет сторонников, особенно из числа трудящихся. Уже в упоминавшемся постановлении ЦК КПГ о борьбе с фашизмом (июнь 1930 г.) говорилось о «начавшемся разложении среди трудящихся — последователей фашистского движения»[38]. Та же версия повторялась неоднократно, особенно в связи с теми или иными осложнениями, возникавшими у гитлеровцев. На ⅩⅠ пленуме ИККИ (конец марта — начало апреля 1931 г.) Э. Тельман и Г. Нейман выступили с утверждениями, что «национал-социалистская партия уже переживает большие материальные затруднения. Крах в рядах руководства в полном разгаре»[39]. Желаемое выдавалось за действительное и в тезисах, принятых пленумом, где речь шла о якобы достигнутом «оттеснении фашистского движения на основе программы социального и национального освобождения трудящихся масс».

Решения ⅩⅠ пленума означали дальнейшее усиление борьбы против социал-демократии. В тезисах пленума говорилось, что фашизм органически вырастает из так называемой буржуазной демократии, что «успешная борьба против фашизма… требует быстрого и решительного исправления ошибок, в основном сводящихся к либеральному противопоставлению буржуазной демократии и парламентских форм диктатуры буржуазии её фашистским формам»[40]. И далее: «Противопоставляя „демократическую“ форму диктатуры буржуазии фашизму, прикрывая контрреволюционный характер буржуазной демократии как формы диктатуры буржуазии, социал-демократия является сама активнейшим фактором и проводником фашизации капиталистического государства»[41].

Установки ⅩⅠ пленума имели важнейшее значение для принятия решения, имевшего очень тяжёлые последствия для исхода событий 1929—1933 гг. в Германии. Речь идёт об участии КПГ в затеянном крайней реакцией и назначенном на 9 августа 1931 г. референдуме о роспуске прусского ландтага; его целью было смещение правительства, руководимого социал-демократами. Борьба по этому поводу велась уже давно, но КПГ, хотя она находилась в длительной конфронтации с правительством Брауна — Зеверинга, которое несло ответственность за берлинский расстрел 1 мая 1929 г., за роспуск Союза красных фронтовиков, за другие полицейские преследования коммунистов, не только не участвовала в этой кампании, но даже выступила против неё. В циркулярном письме ЦК КПГ от 13 февраля 1931 г. было сказано: «Участие в референдуме разумеется исключается, ибо это затруднило бы расширение антифашистской борьбы и руководство ею»[42]. В биографии Э. Тельмана, созданной учёными ГДР, указывается, что он, стремясь сорвать планы крайней реакции, обратился к П. Швенку и другим депутатам прусского ландтага от КПГ с просьбой выступить в этом духе[43]. 15 октября 1930 г. Швенк заявил в ландтаге: «Нацистский референдум имеет лишь одну цель — установить кровавую фашистскую диктатуру. Поэтому мы отвергаем какое-либо участие в этом обмане народа»[44].

Но этот единственно верный вывод оказался преждевременным. В 20‑х числах июля 1931 г. КПГ изменила решение на противоположное. В изданиях, вышедших в ГДР, утверждается, что это произошло под давлением Коминтерна и в результате тайных махинаций Неймана, обратившегося в отсутствие Тельмана в Москву (к сожалению, документы на сей счёт не опубликованы). Определяющую роль в решении руководящих органов Коминтерна сыграла позиция, занятая Сталиным и Молотовым[45]. И вот 8 августа «Роте фане» писала: «Эта прусская „цитадель демократии“ — тюрьма для рабочих, оплот фашизма, который уже устраивается в седле». А в циркулярном письме ЦК КПГ от 27 июля, подписанном председателем партии, где вначале подчёркивалось, что КПГ ранее отказывалась от участия в данной кампании, далее следовало: «Но ныне ситуация — иная и новая»[46]. В чём заключалась новизна, из письма неясно. А 24 июля, выступая перед функционерами КПГ Берлина, председатель партии говорил, что «цель коммунистов — внести разложение в лагерь буржуазии, расширить вторжение в ряды социал-демократии и ускорить брожение в этой партии». Речь заканчивалась словами: «Всё это удастся нам»[47].

