Старший брат царя. Книга 2

Часть четвертая. ЦАРСКАЯ ОПАЛА

Шлях от Нижнего Новгорода на Казань шел правым берегом Волги, то удаляясь на многие версты, то приближаясь к самой реке, к бечевнику, по которому бурлаки или лошади тянули баржи, струги и большие ялы. Много всякого люда шло и ехало но этому шляху. Встречные путники охотно рассказывали о казанском деле. Еще до прибытия в Нижний Юрше стало известно, что войско Ивана окружило Казань, что успению отражаются вылазки татар. Однако русским нелегко приходилось. Здесь, вдали от места сечи, было видно: на судах вверх но реке плыли искалеченные вои, другие во множестве плелись шляхом, иные ехали на перегруженных телегах. Чем ближе к Казани, тем раненых становилось больше.

Вечерело. Лошади, не обращая внимания на понукание, еле двигались. Юрша велел своим спутникам становиться на ночлег, хотя следовало бы проехать еще верст десять-пятнадцать, чтоб назавтра добраться до Казани.

Они расположились на песчаном берегу Волги недалеко от деревушки, спрятавшейся за высоким тыном. Немного ниже по течению реки раньше причалили с десяток стругов. Люди с них рассыпались по берегу, разожгли костры, готовили варево. Между деревушкой и лесом виднелись кладбищенские кресты. Там собралась толпа селян и воев, среди них выделялись синие кафтаны-терлики стрельцов из Большого полка.

Подготовка к ночлегу шла по раз заведенному правилу. Каждый стрелец знал свое дело: кто рубил лапник для постелей, кто собирал сушняк для костров, а Аким, расседлав коня, принялся готовить ужин. Однако вскоре это нехитрое занятие он поручил стрельцу Захарию, а сам, испросив разрешение у Юрши, отправился на кладбище. Оттуда он вернулся со стрельцом, правая рука которого была на перевязи, а голова замотана серой тряпкой. Юрша узнал в нем соседа но Стрелецкой слободе Федота.

Аким пояснил:

— Тут они хоронили троих преставившихся.

— Счастливые эти, — торопливо добавил Федот. — Мы от Казани четыре дня плывем. Восьмерых до этого так, на бережку закопали. А тут, вишь, с попом, с молитвой, как положено.

— Тебя давно ранили? — поинтересовался Юрша.

— Меня-то? Девять ден тому, в день мучеников Михаила и Федора как раз. Заутреня у нас была, а потом большой воевода наши две сотни в помощь князю Пронскому послал. В его прясле, вишь, пушкари пролом сделали. Люди князя гуда сунулись, а казанцы не отступили, так их встретили! Ну, мы, известно дело, пищали, ручницы на телеги бросили, лестницы взяли и пошли. Что у стен творилось, батюшки! Кругом стоны, крики, ругань, не приведи Господи. Там к стенам лестниц множество приставлено, по ним вои лезут, а татары кипяток льют, камни сбрасывают, стрелы пускают. Ров мертвыми телами уже забит. Подвели нас сотники к пролому в стене у воротной башни и приказали лезть. Пролом здоровый — пара троек въедет, да высоко до него, побольше сажени. Полезли, прикрылись щитами. Не помню как, но в пролом влез вместе с товарищами. Однако ж тут казанцы навалились с новой силой. Меня, вишь, по голове стукнули. Ну, я грохнулся со стены, на тела падал, потому и жив остался, только руку сломал да ногу вывихнул. До вечера лежал во рву, на меня другие падали. А ночью очухался, к своим приполз.

~ Когда от Казани уходили, слышали, как там дела?

— А как же! Уж в одной башне наши засели. Розмыслы подкопы делают, в иных местах стены порушили. И опять же наш поп Серафим в проповеди сказывал: государю нашему Иоанну Васильевичу сила невиданная от Господа дадена. Как он подъедет да взглянет своим огненным взглядом, татары так со стен и ссыпаются! Так что не за горами ликование земли Русской! Может, уж сегодня осилили наши тех агарян!

В тот вечер засиделся стрелец Федот у земляков. Рассказам его конца не было...

Казанскую крепость Юрша увидел версты за две, когда въехал на холм; над ней до самых облаков поднимались клубы дыма, иссиня-черного в лучах заходящего солнца. Сквозь темную мглу еле просматривались закопченные минареты и купола мечетей. Массивные дубовые стены во многих местах были разрушены, обожжены огнем, почернели от горячей смолы, которую казанцы лили на головы осаждающим. А сами стены опоясаны шанцами да тынами, за которыми прячутся русские вои. А в иных местах за рядами туров[1] — батареи пушечные да мортирные, дымящиеся от непрерывной пальбы. Грохот и рев их разносился далеко окрест, А осажденная крепость молчала, лишь изредка на стенах вспыхивали облачка ответных выстрелов.

Юрша поскакал дальше мимо станов многочисленных отрядов. Еще засветло он подъехал к небольшому холму, на котором стоял шатер царя. Неподалеку от него разместилась походная церквушка и теснились палатки ближайших людей. Холм был за пределами досягаемости орудийного и пищального огня со стороны крепости. Кроме того, он был окружен деревянными щитами гуляй-города, около которых стояли отряды воев царева полка.

Здесь Юршу остановили стражники, проводили к старшему, а тот к дьяку, ведающему царским приемом. И, как нарочно, ни одного знакомого, который мог бы ускорить встречу с царем. Особенно Юршу возмутило то, что от него потребовали сдать оружие, саблю и нож, будто он простой проситель, а не царский гонец. Дьяк объяснил всем ожидающим, что государь с князьями и воеводами в церкви службу справляет, Бога молят о даровании победы.

Выдалась свободная минута, и Юрша огляделся. Перед ним развернулась большая вытоптанная луговина с врытыми столбами коновязей, за которыми стояли сотни коней в дорогой верховой сбруе. Тут же толпились коневоды, стремянные, другие слуги князей и воевод. Среди них шныряли лотошники со всякой заманчивой снедью. Несколько в стороне ожидали гонцы из разных мест. Они отличались от других запыленными, помятыми кафтанами, изможденными лицами, были молчаливы и сосредоточены — им надлежало предстать перед грозные царевы очи. А известно — за худые вести награды не жди.

Воины и слуги воевод, наоборот, были говорливы. Они сбивались группами, их приглушенный разговор гудел над луговиной и дополнял грохот, несшийся от крепостных стен. Юрша пошел от одной группы к другой. Вот белобрысый верзила в расстегнутом куяке, возбужденный тем, что слушают его, хрипел простуженным голосом:

— ...Туры у самых ворот стоят, у Арских. Мы щиты пододвинули, за ними спрятались, ждем. Князь Михаил с коня сошел, вместе с воями, теснота, саблю не вынешь. Вдруг кто-то крикнул: «Готовсь!» Огневого дела мастера от ворот под туры откатились. Как бабахнет! Огненный столб в воротах на десять саженей! У ворот татар много стояло, а тут полетели кто куда!..

Кто-то не выдержал, перебил рассказчика:

— А я слыхал: государь подъехал к вратам, они сами рассыпались, а поганые разбежались!

На него зашикали:

— Не лезь! Тебя не спрашивают! Тут человек в самом пекле был!

— Я как видел, так и сказываю. А у нас что было! Опомнились татары и полезли со всех сторон. И бабы и ребятишки, с кольем, с дубьем, с ятаганами. Мы вокруг князя стеной стали, легко отбились. А многие, которые отделились и начали но саклям ихнее добришко промышлять, всех похерили... Потом нам приказали отходить — другие ворота, мол, крепко держатся. Так и отступили ни с чем... Нашего брата полегло! Вырвались только потому, что ворота Арские и стены рядом за нами остались, и наши со стен стрелами и огнем помогли...

Юрша отошел к другой группе. Тут широкобородый дядя степенно повествовал, как делали подкоп под татарский тайный источник воды. А рядом курчавый парень в кольчуге расписывал лихость воев князя Горбатого, которые налетом с ходу взяли татарский острог на Арском поле, тем самым открыли дорогу на реку Каму.Много чего услыхал Юрша и досадовал, что ничего сам не видел, с татарами не бился, а разъезжал... Узнал, что сегодня вообще боя не было, только пушкари пугают татар. По приказу государя во всех полках попы да монахи воинов исповедуют и причащают. А воеводы большие и малые вместе с государем тут в царевой церкви службу стоят. Завтра, говорят, большого боя тоже не будет, — праздник Покрова Богородицы.

Вдруг на холме вокруг церкви люди зашевелились, забегали. Царев шатер засветился изнутри. На луговине кучки людей рассыпались, слуги разбежались по своим местам. Юрша увидел, как государь с воеводами в сопровождении факельщиков прошел в шатер. Вскоре князья вышли из шатра, им подвели коней, и луговина опустела. Еще прошло немного времени, из шатра вышел дьяк и объявил, каким гонцам идти к Адашеву, кому к князю Воротынскому. К царю допустил троих гонцов, первым — Юрия Монастырского.

Сени шатра освещались чадящими плошками с салом, царева половина — свечами. Иван, положив голову на руку, полулежал на скамье, накрытой медвежьей шкурой. Спиридон поправил шубу, накинутую па ноги царя, и застыл позади скамьи. В головах стоял священник высокого роста, скуфейкой упираясь в обвисшее полотно шатра.

Юрша низко поклонился и, выпрямившись, замер, слегка склонив голову. Иван, казалось, дремал. Трехмесячный поход не прошел для него даром. Лицо похудело, нос заострился и заметнее стала па нем горбинка. Борода посветлела, должно быть, выгорела на солнце.

Молчание затянулось. Спиридон, наверное, подумал, что царь уснул, и начал его слегка обмахивать цветной ширинкой. Тишина нарушалась только потрескиванием свечей, да за стенами шатра далеким громом иезатихающей стрельбы.

Неожиданно Иван спросил громко, не открывая глаз:

— Вора рязанского в монастырь доставил?

Юрша вздрогнул от неожиданности: после дальней дороги теплая тишина на него навеяла дрему. Он давно обдумал, что сказать царю, а тут растерялся на мгновение.

— Доставил, государь... Но потом лихо стряслось.

— Какое?

— Оставил я князя игумену, отцу Панкратию. А сам в Кирилло-Белозерское подворье на отдых встал. Потом страшное известие пришло: князь Михаил на себя руки наложил! — Юрша посмотрел на царя. Иван не изменил позы, только открыл глаза. Юрша продолжал: — Вернулся я в Ферапонтьеву обитель, а князя уже похоронили. Пошел в его келью: крюк, на коем якобы повесился он, мне не достать, а князь ниже меня ростом был. Монахов поспрашивал, никто за ним ничего в тот вечер не заметил. Дядька его слезы льет, слова вымолвить не может. Выходит, великий грех в монастыре произошел — лихие люди блаженного жизни лишили!

— Подозреваешь кого?

— Подозреваю, государь. Сопровождал нас Мирон, полусотник стражи Разбойного приказа. Когда я уехал в Кириллов, он остался в Ферапонтове, а в ночь гибели князя уехал в Москву. Я нагнал его и грех на душу принял: пытал его. Мирон сознался, что погубили князя его люди по приказу боярина Ногтева. А Ногтев будто выполнял твою волю.

— Ловок ты, смотрю. С пристрастием пытал?

— Нет, припугнул лишь. Прости, государь.

— Бог простит. И ты его брехне поверил?

— Поверил, что его люди кончили князя. Но не верю, что по твоей воле.

— Полусотник жив остался?

— Жив. Испугом отделался.

— Как ты мыслишь, слуга мой верный, коли Мокруша не слегка, а как следует его попугает, Мирон повторит свою брехню? А?

— Юрша замялся с ответом. Иван довольно улыбнулся. — Вот то-то! Знаешь, что не повторит. Так почему ты ему поверил? Вот то-то. А игумен ферапонтовский что тебе сказал?

— Твердил одно: «Живот наш в руце Господне. Не один волос не упадет с головы без воли Его! И не в нашей воле понять промысел Господен».

— Правильно говорил святой отец. Тебе не мешало бы послушаться его. А ты, вишь, людей государевых пытать начал! Но содеянного не воротишь. — Иван высвободил ноги из-под шубы и сел на лавке. — Спирька, сказывали, тут гонец от Ногтева ждет, давай его сюда. А ты, Юрша, послушай.

Скоро перед Иваном согнулся в низком поклоне худощавый юноша. Царь нетерпеливо потребовал:

— Давай письмо.

— Письма нет, государь. Боярин сказал: потом будет. А меня со своим словом послал.

— Говори слово боярина.

— Великий государь наш Иоанн Васильевич! Спешу сказать тебе: тать татей Мишка Рязанский в Ферапонтов монастырь доставлен. Два дня не пробыл там, заскучал, загорался. А ночью в келье наложил на себя руки, повесился. Собаке — собачья смерть. Однако же сотник твой Монастырский поднял в обители переполох. Называл татя князем. Кричал, что его извели вороги. Потом сам аки тать напал на моего полусотника Мирошку Бляхина, пытал его, требовал сознаться, будто мои люди прикончили вора того. Этот самый сотник Монастырский побоялся ехать через Москву. Пошел кружным путем и утек от моих стражников. Спешно шлю к тебе гонца, бью челом, прошу примерло наказать самовольщика, поднявшего руку на моего человека. Желаю тебе много лет здравствовать на страх врагам. Твой верный раб, боярин Егорка Ногтев. — Гонец замолк.

Иван развеселился, с полуулыбкой кивнул Юрше:

— Слыхал, сотник?!

— Навет, государь! В истинности своих слов поклясться готов.

— Не спеши клясться. Лучше скажи: кому я должен больше верить: боярину, доверенному своему, или сотнику безродному? А? Молчишь?!

- Государь! Я ли не служил тебе верой и правдой?! Живота своего не жалел. Как же теперь быть, ежели не хочешь мне верить? Раз не веришь, не могу служить тебе! Прикажи казнить, другого исхода не вижу.

Эти слова, неожиданно вырвавшиеся у Юрши, видать, нашли отклик в душе царя. Иван встал, прошелся по шатру и остановился перед гонцом из Разбойного приказа:

— Иди отдыхай. Спирька, скажи там, чтоб накормили и спать уложили.Повернувшись к Юрше, устремил на него свой испепеляющий взгляд:

— Я сам решаю, кого казнить, кого миловать! Знаю, ты верный слуга, но перестарался. На этот раз прощаю. — Иван отошел, сел на скамью. - Ответь мне, Юрша: Мишка — тать?

— Тать, государь. Был татем, а стал малоумным, взрослым ребенком по разуму.

— Другой раз малоумный опаснее умного, ибо не ведает, что творит. Вот ты привез его в Москву. А окажись он в Литве? Великий князь! В Московии два великих князя! Врагам не важно, самозванец он или истинный, умен аль дурак. Важно воспользоваться его именем, посеять сомнения, вызвать свару. Развязать братоубийственную резню! Так может ли такой человек, изверг, посланник сатаны остаться в живых?.. Молчишь?.. А Мишка истинно посланник сатаны. Дурак, ты говоришь, а в доверие втерся к царице и к братцу моему. Потому что лукавый ему помогал. Да и тебя, лучшего моего воя, обошел: вон как защищаешь его! Знай, умному дурачком легче прикинуться, чем наоборот. Притворствовал он с помощью нечистого, нечистый и взял его. А как ему везло — без помощи лукавого тут не обошлось...

Полупризнание царя в смерти Михаила застало Юршу врасплох, он побледнел. Эту бледность заметил Иван, и вдруг его взяло сомнение: кому он говорит все это? Что за человек перед ним? Ведь этому подкидышу тоже везет несказанно! Что ни прикажешь — выполнит! Ловкость нечеловеческая!.. Может, и тут не обходится без вражьей силы?! Дьявол к нему, к царю, подкрался, свои сети вокруг плетет! Свят, свят, свят!

Иван испугался своих мыслей, перекрестился. Что же теперь делать с сотником? Одно ему стало ясно: держать его около себя нельзя. В растерянности спросил:

— Может, чего сказать хочешь?

— Нет, государь... Устал я дюже.

— Ладно... Ступай отдыхай. В нашем стрелецком полку тебя сотня ждет. — И подумал, глядя Юрше вослед: «При случае пошлю в самое пекло. Останется невредим, значит, и впрямь дьявол бережет». Иван еще раз истово перекрестился.

За всю свою жизнь Юрша не ощущал такой усталости и нерешительности, как сейчас. Он, еле волоча ноги, дотащился до коновязи и, прислонившись к поперечному бревну, задумался... Значит, государь приказал убить безумного Михаила за то, что тот назвался рязанским князем?.. А если он узнает, что рядом есть еще один?.. Почему он так страшно поглядел в его сторону? Может, и впрямь умеет в душу заглядывать?!

По спине пробежал холодок, он невольно оглянулся... Верстах в двух бледное зарево освещало стены крепости, метались красноватые сполохи пушечных выстрелов, вызывавших многоголосое эхо. И костры, костры, ближние огромные, будто пожары, и далекие, как россыпи созвездий... Кругом люди, а Юрша почувствовал безнадежное одиночество. Аким на Волге, приедет утром, тут — ни одного близкого человека, даже конь чужой! Впотьмах ощупал седло стоящего рядом коня, дальше все делал машинально, заученно: подтянул подпруги, повел коня на водопой и решил свою сотню не искать. Получив у стражников оружие, спросил дьяка, где тысяча Дмитрия тульского. Дьяк развел руками:

— Тут столько тысяч! Я не ведаю, где какая.

— Ну а полк, где князь Курбский? — допытывался Юрша.

— Этот далеко, по ту сторону Казанки... Постой, сам князь Андрей Михайлович тут, у Адашева. Вон у коновязи его кони.

Вскоре пришел князь, узнал государева гонца и взял его в свой стан.

Возле шатра князя Курбского сидели и полулежали на кошмах несколько начальных людей. Небольшой костер освещал уставшие лица, у многих из-под шлемов и бармиц белели холщовые повязки. Когда Курбский на коне вынырнул из темноты, все поднялись. Князь спешился и попросил напиться. Пожилой сотник с рукой на ременной перевязи принялся рассказывать о чем-то, но Юрша не слушал. Он еще искал знакомых и вот в неровном свете костра, к великой радости, увидел княжича Федора. Поспешно привязав коня, подошел к нему, они обнялись, но поговорить не успели. Раздался громкий голос Курбского:

— Други! Государь повелел идти на большой приступ послезавтра, в воскресенье. Нам брать Елбугины врата и соседние прясла полуночной стороны Кремля. Мы с первым воеводой держали совет. Порешили так: на стены пойдем двумя волнами, первую поведу я, вторую — князь Роман Курбский. От луговых черемисов оберегать нас будут запасные сотни. Какая сотня в какой волне пойдет, скажу потом. Завтра же, в праздник Покрова Пресвятой Богородицы, вою надлежит исповедоваться и причаститься у священнослужителей. — Немного помедлив, Курбский продолжал: — Пусть помнит всяк: на стены Казани пойдут полки со всех сторон. Наш полк правой руки — на северную стену, сторожевой и левой руки полки — на западную.

Большой полк будет брать южную, а с восхода — передовой. От Булака и с Арской стороны минеры ведут подкопы под стены, в каждый подкоп будет заложено полета бочек зелья огненного. Против такой силы не сдюжат стены дубовые. Все это должны знать ваши вои и верить в победу!..

Молча разошлись начальные люди. Только Федор был оживленнее других. За разговором Юрша и не заметил дороги, как они добрались до его стана, что находился неподалеку от княжеского шатра. Луговина, где стояла тысяча Дмитрия, поднималась невысоким холмом, заросшим кустарником. Здесь под копытами перестало чавкать, и костры жались один к другому. Федор сказал, что их просто заливают дожди, что не хватает кормов, и о многом другом говорил княжич. Оказывается, он тут за тысячника Дмитрия — тот был ранен, теперь, слава богу, поправляется. Боярин Афанасий, брат Таисии, со своей сборной казачьей тысячей стоит где-то около Булака, а Большешап — на Арском поле. Перебрал княжич всех знакомых по тульскому делу. В свою очередь, Юрша поведал, как отвез самозванца в монастырь, а вот о том, что убит он, умолчал... После доклада царю понял, что открыть свою душу, освободиться от тяжести, которая давит его, он может только Акиму и больше никому. Даже завтра на исповеди умолчит обо всем, возьмет грех на свою душу!

Ночевали они в разных местах: Федор в шатре тысячника, а Юрша в шалаше сотника. Утром, поняв, что у друга своих забот невпроворот, он собрался отъехать. Федор остановил его:

— Ныне просто так ехать нельзя, стражники вылавливают одиночных воев и жестоко наказывают.

— И сотников?! — изумился Юрша.— И даже тысячников, ежели они без дружины, — подтвердил Федор.

— Но к чему такие строгости?!

— Очень просто. Государевы войска замкнули кольцо вокруг града еще на Отдание Успения, более месяца назад, а все равно казанцы сообщались с полевыми ордами Япанчи-князя. Сперва думали: может, сигналы со стен подают, а потом узнали другое — татары под стенами норы нарыли, ночами выбирались, резали, душили наших, переодевались в русское платье и незаметно пробирались в леса, где скрывается Япанча. После этого стало строго, установили разъезды. Потому дали тебе десяток воев. Так-то вернее будет...

Двигались медленно. На радость Юрши, появился знакомец: разъезд сопровождал еще двоих, купца с товарами и подьячего с большим свертком бумаг. Так вот этот подьячий и заговорил с ним:

— Случаем тебя, сотник, не Юрием Васильевичем звать?

— Юрием. Откуда знаешь?

— Я — подьячий у воеводы Шереметева, Онисим. Твоя сотня с нами из Коломны выходила.

— Помню, тогда ты чертеж дороги показывал.

— Я и сейчас при чертеже. Вот в этом свитке — Казань и ее округа. Адашев потребовал...

Они ехали по берегу Казанки саженях в полутораста от крепости. Тут грохот пушечный затих на минуту, и явственно стали слышны за стенами казанскими барабанный бой, звон бубнов и голоса, а над стенами заплескались зеленые знамена. Юрша, недоумевая, спросил:

— Кажись, вылазка!

— Не, — отозвался Онисим. — Это они дождь вызывают. Как погода развидняет, так начинают своих демонов об дожде молить. И действует. Вон смотри, с утра совсем развёдрилось, а принялись они беситься, опять небеса затянуло, вот-вот закапает. У нас тут сплошные дожди, не просыхает. А им выгодно. Дождевую воду собирают и пьют. А то наши минеры взорвали ихний водопой две седмицы назад. Нам же здорово мешает дождь, чуть недосмотрел, порох подмок, бочку выбрасывай! Да и люди не просыхают.

Тем временем они переехали Казанку по наплавному мосту и стали двигаться вдоль Булака. Вчера ночью тут были видны только россыпи костров, а сейчас в шанцах-окопах шли последние приготовления к завтрашнему штурму — вои под прикрытием стенки, составленной из высоких туров, готовили лестницы, осадные фашины, запасались порохом и пулями для фузей, точили бердыши и сабли... Осадный наряд продолжал метать ядра в стены крепости, кои во многих местах обгорели и порушились, из них высыпалась земля, обнаруживая второй, внутренний ряд вертикально стоящих дубовых бревен. Рослые пушкари и их помощники с чумазыми от пороховой гари лицами суетились возле своих огнедышащих пищалей, гулкие голоса которых заглушали говор и крики людей, ржание лошадей, звуки сигнальных труб.

Подьячий Онисим, ехавший рядом, тронул Юршу за локоть:

— Зри, сотник, — вон пищаль великая, «инрогом» зовомая. У нее ствол длиной более шести аршин. А ядра кидает тягости немалой — аж до двух пудов!

Пушкари закончили подготовку выстрела и бегом в ближний окоп. Лишь один с бородой лопатой канонир с жагрой — горящим фитилем на длинном древке — остался у громадной пищали. Вот он приложил фитиль к запальному отверстию, а сам отскочил в окоп. Через мгновение пищаль рявкнула громовым голосом, перекрыв рев всех других пушек. Огонь и дым вырвались из ее ствола, а неподъемное ядро, описав пологую дугу, ударило в крепостную стену, размочалив в щепу дубовые бревна. Стрельцы, лучники, люди посохи, оторвавшиеся на миг от своих дел при грохоте мощного выстрела, восторженно завопили: «Ура!» Еле сдержался, чтобы не закричать, и сам сотник Монастырский.

Тут группа стала забирать вправо, к цареву стану. Юрша заметил, что появилось множество парных всадников с красными флажками на поднятых копьях. Онисим пояснил:

— Теперь так гонцы ездят, чтобы издали видно было. Чего- то их густо погнали!

Вскоре забили барабаны, загудели трубы. Сразу затихли пушки и пищали, с русской стороны закричали что-то по- татарски. Онисим перевел:

— Сейчас государево слово казанцам говорить будут. Царя Едигира вызывают.

Слово услыхать не удалось, сопровождавший их разъезд заторопился и погнал коней от Булака к ручью Ичке в объезд скопления войск. Только вечером Юрша узнал, что Иван выслал громкоголосых бирючей, говорящих по-татарски. Казанцам было предложено не проливать кровь людскую, выдать изменников и покончить миром. Но они дружно ответили: «Или все помрем, или отсидимся!»

Без особых приключений добрались до царева стана. Онисим отправился в шатер Адашева, а Юрша — в свой полк. Младший стрелецкий голова, встретив его, перекрестился:

— Слава тебе, Господи! А мы тебя хватились. Твой Аким хоть в пору к воеводе с повинной — сотник пропал!

— Аким приехал? — обрадовался Юрша.

— А куда он денется? Вот где ты пропадал? Рассказывай.

Юрша кратко поведал о ночном путешествии и побежал к Акиму. Показалось, год не виделся с ним.

С первого на второе октября, в последнюю ночь перед большим приступом, не все вои отдыхали, несколько сотен скрытно продолжали работать в подкопах. На многие десятки саженей тянулись подземные хода; по ним и денно и ночно, согнувшись в три погибели, тенями двигались вои, волочившие за собой подкопные кади — деревянные корыта с пологими торцами; из-под земли тащили выкопанный грунт, обратно — крепежный лес.

Подкопы продвигались медленно, мешали то возникшие огромные камни, которые приходилось обходить, не теряя общего направления, то вдруг прорывались потоки воды, которые перекрывались щитами, обитыми конскими шкурами, или отводились в специально вырытые глубокие колодцы.

К решающей ночи были готовы два подкопа. Один из них начинался в овражке на Арском поле и заканчивался каморой — расширенной пещерой — под крепостной стеной недалеко от Царевых ворот. Второй от берега Булака уходил под стену близ Аталыковых ворот. В камору этого подкопа к полночи заложили без малого полусотню двухпудовых бочек с порохом. Бочки были сложены до самого потолка трехрядной пирамидой. Верхний ряд бочек прикрывали овчины от капель, сочившихся с потолка.

Узкое пространство между бочками и стеной каморы тускло освещалось фонарем со слюдяными окошками. Фонарь стоял в небольшой печуре — углубление в стене, рядом — плошка с запальной свечой. Под печурой на грубо сколоченной скамье дремали канониры Петр и Сысой, своим обличьем похожие на обитателей преисподней: отросшие, взлохмаченные волосы в песке и глине, на теле — всего укороченные порты, потерявшие естественный цвет от грязи, и раскисшие лапти на голую ногу, на плечи накинуты овчины шерстью вверх. Они спокойно дремали, а через два-три часа кто-то из них, рискуя жизнью, будет подрывать эту страшную мину.

В углу каморы за бочками что-то зашуршало. Петр поднял голову и открыл глаза, Сысой встрепенулся и предположил:

— Никак крысы?

— Откуда они тут, — отозвался Петр.

Шорох послышался явственнее. Петр протиснулся между бочками и стеной, опустился на колени, приложил ухо к нижней части стены и услыхал, что здесь, рядом, скребли землю. Он поманил Сысоя, стали слушать вдвоем: землю ссыпали во что-то гулкое, может быть, в тонкостенную кадь, потом поволокли ее, и шуршание затихло. Вслушивались в тишину долго... вернулись на скамью.

— Роют? — испуганно шепотом спросил Сысой.

— Видать, что-то пронюхали.— Что делать?

Петр не ответил, дотронулся пальцем до губ...

И вот опять зашуршало. Оба протиснулись в угол и замерли. Теперь, кроме шуршания, услыхали невнятный разговор. Когда татары утащили нагруженную землей кадь, Петр отошел к выходу из каморы и тихо сказал Сысою:

— Ты понял: ищут нас. Беги, сломя голову беги к розмыслам и скажи: не ровен час, найдут камору, что делать? Палатка их на том берегу Булака, с версту от нас. Хорошо, ежели б услыхал тебя Иван Григорич, он меня знает и поверит. Беги! В шалаше возьми рубаху, прикройся. С Богом.

— Постой, Петро. Побежишь, стражники схватят!

— Именем государя припугни. А лучше — не попадайся. Тут недалеко, кустарником пробежишь подальше от костров.

Петр не мог сообразить, сколько времени прошло, как остался один. Пять раз приходили и утаскивали землю татарские землекопы. Понял — они рыли на большей глубине, чем пол каморы. Но тревога не проходила: вдруг Сысою не поверят розмыслы! А татары все ж могут наткнуться на подкоп. Что делать? Биться с ними? Или подрывать мину и гибнуть тут?!. Когда услыхал шаги в подземном ходе и увидел отсветы фонаря, перекрестился.

Первым вошел в камору Иван Григорьевич Выродков — дьяк, ведающий подкопами, за ним — иноземный розмысл. Дьяк был чуть ли не на голову выше розмысла, и ему трудно достался подземный ход. Войдя в камору, он выпрямился во весь рост, расправил плечи и громко вздохнул. На низкий поклон Петра, слегка кивнув, глухо спросил:

— Ну, где татары?

— Землю поволокли, сейчас придут.

Прошло сколько-то времени, татары не возвращались. Подождали еще. Выродков резко повернулся к Петру:

— Так, может, татары приснились тебе?

От слов дьяка у Петра похолодело в груди, но ответил с достоинством:

— Не спал я, Иван Григорьевич. Биться с ними готовился, а стали б одолевать, сунул бы фонарь в бочку. Чу!..

Татары пришли и занялись своим делом. Выродков приложился к стене, Петр подал ему овчину, тот встал на колени. Розмысл нагнулся над ним. Когда татары утащили землю, дьяк спросил, что думает розмысл. Тот уверенно ответил:

— Местоположение нашей мины татарам известно. Ошибка контргалереи — полсажени.

Дьяк сделал вид, что сомневается:

— А может, татары воду ищут?

— Искать воду в полсажени от нашей мины? Таких совпадений не бывает. Татары знают, что родники и ключи не здесь, а по берегу Казанки. Нет, они ищут нас.

— Но почему так лениво работают?

— Не лениво, Иван Григорьевич. Они сразу роют много прямых галерей, вот так. — Розмысл показал на пальцы раскрытой ладони. — Потом начнут соединять галереи и простукивать, тогда обнаружат нас.

— Выходит: пора поднимать воев?

— Да, нужно.

— Добро! Идем до князя Воротынского.

Беседу прервал шепот Петра — пришли татары... Когда они ушли, Выродков подозвал Петра и Сысоя:

— Мы идем к воеводе. Пришлю гонца, он скажет, когда зажигать запальную свечу. Ежели до этого наткнутся на вас татары, взрывайте мину. Ты, Петро, хотел сунуть фонарь в бочку. Это просто, живым остаться - труднее. У вас доски есть?

— Вон в углу, от потолка остались.

— Так вот делайте так: загодя выстелите доски, сажени две-три, протрите досуха. Приготовьте зелья несколько совков. Когда татары наткнутся на вас и загалдят, один насыпает на доски дорожку пороха, другой ждет и ударит первого, кто полезет. И уходите, последний поджигает пороховую дорожку. Жизнь и слава ваша в руке Господней.

В ночь перед общим приступом государь не мог уснуть. С вечера он беседовал с протоиереем Андреем, но успокоение не пришло. Потом долго маялся на жестком ложе. Со зла ударил Спиридона, который осмелился задремать, стоя на коленях около царя.

Часа в два пополуночи приказал будить священнослужителей и пошел в походную церковь, что рядом с его шатром. Отблески свечей и лампад в каменьях и золотых окладах икон и старинных складней, тихое чтение Священного Писания сказали ему о близости Бога, который не оставит его Своей милостью, дарует победу над неверными. Под такой защитой царь почувствовал себя уверенней; он оглядел тех, кто в любой час ночи готов вместе с ним вознести моления о победе, и его вновь охватило беспокойство: радом находился только князь Владимир Андреевич да два стражника, коим положено повсюду следовать за ним. Вон еще кто-то вошел, но мало, мало! Ни одного большого воеводы! Робкую мысль, что воям перед боем нужен отдых, он тотчас отбросил — только Всевышний решает, кому даровать победу! Иван простер руки к образу Спасителя и, громко зарыдав, упал на колени...

Князь Михаил Воротынский и Адашев, войдя в полотняную церковь, увидели всех стоящими на коленях, опустились и сами. Моление продолжалось томительно долго. Не дождавшись его конца, Воротынский наклонился к Ивану и громким шепотом сказал, что подкоп обнаружен врагом. Иван задержал задрожавшую руку у лба, не закончив крестное знамение, растерянно взглянул на князя и Адашева.

— Нужно, государь, начинать, — продолжал шептать Воротынский. — Прикажи идти на приступ, не дожидаясь рассвета.

Адашев добавил:

— Возможно, придется рвать подкоп до подхода полков...

— Да, да! — вскрикнул Иван, замахав руками. — Поднимайте! Бегите! О Господи! Услышь мя!.. — Иван продолжал молиться с каким-то ожесточением.

Воротынский и Адашев, переглянувшись, пожали плечами и покинули церковь.

Утро воскресенья 2 октября выдалось серым. Плотный туман, смешанный с дымом пожарищ и костров, осел в поймы Казанки и Булака, за две сажени ничего не видно. Зато хорошо слышно, как рушат пушкари крепостные стены: пушки бьют отрывисто, резко, до боли в ушах, а звуки ответных выстрелов с той стороны приходят раскатистыми, будто там разрывают крепкую посконину... А вот прошел невидимый пеший отряд — звон доспехов, неясный говор, выкрики сотников...

На рысях пронеслась конница, — тысяча, не меньше — все занимали назначенные им места для штурма.

Государев полк становился на ручье Нижний Ичке. Тысяча конных стрельцов находилась в общем строю. Сотня Юрши стояла второй слева. Вои каждого десятка конь за конем, впереди десятники. Перед ними два полусотника, между ними Юрша — сотник. Рядом копьеносец со значком и Аким как стремянный.Все в ожидании начала приступа...

Петр и Сысой ждали гонца...

Тишина. Перестали копать и татары. Сысой выходил из подземелья. Вернувшись, рассказывал:

— Небо будто посветлело. Кругом туман. Слышно, идут вои, скачут вершники. Пищали палят пореже. — Потом, вздохнув, добавил: — А на воде дышится легче, хоть и пахнет дымом. А тут...

Петр согласился:

— Верно, в груди тяжело. Смотри, сколько зелья, а оно тоже дышит. Скорей бы... Помыться охота. Сейчас в баньку бы! Весь день с полки не слез бы... Кто-то идет!

Послышалось шевеление и шлепанье, из темного лаза показался вой наружной охраны. Он хотел сказать и закашлялся. Сысой не выдержал:

— Чего перхаешь? Что там?

— Гонец... Палить сказал.

— А где он сам?

— Ускакал.

Петр поднялся со скамьи и, вздохнув, вымолвил:

— Вот наше время приспело. Начнем благословясь.

Кашляющего воя след простыл.

Петр сдвинул в сторону слюдяное окошко, от фитиля фонаря зажег запальную свечу, закрепил ее в плошке. Сысой, следивший за его действиями, сказал:

— Петро, давай я сам запал поставлю. У тебя руки трясутся.

Петр повысил голос:

— Ступай отсель! У тебя дети малые, а я — бобыль. Иди...

Сысой некоторое время постоял в стороне, потом молча ушел. Петр заученно читал молитву:

— «Отче наш. Иже еси на Небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...»

А все внимание сосредоточил на своих руках. Он из близстоящей бочки, приподняв овчину, зачерпнул совком порох и, повернувшись к печуре, стал сыпать порох на плошку.

— «...да будет воля Твоя, яко на Небеси и на земле».

Несколько пылинок вспыхнули звездочками в пламени свечи, но насыпанный порох не загорелся.

— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наши...»

Пошел, неся впереди себя плошку с порохом и горящей свечой. В отклонившемся пламени еще зажглись и потухли звездочки.

— «...якоже и мы оставляем должником нашим...»

Около бочки он перевел дух.

— «...и не введи нас во искушение...»

Сдвинув овчину, поставил плошку на серую массу, ощутив ладонями холодок. Подгреб, соединив порох бочки с порохом в плошке.

— «...но избави нас...»

Пламя свечи вспыхнуло — попала большая пылинка, еще одна. Вот яркая звездочка из пламени свечи падает вниз... Петр закрыл глаза...

— «...но избави нас от лукавого»....

Но взрыва нет! Открыл глаза: спокойно горит пламя свечи. Попятился, хотел уходить, но тут услыхал громкий шорох прямо за стеной и голоса татар. Теперь он не мог уйти! Сейчас татары влезут и потушат свечу. Взяв заступ, протискался к тому месту, откуда слышался разговор. Там не копали, а стучали какой-то колотушкой и прислушивались, потом опять загалдели. Понял, что они подкоп не обнаружили — принялись колотить в другом месте. И тут его взгляд упал на свечу: между пламенем и порохом — только оранжевая капля растаявшего воска! Крадучись, прижимаясь к стене, чтобы не шелохнуть пламя свечи, Петр, захватив фонарь, выбрался из каморы и, пригнувшись, побежал к выходу, ежесекундно ожидая испепеляющего толчка в спину...

Войска давно подготовились к приступу, однако ожидание затягивалось. С восходом подул ветерок, туман зашевелился, уползая в низины. Стали просматриваться стены крепости. Пушечные выстрелы слышались глуше и как будто удалялись.

И вдруг сместился, рванулся воздух, вздрогнула, качнулась земля. Через остатки тумана пробилась яркая вспышка под стеной и встал огненный столб. Лошади затоптались, забеспокоились, конь даже поднялся на дыбы под Юршей. Еще не затихло эхо, как рвануло еще громче правее, на Арской стороне. Леса и холмы многократно повторили раскаты взорванных подкопов. Перекрывая все звуки и рождая новое эхо, понесся нескончаемым рев — русская рать пошла на штурм казанской крепости.

Темные массы воев втягивались в еще дымящиеся проломы. На стены, земляные валы, насыпанные осажденными, по приставным лестницам упорно лезли русские. К крепости со всех сторон двигались все новые и новые тысячи, кое-где штурмующие уже теснили казанцев, рукопашная схватка шла на стенах, в проломах. В других местах татары брали верх, наступающие горохом сыпались вниз со стен и лестниц. А в проломы стен, в разрушенные ворота бесконечной черной рекой вливались сотня за сотней — там, за стенами, шла невидимая страшная сеча.

Стрельцы царского полка с затаенным дыханием следили за кровавой битвой, на их глазах под стенами вырастали горы человеческих тел. Увлеченные страшным зрелищем, они не видели, как к стрелецкому строю подскакал гонец, остановился около Юрши:

— Сотник Монастырский! Приказано твоей сотне в пешем строю идти на помощь воеводе Дятлову. То государево повеление.

Юрша вывел сотню на свободную площадку, приказал стрельцам спешиться, взять с собой, кроме сабель, щиты, запас стрел, луки. Коней отвести в лагерь. Коневоды подхватили по десятку коней и отошли. Многие стрельцы плакали, глядя им вослед. Аким спросил:

— За что такая честь тебе? Чем не угодил государю?

— Мыслю, за то, что не за свое дело взялись, — ответил Юрша, — искали убийцу Михаила.

— Вона как... А ну, ребятки, разбирайся десятками. Пошли.

Гонец провел их по наплавному мосту через Булак, по проходу среди стенки из тур к засыпанному рву. Перед ними возвышался мало поврежденный участок стены, зато под ним дыбились наиболее высокие холмы трупов. Над головами посвистывали стрелы — то стреляли осажденные. Подошел воевода Афанасий Дятлов, кольчуга на нем порвана, шлем криво сидел на перевязанной голове, на бороде кровь. Юршу он не узнал, заорал на гонца:

— Я ж просил тысячу! А ты сколько привел?!

— Сколько дали.

Воевода зашумел было на Юршу, но тот оборвал его:

— Не о том ведешь речь, воевода! Где лестницы?!

Афанасий опешил и вдруг тихим, безнадежным голосом ответил:

— Под стенами.

— Посылай за ними людей. Да останови своих, чтоб не болтались. Пусть разбираются по десяткам.

Решительный голос Юрши воодушевил воеводу, он начал собирать воев, щедро раздавая тычки. Аким с Захарием пополнили запасы стрел и двинулись по траншее к лучникам договориться: чтоб во время атаки поддержали их стрелами.

Доставили лестницы. Юрша приказал вязать их стенкой по пять-шесть штук. Дятлову объяснил:

— Такую стенку не оттолкнешь, да и лезть по ней сразу десятку воев можно.

Как-то само собой получилось, что распоряжался он не только своей сотней, но и остававшимися сотнями воеводы. Скоро собрали шесть стенок. Юрша велел упражняться в их подъеме. Люди охотно исполняли его приказы. Но кто-то из воевод, наблюдая за ходом штурма, заметил задержку, и над Юршей вырос разгневанный всадник, видать, из княжичей. Он орал, размахивая плеткой:

— Почто толчетесь? Так вашу перетак!! Вперед!!

Юрша громко ответил:

— Учим людей. Сейчас пойдем на стену.

— Чего учить! Вперед!

— Не учась уже ходили, смотри, сколько голов положили.

— Бунтовать, сволочь! — Княжич замахнулся плеткой.

Юрша выхватил саблю и защитился ею. В руках у княжича осталось одно кнутовище, тот взбеленился:

— Ах ты, смерд! Руку на меня подымать! Люди, взять его!!

Несколько воев подбежали, чтоб защитить своего сотника.

Аким встал между княжичем и Юршей:

— Княжич! Уезжай отсель! Нам сейчас на смерть идти, сам понимаешь, всякое может случиться.

Кто-то стеганул коня княжича, и тот умчался. Афанасий, оказавшийся рядом, вроде как запротестовал:

— Зря ты, Юрша, воеводу гневишь...

— А, боярич! Узнал? Здоров будь. Не вижу Ваську Блина...

— Что ему — ранили, отлеживается. Воры — никудышные вои.

— Ты ж их учил.

— Без толку учить... Чего ж тянуть, пошли. Видать, суждено тут головы сложить.

— Не то говоришь, боярич! Головы подождем складывать! Надо стену брать... Наперед пойду я со своими. А сам следи, чтоб твои не отставали. — И, повернувшись к стрелкам за турами, гаркнул: — Давай, ребята, прикрывай! — И своим: — Лестницы взяли! Вперед!

Двинулись к стене с лестничными связками, последние сажени шли по трупам. Каждую из связок волок десяток воев, за ним еще десяток для приступа, в первом ряду Юрша, Аким... Лестницы подняли на ходу, приставили к стенам, и вои принялись немедля карабкаться по ним вверх. Из-за туров по стенам били пищали и малые пушки, стрелы пели над головами, отгоняя казанцев.

И на этот раз Юрше повезло — татарам не удалось отпихнуть связанные лестницы, из первого ряда воев-русичей они сшибли всего троих. Прикрывшись щитами, первые вои вступили на стену. Казанцы кинулись на них, но перед ними были отборные бойцы, хорошо владевшие саблями, да и отступать им некуда. И бой разгорелся с новой силой. На долю Юрши досталось двое свирепых татарских воев. С гортанными криками налетели они с двух сторон, полосуя воздух страшными ятаганами, но сотник не спасовал, умело и хладнокровно действуя саблей и ножом, он расправился с ними. Рядом рубился Аким, смело бились и другие ратники, а снизу по лестницам приходили новые десятки. Еще одно усилие, два-три шага от края стены — цепь татарских бойцов разорвалась, из них кое-кто, попятившись, свалился со стены вниз.

С последним десятком воев поднялся и Афанасий. Юрша послал его управлять людьми направо, а сам двинулся по стене налево, стараясь не наступать на трупы, покрывающие верх стены. Вот он увидел, как с галереи ближней башни несколько татар пускали стрелы в спину наступающим по улицам горящего города русским. Юрша подобрал лук и стрелы убитого казанца, сделали то же еще два воя. Зазвенела тугая тетива, свистнули стрелы. На галерее двое упали, остальные бежали. Но тут появился старик в белой чалме, он не спеша посылал стрелу за стрелой. Юрша вновь прицепился, но тут почувствовал удар в правое плечо. Не понимая в чем дело, он скосил глаз и увидел в своем плече дрожащее оперение стрелы. «Ранен?! Но ведь на мне кольчуга! Видать, стрела застряла». Хотел выдернуть ее, однако правая рука не поднималась. Бросил лук, схватился за оперение левой, стрела не поддалась. И тотчас почувствовал тупую горячую боль, почему-то не в плече, а в груди, потом в затылке...

Подбежал разгоряченный боем ратник, поддержал его. С каждым вздохом Юрше казалось, что стрела шевелится в ране. В глазах потемнело, будто опустился сумрак. Преодолевая боль, спросил:

— Тот... в чалме... Ушел?

— Не. Прикончили, — ответил ратник.

