Старая тетрадь

ПРЕДИСЛОВИЕ

Дореволюционная Москва, Россия накануне драматического исторического перелома по имени Великая Октябрьская революция – это сегодня что-то абстрактное, где-то пустое, лишенное конкретного человеческого наполнения и содержания.

Рукописная летопись моей бабушки Елены Павловны Долгих /Коробовой/– это, с одной стороны, часть истории отдельной семьи, максимально наполненная конкретными деталями быта того времени, но, одновременно, как раз за счет обилия этих самых зарисовок и деталей, эта рукопись – это своего рода призма, посредством которой можно объемнее рассмотреть и понять, что и как тогда происходило и почему все сложилось именно так, как сложилось.

Помимо всего прочего, эта рукопись – это пример странной аберрации памяти революционных активистов, которые дружно клеймили «кровавого Николашку» за события на Ходынском поле, но при этом, зачастую ни слова про «подвиги» борцов за народное счастье в лице Ленина и Сталина, по сравнению с которыми «кровавый Николашка » – это мальчишка в коротких штанишках, нечаянно наступивший на хвост домашней кошки.

Ну, что тут сказать, – как говорится, из песни слова не выкинешь, точно так же, как не выкинешь ни строчки из рукописи бабушки Лены, которая предлагается вниманию тех, кому интересны РЕАЛЬНЫЕ, а не вымышленные истории и зарисовки из жизни дореволюционной Москвы.

Еще одно последнее сказанье

И летопись окончена моя.

Дни давно минувшие.

Мои дедушка и бабушка поженились, когда ему не было 18-ти лет, а ей 15 с половиной. Разрешение на брак просили у владыки. Причина была уважительная: умер отец бабушки – дьячок церкви, а т.к. такие места часто передавались по наследству, то дед мог занять место умершего. Было это в 1870г в Москве, в Лужниках.

Приход был богатый, кругом были огороды, хозяева которых, прихожане церкви, снабжали с большой выгодой для себя овощами Москву. Местность была низменная, каждую весну во время половодья ее затапливала вода иногда входила и в дома. Были случаи, когда в ночь под пасху на лодках приходилось вывозить из домов вещи и людей.

Все было бы хорошо, но дедушка сильно «зашибал», и это являлось причиной того, что его разжаловали из дьячков псаломщиков в трапезники (звонари).

Прожили они в Лужниках несколько лет, а когда уже появились на свет моя мать и дядя Леня, переселились в Кусково, в имение графа Шереметьева, где в то время освободилось место трапезника в домовой церкви графа.

Весь причт жил в одном графском доме. На дорогу выходили окнами квартира священника, дьякона и дьячка, окнами во двор – квартиры дедушки и просвирни, которая пекла проссрошь (?) и в большой корзине носила их в церковь продавать.

По одну сторону от этого дома жил смотритель дворца, дальше стоял флигель для рабочих графа, а еще дальше жил приказчик, и был конный двор, где содержались лошади графа, и откуда подавали ко дворцу кареты, когда граф, случалось, наезжал в Кусково. Остальное время графская семья жила в Петербурге при дворе царя.

По другую сторону дома для причта жил урядник. Во дворе у него была «холодная», куда сажали пьяных для протрезвления.

Дальше шел птичник, где уже к тому времени птицы не было, т.к. граф не жил здесь.

Через дорогу огромный, вековой липовый парк, прекрасно распланированный с мраморными статуями древних богов и героев, огромными оранжереями и редкими цветами на клумбах летом. Все это сохранилось хотя не полностью и теперь. В парке жил управляющий имением немец Пиг, садовник, тоже немец, Бутце и конторщик, ведавший отчетностью по имению.

Семья у дедушки все росла. Дети рождались почти ежегодно.

Всего было, по рассказам моей матери, 18 человек. В живых осталось 8 человек. Получал дедушка всего 18 рб. в месяц. Для содержания такой большой семьи это было явно недостаточно. Поэтому держали всегда корову и свинью. Пастбище было огромное: кругом леса и поля. Скот иногда угоняли далеко за Татарскую рощу.

В полдень их не пригоняли домой, и доить приходилось ходить в теперешний заповедник. Тогда он назывался Татарской рощей т.к. летом туда приезжали татары праздновать свой религиозный праздник.

Помню, купил как-то дедушка поросенка и заплатил за него 1 руб. Бабушка с фонарем ходила показывать мне его – малюсенький поросенок был. Заплатили за него рубль и назвали Рубликов. Через несколько месяцев он вырос в огромного кабана.

А дедушка все не переставал пить. Помню, иногда приходил кто-нибудь и говорил бабушке: «Ольга Ивановна, Федор Семенович лежит в канаве, заберите его». Один раз под самую пасху так напился, что едва добрался до дому. Подсадили его на печку, потом на палати, а он все пел: «Христос воскресе» – пока не заснул. А дело было почти в полночь. Ему нужно было идти в церковь, звонить к пасхальной заутрени. Горько плакала бабушка, не зная, что делать. Выручил сын, дядя Костя – он пошел звонить к заутрени.

Как уж прошла служба в церкви без дедушки, который должен был петь на клиросе, я не знаю.