На деле последствия были совершенно иными. Необходимое число голосов получить не удалось прежде всего потому, что многие коммунисты в голосовании не участвовали[48]. Но главное заключалось не в этом, а в огромном моральном уроне, который понесла партия. Как могли год спустя реагировать социал-демократы на призыв КПГ объявить всеобщую забастовку в защиту того же прусского правительства, смещённого декретом фон Папена? Они не доверяли этому призыву, а многие видели в нём провокацию. Да и от коммунистов нельзя было всерьёз требовать, чтобы они вдруг, совершенно неожиданно для себя вступили в борьбу с войсками, отстаивая ненавистное правительство Брауна — Зеверинга.

Референдум осложнился событием на площади Бюлова, где находился ЦК КПГ,— убийством двух полицейских. В изданиях ГДР 60‑х годов сообщалось, что этот террористический акт организовали Нейман и заведующий военным отделом ЦК Киппенбергер[49]. Результатом был длительный запрет «Роте фане» и другие репрессии. Эти убийства заставили задуматься над целесообразностью подобных методов борьбы с властями. 13 ноября 1931 г. ЦК КПГ принял решение, осуждавшее индивидуальный террор как чуждый марксизму. Это был шаг в правильном направлении[50].

В последнем номере журнала «Интернационале» за 1931 г. Э. Тельман выступил со статьёй с многообещающим названием «0 некоторых теоретических и практических ошибках КП Германии и путях их ликвидации». Он указал, в частности, на серьёзную недооценку опасности фашизма, имевшуюся в КПГ, и вновь подчеркнул острую необходимость развёртывания идеологической борьбы против него. Тельман осудил «крик и ругань» во взаимоотношениях с социал-демократией. Но наиболее опасную ошибку автор вновь усматривал в том, что «в наших рядах наблюдается тенденция либерального противопоставления фашизма буржуазной демократии, партии Гитлера — социал-фашизму». Он утверждал: «Если мы не победим социал-демократию, мы не сможем разбить фашизм, т. е. не сможем усиленно бороться против диктатуры буржуазии, проводимой фашистскими методами»[51]. В обоснование этого автор обращался к предисловию Сталина к книге «На путях к Октябрю», где шла речь о том, что в период подготовки Октябрьской революции главной социальной опорой буржуазии являлись эсеры и меньшевики. Германские коммунисты, говорилось в статье, ещё недостаточно учли в своей практике стратегию и тактику, о которых шла речь в сочинении Сталина[52]. Подобное игнорирование коренных различий в обстановке России 1917 г. и Германии 1931 г. (не говоря уже о том, что имелся в виду не ленинский подход к анализу обстановки и формулированию задач партии, а сталинский) не могло не привести к самым тяжёлым просчётам. Положение усугубилось ещё больше после появления известного письма Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция». Этот документ, носивший название «0 некоторых вопросах истории большевизма», имел крайне отрицательные последствия внутри страны, покончив с правдивым исследованием истории. Кроме того, резкая критика Сталиным довоенной социал-демократии неминуемо переносилась на современные партии Рабочего социалистического интернационала, особенно в Германии, стране, о которой более всего шла речь в сталинском письме.

8 января 1932 г. «Роте фане» опубликовала материал «Письмо тов. Сталина и КПГ», отражавший точку зрения ЦК КПГ. «Коммунистическая партия Германии,— говорилось здесь,— приветствует письмо товарища Сталина как документ, обязывающий и германских коммунистов к острейшей борьбе против социал-демократического влияния на революционное движение, против пережитков центризма и люксембургианства в партии».

Популяризация письма Сталина стала в последующие месяцы едва ли не центральным пунктом всей пропаганды КПГ. Развивался тезис: «Письмо тов. Сталина учит нас использованию оружия большевизма в борьбе против социал-фашизма, против СДПГ и её „левого“ филиала — СРП, против троцкизма, против оппортунизма вообще». И далее «Вся партия ещё не осознала в достаточной мере, что… письмо Сталина имеет актуальнейшее значение для любого вопроса нашей партийной работы, для повседневной практики»[53]. Упоминаемая здесь СРП — Социалистическая рабочая партия — сложилась летом 1931 г. из левых социал-демократов, составлявших в течение ряда лет оппозицию в СДПГ. Одна из главных целей СРП заключалась в том, чтобы способствовать установлению взаимопонимания между СДПГ и КПГ для ведения совместной борьбы против фашизма. Однако образование новой партии, её деятельность были встречены руководством КПГ в штыки.