Собравшись с силой, Юрша ощупал стрелу: наконечник целиком вошел в тело, вокруг торчали острые разогнутые колечки кольчуги. Вспомнил наставления стариков: смертельную стрелу не выдергивать, с ней раненый еще потянет часок-другой. Несмертельную вынимать сразу, станет легче. Велел склонившемуся над ним ратнику:

— Подол рубахи моей... оторви... Сомни... Выдерни стрелу... — Резкая боль нахлынула горячей волной, на какой-то миг он потерял сознание. Открыв глаза, увидел в руке воя стержень стрелы без наконечника: — Эх ты!

Передохнув, просунул руку под кольчугу и окровавленную рубаху, подобрался к наконечнику — только края снаружи. Потянул — не поддается... Рванул что было силы... Потемнело в глазах, не увидел, но почувствовал: наконечник вытащен. Слава Богу! Скомканным подолом рубахи прижал рану и без сил повалился на руки воев....

Качаются низкие облака, из них сыплется дождевая пыль.

Жив!

Рядом с лицом два шлема, справа и слева. В ногах тоже. Несут, как на носилках, на лестнице, на тонкой подстилке, спина чувствует ступеньки.

ЖИВ!

Хотел спросить, как идет штурм, но задергался в болезненном кашле, во рту появился солоноватый привкус крови. Лестницу опустили. Над ним склоняется Аким. Тоже жив! Откуда-то издалека доносится его голос:

— Помолчи, помолчи, Юр Василич. Все расскажу, потерпи. Нести недалеко осталось. Взяли, ребята!

Аким держит Юршу за руку, руки его теплые, шершавые, сильные; он говорит издалека:

— ...Казань взята. Слава тебе, Господи! Татары какие сдались, какие со стен попрыгали, в Казанке многие потонули. Уж пушки замолчали, сеча затихла, а наш полк все на месте. Государь сперва заутреню стоял, потом обедню, о даровании победы Господа молил. Тут к нему большие воеводы поехали, уговорили: государев полк пошел дорогу в городе расчищать. А мы своих раненых из Кремля выносили, кроме тебя, одиннадцать человек. Полегло же двадцать два, вечная память им. У боярина Афанасия десятка три погибло на этот раз... Я тебя сразу хватился, еще татары бились. Вернулся, смотрю: лежишь... Молодец, что стрелу вынул, а то б затянуло. Вправил я тебе кость — ключицу переломило. Деревяшку нашли, руку закрепили. Кровь долго не останавливалась... Из наших мало кому не попало, почти все окровянилися. Мне левую руку осушило, еле поднимаю. Ну, ничего, до свадьбы заживет. Вот и лагерь. Сейчас тебе постельку сделаем и шалашик, а то дождь расходится... Тихо, тихо, ребята. Подержи над ним кафтан от дождя... Уснул.

Аким ни на шаг не отходил от приемного сына, чутко прислушивался к дыханию и его сонному бормотанию. Ночью Юрша начал метаться в жару, его бил кашель. Потом впал в беспокойное беспамятство. Аким, не смыкая глаз, сидел рядом, удерживал от резких движений, оберегая раненое плечо, тихим голосом успокаивал, читал молитвы. Кто-то принес калины, он надавил из нее сока и поил им.

Утром пришел тысячник, с ним незнакомый молодой воин. Тысячник расспрашивал Акима, что с Монастырским, где и как был ранен. А когда ратник ушел, пояснил:

— Это гонец от государя, приходил узнать о здоровии сотника Монастырского. Вот какой заботливый государь у нас! О простом сотнике не забыл! Дай Господи ему долгие лета! Вот так-то. Ну, я пошел. Приказано стрельцов выводить, хоронить будем убиенных. А ты, Аким, оставайся, да и сотня ваша пускай отдыхает.

Однако мало кто остался отдыхать, все способные двигаться пошли в Казань. Вернулись к вечеру. Принесли кошмы разноцветной, ковры и множество всякого другого добра. Больных и раненых не обделили. Шалаш, где лежал Юрша, коврами завалили. Но не радовали Акима подарки: Юрша не приходил в сознание, горел огнем, пытался встать, говорил несусветное. К вечеру его начал бить озноб. Аким разделся, лег рядом, пытаясь согреть своим телом.Три дня и три ночи жизнь боролась со смертью. В конце третьего дня Акиму показалось, что его названый сын кончается: потянулся, глубоко вздохнул. Но тут Юрша открыл глаза, улыбнулся ему и тихо попросил пить. Напившись, закрыл глаза и снова уснул, но на этот раз дышал тихо и ровно. Аким понял, что смерть ушла из шалаша, и заплакал от радости. Потом лег рядом и сам уснул богатырским сном, впервые за эти дни.

Который уже час царь Иван молил Господа о победе! Рядом с ним были князь Владимир Старицкий, боярин Шереметев, думные бояре и дьяки. Многие гадали, почему государь не на поле брани, почему своим присутствием не воодушевляет слабеющих? И невольно у иных закрадывалась крамольная мысль: не боится ли?!

Боже мой! Кто на войне не боится! Но каждый выполняет свой долг! Иван был уверен, что его место здесь, в часовенке, в непосредственной близости к Всевышнему. Только отсюда его молитвы достигают Неба, только отсюда его взывания доходят до Богоматери, и она, в свою очередь, умоляет Спасителя. А в таком деле, как победа над неверными, он не может ни на кого положиться. Стоит ему покинуть часовенку, священники захотят отдохнуть, перестанут возносить молитвы, Спаситель отвернется, займется другими делами, а тогда... «Господи, не оставь мя!» — Иван падает на колени и заливается горькими слезами...

Священнослужители уже валятся с ног, охрипли. Меняя друг друга, они ведут службу. Уже дважды прочитано все, что полагается произносить по поводу празднования памяти святых мучеников Киприяна и Устинии. Посовещавшись, повторили и канон службы вчерашнего праздника Покрова Пресвятой Богородицы.

После того как потрясли церковь взрывы, Иван принялся молиться еще с большим рвением... Полчаса спустя стали приносить гонцы радостные сообщения. Самих гонцов не принимал государь, их выслушивал боярин Шереметев и сообщения передавал царю. Иван на минуту отходил от духовных забот, когда Шереметев сказал, что на всех башнях развеваются русские знамена, вот только заминка у Муралеевых ворот. Иван переспросил:

— Кто там? В чем дело?

— Там казацкий сборный полк. На стену не вышли, потери понесли, воевода просит помощи.

И тут Иван что-то вспомнил и распорядился:

— Немедля туда послать сотника Монастырского с воями.

— Государь, там сотне делать нечего! — осмелился возразить боярин.

Иван зло оборвал:

— Я сказал! — И снова принялся истово молиться.

Однако воеводы хотели видеть царя. Гонец от князя Воротынского передал слово воеводы без должного почтения. Пересказывая это слово, Шереметев смягчил выражения князя. Алексей Адашев тоже шептал царю: нужно показаться воям. Тут вошел в церковь суровый, непреклонный воевода князь Александр Горбатый, снял шишак, перекрестился и хмуро сказал, вроде как потребовал:

— Великий государь! Войско русское ждет своего великого князя и царя! Да и время ввести в бой твой полк. Доспехи государю!

В сопровождении Горбатого, Адашева, всего двора Иван во главе своего полка встал перед Царскими вратами Казани. По совету князя Александра Борисовича Иван приказал ратникам спешиться. И тут произошло невероятное: из ворот крепости с паническим криком «Секут! Секут!» повалили русские вои — их преследовали татарские отряды.

Иван побледнел, мелькнула мысль: «Вот, стоило оставить церковь, и отвернулся Господь!» Он натянул было поводья, чтоб повернуть коня, но рядом Адашев, с другой стороны Горбатый преградили ему путь. А церковный причт с хоругвями и иконами вышел вперед, его стяг с изображением Иисуса вынес перед войсками — назад пути нет!

Не дожидаясь приказания царя, князь Горбатый стегнул своего коня и с криком «Вперед! Вперед!» повел половину царского полка наперерез преследователям. Те, увидев грозную рать, кинулись назад, в ворота. Отряд же князя Горбатого вслед за ними втянулся в город.

Как вскоре выяснилось, богатство казанских вельмож ослепило многих воев, и они, забыв о долге, кинулись грабить дома. Татары воспользовались этим и ударили по ним, те в панике побежали. Но князь Горбатый быстро навел порядок, и военное счастье окончательно склонилось на сторону русских ратников.

Перед воротами около царя началось молебствование. Государь принял в нем живейшее участие. Позднее он приказал на этом месте соорудить церковь в память о большой победе.

Вскоре сюда привели пленного казанского царя Едигера и его двор. А оставшееся татарское воинство решило прорваться и ударило по северным воротам. Вои князей Курбских, Андрея и Романа, приняли их первый удар. К ним присоединились вои князей Ромодановского, Хилкова, Микулинского и Глинского. Бой шел под стенами, в воротах, на берегу реки Казанки. Говорят, из всего басурманского воинства спаслось бегством не более десятка человек.

Два дня после осады хоронили убитых. Вокруг стен крепости лежали горы трупов, их хоронили во рву, где легче было копать свеженасыпанную землю. Рыли огромные братские могилы на Арском поле, укладывали в них по сорок—пятьдесят убиенных. Десятки полковых священников едва успевали обойти все могилы и отслужить краткую панихиду по вновь преставившимся.

К вечеру 4 октября Иван с боярами, князьями, воеводами и высшим духовенством въехал в Казань, уже очищенную от трупов и частично освобожденную от завалов. Там он присутствовал при закладке деревянной церкви Благовещенья. Сотни воев, отложив в сторону оружие, занимались доставкой бревен к месту строительства, установкой срубов. И уже на третий день в присутствии царя состоялась первая служба в новой церкви, украшенной дорогими древними образами.

К этому времени Юрша стал поправляться. Вначале он только и делал, что, просыпаясь, ел, пил и опять засыпал. Потом начал замечать окружающих. Однажды он, прервав еду, всмотрелся в лицо Акима:

— Акимушка, что с тобой? Ты как лунь седой стал!

— Молчи, сын мой, молчи. Тебе рано говорить. Седых волос у меня и раньше хватало. Ешь кашку, ешь. Вот я молока достал, запивай. Сейчас понесем тебя. Государь баржи и струги выделил. Приказал всех раненых, убогих, немощных по домам отправлять водой. Подарками и деньгами всех оделяет. Нашу сотню не обделил, даже побольше других досталось. А тебе еще от себя добавил, не забыл. А я опасался... Да что там!.. Тысячник разрешил с собой для всей Стрелецкой слободы табун коней взять, берегом погоним. Не с пустыми руками вернемся.

Долог по воде путь до Москвы. Двадцать дней шли только до Нижнего Новгорода.

Здесь огромный караван судов, наполненный ранеными и дарами, разделился: часть пошла на Кострому и Ярославль, большая половина каравана начала подниматься по Оке. За Горбатовым поселком еще раз поделились. Коломенцы, рязанцы и большая часть москвичей продолжали свой путь по Оке, а другие пошли по Клязьме, тут путь до Москвы короче. Этим путем поплыл и Юрша. Однако в ноябре начались морозы. За ночь струги прихватывал береговой лед. Дни стали короче, коногоны спешили, выходили затемно, приставали к берегу впотьмах и все же не успели. По реке пошла шуга, вести струги стало не по силам. Решили на зимовку стать под Владимиром. Здесь узнали, что у царя Иоанна родился первенец и наследник, нарекли которого Дмитрием.

Юрша достаточно окреп, свободно ходил, иногда садился на коня и ехал по берегу, а когда заболевала рука, возвращался на струг. Теперь Юрша и Аким решили ехать конно, взяли с собой стрельца Захария. До Бронич было верст двести. Раньше доводилось за день проезжать намного больше, а тут тащились без малого две седмицы и с первым снегом въехали в Хлыново. Юрша впервые прибыл в сельцо, дарованное ему государем пять месяцев назад. А сколько с тех пор воды утекло! Сколько всякого приключилось!

Хлыново раскинулось вдоль оврага, по дну которого бежал ручеек. Насчитывалось в сельце полтора десятка «дымов», то есть отдельно живущих семей. Жилища этих семей удивили Юршу своим разнообразием. Тут были землянки, вросшие в землю, и покосившиеся хибары, и избы с плетневыми дворами, и даже пятистенки с надворными постройками. Все эти сооружения не держали порядок, одни жались к лесу, другие к дороге, проходящей краем оврага. А по яркому, только что выпавшему снегу от жилищ к одинокому колодцу и к дороге петляли темнеющие тропинки. Край сельца обозначался рубленой церквушкой с единственным колоколом на бревне, расщепленном ижицей. Между церковью и лесом приютилось унылое кладбище.

Дальше по дороге — барская усадьба, огороженная высоким частоколом. Ворота из толстых окованных досок распахнуты настежь. В воротах и на дворе — народ.

Аким послал вперед Захария предупредить о приезде барина. Староста Михей обошел все дворы, распорядился, как встречать нового хозяина. Особенно долго наставлял он Домну, расторопную вдовицу лет тридцати. Ее староста, узнав, что барин молодой и неженатый, назначил домоуправительницей. Домна не очень внимательно выслушала его наставления, потом вдруг подбоченилась, руки в боки и с насмешечкой спросила:

— Слышь, Михей, а не рассказать ли мне барину, чему ты меня учишь! Не поздоровится тебе, правда?

Выругался Михей, а про себя подумал: «Вот бесова баба! Ведь может войти в силу, перед ней шапку ломать придется! Посадил на свою шею!»

Весть, принесенная стрельцом, всколыхнула все село. И стар и млад пошли встречать нового барина, в избах остались лишь больные. Мужики, бабы гадали: лучше аль хуже будет? Новые хозяева — новые порядки. А ребятишки радовались неизвестно чему, носились вокруг, чтоб не озябнуть.

Вот прибежал дозорный:

- Едут!

Мужики сняли шапки, ребятишки попрятались за взрослых.

Впереди ехал знакомый многим стрелецкий десятник Аким. Рядом, видать, барин, в шубе темного сукна, малахай куньим мехом оторочен. Правый рукав пустой. Бабы пригорюнились — знать, татары порубили. Барин ликом молод, но бледен. Бороду коротко стрижет, а взгляд будто приветлив. Другие заметили: за барином шли три коня с большими вьюками. Мужики помогли стрельцу завести коней во двор, расседлать и развьючить их.

Юрша устал с дороги, ныло плечо. Но он забыл про боль, когда увидел встречающих его стариков, опирающихся на посохи, старух в темных и молодок в цветных платках. Заметил: много молодых ребят и девчонок и меньше десятка мужиков. И все они — его люди, он должен как-то заботиться о них. Ощущение не новое: у него был сперва десяток, потом сотня воев, они тоже нуждались в его внимании. Но тут в деревне было что-то иное, незнакомое. Эти люди обязаны кормить и одевать его. Значит, не только они зависели от него, но и он от них!

Сойти с коня Юрше помогли Аким и староста Михей. Его благословил местный священник отец Нефед, хлеб-соль поднесла Домна. Староста, забежав вперед, распахнул перед владельцем дверь в избу. В просторной горнице было тепло, пахло пирогами и слегка дымом. В углу — жарко натопленная печь. Пол, потолок, стены выскоблены и чисто вымыты. Вдоль стен стоят лавки, ларцы, шкафы с посудой деревянной и глиняной. Стол под белым покрывалом, на нем хлеб и соль, с которыми встретили барина. В переднем углу две темных иконы и яркая лампада.

Прошли в другую комнату, в опочивальню, тут тоже чистота. На полкомнаты кровать квадратная. Юрша невольно загляделся на цветастое одеяло. Давно он не спал в постели, а в такой — никогда. Аким подошел, положил руку на кровать, рука утонула в пуховых перинах. Сказал:

— Постарался, Михеич!

— Воистину старался. Все новое. От старого барина мало чего осталось. — Перехватив взгляд Юрши, добавил: — Ты, Юрий Васильевич, прости меня, недоглядел. Когда бабы покои оттапливали, по-черному пустили. Высушить поскорее хотели. И опять же, дуры, говорят, ежели по-белому топить, жильем не пахнет.

Юрша улыбнулся:

— Правильно бабы говорят.

— Ну вот и ладно. В баньку не угодно ли? А потом к трапезе.

В баню их сопровождал староста. На дворе продолжал толпиться народ. Юрша спросил, в чем дело. Михей пояснил:

— Приношения Домна принимает.

— Какие приношения?

— От каждого двора по достатку, потом проверю сам. У нее для тебя на первый случай все должно быть. Опять же, вдруг гости или еще кто.

Для новоставленого дворянина Юрия Васильевича Монастырского первый день в его собственной усадьбе закончился трапезой, постной по случаю Рождественского поста, но обильной. Ее разделили с ним Аким и священник. Юрша пригласил к столу и Михея, чем растрогал старика до слез. Хотел позвать и стрельца Захария, но староста дал понять, что ему здесь не место.

— Юрий Васильевич, слугу твоего мы не обидим. Его на постой отправили, там и банька будет, и еда-питье, все как надобно.

Прислуживала им Домна. В новой поневе, в рубашке расшитой, она беззвучно носилась по горнице, будто плавала. Юрша подал ей кружку хмельной браги, она расцвела розовым маком.

На второй день пребывания в Хлынове Юрша с утра слушал старосту, который перечислял угодья: сколько пашни, лугов, леса, неудобной земли, какой урожай собрали, сколько скота на зиму пойдет. Юрша удивился, как без единой записи старик столько запомнил. Староста с достоинством ответил:

— Грамоте разумею, барин. Дай Бог царство небесное дьяку Игнатию, обучил меня, когда пушкарем был, еще при государе Василии Иоанновиче. Да все равно без надобности: бумаги у меня нет, да и чернил где возьму.

Много нового узнал Юрша, о чем раньше и не задумывался. Оказывается, нужно было решать, когда зерно везти на продажу, теперь или к весне? Из каких денег платить государеву подать? Что делать с недоимщиками? Таких две семьи да бобыль: брать у них нечего, в избах пусто, и работать некому. И еще ворох всяких неприятных вопросов. На каждый из них у старосты готовое мнение, вроде бы разумное. Однако прежде чем решать, Юрша хотел присмотреться. Поспав после обеда, сказал Акиму, что решил посетить жилища крестьян. Тот засомневался:

— Юр Василич, дворянское ли это дело — к смердам идти?

— Самое дворянское, — возразил Юрша. — Прежде чем пойти в бой, ты обязан знать, на что годится каждый вой и каков его конь. А тут, отец, не проще, чем в бою.— Что ж, пойду кликну Михея.

Староста воспринял затею барина как блажь и предложил:

— Пойдем ко мне, барин. Я тут рядом, за церковью.

— К тебе потом. Начнем с дальнего края.

Пока шли вдоль деревни, Михей сказал:

— Об одном деле забыл сказать. Юрьев день скоро, отходная седмица началась. У нас тут богатый мужик уходить собрался, отходные деньги сдал. А сейчас обратно взял. Говорит, барин ему понравился, раздумал на другой земле счастья искать.

Крайней оказалась крохотная нахохлившаяся избушка об одно окошко. Сени и сарай заменял плетневый закуток, заваленный навозом. Дверь в избу больше походила на лаз. Преодолев его, Юрша оказался в темноте — пузырь в окне обледенел. В избе стояла страшная вонь, аж перехватило дыхание... Протиснувшийся за ним староста объяснил:

— Тут бобыль живет. Сторожем мы его числим. Но ежели его не разбудить, и день и ночь спать будет. Эй, Кургуз, вставай! Барин к тебе пожаловал.

Привыкнув к потемкам, Юрша увидел, как с печи свалился к его ногам маленький лысенький человечек, на лице, вместо бороды и усов, лохматились беспорядочные клочья седых волос. Человечек завопил:

— Батюшка-барин! Гость-то какой! Прости бога ради! Только-только прикорнул!

Он начал тараторить, а из-под печки выскочила коза, принялась бегать по избе и жалобно блеять. Староста перекричал их:

— Не греши, Кургуз! Ты всегда спишь. Козе корма заготовил? — И пояснил Юрше: — Всей животины у него — одна коза, и ту прокормить не может.— Заготовил мало-мало. Копенка в лесу стоит. Вот теперь по снежку перевезу на санках.

— Лоси разбили твою копну. А дрова где? Я ж велел заготовить.

— Эх, Михей, не позорь меня перед барином! Лес рядом, на топку всегда набрать можно.

— Вот работничек! Недоимки за ним из год в год переходят. Кургуз, мое последнее слово при барине говорю: от Рождества и до Великого поста будешь к барскому двору дичь доставлять. Когда-то ты силки мастер был ставить. Будешь отлынивать, козу отберу!

Когда вышли из избы, Юрша вздохнул полной грудью:

— О боже мой, как он живет в такой грязи и вони?! И больно ты грозен с ним...

— Что ж, барин, делать, его лаской не проймешь. Прикажи на конюшне отодрать, тогда, может, за собой, поганец, убирать начнет. И коза у него некормлена небось. Прошлую зиму животина не сдохла потому, что сердобольные бабенки подкармливали ее.

Подошли к такой же покошенной хате. Но тут был двор с хлевом, в сенцах кудахтали куры.

— Маланья — вдовица, — пояснял староста. — Муж ушел на государев извоз и сгинул. Лет пять ни слуху ни духу. Баба работящая, четырех ребят тянет, скоро помощник подрастет. А пока недоимка числится, да отец Нефед обещал оплатить, ее сын Кирилка в церкви помогает.

В полутьме избы Юрша рассмотрел ткацкий станок под полатями, зыбка посреди избы, в ней малютка с тряпичной соской, а зыбку качает малолеток в короткой рубашке. Хозяйка, увидев барина, растерялась, стала на полпути к столу с рогачом, на котором парился чугунок. Потом сорвалась с места, чугунок на стол бросила, в пояс поклонилась, приговаривая:

— Милости прошу, гости дорогие! — Быстро вытерла подолом лавку. — Может, репки отведаете? Отменная нынче родилась. О Господи, что говорю!

Юрша поблагодарил и невольно заметил:

— Чисто у тебя.

— Сорить-то некому. Ребята во всем помогают мне. А телят- ягнят еще рано в избу заводить.

Староста спросил:

— А старшие-то где?

— В лес пошли за хворостом, с твоего дозволения.

Михей смутился:

— Барин, это я дозволил сушняк всем собирать. Не будет на то твоего запрета?

— Пусть собирают. Хозяйство какое у тебя, Маланья?

— Слава богу, жить можно. Жеребеночек подрастает, коровка с молочком, овечек десяток да куры. А с барского двора поросенок и овцы.

Староста добавил:

— Живность с твоего двора по мужикам раздал, сохраннее будет. А там как прикажешь.

— В таком деле тебе виднее. — Когда вышли из хаты, Юрша спросил: — Чем помочь ей можно?

— Молодец баба, тягло с мужиками наравне несет. А помочь — с одежонкой у них худо. Парень лаптей наплел, а онучей на всех не хватает. Видал, ребята ушли в лес, а у нее лапти на босу ногу.

Юрша вспомнил:

— Ты сказал, пять лет как мужик пропал. А сосунок чей?

— Грех тут, Юрий Васильевич. Мужиков-то у нас мало, послал я ее в извоз в Москву по прошлому году. Ну, дело бабье, бес попутал, вот и родила. Потому и недоимка.

— А вдруг мужик вернется?

— Ну и что? Поколотит для порядка. Опять же мальчонок. Чей бы бычок не прыгал, а теленочек наш.

Подошли к следующему жилью, землянке. Возле нее — плетневый двор. Мужик и мальчонка доплетали плетень. Увидев барина, сняли малахаи.

— А это, Юрий Васильевич, исправный мужик, лошадь и все прочее есть. Да Господь посетил — сгорел по весне. Мы ему помогли землянку сделать, а отпустить леса на сруб без барского решения не могли. Будет твое дозволение, за зиму лес сготовит.

Юрша поговорил с мужиком, заглянул в землянку. Там копошилось ребятишек пятеро, мал-мала меньше. Когда отошли, Юрша спросил старосту:

— Как смотришь, можно ему лес давать?

— Можно. С лихвой отработает.

— Так и порешим. Выделяй, пусть заготовляет.

Обход продолжался. По деревне уже разнеслась весть, что барин идет. Его встречали, охотно показывали свои достатки, угощали. Осведомленность старосты не переставала удивлять Юршу — тот знал все мелочи каждого двора; его уважали, и ни разу никто не пожалился на него.

Затем подошли к большому двору, изба пятистенная, уступала барскому тем, что крыльцо и сени поменьше, да топилась по-черному. У хозяина Сафрона, широкоплечего и широкобородого старика, было два женатых сына, третий ушел в государево тягло, да дочь на выданье. Все женщины во главе с хозяйкой работали в первой горнице: снохи пряли, дочь вязала, а хозяйка ткала. При входе барина они встали, чинно поклонились и вышли, дела мужиков их не касались. Михей принялся перечислять живность да движимость. Упомянул, что средний сын бортничает. На это дано ему разрешение.

Хозяин угостил гостей медовухой, приправленной травами.

Когда вышли из избы, Аким заметил:

— Вот это хозяин! Я смотрю, у него коров и овец втрое больше, чем барских.

— Без малого так, Аким Дорофеич. На трех таких хозяевах и сельцо держится.

Следующие два дня они объезжали угодья. С утра до позднего вечера осматривал Юрша слегка припорошенные снегом озимые поля, пахотные и паровые участки, луга. Ездили по лесным дорогам. Везде он видел частую сетку звериных следов, зайцы постоянно выскакивали на дорогу, пугая лошадей. Юрша спросил, много ли в деревне охотников.

— Едва ль не каждый. Но у нас строго. Сафрон со своими сыновьями караул несут, брата родного не помилуют. А чтоб не баловали, разрешение даем за малую плату. Вот кончится Рождественский пост, пойдут просить. Тут уж как ты дозволишь. Сам будешь или мне доверишь?

— Пусть останется как было.

— Спаси Бог тебя. Старый барин сам разрешения давал. А вот и сторожка Сафрона. Тут он ночует иной раз, тут и засека у него. Зайдем, огонек разведем, перекусим, я захватил кое-что.

Юрше нравились эти поездки, они доставляли больше удовольствия, чем посещение дворов, особенно таких, как у бобыля. Однако скоро осмотр закончился. После ужина Юрша, утопая в обширной постели, подозвал Акима:

— Поезжай завтра домой, отец. А я седмицу отдохну, потом второе именье объездим. Передай поклон Агафье Сергеевне. Подарки захвати, всех одари, с приношением к стрелецкому голове сходи. Скажи, я просил до весны отпустить тебя. Возьми Захария с собой, насчет его тоже поговори, он нам тут очень нужен.

— Обязательно поговорю, — усмехнулся Аким. — Тут женихов мало, он уже девку облюбовал, глядишь, и женится.

— Видишь, а я не знал. Потом сходи в подворье митрополита, возьми книгу мою. На обратном пути из Москвы привези какую ни есть мягкую рухлядишку...

Обо всем наставление получил, а о Тонинском ни слова. Аким решился напомнить:

— А в Тонинское что отвезти?

На какое-то мгновение Юрша поморщился, как от боли:

— Незачем ехать туда, Акимушка.

— Как незачем? Ты что?..

— Отговаривал ты меня, отец. Поначалу сердился я, а теперь вижу, ты прав. Не пара я ей.

— Батюшка, Юр Василич! А как же боярышня? Ведь я не слепой: ты ей сильно по сердцу пришелся.

— Время излечит, Акимушка. И мне нелегко. Да как я боярышню сюда привезу с бабками, с няньками? Тут повернуться негде.

— Эк, о чем пригорюнился! У тебя и другое поместье есть. Дом там разваливается, это верно. Зато людишек много, да и мы не без денег. За лето хоромы отгрохаем!

— Прокофий не отдаст дочь за безродного. — Государь обещал сватом пойти.

— Отдалился я от государя.

— Поправишься и сызнова приблизишься.

— Не будет того, чует мое сердце. Вроде как в опале я.

— За что опала? Опальным поместья и деньги не дают, а тебе смотри сколько отвалили.

— Чего ты меня терзаешь, Аким? Ты же знаешь, что жениться мне нельзя. Вдруг государю донесут. Сейчас о моей матери знают, кроме нас с тобой, еще двое, а то и трое, да по скитам, по монастырям... А узнает что Иоанн Васильич, он не только меня, но и жену мою не помилует. Вдруг дети пойдут, их, малолеток, тоже не пожалеет. Видно, судьба у меня такая, нужно в сторонку отойти, в монастырь податься. Федор — достойный муж для Таисии. Дай Бог им счастья.

Аким, потупившись, долго молчал, потом неуверенно сказал:

— А может, гроза стороной пройдет? Зачем от своего счастья отказываться? Государь твою службу знает, никому не поверит.

— Нет, не минует. Ему что-то известно. Помнишь, перед отъездом из-под Казани ко мне тысячник приходил? Дарственные деньги принес. А я его спросил: почему из всей тысячи только мою сотню на стены послали? Он ответил, что, мол, боярин перепутал: утром перед началом дела пришел и сказал, что государь приказал сотню Монастырского в самое гиблое место послать. А теперь, вишь, самые высокие наградные и сотнику и стрельцам. Ну а я мыслю так: не ошибся боярин. Государю что-то известно стало, вот он и решил избавиться от меня. Я тогда сразу почувствовал, когда у него был и про убийство Михаила говорил. Вот так-то, отец.

— Ой, Юр Василич, боюсь, что ты возомнил. И опять же, девку молчанием обижать нельзя. Нужно объяснить как-то.

— Правду говорить нельзя, а кривить душой не могу. Скажи: ухожу в монастырь.

— Да ты что?! Впрямь думаешь о монастыре?!

— Думаю. Другого выхода не вижу. Надену монашью рясу, а то и схиму, и все мирское отойдет, и гнев царя не устрашит меня. Так думаю: рука окрепла, перебелю сказание о Туле и поеду к царю просить разрешение вернуться в монастырь. Поверь мне, это лучше, чем жить и дрожать за себя, жену и детей. А ты не печалься сверх меры, по-другому все сложится... Коня Лебедя подари ей, память обо мне хоть какая ни на есть...

11

В тонинском дворце привратник узнал Акима и пропустил на двор. Он же разыскал дворецкого и попросил доложить боярину. Тот горестно покачал головой:

— Болен боярин Прокофий, никого не принимают. А боярин Афанасий из-под Казани не вернулся пока. Управляет всем барыня Мария.

Аким не предполагал встречаться с ней, но делать было нечего, и он махнул рукой:

— А, была не была, доложи: стрелец Аким от сотника Монастырского по делу.

Ждать пришлось долго. Аким бродил по двору в надежде увидеть Таисию или кого из знакомых девок, но тщетно. И вдруг столкнулся с Малайкой, ее казачком. Аким к нему, как к родному:

— Здравствуешь, Малайка! Прости, бога ради, христианского имени твоего не знаю.

— Не знаешь, и ладно. Чего обрадовался?

— Малайка, дорогой! Вот тебе грош. Скажи боярышне: на дворе, мол, Аким. Повидать хочет.

— Под батоги меня подводишь, стрелец! У нас теперь строго. А за грош благодарствую.

Аким рассердился:

— Так грош-то верни. — Но Малайки и след простыл.Тут крикнул дворецкий и проводил его во дворец. Мария стояла посреди горницы в розовом летнике, высоко подняв голову в расшитом кокошнике, презрительно рассматривая стрельца. Позади ее стоял Малайка. Аким снял шапку и низко поклонился. Мария резко спросила:

— Что нужно?

— Сотник Юрий Васильевич желает тебе много лет здравствовать, барыня... — начал Аким, но та прервала его:

— Не ври, стрелец! Он не знал, что со мной говорить будешь.

Аким будто ничего не слышал:

— ...А также желает боярину Прокофию скорого выздоровления и всем благополучия в жизни...

— За этим и приехал? — усмехнулась Мария.

— Так уж издревле повелось, начинать со здравицы, барыня. А дело у нас такое. Государь подарил сотнику коня Лебедя. Так вот...

Мария, не дослушав, обратилась к дворецкому:

— Отдай ему коня и чтоб убирался! — Повернулась и хотела уйти.

— Так вот, — повысил голос Аким. — Сотник Юрий Васильевич кланяется и просит боярышню Таисию принять Лебедя в подарок.

— Боярышня Таисия подарки от стрельцов не берет! — Барыня остановилась и грозно взглянула на дворецкого: — Коня отдать немедля! А ежели кто пустит еще стрельца во двор, плетьми накажи!

Аким запротивился:

— Одного коня не возьму. Государь подарил со сбруей дорогой.

— Сбрую отдать! И чтоб духа его тут не было. Да смотри, чтоб ни с кем не встречался. Понял? — И ушла.

Аким недоуменно смотрел ей вслед: откуда такая злоба у бабы... Дворецкий тронул его за рукав:

— Вот такие дела! Пошли, стрелец.

Аким взмолился:

— Мне бы боярина повидать или боярышню!

— Все, стрелец. Дальше конюшни тебе хода не будет. Пойдем, а то и мне попадет.

Аким в конюшню не пошел, стоял на дворе и смотрел на окна дворца: не будет ли какого знака. Дворец будто вымер. Дворня и та куда-то разбежалась. Аким готов был совершить какой-нибудь отчаянный поступок, но в голову ничего путного не приходило. А Лебедя уже вывели заседланного. Конь понуро брел к воротам, будто понимая, что его лишают хозяйки. И вдруг из дворца выскочила простоволосая девка и заверещала на весь двор:

— Не то, не то седло! Боярышня гневается! Назад, назад в конюшню! Там в углу седло! — Девка начала расседлывать. Аким понял ее хитрость и принялся помогать ей. Она скороговоркой прошептала:

— Версты три проедешь, овражек будет. Направо по овражку к Яузе выйдешь. Подождешь там у обгорелого дуба. — И громко: — Во, во, это самое.

Доскакал Аким вместе со стрельцом, сопровождавшим его, до овражка. Свернул вправо к Яузе, выехал и удивился: за деревьями виднеется крест церковный и князек дворца тонинского, версты две не будет. Перебрели реку, нашли дуб, расщепленный молнией, обгорелый. Лошадей отводить далеко побоялись, вдруг нападут приспешники Марии, убегать, а то и отбиваться придется. Завели коней в ельник. Аким у дуба спрятался. Ждали.

Вдруг на берег Яузы две дворовые девки вышли, в простых полушубках дубленых, головы платками повязаны. Аким в одной Таисию признал, только когда та негромко произнесла:

— Аким, ты где?

Он ответить не успел, за него голос подал Лебедь: весело заржал, а сам затрепетал весь. Таисия к коню, прижалась к его шее. Аким поклонился.

— Здравствуй, Аким! Рада видеть тебя во здравии. Правда ли, что Юрий Васильевич дарит мне Лебедя?

— Истинная правда. Да барыня не приняла подарок.

— Очень ладно, что увели Лебедя со двора. Как здоровье Юрия Васильевича?

— Слава богу! На поправку идет. Рукой начинает двигать, кашлять перестал.

— Как ранили его? Расскажи.

Аким принялся рассказывать. Видел, как пугается она, вскрикивает. Невольно становилось жаль эту девушку, совсем не похожую на боярышню, на горе свое полюбившую обездоленного молодца. Засыпала она его вопросами. А он чем дальше отвечал, тем меньше оставалось решительности покончить дело с ней одним махом. А она выслушала и распоряжаться начала, боярышня все-таки:

— Скажи Юрию Васильевичу, подарок принимаю с радостью. Сделай так: отведешь Лебедя на пасеку к Сургуну. Езжай по Яузе до брода, — там скот перегоняют, на телегах и санях ездят. Свернешь и держись дорогой. Потом влево отделится малоезженая. Ее снегом припорошило, но заметишь, она тебя приведет на пасеку деда Сургуна. Отдашь ему Лебедя и все расскажешь. Вот эта девка со мной, его внучка Настенька. От нее и от меня поклон передай. К нему наведаюсь как-нибудь.

— Все сделаю, как сказано. И не кори меня, старого, боярышня. Недоброе я приехал сказать тебе.

Испугалась Таисия, в лице изменилась, насторожилась. А Аким продолжал:

— Юрий Васильевич тебя, боярышня, Христом Богом просит, забудь его.

Таисия побледнела, березкой качнулась:

— Аким, что ты сказал?! Не перепутал ли?

— Нет, боярышня! Сказал то, с чем приехал сюда. И еще добавил: выходи замуж за княжича Федора, любит он тебя, сам Юрию Васильевичу признавался.

Навернулись слезы на глазах Таисии, но крепилась она:

— Вон о чем заботится! Говори, кто моя разлучница?

— Поверь старику, нет никакой разлучницы. В монастырь он уйти хочет.

— В монастырь?! А я как же? Не знает он моей жизни! Ой, стыдобушка какая! А сказывать придется. Не могу тут больше жить! — Таисия заплакала. — Уехать... уехать отсюда нужно... Не могу тут! Думала, увезет он меня отсюда! Федор сватался, да отказала я ему. Уехал он к себе в Тулу. Акимушка, не могу жить без Юрши! — Таисия разрыдалась.

— ...И отец понимает все, согласился выдать меня за Юрия...

Аким, как мог, старался успокоить ее. Она головой прижалась к его груди. Сквозь слезы спросила:

— Почему он сам не приехал? Увидел меня, забыл бы о монастыре.

— И впрямь, не выдержал бы! Но от этого вам бы хуже было. Боярышня, горько мне, ой как горько, а сказывать нужно. Тяжелая жизнь предстоит Юрию Васильевичу. Может, и с жизнью придется расстаться. Тяжело ему, сердце на части разрывается, но не хочет он, чтобы ты делила с ним горькую судьбу. Его, может, и монастырь не спасет, но тебя минует его судьбина.

И вдруг Таисия перестала плакать, подняла голову и широко открытыми глазами с испугом посмотрела на него:

— Акимушка! Его родители опальные?! Долгими ночами думала я и не верила, что он разлюбит меня. Злая стрела- разлучница не разлучила нас. И вот монастырь! Опальные родители! Государь узнал?

Аким удивился:— Молода ты, боярышня, а ума палата! Мало кто знает об этом, но Юрий Васильевич боится тебя под опалу подвести.

— Значит, на горе себе нашел родителей! Кто они?

— Помилуй меня, боярышня. Я и так, старый дурак, много сказывал, где бы помолчать следовало. Скажу только, что опала страшная. Узнает царь, не помилует ни его, ни тебя, ни детей ваших!

— А тебя, отца названого? Ты-то не предашь его? Не убежишь от него?

— Обо мне какой разговор, я человек маленький. Мне он за сына.

— А я невеста его! Ничего я не боюсь, опалу вместе с ним понесу. Так и скажи Юрию Васильевичу: я навеки его, и радость и горе с ним делить буду. О монастыре пусть не думает, монастырь — это похороны при жизни! А я жить хочу, радоваться! Ну, ежели не суждено долгие годы любить его, рядом с ним смерть встречу! Мое слово передай ему. Пусть он весточку пришлет деду Сургуну, когда ждать мне его. Отец мой на ладан дышит, а от Марии-ведьмы наш сговор скрывать надобно.

— Может, Юрию Васильевичу к царю пойти? — подсказал Аким и заметил — испугалась чего-то Таисия:

— Ой, Акимушка! Царь не поможет! Ведьма околдовала его. Царь сватает меня за Спирьку! О горе мое! Спасти может только Юрий Васильевич! Ведьма согласна отдать меня и за Спирьку! Еще какой-то боярин женихом объявился, в отцы мне годится. Я готова ждать сколько надобно, да враги мои торопятся. Вот и Настя идет, нам уходить пора. Деду Сургуну скажи, как найти ваше Хлыново, никого не спрашивая. Понадобится, пришлю деда. А то и стыд забуду, сама пожалую. Вот до чего меня довели.

Подошли стрелец и Настя с вязанкой елового лапника.

— Видишь, мы за лапником убежали. Отец хочет, чтобы у него в опочивальне лесом пахло. Прощай, Аким! Не поминай лихом.

Поехал Аким искать деда Сургуна и задумался. «Выходит, не выполнил он поручение сына своего названого, не сумел объяснить боярышне о надвигающейся грозе. Может, потому, что верил, надеялся, что пронесет тучу грозную стороной... А боярышня боевая какая! Видать, и верно, любовь у нее нешуточная!.. Что-то будет?..»

Юрша принялся упражнять в письме раненую руку. Аким привез из Москвы его рукопись, теперь нужно было написать последнюю главу и добавить кое-что, как требовал митрополит. Юрша придумал и название книги: «Сказание о разгроме крымских полчищ под стенами Тулы, града славного». Требовалось теперь титульный лист рисовать, а художника нет. Пробовал сам, да не получилось.

О его занятии узнал отец Нефед, засиял весь:

— Богоугодное дело совершаешь, сын мой! Грамотный человек должен о себе память оставить, хоть одну книгу переписать. Аз в свободное время тоже пишу. Мне не послал Господь больших дел видеть, так на радость себе и другим переписываю деяния и поучения святых отцов. Накопилось теперь у меня без одной два десятка книг. Ныне двудесятую пишу. Одолжил у отца протоиерея «Повесть о жизни и храбрости благочестивого и великого князя Александра Невского». Да вот с бумагой трудно.

Посмотрел Юрша его листки и диву дался: заставки и буквицы киноварью да глазурью выведены, завитушками и цветами изукрашены.

— Скажи, отец Нефед, кому отдаешь расписывать? Мне тоже требуется.

— Зачем отдавать, Юрий Васильевич? Твой человечишко малюет. Матроны-вдовицы сын. Ловкий отрок, красиво получается у него. С книги срисует, рядом положишь, не отличишь. А теперь с моего дозволения стал от себя добавлять.

Юрша приказал звать Матронина сына. Пришел маленький парнишка, степенно перекрестился на иконы, поклонился сперва священнику, потом барину. Юрше показалось в парнишке все удивительным: и маленький рост, и непослушные рыжие вихры, топорщившиеся в разные стороны, а особенно конопушки во все лицо с оттенком меди. Это зимой-то! Парень большими зелеными глазами смотрел на барина.

— Как звать тебя, отрок? — спросил Юрша, рассматривая его.

— Облупышем кличут.

Отца Нефеда передернуло даже:

— У тебя христианское имя спрашивают, болван! Кирилла он. Твержу, твержу, как об стенку горох! Все зовутся будто язычники, прости Господи! Особо мужики, бабы не так. Что за народ! Дозволь, Юрий Васильевич, он за красками сбегает.

С этого дня Кирилла Облупыш каждый день сидел в барской горнице. Барин писал, а он украшал буквицы зверями да птицами невиданными, цветами да травами, глаз радующими.

Юрий еще по монастырской жизни знал каноны книжной росписи и часто сдерживал неуемную фантазию мальчика. Заставлял сперва рассказывать, что он хочет изобразить, подсказывал, учил брать образцы из старых книг. Радовался тому, как быстро схватывал Кирилл, без ошибок копировал, а потом добавлял от себя несколько штрихов, и он соглашался — именно этой добавки и не хватало. Вслух читал написанное, а Кирилл на полях изображал прочитанное: то часть крепостной стены с ее защитниками, то мчащихся на конях крымчаков. Юрша спросил, видел ли он живого крымчака.

— Не, не приходилось.

— Так откуда их обличие и одежду знаешь?

— Рассказы бывалых слушаю, они такими мне представляются.

Так до возвращения Акима мирно текла деревенская жизнь Юрши. Книга получилась великолепная, она наверное понравится государю. Примет он подарок и отпустит его, раба Божьего, в монастырь. Эта мысль изо дня в день крепла, монастырская жизнь рисовалась отдыхом для души, на сердце становилось тепло и радостно. Очень часто в его мысли входила Таисия. Он гнал от себя ее образ, поспешно обращался в передний угол, молился, умолял Бога дать ему силу справиться с греховными мыслями.

Приезд Акима и его рассказ перевернул все, Юрша слушал и не верил своим ушам. В его жизнь настойчиво ворвалась любовь! Потребовался ответ на вопрос «что делать?». Он метался: не мог же обмануть ожидания девушки.

Аким успокаивал его:

— Может, пугаем мы себя? У страха глаза велики. Останешься ты до конца дней своих стрелецким сотником, а может, и тысяцким станешь. Иль будешь жить тут, в тиши, поместным дворянином с красавицей женой людям на радость.

— Чует мое сердце, не так станется. И опять же претит мне женитьба воровская. Хотя из любви к Таисии, из жалости к ней на все пойду... А может, все-таки пасть на колени перед государем, просить, чтоб заступился перед барыней Марией?

— Говорил я такое Таисии. Да где там, боится она барыни. Твердит, что ведьма Машка отговорит государя. — Хотел было о сватовстве Спиридона добавить, но промолчал: и так на бедную голову названого сына сколько всего свалилось!

— А может, к государыне? — Искал выход Юрша. — Благоволила она ко мне. Вдруг захочет доброе дело сделать. А государь ей не откажет — наследника она пестует. А я ей подарю «Сказание».

Так и порешили: до сырной недели закончить книгу, на масленицу поехать к государыне, и, если ей будет угодно, на Красную горку сыграть свадьбу. Все это Юрша описал в грамоте, и Аким повез ее деду Сургуну.

Два дня пасечник Сургун искал удобный предлог, чтоб повидать боярышню, да еще столько же потребовалось для получения ответа. Слова боярышня никакого не сказала, поэтому Аким только в Хлынове от Юрши узнал, что Таисия одобрила их план. О чем другом писали они друг другу, Аким мог только догадываться по тому, как сын перестал хмуриться да задумываться, больше улыбался и будто расцвел весь.