К тому времени дедушка стал плохо слышать: то ли от большого колокола, в который приходилось звонить ежедневно, то ли по другой какой причине. Часто на возглас священника пел невпопад. Вместо «Слава тебе, Господи» – пел: «Подай Господи»– или: «Аминь». И бабушка все время опасалась, что из-за пьянства и глухоты его могут уволить. Куда бы им тогда деться с такой семьей?

Школ тогда не было ни во Владычине, ни тем более, в Кускове, и дедушка сам учил маму чтению и письму.

Буквы произносились так: аз, буки (отсюда слово – азбука), веди, глагол, добро и т.д.

Складывались: буки аз – ба, веди аз – ва, добро аз – до и т.д.

Несмотря на очень ограниченное образование, мама очень любила читать. И ко мне перешла эта любовь к чтению. А ей она досталась от дедушки.

Как сейчас помню: откроешь из сеней дверь в кухню – перед глазами за кухней открытая дверь в «горницу» и у окна, надев большие очки, сидит дедушка и читает. Вставал он очень рано, когда все спали. Ставил в кухне самовар и долго пил чай вприкуску и читал. А потом шел в церковь, убирал ее и звонил к заутрени.

К этому времени дети подросли. Мама, дядя Леня и дядя Костя уже жили самостоятельно, своими семьями. Подросла и заневестилась тетя – начали наведываться свахи узнавать, сколько за ней денег дают, какое приданное. Помню, посватали ей одного жениха, а у него, говорили, один глаз стеклянный. И вот настал день «смотрин». Приехал жених с родителями и свахой. Нас, ребят, упрятали за печку, над которой были полати (на них спали так же, как и на печке. В доме было только две кровати на всю семью.)

Перегородка, отделявшая кухню, где были печка и полати, в горничной до потолка не доходила и сидя на полатях, мы внимательно смотрели на жениха, очень уж нам хотелось рассмотреть его стеклянный глаз. Но так ничего и не увидели.

За этого жениха тетку так и не отдали. То ли жених не понравился, то ли жениху мало показалось приданое. Отдали ее за другого. Сначала было благословение – молодых благословляли иконами, а потом свадьба.

Свадьбу играли в Новой слободке в трактире Егор Иваныча.

Помню, был накрыт в одной комнате большой стол с закусками и вином. В другой комнате танцевали, и обносили орехами, конфетами и печеньем. Мама тоже танцевала, и каждый раз, когда она проходила мимо меня, я цеплялась за ее платье.

Свадьба эта, по словам бабушки, «влетела им в копеечку», и они долго расплачивались за нее.

Вообще, надо сказать, в такие дни, как свадьба, пасха, рождество, именины дедушки и бабушки, к ним съезжалась вся наша многочисленная родня: сыновья и дочери с женами, мужьями и детьми. Братья, сестры, племянники и племянницы. Одних детей набиралось 10-12 человек, и я до сих пор не знаю, как умудрялась бабушка в такой маленькой квартире всех усадить и всех накормить.

Помню, как вся московская родня поехала в Тулу на свадьбу – сестра бабушки выдавала замуж дочь. А нас, ребят, оставили у бабушки дома с богаделкой (у графа была богодель, ну, где жили престарелые рабочие графа). На этом месте сейчас ЦКШ. (Центральная комсомольская школа, в настоящее время университет). Дедушка очень любил мою маму, как старшую и очень почтительную к нему дочь. Она всегда его называла папенька, а бабушку – маменька и на «Вы». Иногда дедушка приходил к любимой дочери – Машеньке в гости один, без бабушки. Мама посылала меня в трактир к Антипычу (во Владычине) «за мерзавчиком». Ставились на стол соленные и маринованные грибы, которых набирали сами – кругом был лес. Грибы росли и на участке, где стояла наша дача и на канавах.

«Мерзавчик» пустел, а дедушка делался все веселее и разговорчивее (мама пила только «для приличия»). Пора было идти домой, но ноги дедушки уже плохо слушались, и мы с младшей сестрой брали его под руки, а он шел, опираясь на нас, притопывал и пел. Запомнился мне только конец его любимой песни: «Метелки, метелки, метелки собирать».

Я родилась 26 апреля (9мая н.с.) в Москве, в его императорского величества «доме», куда клали самых бедных, которым нечем было заплатить. Жили мы тогда в доме Грудцина, (у заставы Ильича). Отец был артельщик, т.е. внес в артель залог.

Артельщиков ставили на такие места, где они отвечали в случае какого-нибудь несчастья всем своим залогом. Одно время отец охранял ночью теперешнее здание ГУМа, (тогда это были Торговые ряды).

По ночам делать было нечего, и поспорили отец однажды с другим артельщиком, что прыгнет с переходного мостика, соединяющего две линии, со второго этажа на первый. Поспорили на рубль. Отец прыгнул. Как он не сломал себе ноги – не знаю. Хромал он после этого долго. Но этот рубль выиграл.

Женился он на матери совсем «на голой» т.е. не взяв почти никакого приданого, т.к. давать ей родителям было нечего. И часто, по ее рассказам, особенно первое время, упрекал ее этим: «Взял тебя голую». А женился потому, что так хотели его родственники, которых он очень слушался: мама была скромная, работящая, и на ней, по существу, лежал почти полностью почти весь дом: бабушка была большая модница, и любительница ездить в гости.