Главная «заслуга» и здесь принадлежала Сталину. Стремясь в борьбе за единовластие, против «правых» дискредитировать Бухарина, Сталин в период подготовки Ⅵ конгресса Коминтерна, выработки его программы обнаружил в составленных Бухариным тезисах ряд «ошибок». В докладе «О правой опасности в ВКП(б)» Сталин заявил, в частности: «В тезисах Бухарина говорилось о том, что борьба с социал-демократией является одной из основных задач секций Коминтерна. Но этого недостаточно. Для того, чтобы борьба с социал-демократией шла с успехом, необходимо заострить вопрос на борьбе с так называемым „левым“ крылом социал-демократии, с тем самым „левым“ крылом, которое, играя „левыми“ фразами и ловко обманывая таким образом рабочих, тормозит дело отхода рабочих масс от социал-демократии. Ясно, что без разгрома „левых“ социал-демократов невозможно преодоление социал-демократии вообще»[54].

КПГ выступала против левых социал-демократов особенно непримиримо, следуя формуле «левые хуже правых»; она позаимствовала сталинскую логику, согласно которой, те, кто «маскируются», гораздо опаснее тех, кто выступает открыто. Вот пример из циркулярного письма, относящегося к осени 1931 г.: «Мы должны дискредитировать и безжалостно разоблачать перед массами рабочих эту центристскую партию болота»[55]. В циркуляре от 9 февраля 1932 г. левые социал-демократы причислялись к «авангарду контрреволюционной буржуазии, к наихудшим врагам и предателям пролетариата». За этим следовало предупреждение: «Каждое, пусть самое незначительное проявление терпимости по отношению к манёврам „левого“ социал-фашизма, каждая попытка даже только завязать переговоры с этими контрреволюционными агентами равнозначны предательству и заслуживают применения самых решительных мер партийной дисциплины»[56].

Письмо Сталина активизировало кампанию КПГ против Троцкого; она питалась, в частности, выступлениями Троцкого в мировой печати с оценкой положения в Германии и перспектив рабочего движения в ней, выступлениями, которые резко противоречили курсу КПГ. О «германских» работах Троцкого в нашей литературе, кроме бездоказательной ругани, ничего не было. Необходимо сразу оговориться, что он во многом оставался на позициях, на которые Коминтерн встал после смерти Ленина не без его, Троцкого, участия. Это проявлялось, например, в общем подходе к социал-демократии как организации, постоянно предающей интересы рабочего класса и заслуживающей лишь осуждения. Но вместе с тем Троцкий реалистически оценивал сложившуюся ситуацию и отделял стратегические задачи компартии от тактических.

Троцкий констатировал: ЦК КПГ исходит из идеи, что нельзя победить фашизм, не одолев предварительно социал-демократию. Он писал: «Можно ли надеяться, что компартия сумеет справиться как с социал-демократией, так и с фашизмом? Ни один нормально мыслящий человек, умеющий читать и считать, не отважится утверждать это». Далее Троцкий отмечал: «На деле необходимо проявить полную готовность образовать с социал-демократией блок против фашизма во всех случаях, когда она идёт на это… Подавляющее большинство рабочих — социал-демократов хочет бороться против фашизма, но преимущественно вместе со своими организациями. Через этот этап перепрыгнуть невозможно»[57].

Свои мысли и соображения Троцкий суммировал в брошюре «Что же дальше? Жизненные вопросы германского пролетариата», вышедшей в январе 1932 г. Он писал здесь, что социал-демократия, конечно, несёт ответственность за систему чрезвычайных декретов, но бессмысленно идентифицировать её с фашизмом. Троцкий констатировал: «Сваливая национал-социалистов и социал-демократов в одну кучу, сталинская бюрократия опускается в то же время до таких акций, как поддержка гитлеровского референдума… Ошибки сталинской бюрократии достигли предела, за которым грядёт катастрофа». Возвращаясь к потенциальным возможностям соглашения с СДПГ, Троцкий писал: «Уже только факт совместных акций обеих партий откроет массам новые перспективы и неизмеримо умножит политические силы пролетариата». Он иронизировал над сталинской формулой о социал-демократии как умеренном крыле фашизма, о том, что они не антиподы, а близнецы[58], критиковал статью В. Хирша, помощника Тельмана в области идеологии[59], в журнале «Интернационале» (1932, № 1), где буржуазная демократия уподоблялась фашизму. Троцкий сравнивал условия для развития рабочего движения в Англии и Италии, констатируя, что с точки зрения пролетариата между ними имеются существенные различия. «Достаточно,— писал он,— познакомиться со списком действующих рабочих организаций, чтобы сказать: в Германии фашизм ещё не победил. На его пути ещё стоят гигантские препятствия и силы… Каждый мыслящий рабочий, тем более коммунист, обязан дать себе отчёт во всей никчёмности болтовни сталинской бюрократии насчёт того, что Брюнинг и Гитлер — одно и то же»[60].