Иногда Юрша одевался, брал саблю и исчезал в лесу. Аким подсмотрел, как он, по пояс утопая в снегу, направо и налево рубил сучки и ветви, возвращая руке былую силу. Радовался десятник: «Слава Богу, мысли о монастыре оставил!» И тут же возникали сомнения: «Ладно ли все идет?»

Юрша не захотел отрываться от книги, чтобы поехать смотреть второе имение свое Ганусово, послал Акима да старосту Михея. Это дело отошло на второй план, он был уверен, что Аким справится не хуже его.

Правда, принесли ему огорчения известия о нищенском существовании крестьян и полном развале хозяйственных и земельных дел в Ганусове. Стали подыскивать нового управителя, устройством имения занялся и Аким, помогал ему за небольшое вознаграждение шустрый броничский подьячий.

Зима того года выдалась снежная, ветреная, засыпало, перемело все дороги, ни гостей, ни путников в Тонинском: только зверье полями да перелесками рыщет. Волки осмелели, из лесов к жилью перебрались, воют, жуть нагоняют на людей. А перед Рождеством такая вьюга разбушевалась, что света белого не видно, днем в светелках лучины и свечи жечь пришлось. Только на второй день святок ветер утихомирился.

Барыня Мария выгнала холопов дорогу к церкви расчищать. Сама пожаловала в храм к вечерне, с ней Таисия и вся дворня. Во дворце остался только боярин Прокофий со слугой да сторожа. Служба длилась долго, по всем канонам. Под конец старик отец Ираклий уже хрипеть и ошибаться начал. Наконец хор замолк. Мария и ближние ее приложились к кресту и, покинув церковь, вышли на клубящийся паром мороз. Ветер совсем стих, облака разбежались, небо вызвездило, и заметно похолодало.

Таисия с девушками отстала от барыни. По сторонам расчищенной дорожки высились сугробы. Как можно утерпеть и не потолкаться, будто ненароком упасть, тихонько повизгивая, в пушистый и колючий снег! А потом веселая возня в прихожей, когда отряхивали шубки и высыпали снег из валенок.

И опять во дворце тишина. Барыня гневаться изволит, обиделась, что никто из соседей на Рождество не пожаловал.

Таисия после ужина пришла в опочивальню отца. Здесь по углам лежали охапки лапника, пахло хвоей и воском. Боярин Прокофий лежал в обширной кровати, его теперь не узнать, куда девалась его былая дородность: волос на голове совсем не осталось, борода и та реже стала, лицо пожухло, потемнело. Гложет его боль под ложечкой, утроба пищи не приемлет, уж много дней жиденькой сытой пробивается. Около кровати за аналоем дьячок читает «Житие преподобного Сергия Радонежского».

Прокофий обрадовался дочери, кивнул легонько: «Хорошо, мол». А Таисия поправила подушки, потом села подле поставца, пододвинула рамку с распяленной ширинкой и принялась вышивать красным, зеленым и желтым шелком, из-под ее пальцев появлялись петухи да цветы красочные. Дьячок читает:

— «...Мнози бо зверия в той пустыни тогда обретохуся. Они стадами вьюще, ревуще шастают, а другие же не по мнозе, по два или трие, или един по единому мимо проходят, одни же издалеча, а другие близ блаженного приближахуся и окружаху его, яко и нюхающе его».

Неслышно ходит седой, сгорбенный слуга боярина. Берет от печи разогретую лисью шкурку, аккуратно подсовывает ее под одеяло, накрывает боярина, а остывшую шкурку несет к печи.

Прокофий и слушает дьячка, и не слушает. Смотрит не отрываясь на дочь. «Что ожидает ее, как останется сиротой? Характером непокладиста, со снохой не ладит, а та норовит унизить ее. Придумала за Спирьку выдать. Ой, тяжело дочке придется! — Нежданные слезинки покатились по щекам... — Мало осталось ему земной жизни. Не привел Господь выдать дочь за хорошего человека. Сотник все у ней на уме, а что Спирька, что сотник — одна статья, безродные. Скорей бы Афанасий приезжал...»

А дьячок читает проникновенно:

— «...И от них же един зверь, рекомый медведем, иже по-всегда обыче приходити к преподобному. Се же видев преподобный, яко не злобы ради приходит к нему зверь. И выносил ему из хижа своея мал укрух хлеба и полагаша ему или на пень, или колоду. По обычаю зверь обрете пищу, и взем усты своими и отхожаше...»

То ли задремал Прокофий, то ли наяву, но увидел вроде медведя огромного, с оскаленной пастью, а на пенечке перед ним сидит Таисия. Испугался боярин, очнулся, огляделся — все тихо, Таисия по-прежнему ловко накладывает узоры на ткань. Почудилось, значит. Хотел перекреститься, а руку поднять не может.

— «...Аще ли когда не доствшу хлебу, и пришед по обычаю зверь не обрете обычного своего урочного укруха, тогда долго время не отхожаще, но стояще, взирая в стороны, ожидая, акы некий злый должник, хотя восприяти долг свой...»

Читает дьячок все глуше и глуше. Под руками Таисии расцвели на полотне петухи и цветы дивные, и клонится головка ее к полотну. Замечает это Прокофий, прерывает чтеца. Тот крестится и уходит, крестит его и уходит дочь, остается только старый слуга. Для больного наступает долгая бессонная ночь. А задремлет немного, наваливаются кошмары, рожи мерзкие, выпучив глаза, лезут на него, звери поганые прыгают на кровать и все рвут, раздирают на части грудь и живот его. Просыпается он в холодном поту, будит задремавшего слугу и успокаивается под сменной горячей шкуркой.

И вдруг, то ли во сне, то ли наяву, услышал он какие-то шумы. Открыл глаза — в опочивальне темно, свечи в поставцах выгорели, только глазком огонек лампады подмигивает. Слуга спит, стоя на коленях и уронив голову на одеяло. И шум усиливается, люди забегали, двери захлопали. Глянул на окно, холодом обдало: по обледенелой слюде сполохи бегают. Уж не пожар ли?! Крикнул:

— Скорей! Скорей! Смотри, что там?!

Слуга спросонья ткнулся в окно:

— С факелами томошатся, а чего, не пойму. Дозволь выйти?

Убежал слуга, а боярину страшно стало. Ведь случись что, забудут про него! Живьем сгоришь! Попробовал подняться, будто ножом резануло грудь, в глазах потемнело. Вскрикнул и откинулся на подушки. Но скоро вернулся слуга. Меняя остывшую шкурку, он рассказал:

— Государь приехал на пяти возках. А ворота замело. Дворня кинулась снег отгребать. Гости же плетями их подогревают да покрикивают. Одначе государь, слава Богу, не гневается, смеется.

14

Дорогих гостей впустили через красное крыльцо в трапезную. Они входили, сбрасывали тулупы и — к печам, в которых уже разгорались сухие сосновые дрова. Уж свежевали баранчиков, тащили на кухню только что зарубленных кур и гусей.

Дворецкий, задыхаясь, бегал по двору и дворцу, распоряжался. Он заметил, что гости навеселе, тут же послал на село за девичьим хором. Дважды пересчитал приехавших, важно, чтобы в хоре девок было хоть на одну больше, чем гостей. На такой случай девками рядили баб вдовых, что помоложе да поличманистей[2], дворецкий грех на свою душу брал.

Пока дворня колесом крутилась, девки спешно одевали барыню. Когда она вошла в трапезную, гости образовали около ярко пылающих печей две живописные группы, усевшиеся на сдвинутых скамейках, а то и просто на полу, на сваленных в кучу тулупах. Меньшая группа — около Ивана, в ней самые приближенные. Князь Вяземский, всегдашний спутник царя в развлечениях, представлял в лицах, как он с друзьями напал на купающихся девок замоскворецких, как отбивали те захваченные рубашонки. Иван хохотал громче всех.

В слабо освещенной трапезной Мария не сразу узнала царя. Он был одет, как и все, в светлый шерстяной полукафтан с золотым и серебряным шитьем. Гости ж, увлеченные рассказом, не заметили вошедшей барыни. Но тут слуги внесли множество поставцов с зажженными свечами, все вскочили и расступились, один Иван остался сидеть.

Мария низко поклонилась ему:

— Милости прошу, государь наш батюшка Иоанн Васильевич со товарищи! Не обессудь, государь, боярин Прокофий сильно болен, встретить тебя не может. Я, раба твоя, нижайше прошу откушать нашего хлеба-соли. Помилуй нас за нерасторопность нашу, что заставили тебя ждать. — Она еще раз поклонилась. — И вас, гости дорогие, прошу к столу.

Слуги уже расставили кувшины с брагой и вином, холодные закуски, квашения и соления.

Иван поднялся со скамьи и тоже поклонился:

— Здорова будь, барыня! Не сердись на нас, что мы не приехали поздравить тебя на Рождество Христово, дела государственные одолели. Сейчас поздравляем и просим принять от нас подарки. Спирька!

Вошел Спиридон и с поклоном передал царю, а царь Марии резной ларец из белой кости, наполненный сверкающими каменьями. Мария вспыхнула, румянцем залилась и вновь поклонилась:

— Спаси Бог тебя, государь, что жалуешь меня, недостойную, своей милостью и тороватыми подарками. Мы готовы тебе служить...

Благодарение затянулось, Иван прервал барыню:

— Принимаешь, ну и ладно. Веди всех к столу.

Началась попойка. Хозяин на ней обязан был бы присутствовать неотлучно. Для хозяйки же делалось исключение. После первой здравицы она пригубила бокал и попросила разрешения покинуть трапезую. Тут появилась разноцветная стайка девок. Их хором управлял церковный регент. Он шепотом, христом-богом умолял дополнительно приглашенных баб не петь, а только разевать рот, не портить лада.

После первой песни государь приказал поднести девкам меда хмельного, особенно большой ковш регенту. Вскоре хористки сидели на коленях у гостей и пели вместе с пирующими.

Иван сидел за отдельным столом, пил вино маленькими глотками из большого серебряного кубка и насмешливо смотрел, как его сотрапезники хмелели — кто пускался в пляс, кто горланил песни. Потом начали уходить, сперва выскакивали хористки, за ними исчезали их собутыльники, еще соблюдалось приличие.

Иван встал, приказал Спирьке захватить с собой вина и два кубка, в сопровождении дворецкого прошел в свою комнатку близ трапезной, у дверей которой уже стояла стража. Сюда приглушенно доносились песни пирующих. Вошла барыня с кувшином кваса, Спиридон и дворецкий незаметно исчезли. Мария налила ковш кваса и поднесла Ивану с поклоном:

— Испей, государь.

Иван будто не слыхал, сел на лавку. Барыня несколько секунд стояла с протянутым ковшом, потом бросила взгляд на царя, поставила кувшин и ковш на лавку, вернулась и встала перед ним, сложив руки на груди.

Царь спросил:

— Прокофий плох?

— Дюже плох. На днях соборовать собираемся.

— Афанасия мы вызвали из-под Казани. Днями будет.

Барыня подошла к нему и обняла за плечи. Иван встал, Мария хотела прижаться к нему, но он отстранился.

— Днями, говорю, Афанасий приедет.

— Ну и что?

— Честь надо знать! Хватит, побаловались.

— Что это ты такой совестливый стал? Бывало, не совестился. Напоишь его, а меня — к себе в постель. Иль, может, не было того?

— Было, а теперь не будет. — И вдруг грозно: — Веди к Таиске.

У Марии челюсть отвисла, глаза на лоб полезли, в лице ни кровинки не осталось.

— Ты... ты... Давно надумал? — зашептала она.

— Давно. Когда увидел в мальчишечьем обличии. Веди.

Мария бросилась к нему и зашептала как безумная:

— Нет, нет! Не бывать этому! Ты мой! Никому, никому!! Ее, гордячку, Спирьке отдай. Или вон своим...

— Опомнись, барыня! Кому перечишь?!

— Тебе, государь мой! Тебе, любимый!

Иван схватил ее руку, больно сжал и отстранил от себя. Зашептал свистящим шепотом, не сводя с нее пристального страшного взгляда:

— Говорю, опомнись! — И сильно встряхнул ее. - Я знал, что кто-то из вас заартачится, поэтому Мокрушу прихватил. Не посмотрю, что ты барыня! Мокруша так обработает, месяц спать на животе будешь. Поняла? - И оттолкнул Марию от себя.

Барыня повалилась на пол, запричитала:

— Горе мое горькое! Ведь люблю тебя! На позор пошла! Люди все видят! Для тебя готова все терпеть!..

— Вот и ладно. Терпи. Вставай!

— Только не это! Не прощу разлучнице! Изведу проклятую!

Иван порывисто нагнулся, схватил барыню за плечи и поднял ее. Увидев искаженное злобой лицо и выкатившиеся глаза, Мария замолкла и вдруг почувствовала: что-то кольнуло под левой грудью. И тотчас увидела нож в руке государя.

Иван шипел змеей:

— Машка! Еще слово, Мокрушу звать не буду, сам прикончу. Смирись. Ну! — Нож все сильнее и сильнее врезался в кожу.

Хотела крикнуть: «Убей!», но, взглянув в его глаза, поняла — убьет! Поняла и взмолилась:

— Прости меня, неразумную! Все, все готова сделать, что прикажешь.

— Давно бы так. — Спрятал нож и строго добавил: — А ежели хоть волос упадет с ее головы, засекут тебя плетьми на Пожаре. То воля моя, государева.

Боярыня почувствовала что-то горячее под грудью. Провела рукой — кровь. И она и Иван смотрели на окровавленную руку. Мария тяжело вздохнула и громко сказала:

— Спаси Бог тебя, государь, за науку и за все! Идем.

Тот усмехнулся:

— Вот и ладно. Бери вино и кубки.

В коридоре с лавки встал Спиридон. Иван, проходя, буркнул:

— Не ходи. Спи тут.

Шли слабо освещенными переходами, впереди Мария. В трапезной слышались пьяные голоса. Шарахались от барыни девки. В прихожей на боярской половине дремал дворецкий и Малайка. Дворецкий не проснулся, а Малайка проворно отворил дверь перед барыней, узнав царя, согнулся в низком поклоне.

Мария поднялась по широкой лестнице в девичью светлицу. Постучала. Тишина. Постучала громче. Послышалось шевеление и голос девки. Мария назвала себя, дверь отворилась. За Марией шагнул царь. Девка ойкнула. Мария вытолкнула ее на лестницу.

В неровном свете лампады обычная обстановка девичьей: лавки, ларцы, укладки, пяльцы с вышивками, донца, прялки. В углу — кровать. Иван подошел, поднял полог и долго смотрел на спокойно спящую, раскинувшуюся девушку. Опустил полог и, тихо ступая, вернулся к Марии, прошептал:

— Поставь и уходи.

Она ушла, не забыв поклониться. Иван задвинул дверной засов. Сбросил кафтан, оставшись в зеленой шелковой рубахе. Взялся за нож на поясе, секунду поколебавшись, отстегнул его вместе с ремнем, положил на скамью. Налил кубок вина, одним махом выпил, повременил немного, налил оба кубка, оставив их на скамье, отдернул полог и сел на кровать. Таисия шевельнулась, с улыбкой повернулась и открыла глаза. Несколько секунд недоуменно смотрела на царя, потом рывком отодвинулась в угол, в немом крике прикрыла рот ладонью. Иван, придавая голосу нежность, спросил:

— Чего испугалась, глупая? Радоваться должна. Царь всея Руси пришел справиться о твоем здравии.

— Уйди! Уйди, государь! Ради Бога, уйди! Закричу!

— А чего кричать? Тебя не трогают. Святки на дворе, пришел с тобой вина выпить. Что тут плохого?!

Иван отошел, взял кубки и вернулся. Таисия вскочила с постели, прикрывшись летником, стояла у стены, с ужасом глядя на Ивана:

— Уйди! Уйди, государь! Уйди, Бога ради!

— Заладила: уйди, уйди! Вот выпьем и уйду. Держи.

Таисия видела только его глаза, требовательные, строгие.

Не отрывая от них взора, дрожащей рукой взяла кубок, вино расплескалось. Иван придержал ее руку своей горячей и влажной, приговаривая:

— Вот и ладно. Вот и ладно. — Одним глотком осушил свой кубок и бросил его на пол. Таисия пригубила, сладкая, душистая влага согрела горло. Иван смотрел на нее, шептал как наговор: — Пей, все пей! Выпьешь до дна, тут же уйду! Фряжское вино душу веселит, печаль уносит! — Сам придерживал и наклонял кубок.

Таисия выпила и едва перевела дух:

— Ой! Все! Уходи!

Иван, не отпуская ее руки, видел, как краска заливает лицо девицы. Медленно приближая ее к себе, выдыхал слова:

— Поцелуй, поцелуй и уйду.

Она выронила кубок, хотела оттолкнуть его, но почувствовала, что нет сил сопротивляться...

Спускаясь из светлицы, Иван увидел около лестницы Спиридона:

— Чего тут? Почему не спишь?

— Тебя... государь... Чтоб не... не помешали...

— Пьян, сволочь! С какой радости?

— С...с... горя, г... государь.

Иван быстро прошел к себе, Спиридон, качаясь, побрел за ним. Проходя мимо стражника, Иван приказал:

— Не пускай. Пусть тут проспится.

Как только затихли тяжелые шаги царя, в светелку к Таисии скользнула Настенька и заперлась на задвижку. На полу валялись два серебряных кубка, пахло вином. На цыпочках подошла к постели. Таисия крепко спала. Настя задернула полог, опустилась на ковер и тихо заплакала.

Яркий солнечный день заглянул в оледеневшие окошки, когда проснулась Таисия и позвала:

— Настя, ты тут? Чего-то голова болит, разламывается... Что случилось, Настенька?

— Ничего, боярышня! Ничего. На, переодень исподницу, разорвалась твоя. Дай, перестелю покрывало.

Таисия сухими глазами смотрела, как Настя свертывала в тугой комок изорванную исподницу и покрывало с бурыми пятнами.

— Значит то не сон?.. Настенька!

— Сон, боярышня, сон! Во сне всякое может померещиться!.. Дозволь сжечь это?

Таисия молча кивнула. Видела, как Настя сунула комок в печь, заложила приготовленными дровами и вздула огонь. Боярышня сошла с кровати. Вдвоем, обнявшись, сидели они перед зевом печи и плакали. Дедами заведен обычай после первой брачной ночи вывешивать исподницу и покрывало, чтобы все видели свидетельство чести девичьей. А тут тайно в печи бесследно сжигалась честь боярышни! Вот об этом они и плакали. Потом тихо запели песню о том, как познакомилась голубка с ясным соколом, ворковали, миловались. Поклялся ей сокол в вечной любви, поверила и отдала ему заветное. Теперь плачет голубка, убивается, а ясный сокол о клятве забыл, среди друзей победой бахвалится.

Попели, поплакали. Богородице помолились. Боярышня весь остаток дня провела в опочивальне отца. Настенька к девкам бегала, потом боярышне на ухо шептала, новости поведывала. Государь со товарищами уехал еще затемно. Барыня рвет и мечет, всех девок прибила, старика дворецкого к Мокруше отправила. Потом, говорят, в постель слегла, заболела якобы.

Зимние дни, и тихие, солнечные, и вьюжные, шли своей чередой. Таисии казалось, что страшный сон не повторится, и опять появились маленькие радости в ее светелке. Потихоньку от всех с Настей под Крещение гадать начали, и такое веселое гадание получилось.

Вдруг постучали в дверь, заявилась барыня. Полмесяца не видела ее Таисия, и вдруг пожаловала. Вошла, а за ней царь Иван!..

После Крещения Иван на неделе раза три приезжал. Сперва в светелку к Таисии его Мария провожала, потом один стал ходить. Тут приехал Афанасий. Пировали несколько дней, и теперь брат отводил сестру в опочивальню к государю, за что подарки ему и государево расположение. Как будто ничего не изменилось. Правда, люди заметили, что не брал государь с собой Спиридона. Однако же и об этом всласть поговорить не пришлось — к Мокруше двоих отправили, а остальные языки прикусили. И вообще, из дворни многие в пытошную из-за разговоров попали. Не наказывали только за песни старинные да за сказки, опять же, ежели они без намеков.

Приближалась масленица, в тот год она была ранняя, с шестого февраля. Сразу после Сретения Таисия позвала в опочивальню к отцу деда Сургуна, боярин пожелал свежего сотового меда, а сама долго с дедом шепталась.

Юрша закончил книгу, Кирилка старательно разрисовывал титульный лист диковинными цветами и виньетками, а отец Нефед готовил для переплета шкуру молодого теленка, вымачивал, мял, скоблил особым образом, растягивал. Священник прочел эту книгу и сетовал, что не успеет переписать для себя: Юрша собрался ехать в Москву перед масленицей.

Но после Сретения приехал пасечник Сургун. Аким сразу узнал старика, принялся отогревать, в баню повел, вином угостил, — дед не по возрасту тяжкий путь совершил. Пасечник только и сказал, что приехал не с добрыми вестями. Аким новел его к Юрше. Сургун передал слово боярышни Таисии Прокофьевны:

— ...Не могу, говорит, быть женою Юрия Васильевича. Пусть не бьет челом государыне, а ищет другую девушку себе но душе. Не судьба нам вместе быть. А еще скажи, молвила она, видеться нам нельзя ни под каким видом и писем посылать тоже.

Юрша усомнился:

— Старик, ты не путаешь? Не ее это слова. Я другие слышал.

Пасечник крестился, божился, даже заплакал.

— Может, случилось там у них чего? — допытывался Юрша.

— Не ведаю того. Боярин Прокофий болеет, сотового меда ему носил. Боярич Афанасий вернулся, пирует...

Юрша принялся ходить по светелке.

Аким, присутствующий при этом разговоре, тоже спросил:

— А не заметил каких изменений? Может, Афанасий жениха привез боярышне?

— Да нет, женихов не видно. Государь часто наведывается, да один приезжает, с охраной лишь. А во дворце порядка больше стало. Мокруша там постоянно живет, чуть кто лишнее слово скажет — к нему. Многих перепорол. Моя внучка и та теперь лишнего слова не скажет. Иной раз спросишь что, а она в слезы, ничего не добьешься.

Юрша остановился перед пасечником.

— Загадками говоришь, Сургун. Может, и тебя запугал Мокруша?

— Кабы запугал, в такую даль не поехал бы, Юрий Васильевич. Ведь ежели проведают, что тут был, с меня шкуру спустят.

— И то правда. Скажи, боярышня веселая была, когда слово сказывала?

— Не греши, Юрий Васильевич. Веселиться-то нечему. На боярышне лица не было, белей рубашки. Глаза заплаканы, щеки ввалились. Извелась совсем.

— Может, по отцу, боярину Прокофию, кручинится?

— Может, и кручинится, а моя-то внучка чего слезы льет?

Юрша долго ходил по комнате, потом решительно сказал:

— Все. Отдыхай, Сургун. А ты, Аким, готовь кибитку, тулупы. Поедем. Хочу видеть боярышню.

Сургун взмолился:

— Юрий Васильевич, батюшка! Боярышня христом-богом просила, чтобы ты не приезжал!

— Не поехал бы, ежели точно знал, что к чему. А сейчас не знаю. Подозрение имею: Афанасий с женушкой над ней насилие чинить собираются... Лошадей надежных запрягай, вдруг увозить боярышню придется. Седла захвати.

Заохал Сургун, запричитал, но Юрша решение не изменил.

За полночь, когда пропели уже первые петухи, Юрша услыхал стук в ворота. Залаял, забился на цепи пес. Сердце упало и заныло в предчувствии беды. Уж не погоня ли за Сургуном?!

Накинув тулуп, вышел на двор. Следом за ним вышел Аким, захватив сабли себе и хозяину. Стал успокаивать собаку. Юрша спросил:

— Кого надо?

За воротами ответили:

— Дворянина Юрия Монастырского надобно. Други мы его.

— Чего-то не признаю голоса друга.

За воротами кто-то завопил:

— Юрий Васильевич, дорогой! Узнал тебя! Харитон я! А со мной Неждан. Помнишь такого?

Сотник провел нежданных гостей в горницу. Аким отдал лошадей конюху, сам пошел за припасами. Без малого полгода минуло после их последней встречи. Юрша надеялся, что пути их разминулись навсегда, однако вышло не так. Харитон за то время мало изменился. Может, рыжую бороду стал стричь пореже, усы пышнее стали, расправил он их, сосульки выщипал. Одеваться поскромнее начал, выглядит не князем, а помещиком среднего достатка. Шубу сбросил, остался в кафтане темного сукна, в таких же шароварах.

Неждан имел обличье бедного купчика. Вошел, сбросил шубейку и горницу обошел, каждый угол осмотрел, заглянул за занавеску, за которой похрапывал пасечник. Сразу подошел к Юрше с вопросом:

— Кто там спит?

— Гость, утром уедет.

— Мужик?

— Мужик, а что?

— Зри, Харитон, к барину мужики в гости ездят. Он их с собой спать кладет. У тебя же должна для слуг изба быть?

— Это почетный гость. А с чем вы пожаловали среди ночи?

Харитон покосился на занавеску:— Разговор есть. Можно и до завтра погодить.

Вошел Аким и начал возиться у печи. Юрша пригласил:

— Пойдемте в мою горницу. Аким потчевать начнет, а я послушаю вас. Завтра не будет времени, уезжаю я в Москву. Дело спешное.

Неждан ухмыльнулся:

— Нас послушаешь, ехать раздумаешь. В другую сторону заспешишь.

Пока Аким ставил снедь на стол, Неждан и тут обошел все закоулки, заглянул за печь, осмотрел окна, приговаривая:

— Хозяин хорош, да без жены живешь. Тридцать лет, бабы нет, недоварен обед. — С этими словами присоединился к Харитону, который начал уминать за обе щеки.

Гости, видимо, здорово проголодались, долго ели в полном молчании. Утолив аппетит и выпив пару ковшей браги, Харитон обратился к Юрше:

— Разговор у меня строгий. Один будешь слушать?

— У меня от Акима секретов нет.

— Воля твоя. Ну-ка, Нежданушка, глянь, не проснулся ли мужичок?.. Дверь поплотнее прикрой. Поближе ко мне садитесь. Так вот, Юрий Васильевич, атаман меня прислал рассказать тебе все по порядку. Вскоре, как ты уехал из Новосиля, Гурьян приказал нам с Нежданом поехать и вызнать, кто ты есть на самом деле. Я в обличье помещика якобы ездил грехи замаливать по святым местам. Неждан вроде как товарищем при мне был. Так мы и побывали в Суздале, в Кириллове, на Белом озере, у Сергия, по монастырям да по скитам. Разыскали мы бабку-повитуху, что принимала роды у царицы Соломонии. Помнит она: малютку Юрием нарекли. Растила ее сестра суздальской инокини Глафира во Владимире, да умерла в одночасье. Ребеночку тогда три года было. После того передали его в бабий скит на Белом озере. А в восемь лет отвезли в Кириллов монастырь, и стал его наставником отец Пантелеймон, ныне старец Троицкого монастыря. Дядькой приставили к нему Акима Поперечного, охранника монастырского. Аким Поперечный да охранник Деридуб, отец мой, да монах Пантелеймон не единожды возили отрока на свидание к инокине Софии, в миру Соломонии. И на похороны ее тоже. Так что выходит по всему, сидеть нам с гобой на одной скамье не положено.

Харитон и Неждан вышли из-за стола и низко поклонились Юрию со словами:

— Приветствуем тебя, Юрий Васильевич, великий князь московский.

Сказали и остались стоять.

Юрша некоторое время сидел, закрыв глаза, обхватив руками голову. Затем, увидев стоящих перед ним, в сердцах махнул рукой:

— Хватит, садитесь! Можно подумать, что смеетесь надо мной! Теперь расскажите, как все вызнали?

Ответил Неждан:

— Три месяца изо дня в день бродили, выспрашивали, а где пришлось — допытывались с пристрастием. Кому и вино язык развязывало. Как нa исповеди, все рассказывали.

Аким не выдержал:

— Кол в горло вам, неразумные! Сколько же вы людей взбудоражили! Кляну себя, нужно было тогда, в Новосиле, не послушать тебя, Юр Василии, взять грех на душу, убить бы его, и концы в воду!

Харитон удивленно посмотрел на Акима:

— Кого же ты убить хотел? Уж не меня ли?

— Кого надо было! Ах я, старый дурак...

Юрша оборвал его причитания:

— Подожди, отец! — И к Харитону: — Узнали все это, дальше что было?

— Дальше что? Вернулись к Кудеяру, рассказали. А он послал нас к тебе.

— Юрий Васильевич, ну объясни ты им, ради Христа. Сами они обманулись и Кудеяра обманули! Убили сына Соломонии! Понимаете, убили подосланные слуги великого князя Василия! А что инокиня София на Юршу радовалась, так мало ли несчастных матерей на чужих детей радуется!

Харитон обиделся:

— Дураками ты нас берешь, Аким-воин. На похоронах будто бы сына Соломонии четыре монашки были, две доныне живы. Обе на Евангелии поклялись, что хоронили куклу, которую нож убийцы поразил, а Юрий жив остался. И другое слышали. Будто Соломония себя проверить хотела и ребенка в монастыре прижила с кем-то из служителей. И это по дням и по часам рассчитали: в Рождественский девичий монастырь ее в ноябре постригли, а сын родился в апреле. Посчитай сам, что к чему.

Тяжело вздохнул Юрий:

— Да! Все умные! А никто не подумал, зачем мне все это нужно? Лучше подкидышем слыть да жизни радоваться, чем князем быть и жизни лишиться. Великий князь Василий приказал убить ребенка, потому что не хотел смуты. И теперь государь Иоанн не помилует меня. Так что вы меня погубить решили. — Харитон порывался что-то возразить, но Юрша остановил его: — Погодь. Из тех, кто ведал о сыне Соломонии, в живых осталось три-четыре человека. Ныне сколько о том ведают? А сколь еще догадываются? Пальцев на руках не хватит счесть. Сколько побежали доносить царю? Дивлюсь, как мы с вами еще не на дыбе! О боже мой, боже мой! Помилуй нас, грешных!

Харитон молчал, Неждан вскочил:

— Вот сват Гурьян-Кудеяр тоже говорил: поберечься нужно.

— Как беречься? — спросил Аким.— А как? Пришлых чтоб не было. Не уезжать далеко. А Гурьян в эти леса своих людей послал, доглядывать будут. Случится что, помогут.

Юрша рассердился:

— Вот так и дожили: лесные люди помогать станут. Вот тебе и князь! Ну, ладно, утро вечера мудренее. Вторые петухи поют. Вы спите вот тут, на лавках, а нам собираться пора.

— Все-таки едешь? — спросил Харитон.

— Еду. Вернусь дня через два. Вы тут живите, старосту предупрежу. Чем тише будете, тем лучше.

Когда оказались на дворе, Аким сказал:

— Юр Василич, кажись, запахло жареным? Что будем делать?

— Уже горелым пахнет. Вот что, забирай все, что пригодиться может. Вернемся, станем жить тут по-походному. Книгу отправь отцу Нефеду, у него она целее будет.

На рассвете выехали. Аким на облучке парой управляет, Юрша с Сургуном в крытой кибитке, там же три седла, укладка и два вьючных тюка. Позади кибитки на привязи две запасные лошади.

До Бронич дорога была тяжелая, не накатанная, переметенная. А далее полегче, и лошади пошли веселей. Сургун сидел рядом с Юршей и все кряхтел да покашливал. Но тот, занятый невеселыми мыслями, долго не обращал на него внимания. Потом спросил:

— Ты чего? Сидеть неудобно?

— Да нет. Спросить дозволь?

— Спрашивай.

— Что за люди ночью приехали?

— Знакомые... Соседи помещики.

— Помещики, это ладно... А ты их хорошо знаешь?

— Встречался, неопределенно протянул Юрша. - Чем они тебе пе поправились?

— Померещилось мне, что одного из них, того, маленького, я видел, и не раз.

— Вон что! И где же ты его видел?

— Спрашиваешь, где видел его? Ведь я по лесам бортничаю. Со всякими людьми ладить приходится, наше дело такое. Этот человек может плохое совершить, а ты его без присмотра оставил.

— Спаси Бог тебя. Благодарствую за добрый совет. Но хуже того уже сделать нельзя, что эти знакомцы мне содеяли.

Остановились в указанном Сургуном лесочке. Юрша с Акимом с утра до позднего вечера прыгали вокруг возка, снег мяли, отогревались. По очереди водили коней в овражек к роднику. В полдень Сургун принес чугунок горячих щей да жбан меда. Дивился, почему из дворца весточки нет, он еще вчера Насте сообщил, что ждать будут. Потом ушел, обещав к вечеру вернуться.

Мороз крепчал, коней накрыли попонами, под ноги им лапника настелили. Около возка о многом передумали, переговорили. Аким твердил, что нужно готовиться к худшему. Наверняка по монастырям, по скитам пошел слух: какие-то люди ищут старшего сына великого князя московского. Найдутся и такие, которые донесут в Разбойный приказ.

— Прежде всего возьмутся за тебя, — строил предположения Аким. — Потом обо мне вспомнят. Ты уж не сетуй на меня, я сказал Агафье, чтоб все сбережения и рухлядишку кое-какую отнесла верным людям.

— Кому? — поинтересовался Юрша.

— Кому, как не Акулине-вдовушке? Вернее ее в слободе никого нет.

Тяжелым укором легло на сердце Юрши упоминание об Акулине. Уж после ранения много раз бывал он в Москве, а ни разу к ней не заглянул. Догадывался, что Аким и Агафья носили ей подарки от его имени...

— ...Может, и нам, Юрий Василич, загодя в сторону отойти? Можно к Кудеяру податься, должен принять, сам виноват. А может, лучше в Литву. Я видел, как ты сучки рубил, рука силу не потеряла. На хлеб ратным трудом заработаем. А? Чего молчишь? Решай, сейчас самое время.

— Нет, отец, трусом никогда не был и не буду. Бежать — значит числить себя виноватым. А я ни в чем не виноват! Другое дело, ежели увижу злой умысел... — И шепотом закончил: — государя.

— Гляди, тебе виднее, — сокрушенно согласился Аким. — Может случиться, что поздно станет.

— Будем надеяться на Всевышнего.

— Деды говаривали: на Бога надейся, а сам не плошай. А я все-таки Агафье сказал, чтобы она себе и дочке котомки приготовила на всякий случай. Ежели с нами случится что, наш дом разнесут - теперь так. Посоветовал ей загодя в Кириллов идти, к братьям.

Юрша такую предусмотрительность не одобрил, Аким остался при своем мнении.

Из лесочка, в котором они прятались, если обойти по пояс в снегу чапыжник, можно увидеть угол частокола боярского двора, а на другом берегу заснеженной Яузы — избы села Тонинского. Оттуда неслась девичья песня. Был первый день сырной седмицы-масленицы, девушки на краю деревни наряжали большую соломенную бабу — масленицу, которую сожгут в прощеное воскресенье. Когда начало темнеть, песни затихли. Пришел пасечник и сказал, что придется, видать, и завтра посидеть тут. Аким ворчал:

— Погода на мороз. Померзнем мы тут.

— В таких тулупах живыми останетесь. Вот коней водить придется, а то на ноги сядут.

На пути к Москве, куда подались на ночевку, Аким спросил:

— А вдруг боярышню уговоришь, что в таком разе делать станем?

— Все расскажу как есть, пусть сама решает.

— Она возьмет и решит покаяться брату Афанасию. Что тогда? Пожалуй, тотчас схватят.

Юрша промолчал.

На следующее утро на месте ожидания остался Аким. Он подрубил лапник под ноги лошадям, накрыл их попонами да вотолами. А Юрша ушел на опушку и наблюдал за Тонинским. В лучах восходящего солнца сверкал снег, в воздухе искрились кристаллики льда, рождающиеся в застывшем воздухе. А кругом елочки, как рынды на царском выходе, в белых собольих шубах.

На Яузу перед дворцом высыпала дворня, а мужики из деревни начали сгребать снег, видать, готовили место для кулачного боя. На берегу сбивали помост, значит, кулачки будет смотреть сам государь. А он, Юрша, старший брат царя, вроде как тать в лесу прячется. И горько и обидио.

За думами не заметил, как рядом оказался Сургун.

— Юрий Васильевич, там моя внучка в кибитке ждет.

Хоть снег и по пояс, Юрша побежал и вмиг очутился у кибитки. Настя, закутанная платком, в шубе, показалась куколкой.— Здравствуй, Настенька! А что боярышня?

— Здравствуй долгие годы, Юрий Васильевич. Боярышня Таисия Прокофьевна меня прислала за своим словом.

— Слушаю. — Юрша, почувствовав, как слабеют ноги, присел рядом с ней.

— И сказала боярышня Таисия: свет очей моих, Юрий Васильевич! — говорила Настенька, а у самой по щекам слезы катились. — Видно, встретились мы с тобой в недобрый час. Судьбина горькая разлучает нас на веки вечные! И никто на этом свете не поможет нам. Не видать мне твоих голубых очей, не ласкать тебе меня, девицу. Не ищи дороги-пути, чтобы встретиться. Все дороги-пути мне заказаны. Все двери на замки заперты, а ключи от тех замков в море брошены. Забудь меня, Христом Богом молю. Виновата я перед тобой и невиновная. Забудь меня, найди девушку достойную. И горько мне будет, а за тебя буду радоваться. А в монастырь уйдешь, молись Богу за меня многогрешную...

Понимал Юрша, конечно, что Настя передает ему песню- плач девицы. Но за этой песней он увидел Таисию в слезах, в запертой светелке и забыл обо всем на свете.

— Ей, может, и заказаны дороги, а мне нет! Пойду найму отчаянных ребят и выкраду Таисию! — Юрша вскрикнул громко и напугал и Акима и Сургуна, а еще больше Настю. Она взмолилась:

— Что ты, Юрий Васильевич! Такое государь не простит ни тебе, ни боярышне!

— Какое дело государю! — горячился Юрша. — Мало ли случаев, когда и боярских и княжеских дочерей умыкают! Брат ее — другое дело, но с ним мы договоримся.

Настя даже вскрикнула:

— Господи! Да боярин Афанасий рад был бы Таисию за тебя отдать! Но государь... А-а!! — Девушка в страшном испуге закрыла рот руками.

— Что государь?! — вскрикнул Юрша.

Настя смотрела на него с таким ужасом, что и ему вдруг стало страшно. Она залилась слезами. Юршу забил озноб, он, заикаясь, прошептал:

— Государь... Та-Таисия... — И закричал: — О горе мне! Против меня все силы ада! Будь проклят...

Подбежал Сургун:

— Уходи, Настенька, уходи. У нас за такие разговоры языки рубят!

Настя прыгнула из возка в снег. Юрша схватил ее за руку:

— Постой. Скажи боярышне и мое слово. За всю жизнь я любил только ее и никогда не позабуду! Нависла надо мной беда смертная. Раньше я спастись хотел, может, убежал бы куда. А теперь мне жизнь не мила. Один конец скорей бы! А пока жив, пойду в монастырь, схиму приму. Прощай!

Юрша повалился в кибитку, Аким вскочил на облучок. Застоявшиеся кони легко вынесли через снежные сугробы, по дороге пошли ходкой рысью.

На следующее утро Аким в возке, а Юрша верхом остановились у Яузских ворот Москвы. Сопровождавший их стрелец отъехал в сторонку. Аким сказал:

— Юр Василич, ты сейчас свою жизнь в грош не ставишь, а все же поостерегись. За тобой ведь много людей потянут, ежели что...

— Помню, отец. Прежде всего о тебе моя забота. Ранее еще с тысячником говорил. Он тебе десяток стрельцов даст, начинай службу нести. Вот съезди, проводи гостей незваных и ступай. Коней пригони, тысячнику дай. Ежели вернусь, дома тебя подожду. А постригусь сразу, свидимся когда-нибудь.

— Жаль мне с тобой расставаться, Юрий! Да, видать, придется. Давай облобызаемся, друг мой сердешный.

Юрша свесился с седла, они трижды поцеловались. Аким перекрестил его, сам перекрестился на придорожную часовенку, отвернулся, чтобы скрыть слезы, и, тронув коня, запылил снежком по Коломенскому тракту. Юрша долго смотрел ему вослед... Потом в сопровождении стрельца, следуя вдоль стен Белого города, выехал на Троицкий тракт.

Коломенский тракт накатан множеством возков, мчащихся в обе стороны, с пристяжными и цугом. Аким спешил, но ехал малоутоптанной боковой дорогой. Здесь лошади было тяжелей, зато не приходилось постоянно уступать дорогу знатным людям да строптивым царским гонцам, которые не ленились благословить плеткой зазевавшегося.

Когда от Бронич свернул с тракта, лошадь по занесенной дороге пошла шагом. Тишина вокруг, плавное движение убаюкали Акима. Разбудило его приветствие:

— Здравствуешь, Аким Дорофеич! С возвращением.

Рядом с возком глыбился каурый конь, по грудь утопая в сугробе. В седле парень, узнал не сразу — младший сын самого богатого мужика из Хлынова.

— Здорово, Игнат. Катаешься?

— По наказу старосты. Гости барина нашего Юрия заморского вина захотели. Дали старосте серебра, он и послал меня в Броничи. Вот везу целый бочонок.

— Значит, гуляют они?

— Гуляют. Говорят, от них Домна убежала, у старосты спряталась. А он, как прежнему барину, двух баб безмужних к ним послал. Маслена!

— Небось ждут вино?

— Знамо дело, ждут.

— Тогда беги.

— Итто.

— Конь его скакнул, обдав возок комьями снега, вымахнул на дорогу и скрылся за поворотом.

Сон к Акиму не вернулся. Беспокоили слова Игната. Гуляют, а! Выбрали время. Харитон, видать, в батю пошел — Деридубу по молодости из-за баб частенько перепадало.

Когда ехал деревней, повстречал Игната, возвращавшегося с барского двора. Спросил:

— Отвез? Довольны?

— Ага. Харитон барин добрый. Кубок заморского поднес.

Около церкви увидел отца Нефеда, тот пошел к нему навстречу. Аким остановил коня, Нефед, волнуясь, заглянул в возок:

— Нету Юрия Васильевича? Тогда ты слушай. Как вам уехать, ко мне монашек горбатенький пришел, сказался из епархии. Помогал службу править. Но любопытен не но сану. Все сквозь забор к вам в усадьбу заглядывал. Заметил, что я сзади стою, приказал помалкивать, дело, мол, государево.

— Тут он? Повидать бы.

— Нет, вчера ушел.

— Благодарствую, отче.

К усадьбе подкатил на рысях. Ворота прикрыты, но не заперты. Въехал — ни одного живого человека. Пес загавкал, потом сел у конуры и, рыча, скалил зубы. В доме многоголосо пели. Аким кипел от негодования, но сдержался, разгонять гостей сразу не пошел. Распряг коней, завел их в конюшню и задал корма. Стал выходить и невольно остановился: Неждан стоял, обняв пса, тот, положив передние лапы к нему на грудь, довольно урчал, энергично помахивая хвостом. Картина невероятная, потому что собака была на диво нелюдимая и злющая, на Акима до сих пор рычит, хотя он много раз кормил ее. А тут за три дня дружба и любовь. Пес первым заметил Акима и при- стыженно отступил к конуре. Неждан, отряхиваясь, затараторил:

— С приездом, Аким! Аз не угадал, кого Бог послал. Дивишься, что со псом милуемся? Меня дед, Царство ему Небесное, за власы таскал да поучал: с человеком собачься, а с собакой человеком будь. Вот и стараюсь.

Аким сердито спросил:

— Почему ворота настежь? Где конюх?

— Харитон его за старостой послал, добрым вином угостить хотел. И тебе с дороги хорошо будет, радости прибудет.

— Весело живете. Ну, пошли.

— Слава Богу, не скучаем. Редко нас барами считают, вот и пользуемся.

Вошли в горницу, тут никого не было, на лавке валялись бабьи шубы. Из опочивальни шел гомон. Аким распорядился:

— Ступай крикни Харитона сюда, да баб гони. Сейчас я вас другим повеселю.

— Смотрю, Аким, завидуешь ты нам. Могли бы третью бабу кликнуть.

— Чего мелешь, постыдись! Ступай.

В опочивальне все затихло. Харитон вышел с пьяной ухмылкой. Усы задрались к глазам, рожа будто кирпичом натерта, рубаха на брюхе расстегнута. Аким постарался говорить спокойно:

— Непотребством занимаешься, Харитон. А в селе монах живет, за вами через забор наблюдает.

Харитон тотчас протрезвел, с лица сползла краснота, осталась только на шее. Спросил поспешно:

— Монах горбун?

— Горбатый. Что - знакомый?

— Неждан, шубу! Убью поповского шиша!

— Опоздал, ушел еще вчерась. Откуда знаешь горбуна?

— В Кириллове впервое увидел. Потом в скиту попался. Хотел его там придушить. Сбежал. Не к добру это.

— Вот так. По следу идет. Поколь беда не грянула, уходите.

— Мы-то уйдем, а Юрий где?

— В Троицком монастыре, постриг принять хочет.

— Ну и дурак! Ему с нами уходить надобно.

Дверь из опочивальни отворилась, вышли две ухмыляющиеся бабы. Пока они надевали шубы, Неждан оделил их по копейке. Они, поклонившись, ушли довольными. Тут же вошел конюх и сообщил, что староста занемог, явиться не может. Харитон распорядился:

— Ладно. Коней как следует корми, на рассвете едем.