1932 г. был для КПГ наиболее трудным и сложным в рассматриваемый период. Ситуация из месяца в месяц ухудшалась, ибо НСДАП завоёвывала всё новых сторонников. В этих условиях в деятельности КПГ наметились определённые сдвиги; но серьёзнейшие заблуждения препятствовали отходу от стратегии и тактики, которые в конечном счёте проистекали из непонимания того, что буржуазии присущи не один, а два различных метода господства[61].

На президентских выборах 1932 г. (март-апрель) СДПГ призвала голосовать за Гинденбурга, который представлял интересы отнюдь не трудящихся, а консервативных группировок буржуазии. Он и был избран, в значительной мере голосами рабочих — социал-демократов. Гитлер соперничал с Гинденбургом за пост президента, и его поддержало в первом туре свыше 11 млн, во втором — 13 с лишним млн. избирателей (Тельман собрал в 1‑м туре лишь 5 млн голосов, во 2‑м только 3,7 млн). Успех гитлеровцев побудил ЦК КПГ высказать в циркулярном письме, датированном 6 апреля, ряд самокритичных замечаний: «Решительно применяя тактику единого фронта снизу, с целью отрыва рабочих — социал-демократов от их вождей, мы ни в коей мере не должны упускать задачи борьбы против нацистов. Наша партийная пресса, за некоторыми исключениями, как в общих, так и в специальных статьях полностью отрицала или по меньшей мере недооценивала успех нацистов… Это означает затушёвывание перед массами угрозы со стороны нацистов»[62].

Анализ слабостей, обусловивших неудачный для КПГ исход выборов, был дан и в циркулярном письме от 29 апреля: «Партия и РПО (Революционная профоппозиция.— Л. Г.) не имеют удовлетворительных организационных связей с массами». Там же содержалось важное признание: «Мы оказались не в состоянии конкретизировать наш боевой лозунг „Класс против класса“ и сделать его понятным для масс»[63]. Выборы в прусский ландтаг, состоявшиеся вскоре, подтвердили, что влияние КПГ падает. Нужно было принимать какие-либо меры, и 25 апреля появилось воззвание ЦК КПГ и РПО. В нём провозглашалась готовность бороться плечом к плечу «с каждой организацией, в которой объединены рабочие и которая действительно желает вести борьбу против снижения зарплаты и пособий»[64]. Призыв к единству, даже выраженный в расплывчатой форме, оказал положительное влияние. В ряде мест прошли совместные выступления в защиту прав трудящихся, против фашистов.

В докладе Тельмана на пленуме ЦК 24 мая прозвучало осознание сектантских ошибок. Он говорил: «Иногда в вопросе о борьбе против фашизма мы видели известное уподобление фашизма социал-фашизму, гитлеровской партии социал-демократии, которых считали близнецами… Состав этих партий совершенно разный. Необходимо учитывать это в стратегической ориентации с целью завоевания масс для революционной классовой армии и в нашей политике единого фронта»[65].

На пленуме было решено развернуть массовую кампанию Антифашистской акции. Призыв был опубликован уже 25 мая. Он был услышан многими. В рамках Антифашистской акции в Ханау, Стендале, Везенберге члены СДПГ приняли участие в совместных с коммунистами выступлениях; в Цела-Мелисе местная организация Объединения свободных профсоюзов (АДГБ) обратилась с воззванием о единстве; информацию о фактах такого рода вынуждены были помещать и социал-демократические газеты[66].

Ряд документов КПГ, относящихся к июню — первой половине июля 1932 г., отличается более трезвой оценкой положения и большей продуманностью в предлагаемой тактике. Таково, например, циркулярное письмо секретариата от 4 июня — первое после прихода Папена к власти (1 июня). Здесь справедливо указывалось: факты последнего времени свидетельствуют о том, что «в связи с исключительным нарастанием национал-социалистского движения буржуазия чувствует себя достаточно сильной, чтобы перейти во фронтальное наступление на пролетариат». В письме содержалась и другая важная мысль, считавшаяся ранее неверной: о том, что разногласия социал-демократии и нацистов относительно методов управления страной «могут при определённых обстоятельствах принимать характер ожесточённых конфликтов».

Но необходимой последовательности и в данном документе не было. Сохранялся тезис о том, что главный удар в рабочем классе наносится по социал-демократии (правда, слова «социал-фашизм» в этом письме нет). «Каждому коммунисту,— говорилось здесь,— должно быть ясно: классовая политика обязывает нас прежде всего изолировать социал-демократию, отнять у неё рабочих». Подвергая критике позицию межпартийного республиканского объединения (Рейхсбаннер), указанное письмо вместе с тем подчёркивало: «Но мы никогда не пойдём с приверженцами нацизма против Рейхсбаннера, а наоборот — с рабочими-рейхсбаннеровцами против штурмовиков». По-прежнему речь шла, однако, о «вредных тенденциях единого фронта сверху» и создании «боевого красного единого фронта под революционным руководством»[67].

Положительное значение — если бы они были реализованы — имели некоторые выводы статьи Тельмана «О нашей стратегии и тактике в борьбе против фашизма» (июнь 1932 г.). Высказываясь против единого фронта только на уровне руководящих инстанций, он тем не менее подчёркивал: «Это не исключает в определённых случаях, и прежде всего на стадии более развитого классового движения, применения тактики единого фронта снизу и сверху в революционном смысле»[68].

Таким образом, налицо был определённый сдвиг в лучшую сторону, но лишь частичный, непоследовательный. Следует иметь в виду, что приход Папена к власти означал существенное изменение роли социал-демократии. Этим, вероятно, объяснялось некоторое изменение тактики коммунистов в представительных учреждениях. Отказ от сотрудничества с депутатами от СДПГ, действовавший в период после ⅩⅡ съезда КПГ[69] при выборах руководящих лиц этих учреждений, теперь в ряде случаев не соблюдался. Так было и в прусском ландтаге, где коммунисты, чтобы воспрепятствовать избранию нациста на пост президента, голосовали за кандидата СДПГ. В. Пик выступал за применение той же тактики и во время аналогичной процедуры во вновь избранном (31 июля) рейхстаге[70].

Тем не менее лидеры социал-демократии не откликнулись на наметившиеся сдвиги. Именно тогда, когда единство, даже зародышевое, необходимо было как воздух, правление партии приняло решение, которое практически покончило с надеждами на смягчение конфронтации. Опубликованное 29 июня, оно категорически запрещало местным организациям какие-либо самостоятельные инициативы по установлению единства.

Результаты этого пагубного шага не замедлили сказаться. Надо иметь в виду, что среди рядовых членов КПГ (об этом говорил Э. Тельман на ⅩⅡ пленуме ИККИ[71]) и тем более в руководящей верхушке весьма сильны были сторонники концепции «социал-фашизма», апологеты близкого «последнего боя» и других ультралевых доктрин. Решение правления СДПГ очень помогло им, дав в руки необходимые «козыри». И влиянием этих сил можно объяснить появление циркулярного письма Секретариата ЦК КПГ от 11 июля, в котором все шаги, сделанные весной 1932 г. в сторону сотрудничества, рассматривались как непростительные ошибки и подвергались резкой критике. Так, например, о тактике, которой должна руководствоваться фракция КПГ в прусском ландтаге, говорилось, что она «ни в коем случае не должна стать правилом, как уже произошло в некоторых местах». Следующий пункт письма касался обращения к СДПГ и организациям Железного фронта о проведении совместных демонстраций; в июне с таким предложением обратился берлинский комитет КПГ. Это объявлялось недопустимым: «Такие демонстрации ведут к затушёвыванию принципиального различия между нашей партией, единственной революционной партией германского пролетариата, и партией социал-фашизма».