Однако уехать им не удалось. Легли спать пораньше, но уснуть не успели. Застучали в ворота, залился лаем пес. Первым оделся и выскочил Неждан и пропал. Аким собрался выйти за ним, но вернулся, взял саблю и разбудил Харитона. На дворе заскулила собака, но скоро замолкла. Послышались тяжелые шаги. В горницу вошли сразу человек пять. Аким встретил их со свечой. Узнал стражников из Разбойного приказа и их полсотника Мирона, который скомандовал:

— Именем государя, брось саблю! А, знакомый!

— Стрелецкий десятник Аким. С чем ты, полусотник, пожаловал?

— Татей покрываете! Пришли взять. Ребята!

Аким с саблей и свечой в руках попятился в опочивальню. Увидел, как стражники втолкнули обратно в избу Харитона, попытавшегося выскочить в выдавленное окно. Свеча осветила его испуганное лицо, это был человек окончательно растерявшийся. Вдвоем они могли бы еще отбиться, но одному сопротивляться не имело смысла. Аким положил саблю, отошел к стене. Полусотник Мирон сел в передний угол; стражники заложили подушками выдавленное окно, засветили еще одну свечу.

— Где второй тать? — спросил Мирон.

— У нас татей нет. Есть гости, — хмуро ответил Аким.

- Чего же гость в окно полез? Где монах?

— Тут аз.Только сейчас Аким увидел маленького монаха в шубе поверх рясы. Под шубой заметен был горб, одно плечо выше другого. Мирон обратился к нему, кивнув на Харитона:

— Этот?

— Тот самый. Харитоном звать. А сбежал Неждан.

— Ну, десятник Аким, где Неждан? В окно сиганул?

— Не видел. Был тут, в избе.

— Ребята, обыскать двор. Пошлите за священником и старостой. А теперь, Аким, где дворянин Юрий Монастырский? Почему в Хлыново не вернулся? Чего молчишь?

— Монастырский для меня барин. Приказал мне вернуться, а сам сел на коня и уехал. Куда — не сказал.

— Врешь, старик, знаешь. Он тебя не раз отцом называл. Где он?!

— Не знаю.

— Вон как ты крутишь! Ребята!

Два стражника схватили Акима, вывернули руки, нагнули. Третий встал сзади с плеткой, ждал знака.

— Где Юрша? Молчишь? Десять горячих ему!

Стражник хлестал во всю силу, сопровождая удары выкриками: «Вьиих! Вьиих!» Аким беззвучно вздрагивал, после десятого удара выпрямился.

— Вспомнил? Говори.

Аким покачал головой:— Хоть убей, ничего не знаю.

Стражники опять нагнули Акима, но Мирон остановил их:

— Погодите. Ты... как тебя? Харитон, знаешь, где Юрша? Говори, пока плетей не отведал.

Тот начал торопливо объяснять:

— Когда Юрша отсель уезжал, говорил, что в Москву. Аким вернулся и сказал, что он в Троицкий монастырь подался. В монахи хочет. — Перехватив злой взгляд Акима, ответил: - Нечего на меня коситься! Влипли, теперь чего молчать!

Мирон согласился:

— Правильно! Когда уехал?

— Выходит, два дня тому...

И тут произошло самое неожиданное. Аким до сих пор не сопротивлялся стражникам, а тут вдруг раскидал их, схватил со стола саблю и с воплем: «Убью гада!» бросился на Харитона. Тот рванулся к двери. Мирон, вылупив бешеные глаза, заорал:

— Держи их! Туды растуды!

В дверях образовалась свалка. Аким вырвался из нее и вскочил на скамью. За ним увязались три стражника с саблями наголо, но первым никто нападать на решался. С полу поднялся Харитон, перепуганный, но невредимый.

— Вот везет дерьму! Жив! Сдаюсь! Не хочу вашей крови. — С этими словами Аким сошел со скамьи и воткнул саблю в пол. Его тут же связали.

В опочивальню вошел отец Нефед, привели старосту и конюха. Мирон начал допрос. Его интересовало, как Юрша относился к старосте, мужикам, бабам. Потом начал спрашивать, кто гостил тут, особенно про Харитона и Неждана. После допроса конюха и старосту высекли, отдали приказ беречь деревню, она отходила государю. О приезжающих сообщать в Броничи наместнику.

Потом поели, попили. Все, что понравилось из добра, забрали себе. Присутствующий при этом староста попытался удержать грабителей: мол, государево это теперь. Его вторично поучили — высекли.

Как рассвело, собрались уезжать. Акима с Харитоном посадили в возок, к ним забрался горбатый монах, и двор опустел.

Староста, кряхтя и держась рукой за спину, запер ворота, покричал конюха, но того и след простыл. Посчитал лошадей, оставшихся в конюшне. Пошел к дому, но остановился, испуганно перекрестился. Он увидел, что разрубленный пополам пес, лежавший у конуры, зашевелился, а из конуры вылез Неждан, посиневший, дрожащий, заикаясь, сказал:

— Никого нет? Пошли в дом, снега прихвати, растирать будешь. Чуть не замерз. Пес погиб, а меня спас, загородил. Никто не догадался в конуру заглянуть. Ты чего жмешься? Высекли?!

Примерно через час он, раскрасневшийся, сидел за столом, допивал и доедал, что осталось от стражников. Староста стоял перед ним и слушал его болтовню. А собравшись уходить, Неждан такое сказанул, что Михей обомлел:

— Нравится мне тут у вас, тихо. А стражников монах привел, ему недолго жить осталось. Опять же, барский двор в лес упирается. Так что мои людишки другой раз приходить будут, пока хозяева не появились. Ты запас еды и питья тут храни, убудет — пополняй, а больше тебя ничего не касается. Тутошнего конюха не меняй. Собаку новую заведи. Да запомни: ты ничего не знаешь. А то у нас ребята бедовые, ненароком придавить могут.

Староста видел, как Неждан вынул из-под поленницы плетеные снегоступы, перевалился через забор и исчез. Подошел Михей к частоколу, заглянул в щель: ничего не видно и следов нет...

Юрша остановился на постоялом дворе близ Троице-Сергиевского монастыря. Перекусив немного и отдохнув, он оставил стрельцу шубу, саблю, поколебавшись немного, отдал и нож. Главные ворота монастыря были закрыты, привратник пропустил его в калитку. Из каморки навстречу вышел и поклонился монах:

— С благополучным прибытием в нашу обитель. Как прикажешь доложить о себе?

Юрша назвал себя, монах недоверчиво окинул его взглядом — государев стрелецкий сотник и вдруг в простом темном кафтане — и протянул к нему опечатанную кружку:

— Пожертвуй на благолепие монастыря.

Он положил рубль серебром. У монаха сразу все сомнения исчезли, с благодарностью низко поклонился и поинтересовался, не будет ли у государева сотника каких пожеланий или приказаний. Юрша расспросил, как найти старца Пантелеймона, прибывшего из Кирилло-Белозерского монастыря.

Предстоящая беседа со старцем волновала Юршу, он еще и еще раз повторял про себя, что должен сказать старцу, что спросить у него. Он полагал — после этого разговора начнется новая жизнь, спокойная и однообразная. Однако сейчас благочестивые мысли постоянно оттесняли воспоминания о событиях недавних дней. Чтобы успокоиться и подготовить себя к беседе, Юрша зашел в Троицкий собор. Гулкая тишина храма нарушалась шарканьем ног десятка молящихся да невнятным чтением Евангелия перед гробницей Сергия Радонежского. Он долго молился. Но молитва не принесла ожидаемого успокоения. А когда народ начал собираться к вечерне и собор наполнился тяжелым гулом, поспешил к выходу.

В наступившей темноте с трудом нашел келью Пантелеймона и тихо постучался. Дверь отворилась, выглянул молодой послушник.

— Старец Пантелеймон тут обитает? Хочу получить его благословение.

Послушник отрицательно покачал головой:

— Немощен старец. Приходи завтра.

— Не могу ждать, брат. Много лет старец Пантелеймон был моим духовным отцом. Ныне я погряз в грехах. Жажду успокоения!

Послушник засомневался:

— Пойду спрошу...

— Скажи, что пришел покаяться бывший послушник его Юрий Монастырский.

Послушник скоро вернулся и впустил Юршу в маленькую келыо, увешанную пучками сухих трав и пахнувшую сеновалом. В переднем углу перед темной иконой еле теплилась лампада. На лавке под тулупом лежал Пантелеймон, белое бескровное лицо его и седая борода четко вырисовывались на темной подушке. Поверх тулупа лежала белая рука. Юрша, перекрестившись, прошел вперед, опустился на колено и поцеловал руку старца. Тот спросил глухим голосом, покашливая:

— Слушаю тебя, человече.

— Отче! Юрша я, был у тебя послушником в Кириллове. Ты меня благословил на ратный путь.

— Помню, помню... Встань, ко мне на лавку садись... Иннокентий, свечу поближе поставь... Посмотреть хочу... Спаси Бог тебя, Иннокентий... Все равно не вижу, туман в глазах, аки на болоте... Юрша... Вспомнил обо мне, ну и слава богу.

— По осени я в Кириллове был. Сказали, что ты в Троицком. Отче, в горе аз, нагрешил много, исповедоваться хочу тебе.

— Ну что ж, доброе дело... Иннокентий, поставь водички мне... Ступай в часовенку, помолись за нас грешных... Потом загляни... А ты, Юрша, погромче говори... Туговат на ухо я стал.

— Отче! Шесть весен минуло, как ушел я из Кириллова. В царевом войске стрелецким десятником был, теперь сотник. Подарки от государя и государыни получал. Поместье дали мне, дворянином сделали. И возгордился свыше меры. Боярскую дочь полюбил, и она меня выбрала, женихом назвала... Потом первая беда грянула... Отче, язык отнимается...

— Сотвори молитву, сын мой, и продолжай. Догадываюсь, умыкнул без родительского благословения. Велик грех, но Бог многомилостив. Продолжай.

— Отче! Случилось страшнее... Возроптал я на мудрость Всевышнего... Было и благословение родителя, и государь хотел идти сватом... Потом... Потом государь наш Иоанн Васильевич сделал мою невесту своей наложницей!

Юрша зарыдал и ткнулся лицом в тулуп. Пантелеймон положил руку ему на голову. Заговорил, когда тот перестал вздрагивать от беззвучного рыдания:

— Терпи, сын мой. Роптать великий грех... Ибо Господь знает, что творит... Он посылает наказания по грехам нашим... Не суди господ своих... их ждет кара небесная... Терпи и молись... Все минует, заживут раны души твоей...

Юрша не помнил, когда он плакал последний раз, да и вообще плакал ли. А тут вдруг слезы! Он не стыдился своей слабости. Он знал, что старец не осудит его, поймет. От спокойного голоса Пантелеймона, от его простых слов, а может быть, от нежданных слез стало легче на сердце. Появилась уверенность, что его не сломят испытания, какими бы они ни были. И дальше он говорил уже без волнения:

— И еще, отче, пришла беда, совершено великое зло: нарушена клятва, данная тебе, отче, о тайне сына великой княгини Соломонии.

Пантелеймон перекрестился.

— Кто клятвопреступник?

— Стражник Кирилловского монастыря Деридуб. Он рассказал все своему сыну Харитону. Харитон распустил язык. Нашлись люди, которые стали ворошить старое, принялись искать сына Соломонии. И нашли. Пришли и сказали, что аз, Юрша Монастырский, есмь сын великого князя московского Василия, старший брат царя Иоанна.

— Ты поверил и возгордился? О гордыня человеческая, влекущая к гибели!

— Отче! Я поверил, но не возгордился, а испугался. Поверил потому, что свежи воспоминания детства и отрочества. Меня не баловали ласками, а после смерти инокини Софии, мне тогда было без малого шестнадцать лет, я понял, что потерял самого нежного, самого близкого человека... Но то был сон. Потом прошли годы, мне никто не напоминал о прошлом, и я сам старался забыть об этом. Верой и правдой служил государю. А когда посторонние люди начали ворошить прошлое, я испугался, хотя и не робкого десятка...

— Кто эти люди? Опальные?

— Тяжело называть их! Опальные... Хуже. Проклятые Богом и государем! Лесные люди Кудеяра! Летом я ловил Михаила. Им воспользовались крымчаки, привезли его и затевали братоубийственную войну. Теперь именем князя Юрия хочет воспользоваться Кудеяр. Я знаю его силу и поэтому боюсь его. Боюсь не за себя, а за междоусобицу, могут потечь реки крови... Я пришел к тебе просить благословения. Человек слаб. От греха, от соблазна мне нужно уйти в монастырь. Принять схиму, умереть для светской жизни... Благослови меня, отче! Укрепи!

Юрша встал на колени перед ложем и поцеловал восковую руку старца.

— Большие испытания пали на тебя, сын мой. Но ты умолчал о своих греховных деяниях и помыслах...

Началась обычная формула исповеди: нарушались ли библейские заповеди, другие запреты, нравоучения. Юрша отвечал охотно и подробно и чувствовал, как исповедь очищает его, снимает с него тяжесть и наполняет душу радостью. Выслушав ответы, старец сказал:

— Властью, мне данной церковью нашей, отпускаю грехи твои вольные и невольные, в деяниях и помыслах совершенные. Налагаю запрет на уста твои говорить о великокняжеском происхождении. Родителей ты не ведаешь, а в Суздаль возили тебя, чтоб ознакомить с житием в обителях иных. Да сойдет на тебя благодать Господня! Да послужишь ты Всевышнему в ангельском образе. Аминь!

Последовала долгая пауза. Юрша подумал, что старец уснул, он стоял перед ним на коленях, боясь шевельнуться. Вошел Иннокентий и смиренно встал у двери... Старец тихо спросил:

— Иннокентий, это ты? Помоги мне сесть.

Бережно посадили его, худенькое, высохшее тело прислонили к стене. Отдышавшись, он произнес:

— Плохо дело, Юрша... Господь призывает мою душу, а бренное тело цепляется, не отпускает... Давайте помолимся... А завтра посетит меня игумен, скажу ему... В первую неделю поста постриг примешь... А пока молись... Налагаю послушание на тебя: иди на строительство лечебницы нашей монастырской вместе со всей братией, послушниками и доброхотами... Да милостью Божьей врачуется душа твоя... Иннокентий, дашь ему мантику искропану. Ночевать будешь у меня, вон лавка свободная, пока келью определят. А теперь давайте помолимся... Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...

На ночь Юрша остался в келье старца, Иннокентий постелил ему ветошку на скамейке, сам лег на другой, пододвинув ее к ложу Пантелеймона.

На следующее утро по негромкому призыву колокола Юрша с Иннокентием пошли к ранней заутрене, потом в трапезную — длинное деревянное здание вдоль монастырской стены позади Успенского собора. Здесь питались послушники и доброхоты, монахи имели свою трапезную. По случаю последнего дня масленицы подали наваристую ушицу. Разливал монах большим половником в общие миски на двоих и на четверых, ограничения не было, желающим охотно подливал добавки. Другой монах раздавал хлеб по большому ломтю каждому, хлебная добавка не полагалась.

Юрша ел с хмурым мужиком из одной миски, они быстро опорожнили ее. Потом Юрша выпил ковшик густого кваса, оставшийся хлеб отдал мужику. Тот пожалел его:

— Сразу видать, впервые ты. Есть надо до отвала. Начнется пост, туго будет. Утром просвирка да вода, в обед репа. Каша через день. Дело говорю, наедайся покамест.

Юрша удивился:

— Ты же вольный богомолец, тебя никто не держит. Не нравится, иди домой!

— Знамо дело, никто не держит. Только дома-то не лучше. И, опять же, ребятишек объедать стану. А тут, может, под конец работы денежку дадут.

Строительство больничного корпуса велось в дальнем углу монастыря, около братских келий. Юрша пошел к монаху, распределявшему работы. Тот подозвал парня с носилками и указал, откуда кирпич подносить к каменщикам. Пришлось поспешать — каменщики клали стены споро. Когда накладывали кирпич, напарник порывался рассказать, почему тут работает, но Юрша делал вид, что не замечает этого, не останавливаясь, продолжал работать. Однако ближе к полудню он понял, что таскать кирпич дело не простое, заболела спина и особенно сильно заныла раненая рука. Распрямившись и расправив плечи, он прервал работу. Напарник, воспользовавшись этим, начал рассказ, как он полюбил купеческую дочь, а она вышла замуж за его брата. С горя он подался в послушники.

Рассказчик не окончил, подошел монах, седобородый старик. С усмешкой тихо сказал:

— Устали? Ну, кто из вас еще не падает, с тем понесем.

Юрша с напарником принялись за работу с удвоенным рвением. Видел он, как в келью Пантелеймона прошел настоятель, опираясь па посох. Потом прибежал монашек-посыльный и отвел Юршу к настоятелю.

Вся остальная часть дня до вечерни прошла в бегах. После краткой беседы с игуменом Юрша направился к келарю, передал ему малый вклад, что привез с собой. Написал письмо в Поместный приказ о возвращении государю поместий, так как с частичным секвестром[3] игумен принять поместье не мог. После этого пошел на постоялый двор, отпустил стрельца в Москву и направился в собор к вечерне.

В этот вечер Юрша молился истово, многократно падал на колени, умолял Господа дать ему силы преодолеть искушения дьявола, потому что облегчения не наступило. Наоборот, он почувствовал жалость к себе, сожаление о содеянном! И видел в этом проделки врага человеческого.

Молитвы в соборе не принесли успокоения. Взволнованный и взбудораженный, он предстал перед старцем Пантелеймоном, упал на колени и покаялся в своих греховных сомнениях. Старец приказал пододвинуть скамейку, сесть около него и долго рассказывал, как его по молодости лет искушал бес, как он боролся с ним, с собственной гордыней, с заблуждениями. Иннокентий завесил окошко, чтобы поздний свет кого-нибудь не смутил, лег на лавке, повздыхал, поворочался и уснул, а старец все говорил и говорил. Воспоминания доставляли Пантелеймону удовольствие и придавали ему силу. Он реже останавливался, почти не делал пауз, а говорил ровным тихим голосом. Перед Юршей раскрывалась жизнь сильного человека, осмелившегося противоречить грозному великому князю московскому Василию; вместе с митрополитом Валаамом и Вассианом Патрикеевым посмел обличать его за развод с Соломонией, за что и был сослан в отдаленный монастырь. Потом тайно стал доверенным лицом бывшей великой княгини.

Прозвучал полуночный колокол. Пантелеймон перекрестился и лег, прервал свое повествование. Чужая жизнь развернулась перед Юршей, уменьшились собственные тревоги, отошли на задний план. Он успокоился, получив благословение старца, лег и уснул без забот и сновидений. О чем беспокоиться? Завтра начнется искони установленная размеренная монастырская жизнь.

Утренний колокол разбудил Иннокентия и Юршу, старец проснулся раньше, а может, и не спал всю ночь, погруженный в воспоминания.

Юрша оделся и направился к выходу, как вдруг дверь отворилась, и вместе с клубами пара вошли двое воев с факелами и обнаженными саблями, потом еще двое, Юрша отскочил к ложу старца, он понял, что пришли за ним. Потребовалась доля секунды, чтобы решить, сдаться ли смиренно, как подобает иноку, или... Вот скамья, ею ударить, как тараном, по стражникам. Тот, с факелом, плохо держит саблю, ее легко выбить из рук. А там, наверное, кони...

Вперед вышел старший с саблей наголо:

— Юрша Монастырский, именем государя...

Юрша нагнулся, чтобы схватить скамью и ринуться вперед, но произошло невероятное: старец Пантелеймон с неожиданным проворством вскочил с ложа, загородил собой его и, подняв руки вверх, воскликнул:

— Назад! Вон! Вон! Прокляну!

Его вид был страшен: живой мертвец в белом саване. Голова — череп, обтянутый кожей, с открытым ртом, изрыгающим проклятия. Вои попятились, Юрша, пораженный действиями старца, упустил момент нападения. В это время Пантелеймон покачнулся и начал падать. Юрша подхватил его легонькое тело. Опомнившиеся вои набросились на него. Он не сопротивлялся, ему скрутили веревкой заломленные назад руки.

К скамье, на которой лежал старец, подошел старший, Юрша узнал его — то был полусотник Мирон, и спросил Иннокентия:

— Это монах Пантелеймон? Ребята, взять Пантелеймона!

Иннокентий сокрушенно покачал головой, выпрямился и, перекрестившись, сложил руки на груди:

— Поздно уж. Его взял к себе Всевышний.

Монастырского вывели из кельи, кто-то надел на него шапку и накинул полушубок. Посадили в передок открытых саней. С ним сели двое в тулупах. Сани тронулись. Остальные вои вскочили на лошадей. Поезд двинулся к воротам мимо сторонящихся монахов, идущих к заутрене.

Ехали неровно; из Троицы неслись вскачь, потом перешли на рысь, дальше поплелись шагом. Рассвет приходил медленно, низкие облака задевали за вершины сосен. Юрша различил в утренней синеве, что всадники дремали в седлах, лошади под ними замучены и неухожены. Широкая спина возницы, возвышаясь на облучке, была неподвижна — и он спал. Вдруг зашевелился, гикнул, хлестнул кнутом, и кони помчали, сбросили дрему и всадники.

Возница загораживал Юршу от встречного ветра, но все равно холод начинал ощущаться. Руки, стянутые веревками, пощипывал мороз. Пальцы онемели.

На ухабине воротник тулупа одного из путников откинулся, это был полусотенный, он сладко спал. Юрша обратился к нему:

— Эй, полусотенный, проснись!

Мирон встрепенулся и выругался:

— Эка, дернуло тебя... Досмотреть сон не дал. А какая была баба... Чего ты?

— Тебе приказали меня живьем и в целости доставить. А до Москвы я без рук останусь.

— Они тебе теперь ни к чему. Отгулял.

— Трус ты, Мирон. Вас вон сколько, а меня одного боишься.

— Не так еще тебя, подкидыш, скрутить надо! Сейчас шубу с тебя сниму! Запомнишь Александрову слободу, выродок!

Он привстал и начал расстегивать кляпыши на шубе Юрши. Зашевелился второй тулуп, появилось маленькое личико с пегой бородкой:

— Голова, не дело затеял. Не моги издеваться!

— А тебе-то что, отче? Читай свои молитвы. — Мирон озлобился, но замысел свой оставил и отвалился на задок саней.

Неожиданный защитник окончательно высвободился из тулупа и ловко перебрался в передок к Юрше. Он был в монашьей рясе, маленького роста, горбат и кособок. Оказавшись сзади Юрши, завернул полушубок и попытался развязать веревки, но они не поддавались. Тогда, вынув из-за голенища нож, перерезал их со словами:

— Так будет лучше. Надевай полушубок как положено и отогревай руки.

Вернувшись на свое место и укутавшись в тулуп, он спросил:

— Ну как, отходят, или снегу подать?

— Спаси Бог тебя, добрый человек. Руки ты мне сохранил. Я узнал тебя, брат Иммануил, ты в послушниках у попа Сильвестра ходил.

— Да и сейчас хожу. Послушание выполняю...

Мирон расхохотался:

— Вот так, друзцы встретились! Ты уж, монах, скажи, какое послушание выполнял!

Иммануил обиделся:

— Эх, голова! Про тебя сказано: язык мой - враг мой!

— Язык мой вреда не сделал. А вот ты, монах, татя пожалел, руки развязал. А его не жалеть, а вон на первом суку повесить надо...

Иммануил сердито отвернулся и закрылся воротником тулупа. Мирону же ответил Юрша:

— Зря злобствуешь, полусотник. Меня благодарить должен. Под Александровом мог бы на суку так и оставить тебя. А я по недомыслию пожалел убийцу.

— Врешь, подкидыш! Не убийца я! Службу нес. А вот ты с татями знаешься! Я еще тогда подозревал, что ты за птица. Ан, государь раскусил тебя.

— Ошибаешься. Государь всегда меня жаловал. И теперь разберется, тебе же попадет.

— Нет, не надейся! Тебя на этот раз государь дыбой пожалует. Твой приятель Харитошка да Акимка сейчас там корежутся. Приедешь, тебе место уступят!

Юршу обдало холодом. Постарался спросить спокойно:

— Значит, мою усадьбу грабил? А гостя и слугу зачем взял?

— Бедно живешь, мало чего нашли. А за Харитошкой следили. Говорят, главный тать. А слуга небось немало ведает.

— А чего ведать-то? Обмиширились соглядатаи приказные.

— Не приказные! Хватай выше — святая церковь. А там не ошибаются.

До сих пор Иммануил вроде бы дремал, а тут прислушался и резко оборвал Мирона:

— Неладное болтаешь опять! Ой, язык лишний у тебя!

Полусотник обиделся, а может, испугался, замолчал. Монах что-то спрашивал Юршу, но он отвечал невпопад, думал, что сталось с Акимом и Харитоном.

Тут проехали деревню Талицы и остановились возле постоялого двора кормить коней. Юршу ввели в натопленную просторную избу, посадили в углу на лавку, Мирон приказал связать ему руки и ноги. Предосторожность была не лишняя, потому что, перекусив чем Бог послал, все стражники уснули, задремал и Иммануил.

Когда тронулись дальше, по настоянию монаха Юршу развязали. Отдохнувшие кони пошли веселее. К этому времени облака рассеялись, выглянуло низкое холодное солнце, на деревьях засверкали снежные узоры. Юрша невольно любовался холодной радостью природы и охотнее отвечал на вопросы Иммануила. Тот расспрашивал о Кирилловом монастыре, о том, почему Юрша не стал монахом, потом начал расспрашивать о детских и отроческих годах. Вопросы насторожили, монах явно пытался выведать что-то о его происхождении. Прежде чем прекратить разговор, Юрша прямо, без уловок спросил:

— Правду Мирон-полусотник сказал, что дом мой пограбили, а гостей взяли?

— Не ведаю. Ты его поспрошай.

На этом разговор закончился. Проехали Мытищи. За мытной избой с Троицкого тракта свернули направо, на дорогу вдоль Яузы-реки. Стало ясно — везли его в Тонинское. Сердце сжалось в предчувствии страшного и неминуемого. И все же, чем дальше ехали по Яузе, тем отчетливее вспоминалась поездка с Таисией... Вон на том обрыве конь ее шарахнулся, испугавшись зайца, и прижался к коню Юрши, а он обнял ее и поцеловал в щеку... А теперь везут его стражники как татя, а ее в это время, может, ласкает сам!.. Трудно поверить, что с тех счастливых дней прошло всего полгода!

К действительности он вернулся, когда впереди послышались крики. Лошади свернули и пошли в гору на берег. На повороте на секунду открылась Яуза. На расчищенном льду ее грудилась тьма народу. Посередине стена на стену шли кулачные бойцы, Юрша вспомнил, что сегодня прощеное воскресенье — неделя сыропустная, завтра Великий пост.

Монах остановил сани, сбросил тулуп, сказал Мирону:

— Государь, видать, на игрище. Пойду обрадую.

Во двор въехали через ворота со стороны церкви. Сразу мимо коновязей, конюшен завернули на зады к пытошной избе. Встретил их Мокруша, несмотря на мороз, в одной полотняной рубахе.

Юршу окружили спешившиеся стражники и подвели к крыльцу пытошной. Полусотник Мирон громко и значительно произнес:

— Мокруша, передаю государева преступника, вора из воров. Смотри в оба!

— Сам смотри. От меня еще никто не убегал. А тебе не всегда везет, можешь ко мне пожаловать. — Мокруша, ехидно улыбаясь, добавил: — Ну, пойдем, раб Божий, в мои хоромы. Ждали тебя с нетерпением.

Юрша достаточно слышал былей и небылиц про пытошную избу в Тонинском. Видел, как туда отводили провинившихся, как они возвращались оттуда в слезах, другой раз в окровавленных рубахах. Многие из них исчезали бесследно. А теперь и ему предстояло побывать в том аду. Вырвется ли?!

Первая половина избы не отличалась от обычной мужицкой, пахло в ней дымом и навозом. Печь, полати, скамейки, стол, даже икона и лампада в переднем углу. Отличие Юрша приметил в одном: посреди избы стояла широкая тяжелая, на пеньках кобыла-скамья. Рядом бадейка с водой, в ней отмокали розги. Здесь наказывали провинившихся за малую вину.

При появлении Мокруши и Юрши со скамьи встали три мужика, в красных рубахах с засученными рукавами. Один из них отворил дверь в другую половину. Там окон не было, освещалась она коптящей плошкой и тлеющими углями в небольшом горне в углу. Противно пахло потом, горелым мясом и дымом. Привыкнув к потемкам, Юрша разглядел четыре столба от пола до потолка, между ними вороты, рычаги, ремни — то была дыба. Рядом обширный стол тоже с ремнями и рычагами, по другую сторону — огромный пенек и широкий топор, как у мясника. Перед дыбой — кресло и аналой. По стенам скамьи, над ними развешаны плети.

Юрша рассматривал пытошную, а его рассматривал с веселым любопытством Мокруша. Он был одет в белую расшитую праздничную рубаху, подпоясанную красным кушаком. Синие шелковые штаны засунуты в начищенные сапоги. Волосы на голове и борода аккуратно расчесаны. Он дружески улыбнулся:

— Вон ты, оказывается, какой, князь Юрий Васильевич! Любопытствуешь? Ну что ж, милости прошу. Впервое довелось видеть? Вот это плети. Вот обычные, а эти подлинней. Вот многохвостка, при ее хорошем ударе кожа не выдерживает, лопается. С третьего удара мясо рвать начинает. А эти плети вроде кистеня, на конце свинчатка вплетена, ребра ей ломать: пять ударов — пять ребер пополам! Вот пилы — ноги, руки можно отпилить у живого. А это, — Мокруша подошел к горну, — жаровня. Многие плети выдерживают. Кожу сдираешь, а они молчат. А на жаровне, когда пятки начинаешь поджаривать, все орать начинают и сознаются, любой наговор на себя принимают. А это шкворни, ими, раскаленными, руки, ноги, бока, спину пришквариваем. А это вот клещики, ноготки срывать, зубы выдирать, ноздри рвать, языка лишать. А тут иголки разные глаза выкалывать, под ногти загонять и колья...

— Мокруша, я знаю, куда попал. Напугать желаешь?

— Прости, князь. Показалось мне: любопытствуешь ты. Вот и начал.

— Да и насмехаешься... Зачем князем величаешь? Полусотник назвал меня вором из воров.

— Э, Юрий Васильевич, князем тебя по делу называю. Я тебя давно знаю, по Кириллову еще моныстырю. Послушников многих видел, а ты выделялся, дядька у тебя был, наставник в высоком монашеском звании. Вины на тебе не было, ко мне не попадал. У меня на конюшне и кнуты и розги были. Нагляделся там на смирение монашеское. Крестится, перед тем как на кобылу ложиться, штаны натянет, опять крестится. Смех и грех.

— Веселый, я смотрю, ты.

— А как же, в нашем деле скучать нельзя, запаршивишь. Либо веселым нужно быть, либо злым, зверем. У меня же все помощники веселые. А как песни спевают!

— Что толку нашему брату от вашего веселья?

— Не скажи, князь. Толк есть. Людей мучают не ради мучения. Как раз столько, сколько прикажут. Эх, Юрий Васильевич, князюшка! Ты вон на меня зверем глядишь, а я как узнал, что про тебя речь, загорился. Жаль мне тебя стало, вон как жаль!

— Кроме всего, ты еще и жалостливый?

— Верно. Малым ребеночком жучков, паучков жалел. Лягушек у ребят отбирал да отпускал. Никого не обижал, зато меня каждый норовил обидеть. Мокрушей прозвали — в отрочестве часто мокрым просыпался, дразнили... Подрос, сдачи давать начал. А все ж на кулачках иль еще как нос кому расквасишь, иль зуб выбьешь — жалко человека, а содеянного не вернешь. Потом в конюхи подался, лошадей жалел, вон как. Бессловесное, а умное животное. В Кириллове монастыре конюхом был. Там велели монахов да послушников драть. Драл, хоть и жалко было. Там меня государь и приметил, к себе взял... Старца Пантелеймона поминали тут, привезут, наверное. А для меня стариков казнить — нож вострый.

— Не привезут. Преставился.

— Царство ему Небесное! Праведный старец был, по Кириллову помню. Да чего ж мы стоим? Садись вон на скамейку. Да шубу сними. У нас тепло, а иной раз жарко бывает. Ты вот не веришь моей доброте. А ведь я другой раз вольничаю! Вон иной начнет на жаровне людей клепать. Отца, мать, братьев за собой в петлю тянет. Ну и пожалеешь сердешных, ударишь посильнее аль шкворень добела нагретый чуть повыше сунешь. Глядишь, захрипел, замолчал. Вот был у тебя дружок Харитошка...

— Он тут?

— Вот на этой дыбе качался. Я его плетью погладить не успел, он все выложил про тебя: и кто ты, и откуда ты. Государь аж посинел. Кричит: «Говори, кто из бояр на Юршу виды имел?!» А Харитон твердит: «Кудеяр, мол, хотел царем его сделать. А кто из бояр, не ведаю» — «Нет, - кричит государь, — знаешь! Мокруша, — говорит, -- растяни и режь жилы!» Думаю, сейчас клепать примется. Растянул, подрезал... Заорал Харитошка, задохнулся, и все.

— Его убил нарочито?!

— Тсс! Не так громко.

— Кого ж ты испугался? Сам вон какой разговорчивый.

— Я потихоньку и с такими, как ты. Больше мне поговорить не с кем.

— На кого нарвешься. Другой на тебя донос сделает.

— С кем говорю, тому живым отсюда дороги нет, не донесет. Да и тебе, князь, жить осталось до вечера... Смотрю, не веришь! Это хорошо. Мелкие людишки услышат такое и сразу в слезы. Вон слуга твой камень-человек...

— Аким жив?! — Юрша подскочил и схватил Мокрушу за плечо.

— Убери руки, князь! Не люблю, когда хватают. Сиди, все расскажу. Аким верный слуга. У плохих людей таких слуг не бывает! Так вот он на жаровне твердил, что ничего не ведает.

А даже я знаю, что он тебя к инокине в Суздаль возил, к великой княгине.

Схватившись за голову, Юрша застонал:

— О боже! Все-то, все знают! И ты его выдал?!

— Нет, князь. Катов не спрашивают, им приказывают.

— Аким жив? Где он?

— Пока жив. Крепкий старик. Вон в углу видишь дверь? Это в подвал, там он.

— Мокруша! Прости, христианского имени твово не знаю. Проведи к нему, останусь жив, озолочу!

— Вот этого не могу, князь. С минуты на минуту государь сюда с игрища пожалует. Да и золота с тебя не получишь.

— Получишь, мое слово крепко.

— Знаю, что крепко, да вот ты мне не веришь, что твой выход отсюда вперед ногами.

— За что? Нет на мне никакой вины.

— Государю другое ведомо от твоего дружка... Ты вот не знаешь, почему тебя сюда доставили, а не в Разбойный приказ? Остерегаются. Бояр там много, всполошатся. Могут за тебя заступиться, к царице побегут. А государыня, дай Бог ей долгих лет жизни, жалостливой стала, как царевича Дмитрия родила. Другой раз татей освобождает иль в монастырь отправляет, чтобы Бога молили за царевича. А государь помалкивает. Зато стражники Разбойного приказа не дремлют, отпущенных ловят да кончают кого тут, в Тонинском, кого в царском селе Беседы. Там пытошная изба почище этой будет.

— Слушай, ты все знаешь. Скажи, чего от меня государь выпытать хочет?

— Немного. Он должен знать, какие бояре с тобой заодно. Назовешь, конец твоему мучению. За них примусь.

— Некого мне называть.

— Назовешь. Не ты, так Аким. Свои муки он выдержал. А велят перед его глазами тебя на куски рвать, все расскажет: и что было, и чего не было.

— Мокруша, ты не веришь моим посулам, так поверь — Бога буду за тебя молить. Выполни мою последнюю просьбу.

— Да недолго тебе молиться осталось! Ладно, выполню, говори.

— Сделай так, чтобы больше не мучился Аким.

— Хорошо, князь, уважу тебя. Не о себе просишь, а о слуге печешься! А теперь помолчим. Идут.

Действительно, дверь отворилась, вошел монах Иммануил:

— Кат, государь приказал вора на малый подвес. Сейчас пожалует.

Мокруша заторопился:

— Ладно, ладно. Ступай, монах, ступай. Тебе тут делать нечего. Ребят крикни. — И скороговоркой Юрше: — Сечь стану, расслабься, не так больно будет. И ори, стыду в этом никакого, а государю удовольствие. До жаровни дойдет, ноги боком держи. — И зашумел на вошедших:

— Чего встали? Валяйте!

Помощники дело знали: свечи зажгли в поставце, ковер от двери к креслу раскатали. Юршу раздели, в одних исподних штанах оставили, к дыбе подвели, ремни на руки и ноги накинули, ворот подкрутили, подвесили. Мокруша спросил, указывая на шрам на плече:— Это что у тебя?

Все было так стремительно, неожиданно, что Юрша не понял вопроса. Пришлось Мокруше дважды повторить.

— Татарская стрела отметила.

— Вона! Болит еще?

— Да хоть и болит. Ты больнее сделаешь.

Мокруша усмехнулся:

— То я по государеву повелению. А это татары. Ребята, ослабьте, чтоб на ногах стоял. Вот, ладно.

Появился подьячий, разложил бумаги на аналое, поставил чернильницу, по перу положил за уши. Иван вошел быстрым шагом, прошел, сел в кресло, распахнул шубу. Позади него стал боярич Федор Басманов, новый царский любимец. Иван сердито уставился на Юршу, тот выдержал его тяжелый взгляд. Каты стояли, опустив головы, они не имели права лицезреть царя. Иван зло, отрывисто вопросил:

— Почему не висит?!

Мокруша, не поднимая головы, ответил:

— Плечевая кость у него татарской стрелой перебита, государь.

На смелые слова палача Иван сверкнул глазами, но напоминание о казанском деле смягчило его:

— Ты больше наломаешь.

— Как прикажешь, государь.

— Пусть уйдут твои хваты... Вот, Юрша, где Бог довел свидеться. Будешь говорить так иль пусть Мокруша язык развяжет?

Продолжая смотреть на Ивана, Юрша спросил:

— О чем рассказывать, государь? Что знать хочешь?

— Для начала поведай, когда возымел дерзость считать себя из великокняжеского рода?

— Впервые услыхал от Харитона Деридуба, когда взял самозванца.

— И в благодарность отпустил Харитошку на волю?

— В этом виновен перед тобой, отпустил. Побоялся, что на дыбе все расскажет и погубит меня. А убить его не хватило силы.

Иван усмехнулся:

— За одно это повесить тебя мало. А как же ты, раб лукавый, осмелился поверить его брехне?

— Тебе, государь, признаюсь как на духу. Поверил потому, что и раньше бередили мне душу отроческие воспоминания. Лик инокини Софии, ее ласки и слезы надо мной.

Иван рассвирепел, вскочил, затряс кулаками над головой:

— Врешь, выблядок! Клевещешь на великую княгиню! Кат, огнем глотку ему заткни!

Мокруша взял раскаленный шкворень и пошел к дыбе. Иван так же быстро остыл, сел в кресло:

- Подожди... Кто такое подтвердить может?

— Никто, государь. Меня с ней оставляли наедине.

— Кто из монахов возил тебя в Суздаль?

— Старец Пантелеймон.

— Старый козел сводничал? Поторопился Господь прибрать его. Аким должен все знать. Мокруша, жив он еще?

— Жив. Послать за ним?

— Потом.

— Государь, — обратился Юрша, — что может знать стражник, охраняющий монастырский обоз? Ничего он не знал и знать не должен.

— Ой, горе тебе, Юрша! Значит, нет свидетелей твоего свидания с инокиней Софией? Значит — врешь мне, государю!

— Воля твоя, государь, верить или не верить.

— Два десятка плетей, чтоб не врал!

Мокруша выбрал плеть, взмахнул со свистом, подошел и начал не спеша бить. Юрша, ожидая первый удар, напрягся всеми мышцами. Плеть обожгла спину, боль жаром обдала все тело и застряла в голове. После второго удара боль со спины перелилась в голову. Вспомнил слова Мокруши и заставил себя расслабиться. На это хватило силы, но стон не сдержал.

Иван, схватившись за подлокотники кресла, подался вперед. Он не услыхал воплей, но стон достиг его ушей. Он видел, как после каждого удара искажалось лицо Юрши, наливалось кровью, видел обильный пот, катящийся по лбу. Мокруша действительно бил мастерски. Следы плетки не пересекались, а ложились рядом. Сразу после удара возникшая белая полоса постепенно краснела, на ней появлялись маленькие бисеринки крови, потом синела и надувалась желваком.

Иван считал удары, после пятнадцатого произнес:

— Хватит... Теперь понял: государю нельзя врать?

Тут произошло неожиданное: Юршу забила дрожь, лицо его посинело, посерело, и он вдруг уронил голову на грудь и повис мертвецом. Мокруша, привыкший ко всему, рванулся в угол, схватил бадейку и вылил на него воду. Тот продолжал безжизненно висеть. Кат связал кусок пакли, зажег ее и дым направил под нос. Юрша вздрогнул, затрясся и постепенно пришел в себя.

— Государь, — сказал Мокруша, — дозволь дать ему воды.

Иван, казалось, ничего не слыхал. Он с каким-то диким животным любопытством следил, как оживал человек. Когда Юршу перестала бить лихорадка и он обвел взглядом пытошную, царь, откинувшись на спинку кресла, произнес:

— Напой.

Юрша жадно выпил поднесенный к губам ковшик. Мокруша вытер его лицо и шею ширинкой. Помолчав какое-то время, Иван спросил:

— Теперь скажи, какие виды на тебя имел тать Кудеяр?.. Ну, что молчишь? Язык проглотил? Или еще полечить плетью?

Юрша ответил хрипло, с натугой:

— Не ведаю то, государь. Харитон поведал лишь, что послал его Кудеяр собрать сведения о сыне великой княгини, а зачем, не сказывал. Думаю, Кудеяр замышлял недоброе.

— То-то, недоброе! А ты замышлял доброе? Какое воровство готовил?

— Воровства не готовил. Хотел уйти в монастырь. Полагал посвятить себя Богу. Замолить свои прегрешения.

— Значит, были прегрешения?! А сообщники, други твои? Бросал?

— У меня не было ни друзей, ни сообщников.

— Опять врешь! Были! Называй! Кто?.. Ах, ты молчишь! Мокруша, кошки! Будешь отвечать? Говори, пока не поздно!

Палач сорвал со стены две многохвостные плети, сунул их в бадейку с водой.

— Ну, чего тянешь? Давай!

...Теперь Мокруша бил по нижней части спины. Первые удары показались менее болезненными, чем от плети. Но с каждым ударом боль возрастала. После пяти ударов палач поменял кошку. Краткий перерыв не принес облегчения, отчаянная боль все сильнее и сильнее заливала поясницу. Юрша потерял контроль над собой, он вопил, выл, а царь радовался:

— Так... Так!.. Говори... Кто?.. Кто научал?.. Стой!.. Ну, кто набрехал о великокняжестве?! Не отвечаешь?.. Бей!.. Засеку! Бей! Сильней! Сильней!

Иван пришел в исступление, вскочил, в такт ударам махал руками, будто в его руках плеть. Юрша последний раз рванулся и повис на ремнях. Царь сразу успокоился и, сев в кресло, послал Басманова за квасом.

Кат, отложив кошку, поливал водой Юршу, пока тот не начал приходить в себя. Потом взял с полки глиняную миску, налил густую жидкость на руку, начал растирать поясницу и спину. Юрше казалось, что на его спине разведен костер, кожа уже сгорела, начинают гореть внутренности. Он не почувствовал прикосновения Мокруши, но немного погодя жар начал стихать. Он вздохнул полной грудью, взгляд прояснился, он увидел царя, пьющего квас из серебряного кувшина, тихо попросил пить. Иван услышал, опустил кувшин:

— Давай ковш. — Мокруша зачерпнул ковш воды и понес Юрше.

Иван остановил его:

— Давай сюда ковш, квасу налью.

Мокруша удивился — царь редко разрешал пытаемых поить чистой водой, крепко соленой — другое дело. А тут дает кваса из собственного кувшина!

Иван допил квас, вытер пот с лица расшитой ширинкой и благожелательно обратился к Юрше:

— Вот так-то, со мной шутки плохи. Обманывать меня нельзя. Говори, кто из недругов моих пестал тебя, обещал великокняжество, прельщал престолом? Скажешь, поживешь еще. Так и быть, отпущу в монастырь.

Юрша глубоко вздохнул:

— Государь, как перед Богом клянусь: ничего я не замышлял! Ни с кем в заговоре не стоял. Всегда был готов служить тебе верой и правдой.

Добродушие Ивана как рукой сняло, он злобно захрипел:

— Опять! Не понял, раб презренный! Крутись не крутись! Бреши не бреши! А все равно все скажешь! Мокруша, жаровню!

Тот принес от горна жаровню с пышущими жаром углями. Повернул ворот, Юрша повис на ремнях, ноги оказались в пол-аршина от пола. Пока палач возился с приготовлением, Иван уселся в кресло:

— Сейчас ты лишишься ног. Не на чем будет подойти к престолу Всевышнего! Пальчики угольками станут и обломятся! Будет страшная боль! Побереги ноги, пока не поздно! Будешь говорить?