Циркулярное письмо подчёркивало необходимость «с железной энергией представлять в массах нашу революционную стратегию и тактику против массовых настроений, распространённых ныне и проявляющихся и в наших рядах»,— о «единстве любой ценой», «через головы» всех руководителей и т. д. Вновь повторялось, что СРП — «левое» крыло социал-фашизма[72]. Это было за девять дней до реакционного переворота в Пруссии.

Противозаконное устранение Папеном прусского правительства 20 июля 1932 г. было одним из поворотных пунктов рассматриваемого периода. Папен действовал нагло, делая ставку на раскол рабочего движения; минимальное единство пролетарских рядов (учитывая тот факт, что в руках прусского правительства находились полицейские силы, насчитывавшие несколько десятков тысяч человек) позволило бы оказать достаточно эффективное сопротивление немногочисленным армейским частям. Социал-демократия полностью обанкротилась в тот день со своей упорной тактикой оттягивания «решительного боя». Но есть и другая сторона, о которой уже упоминалось: воззвание ЦК КПГ о всеобщей забастовке, адресованное СДПГ и АДГБ, после всего, что произошло в отношениях между двумя рабочими партиями, вряд ли могло встретить у социал-демократов желаемый отклик.

Сочетание ряда причин привело к тому, что германский рабочий класс остался пассивным; это очень хорошо поняли власть имущие: поражение трудящихся 20 июля 1932 г. было серьёзным предвестником их рокового поражения 30 января 1933 г.

Под знаком 20 июля прошли выборы в рейхстаг. Нацисты повторили высокий уровень, достигнутый во втором туре президентских выборов, КПГ выиграла свыше 600 тыс. голосов за счёт СДПГ. Это в очередной раз вызвало эйфорию в КПГ. В циркулярном письме Секретариата ЦК КПГ 8 августа 1932 г. содержался знакомый тезис: «Партия — единственный победитель» на выборах. Здесь правильно отмечалось, что их результат означает преодоление временной изоляции и стагнации, которые обнаружились в ходе выборов президента (во втором туре) и прусских, что это удалось благодаря развёртыванию Антифашистской акции. Но проявлялась прежняя самоудовлетворённость: успех на выборах 31 июля объявлялся доказательством правильности проводившейся политики и опровержением взглядов о необходимости изменения её[73].

В конце августа — начале сентября 1932 г. проходил ⅩⅡ пленум ИККИ. Его участники подвергли руководство КПГ подчас резкой критике за то, что реакция сумела провести переворот в Пруссии практически без сопротивления.

Зато несомненные «достижения» отмечались в борьбе против социал-демократии. В большой речи В. Ульбрихт обвинял социал-демократию в том, что она «пытается приковать всё внимание рабочего класса к Гитлеру, дабы замаскировать поддержку, оказываемую ею установлению фашистской диктатуры правительством Папена»[74]. Конечно, «приковать внимание к Гитлеру» за пять месяцев до его прихода к власти, безусловно, следовало.

На пленуме вновь встал вопрос о красных профсоюзах. Э. Тельман в специальном докладе «Об уроках экономических стачек и борьбы безработных» констатировал, что «у нас, например, в Германии, в развитии красных профсоюзов наступил застой». Мало того, сказал он, создание последних вело к ликвидации революционной профоппозиции в старых профсоюзах. Тельман процитировал в этой связи статью из газеты РПО строителей в г. Вейсенфельсе: «Дальнейшее пребывание в реформистском профсоюзе означает соучастие в предательстве интересов рабочего класса». Однако вывода о том, что создание красных профсоюзов не оправдало себя, не последовало. Наоборот. «Нам приходится,— отметил Тельман,— в особенности в Германии, очень резко ставить вопрос об усилении красных профсоюзов и оппозиционного движения внутри реформистских и других союзов»[75]. Точку над i поставил В. Флорин, заявивший, что те, кто не уверен, следовало ли создавать классовые профсоюзы, скатываются к брандлерианским установкам[76].

Тельман говорил: «Наша партия… с большим успехом боролась со всеми тенденциями ослабления принципиальной борьбы против социал-демократии, как и против мнения, что главный удар в борьбе с внутренними врагами рабочего класса должен быть направлен уже не против социал-демократии. После прихода к власти правительства Папена отдельные товарищи в Германии вновь обнаружили в этом основном вопросе нашей политики и тактики некоторые уклоны от генеральной линии нашей партии»[77].