— Буду! Скажу! Был у тебя верный слуга без роду, без племени. Был около тебя либо мчался выполнять твое повеление. И ты хорошо ведал: он готов был с радостью отдать жизнь за тебя! И ты наградил его. Последняя милость твоя достойна великого царя — ты отнял невесту у него и опозорил ее! Любовь слуги к тебе была велика, он смирился и обратился к Богу, пошел замаливать и свои, и твои прегрешения. Но тут, на беду, открылось, что слуга верный — старший брат твой по отцу. И ты устрашился...

Мокруша стоял перед дыбой с раскаленной жаровней. Впервые он взглянул на царя в ожидании его приказа. Иван жестом отстранил его, произнеся:

— Подожди, мы любим слушать сказки.

— ...И ты устрашился своих ближних! Ищешь среди них измены, казнишь. Ибо сам не веришь величию своих замыслов, а окружающие не верят тебе. Казанский поход — великое деяние. Вся Русская земля поддержала тебя и укрепила твой царский титул. Русь ждет от тебя новых подвигов, а ты испугался своего слуги, ищешь измены, которой нет. Но твоя боязнь ближних своих родит измену, и ты убедишься в этом. Ты обвиняешь во лжи верных слуг своих. Верю — недалеко то время, когда обманешься сам и поверишь коварной лжи...

— И все? Конец сказки?

— Нет, не конец. За что ты мучаешь меня, за что казнишь? Клянусь вечной загробной жизнью — я не виноват перед тобой ни в чем! Если ты боишься, что люди, злые люди поднимут мое имя против тебя, — убей меня!

— Убить тебя просто. Шевельну пальцем — и нет тебя. Но ты просишь легкой смерти. Ты хочешь обмануть меня, спасти своих друзей, моих недругов. Не выйдет. Я придумаю тебе такую казнь — расскажешь все! Мокруша, разводи малый костер на большой жаровне! Будем на малом огне сжигать вора, пока не заговорит!

Через минуту на листе железа разгорелся костер, Мокруша на дыбе поднял Юршу повыше, засучил исподники выше колен. Пододвинул жаровню под ноги. Все происходило в тишине, слышалось только, как Юрша шептал молитву да Иван нетерпеливо постукивал пальцами по подлокотнику кресла.В этот момент отворилась дверь, к ней бросился рысью Басманов и оттуда произнес:

— Государь, помилуй! Рвется боярич Афанасий.

Иван сердито поморщился:

— Узнай, чего ему?

Басманов вернулся тут же.

— Гонец от государыни.

— Ну!

— Заболел царевич Дмитрий. Государыня Анастасия плачет и просит тебя вернуться в Москву. Второго гонца Адашев пригнал.

— Этому что?

— Просит дозволения показать царевича фряжскому лекарю.

— Гони гонцов назад. Выезжаю.

Царь встал с кресла и задумчиво смотрел на разгорающийся костер. Юрша, стиснув зубы, стонал. Мокруша осмелился напомнить:

— Государь, дозволь кончить.

Иван машинально ответил, качнув головой:

— Кончай.

Мокруша, отодвинув жаровню, схватил уже приготовленную удавку — раздвоенную намыленную веревку с двумя рукоятками, мгновенно вскочил на пенек позади дыбы и накинул удавку на шею Юрши. В следующее мгновение все было бы кончено. Но Иван вышел из задумчивости:

— Подожди, он же ничего не сказал! Среди седмицы приеду. В подвал... Не корми, не пои, пусть ослабеет. Сухих дров приготовь, сжигать будем. — Повернулся и ушел. За ним Басманов и подьячий.

Вбежали помощники ката, Мокруша распорядился:

— Снимайте... Кладите на стол... На живот! Ванька, медвежьего сала! А ты воды согрей и руки ему растирай...

Иван шел по двору быстрым шагом, шуба распахнулась, морозный ветер освежал разгоряченное тело, крупные снежинки таяли на лице и застревали в бороде. На крыльце его с поклоном встретил Афанасий. Проходя, бросил ему:

— Давай вина... Готовь возок... Со мной поедешь.

Афанасий отстал немного, передал приказания дворецкому.

Царь пошел на свою половину. В первой горнице с поклоном его встретила Таисия, в голубой бархатной шубке с горностаевым воротником, с массивной золотой застежкой, подарок государя. На голове венец с жемчужными поднизями.

Иван подошел, положил руки ей на плечи. Жесткие морщины разгладились на его лице, глаза потеплели:

— Уезжаю от тебя, лада моя, — он смотрел на ее большие глаза с трепещущими ресницами. — Ты спросить хочешь?

— Да, государь. Я никогда не просила тебя, а сейчас осмелюсь.

— Я выполню все, что пожелаешь.

— Государь, ты знаешь — у меня был жених.

Тень побежала по его лицу.

— Да, знаю.

— Он в пытошной избе? — еле слышно спросила Таисия.— Кто сказал?

— Сама видела, государь. Повезли в санях. Потом сани вернулись пустыми.

— В открытых санях везли?

— Да, государь. Его наказываешь из-за меня?

— В чем твоя вина?

— Он не посмел бы поднять на меня глаза. Я сама... когда спас меня от волчицы... — Таисия смешалась и опустила голову.

Иван привлек ее к себе и заглянул в порозовевшее лицо, она увидела его добрую полуулыбку, с которой он всегда говорил с ней.— Чего ты хотела просить у меня? Я обещал выполнить.

— Государь, не наказывай его. Отпусти в монастырь.

— Откуда ты знаешь, что он хочет в монастырь постричься? Ты виделась с ним?

— Да, госу...

— Когда?

— Когда уезжал в Казань. В Собинке.

— А потом?

— Потом он... Он больше не приезжал. А потом я не видела его.

— И что он сказал тебе про монастырь?

— Сказал: если забуду его, он уйдет в монастырь. И еще будто ты обещал быть сватом.

Иван усмехнулся. Опять притянул ее к себе и, обняв, тихо спросил:

— Ты хочешь повидать его?

Таисия с испугом отстранилась:

— О нет, государь! Избави Бог!

— Почему?

— Я боюсь... Боюсь его глаз!

— А... — Иван отпустил ее плечи и, отойдя к двери, крикнул:— Афанасий!

Вошел Афанасий, за ним слуга с лоханью теплой воды и ширинкой через плечо, потом Басманов и дворецкий, они ожидали за дверью, когда царь кончит разговор с боярышней. Таисия, поклонившись, хотела уйти. Иван задержал ее:

— Подожди, при тебе скажу. Афанасий, прикажи Мокруше, пусть завтра утром отвезет сотника Юршу в московский... монастырь Богоявленский за Ветошным рядом. Пусть скажет игумену: вклад богатый пришлю после. В охрану трех стражников выдели и возок крытый. Понял?

— Понял, государь. Сейчас пошлю.

— Не посылай. Сам скажешь. - Иван кивнул Таисии и принялся мыть руки.

Боярышня поклонилась:

— Благодарствую, государь мой, — и вышла.

Тихий вечер опускался на село Тонинское. На дворцовом дворе крутились верховые стрельцы и стражники с зажженными факелами. Государь сел в крытый возок с Басмановым, Афанасий — в другой. Открыли ворота, стрельцы построились парами. Тут бы отъезжать, но Басманов высунулся из возка и сказал ближайшему стрельцу:

— Быстро из пытошной Мокрушу, государь кличет.

Стрелец с места в карьер. Мокруша прибежал в исподнем, на ходу застегивая шубу. Иван громко спросил задыхающегося палача:

— Афанасий сказал? В какой монастырь везти?

— В Богоявленский, что за Ветошным...

Басманов неожиданно с силой схватил его за воротник шубы и втащил в возок. Мокруша услыхал шепот царя:

— Повезешь не в монастырь, а ко мне в Беседы. Будешь ждать там. Понял?

— Понял, государь... Ждать в Бесе...

— Тихо! Знаешь только ты. Ступай... Трогай!

Задержку поезда никто не заметил.

Первая неделя Великого поста выдалась вьюжная. Выло, крутило с понедельника и днем и ночью. Обитатели хором на улицу нос не казали. Отец Михей для богослужения приходил во дворец. В слове пастыря особенно нуждался Прокофий. Он со дня на день чувствовал себя все хуже и хуже, временами терял сознание. Собирались соборовать, да без Афанасия не решались. А он как уехал с государем вечером на заговенье, так три дня о нем ни слуху ни духу. Гонца погнали, и он не вернулся. По деревне ходили слухи о сбившихся с дороги, замерзших.

Но к вечеру четвертого дня молодой боярич вернулся. Мария и Таисия встретили его в слезах, хотя и обрадовались несказанно. Без него сплошные беды: боярину Прокофию стало совсем худо; три дня тому девка Настька к деду отпросилась, ушла и сгинула. Пошли к ее деду на пасеку: деда нет, изба сгорела...

От умирающего отца Афанасий прошел в свою светелку с женой. Прикрыв дверь, сел на лавку и сказал:

— Беда, Маша, около нас ходит. Государь гневается. — И шепотом, пригнувшись к уху жены, продолжал: ~ Юрша Монастырский, Мокруша и стражники пропали. Государь их не в монастырь, а в свое село Беседы отправил. Ты смотри, никому об этом! А они от нас выехали, а в Беседы не приехали. Пять сотен стрельцов искали их по всем дорогам, и я с ними. А где в такую вьюгу следы сыщешь. С десяток воров поймали. Там же в лесу повесили их. Троих в Разбойный приказ отправили, один, правда, сбежал. Их сразу не кончили, сказали, будто знают, где зимой притоны разбойничьи. Пока пытали, пока стражников послали, в притонах никого не нашли, да и сами притоны углями обернулись. Говорят, к нашему Сургуну тоже посылали. И его изба сгорела. Тут еще Настька сбежала... Вишь, дела-то какие! А государь места себе не находит, гневается. Стрелецкому голове жезлом глаз выбил. Меня матерно облаял и выгнал. Потом с ним вроде как припадок случился. Заболел он. Знахарей, фряжских лекарей призвали, а ему все хуже и хуже. Говорят, при смерти. Царевичу Дмитрию будто бы крест целовать собираются.

Мария охала, пугалась, заплакала даже, потом спросила:

— А как царевич-то? Ведь он тоже болел.

— Царевичу ничего. Думаю, государыня Анастасия слукавила, от нас государя заполучить хотела. Слышал стороной, она на тебя грешит, про Таиску не догадывается.

Мария перекрестилась:

— Избави Бог от таких подозрений! Ой, хозяин, и у нас тоже беда!

— Да это ничего, может, к лучшему. Государь отца недолюбливал.

— Не про отца разговор. Мне девка одна призналась: Таиска понесла!

У Афанасия перехватило дыхание:

— О! Государевыми родичами будем?

— Да ты что, никак обрадовался?! Это же петля на нашу шею! Ты что, забыл о княжне Щенятевой?

— А чего с княжной-то? Ну, по молодости лет государь ездил к ней. А потом женился на Анастасии, а княжна с горя зачахла.

— И вовсе не так было. Княжна тоже понесла, а Иоанну тогда пятнадцати не было. Она на него надежду имела и шепнула ему о ребеночке. Он тут же на кровати вынул нож и вспорол ей брюхо, она умерла в муках. А потом князя со всей семьей угнал в Верею на жительство.

Эту ночь в опочивальне Афанасия долго не гас свет, гадали и рядили, что делать.

На следующий день умер боярин Прокофий. После его похорон во дворец зачастила из села бабка Рогулька. Потом стало известно, что боярышня тяжело заболела.

Среди поста Афанасия вызвали в Москву. Вернулся через седмицу. Тайно рассказал Марии, что целовал крест царевичу Дмитрию. Государь дюже плох. А среди бояр да князей раздор и смута. Многие против рода Захарьиных-Кошкиных. Владимира Старицкого, двоюродного брата государя, на престол прочат. Ежели Старицкие возьмут верх, из Тонинского, наверное, выгонят. Так что нужно собираться в Собинку, пока не поздно.

В эту зиму и весну Афанасию не везло. Началось с исчезновения сотника Монастырского. Потом оказалось, будто бортник дворцовый Сургун с ворами сносился. От Разбойного приказа спасся — вместе с внучкой бежал. Зато из села Тонинского человек пять мужиков забрали, трое сгинули, а двое изуродованными вернулись. Не работники теперь, в нищую братию подаваться им придется. В Москве на покойника Прокофия кивают: мол, глядел плохо. А теперь и на него, Афанасия, косо смотреть будут! И опять же сразу после побега Юрши государь заболел. С этого иль чего другого? Тут же по Москве слушок пополз, что сотник вовсе и не подкидыш монастырский, а сын великой княгини Соломонии. Правда, за такие разговоры хватали и тащили в Разбойный приказ, рвали языки или закапывали в уши расплавленный свинец. Так что особо не разговоришься. Однако Афанасий такие разговоры слышал, сам видел, как государь распалился, когда доложили, что беглеца не поймали, и жезлом выбил глаз стрелецкому голове. Надо полагать, не простой беглец, раз так разгневался.

Из-за всего этого Афанасий опалы боялся — ведь выехал-то Юрша из Тонинки!

А тут по весне еще беда. На третий день Пасхи ребятишки обнаружили на подтаявшем снегу четырех убиенных, в одном по одежке признали помощника Мокруши. А другие оказались раздеты, надо полагать, это были стражники. И нашли их, на беду, в овражке близ росстани Тонинской дороги и Троицкого тракта.

Тут Афанасий поспорил с женой. Мария сказала: похоронить убиенных, и все, мало ли убивают на больших дорогах. Афанасий же настоял на своем. Поставил охрану около мертвых, приказал всю округу обыскать, а сам поскакал в Разбойный приказ к боярину Ногтеву, приказному голове.

К вечеру вернулся, радостный и здорово во хмелю. Расцеловал жену:

— Умница ты у меня. Правильно рассудила: нет Москве дела до стражников убиенных. Живых хватает. Там такие дела!

И поведал Марии: государь поправился. Но во время болезни дал обет: ежели поправится, всей семьей ехать в Кириллов монастырь и возблагодарить Господа и всех святых. Повидаться со старцами и получить от них благословение. Решено поехать на Троицу. Потому сейчас во всех приказах дел по горло, путь не близкий — чинят дороги, готовят струги. Но самое главное, чему возрадовался Афанасий, — его государь самолично включил в свою свиту, в сопровождающие за его вернорадетельство.

Марию интересовало другое, она пожелала уточнить:

— С женой?

— Чего с женой? — не понял Афанасий.— Ишь, бражник бестолковый! Поедешь один, спрашиваю, или и меня возьмешь?

Тот заморгал безресничными веками:

— Списки сам видел. В одном — бояре с женами и домочадцами, аз в другом...

— Вот то-то, в другом! — И барыня ушла во гневе.

Поезд государя проехал по Троицкому шляху, не заезжая в Тонинку. Потянулись дни, недели. Барыня Мария не могла оставаться в неведении, она начала наведываться к подругам в Москву, куда чуть ни каждый день прибывали гонцы от царя. Там она и узнала, что путь до Кириллова длился без малого три седмицы, что двинулись в обратный путь на Рождество Иоанна Крестителя, 24 июля. С этого дня гонцов не было до Сергиева дня — 5 июля. А на Сергиев день стало известно, что государь уже в Троицком монастыре, завтра его встречают в Москве. Под большим секретом гонец сообщил, что государь пребывает в великой печали — дорогой умер наследник, царевич Дмитрий. Этот секрет к вечеру стал известен всей Москве.

Афанасий приехал после, дня через три, и рассказал подробности гибели Дмитрия. От Кириллова плыли по Шексне на стругах. Под вечер остановились на ночлег около неизвестного села. С царского струга положили сходни. Первыми сошли на берег царь с царицей. За ними мамка, боярыня Ксения, несла наследника, ее под руки поддерживали два стольника. Под ними сходни соскочили с борта струга, и все оказались в воде. Дмитрия, завернутого в одеяла, выронили, его подхватило течением. Пока вытаскивали боярыню да стольников, про Дмитрия позабыли, а когда хватились, его отнесло далеко. За ним кинулось несколько человек, в том числе и он, Афанасий. Он подплыл первым, схватил намокший, утопающий сверток и сам вынес наследника на берег. Но Дмитрий оказался уже мертвым.

Пошли разговоры, что сходни столкнули нарочно. Стали искать виновных. И в ту же ночь по приказу Ивана стрельцы утопили в Шексне обоих стольников, мамку и троих мужиков, клавших сходни. Еще чуть бы и Афанасий не последовал за ними. Его схватили со всеми вместе, однако за него кто-то заступился.

— От кого поклеп пошел? Все на берегу видели, как я выловил ребенка! — сокрушался Афанасий. — А боярин Ногтев отпустил и сказал, чтобы я государю на глаза не попадался. За что?!

Мария возмутилась:

— Тебе всегда выскочить нужно! Зачем полез? Вместе с другими бегал бы по берегу да охал.

— Как же не лезть! Бросились в реку, а плавать не умеют, плескались лишь. Но я и обошел их...

— Вот и обошел на свою шею!

— Истина, Марьюшка. Говорят, ныне государь всех в злом умысле подозревает. Своего наставника, отца Сильвестра, признавать перестал. Опять же Адашева. Потому что они царевичем пренебрегали. Теперь, говорят, особо приближенные стрельцы по ночам в дома заходят, бояр, думных дьяков берут, и в Разбойном приказе они исчезают. В ночь-полночь могут и за мной...

— Опомнись, Афанасий! Ты-то чего трясешься? Какая вина на тебе? Крест царевичу первым поцеловал...

— Так-то так, а поберечься надо. Добро, какое там ни на есть, в Собинку помаленьку отправлять надо. Мало ли что по злобе аль по дурости наговорить могут. Опять же, внучка Сургуна, этого татя, колдуна старого, у сестры приближенной девкой ходила, чуть ли не подругой была... Ну а Таисии как здоровье?

— А чего ей станется! По лугам за цветами с девками носится.

На селе в конце лета самая страда; нужно и сено убирать, и хлеб молотить, и репу копать, и капусту рубить. А Афанасию ни до чего дела нет — либо спит и день и ночь, либо запрется один в светелке и пьет хмельное. Ждет, что вот-вот за ним приедут и поволокут на дыбу пытать. Жена его Мария не знала, что делать с мужем, почему на него страх нападает. Другой раз вскакивает среди ночи, хорониться начинает от стражников государевых. А то вдруг примется орать благим матом — почудилось ему, что на дыбе он.

Мария кропила его святой водой, приглашала бабку-ворожею, та наговоры читала. Не помогало. Советовалась с отцом Ираклием, молебны служили. В моменты просветления священник беседовал с ним. После такой беседы Афанасий два-три дня тоскливо бродил по дворцу, потом опять напивался. Мария пробовала все хмельное запирать. Афанасий безотвязно ходил за ней, умолял дать глоток, на колени становился. Бросала она ему ключи в сердцах: «Ступай обжирайся!»

Чтобы избавиться от такого наваждения, Мария занялась дворовым хозяйством. При ней все взвешивают, все измеряют: варения варят, солят, квасят впрок на зиму. Чтобы барыне угодить, дворецкий с ног сбился. А не угодишь, плетей заработать можно, она на такое щедрая.

Перелом в жизни произошел в августе на Преображенье. Близ полудня загремели ворота, на двор въехали с десяток стражников и царский посланник. Афанасий только проснулся и еще напиться не успел, встречал посланца в горнице. Ноги плохо держали его, пришлось ухватиться за стол.

Вошедший перекрестился на киот, поклонился хозяину:

— Много лет жить тебе во здравии, Афанасий Прокофьевич. Государь наш Иоанн Васильевич послал меня, недостойного, уведомить тебя, что он глубоко огорчен смертью верного слуги своего, смотрителя дворца, твоего отца боярина Прокофия. Царство ему Небесное!

Первоначальный испуг отходил, Афанасий обрел способность слушать и видеть. Витиеватая речь посланца никакой угрозы не содержала. Теперь он разглядел, что перед ним Спирька, государев постельничий, разодетый княжичем: атласный охабень, застегнутый на золоченые кляпыши, с воротником, шитым жемчугом. Борода коротко стрижена на фряжский манер.

Из дальнейшей речи Спирьки Афанасий уразумел, что государь назначил нового дворцового смотрителя, а Афанасию надлежит вернуться в родовое имение Собинку, готовить там воинов и ждать вызова в поход. Он возликовал, страхи рассеялись, в ногах появилась крепость, стремительно подошел к Спиридону и обнял его. Тот пытался договорить:

— ...а всю живность и недвижимое по спискам сверить. Для чего дьяка привез...

— Хватит о деле! Спиридон Авдиевич, дорогой мой! Как я рад тебе! Вот пусть подьячие списками занимаются. А мы, эх, и попируем!

— Погоди, барин. Пир от нас не уйдет. У меня к тебе особое дело есть...

И опять слабость охватили ноги и живот. Отошел к скамье.

— ...Прости, что не присылаю сватов, как дедами заведено, знаешь почему... Так вот пришел сам сватать сестру твою Таисию.

Афанасий вздохнул тяжело — не одно, так другое... Выдохнул:

— А как же... — и не договорил, даже рот открыл.

Спиридон понял его и ответил почему-то шепотом:

— С его разрешения приехал.

Афанасий удивился про себя: «Все знает, а сватается? К чему бы это?» Но спросить не решился, сказал смущенно, не по делу:

— Она больная ведь...

— Слушай, барин, я не хуже тебя знаю ее болезнь! Ты мне одно скажи: согласен иметь меня зятем?

— Это же... ведь... как же... — крутил Афанасий, не находя нужных слов. Спиридон стоял на своем:

— Жду. Согласен или нет?!

— Так я-то что. Ее нужно спросить...

— Ее спрошу. А ты, значит, согласен? Ладно. Зови Таисию Прокофьевну... А сам готовь перекусить чего.

Афанасий вышел озлобленный на себя: растерялся, понимаешь! Не оборвал нахала! Но и то, как оборвешь! Государев гонец. А, ладно! Пусть Таиска сама решает!

О приезде Спиридона девки тут же сообщили Таисии. Она боялась за брата. Но девки подслушали и донесли о мирном разговоре. Испуг прошел, теперь ей хотелось как бы невзначай встретиться со Спиридоном и расспросить его. А тут приходит Афанасий и говорит, что тот сам с ней говорить хочет. Брат возмутился:

— Ты никак обрадовалась? С чего бы? Спросила бы, о чем говорить он собирается!

— Скажи о чем?

— Свататься приехал!

Таисия нашла силы показаться равнодушной:

— Ишь ты, удивил! Он еще в прошлом году сватался.

Спиридон встретил Таисию низким поклоном и длинным приветствием и пожеланиями. Она окинула взглядом с ног до головы. Подумала: «Петухом вырядился! А вообще правы девки — добрый молодец! И речь держать умеет». Ответила ему кивком головы со словами:

— Благодарствую тебе, Спиридон Авдиевич. И тебе желаю здравия и многих лет жизни.

Он смотрел на нее, даже приоткрыв рот. Кофточка расшитая и легкий темный сарафан прикрывали ее тонкую, мальчишечью фигуру. Темно-синяя шаль, накинутая на плечи, подчеркивала бледность похудевшего лица. Глаза еще больше стали, еще синее. Черные ресницы, будто стрелы, вонзились в его сердце. Белой лентой перехвачены волосы на голове и в косе белые ленты. Хоть и не видел на ней ни одного украшения, но показалась она ему усыпанной бриллиантами!

Под восхищенным взглядом молодца слегка порозовели ее щеки. Чтобы скрыть невольное смущение, она прошла, села на скамью. Он продолжал стоять на том же месте. Таисия улыбнулась:

— Так и будешь молчать? Говори, зачем видеть хотел?

Спиридон шагнул к ней, прижал руки к груди, заговорил вначале отрывисто, потом, справившись с волнением, складней:

— Боярышня Таисия Прокофьевна! Много на небе звезд рассыпано, но одна ярче других! Много на свете красных девиц, да только ты одна мне по сердцу! Как увидел тебя впервые, замерло сердце молодецкое. Каюсь: грешный человек я, много дури в голове, но как вспомню тебя, чище становлюсь. Таисия Прокофьевна, другой раз сам на себя удивляюсь. Кроме государя да Господа, никого не боюсь, а перед тобой робею. Много бурь-ураганов пронеслись над нашими головами, но ничто не разобьет мою любовь к тебе! И пришел я просить тебя стать моей женой! Все сделаю, чтоб полюбила ты меня! Верным рабом твоим стану... Есть в Вологодчине деревенька у меня. Государь отпускает, у него новый постельничий теперь. А мы уедем к родителям моим, там и поженимся.

— Увидел Спиридон, как побледнела Таисия, остановился на полуслове:

— Что-нибудь не так сказал, лада моя?!

— Все так, Спиридон Авдиевич. Все складно сказывал. Благодарствую тебе. Но быть твоей женой не могу. Вовеки будет стоять между нами грех мой великий, невольный. Единственная дорога передо мной — в монастырь...

— Ой, не сказывай мне о монастыре! Твое ли дело монахиней быть? Ты погляди на себя, ты еще дитя малое! Жизни не ведала, да и любви тоже! Вот перед иконой святой клянусь, Таисия Прокофьевна, ни словом, ни намеком не вспомнить ни о чем плохом! Боярышня, около государя проживая, не вольны мы в поступках своих. И греха за то на нас нет. Обвенчаемся и около родителей моих начнем новую, тихую жизнь...

— А не боишься ты, что смеяться над тобой будут после первой ночи?

— Несдобровать тому, кто осмелится посмеяться надо мной али над тобой! А насчет бабьих разговоров-пересудов, так у меня мало крови, что ль? Смотри!

Не успела Таисия глазом моргнуть, как Спиридон выхватил нож и ткнул в левую руку. Оставшаяся после ножа белая полоска начала покрываться кровяными бисеринками, потом кровь потекла струйкой. Таисия вскрикнула:

— Оглашенный! — кинулась к двери: — Пелага!.. Тряпицу чистую, подорожника листика два вымытых! Спиридон Авдиевич руку повредил. Быстро неси!

Вернулась к Спиридону, взяла его руку, зажала рану:

— Надо же! Крови не жалеешь, сколько на пол натекло! — И, склонившись над раной, зашептала наговор: — Берусь благословись, на все стороны перекрестясь, за ключи, за замки золота червонного. Запираю, замыкаю теми ключами-замками воду в реках, ручьях, родниках, запираю руду в ране, руду горячую! Как с неба синего дождь не капает, так и у раба Божьего Спиридона руда горяча остановись. Мое слово крепко!

Вошла девка. Таисия взяла у нее кусок полотна и подорожник, жестом приказала выйти, а сама принялась за перевязку. Спиридон от заботы такой готов был в пляс пуститься. Таисия охладила его радость:

— Видать, правда, зело государя любишь, ежели мой грех покрыть готов.

— Не ради него, а ради тебя, Таисия Прокофьевна! Люблю тебя больше всего на свете! Готов жизни лишиться, чтоб доказать тебе это! — Таисия закончила перевязку и отошла. Спиридон поцеловал повязку. — Готов руки, ноги порубить, лишь бы твои руки лечили мои раны!

Слушала Таисия речи льстивые, горячие от молодца ладного. На секунду поверила в возможность счастья желанного. Но взял Спиридон ее за руки — и опомнилась, отшатнулась и снова заговорила, что о монастыре она помышляет, а не о свадьбе. Да опять же, как об этом толковать, когда всего ничего прошло после смерти батюшки...

Но не хватило духа, крепости у Таисии ответить решительным отказом. Потом она оправдывала себя тем, что пожалела добра молодца. А может, больше себя пожалела? Умолял он ее не думать о монастыре. Согласился ждать до будущей Пасхи. Тогда приедет, заберет Таисию и сыграют они свадьбу на Красную горку.

Не стала Таисия спорить с ним. Понадеялась, что время излечит его любовное наваждение. Да и ссориться с ним не хотела, а решила расспросить его.

— Спиридон Авдиевич, тебе в Москве многое ведомо. Скажи по чести, что случилось с сотником Монастырским? - Спиридон нахмурился, Таисия поспешила пояснить: — Спрашиваю потому, что я виновата в его несчастье. Погубила я его. Сказала государю, что он жених мой. Сними тяжесть с моей души, расскажи все, что тебе ведомо.

— Лучше бы ты не спрашивала меня об этом, Таисия Прокофьевна. Врать тебе не могу, правду скажу. Но заклинаю — никому ни слова об этом. — Приблизившись, зашептал: — Не вини себя. Взяли его на дыбу за воровство...

— Какое же воровство? Ведь он же любимым служкой у царя был?!

— Был, но кривил душой. С татями путался.

— В монастыре он или пытали и казнили его?!

— Ой, голову снимаешь с меня, боярышня! Не казнили... Бежал он. Как, куда — никому не ведомо. Таисия Прокофьевна, Боже тебя упаси кому сказывать это!

— Спаси Бог тебя, Спиридон Авдиевич. Снял ты с души у меня тяжесть великую. Вот перед иконой памятью матери клянусь хранить вечное молчание. А тебе благодарствую, что по-честному ответил мне.

Таисия хотела спросить Спиридона, может, опалился государь на Юршу из-за его родичей, но не решилась. Она полагала на этом закончить свидание и уйти, но Спиридон удержал ее:

— Таисия Прокофьевна, я тебе сказал все, о чем молчать должен. Скажи и ты мне по совести: люб тебе по-прежнему Юрша Монастырский? Ждешь, что придет он к тебе?

— Не жду! Как я могу его ждать? Больше скажу тебе, открою тайну сокровенную: после Казани, как зажила рана, приезжал он. Хотел увезти меня отсюда, да отказала ему. Загоревал он и решил уйти в монастырь. Из монастыря его и взяли...

В этот вечер у барича Афанасия был большой праздник. Угощали всех: и стражников, и дьяков, и дворню. Никто только не знал, по какому поводу, но все пили вдоволь и с удовольствием, славили хозяина.

Афанасий и Спиридон считали, что произошла помолвка, и пили как родичи. Выходила к ним Таисия, уговорил ее брат на обряд целования. Впервые поцеловала она Спиридона, охмелел он от этого больше, чем от выпитого вина...

Не праздновала только барыня Мария, сказалась больной. Подслушала она речь царского вестника и в слезах ушла в свою горницу. Поняла она, что по воле государя обрекалась до конца жизни находиться в далекой Собинке, вдали от друзей и знакомых! И тогда у нее родилось подозрение, что ссылаются она и Афанасий по вине золовки Таисии. Ее грех навлек на них изгнание! Про свой грех она забыла начисто.

Часть пятая. КУДЕЯРЫ

Тогда, ранним утром на масленицу, оставив в хлыновском имении старосту Михея, Неждан побежал на снегоступах по лесным сугробам. Плетеный стегоступ похож на овальное дно корзины. Чтобы два таких дна, привязанные к ногам, не цеплялись, нужна сноровка. Неждану ее не занимать.

Зимнее утро в лесу встретило белой тишиной. Спугнутый им заяц белым комочком укатился под опушенную снегом елку. Стая снегирей красными яблоками пересыпалась с дерева на дерево, стряхивая снежную пыль. Две вороны, оставив свои дела, сидели на корявой березе и, склонив набок головы, следили за бегущим человеком. Неждан все замечал, но жизнь леса не отвлекала его, глядеть надобно в оба, не то попадешь в какую-либо яму или наткнешься на пенек.

Миновав лощину, Неждан пошел по осиннику. Увидев перепутанный бурелом, обрадовался — узнал знакомое место.

И вдруг остановился. Неподалеку шла свежая лыжня. Не приближаясь, присмотрелся. Нет, не совсем свежая — лыжник прошел еще затемно — вон зацепил корягу, а там в последний момент отвернул от ствола поваленной сосны. Это мог быть кто-то из местных, а может быть, чужой. Осторожности ради Неждан побежал вдоль лыжни, сдвинув мурмолку, открыл ухо. Все внимание вперед и в стороны: особенно — в стороны, засада — страшная штука.

На этот раз обошлось. Шикающий звук донесся спереди. Несколькими секундами позднее стало ясно: по той же самой лыжне шел ему навстречу человек. Неждан укрылся за приземистой сосенкой, расстегнул кляпыш свитки, поправил нож и замер.

Вскоре за деревьями замелькал человек. Шел он размашисто, быстро. Крыльями бились распахнутые полы полушубка. Неждан узнал конюха Вуколу. Пропустил его, присмотрел, нет ли за ним кого, потом окликнул.

Вукола остановился, испуганно озираясь. Неждан вышел из-за сосны:

— Это я, Неждан. Подь-ка ближе... Куда бегал?

— Ой, напугал! Думал, ведь тебя того... — Вукола обобрал наледи на усах, мешающие говорить. — На лежбище ходил. Предупредить. А там уже знают.

— Что делают там? — спросил Неждан.

— Так... не сказали. Меня пытали: на каких конях прибегали стражники, возок какой. При мне за подмогой послали.

— Кто на лежбище остался?

— Такой, одноглазый, Дергач вроде. Сказал, что дождется подмоги и уйдет. А мне велел опять запас делать: сухарей, луку, чего другого. А знаешь, как страшно.

Неждан успокоил:

— Страшиться нечего, а остерегаться надо. Михею я сказал, кто мы. Велел тебя на конюшне держать. Он с нами ссориться не станет. Ну, до встречи... Да, постой. По метели ходи. Смотри, как наследил.

— Я свое дело знаю. Это по лесу. А у села и лежбища моих следов нету.

— Ладно. Беги.

Теперь Неждан знал, что доглядчики не проморгали стражников, а по слабости не сцепились с ними. Правильно сделали. Теперь следят, куда повезли арестованных. За подмогой послали — это путает Вукола. Подмога опоздала, а то, что они подтягиваются к Москве, — это хорошо. Другое дело — будет ли от этого польза...

Поболее часа шел Неждан, пока не оказался на берегу глубокого оврага. Верно Вукола сказал: здесь нет лыжных следов, пропали. Сам снял снегоступы, под мышки взял. В сторону подался, соскользнул с кручи в чащобу молодого ельника, пошел по пояс в снегу среди елок. Заметил — в нескольких местах пропахана борозда — то ли звери, то ли люди прошли. Присмотрелся: семья сохатых это, может, и не одна.

По снегу брел долго, овраг углубился, справа и слева появились завалы из сухих деревьев, что сорвались с кручи, и заросли густого молодняка. Снежные борозды свились в тропу. Тут овраг расширился и вышел на речную пойму, сразу посветлело. Тропа вновь распалась на борозды, которые разошлись по пойме в разные стороны.

Здесь Неждан остановился, выбрал густой, приметный тальник и сунул в него снегоступы. Потом вернулся к завалу и проскользнул между двумя елями, стараясь не осыпать снег. Здесь, под густой кроной сосен, было сумеречно. Тут же возвышалась бесснежная бурая глиняная стена, у ее основания лежали сугробы, за которыми в уступе виднелось небольшое углубление.

Неждан перебрался через сугроб, веткой замел за собой следы. В уступе открылся небольшой грот, который дальше вглубь расширялся. В темноте не было видно, Неждан ощупью нашел ступеньки, вырытые в земле, вышел на площадку и, подняв тяжелый полог из шкур, оказался в просторной землянке, слабо освещенной зеленоватым светом, пробивающимся сверху, и красноватыми бликами от жарких углей очага. Стены пещеры были укреплены плетнем, а потолок образовывался накатом из бревен. Отверстие в потолке служило одновременно и дымоходом и лазом, рядом у стены стояла лестница. Над дымоходом виднелись порядком закопченные лапники ели. Около очага стоял длинный стол из грубых, толстых досок и такая же грубо сколоченная скамья. Все остальное пространство пещеры занимали двухэтажные нары. Над столом у потолка висела корзина, в которой лежали кое-какие продукты — подальше от зверья, которое легко могло проникнуть в пещеру.

С нар свешивались ноги в лаптях, владелец которых зарылся в сене и издавал приглушенный храп.

Неждан по-хозяйски прошел к очагу, нашел ременную петлю, потянул за нее и прикрыл творилом потолочную отдушину. От очага сразу потянуло теплом. После этого отряхнул снег с сапог и, не раздеваясь, забрался на нары, растянулся рядом с владельцем лаптей. И вскоре тоже захрапел.

Бортник Сургун возвращался из тонинского дворца к себе на пасеку: с утра пораньше он отнес барам свежий мед к блинам. Завтра заговенье, последний день широкой масленицы и всем, в том числе дворне, полагались блины с сытой. Теперь его провожала внучка Настенька, она шла впереди. Сургун глядел на нее и радовался: какая же она ладненькая да ловкая. И полушубок, и подшитые валенки, и толстый платок на голове не портят ее... Ни разу не оступилась с малопротоптанной тропинки, хоть другой раз к нему лицом поворачивается, рассказывая про дворцовые новости:

— ...И опять же, говорят, государь должен прибыть. Все чистят, прибирают. А боярыня Мария при государе больной сказывается. У себя запирается, девок мордует страсть как! А у нас, у боярышни, уберемся и тишина. Девок всех в девичью отсылает. При боярышне я да Оленушка остаемся. А иной раз и нас в девичью... одна Богу молится.

Сургун оступился, снег-то выше колен, приотстал. Настенька остановилась, улыбкой расцвела, на помощь ему кинулась. Он спросил:

— Сотника Юрия вспоминает?

— Не. Куда там! Как-то Оленушка позабылась, про одного воя государева сказала, что, мол, статный он, на Юрия Васильевича смахивает. Так боярышня покраснела и — по щеке ее! А ведь она добрая, редко дерется. Бывало, раньше про коня Лебедя, что Юрий Василич ей подарил, часто спрашивала. А теперь не вспоминает...

И вдруг Настенька остановилась, загородила дорогу деду, подняла на него глаза летнего неба голубей. Старик залюбовался ее личиком, порозовевшим то ли от мороза, то ли еще от чего, и сразу не понял ее неожиданный вопрос:

— Деда, а про Серегу слыхать чего?

— Господи! Нашла о ком спрашивать! Шалыганит где-то. Про тебя думать забыл. Одним словом, шатун.

Смотрит Настенька на деда, качает головой:— Не! Ты знаешь, не шалыган он вовсе. — Повернулась, пошла по тропинке. Ответила и себе и деду: — По чужой злой воле лесами рыщет, потому Шатуном прозван.

— Настенька, внученька, не пара он тебе. Ватажник он...

— Не просто ватажник, а атаман!

— Все едино. Да и рано тебе еще, шестнадцати нет.

Опять обернулась к нему, темная тень по лицу прошла:

— Ой, деда, не рано! Боярин Афанасий, как выпьет вина, так смотрит — мурашки по коже... А люди царевы! Боярышня меня оберегает, дай Бог ей счастья. А ежели отлучится куда, и все...

— Так иди за повара Илью. Он сватов засылал уже...

— Не! За дворового не принуждай. Сам знаешь, какая жизнь у баб дворовых! И я насмотрелась. Боюсь.

Доволен Сургун иль не доволен, не поймешь.

— В кого ты такая гордая?! Смириться надо. С боярышни пример бери...

— Ой, деда! Чему учишь! Уж кто-кто, а я-то вижу, как смирение боярышне дается. Не приведи Господи!

— Ладно, ладно! Хватит провожать, беги обратно. Не ровен час, обидеть могут.

— Кто обидит?! Там на Сукромле бабы в прорубях стирают. Знают меня...

Замолкла Настя и вдруг вскрикнула. Сургун испугался даже: что стряслось? Но тут же заметил: навстречу им стрелец по тропинке бежит. Старик глазам не верит: Серега Шатун в синем терлике, мехом подбитом, при сабле. Колпак снял, поклонился ему и внучке:

— Многие лета здравствовать тебе, отец! И ты, Настенька, здравствуй!

Сургун не скрывал удивления:

— Здравствуй, здравствуй! Легок на помине! Откуда взялся, да в таком обличии? Святки, чай, прошли.

— Все узнаешь, отец. Тебя на пасеке гость дожидается. Поспешай. А мне дозволь два слова Настеньке сказать. Догоню тебя.

— Быстер, Шатун! Внученька, остаться с ним не боишься?

Из-под рукава взглянула на него Настенька, и понял старик,что радости ее меры нет и лишний он тут. Спросил только:

— Кто там ждет?

— Неждан от Ку... от Гурьяна.

— Ладно, я пошел. Господь с тобой, Настенька.

Серега догнал старика уже в лесу близ пасеки. Сургун рассердился:

— Брось голову морочить девке!

— Не морочу вовсе. Женюсь и к себе увезу.

— Куда? В лес, в шалаш?

— Может, и в лес. С тобой уедет.

Сургун рассердился всерьез:

— Я никуда не собираюсь!

— Соберешься. Неждан все растолкует. У него дело от Кудеяра. Тут такое будет!

— Ты меня не пугай. Я тебе так скажу: какой ты муж? Над головой твоей секира висит. Да еще вырядился. За одежку не по чину, сам знаешь, что бывает — сразу на сук или голову долой!

— Так ведь меня сперва поймать надо. Опять же, доказать надо, что я не стрелец. А я первый докажу, что я есть государев человек — сабля-то при мне. И ты пример мне — под секирой какой десяток ходишь, и ничего.

— Я петухом не ряжусь.

— Далась тебе моя одежка! Скажи лучше, много воев во дворце, когда царя нет?

— На тебя хватит. Чего затеваешь?

— Не я, выше хватай. Десятка два будет?

— Со сторожами и три наберется. С приездом государя поболе сотни станется.

— А не слыхал во дворце, — любопытствовал Сергей, — кого вчерась в пытошную привезли?

— Туда каждый день кого ни то привозят, дворня привыкла, ее это не касается. А дьяки и каты на разговор скупые. Ежели кто их расспрашивать начнет, тут же сам в пытошной окажется.

— А дьяки иль каты за стены двора выходят?

- Только в церковь разве.

- О! Вечерни каждый день бывают?

— Бывают, тебя ждут там. Чего-то ты осмелел, Серега? Иль поглупел. С тобой и до лиха недалече, жених! Тебе ж сказано, государь приезжает, сам к вечерне ходит. Тогда к селу близко не подойдешь, не то что в церковь.

— Потребуется, подойдем. Теперь иди один. Неждану про меня помолчи. Тут вот у меня лыжи. Я ушел.

— Куда же?

— Люди у меня на большаке. Какого-то сотника опального из Троицы в Москву повезут. Вот мы ждем, перехватить надобно.

— Уж не Юрия ли Васильевича?

— Кажись, так называли.

Синий терлик Сергея замелькал в поросли и скрылся.

Из трех десятков служителей Разбойного приказа царь Иван случайно приметил подьячего Ивашку Сухорукова за красивую и четкую скоропись. Был он высокого роста, худощав, летами постарше государя, бороду стриг клинышком. Кроме писарской способности, Ивашка обладал мягким, певучим голосом и никогда по сторонам глаза не пялил, смотрел либо в землю, либо в пергамент свой — все это нравилось царю.

Подьячие боялись ходить с царем на допрос. Иван нередко тут же после допроса приказывал читать запись. Другой раз дознание два-три часа длилось, а он помнил вопросы свои и ответы пытаемого. Сразу заметит промашку в записи и бьет чем попадя. Ивашкины записи пришлись царю по душе, и с тех пор многие пытошные дела не обходились без Ивашки. Но однажды и ему по спине палкой попало — перестарался. Пытали престарелого монаха за ересь. Поначалу он ругал государя последними словами. Потом замолк и повис на дыбе безжизненно. Пока каты приводили его в чувство, царь приказал прочесть запись. Ивашка принялся зычно вычитывать на разные голоса вопросы и ответы. Когда дочитал до того места, где монах, впав в неистовство от боли, начал поносить церковь и государя, царь нахмурился. Стоявший рядом с подьячим архипастырь дернул чтеца за рукав. Ивашка, увлекшись, понял сигнал по-своему, принялся читать потише, но все подряд. А государь взял пытошные клещи на длинной ручке и принялся охаживать ими недогадливого подьячего по спине.

Успокоившись, Иван приказал читать дальше. Сухоруков продолжал дрожащим голосом, так и не поняв, на что разгневался государь. Царь, уходя, приказал:

— Лайство вымарай. Напиши: изрыгал хулу на святую церковь и государя нашего. А где еретик сказал, что он не един, добавь, что с ним заодно многие бояре, дворяне и черные люди. В другой раз мы его спросим, кто эти люди. Внял?

— Внял, государь. Дозволь переписать, марать негоже.

— Ладно. А ты, — обратился он к священнику, — когда еретик очухается, выведай, кто из бояр его жаловал.

Теперь знал Ивашка, как потрафить государю, что писать и читать, а что пропустить надобно. Государю такая понятливость нравилась. Правда, иной раз он приказывал:

— Этот лай запиши. Аз ему припомню.

В тот памятный день, накануне Великого поста, гонец что-то сообщил государю, и он, прервав допрос сотника Монастырского, спешно покинул Тонинское, даже не заслушав запись допроса.

Государев возок укатил, стража за ним. Ворота со скрипом закрылись, и тут же зазвонили колокола ко всенощной. Сухоруков любил ходить в церковь. Днем и ночью ему приходилось слушать вопли истязаемых. Он не испытывал к ним жалости раз на дыбе, значит, провинились перед государем. И все же от страшной жестокости в пытошной его тянуло сюда, в церковь, к ее благолепию, где молитвы и проповеди призывали к любви и прощению обид. Здесь он отдыхал душой и телом. Тихое слаженное пение хора поднимало его над землей, над человеческой греховностью. Часто он сам восходил на клирос, и его баритон вплетался в затейливую голосовую вязь.

Сегодня он не присоединился к хору, чувствовал себя уставшим, ведь не каждый день приходилось записывать показания человека, выдававшего себя за брата царя. Он прошел в пристройку к иконе святого чудотворца Николая, поставил ему свечу. Тут не толкались — было поменьше народа. Повторяя про себя слова молитвы, он поднял руку, чтобы перекреститься. И тут до нее дотронулся малец и прошептал:

— Иван Демьянович, тебя на паперть кличут.

— Кто? — Ивашка оглядел незнакомого парня.

— От государя, говорят.

Сухоруков перекрестился и стал пробираться к выходу, парень шел за ним. Рядом с папертью он увидел возок, запряженный парой, и двух верховых стрельцов. Малец подсказал:

— К возку пожалуй.

Подошел, снял шапку, поклонился. И тут его сильно толкнули в спину, и он оказался в возке. Там его подхватили, зажали рот. Возок с места взял вскачь.

Ехали недолго. Возок скоро остановился. Сильные руки подтащили его и усадили спиной к козлам. В сером сумраке позднего вечера он увидел возле себя того самого мальца, что вызывал его из церкви. По бокам остановились всадники. Из темной глубины возка донёсся хрипловатый голос:

— Вот где довелось встретиться, Сухоруков. Шутковать нам недосуг, говори как на духу. Кого при государе перед вечером пытали?

Подьячий пришел в себя и, подумав: «Не проверяют ли это из Разбойного приказа?», — ответил:

— Люди добрые, дело государево, меня языка лишат, ежели молвлю о нем.

— А мы, молчать будешь, — головы лишим. Встряхни-ка его.

Один из них взял за шею, придушил слегка и так встряхнул, что у Сухорукова потемнело в глазах. Он закашлялся. Из возка осведомились:

— Теперь понял, что не до шуток? Так кого допрашивали?

— Стрелецкого сотника Монастырского.

В возке кто-то охнул. Хрипатый спросил:

— Как пытали?

— Плетьми и малым огнем.

— Какая вина его?

— Признался... о Господи! Язык не поворачивается сказать такое.

— Пусть поворачивается. Подьячий, у нас времени мало, не тяни. В чем признался?

— Признался, что он сын царицы Соломоний.

— Государь поверил?

— Кто ж его знает. Принялся выспрашивать, кто из бояр с ним заодно.

— Кого он назвал?

— Из бояр никого. Сказал только, что людям Кудеяра известно, что родительница его — великая княгиня. Государь же Иоанн Василич хотел вызнать бояр, приказал палить большим огнем. Но тут отозвал его боярин Афанасий.

— Что случилось?

— Афанасий сказал, что царевич Дмитрий вдруг заболел.

Другой голос из глубины возка спросил:

— Ноги сотнику крепко пожгли?

— Малым огнем, угольями кат прижигал. Горелым мясом запахло чуток.

— Сотник в пытошной остался?

— Там. Заутро Мокруша повезет его в Москву.

Это известие всех всполошило, его забросали вопросами. Однако Сухоруков ничего более толком не знал. Потом его расспрашивали о вчерашнем допросе. Он охотно поведал о гибели на дыбе Харитона и твердости десятника Акима. Наконец хрипатый молвил:

— Верю я тебе, Сухоруков, и отпущу с миром. Тут недалеко, к концу всенощной прибежишь, ежели поспешишь. Ты не дурак, думаю, язык распускать не в твоей прибыли, да и пытошные дела тебе знакомы. Мы тоже молчать будем. Скоро поймешь — теперь с тобой одной веревкой повязаны. И еще запомни твердо: твой дом, женушку и ребятишек твоих хорошо знаем. Уберечь их — от тебя зависит. А понуждишься, приду повидать тебя. Нежданом меня звать, купцом буду, товар принесу. Запомнил?

— Запомнил, Неждан.— Вот и ладно. Теперь ступай с Богом.

Сухоруков спрыгнул с возка, со страхом ожидая, что сейчас его рубанут стрельцы. Ан ничего. Возок и всадники умчались в темень. А он вгляделся. Неподалеку темнела околица Тонинского, как раз та, где еще недавно стояла соломенная Масленица, перед вечером, видать, сожгли ее. Вот и обгорелыши из-под свежего снега торчат. Узнал место и бросился бежать к селу, а потом по тропинке к церкви. Отдышался, тихонько вошел в храм и простоял в уголочке до конца службы. Вышел на виду у всей дворни. Ужинать его пригласил к себе дворецкий. Подьячий пил медовуху, но ел мало, сказавшись, что перед службой, видать, блинов объелся, живот схватило.

Только после ужина, вернувшись в гостевую и взобравшись на полати, он обдумал все, что с ним случилось. Его краткую отлучку вроде никто не заметил, на паперти никого не было. Теперь нужно решать, как быть дальше. Одно ясно — это лихие люди, может, и кудеяровцы. Они оставили его в живых, значит, в их интересах не поднимать во дворце шума. А если ему поднять? Сразу спросят, откуда узнал? Где был, с кем говорил? И не миновать дыбы. А на дыбе, он знал хорошо, говорили и то, что знали, и то, чего не ведали. А раз дыба, значит, все кончено! И дом на Арбате, и огород с садом пойдут прахом. Жена с дочкой начнут жить Христовым именем. Нет и еще раз нет! Он будет молчать. А что сделают эти лиходеи? На то, видать, воля Божья. Но он твердо решил найти причину, чтоб завтра с Мокрушей в Москву не ехать. Потом принялся ворочаться на полатях, кряхтеть, много раз выходил на двор, громко хлопая дверью. Кто-то из потревоженных соседей по нарам спросил:

— Чего сам не спишь и людям не даешь?

Сухоруков охотно и громко пояснил:

— Брюхо, братцы, схватило, свет белый не мил. Простите Христа ради.

Встречным сторожам и дворовым без нужды говорил, что объелся вечор, теперь муки принимает.

Утром пришел Мокруша, сказал, что готов к отъезду, и спросил Сухорукова:

— Тебе, чернильная твоя душа, небось в Москву нужно?

— Ох, надобно. Скрутки все вышли. Да вот брюхо схватило.

Мокруша быстро согласился:

— Вот и ладно. Поправляйся тут, в Москву тебя потом отвезут. Мне недосуг из-за тебя в дороге останавливаться.

В возке, кроме Неждана, находился Сургун. Когда они, оставив Сухорукова, отъехали, он спросил:

— Неждан, зачем назвался? К чему?

— Дела для. Мне давно не хватало своего человека в Разбойном приказе.

— С коих пор он твой?

— Сей день с вечерни моим данником стал. Во как!

— Дивлюсь тебе: великие дела тебе атаман поручает, а ты балаболишь. Ты, Неждан, как был скоморохом, так и остался.

— Ну что ж то. Ты лучше прикинь своим казаном: может, поэтому и поручает, что скоморошничаю. А?

В это время возок остановился. Верховые стрельцы поравнялись с ним, один из них, Сергей Шатун, сказал:

— Дядя Неждан, разъезжаться время. Что скажешь?

Неждан на четвереньках вылез из-под кожаного верха и встал, придерживаясь за облучок.

— Так. Ночное дело отменяю. Ты, Серега, валяй к своим, а с первыми петухами — в Волчью лощину. Там тихо ждать. Я подойду. А к полночи троих толковых ребят подошли. Ежели Мокруша поедет в неурочное время, пусть задержат. Дерево повалят на дорогу иль еще что. А ты, Петруха, — обратился он к другому стрельцу, — переоденься и беги к Ворону. Скажешь, ежели утром не пришлю гонца, пусть уходит восвояси. Все.

Сергей перегнулся с седла и заглянул в возок:

— Отец, а как Настенька?

Сургун глухо ответил:

— На пасеке она, у боярышни отпросилась. В полночь уйдем. У купца Нефеда, как условились, будет тебя дожидаться. Твоя затея — нож острый мне.

— Ладно. Благодарствую и на этом. — И ускакал.

Неждан и Сургун сошли с возка, ветерок поднимал сухой, морозный снег и крутил его вокруг. Сургун заметил:

— Погодка для дела — лучше и не надо. Ну, ребятки, давай за мной. — И пошел целиной, проваливаясь в снег по пояс.

Возница и парень, подталкивая возок, погнали лошадей за ним. Кони, сделав несколько прыжков, увязли в снегу между соснами и остановились. Возница распряг их, потом вчетвером продвинули возок вперед, развернули и подсунули под ель.

Сургун, за ним Неждан пошли впереди, возница и парень вели лошадей следом. Скоро под ногами снег окреп, лошади не стали проваливаться, под верхним слоем пролегала хорошо протоптанная тропа.

Вскоре вышли на поляну. Из крутящейся белесой темноты выступили высокие сугробы снега. Это были омшаник и землянка пасечника. Тут же открылись ворота крытого загона для лошадей.

Волчья лощина — широкий пологий овражек, заросший рябиной, орешником да ельником. Могучие деревья отступили и скрылись за вьюжной темнотой, только доносился гулкий шум ветра в их кронах. Дорога, спускаясь в лощину, делала крутой изгиб. Здесь перед рассветом появился поезд из Тонинского. Трое верховых стражников ехали гуськом, за ними возок, правил им подручный Мокруши. Сам Мокруша сидел с ним рядом на козлах. Юрша и Аким полулежали в возке.

Несмотря на трагичность положения, Юрша не питал обиды на Мокрушу. Может, потому, что постоянно замечал заботу о себе и о приемном отце. Вчера вечером, как только царь уехал, Мокруша с помощником вытащил из подвала Акима. Какими-то мазями смазали его обожженные ноги. Потом принесли соломы, постелили им рядом. И они смогли отвести душу в разговорах. Правда, Акиму было тяжело говорить, он иногда впадал в беспамятство. Но все же рассказал, что делалось в пытошной вчера, о предательстве Харитона.

Сейчас в возке они молчали. Хотя Мокруша и постелил много мягкого сена, укутал их ноги старыми одежонками, все же каждая встряска отзывалась болью в их истерзанных телах. Мокруша предвидел это и перед отъездом дал выпить им по большому ковшу хмельной браги и наказал стражникам ехать шагом. Они возмутились — шагом в такую погоду на конях замерзнуть можно. Кат пригрозил именем государя: царь, мол, приказал поджаренных воров живьем доставить. А кто зябкий дюже, пусть рядом с конем идет.

Так въехали они в Волчью лощину. И вдруг из кустов к стражникам метнулись беззвучные тени. Мокруша соскользнул с козел, низко пригнувшись, пропахал глубокую снежную борозду до ближайшей ели. Услыхав крики позади, обернулся, выхватил нож, готовый к смертельной схватке. Но его никто не преследовал: нападавшие добивали на снегу стражников. Его, Мокруши, еще не хватились. В последний момент он отчетливо услыхал чье-то восклицание: «Юрий Василич, жив? Слава Тебе, Господи...»

Нужно уходить! Мокруша рванулся было, но рыхлый снег не пускал его, кустарник хватал за ноги. Он прыгал, проваливался, падал. Как во сне, хотел бежать, а топтался почти на месте. И тут перед ним темными молниями, подвизгивая, метнулись потревоженные кабаны. Мокруша вылез на оставленный ими глубокий след и почувствовал, что бежать по нему гораздо легче. Правда, кабаны бежали вдоль дороги, но другого выбора у него не было. Скоро шум ветра заглушил голоса людей.

Кабаний выводок пересек дорогу. Мокруша, почувствовав под ногами твердь, не решился свернуть опять в сугроб, а побежал по дороге, прислушиваясь, не скачут ли за ним конники. Волчья лощина кончилась, вековые сосны обступили дорогу. Теперь ветер не крутил, а подталкивал в спину. И все же Мокруша уже не мог бежать, а волочил ноги из последних сил. Вот расщепленный дуб, за ним Троицкий шлях. Мокруша перешел тракт, побрел до могучей старой сосны и спрятался за ее стволом. Отсюда решил пронаблюдать, в какую сторону поедут разбойники, к Троице или к Москве. Он не сомневался, что это не просто грабители, а кудеяровцы, пришедшие спасти сотника.

Куда они пойдут, он сейчас узнает. А куда идти ему?! До Мытищ тут версты три. Возьмет лошадей у мытников иль в монастыре и — в Разбойный приказ, оттуда к царю... Расскажет ему... Мокруша представил себе лицо царя, его глаза... Кату не положено поднимать взор на государя, это Мокруша знал крепко. Но украдкой он много раз видел лицо Ивана во время казни или пытки. Его глаза вылезали из орбит, будто мучили его самого... Так посмотрит государь и на него, Мокрушу... И сегодня до вечера еще в пытошной избе засыпят свежим песочком кровь его, Мокруши, под дыбой... А изорванное тело сунут в мешок и отвезут куда-нибудь в Замосквореченское болото... Тихо, безвестно, как прошлой ночью они отвезли поломанное тело вора Харитошки.

Так это живо представил себе Мокруша, что взяла его тоска. Тут немного посветлело, но вьюга крутила сильнее, чем ночью. Сквозь ветви увидел: на рысях выехали двое, потом еще несколько всадников, одетых в полушубки стражников, видать, разбойники убитых раздели.

И тут он замер, дыхание захватило, в дерево втиснуться готов — передовые конники не повернули ни к Троице, ни к Москве, а пересекли шлях и двинулись прямо на него... Мокруша упал в снег. Храп лошадей послышался почти над ним. Приподнял голову. Первая пара конников прошла рядом, вдоль кустарника, потом вторая, третья... Догадался — всадники проминают дорогу. За ними показался возок, ихний, разбойничий, черной кожей крытый. А вот и его, Мокруши, возок, с верхом из дубленой кожи. Переваливаясь, тянется парой лошадей... Поравнялись...

Дальше произошло неожиданное. Мокрушу будто подтолкнул кто, он бросился к возку, схватился за дужку, на которой натянут кожаный верх, завопил:

— Юрий Васильевич, князь! В твои руки отдаюсь! Спаси!

Возок дернулся, остановился. Неждан, что сидел рядом свозницей, очутился перед катом с ножом в руке. Тут же над ним захрипели лошади, вжикнули выхваченные сабли.

— Князь! Юрий Василич! Защити! Лечить буду! Пропадешь без меня! Рабом верным стану! — отчаянно кричал он.

Всадники с коней соскочили. Один узнал ката:

— Братцы! Так это ж Мокруша! Государев кат! На сук его!

Схватили, заломили руки, оттащили от возка. Неждан,убрав нож, взобрался на козлы и спросил:

— Юрий Василич, как прикажешь: голову снять или на суку повесить?

Мокруша не расслышал ответа Юрши, не понял и его Неждан:

— То есть как?.. Это ж истязатель твой?!. А ежели... Ладно уж. — И распорядился: — Отпустите. — Разбойники, недоумевая, остановились. — Вам сказано: отпустите! — Обратился к Мокруше: — Вернулся зачем? Убежал бы, и черт с тобой.

Тот оттолкнул ватажников и подошел к возку:

— Благодарствую, князь, и тебе, атаман, — поклонился он Неждану. — Ты, я чаю, знал, кого отбивал, и я знаю. Ему ноги лечить надо, без меня пропадет.

— Га, так тебя... Спалил, а теперь хватился!

— Клянусь животом, поберег я его! К Святому воскресению без костылей пойдет. Снадобья мои тут, под козлами.

Не дожидаясь согласия, Мокруша оказался в возке. Неждан попытался вытолкнуть его, но Юрша остановил:

— Пусть едет. Он верно говорит: на дыбе поберег меня.

Возок двинулся, переваливаясь с боку на бок. Неждан хмыкнул и обернулся к Мокруше:

— Шустрый ты, государев кат. Моли Бога за Юрия Василича.

— Вовек не забуду. Да и тебя запомню. — Помолчав, добавил: — Ты вот прямиком едешь, а со мной можно и по шляху. Меня тут каждая собака знает... А я князя не в Москву вез. Государь приказал в Беседы доставить. Так что до царева села могли бы трактом...

Неждан перебил его:

— Ладно. Мы своей дорогой поедем. Скажи лучше, когда хватятся князя? Сегодня?

— Нет. Государь сказал, что в Беседы пожалует среди недели.

— Не врешь?

— Зачем врать? Теперь мне без вас пути нет.

Юрша спросил Мокрушу:

— Ты меня вылечить обещал, а Акима как? Он опять вроде как не в себе.

— Врать не стану, Акима здорово пожег. Вот на стоянке посмотрю. Может, чего и сделаю.

В первый понедельник Великого поста так и не рассвело до конца, сумеречное утро незаметно переросло в беспросветный день. Тяжелые тучи высыпали вороха снега. Все живое попряталось от непогоды — ни человека, ни птицы, ни зайца. Только полтора десятка всадников да два возка упорно продвигались вперед через заносы и сугробы.

Мокруша не мог долго сидеть неподвижно в передке возка. Набегавшись утром по снегу, он намок, и теперь мороз, хотя и не очень крепкий, прохватывал его. Приходилось ему частенько идти или бежать около возка, чтобы согреться. Он несколько раз пытался заговорить с Нежданом, но тот только что-то невнятно буркал в ответ. Кату давно стало ясно, что они ехали не по целине, как показалось вначале, здесь была дорога, но разгулявшаяся пурга засыпала ее снегом. Ватажники, видно, не раз проезжали по ней и хорошо помнили ее приметы. Ехали перелесками вдоль опушек, мимо зарослей кустарников. Когда кустарники уходили в сторону, вдоль дороги попадались часто натыканные вешки.

Многим было известно, что вдоль верховья реки Яузы по берегам озер и клюквенных болот из Мытищ в обход Москвы шла дорога на Владимирский шлях, а дальше можно проехать и на Коломенский. Мокруша понял, что по этой дороге они и пробираются. Тянулись долго, больше шагом, изредка рысью. Кони подустали, чаще всхрапывали. Верховые, пробивающие первый след, менялись все чаще и чаще.

Но тут вдруг лошади взбодрились и пошли рысью — выехали на укатанную дорогу, которую не сумела полностью занести вьюга. К возку подъехал Сергей, снимая с бороды и усов наледи, сказал:

— Слава богу, дядя Неждан. На Пехорку вышли.

— Молодцы. Я боялся — собьетесь. До Владимирки далеко?

— Версты три. Сельцо объезжать будем или так?

— Ходом пойдем. А кто попадется, плетьми постращайте.

— Постращать, это можно! — Сергей ускакал.

Когда пересекли Владимирский шлях, Мокруша не заметил. Хотя ветер как будто поутих, но сверху снег валил пуще прежнего. Сквозь густую его сетку справа и слева угадывались лесистые берега реки Пехорки, посреди которой петляла дорога. На правом берегу неясно просматривались полузанесенные снегом избы. Потом берега стали круче и приблизились к дороге. Пошли все чаще и чаще заносы. Лошади тянулись шагом. Мокруша обратился к Неждану:

— Послушай, атаман. Аким стонет, князь еле терпит боли, аж пот на лбу. Их надо лечить, да небось и кормить пора.

На этот раз Неждан ответил внятно:

— Сам жрать захотел? Привык обжираться.

— Не дело говоришь, голова. Нам ничего не подеется, а больным надо чаще есть, иначе худо будет. Привал нужен.

— Будет и привал.

Тем не менее ехали еще больше часа. Потом свернули направо, выехали на берег и остановились около огромной повалившейся березы, перегородившей дорогу. Ватажники спешились, подняли верхушку березы, провели под ней лошадей и возки. Потом опустили на свое место. Мокруша слышал, что лесные тати заметают за собой следы. А тут увидел, как из возка извлекли большие грабли и веники и принялись заравнивать снег около березы. Метель помогла им.

Лесом проехали еще с полверсты и оказались на небольшой поляне, тесно окруженной елками и искусно сделанным завалом. Здесь их остановили мужики. Неждана приветствовали как старого знакомого. В дальнем углу поляны горел огромный костер, около него теснились люди. Под елями стояли свежие лошади, только что приехавшим задали корм. Возок подтащили к костру. Мокруша, разобрав свою укладку, занялся прежде всего Юршей.

— Ну, князь, как твои ножки? Не озябли?

— Нет. Огнем горят.

— Ничего, сейчас мы их упокоим. А ты, Аким? Чего молчишь?

— A-а... Говорить невмоготу...

— Потерпи маленько, и твои смажем.

Подошел Неждан, смотрел, как Мокруша перевязывал ноги Юрши. Когда закончил, спросил:

— Юрий Василич, меня послушаешь иль тошно?

— Слушаю. Чего хочешь сказать?

— Хотел узнать, выдюжишь ли, если дальше поедем?

— Я-то выдюжу. Вот Акиму тяжело.

— Ничего, я крепкий. Вези, вези дальше, Неждан.

— Хорошо. Сейчас ухи принесут. Похлебаете и — в путь. А тебе, — Неждан обратился к Мокруше, — вот этого парня в помощники ставлю. Он указал на мрачного верзилу в овчинной шубе и такой же шапке. — Прежде чем князя поить снадобьем, сам его попробуй. Да смотри не шути с этим молодцом, не обмишурься, не ровен час. Он на руку быстр. Имя у него Смертушка. Внял? И опять же, ценный он сторож, говорить не умеет, мешать тебе не будет.

Мокруша сердито взглянул на Неждана:

— Не хочешь ты понять, голова, что, кроме вас, мне податься теперь некуда. Должен поверить мне.

— Верю. Верю всякому зверю, а тебе да ежу — пока погожу! Всякое случается: и у девки ребенок рождается. Вон и уху несут.

Хотел уйти, но Юрша остановил его:

— Погоди, Неждан. Из рук царя ты меня вырвал, а дальше что?

— Отвезу в Дикое Поле к Гурьяну. Там поправишься и будем думать, как дальше жить. А сей день должны до лежбища дойти. Есть у нас такое зимовье. Там отдохнем сколько-то и — дальше.

После стоянки в лесу опять выехали на Пехорку-реку. Сменные кони шли ходко. На козлах восседал дед в тулупе, рядом Неждан, позади в передке притулились Мокруша и Смертушка. Возки сопровождали теперь всего шестеро верховых в полушубках государевых стражников. Во втором возке сидело несколько ватажников с луками и саблями.

На этот раз Мокруше было теплее, ему дали широкую свитку, в которую он и закутался. На Неждана он сердился, даже отвернулся от него. Зато тот был настроен благодушно и заговорил первым:

— Обиделся, да? А зря. Наше дело такое — каждого куста бойся.

— Так ты и своих людей боишься? — отозвался Мокруша.

— Бояться необязательно, а присматриваться нужно. У нас люд разный. Иной раз Разбойный приказ своих шишей засылает. Не распознаешь — конец ватажке. А ты с самим царем знался, с нашего брата шкуры сдирал.

— За князем Юрием тоже присматриваешь? Он тоже царю служил и вашего брата не жаловал.

— Юрий Васильич другое дело. Мы к нему за три года присмотрелись. Вот так-то.

Помолчали. Снег валил по-прежнему густо. Неждан вновь нарушил молчание:

— Звать-то тебя как?

— Слышал, чай, Мокрушей кличут.

— Так и при крещении назвали?

— Крестили Лукой, да я и сам порой забываю про то...

— Так вот, Лука, чем заниматься у нас будешь? Бездельников мы не любим. Каты нам не нужны, при нужде каждый ватажник может повесить или голову снять.

— Катом я по нужде стал, атаман. А так... Бабка моя травы собирала, людей пользовала. И я кое-что от ней перенял. На хлеб с квасом заработаю. Чирьяк вскочит, приходи, вылечу.

— Чудно! Лекарь — и вдруг кат! Сперва думал я, ты пустое мелешь, будто князя пользовать будешь. Теперь верю: вишь, князь спит, Аким стонать перестал.

— С Акимом плохо дело, голова. Ему покой нужен, а мы...

Так за мирной беседой и бежало время, подкрались сумерки. Река Пехорка впадает в Москву-реку, а по ней шел зимник на Коломну. Краем поймы реки проложили дорогу те, кому невыгодно было встречаться с государевыми разъездами да стражниками. На эту дорогу и свернул поезд Неждана. Сразу начались сугробы, у коней заплетались нога за ногу.

Вскоре подтвердилось, что этой дорогой пользовались недобрые люди. Передовые конники наткнулись на брошенные груженые дровни. Свежие следы вокруг них показали: хозяева только что отсюда бежали и увели лошадей. В дровнях мешки с овсом и кули с мороженой рыбой. Неждан нашумел на своих передовиков:

— Куда смотрели! Как ехали! Так вашу перетак!! С вами и на стражников напороться можно!

Те оправдывались:

— Ведь метель крутит!

— Они-то вас раньше заметили, сбежали!

— Так мы их сейчас...

— Я вам покажу сейчас! Они ограбили кого-то, может, за ними по следам стражники идут. Быстро покидайте в наш возок пару мешков овса да куль рыбы. Пригодится. И — вперед!

Поздним вечером пересекли Коломенский шлях, выбрались на реку Велинку и вскоре оказались у входа в пещеру, куда четыре дня тому назад пришел Неждан из деревни Хлыново, чудесным образом избежав полона. Юршу и Акима внесли в землянку. Вскоре там запылал очаг, тепло проникло во все уголки. Тут скопилось с десяток ватажников. Они, перекусив, сразу забрались на полати и захрапели. Для Юрши и Акима оставили свободное место близ очага. Мокруша занялся больными. Неждан наблюдал за его действиями. Тут же в глубоком молчании стоял Смертушка.

После обработки ног Юрши Мокруша заявил:

— Ну, князь, через месяц быть тебе на коне. Сила жизни в тебе большая!

Потом принялся за Акима.

Тут в землянке при свете очага и лучин Юрша впервые увидел ноги Акима, и ему стало страшно. Пальцы и ступни обуглились, выше щиколотки шли черные и темно-синие мокрые пятна, до самых колен вздулись волдыри ожогов. Какие же мучения терпел он!

Мокруша прокалывал волдыри иглой, смазывал чем-то. Потом из склянки намочил тряпки и обернул ожоги. Не завязывая их, обратился к Неждану:

— Голова, скоко тут будем стоять?

— Не знаю. Послал ребят разведать дорогу. Можно бы завтра вечером уйти.

— Так... Дела у Акима плохие. Дня бы на два задержаться надобно. Будем ноги отрезать.

Юрша вскрикнул:

— Отрезать?

— Да, по колени. И сейчас. Через день-два будет поздно.

Юрша перекрестился:

— Помилуй нас, Господи! А без ног останется жив?

— Мужик здоровый, должен поправиться. А может, и умрет, тут дело такое. Вина зелена нужно. Голова, сможешь достать?

— Достану. К старосте твоему, Юрий Васильич, схожу. Твое поместье тут рядом.

— С утра иди.

Пока разговаривали, Аким лежал с закрытыми глазами, стиснув зубы. Не открывая глаз, глухо спросил:

— А меня слушать будете?

Ответил Мокруша:

— Твое слово главное, тебе терпеть.

— Тогда вот что: родился я с двумя ногами, с двумя и умру.

— Так это правильно. Однако ж с обрезанными поживешь еще, своих повидаешь. А так в антоновом огне сгоришь за полседмицу.

— Пусть сгорю. Ноги резать не дам. Юрий Васильич, скажи твое слово.

— Отец, подумай. Ведь и без ног живут.

— Я ползать не хочу, никогда не ползал. — Аким тяжело вздохнул. — А ждать тут нечего. Неждан, увози Юрия Васильича подальше скорее. Спасешь его, тебе многие грехи зачтутся. А меня брось здесь, обуза я для вас, — слезы сверкнули на его глазах.

Юрша взял его за руку:

— Успокойся, отец. Никто тебя не бросит тут. Хочешь оставаться с ногами, будь по-твоему.

Мокруша с досадой крякнул, сменил компресс и завязал тряпьем ноги Акима.

Для Юрши ночь прошла в полузабытьи. Мокруша раза два слезал с полатей и менял на его ногах тряпки, намоченные резко пахнущей жидкостью. Но, несмотря на это, ноги сжигал жар, резкая боль часто мутила сознание. Мокруша менял тряпки и у Акима, но тот не шевелился и не стонал. Его неподвижность пугала Юршу. Но когда подбросили дров в очаг и огонь разгорелся, стало видно, как грудь Акима резко поднималась и опускалась, он дышал неглубоко и очень часто.

Мешали уснуть ватажники. Они во сне громко бормотали, ругались и натужно кашляли, особенно Неждан — надо полагать, что часть ночи, проведенная в конуре, дала себя знать. Еще до того как в неплотно закрытой дымовой продушине показался дневной свет, Неждан поднял ватажников и, похлебав тюри, ушел. В пещере остались два ватажника: Смертушка и одноглазый старик Дергач, который следил за очагом, приносил дров и в маленьком казане готовил завтрак. Юрша много слышал о святотатстве ватажников, но здесь он своими глазами увидел, что они блюли пост, большинство крестилось перед едой, но спать ложились без молитвы: нет, не мучились они совестью — только залягут, как тут же начинают храпеть на разные голоса.

Смертушка зорко и неотступно следил за Мокрушей. Если тому требовалось выйти из пещеры, шел за ним, прихватив с собой лук и колчан со стрелами. С длинным ножом он никогда не расставался. Спал очень чутко: стоило подопечному привстать или пошевелиться, он, только что беззаботно храпевший, уже сидел на полатях, держась за рукоятку ножа. Во всех случаях произносил только одно: «Г-гы», с разными оттенками, в зависимости от настроения.

Теперь в землянке стало спокойней. Потрескивали дрова в очаге, слышно было, как вверху бушевал ветер. Этот гул успокаивал, и Юрша после очередной перевязки даже не заметил, как уснул. Проснулся неожиданно и удивился — в продушине не видно дневного света. Значит, проспал целый день! Мокруша сразу подошел к нему.

— Тот сон называется богатырским, на пользу он. Давай перевяжу твои ноги, да пообедаешь. Сейчас тебе требуется спать и есть, все это для поправки.

Стали собираться ватажники, вскоре пришел и Неждан. Все были голодные и жадно накидывались на еду, которую в изобилии готовил дед. Утолив аппетит, Неждан подсел к Юрше:

— Юрий Васильич, по дорогам пока тебя не ищут. Но через день-два появятся новые заставы. За это время успеем уйти за Коломну, может, подойдем к Тульской засеке. Однако вокруг Коломны много царских войск, много гонцов. Можем на них нарваться. Силы наши малые, не отобьемся. А может, и проскользнем. Другая стать: сидеть и ждать, пока бросят искать. Потребуется не меньше месяца, а может, побольше. А там вдруг ранняя весна, придется пережидать разлив. Только к Троице выберемся на Дикое Поле. Так вот, Юрий Васильевич, тебе решать.

— Как же я буду решать лежа на полатях. Тебе виднее, Неждан. Как ты сам думаешь?

— Если бы вы с Акимом могли сидеть на конях, мы ушли бы нынче же. С возком проскочить труднее и заметнее он. Я думаю, нужно ждать.

Юрша обрадовался:

— Значит, остаемся?

— Придется, Юрий Васильич.— Слава богу! И Акиму легче...

Мокруша безнадежно махнул рукой:

— Ему теперь все равно.

И действительно, Аким ко всему относился безразлично. Лежал, стиснув зубы, с закрытыми глазами. На вопросы отвечал только односложно: «да», «нет». От еды отказывался.

Юрша пододвинулся к нему, стал говорить, что они остаются здесь надолго, пока ему станет легче. Аким никак не показал, что слышит. Юрша дотронулся до его плеча:

— Отец, Акимушка, ты слышишь меня?!

Он открыл глаза и внимательно всмотрелся в лицо Юрши. Две огромные слезы застряли в уголках его глаз. Ничего не сказав, он отвернул голову и, тяжело вздохнув, затих. Юрша еще некоторое время смотрел на него, потом испуганно спросил шепотом Мокрушу:

— Все? Конец?

— Нет, еще поживет.

Наступившая ночь для Юрши оказалась бессонной, как и прошлая. Он со страхом прислушивался к частому дыханию рядом лежащего Акима. Слышал какие-то свисты, пугался, когда дыхание замирало.

Ватажники на следующее утро проснулись рано, тихо позавтракали и разошлись.

Этот день, середина первой седмицы поста, Юрше запомнился на всю жизнь. Близ обеда особенно разбушевалась вьюга — нет да нет забрасывала горсти снега в маленькую щелочку дымовой продушины, загоняя дым очага обратно в землянку. Аким открыл глаза, приподнял голову и прислушался к вою ветра. Потом впервые за последние дни сказал отчетливо и даже весело:

— Во как крутит!

Юрша вздрогнул:

— Акимушка! Отец! Тебе полегчало? Господи! Как меня пугало твое молчание.

— Совсем легко... Палец на левой ноге чешется... Попить бы чего.

Мокруша подал впрок заготовленное питье.

Аким с жадностью попил и опять заговорил:

— Тихо-то у нас... Это ты, Мокруша? Забыл, как твое имя христианское.

— Его Лукой звать, — подсказал Юрша.

— Да, да, Лука. Спасибо тебе, Лука, ногам-то моим лучше... Пальцами шевелить могу. Посмотреть бы, а?

— Потом, Аким. Перевязывать буду, тогда. А ты, может, поешь чуток?

— Нет, не хочу... Ты вот что скажи: Юрий Василич будет жить?

— Будет, не сомневайся. И ты будешь...

— Не обо мне речь. Юра, ежели со мной что... Не забывай Агафью... и Богом данную дочку, татарочку... Я ведь, как поженился, Агафье хорошую жизнь обещал... И неплохо жили... А вот... Небось обобрали всю... Ежели Акулина-вдовушка отвернулась — по миру пошли...

— Обещаю тебе, отец. Неждан поможет.

— Неждан — ловкий мужик... А мне бы теперь попа... Да и ему не все сказать могу... Клятву страшную дал... Ой, много согрешил аз... Клятву нарушил... Вот и наказывает Господь... Думал, спасу тебя, Юрий... Ан не вышло... Наказал бы Господь меня одного, ты-то при чем? Ой... Попить бы еще.

Мокруша хмуро посмотрел на него. Придержав голову, напоил. Аким долго молчал, его дыхание стало учащаться. Заговорил тише, останавливаясь после каждого слова:

— Ропщу... грех еще один... Чую холод в груди... Прощай... Юра... Дай погляжу в последний... Аз не уберег... Мокруша... Неждан... люди добрые... берегите... Предадите... Прокляну с того света... Приду... — Замолк, часто-часто дыша, как после бега.

Ночью он умер тихо, незаметно. Юрша до утра не спускал глаз с его лица. В неровном свете очага оно казалось особенно худым и бледным, заросшим седыми волосами... Видел он его и в радости, и в печали, и смертельно уставшим, и в жарких схватках с врагами. Всегда рядом, всегда внимательным к нему, к названому сыну. Учил его военному ремеслу и не раз спасал от предательских ударов. И вот он умер, умер из-за него...

Днем унесли Акима, захватив с собой лом, топоры и лопаты. Когда дверной полог запахнулся за ними, Юрша, уронив голову на измятое сено своего ложа, зарыдал.

А в конце седмицы из землянки вынесли и Юршу, завернув его в ковер. Положили в небольшие санки с широкими полозьями и повезли по заснеженному лесу. Неждан и Смертушка шли обутые в снегоступы, Дергач и Мокруша — на лыжах. Санки тянули но очереди. С каждой верстой лес становился глуше и гуще. Метель утихомирилась, птицы и зверье повылезало из укрытий. Заячьи, кабаньи, лосиные следы во всех направлениях исчертили свежий снег. Много зверей перебегало им дорогу. Пара молодых лосей, очевидно, впервые увидела людей, долго следовала за ними, появляясь то справа, то слева с любопытством разглядывая двуногих. Дергач обратил на них внимание и авторитетно заявил, что это вовсе не лоси, а оборотни иль, еще хуже, лешие в лосином обличии. Он сам крестился, их крестил, по это не помогло. Лоси отстали только после того, как Мокруша ловко пустил в них увесистую корягу....

На прежнем лежбище о переселении первым заговорил Мокруша. Как только кудеяровцы разошлись, он спросил Неждана, скольким людям известно про их жилье. Неждан ответил:

— Ты всех видел, с десяток наберется.

— Значит, стражников надобно ждать.

— Это ты брось! Люди все надежные.

— А ежели на дыбе? Поверь, там у всех язык развязывается. Таких, как Аким, мне всего троих повелось видеть...

Неждан усмехнулся:

— Много ты поломал людей. Теперь за свою шкуру опасаешься?

— И за свою, и за твою тож.

— Скажи толком, чего хочешь?

— Менять место нужно. Как говорится, береженого Бог бережет.

— Подумать надо.

Но Неждан не только думал, а и готовился к переселению. Достал уже ковер, санки, лыжи, снегоступы. О том никому не говорил, не хотел тревожить Акима до его смерти. Накануне отъезда рассказал Юрше:

— Тебя ищут повсюду, князь. А тут возок, в котором тебя Лука вез, нашли под Звенигородом. Что там было! Тьма стрельцов набежала, главные воеводы! Народу похватали! Изуродовали людей, а впустую все ж. Разъезды на наших дорогах не сняли. Я говорил, что боярина Ногтева провести трудно. Хитер старый лис!

— Вот и я о том же твержу, — подхватил Мокруша. — Я так понимаю — тут от Коломенского зимника версты три, не больше. Не ровен час, кто из стражников заблудится...

— Все каты такие трусы, как ты? — спросил Неждан.

Мокруша выругался.

— Не ругайся, Лука. Не гневи Бога! Так и быть, послушаюсь тебя. Готовься, завтра уходим.

Мокруша забеспокоился:

— Трав, настоек у меня много, целая укладка. Один не унесу.

— Ладно, поможем. Тяжелые склянки оставь до другого раза...

Шли весь день без остановки, перекусывали на ходу, жажду утоляли снегом, сулейку с водой берегли для Юрши. На ночлег остановились на небольшой лесной полянке под развесистой одинокой елью. Соорудили шалаш, перед ним развели костер, так что в шалаше стало тепло. После ужина все уснули сразу, только Юрша прислушивался к звукам лесной ночи. Чего только он не услыхал: и осторожные шаги, и шорохи, и хрюканье, и завывание, и жуткие крики ночных птиц. Неловко шевельнувшись, разбудил Мокрушу. Тот прислушался и сказал, что в лесу столько шума, что не заметишь, как люди на шалаш нападут. Проснувшийся Неждан возразил:

— В лесу своя жизнь. Человек мешает ей. Вот ежели вдруг тихо станет, тогда хватайся за оружие — человек зверье спугнул.

Второй день пути был похож на первый. Ветер стих, но облака пошли теснее, гуще сыпались из них снежные хлопья. Ближе к вечеру Мокруша заметил, что Неждан и Дергач чем-то обеспокоены. Скоро по их отрывистым замечаниям он понял, что они заблудились, хотя и не признавались в этом. Не дожидаясь темноты, встали на ночлег. Опять шалаш, костер, скудный ужин. Перед сном Неждан постарался незаметно отвести Дергача в сторону и заспорил с ним. Когда стали укладываться спать, Мокруша спросил:

— Чего темнишь, голова? Заблудились, так и скажи, чай, не маленькие.

Неждан огрызнулся:

— Другой раз хуже. Заметил, помалкивай.

За ночь вызвездило. Мороз покрепчал. Поутру Неждан с Дергачом ушли искать приметы нужного им пути. Прошло полдня. Мокруша подкладывал сучки в костер и вполголоса ругался. Потом сердито обратился к насупленному Смертушке:

— Чего ты на меня уставился, тварь безголосая? Вот твои дружки ушли, а обратно не вернутся. Замерзнем тут. Смотри, как мороз накатывает. Иль волки загрызут, слышь, рядом воют. Это днем, а что ночью будет! А у меня и ножа нет. Хоть топор дай.

Смертушка пододвинул к себе топор, другую руку положил на рукоять ножа, зло оскалился и зарычал: «Г-гы!»

Мокруша возмутился:

— Во! Дьявол безмозглый! Меня боишься, а волки сожрут!

Смертушка продолжал рыкать: «Г-гы! Г-гы!» Будто ему в ответ позади шалаша раздалось призывное «Ы-ы» и еще и еще с разных сторон, совсем рядом. Немтырь перестал рычать, на его лице изобразился ужас. Волки, подвывая, окружили шалаш, сидели совсем рядом, в отсветах огня были видны их оскаленные зубы. Мокруша схватил головню и пустил ее в ближайшего волка. Тот отскочил, головня с шипением зарылась в снег, и он подошел еще ближе. Юрша попросил, чтоб и ему дали саблю. Мокруша почти вырвал у Смертушки топор и пошел к санкам, около которых сидели волки. Они немного отступили, сбившись в кучу. Мокруша отвязал две сабли, одну отдал Юрше, вторую оставил себе. Лук со стрелами и колчан отдал Немтырю со словами:

— Бей по тому, что за санками, седой такой. Это вожак.

В это время позади шалаша зашуршали ветки, и в шалаше показалась волчья голова. Юрша сделал выпад, удар достиг цели, волк с завыванием отскочил. Смертушка пустил две стрелы, одна за другой и все мимо. Вожак, видно, не раз слышал свист стрел, он тут же отошел подальше, за ним и вся стая. Мокруша озлился:

— Из тебя стрелок как из хрена тяж. Не трать зря стрелы. На топор, иди за дровами.

Смертушка жалобно завыл.

— Ступай, ступай, да головню возьми... Ой, трус, а еще Смертушкой зовут! Давай топор, на - саблю, сиди тут.

Мокруша выбрал головню побольше и пошел на волков к повалившейся сосне, чтобы нарубить сучьев для костра. Тут среди волков произошло какое-то движение, они поспешно отошли в глубь леса. Мокруша услыхал быстро приближающиеся крики людей и стук колотушек, увидел мелькающие за кустами силуэты. Осторожности ради повалился в снег. Оказалось, большой шум наделали всего двое, это были Неждан и Дергач, с ног до головы занесенные снегом. Им пришлось разгонять не одну стаю волков.

Затушив костер, они повезли санки по своим свежим следам, продолжая шумом пугать серых разбойников. Вскоре перед ними оказалась заснеженная рубленая избушка.

В этой лесной избе, неизвестно кем построенной, Юрша и его спутники жили до весны. Неждан часто отлучался и возвращался с разной снедью. Кончился пост, теперь к столу каждый день была свежая дичь — Дергач хоть и с одним глазом, но мастерски владел луком.

Предсказание Мокруши не сбылось: Пасха пришла, а ноги у Юрши не заживали. Едва он вставал, как нежная кожица на подошвах тут же лопалась и кровоточила. Но он не падал духом, научился ловко ходить на коленях, а Мокруша сшил ему из шкурок мягкие наколенники. Юрша начал упражняться сабельным ударам сперва по сучьям, потом стал учить своих спутников; сам на коленях отбивался, а они нападали на него. Очень способным учеником оказался Мокруша, а самым злым — Смертушка: когда он бился с князем, бывший кат стоял рядом, готовый в любой момент прийти на помощь, так как немтырь быстро приходил в неистовство и рубил со страшным остервенением, свирепо рыкая: «Г-гы! Г-гы!» Однако все обычно кончалось благополучно: Юрша сильным ударом выбивал саблю из рук Смертушки, и тот, растирая кисть руки, отходил, продолжая хрипеть.

Как только появилась трава, Неждан с Дергачом пригнали четырех коней под седлами. Теперь у Юрши появилась новая забота — научиться забираться в седло без посторонней помощи. Скоро он и этот прием осилил: подтягиваясь на веревочных петлях, притороченных к седлу, довольно ловко оказывался на коне.

За неделю до Троицы, в этом году она была 21 мая, Неждан предложил двинуться в путь. На второй день они добрались до Оки. Здесь их ждала лодка. Ночью они переправились на другой берег, а там их встретила ватажка с лошадьми. Незамеченными они прошли недалеко от Михайлова ближнюю засечную черту и накануне Троицы вышли на Рановское болото.

Юрша увидел над обрывом знакомый огромный дуб и задумался, вспоминая события прошлого года, такие близкие и такие далекие. Неждан угадал его мысли:

— Узнал великана? Оттуда мы знакомство повели! Во как бывает, Юрий Васильич! За этот год ты и сотником был, и барином, и в монахи собирался, а стал беглецом. Недаром говорится — за жизнью сказка не угонится!

На болотах Юрий Васильевич с любопытством присматривался к жизни кудеяровцев. Здесь многие жили семьями в шалашах и землянках, покрытых толстым слоем торфа. Очаги зажигали и варили пищу по ночам и во время тумана, чтобы дым не привлекал внимания чужих людей. А с жителями соседних деревень общались свободно, ходили в гости друг к другу, умыкали невест и вели обмен — хлеб на рыбу: здесь, на болотах, по ручьям и колдобинам рыбы водилось в изобилии.

Число жителей на болотах постоянно менялось. Одни уходили ватажничать, другие шли за Дон в нагорные деревни на полевые работы, батрачить. Постоянно на охране оставался десяток парней. Как только появился на болоте князь, охрану увеличили до полусотни, хотя кто такой новый жилец, знали всего два-три человека.

Неждан побыл в лагере день-другой и пришел прощаться, сказав, что подается к Гурьяну. Старшим остался Филипп, косоглазый старик, который своими в разные стороны глядящими глазами, казалось, видел все. Главная его забота была знать, что творится вокруг. Он каждый вечер посылал по деревням своих гонцов, чтобы выведать у знакомцев, не появились ли где чужаки. Видать, он знал, кто такой Юрий, и считал своим долгом приходить утром справляться о здоровье и поведывать новости.

Для Юрия болото, как ни странно, оказалось очень полезным. Мокруша раскопал где-то синий торф и начал его прикладывать к обожженным ногам. Сразу почувствовалось облегчение, боль уменьшилась, кожица на ступнях окрепла, и стало возможным каждый день понемногу ходить без посторонней помощи.