Курс КПГ вызвал возражения в речи представителя Чехословакии, члена Политсекретариата ИККИ Гутмана, доложившего о выводах специальной бригады Коминтерна, ездившей в Германию. Гутман сказал: «Бригада констатировала, что можно говорить о стене, стоящей между коммунистическими и социал-демократическими рабочими… На руднике Цельферейна на вопрос: проводите ли вы дискуссии с социал-демократическими рабочими? — наши товарищи ответили: нет, мы их не знаем». На обследованных бригадой предприятиях «единый фронт был рассчитан на классово сознательных рабочих, ибо он допускался лишь при условии безоговорочного признания нашего руководства и наших основных, а зачастую также стратегических лозунгов»[78]. Но в целом критика КПГ велась на пленуме не с этих позиций.

Последующие месяцы были временем дальнейшей поляризации классовых сил, причём гитлеровцы исчерпали свои возможности мобилизации масс на данном этапе, а КПГ, наоборот, находилась на подъёме: ей удалось поднять забастовочную волну после опубликования в начале сентября чрезвычайных декретов, которые по масштабам воздействия на жизненный уровень трудящихся оставили далеко позади аналогичные мероприятия Брюнинга. Одновременно усилились противоречия в лагере буржуазии. Но КПГ продолжала требовать от своих организаций «с максимальной решительностью усилить идеологическое наступление против нацистов и социал-демократов»[79]. Главным же объектом борьбы являлось правительство. Так что врагами были по-прежнему все.

В октябре 1932 г. собралась конференция КПГ, но она, в сущности, ничего не изменила. Правда, конференция нанесла завершающий удар группе Неймана — Реммеле, которая рассматривалась как левацкая. Реммеле, как несколько ранее Нейман, был снят со всех постов в партии. Аутентичными материалами о борьбе в руководстве КПГ, итогом которой были эта меры, историки не располагают. Что же касается обвинений в «левизне», то на фоне приведённых выше документов партии эта обвинения не убеждают в особой вине именно Неймана и Реммеле. Конечно, Нейман придерживался ультралевых взглядов, но этим он вовсе не отличался от других членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПГ. Нейман как-то сказал, что, если фашисты придут к власти, то только на полметра под землёй, а над этим — рабочий класс. Но разве он один говорил нечто подобное? То же самое провозгласил А. Норден (в послевоенный период многолетний член Политбюро ЦК СЕПГ) в статье, посвящённой «обоснованию» участия КПГ в прусском референдуме 1931 г. Упомянув победы германского рабочего класса над путчистом Каппом (1920 г.) и рейхсканцлером Куно (1923 г.), Норден заявил, что «всеобщая забастовка быстро нанесёт смертельный удар господству Гитлера — Гугенберга»[80]. Можно привести и другие подобные высказывания, рождавшиеся в атмосфере самовосхваления, переоценки собственных успехов и принижения достижений противника, в обстановке, когда годами воспитывалась убеждённость, что партия может не только противостоять всем, но и рассчитывать на победу и при самом неблагоприятном соотношении сил.

Неубедительными выглядели обвинения против Реммеле. «Дело» его не закончилось в 1932 г., оно вновь возникло на ⅩⅢ пленуме ИККИ в декабре 1933 г., почти год спустя после прихода фашистов к власти. Здесь с сообщением о фракционной деятельности Реммеле выступил А. Марти. Заявив, что на ⅩⅡ пленуме Реммеле и Нейман защищали политическую линию, противоположную линии КПГ и Коминтерна, он изложил их разногласия с партией и Коминтерном (уже на конец 1933 г.). Первой в списке фигурировала их точка зрения, что приход фашизма к власти означает смену системы господства капитализма. КПГ и Коминтерн в целом и в это время всё ещё продолжали считать, что с установлением фашистской диктатуры ничего принципиально нового в Германии не произошло — буржуазия господствовала до этого, господствует и теперь[81]. Реммеле утверждал, что пролетариат потерпел в Германии самое крупное поражение после 1914 г. Это мнение Марти комментировал так: «Если это верно, то и Коммунистический Интернационал обанкротился». Реммеле полагал также, что «мы сейчас переживаем эпоху фашизма и реакции». Всё это «опровергалось» в лучшем демагогическом стиле, которому учились у Сталина. Реммеле, по словам Марти, развивал «контрреволюционную теорию „западного коммунизма“, теорию, отрицавшую большевизацию компартий, в особенности КПГ»[82].