Однажды Юрша увидел, как на сухой поляне Филипп обучал новых ватажников боевым приемам. Бестолково объяснял, до хрипоты ругался, а ребята втихомолку посмеивались над стариком. Тогда Юрша вызвался обучить новичков сабельному бою. Те встретили его настороженно — сам колченогий, на коленях ползает, а еще берется учить. Однако его ловкость и простота обучения сразу пришлись им по вкусу.

Смертушка перестал следить за Мокрушей и куда-то исчез. Теперь Лука наравне с другими мужиками ходил в лес за дровами, на Дон ловить рыбу и на охоту. Неждан умел держать язык за зубами — никто не знал, что Лука — бывший царский кат.

Юрий занимался не только с молодыми ватажниками. Скоро вся охранная полусотня стала учиться. Юрша охотно встречал всякого. Кроме сабельного боя, он начал учить стрельбе из лука. Староста Филипп часто приходил наблюдать за их занятиями. Как-то он отозвал Юршу в сторону и тихонько спросил:

— Юрий Васильевич, правда, что ты князь?

— А ты сомневаешься?

— Угадал! Ей-богу, сомневаюсь! Тут к нам боярин приезжал. Вот форсу было! На козе не подъедешь. А ты простой.

— А разве простым быть плохо?

— Не, неплохо. Да князю не подходит. Не ругаешь никого. Нужно, чтоб боялись тебя.

— А зачем бояться, деда Филипп? Они понимают, что я им добра хочу, и слушаются меня. В бою же это — главное.

— Может, и так... Одначе все ж...

Так Юрий и не рассеял Филипповы сомнения, а, наоборот, укрепил их. Однако вскоре ему пришлось всерьез защищать свою честь.

Однажды перед вечером на болото приехала ватага человек в двенадцать, и началась шумная гульба. Поили хмельной брагой и зеленым вином всех подряд. Вопреки запрету, жгли костры. Староста Филипп сперва пытался урезонить ватажников, но потом и его напоили допьяна. А утром, еще до света, поднялась тревога: от костра загорелся шалаш, потом торф вокруг. Еще не протрезвившиеся гуляки, мешая друг другу, принялись таскать воду и долго не могли потушить разбегающийся подземный огонь. В результате на месте шалаша образовалась влажная яма.

По такому случаю ватажники опять начали пирушку. Затем молодцы, обученные Юрием, начали хвастаться своим умением. Гульба окончилась всеобщей потасовкой. А вскоре пьяные выкрики начали приближаться к шалашу. Мокруша вышел и быстро вернулся:

— Юрий Васильевич, ватага идет сюда. Может, припугнуть?

— Чем ты их пугнешь? Спокойно! Лечи мои ноги.

Возле шалаша шум затих. Распахнулась шкура, прикрывающая вход, и показалась красная, опухшая физиономия. Пряди русых вьющихся волос прилипли к потному лбу. Насмешливыми глазами окинув шалаш, он спросил пропитым голосом:

— Это ты учитель колченогий? А почему ты к Кудеяру подался? — Не дождавшись ответа, продолжал: — Нас, вольных людей, пришел учить? Да? И меня станешь?

Юрша приподнялся и оказался на коленях:

— Ну, чего же стоишь? Раз пришел, садись... Меня Юрием звать, а тебя?

— Атаманом кличут. Так спрашиваю: меня тоже учить собираешься? Иль я тебя учить буду? — Атаман сел. В шалаш вошел староста.

Юрша ответил:

— Я никого насильно не учу, Атаман.— А я тебя хочу поучить, Колченогий.

— Чему ж ты меня учить собираешься?

— Хочу показать тебе, что жила у тебя тонка против меня. Хоть на саблях, хоть на кулаках.

Из-за широкой спины Атамана выглянул староста:

— Атаманушка, родненький! Пойдем отсюда. У Юрия ноги болят, ему нельзя.

— Отойди старик. Пусть он сам скажет, что боится со мной до болятки биться.

— Нет, Атаман, я тебе скажу другое. На кулаках я биться не умею. На саблях — готов хоть сейчас.

— Идет, — обрадовался Атаман. — На саблях и до первой руды.

— Нет. Кровь пустить просто, царапнешь, вот и кровь. Давай до пощады. Прижмешь меня, коль не запрошу пощады, убей. Так и с тобой. Понял?

Атаман выругался:

— ...Выходи!

Атаман вышел, Мокруша сердито зашептал:

— Что с тобой, Юрий Васильич?! Отступись. С больными ногами супротив такого буйвола!

— Обувай. Помягче шкурку подложи. Отступать нельзя, сам понимаешь, опозоришься навсегда. Тут в почете только сила и ловкость... Здоров он, это верно, но дни подряд пьет, и сейчас вино храбрит его. Он быстро выдохнется. А ты, ежели молитвы помнишь, молись преподобному Георгию Победоносцу, покровителю моему.

— Так ведь у него под рубахой кольчуга, а у тебя нет.

— Ничего. Пошли, захвати две сабли и куяк.

Юрий вышел из шалаша как на ходулях, неловко переставляя ноги. На лугу образовались уже два полукруга: с одной стороны новые ватажники, с другой — его ученики. Все при саблях, как перед боем. Атаман похаживал перед своими, помахивал саблей, срубая ветки, ругая на чем свет стоит всяких там гордецов.

Юрша встал против него:

— Атаман, у тебя под рубахой кольчуга, а у меня нет, смотри. Как желаешь, мне куяк одевать или ты кольчугу снимешь?

— Одевай, так тебя перетак!

Застегивая кожаный жилет с нашитыми металлическими бляшками, Мокруша шепнул:

— Скажи ему, чтоб не лаялся. Позор!

— Пусть. На лай тоже сила уходит. — Обратился к Атаману: — Мне трудно стоять, ноги болят. Дозволь две сабли взять, чтоб опереться другой раз.

— Вешай хоть третью себе... Надоело ждать, давай!

Мокруша подал две сабли, Юрша громко объявил:

— Ребята, знайте: бьемся — кто первый пощады запросит. Давай!

Атаман налетел медведем. Свистнула сабля. Такого сильного удара вряд ли кто-нибудь выдержал бы, но Юрша увернулся, почувствовав страшую боль в ногах. Но потом забыл про больные ноги. Атаман налетел вновь, еще и еще. Юрий увертывался, убегал. Противник свирепо ревел, всячески поносил его, обещал отрезать уши. Он быстро слабел. Этим и воспользовался Юрша. Отведя очередной удар, он не отбежал, как обычно, а, приблизившись почти вплотную, сделал выпад и уколол в правую руку Атамана, как раз там, где кончался короткий рукав кольчуги.

Впервые за весь бой Юрша громко крикнул:

— Беги! Убью!

И Атаман побежал, а Юрий, преследуя его что было сил, дважды стеганул саблей плашмя по широкой спине, зная по опыту, что кольчужные кольца порвут кожу не в одном месте. Все ж таки Атаман бегал лучше Юрши, отбежав, заорал:

— Брось одну саблю! Ребята, пусть бросит! — Все увидели у Атамана на правом рукаве и на спине расплывающиеся алые пятна. Юрша бросил саблю.

Атаман рявкнул:

— Пить!

— Врешь! Пить не дам! — И сам бросился на него. Стычка произошла на окраине поляны. Атаман, не выдержав натиска, побежал. Юрша не погнался за ним, а насмешливо крикнул:

— Кто ж из нас заяц?! Вернись! Жду!

Тот, пряча глаза от ватажников, вернулся. Теперь он напал молча. Его удары были все еще очень сильными, Юрша начал вновь увертываться, но на этот раз неудачно, кругом были кочки и кусты, ноги слушались плохо. Дважды подряд сабля Атамана задела его но ноге и по плечу. Увидев кровь, тот воодушевился и, рявкнув, накинулся на Юршу. Еще раз увернувшись, Юрша последние силы вложил в удар по сабле близ эфеса и выбил ее из рук атамана. Обезоруженный противник отбежал. У Юрши не было сил преследовать его, да и опасно — обозленные ватажники могли вступиться за Атамана. Но произошло другое: он не только победил Атамана, но и ватажников. Только некоторые из них направились к вожаку, готовые вступиться за него, большинство из них стояло в нерешительности. Атаман понял, что проиграл.

К Юрше подошли Мокруша, Филипп и другие жители болота, поздравили его. Но ему было не до поздравлений, он уже не мог стоять, в его кожаных чулках захлюпала кровь.

Побежденный сам ушел с поля боя, победителя унесли на руках.

Без малого три седмицы Мокруша лечил его ноги медвежьим салом и специально приготовленными примочками, прикладывал разные травы, синий торф и болотную грязь.

Вскоре появился Неждан. Узнав о поединке, он тут же изгнал из лагеря Атамана... Только много времени спустя Юрша встретится со своим неожиданным противником... Когда же начал выходить из шалаша, несказанно подивился тому, что встретившиеся мужики снимали шапки перед ним, а бабы низко кланялись.

Неждан привез два известия. Первое: Юрий должен уходить дальше в глубь Дикого Доля, на реку Воронеж. Однако с выполнением этого распоряжения пришлось повременить, пока не заживут ноги. Второе: Гурьян созывал сбор всех малых и больших атаманов-кудеяровцев на Ильин день, 20 июля. Там должен быть и Юрий.

Стараниями Мокруши к Ильину дню Юрша стал на ноги и приехал на Воронеж-реку.

Река Воронеж начинается там, где сливаются две полноводные реки — Лесной Воронеж и Польной. Здесь самый тихий угол на украйне Дикого Поля: далеко от Муравского тракта и от других дорог, по которым искони шли на Русь татарские полчища. Так и называлось это урочище Тихим Кутом. Да и сами названия рек говорили, что места те — вороньи нежи. Действительно, там было в изобилии пищи для всего живого.

С незапамятных времен бежали в эти места отчаянные головы, осмелившиеся пойти наперекор тиунам и приказчикам. Тут, в верховьях Воронежа, селились они, воровали жен у соседей или отбивали полонянок у татар, обзаводились семьями и хозяйством. Называли себя свободными людьми, а иной раз и казаками. Умели одинаково хорошо охотиться, пахать землю и постоять за себя с оружием в руках.

Рядом с казаками в этих привольных местах начали селиться наиболее спокойные из Кудеяровой братии. Другие образовывали заимки, на которых зимовали и более неугомонные. В одно из таких поселений привез Неждан Юршу с Мокрушей. Поместили их в просторном пятистенке. И каково же было их удивление, когда хозяином избы оказался бортник Сургун.

— С благополучным прибытием, Юрий Васильевич, и тебя, Лука, — приветствовал он гостей.

— Благодарствую, Сургун! Вот не полагал с тобой тут встретиться.

— Дорог-путей не мы выбираем, а они нас. Я бы ни в жизнь не поверил, что с тобой Мокру... Лука будет. Так-то. Ну, проходите, гости дорогие!

Юрше не терпелось узнать, что в Тонинском:

— Давно с Яузы-то?

— В один день с тобой, в первый день Великого поста.

— Про внучку Настеньку слыхал чего?

— А как же? Со мной тогда ж ушла.

— Так Настя тут?

— Нету. Тогда мы сразу в Москву подались, там она и осталась. Я с купцами да чумаками еще зимой сюда перебрался. А Настенька тем временем замуж вышла.

Неждан прервал разговор:

— Прости, Юрий Васильевич, наговориться еще успеете. А ты, старый, едой угощай. Все, что в печи, на стол мечи да медом горло промочи. И постель готовь, у князя ноги болят, отдохнуть хотят.

Сургун уставил стол и копченым, и соленым, и горячим. Сели за стол, а Луки-Мокруши нет, пока говорили, он куда-то исчез. Юрша послал Сургуна за ним.

Мокруша остановился у двери:

— Ты чего, Лука, особого приглашения ждешь?

— Юрий Васильич! Мне не след с тобой за одним столом сидеть. Да и перекусил я уже.

— Нет, Лука-свет! Так не пойдет. Не время места делить. Ты не чинился, когда мне кусок послаще подкладывал. Садись рядом. И ты, Сургун, присаживайся. Наливай всем, что там у тебя. Выпьем за товарищество и в радости и в беде!

На этот раз Мокруша сдался. Но вскоре он нашел себе вдовушку и переселился к ней. Она жила в землянке, как большинство жителей поселка. Юрша изредка ходил к нему показать свои ноги, чаще Мокруша приходил сам. Он, как и на болоте, решил заняться лекарством.

Накануне Ильина дня в поселении появился Гурьян. Он нисколько не изменился, был загорелый, будто вылитый из куска бронзы. Дружески приветствовал Юршу:

— Э, Юрий Васильевич, а ты и побледнел и похудел! Ну, рассказывай, как государь приветил тебя за службу верную.

— Знаешь, Гурьян, твои люди тоже поработали мне во вред. Хоть спасибо за то, что с дыбы сняли.

— Согласен, грязная работа. Нужно было одного Неждана посылать. Ну, да ладно. Что было, то было. А ты мне порядком расскажи, чего царь выпытывал у тебя?

Юрша рассказал, ничего не утаивая. Гурьян презрительно заметил:

— Трусоватый царь! Своих боится! И простых людей не жалует.

— Не скажи, Гурьян. Он иных из простых в дворяне пожаловал.

— Я не про тех. Холопам жить хуже стало, многие бегут: кто в разбойники, кто к нам. Потому как бары дерутся, а у холопьев чубы трещат. А вот скажи, бывший государев сотник: могут ли бояре взаправду против Ивана пойти?

— Отдельные могут. И раньше и теперь опальные и в Литву и к татарам бежали. А сообща — нет, никогда они меж собой не договорятся.

Разговор затянулся надолго. Юрша понял, что Гурьяну очень хотелось, чтобы бояре перегрызлись между собой. Его даже не смущало, что этой грызней могут воспользоваться и татары, и Литва. В свою очередь: Юрша поинтересовался, зачем это ему. Гурьян ответил не очень охотно:

— Есть у меня одна думка, но говорить погожу. Народу то решать, а он у нас своевольный. Вот придешь на совет, все услышишь. А сейчас тебе о Кудеяре скажу. Для кого он разбойник, для других — атаман, защитник. Сила его в людях, в его братии. И разбрелись они по всей Руси ватажками. У каждой ватаги свой атаман, себя братом Кудеяра величает. А Кудеяр един, хоть и меняется он. До меня Кудеяром звался дед с Рязанщины. Вместе со своими приспешниками грабил и убивал всех подряд. Барам и купцам пощады не давал, да и другим атаманам помельче от него доставалось. Вот лет восемь назад собрались все атаманы. Против его воли собрались. Он их разогнать хотел, да его ватага трухнула и разбежалась. Схватили старика. Суд короткий: «Мил?» — «Нет, не мил!» — «Жить?» — «Нет, умереть». Тут же — на сучок, а рядом пятерых его дружков развесили. Старик с друзцами еще ногами сучили, как Кудеяром меня назвали. Рассказываю тебе это потому, чтобы знал, что у нас и такое бывает. А четыре года тому я тоже собирал атаманов, поссорился я тут кое с кем. Ну, ничего, посудили, порядили и меня опять назвали Кудеяром. А теперь я скажу тебе, где какие атаманы вольным людом правят. — Гурьян рассказывал, а Юрша недоумевал, зачем он открывает ему ватажные тайны. Тот, видать, догадался о его сомнениях: — Говорю тебе такое, что не всем ведомо. Мыслю, скоро пригодится оное. Потом с атаманами познакомлю...

Вместе с Гурьяном в поселении появился и Серега Шатун, которого называли вторым владимирским атаманом. А Сургун потом открыл, что он и есть муж Настеньки. В первый момент у Юрши появилось желание спросить Серегу о Таисии, но тут же отбросил эту мысль — откуда лесовику знать о боярышне.

На Ильин день рано поутру атаманы собрались неподалеку от поселения под мощными дубами на пригорке, откуда открывался вид на пойму всех трех рек. В лесу ватажники образовали заслон от посторонних — никто не должен знать, о чем будут совещаться атаманы. На пригорок притащили несколько стволов упавших деревьев, чтоб использовать вместо скамей, но, однако, большинство прибывших предпочли расположиться прямо на траве.

Юрша никак не мог отделаться от мысли, что перед ним главари шаек разбойников, поэтому в глаза ему бросались следы разврата, зверства и свирепости в их облике. Вон заросший, как леший, мужик в засаленном бархатном кафтане что-то рассказывает соседям, отчаянно жестикулируя. По жестам можно понять: изображает, как кого-то душит, рубит, вешает. Слушатели, под стать ему, покатываются со смеху. Тут всякие — есть и в купеческих поддевках, и в дорогих кафтанах. Рядом другая группа, на этих атаманах дорогие зипуны и чуги, мурмолки соболем оторочены. По внешности не разбойники, а дворяне среднего достатка. В их кружке знакомые — Гурьян, Демьян, Шатун. Но большинство собравшихся одеты в обычные суконные кафтаны, мало чем отличающиеся от ремесленного и торгового городского люда. Правда, все с ножами за поясами, с саблями. Юрша насчитал побольше полусотни атаманов.

К Юрше подошел Неждан и стал потихоньку объяснять, кто есть кто. Похожий на лешего, оказывается, был главный противник Гурьяна — первый атаман Дикого Поля, так сказать, местный хозяин. Бояричами вырядились атаманы ярославских, новгородских и подмосковных лесов. Те, что татарского обличия, — из Рязанских и Поволжских земель.

Неждан о всех рассказать не успел. На бугор вышел Гурьян, все затихли. К нему подошли и встали рядом его ближайшие помощники.

Гурьян поклонился на три стороны:

— Братья — товарищи-атаманы! Призвал я вас не в урочное время, еще год осталось мне атаманить. Но дело не терпит. Для начала хочу спросить вас, атаманы: верите ли мне во всем или нет? Люб ли я вам или не люб?

Тишина была ответом. Потом кто-то спросил:

— Чего вопрошаешь? Надоело кудеярить?

— Нет, не надоело. Премного благодарен вам за доверие. Но у меня к вам великое дело, и требуется, чтобы вы верили мне. Говорите, братья, кому не люб.

Собрание загалдело. Одни кричали: «Люб! Люб!» Другие: «Чего туман напускаешь? Говори». Но послышались и крики: «Не люб!», «Убрать надо!»

Гурьян выждал некоторое время и поднял над толпой руки:

— Тише, товарищи-атаманы! Тише! Пусть скажет тот, кому не люб.

На поляну вышел тот самый, похожий на лешего. Поклонился на три стороны и загремел:

— Братья-товарищи! Нам не люб Гурьян. Сговорившись с царевым боярином, послал тысячу наших людей под Казань. Видать, много отвалил ему боярин золота! Послать-то послал, а сколько назад вернулось? Трех сотен не наберешь, и половина из них калеки. И опять же прибытку принесли — Зайцевы слезы! Не надобен нам такой старшой атаман. Кончил я. — Поклонился и ушел на свое место.

Вспыхнувший гвалт Гурьян погасил быстро:

— Отвечаю. Никого насильно не посылал, шли по доброй воле. Верно, многие не вернулись. Какие побиты, какие на Волге осели вместе с Васькой. Вон, которые с Волги, подтвердить могут — многие из здешних к ним пристали. — В группе волжан раздался одобрительный гул. — И все это тебе хорошо известно, атаман Мизгирь! Но ты без стыда на меня клепаешь, будто я за людей деньги с боярина взял. Жизнью клянусь всенародно, поклеп это! Не будь я старшим атаманов, на Божий суд вызвал бы Мизгиря. Ну, кому еще не люб?

Выходили еще трое. Один сказал, что девку, взятую с боя, Гурьян отбил. Другой вспомнил — в дележе добычи обидел. Гурьян обстоятельно объяснил: девку взял не себе, у нее жених объявился из ватажников, ему отдал. Что обделил иных ребят, то верно — больше других давал тем, кто живота не жалел в набеге. Недовольные же в кустах сидели, а требуют наравне.

Третий противник Гурьяна особо заинтересовал Юршу. Был он высок и худ, кафтан висел на нем мешком. Поднялся — так ветви дуба головой достал.

— Братцы, старшой не люб потому, что его именем Неждан выгнал с болота боевого атамана Рановского. А за что? Собрался атаман побить какого-то колченогого! И за это изгоняют атамана! А?

На это Гурьян ответил:

— Ну, Жердь, погоди с этим делом. Человек этот тут, о нем разговор особый будет. Еще кому не люб?

Атаманы дружно ответили:

— Нету! Всем люб! Говори дальше. Будь старшим, будь головой.

Гурьян поклонился:

— Благодарствуйте! Теперь о деле. О мужиках разговор. Чураются нас мужики, татями кличут. Боярин их давит, а к нам они не идут. Тут, ясное дело, многие из нас сами виноваты, обижают мужичка. Придется потом кое-кому припомнить это. А опальные князья да дворяне вообще сторонятся нас. В Литву бегут, а не к нам.

Из толпы раздалось: «Ну и черт с ними! Пусть хоть все бегут!»

— Верно, черт с ними! — продолжал Гурьян. — Но они — вои отменные, а мы в воинском деле слабы. Чтобы все обиженные к нам охотнее шли — и мужики, и купцы, и ратники — одного имени Кудеяра мало. И тут, видать, сам Господь Бог захотел помочь нам. Известный стрелецкий сотник Юрий Монастырский оказался сыном царицы Соломонии и великого князя Василия, старшим братом Ивана-царя! — Далее Гурьян рассказал: о тайне Юрия проведал царь и порешил казнить брата, а он, Гурьян, с помощниками своими спас его.

— Вот этот князь, братцы, — продолжал Гурьян торжественно, — среди нас. Юрий Васильич, иди сюда, чтобы тебя все видели. Братцы, видите, он на палочку опирается, еще не зажили его ожоги на ногах от допроса государева. И вот тебе, Жердь, ответ. Атаман Рановский спьяна решил прибить князя. Так вот верно, моим именем выгнал Неждан атамана и за то, что больного человека побить хотел, а главное, за то, что не сладил с больным, сам бежал от него. Такой князь нам надобен. Так вот, атаманы-товарищи! Предлагаю имя Кудеяра дать князю Юрию Васильевичу, старшему сыну великого князя Василия, законному наследнику московского престола. А за мной оставить старшинство атаманское. А через год-два собраться и посмотреть, что к чему. Вот и все. Ваше слово, братья!

Атаманы молчали: слишком ошарашил их своим сообщением Гурьян. И тут кто-то из молодых нарушил тишину:

— Неужто и впрямь старший брат царя Иоанна?

Вопрос был таким откровенным и наивным, что Юрша, несмотря на серьезность положения, ответил с улыбкой:

— Говорят. Сам я мало чего помню. С малолетства отдали в монастырь, там учили грамоте и воинскому мастерству. К царице Соломонии, в иночестве Софии, многажды отроком возили меня. Играла она со мной, забавлялась. А почему, не знал я до последнего времени. Атаманы! Люди Гурьяна отвели от меня верную мучительную смерть, благодарен я им всем. Гурьян не сказал мне, зачем собирает сбор. Я, как и вы, об этом узнал только что. И скажу так. Назвать Кудеяром сына царицы Соломонии — это ваше дело. Но если хотите, чтоб вам поверили, нужно ваше твердое решение. Избави вас Бог опозорить его имя истязанием и убийством невиновных, бесчестием и грабежом бедного, беззащитного, надругательством над святынями. Прежде чем принять решение, подумайте — способны ли вы уберечься от всего этого. Теперь о себе. Мне деваться некуда. В Литву я не пойду, к татарам — тем паче. Прошу, примите к себе. Дело мне найдется. Гурьян говорил о воинской вашей слабости. А я видел ваших товарищей в тысяче Василия под Казанью. Хвалить не за что, много лишних людей погибло там по неумелости. Так вот, дайте мне сотню своих людей, достойных, храбрых и работящих. До осени я научу их кое-чему. А они в ватагах за зиму научат по двадцать—тридцать человек. Вот и будет уже войско. Вот и все у меня. Решайте!

Пошумели атаманы и порешили: всему Кудеярову братству знать и оповещать всюду, что Кудеяр — сын царицы Соломонии. Атаманом при Юрии Васильевиче быть Гурьяну еще два года. Князю Юрию обучать воинскому мастерству людей из ватажек. А будущей весной поехать Кудеяру, то бишь князю Юрию Васильевичу, по ватажкам для смотру сил.

Этот день закончился застольем для всех атаманов и их спутников. Пили за здоровье нового Кудеяра.

На следующий день сбор продолжался. Гурьян перечислил, какие за кем имеются проступки, известные ему и, по его мнению, позорящие их братство. Ругали многих, но наказали одного, лишив звания атамана за притеснение крестьян близлежащих сел, за ограбление церкви и убийство священника.

На третий день при всеобщем галдеже выработали перечень проступков, за которые нужно взыскивать и с атаманов, и с рядовых ватажников. Тут единства так и не получилось, многие не согласились и остались при своем мнении. Образовалось как бы три лагеря — Поволжский, Дикопольский и Примосковский. Однако заключительная попойка примирила всех, хотя начало ее не предвещало ничего хорошего. После первых заздравных чар начались ссоры, потом драки. Гурьян все это предусмотрел и держал наготове полусотню здоровых парней. Когда его призывы перестали воздействовать, он мигнул молодцам, буяны были схвачены и под общий хохот брошены в озерко, возле которого происходило застолье.

После купания страсти поулеглись. Гуляли долго, купали еще кое-кого. Даже утопили одного малого атамана ненароком. Правда, это не уменьшило общего веселья.

Тихий Кут оказался для Юрши местом отдыха и покоя. Летом прошлого года он постоянно спешил с поручениями царя, почти каждый день оставлял позади сотню верст. А теперь ему некуда торопиться. Атаманы оставили ему для обучения сорок ватажников. Занятия с ними воинским делом доставляли большое удовольствие. Он не без гордости наблюдал, как вчерашние увальни постепенно становились ловкими воями. Ватажники, в свою очередь, оценили это изменение: если вначале без особого рвения исполняли распоряжения, то теперь действовали с большой охотой, стараясь перещеголять друг друга.

Начинал Юрша занятия рано поутру, делал перерыв на обед и послеобеденный отдых, а потом — занятия до вечера. Главным образом он учил сабельным приемам в пешем, конном и смешанном бою. Присматривался к ученикам, определял наиболее ловких, брал их себе в помощники. Но и сам учился, когда ватажники начали строить себе землянки, чтобы не ютиться у добрых людей. Землянки строили просторные, на десяток каждая, утепленные, с очагом, чтобы и зимой не мерзнуть.

Был уже август, погода стояла жаркая, и после двух часов боя Юрша объявил перемирие, и все побежали купаться. Он не отставал от других.

Сургун же купался редко, а после Ильина дня вообще не подходил к воде, уверяя, что в старину деды запрещали, а они, наверное, знали, почему нельзя купаться в конце лета. Он сидел на крутом берегу и вырезал на палке хитрый узор. Юрша, накупавшись, присел рядом. Тут же одевались и ватажники. Один из молодых обратился к Юрше:

— Смотрю на тебя, князь, ты голый ничем от нас, мужиков, не отличаешься.

Не задумываясь над словами ватажника, Юрша ответил:

— Да и одетым мало чем.

— Не скажи. У тебя и рубаха потоньше и побелей моей. Опять же у тебя кольчужка, а у меня куяк, а в нем тяжелее и жарче.

На этот раз Юрша задумался. Действительно, Гурьян подарил ему кольчужку, и он надевал ее на занятия. Так, пожалуй, нужно куяк надевать: равняться, так во всем. И тут же появилось сомнение, надо ли это делать?

Будто прочитав его мысли, Сургун ответил:

— Верно, что не кичишься. Хорошо так.

Юрша чуть не вздрогнул, подумав: «Как колдун — мысли угадывает!»

А Сургун усмехнулся:

— Может, и колдун. Но твои мысли отгадать без труда можно. Вот, к примеру...

Но примера услыхать не пришлось. Подъехал казачий голова, ловко спрыгнул с коня.

— Убирай людей, Юрий Васильевич, да прикажи, чтобы тихо сидели, рекой царевы стрельцы идут. Сам тут оставайся, пару посыльных оставь, мало ли что может быть. — Сказал и направился к прибрежному холму, густо заросшему малинником. Там и залег вместе с Сургуном.

Юрша велел полусотнику отвести людей и быть готовыми в случае чего постоять за себя. Вернувшись на берег, спрятался в малиннике.

Вскоре послышалась тихая песня: в такт ей скрипели уключины. Из-за поворота реки показался струг. На нем разместился десяток стрельцов, часть из них сидела, прикрытая бортами, виднелись только стволы пищалей и лихо заломленные шапки. Другие гребли, один стоял у кормового весла. За первым показались еще четыре таких же струга. Это была первая полусотня. Присмотревшись, Юрша по красному цвету терликов определил, что стрельцы из государева полка, может быть, даже из его сотни. Юрша подался вперед с риском обнаружить себя. Он хотел увидеть знакомых, но струги быстро прошли. За ними — три струга с посольскими боярами и дьяками, с дарами и припасами. Потом с десяток купеческих судов, на которых, кроме гребцов, сидели гости и их вооруженные приказчики. Замыкали караван пять стругов со стрельцами.

Только сейчас Юрша отчетливо понял, что те, государевы, стрельцы для него остались близкими людьми! А эти вот, рядом лежащие, бесконечно далеки! Появилось желание сейчас же броситься вплавь, догнать струги, а там — будь что будет. Но этот порыв длился всего мгновение. Он оглянулся и встретился с проникающим в душу взглядом Сургуна, но выдержал его, тот первым отвел глаза.

Последний струг скрылся вдали. Голова рассказал, что купцы за счастье почитают попасть в посольский караван.

— Тогда ваш брат, кудеяровцы, не страшны им.

Сургун обиделся:

— Ты кудеяровцев не замай! Казаки в этих делах нам не уступят.

Голова засмеялся, а Юрша спросил:

— Часто послы по Воронежу ходят?

— Нынешнее лето в первый раз. Хоть и говорят, что тут хороший путь: все время по воде вниз, только верст восемьдесят против — по Проне-реке, Ранове и Хупте до Ряжского волока, дальше по Лесному — опять по воде. Ноне с Москвы на полдень и обратно по Дону тянут, будто спокойнее там. А раньше тут бечевник был. Теперь та дорожка заросла. Да то и к лучшему: вдруг чаще ходить начнут, опять бечевник промнут, нам беспокойство лишнее.

— Что, уходить придется?

— Вам придется, а казаков царево войско не трогает. Мужички, за кем грехов много, отсюда подадутся.

С этого дня Юрша решил остерегаться Лесного Воронежа. Отыскал недалеко от берега Польного хорошую поляну и перенес гуда свои занятия. Они шли своим чередом, ученики беспрекословно выполняли его распоряжения. Однако Юрша чувствовал неуверенность в себе, все чаще и настойчивее перед ним вставали вопросы: правильно ли он поступает? Не ошибся ли? Не обманывается ли?

Ватажники к нему относились почтительно, и он не побоялся бы с ними пойти на любое дело; чувствовал, что ни один из них не струсит, не побежит, а если потребуется, прикроет его своей грудью. Это успокаивало отчасти, но тут же возникали новые, более неприятные сомнения: против кого он пойдет биться насмерть?! Против тех же стрельцов, недавних его товарищей?

Юрша терзался, особенно когда его взгляд встречался с понимающим взглядом Сургуна. Взгляд был сочувствующий, но он пугал Юршу, так как предвещал откровенный разговор, а откровенно рассказывать о своих сомнениях он не мог, тем более не мог врать, поэтому избегал встреч с бортником.

Ни с кем из ватажников Юрша не сходился, однако не чувствовал себя одиноким, особенно с тех пор, как в его отряд пришел Фокей, внук казачьего старосты. Принял его Юрша по просьбе деда. То был крепко скроенный парень лет восемнадцати, по-юношески округленное безбородое лицо его почти всегда улыбалось. Бывший сотник давно заметил, что этот паренек в свободное время внимательно наблюдает за их занятиями. Теперь, приняв его в отряд, быстро убедился, что из него со временем получится хороший вой.

Фокей же льнул к нему, постоянно смотрел влюбленными глазами и охотно сопровождал его, когда он бродил по лесу, собирая грибы и ягоды, или ездил верхом, чтобы не разучиться сидеть в седле.

Был у Фокея изъян — он сильно заикался, потому чаще молчал, а объяснялся жестами. Хотя и жаль было парня, но он устраивал Юршу — с ним он не чувствовал себя одиноким, а кроме того, тот не надоедал — не приставал с вопросами. Их прогулки затягивались на несколько часов. Иногда Юрша рассказывал Фокею о своей жизни, о Таисии... Лучшего слушателя он не мог и желать — слушает внимательно, боится пропустить хоть слово. Юрша был уверен, что Фокей никому не перескажет того, что услышит. И в то же время заметил, какое живое сочувствие выказывает ему парень. Он видел то восхищение, то истинную грусть в его огромных глазах, то гнев — тогда рука Фокея хваталась за эфес сабли.

Чтоб отдохнуть от тяжелых воспоминаний, Юрша иногда начинал петь. Большое спокойствие ему приносили церковные, священные песнопения, в которых говорилось о мире и благочестии, о необходимости любви к ближнему и покорности судьбе, Божьим испытаниям. По-видимому, эти песни находили отклик и в душе Фокея, он тихонечко подпевал. Тут Юрша заметил, что у него приятный голос, и что он не заикается при пении. Юрша попросил его петь громче, и теперь они в лесной тиши в два голоса славили добро и добрые дела, движение к Богу от мирской суеты. Фокей охотно пел еще потому, что Юрша объяснил, да он и сам понял, что пением можно вылечить заикание; пение — самое лучшее лекарство.

Так возникла дружба между много повидавшим воем и юношей, только начинающим жить. Их взаимоотношения закрепил приезжавший ненадолго Гурьян, назвавший Фокея стремянным Юрия Васильевича. При этом он добавил:

— В будущем у нас с тобой, Юрий Васильевич, дел будет по горло, так что отбери себе десяток ребят, которые по душе, пусть они твоими телохранителями будут. Береженого, говорят, и Бог бережет.

Однажды после обеда ватажники уехали на заготовку дров, а Юрша с Фокеем отправились бродить по лесу. Ходили, собирали ягоды, грибы, орехи. Юрша рассказывал о казанском походе, потом они дружно пели и не заметили, как набежала туча, в лесу потемнело и по небу Илья-пророк покатился на громыхающей колеснице. Заспешили домой, но туча их настигла, крупные капли дождя зашумели в листве. Нужно было где-то прятаться. Фокей пропел: «Пошли туда, там есть шалаш!» — и потянул Юршу в сторону. Вскоре они вышли на опушку леса около засеки. В лесу и вдоль берега Польного Воронежа Юрша видел множество таких засек, они огораживали обработанные поля от диких животных. Фокей знал, где имеется укрытый лаз; они проникли за ограду и оказались у шалаша в тот самый момент, когда дождь превратился в шумный косой поток. Плетеные дверцы в шалаш были откинуты, гостей с поклоном встретил Сургун:

— Милости прошу, Юрий Васильевич! Проходите к столу, отведайте, что Бог послал.

На столе лежали ломти белого хлеба, стояли миски с медом, ковши с брагой. Юрша удивился:

— Ты вроде как ждал нас!

— Вестимо, ждал. Ты тут часто проходишь. Смотрю, туча, вот и решил: вам меня не миновать. Фокею ж дорога ко мне ведома. Угощайтесь, а я света прибавлю. — Он подбросил в костер, который тлел близ выхода, несколько сухих веток. Действительно, стало светлее и теплее. Юрша и Фокей принялись за мед, не дожидаясь повторного приглашения.

Дождь поливал нешуточный, будто тысячи мышей шуршали по шалашу. Снаружи стало совсем темно, только огонь костра уютно освещал просторный шалаш, отлично покрытый соломой — ни одна капля не проникала внутрь. Хозяин присел около костра, он из дубовых гнутых дощечек — клепок собирал бочонок, прихватывая их ореховыми скрученными обручами. Гости, насытившись, подвинули свои чурбаны ближе к огню.

Сургун, ни к кому не обращаясь, спросил:

— Скучаешь?

Юрша промолчал, бросил в затухающий костер еловую ветку, потом другую. Огонь, будто испугавшись упавшего лапника, затух, но через несколько секунд, осмелев, побежал по иголочкам и вдруг вспыхнул, радостно потрескивая.

— Скучаешь, князь... Сильно скучаешь!

— Не зови меня князем, — отозвался Юрша. — На деле, какой князь?

— Не скажи, Юрий Васильевич, мне виднее... И по делу и по роду — князь ты. Вон возьми ребят. Ведь они черта не испугаются, а перед тобой робеют. Хоть ты никого не облаял ни разу. Вот то-то... А тебе развеяться надо... Пойдем со мной, я на Воздвиженье бортничать пойду.

— Надолго?

— На седмицу, не более.

— Пошел бы. Только вот ребята...

— А что ребята? Полусотник с ними. Да и отдохнут от тебя..

.— Что, я им в тягость, что ли?

— Известное дело. Без тебя вольготнее. А мы с тобой на заимку заедем. Своего московского знакомца повидаешь.

На бортничество выехали вчетвером, Юрша взял с собой Фокея, Сургун — белобрысого мальчонку, Кузьку Ничейного, который охотно помогал всем, кормился и ночевал где придется. Ехали верхами, вели еще двух коней под вьюком, с бочонками под мед. Кроме того, к каждому седлу приторочен узел с продуктами и одеждой да бурдюк, тоже для меда.

Утро было прохладным, по небу бежали низкие темные облака, из которых нет-нет да начинал сыпаться мелкий дождь, в вершинах деревьев шумел ветер. Но, несмотря на сумрачную погоду, Юрша радовался нескольким дням свободы. Хотя разве он не был свободен в поселке?! Никто над ним вроде не стоял, никто не погонял, этим как раз занимался он сам, но это-то и ограничивало его вольность.

И тут его взгляд упал на Кузькину мордашку. Радость и удовольствие сияли в его глазах, в улыбке — ведь он впервые на боевом коне да еще ведет вьючного. Едет в лес на бортничество, и не с кем-нибудь, а с самим князем, правда, одет князь в обычный кафтан, как все ватажники, но при сабле. Юрша невольно сравнил его радость со своей, что-то в них было общее, и ему стало еще веселей.

К полудню облака поредели, начало проглядывать солнце, кисти рябины и калины засверкали драгоценными каменьями в позолотившейся листве. Погода, как будто в унисон настроению Юрши, разгулялась, перестала хмуриться.

Ехали все время на восток. На поляне у ручейка остановились перекусить. Пока готовили снедь, Юрша отошел к развесистой березе и увидел невысоко над головой дупло, около которого вились пчелы: одни улетали, другие прилетали с оранжевыми шариками на ножках и деловито скрывались в дупле. Юрша спросил проходившего мимо Сургуна: можно ли определить, сколько меда в этом дупле?

Сургун подошел к березе и начал рассматривать листья на земле под дуплом, объясняя:

— Пчелки народ чистоплотный, мертвых в дупле не держат. И видно, замор этой зимой был небольшой. А вот смотри, под прошлогодней листвой и того меньше.

— А может, они сгнили?

— Нет. Пчелка пропитана воском и медом и после смерти годами лежит, не гниет. Значит, в дупле пчела живет не один год. — Сургун поднял сучок и начал им постукивать по стволу березы и выше и ниже дупла. Потревоженные пчелы посыпались оттуда пачками. Юрша укрылся в ближайших кустах, скоро к нему подошел Сургун, выбирая пчел, запутавшихся в бороде. — Семья сильная, вон сколько сторожей держит. И нетронутая, пуда два-три меда здесь можно взять.

— Будешь брать?

— Нельзя. Видишь, на березе две засечки и одна поперек. Это метка кутского бортника, тут его урочище. До моего к вечеру дойдем.

После отдыха двинулись дальше. Ехали довольно долго, объезжали болота, продирались через густой чапыжник. Непонятно, по каким приметам вел их Сургун, только за очередным мелколесьем вдруг открылась огромная луговая низина с голубым озером посередине. По низине там и тут разбросаны острова кустарников, над которыми возвышались отдельные деревья-великаны.

Сургун не без торжества объявил:

— Вот мой пчельник. Тут в каждом дупле рой и в пеньках тоже. А вон и шалаш около озерка, весной поставил.

Остаток этого вечера и следующие полдня оборудовали жилье. Шалаш — два плетня, наклоненные друг к другу — заново покрыли свеженарезанной кугой, папоротником и сосновым лапником. Рядом подновили плетневый загон для коней.

После обеда и небольшого отдыха, оставив Фокея готовить ужин и присматривать за лошадьми, втроем отправились за медом. Сургун чувствовал себя здесь хозяином, казалось, даже помолодел.

— Видишь, Юрий Васильич, везде пчела вьется. А вон два дупла рядом, с медом, но мы пойдем к тому острову с пятью деревами полуживыми, листва лишь нижние суки прикрывает. Зато в них дупла большие, урожай знатный соберем.

Шли по пояс в густом разнотравье. Несмотря на осень, попадалось много цветов, не таких ярких и броских, как весной, но душистых, привлекающих к себе пчел, ос и солидных шмелей.

Сургун не ошибся: вокруг засыхающих деревьев вилась живая сетка пчел. Он внимательно осмотрел каждое. Выбор остановил на кряжистом дубе. На сучке, пониже дупла, он соорудил нечто вроде помоста и развел на нем дымный костер. Кузька стал подкидывать в него сухие и сырые ветки, а Сургун принялся стучать топором по стволу около дупла. Из него сыпались пчелы и тут же сгорали. Скоро из дупла выползали только отдельные серые пчелки — молодняк. Теперь Сургун разрушил полусгоревший помост и начал действовать топором. Он обрубил по краям и снял два больших куска слегка обгоревшей коры. Потом в очищенном от коры участке ствола вырубил продолговатую доску. Вынув ее, открыл внутреннюю часть дупла с округлыми гроздями сотов. Оставшихся пчел выкурил дымным факелом.

Наломав в бурдюк сотов, Сургун приладил вырубленную доску обратно, накрыл ее корой и перевязал заранее приготовленным лыком. Вокруг разоренного пчелиного жилья, привлеченные запахом разлитого меда, вились множество мух, ос, шмелей и пчел, среди них, наверное, были и те, которые уцелели от огня.

Юрша, конечно, слышал, как бортники добывали мед. Теперь, оказавшись участником сборов — он держал бурдюк, в него складывали соты — невольно сравнил себя с разбойником, который не только грабит труженика, но и безжалостно убивает его. Однако, взглянув на сосредоточенного и довольного Сургуна, Юрша оставил эти мысли при себе.

Затем Сургун направился к осине с обломанной вершиной. Здесь дупло было на значительной высоте. Пчелы, не чувствуя угрозы, продолжали трудиться. По команде старика Кузька белкой взобрался на осину и на верхнем крепком сучке закрепил веревочную лестницу. По ней-то и поднялся Сургун. Теперь действовал по-другому: осмотрел дупло, легонько обстучал его, не вызывая беспокойства пчел. Закрыл вход в дупло лукошком и закрепил его лыком, а щели заткнул пучками травы. Потом, немного спустившись вниз, вскрыл дупло, как и на дубе. Однако вырубленную доску снимать не стал, а только приподнял снизу и заставил Кузьку держать смолистый дымный факел около образовавшейся щели. Напуганные пчелы набились в лукошко, в огне факела их погибла небольшая часть. Сургун отнял доску, принялся выламывать соты и складывать их в бурдюк, повешенный рядом. Помощники, пристроившись на суку, отгоняли кружившихся пчел дымными факелами.

На этот раз Сургун взял только часть сотов, примерно половину оставил в дупле. Заделав вырубленный люк, он сдвинул лукошко так, чтобы пчелы могли свободно перебираться в улей. Спустившись на землю и убрав наполненные сотами бурдюки в кусты, он предложил пойти к озеру. Его здорово покусали пчелы, досталось и Кузьке и Юрше. Нужно было умыться и натереться настоем гвоздики, который имел с собой Сургун.

— Отмывайтесь, чтобы пчелиным ядом не пахло, на него пчела летит, погибшей подруге помочь спешит. А гвоздичный дух им не по нраву.

Прервав поучение, Юрша спросил Сургуна:

— Почему ты пчел на дубу не сохранил, как на осине?

— Тут на осине семья сильная, меда ей оставил в достатке, легко перезимует. А на дубу семья слабая была, хоть медом богатая. Если б я потревожил ее, она зиму не пережила бы.

До вечера осмотрели еще два дупла. Одно не тронули, а из другого выкурили пчел и взяли много меда... Сургун радовался:

— Мед тут лечебный, липник кругом. На будущий год, живы будем, весной десяток колод поставлю, медом и медовухой все ватажки обеспечу.

Эта первая ночь на пасечной луговине запомнилась навсегда... Заснув, Юрша увидел себя в Москве, в тронном зале. Кругом бояре и думные дьяки. Присмотрелся — под высокими шапками бояр знакомые лица Гурьяна, Демьяна, Неждана, Сургуна... А он сам в царственном одеянии шествует по ковровой дорожке к трону. Оступившись на тронной ступеньке, встрепенулся и проснулся... Шалаш. У входа — потухающий костер и ставшие привычными уханье и мыканье ночных птиц в лесу и на озере.

Юрша перекрестился: «Господи! К чему б такой сон?! Никогда даже в помыслах не было ничего подобного. И вот на тебе! Наваждение? — И тут же сонмище вопросов: — Может, давно пора подумать? Чего хочешь? Как жить дальше? Всю оставшуюся жизнь мыкать у ватажников? Ждать, когда атаманы выгонят или, того хуже, — расправятся как с неугодным...» И ни одного ответа на эти мучительные вопросы.