В Германии последних месяцев 1932 г. события развивались стремительно. Новые выборы в рейхстаг, состоявшиеся 6 ноября, принесли успех КПГ, собравшей 6 млн голосов, нацисты же потеряли 2 млн голосов, что вызывалось, вероятно, тем, что приход к власти, который они постоянно предвещали, сильно затянулся и неустойчивая часть их электората отдала свои голоса другим партиям, возможно, и коммунистам. У КПГ были основания для радости, но не для самоуспокоенности, ибо потеря влияния НСДАП не входила в расчёты влиятельных кругов крупного капитала, сделавших ставку на Гитлера, она лишь активизировала их. Значительно усилилось давление на Гинденбурга с целью сгладить имевшиеся разногласия и призвать нацистскую партию к власти. Во главе имперского правительства вместо Папена встал генерал Шлейхер.

Когда знакомишься с документами КПГ, относящимися к этим последним двум месяцам, не оставляет ощущение, что подлинная тревога, которая заставила бы бить в набат, отсутствовала. В конце ноября В. Ульбрихт, рассуждая о письме Сталина (опубликованном год назад), призывал к последовательной борьбе против социал-демократии[83]. Листовка «Долой Шлейхера!», датированная началом декабря, декларировала «борьбу против опоры этой системы, врагов революции, вождей СДПГ, Рейхсбаннера, АДГБ, а также Гитлера, Геббельса и К^о!»[84]. В циркулярном письме отдела агитации и пропаганды ЦК КПГ от 22 декабря, посвящённом идеологическому наступлению, речь шла о предстоявшем в январе дне памяти К. Либкнехта, Р. Люксембург и В. И. Ленина; подчёркивалось, что этот день должен стать прологом к проведению в марте 1933 г. юбилейных дат, связанных с К. Марксом. В этом документе говорилось также: «Мы в текущем году на один шаг приблизились к завоеванию большинства рабочего класса»[85]. 28 января датировано циркулярное письмо Секретариата об организации кампании в связи с намеченным на весну очередным съездом СДПГ, которую рекомендовалось вести под лозунгом завоевания большинства пролетариата (другой лозунг: «СДПГ — главная социальная опора капиталистического господства»)[86].

Это спокойствие, ничем не омрачаемая уверенность в завтрашнем дне были следствием того, что господствующей после выборов 6 ноября стала глубоко ошибочная точка зрения о тяжёлом, едва ли не бесперспективном положении гитлеровской партии. В циркулярном письме от 22 декабря речь шла о «находящейся в упадке национал-социалистской партии»[87]. А в это время за кулисами шла кипучая деятельность с целью притупить противоречия в буржуазном лагере и передать бразды правления Гитлеру; сведения об этих махинациях проникали в прессу (например, о встрече Папена с Гитлером 5 января 1933 г.). Но и теперь необходимого осознания того, к чему могут привести происки правящих кругов, не было. Поэтому не было и сколько-нибудь серьёзной подготовки к возможному запрету партии; это тем более непонятно, что в документах КПГ за все рассматриваемые годы постоянно говорилось о предстоящем (иногда — чуть ли не немедленном) переходе в подполье и мерах, необходимых для организации деятельности в новых условиях[88]. К сожалению, запрет, когда он произошёл, партия встретила очень слабо подготовленной.

Если же говорить о 30 января 1933 г., то отчаянный призыв КПГ ко всеобщей забастовке не мог принести успеха, поскольку социал-демократия, верная своей политике непротивления реакции, а кроме того, не желавшая поддержать этот призыв именно потому, что он исходил от КПГ, не захотела поднять идущие за ней массы на активное сопротивление. Отчуждение между приверженцами рабочих партий укоренилось настолько, что преодолеть его было уже нельзя. Совместное выступление могло бы быть только результатом более или менее длительного «перемирия» между ними, если не совместных, то хотя бы одновременных действий, направленных против фашистской опасности. Руководители СДПГ и КПГ не хотели этого, и в сложившихся условиях иного итога быть и не могло.