Залитый луной вход в шалаш загородила фигура Сургуна. Старик, оказывается, тоже не спал, он принес охапку лапника и веток с зелеными листьями, присел возле костра и принялся подкладывать в огонь веточки, а чтоб побольше надымить, сбивал вспыхнувшие языки пламени. Юрша поднялся и подсел к костру. Старик, увлеченный своим делом, казалось, не заметил его. Дым поднимался тугим жгутом и разрезался пополам: половина завихрялась внутрь шалаша и шевелилась вверху темным облаком, другая — вырывалась наружу и поднималась пепельным столбом к полной луне.

Сургун сказал будто про себя:

— Ночью спать — во здоровье, а много думать, мало спать — во вред себе. — И, повернувшись к Юрше, сочувственно спросил: — Иль комарье грызет?

— К комарам привык... Сон увидел, вот и проснулся... — И неожиданно для себя под внимательным взглядом Сургуна рассказал все, даже о не дающих покоя вопросах.

Сургун то ли спросил, то ли согласился:

— Что ж, может, вещий сон? Все от тебя зависит, князь.

— От меня?! А совет атаманов? Там, говорят, походя вешают неугодных.

— Бывает, и вешают. Но только большим делом людей в руках держать можно. Да и погибать не страшно, ежели себя правым считаешь.

Юрша задумчиво возразил:

— Делом, говоришь?.. Однако ж любое дело считают правым, другие — наоборот. Тот, кто будет вешать, уверен, что его действо — правое. И те и другие проливают кровь за одно и то ж.

— А все же большинство отдает живот за того, кому крест целовали, не ведая о сути дела.

— Так в том ничего худого нет. Атаман иль там воевода ведет, а ватажники или ратники должны стоять за того, кто ведет. А вот что ты скажешь о воеводе, кой не ведает, против кого идет сам и куда ведет людей? А, князь, чего ж молчишь?

— Соображаю: почему ты вокруг ходишь, прямо не спросишь? Выкладывай. Какое слово от меня услыхать хочешь?

— Хочу. Ты ведаешь, князь, что Гурьян и присные хотят видеть в тебе большого воеводу сил Кудеярова братства...

Юрша перебил:

— И эти силы должны идти на Москву? Верно? А я — по ковровой дорожке к трону, вы — в боярство?!

— Погоди, я не все сказал. Я не знаю того, что хотят видеть атаманы. Намедни ты узрел стрелецкую охрану и готов был побежать за ней... Не спорь, твоя душа мне вот как известна! И еще: тебя привезли сюда насильно, сам бы ты многажды подумал сначала. Теперь ты учишь ребят воинскому мастерству. Ничего не скажешь — здорово учишь, но постоянно думаешь: кого твои выученики бить будут? Прости меня, князь, но ты — на росстани и не знаешь, какую дорогу выбрать!

Юрша, тяжело вздохнув, ответил:

— Ума тебе не занимать-стать, Сургун. И все ж ты несправедлив ко мне. Верно, я пришел к Кудеяру не добровольно, его ребята спасли меня от верной смерти. Но остался я тут по своей воле. Назвался Кудеяром и буду им, пока братство хочет этого. Теперь о главном. Говоришь: стою на росстани. Нет, старче, я уже выбрал дорогу и тронул коня, хотя знаю — путь нелегкий. Волею моих наставников я стал ратником, кое-что усвоил в этом многотрудном деле и скажу тебе и всем: с нашим воинством, даже с очень большим, мы не справимся с полками царя Ивана. Для победы надо учить не полусотни, а тысячи, и учить должны люди, которые с детства держат меч в руках, а у нас таковых нет. Значит, нужно искать их, привлекать. Сделать так, чтоб опальные дворяне от Ивана не в Литву бежали, а к нам. Возможно, Кудеяру придется идти на поклон к литовским рейтарам, нанимать их в учителя, они вои умелые и за деньги с кем угодно сцепятся. Вот они, дворяне, да и многие из наших атаманов должны будут учить воев воевать, а воевод — воеводить, это тоже не так просто. И еще, самое главное, на Руси все должны знать, что кудеяровцы — не разбойники, вор — не друг кудеяровцам. Вот тогда можно будет идти на большое дело... Я так мыслю, дорогой Сургун.

Долго молчали. Потом Сургун, покачав головой, сказал:

— Не ночной это разговор, Юрий Васильич. Вернемся к нему днем и в ином месте. А теперь надо спать, завтра большой день, меда нужно много брать. Покойной ночи, князь. — И зашуршал сеном на своем ложе.

А Юрша вышел из шалаша. Роса и свет луны покрыли серебром и траву и кусты. Тени от деревьев легли на это серебро искусной чернью. Яркую дорожку проложила полная луна и по озеру. Лягушки вовсю старались перекричать друг друга. Но вот большая рыбина гулко ударила хвостом по воде, побежала волна, ломая лунную дорожку. Качнувшись на волне, настороженно притихли лягушки, и стало слышно шуршание камыша, потревоженного волной. Но угасла волна, выровнялась лунная дорожка, и взорвалось кваканье с еще большей силой.

Смотрел Юрша на подлунное озеро, а в голове одни за другими возникали сомнения: «Как это так: ни думал, ни гадал, а затеял разговор о подготовке большого дела?! А стоило все это говорить Сургуну? Понял ли он?.. Конечно, понял. Старик в душу заглянул. Верно: на росстани ты, Юр Васильич, и только-только тронул коня. А почему сейчас? Вещий сон тому виной?

— И холодок побежал по спине, в дрожь ударило: — А не есть ли это указание свыше?!» — Перекрестился Юрша.

По озеру над водой бегут клубы тумана... Нет, то не туман, а прозрачные души утопленников... «Впрочем, откуда тут столько утопленников, — сам себя опроверг Юрша. — Вот я, кажись, без воды утопаю! Постой, однако, свет Юрий, не рано ли заупокойную ладишь? Тебе еще и тридцати нет, больше полжизни впереди. Ведь и взаправду можно за собой народ потянуть!..»

С этими мыслями он заснул...

Еще три дня на поляне и в округе они собирали мед. Заполнили привезенные бочонки, бурдюки. Крепко завязали их, вымыли, чтобы медом не пахло, и тронулись в обратный путь, уже по другой дороге. Сургун объяснил, что нужно заехать на заимку, повидать знакомых.

Чем дальше продвигались на полночь, тем гуще и непроходимее становился лес. Последние верст десять они ехали по ручью. Было заметно, что это торный путь — коряги из русла ручья вытащены на берег, упавшие лесины развернуты, сучья кое-где порублены — верховой мог проехать свободно.

Заимка находилась в верховьях ручья, который начинался в каменистой балке со множеством родников. Подъезжая, они увидели на берегу балки огромную кучу репы. Около нее — четырех баб и седого старика. Им навстречу бросилась с лаем собака. Бабы, испугавшись, скрылись в кустах, но вскоре, узнав Сургуна, вышли из укрытия.

Пока развьючивали и расседлывали коней, Юрша присмотрелся к заимке. По берегу балки между деревьями виднелись десятка два больших и малых землянок, не меньше как на сотню жителей. Однако вокруг никого не было видно, кроме тех, что встретили их. Они расспрашивали Сургуна о своих знакомых из Тихого Кута. В свою очередь, тот задал вопрос, удививший Юршу:

— Отец, боярин-то где?

— Где ж ему быть, у себя стрелы пускает.

— Скоро придет?

— К ночи, не раньше.

— Тогда мы к нему пойдем. Кто проводит?

— Дарью возьми, она знает.

— А ты ужин готовь. Мы дорогой двух зайцев подбили.

— Ужин будет. А зайцев у нас и своих хватает. Во видишь — из кустов выглядывают, ждут, когда мы им ботву бросим. Будто в лесу травы нет.

Дарья оказалась худенькой бабой лет сорока. Она ненадолго скрылась в землянке. Появилась уже в новой рубахе, голова повязана светлым платком с цветочками, в руках несколько кусков бересты. Ни слова не сказав, пошла вперед. Сургун нагнал ее и спросил, как поживает боярин.

— Что ему! Блажит, — ответила она пренебрежительно. — Стрелы делает да пускает. — На все другие вопросы отвечала односложно — «да», «нет».

Из леса вышли на большой вспаханный выжиг. Тут виднелся участок еще не выбранной репы, на нем работало несколько баб и ребятишек. Дальше шло жнивье, стояли частые скирды жита. За жнивьем виднелась яркая зелень озимых.

Сургун, ничего толком не добившись от Дарьи, отстал и принялся объяснять Юрше:

— На эту заимку к зиме знаешь сколько народу наезжает! А сейчас вот репу убирать некому. Хлеб с горем пополам скосили, а жрать многие приедут.

— Лихие люди? — Юрша сказал и тут же поправился: — Кудеяровцы?

— Ну да. Таких заимок множество по Воронежу, Дону и на Волге есть. Не только разбоем живут, но и хозяйство ведут. Тут староста, голова их, слабоват, мужиков распустил, а с бабами много ли сделаешь. А так, иную заимку от казачьей не отличишь.

— И на добычу не ходят? — удивился Юрша.

— И они ходят, и казаки тоже.

— Тогда чем же кудеяровцы от казаков отличаются?

— Казачьи станицы учтены в Поместном приказе, что ль. И опять же службу воинскую тут на украйне несут. А кудеяровцы живут сами по себе. Вон в казанский поход людей давали, казаками назвались. А другой раз царевы вои приезжают, начинают заимки жечь. Казаки и грабить ватажников помогают.

— А кудеяровцы что?

— А что кудеяровцы? Царевы вои с большими ватажками не связываются. А так, кого поймают, тут же вешают. Никого не милуют, ни баб, ни ребятишек. Ну и наши...

Пока они разговаривали, Дарья вывела их к поляне. В дальнем углу ее у шалаша сидел человек. Дарья окликнула его, и он направился к ним навстречу. Сургун, приветствуя его, назвал боярином и представил спутника как опального князя. Тот обрадовался Сургуну, обнял его, а Юршу оглядел с ног до головы, отрицательно покачал головой, что-то вроде как промычал. Дарья подала голос:

— Боярин говорит, что не ведает такого князя.

Сургун спросил:

— А ты, Юрий Васильич, не узнаешь? С царем его, должно, много раз видел.

Юрша присмотрелся. Перед ним стоял мужик лет тридцати. Выгоревшая борода коротко острижена, волосы перехвачены ремешком, как у мастерового, бегающие глаза под нависшими бровями. Кафтан перехвачен двумя ремнями, на одном короткий меч, а на втором колчан с укороченными стрелами. В руке довольно редкое оружие — литовский арбалет. Нет, он такого боярина не знает.

— Ну как же! — удивился Сургун. — Даниил Патрикеев, друг государев. После милости царской, вишь, еле поправился.

Слова Сургуна преобразили Даниила: он злобно оскалился и зарычал, потрясая арбалетом. Юрша вспомнил, что еще до казанского похода пропал один из ближних людей царя. Потом прошел слух, что государь, осерчав на него за что-то, приказал отрезать ему язык.

Сургун попросил Даниила показать, как он отомстит царю. Даниил рассмеялся и гордым жестом показал на край поляны, где возвышался плетень, на котором было закреплено чучело человека, изготовленное из травы и тряпок. Далее Даниил разыграл короткое лицедейство. Он снял меч и колчан, положил их на траву, а взведенный арбалет с закрепленной стрелой спрятал под кафтан и пошел, будто ведя кого-то за руку. Сургун пояснил:

— Это он по Москве слепцов ведет и делает вид, что распевает Лазаря вместе с ними. Вот из ворот выезжает государь, слепцы валятся на колени, и тут...

Даниил, упав на колени, молниеносно выхватил арбалет. Стукнула тугая тетива, а в голове чучела закачалась стрела. Только теперь Юрша разглядел там с десяток других стрел.

Промычав, Даниил взял у Дарьи бересту и, остро заточенной палочкой что-то написав на ней, подарил Юрше.

«Иоанн смерть от меня примет», — прочитал он.

— Но это будет и твоя смерть, убежать не удастся, — сказал Юрша.

Даниил на той же бересте дописал: «Аз и ныне для всех мертв».

До позднего вечера Даниил писал на бересте, а Юрша и Сургун отвечали на его вопросы.

На следующее утро Даниил провожал их в обратный путь, обещав приехать по первому снегу. Когда отъехали достаточно далеко от заимки, Юрша спросил, как боярин оказался здесь. Сургун пояснил:

— Царь лишил его языка и бросил в лесу. Наши ребята подобрали и ко мне принесли. Я его спрятал надежно и выходил. А он вроде как умом подался, домой не захотел, рвался царю отомстить.

— Небось твои ребята натравили?

— Нет. Я отговаривал его. Опасное дело, поймают, сразу подозрение на нас. Стрелять он у меня на пчельнике уже начал, потом Гурьян ему самострел подарил. Радости было! А теперь он лучший промысловик: зверя в глаз без промаха бьет. — Некоторое время помолчав, спросил: — Помнишь наш ночной разговор в шалаше? Так этот Даниил в нашем деле может большую подмогу оказать, ежели исполнит свою задумку. Пока Дума станет решать, на чью голову примерить шапку Мономаха, подойдем мы и...

Юрша резко прервал Сургуна:

— Знай: мне претит убийство из-за угла, хотя бы и врага! Тем паче государя, посаженного на трон не без Божьей воли. — Немного спокойнее он продолжал: — Плохи ваши дела, атаманы, коли на безумных надежда у вас. И, кстати, ни Данила, ни его отец, сколько мне известно, боярами не были. Он из приближенных царя, из детей боярских. В опалу попал, говорят, потому, что умыкнул какую-то государеву грамоту.

Резкость не обидела Сургуна, он непритворно вздохнул:

— Удивляюсь твоей незлобивости, Юрий Васильич. Уж кому-кому, а тебе царь здорово... отблагодарил. А все ты прощаешь ему, вроде как по Священному Писанию.

— В Священном Писании, Сургун, говорится и о прощении и о возмездии. Там сказано: беды и несчастия посещают человека за грехи его. А я небезгрешен, меня наказать есть за что. Да я и не поставлен судить о делах государя всея Руси...

Сургун возмутился:

— Как можешь говорить такое! По-твоему, государь не человек и ему дозволено рушить законы Божьи и человеческие? Ему прощается казнь старшего брата, бесчестие невесты преданного слуги и...

— Погоди, Сургун. Самая страшная беда, когда каждый начнет считать себя вправе судить и наказывать ближнего своего. Каждый норов показать захочет, месть творить языческую — око за око, зуб за зуб. Обязательно найдутся хулители и доброго деяния. Покатится по земле ком зла и превратится в гору!.. Ежели человек не станет прощать обиды — черное покрывало зла накроет всех нас... А государя будет судить Высший Судия.

Сургун очень тихо спросил:

— А может, в наших силах приблизить этот день Суда? Ведь под лежачий камень...

— Думал я об этом. Придется собирать атаманов и сказать им все. Одобрят, начнем готовить воинский поход.

— Слава князю Юрию! — громко вскрикнул пасечник. — Поднимем людей на правое дело!

Ехавшие впереди Фокей и Кузя недоуменно оглянулись — не было случая, чтоб Сургун повышал голос! Юрша умерил радость старика:

— Подожди, дорогой, до славы далеко, до бесславия всегда ближе. Мы будем делать свое дело — готовить людей на бой, как на суд Божий. А сказано ведь: на Бога надейся, а сам не плошай...

За время бортничества Юрша действительно обдумывал возможность большого похода. При этом чем больше прикидывал и так и этак, сомнения не уходили, а наоборот. И все ж казалось необходимым испробовать силы и желания свободных людей. Еще одна мысль сверлила голову: ведь не попусту он спасен от неминуемой смерти? Не без участия Провидения оказался он Кудеяром! А вдруг он упускает возможность подняться во весь рост и распрямить плечи? Может, и впрямь грядет Суд Божий?!

В Тихом Куте Юрша не нашел своих учеников. Спросил казачьего голову, куда они подевались.

— Скучная жизнь у тебя, князь, — ответил тот. — Они, вишь, обрадовались свободе и, видать, на промысел подались.

Дней через пять явились, троих привезли ранеными, двоих Юрша не досчитался. Он не спросил, где были, они сами не рассказывали, помалкивали. Зато полусотник преподнес Юрше подарок — саблю, тусклую, без блеска, но с синими прожилками. У него аж дух захватило — дамасский булат! Но он переборол себя и сказал, что взять не может — нечестным путем приобретена. Полусотник обиделся:

— В честном бою с крымчаками взята! Этой саблей Косорыла жизни лишили, а он в кольчуге был. Сабле цены нет, она железо, как масло, режет!

— Я вижу, дорогой подарок. Но...

— Все, князь! В память о Косорыле бери.Юрша сдался:

— Мне вам и отдарить нечем.

- Ты нам уже отдарил. Если бы не твоя наука, те татарчуки нас всех бы положили. Нежданно напали, а их за сотню было!

Но, наверное, у ватажников стычки были не только с татарами, наверняка купцов пограбили. Юрша у многих видел дорогие украшения. И вообще после похода они почувствовали себя вольготнее. Открыто начали играть в кости, пили хмельное и дрались. Юрша делал вид, что это его не касается: ведь скоро они разъедутся по своим ватагам.

Все ж остаться в стороне от разгула не удалось. Как-то пришел разгневанный голова:

— Уйми, князь, своих головорезов, — кричал он на всю деревню. — Баб забижают, добро крадут! Казаки собираются в сабли их взять. Кровь потечет!

Юрша собрал разгулявшихся учеников:

— Гляжу я на вас и не вижу будущих атаманов-кудеяровцев. Так, бражники с большака! Две седмицы до вашего срока осталось, но не до ратной учебы вам. Десятники и полусотенный забыли о порядке, а вы возрадовались — меж собой и день и ночь свара. Соседей-казаков обижаете, они про вас сабли точат. Верю, не все ум пропили, но раз других не держали, сами тож виноваты! Так вот мое слово: завтра к утру чтоб духа вашего тут не было! Пусть ватаги новых шлют, да чтоб умнее вас были. И последнее: дружба дружбой, атаманы, но ежели напоследок буянить начнете, казаков кликну, сразу уймут! Хоть и стыдно мне за вас будет. Прощайте, не поминайте лихом.

Однако все обошлось без скандалов, многие в тот же день покинули Кут. И все же Юрша воспринял разгул учеников как удар по наклюнувшемуся большому походу.

Позднее, когда появился Демьян, Юрша рассказал ему об этом. Тот не высказал ни одобрения, ни порицания:

— Разогнал и правильно сделал. — И добавил: — Новый отряд у тебя будет, и с самого начала работу Мокруше давать надо — наказывать непослушных. Строгость никогда большому делу не мешала. А в большой поход рано или поздно придется идти. Согласен, готовить ребят к нему надо. Гурьян просил твоего согласия на Филипповки созвать атаманов.

Предстояли еще несколько свободных дней. Юрша с Фокеем, пользуясь хорошей погодой, занялись заготовкой грибов, а Сургун с одноногим сторожем солили их. И тут нежданно-негаданно случилась ссора с Мокрушей.

В первый день, как они вернулись с заимки, сторож угостил их жареной молодой телятиной. Мясо таяло во рту. Юрша спросил сторожа, где достал такое. Тот с поклоном ответил:

— Это Лука тебя угощает, князь. А вчерась принес.

— Увидишь, благодари за нас.

Сургун добавил:

— Свежим медом его угощу.

Через несколько дней после этого Юрша собирал грибы неподалеку от поселения. И вдруг услышал жалобное мычание, больше похожее на стон. Фокей пропел предположение:

— С-с-с теленком что-то.

Пошли на звук. Скоро стон перешел в предсмертное хрипение. Они побежали. В низинке около ручья увидели Мокрушу, снимающего шкуру с теленка. Картина привычная. Теленок подвешен на заостренной с двух сторон распорке, воткнутой в задние ноги, недалеко от копыт. Необычным оказалось, что теленок был живым, он хрипел и трепетно вздрагивал под ножом, отделяющим кожу от тела. При этом Мокруша что-то напевал. Юрша потерял дар речи, выхватил у него нож и ударил им теленка со спины. Тот несколько раз дернулся и безжизненно обвис. Мокруша сердито взглянул на Юршу, но тем не менее с улыбкой сказал:

— Хорош удар! Прямо в сердце. — Нагнулся и перерезал теленку горло. Под хлынувшую кровь подставил большое блюдо. Выпрямившись, добавил: — Все дело испортил ты, князь.

Только теперь Юрша справился с негодованием.

— Как ты... живого?! Ведь на весь лес...

— Так для тебя ж старался. Сургун сказал, что тебе мученая телятина понравилась. А вот теперь не получится. Надо у живого еще и нутро вынуть, а после кровь спустить. Без того в мясе такой мягкости не будет!

— Ты понимаешь, что говоришь?! Да если бы я знал... Живодером ты был, таким и остался! Скучаешь без дыбы?..

— Правильно ты говоришь, князь. Скучная у тебя жизнь. Никого не жалуешь ни добром, ни гневом. А кое-кого следовало бы! Добреньким жизнь не проживешь.

Юрша повернулся и ушел.

На другой день Сургун сказал:

— Лука просит отпустить его. На какую-то дальнюю заимку к бабе уходит. Что сказать ему?

— Если хочет, пусть уходит.

— Так и скажу.

Мокруша ушел не простившись.

К зиме в Тихом Куте прибавилось жителей. Оказались занятыми все землянки, строили новые. Многие приезжали с летнего промысла с женщинами и селились отдельными дворами.

Рядом с поселением в лесу стояла одинокая и всегда запертая часовенка. Но близ Рождества ненадолго появился священник, отец Рафаил, седобородый лысенький старичок маленького роста, но с ревоподобным голосом. Отец Рафаил с утра до поздней ночи справлял службу, выполнял требы не только по просьбе жителей Кута, но и всех ближайших селений. При этом нередко случалось, что, совершив венчание, он тут же крестил уже народившегося у молодых ребенка.

Юрша раза два заходил в часовню, хотел побеседовать с отцом Рафаилом, но каждый раз после службы священника окружали прихожане, жаждущие пищи духовной.

Удобный случай выдался на святки. После всенощной в часовне остались две старушки. Юрша подождал, пока они вышли, и предстал перед Рафаилом. Тот тушил свечи и, не глядя на просителя, произнес:

— Чего надобно, раб Божий?

— Поговорить с тобой хочу, отец Рафаил.

Только теперь священник взглянул на Юршу. Конечно, за две недели пребывания в Тихом Куте он узнал прихожан и, поняв, с кем имеет дело, поспешно поднял руку для благословения. Юрша остановил его. Рафаил не растерялся и радушно приветствовал:

— Здравствуй, князь. Рад видеть тебя. Желаешь говорить тут, или пойдем ко мне?

— Зови меня Юрием Васильевичем, отец Рафаил. Поговорим тут. Я долго жил в монастыре, меня готовили в монахи. Заставляли учить службы. И вот, побыв на твоих богослужениях, должен сказать: твои священные книги написаны плохо, сплошные ошибки. Твоя служба против канонов и может привести к большому греху.

Рафаил вначале слушал потупившись, потом, усмехнувшись, встряхнул головой и рявкнул:

— Кто тут понимает службу? Тут все наоборот. Ты вот князь. А княжеское ли дело находиться в этом вертепе? А?!

— Ты смел не по разуму. Ежели б я считал себя князем, мне бы пришлось сейчас научить тебя уважительному разговору. Но я вой, волей Господней попал сюда и не ропщу. Ты же носишь сан священнослужителя, следовательно, обязан выполнять церковные каноны. Этот разговор веду не хулы ради, не в осуждение, а намерение имею помочь тебе, отче.

— Прости меня, Юрий Васильич!

— Бог простит. Покажи мне Евангелие.

Рафаил поспешно развернул тряпицу, в которую уже успел завернуть книги, и сказал:

— Евангелие хорошее, древнего письма. Отец мой по нему службу правил.

— Отец твой священником был?

— Да, двадцать лет служил, до самой смерти.

Юрша с Евангелием подошел поближе к свече и внимательно прочел несколько страниц. Рафаил терпеливо ждал. Юрша удивился:

— Действительно, редкая книга. А чего же ты не то читаешь?

— Не обессудь, Юрий Васильевич! Грамоту плохо знаю, быстро читать не могу.

— Так это не ты один. Выучить нужно. Сколько лет, как рукоположен на сан?

— Восьмую весну.

— Так уж пора знать. Память дырявая? Придется помочь.

Так появилась новая забота. Каждый день, а иной раз и дважды на день заглядывал он к Рафаилу. Заставлял его читать и повторять главы Евангелия. Записывал для него порядок проведения служб и треб. Но вскоре другие дела отвлекли его от богоугодного занятия.

В том году масленица была ранняя. В первый ее день, 29 января, Юрша узнал, что в поселение прибыл Демьян. В избу он пришел поздним вечером. Сургун, в ожидании почетного гостя, готовил ужин. Юрша же вспоминал и записывал праздничные каноны — когда какие главы Священного Писания нужно читать, с горечью убеждаясь, что многое начинает забывать.

Заявившись в избе, Демьян сбросил полушубок и, погрев руки около печи, сел за стол.

— Для попа пишешь, Юрий Васильич? Не в коня корм. Ему голову недолго носить. Намедни в одном поселении по соседству бахвалился, будто он всех нас вот где, в кулаке держит. Знает все наши заимки! Не будь на нем святого сана, я б его... Сейчас у него был. Он передо мной, как перед Богородицей, на коленях стоял, крест целовал. Клялся, про тебя никому ни слова... Я ему на том же кресте побожился: ежели вякнет где, что тебя видел, на дне моря разыщу, язык отрежу. Вот такую клятву дал. Но клятва клятвой, а тебе на одном месте долго оставаться нельзя. Неждан из Москвы сообщает, государь охоту за тобой начал... Ну, спаси тебя Бог... А теперь давай поснедаем.

После ужина Демьян обратился к Юрше:

— Тут недалече, на Дону, городок Лебедянь стоит. Туда нового то ли наместника, то ли воеводу прислали. Он из Москвы, в чем-то там провинился. Так вот этот Потап решил поправить свои делишки за твой счет.

— За мой?! — удивился Юрша. — Я его знать не знаю!

— Слушай дальше. Принялся он ловить всех лихих людей, особенно ищет кудеяровцев. Набрал наших ребят человек двадцать, в подвале голодом морит, пытает: где князь Юрий обретается. А из покладистых да трусливых шишей готовит, к нам подсылает. Хвастает, что тебя изловит и государю-батюшке предоставит. Так вот Гурьян спрашивает: будем терпеть иль поучим маленько?

— А как станем учить? — спросил Юрша.

— Пощиплем, выкуп возьмем, чтоб другим воеводам малых городов неповадно было с нами ссориться. И опять же Гурьян твои слова вспомнил, что ты на атаманском соборе произнес: ратников надобно не токмо в землянке готовить, но и на живом деле. Ну как, по рукам?

— По рукам. Когда выходить?

— Учи пока. Прошлый раз видеть довелось: ты ребят заставлял на стену забираться. Как раз его и нужно — там вокруг града частокольчик есть. Так его брать придется. А я твое согласие Гурьяну сообщу, по заимкам пойдем, людей поднимать станем, к Лебедяни стягивать. И твоя полусотня без дела сидеть не будет.

Как только Демьян ушел из поселка, прибежал прощаться отец Рафаил. Старик растрогался, когда Юрша подал ему несколько исписанных листков с каноном:

— Юрий Васильевич, князюшка! По гроб жизни буду помнить тебя и в каждой молитве каждодневно поминать во здравие! Напраслину на меня возводит атаман Демьян. Образина у него татарская, у самого ничего святого нет, потому и другим не верит! Вот перед Николаем-угодником клянусь, ежели узнаю, кто тебе пакость готовит, всенепременно и всеобязательно тут же знать дам.

На своем веку Юрша видел множество всяких воев, особенно в казанском деле. Видел отборных княжеских телохранителей, одетых и вооруженных на зависть иному дворянину. Видел и кое-как прикрытых ветошью ратников из крестьян, и казацкую вольницу. И все же в каждом отряде имелось какое-то единообразие. Но пешие ватажники в лебедянском походе не соответствовали его понятию о вое. Без малого двухсотенная толпа пестрела одеждами разных времен и народов. Здесь было множество ярких, разноцветных татарских ватных халатов, щеголеватых польских и литовских кафтанов и камзолов, дорогих боярских шуб, для удобства обрезанных по колени, кафтаны, крестьянские зипуны и нагольные шубы. Под стать верхней одежде были головные уборы и обувь. Оружие — от медвежьей рогатины и копья, сделанного из обломка косы, до турецкого ятагана, украшенного дорогими каменьями. Многие имели луки и колчаны со стрелами. Юрша отметил полное равнодушие к личной безопасности, буквально единицы носили под верхней одеждой кольчуги или куяки, а еще реже — имели щиты.

Все это воинство вытянулось на бело-голубом снегу тремя разноцветными цепочками. Впереди конники прокладывали дорогу в снежной целине. Они выгодно отличались от следующей сзади орды, особенно полусотня Юрши, одетая в достаточно однородные темные кафтаны. Все имели сабли и луки, некоторые короткие пищали.

Оказалось, что идти до Лебедяни верст восемьдесят. Вначале двигались по льду реки Воронеж, потом втянулись в лес и остановились на ночлег. Здесь казавшаяся неорганизованной толпа без суматохи разбилась на ватаги и десятки. Каждый десяток развел отдаленный костер и варил хлебово в собственном котле.

Юршу интересовало настроение этих людей. Во время похода он останавливался и прислушивался к разговорам ватажников. Пока варился ужин, он объехал все десятки. И убедился, что, несмотря на внешнее разнообразие, говорили об одном — о женщинах и грабеже. Это коробило Юршу: собирались проучить наместника, а гроза надвигалась на ни в чем не повинных жителей.

К концу следующего дня вышли к Дону и вскоре оказались в становище Гурьяна. Здесь у всех были шалаши, а у атаманов— землянки. Юрша и Демьян разместились в землянке у Гурьяна. Тот рассказал, что Лебедянь уже третий день обложена со всех сторон. Гонцов, которых шлет напуганный воевода, ловят, допрашивают с пристрастием. От них стало известно, что в крепости пятьдесят стрельцов, две пушки и сотни две мужиков, ремесленников и купцов, вооруженных чем попало.— А воеводе Лебедяни Потапу, — продолжал Гурьян, — я послал письмо с его же гонцом. Предупредил: ежели наших людей, что у него в подвалах, казнить станет, то за каждого из них троих его воев смерти предадим, а его самого на кол посадим да повыше, чтобы видел, как его детей и людей казнить станем.

— И сдержишь обещание? — усомнился Юрша.

— Придется. Кудеяр слова попусту не бросает. Теперь о главном. Мы все атаманы ждем, где укажешь нам стоять.

— Подожди. До сих пор Гурьян считался главным атаманом, вот ты и приказывай. Я — под твоей волей.

— Ладно. Главный атаман знает, что тысяча казаков не могла казанскую стену взять, а ты с сотней одолел.

— Не совсем так, Гурьян. На участок стены взошла моя сотня вместе с казаками. К делу ли эти воспоминания?

— К делу. Ты, Юрий Васильич, становись за первого воеводу. Скажу почему: град сей укреплен лучше, чем я думал. Ежели без хитрости, много людей положим. А ты что-нибудь придумаешь.

— А себя кем мыслишь?

— Куда пошлешь, там и буду.

— Вот на дело идем, Гурьян. Мы — русские люди идем на русских же людей. Твои вои готовятся грабить горожан, насиловать их жен.

— Не нами заведено такое. Издревле русские русских бьют. Удельные князья друг другу горло грызли. Твой отец усмирял их огнем и мечом. А дед, прадеды твои по указке татар усмиряли русских же. А у нас тоже цель, хотя и поменьше. В этих местах много поселений и заимок Кудеярова братства. Воеводы здешние знают об этом, но не громят, не доносят в Разбойный, предпочитают жить в мире. А ежели появится приказ из Москвы — разорить такое-то поселение, не торопятся исполнять. Другой раз прямо извещают: уходите, мол, государевы вои идут. А тут? Воевода Потап объявил войну Кудеяру! Ну что ж, захотел войны, получай сполна! Нужно, чтобы Кудеяра уважали. Иначе погибнет наше братство!

— Уговаривать меня не надобно. Пусть живет Кудеярово братство! Теперь кто кем будет. Ты все ж главный атаман, меня объяви своим товарищем. Мое слово — твое слово. Завтра с тобой едем осмотреть стены. Писцы у тебя есть? Надо записать, кого куда ставить.

— Писцов нет, но я всех помню. Восемнадцать ватажек, три сотни, восемь десятков пеших и три с половиной десятка конных, да твоя полусотня. Одна пушка, три бочонка зелья и десять людишек при ней. При мне два десятка конных гонцов. Сколько в каждой ватажке говорить?

— Сейчас не надо, завтра. А писцы нужны, вдруг с тобой что. Найдешь троих грамотных?

— Найдем.

— И еще: пеший люд доспехов не имеет. Хоть щиты надо поделать.

— Где же ты их поделаешь, у нас тут кузни нет.

— Лес есть, лозы вокруг тьма. Прикажи завтра моих ребят разослать по ватажкам, они покажут, как плести.

— Разве плетенка удар выдержит?

— Ослабит, если с умом плести. А от хорошего удара и железный щит разваливается. Щит из лозы плетется как дно для корзины. Между двумя днищами мешковина, онучи запасные, все, что в заплечном мешке лишнее. На худой конец — лыки, береста. За двадцать сажен от стрелы сберегает.

— Ладно, будь по-твоему. Еще что?

— Потом пусть лестницы ладят. Какая высота ограды?

— Сажени полторы-две.

— Лестницы двухсаженные, по две на каждый десяток. Да построже прикажи. Лучники пусть стрелы готовят. Будут позади первых наступающих идти, оберегать их. Мои молодцы показать могут, как делать все это. Пошли их для того в каждую ватажку.

Городок Лебедянь находился на краю Донской поймы, на левом берегу старицы, и состоял из двух частей. На всхолмленной части возвышался густо застроенный детинец. Его окружал частокол из толстых бревен, перед частоколом — ров. Вокруг детинца — недавно расселившийся посад. Его основательно укрепить не успели, и сейчас на глазах ватажников спешили залатать дыры. Разрушали постройки и бревнами заваливали те места, где не было частокола, рыли рвы, делали насыпи.

Ватажники расположились вокруг города на расстоянии двух полетов стрелы. Тут они обогревались около костров, тут же стояли их шалаши.

На льду старицы Юрша остановил коня и долго присматривался к посаду. С этой стороны вообще не было никакой ограды, только высокий земляной вал, насыпанный на обрывистом берегу старицы. Несколько баб подносили на коромыслах бадейки и выливали на край ската воду. Гурьян спросил:

— Что, Юрий Васильич, можа, тут по лестницам вбежать, нежели на частокол? И укреплений не видать, одна башня на краю.

— Не скажи. Тут идти на приступ труднее. Видишь, склон ломается на высоте примерно двух саженей, как раз по длине лестниц. Ну а дальше? Выше еще два аршина свежего льда — на карачках выползать придется, во льду приступки саблями рубить. Тут не только вой, малое дитя с тобой справится. Пройдешь по трупам, по крови своих... — И вдруг резко повернул разговор, указав на удаленный противоположный берег Дона: — А там, на крутояре, что за поселение?

— Это старый город Лебедянь. Его татары лет пять назад порешили, там теперь несколько дворов осталось, старики свой век доживают.

— А что за люди там муравьями ползают?

— Это наши. Небось ищут, что плохо лежит.

Юрша подумал: «Грабят то, до чего татары не дотянулись». А вслух сказал:

— Видать, многие разбрелись. Мы с тобой думаем, как людей к бою готовить, а они разгуливают. Плохо атаманы за людьми смотрят.

Гурьян не успел ответить. Тут на их глазах разыгралась быстротечная трагическая сцена. На Руси уж так повелось: перед сабельной бранью противники друг с другом лаялись. Вот и теперь ватажники всякое кричали лебедянам, те, в свою очередь, не оставались в долгу. А потом на открытый берег вышли бабы с коромыслами. Ватажники потянулись к ним, забыв про осторожность. Горланили и показывали свое дикое бесстыдство. Бабы хохотали, те, что помоложе, загораживались рукавами, но продолжали делать свое дело: выливали воду и уходили. И вот тут на валу появилось с десяток лучников, бегло обстреляли. Двое горлопанов, не успев отбежать, остались лежать на месте. Несколько ватажников с луками открыли ответную стрельбу. Перестрелка длилась несколько минут: еще двое ватажников упали замертво, трое раненых поползли к своим шалашам, а лучники-лебедяне невредимыми скрылись за срубами.

Гурьян выругался:

— ...Для дураков и смерть дурацкая! — Вздыбил коня, отъехал.

После осмотра города Юрша переговорил с Гурьяном, потом тот собрал атаманов и громил их до позднего вечера. Следующий день давался на подготовку людей, изготовление лестниц и щитов. В этот день Юрша занялся с пушкарями. Они установили пушку на санях, оттащили ее версты за две от города, и Юрша, не жалея зелья, заставил их палить по обрыву, по ходу дела объясняя, как наводить в цель. Пушкари ему понравились, особенно один из них — одноглазый дед. Он понимал все с полуслова и с первого же выстрела попал ядром в указанный ориентир на обрыве. Такому пушкарю в битве цены нет.

День приступа выдался солнечным. Недавно выпавший свежий снег выбелил всю округу. Торжественная тишина встретила розовую зарю, и не верилось, что вот сейчас здесь польется кровь, раздадутся крики и стоны от боли.

Ватажники просыпались и, поеживаясь от холода, брали лестницы, готовили к стрельбе луки. Даже самые забубенные из них поддались очарованию тишины, разговаривали мало и то шепотом.

Гурьян с тремя ватажками встал против главных ворот. Тут особо дальнозоркие обнаружили пушку и стрелецкие пищали — значит, в городе ждали, что именно здесь будет нанесен главный удар. Однако Юрша просил Гурьяна на ворота пустить всего лишь малую ватажку, но с большим шумом. А основные силы бросить левее, на угол частокола — там тесно и защитникам града негде развернуться.

Сам он свою полусотню конников разделил на две части. Одну поставил прямо против правой башни, другую — под берегом старицы. Пушку укрыл за большим плетнем прямо на льду. Там же готовилась к приступу со стороны реки небольшая ватажка наиболее отчаянных.

Первой нарушила утреннюю тишину пушка ватажников. Казалось, что пушкари целят в башню, но все время мажут и попадают в край берега у основания башни. Защитники крепости посмеивались. Никто из них не обратил внимания, что картечь ломала ледяное покрытие склона, а выбитым песком покрывала большие участки льда. Кроме того, пушечные выстрелы были условными сигналами. После пятого выстрела начался приступ. Однако ватажники, встреченные залпом со стен града, даже не добежав до частокола, повернули назад. Защитники крепости торжествовали. После этой попытки приступ прекратился.

Предположив, что осаждающие в замешательстве, защитники Лебедяни сами сделали вылазку. Открыли ворота, и из них выскочили десятка три конников и с полсотни пеших воев. Сидевшие в засаде ватажники Гурьяна вступили с ними в бой. Вылазка захлебнулась — стрельцы, боясь быть отрезанными от ворот, повернули назад.

В это время пушка Юрши точно ударила ядром по башне. Ее здорово тряхнуло, и она похилилась. Следующий удар заставил оставшихся в ней живых защитников искать спасения на земле.

Десятый выстрел из пушки послужил сигналом нового приступа. Атаманы постарались, все ринулись на крепость без задержки. Ватажникам, наступающим со стороны ворот, вылазка защитников города помогла подойти к стенам без помех, так как пушка у ворот не сделала ни одного выстрела — пушкари боялись побить своих.

Юрша во главе конной полусотни подошел над обрывом к основанию башни. Затем погнал коня по разбитому картечью льду по краю обрыва и тесной цепочкой вывел своих воев на вал. Сам впереди, за ним Фокей и другие. Он понимал, что здорово рискует, передвигаясь на виду у осажденных. Однако ему помог случай. Все внимание воев на стене было сосредоточено на том, что делается у главных ворот, и они не заметили, как в тылу у них появился спешившийся отряд Монастырского. Защитники стен дрогнули, стали отступать. Но тут появился воевода. Он преградил дорогу бежавшим, смело бросился с саблей на наседающих ватажников, увлек лебедян своим примером.

Бой на стенах шел с переменным успехом. Юрше и его полусотне пришлось биться в окружении противников, и он с радостью отметил, что никто из его ребят не оробел. Скоро стало ясно, что перевес на стороне ватажников. Лебедяне начали отступать к детинцу. И тут произошло то, чего Юрша предвидеть не мог. Ряды ватажников, преследующих отступавших, начали редеть, и вскоре преследование совсем прекратилось: многие рассыпались по избам посада грабить добро. Даже отряд Юрши истаял. Он набросился было на полусотника с попреками, но Гурьян остановил его:

— Не горячись, князь. Ребята рискуют жизнью, дозволь им немного потешиться.

Юрша сердито взглянул на атамана, но возражать не стал, хотя вскоре понял, что напрасно уступил. Сам полусотник куда-то ускакал. Около князя осталась пятерка его телохранителей и с десяток телохранителей и гонцов у Гурьяна. Они выехали на торговую площадь перед воротами детинца. Несколько в стороне стояла небольшая часовенка, вся остальная часть площади была занята прилавками и огромными ларями. И вот защитники крепости, отступавшие к детинцу, начали накапливаться за этими ларями. Юрша велел Гурьяну:

— Смотри, посадские готовят нам удар. Собирай своих, иначе худо будет.

— Сейчас не соберешь.

— Тогда бежим!

Это было сказано вовремя. От ворот детинца устремились к избам посада вои-горожане. Не встретив сопротивления, они мелкими группами по два-три человека скрывались в воротах тех домов, где хозяйничали ватажники.

Посады Лебедяни представляли собой две параллельные слободы, по два порядка изб в каждой. Всего было изб двести, и в них рассеялось немало ватажников. Ни Гурьян, ни Юрша им помочь не могли, слишком малочислен был их отряд. Они поскакали к воротам. Навстречу им двигались пушкари, везли две пушки, одна из них — трофейная. Кроме того, на санях лежало с десяток пищалей, брошенных отступающими стрельцами, и несколько бочонков с порохом. Юрша велел развернуть сани и укрыться в ближайшем дворе, огороженном плетнями. К тому времени часть ватажников еще находилась за стенами города, теперь все они рванулись в посад, чтобы принять участие в грабеже. Гурьян, Демьян, другие атаманы и их верные охранники с большим трудом остановили их порыв, объяснили надвигающуюся угрозу. Вновь образованные группы двинулись по улицам к детинцу.

Посреди слободы произошло столкновение с горожанами. На стороне ватажников уже было численное преимущество, и они горячо насели на неприятелей. Те поспешно скрылись в детинце.

Гурьян до хрипоты ругал уцелевших атаманов. Но ругань руганью, а ватажников заметно поубавилось. Пока атаманы наводили порядок, Юрша предложил пройтись по ближним избам. С ними вызвался идти и Демьян.

Вошли в первый двор. Около крыльца на окровавленном снегу лежал зарубленный ватажник, второй — в сенцах. В избе разграбленные сундуки, на полу сидит бабка, испуганно-безумным взглядом глядит на вошедших, дышит, как рыба на берегу, то и дело открывая беззубый рот. На кровати — истерзанная девочка.

В другом дворе навстречу им вышел ватажник, окровавленными руками придерживая свои внутренности, вываливающиеся из распоротого живота. Признав Гурьяна, он взмолился:

— Гурьянушка, отец! Избавь от мучения...

Гурьян молча прошел мимо.

В третьей избе нашли убитых старика и старуху, в углу за печкой скулила девка. Юрша обратился к Гурьяну:

— Что скажешь, атаман? Я такого насмотрелся в деревнях после нашествия татар. А мы все ж русские!

Гурьян горько усмехнулся:

— А чего ты хочешь? Это война! Иль, может, испугался, убежишь?!

— Пустое говоришь, атаман. Среди дела убегают трусы и предатели. Готовь людей брать детинец.

— Позволь, князь. Может, дадим людям отдохнуть до завтра?

— Нельзя. Завтра мы его не возьмем. Осажденные придут в себя, поправят укрепления и придется недели две морить их голодом. А это, сам понимаешь, нам не подходит. Надо кончать сегодня. Не выйдет, придется пожечь город и уходить.

Гурьян долго думал, потом согласился.

Юрша велел Демьяну:

— Отбери полусотню лучников, покажи им, как зажигательные стрелы пускать.

— Все ладно, да стрелы будут гаснуть — снега на крышах много.

— Значит, стрелять надо в стены хат. Ставь своих людей на часовенку, на крыши близлежащих изб, городи из прилавков гуляй-город. Фокей, беги к пушкарям, пусть разжигают горна. Будем бить калеными ядрами. А я еще раз объеду детинец, слабину в нем надо найти.

Вскоре открыли огонь две пушки. Раскаленные ядра и огненные стрелы вызвали в детинце пожары. Дым оттуда начал валить все сильнее и гуще, пушка осажденных смолкла.

Атаманы готовились к новому приступу, но ни они, ни ватажники большого рвения не проявляли. Юрша с осмотра вернулся пасмурным. Гурьян с беспокойством спросил:

— Плохо дело, да? Приступиться негде?

— Слабые места есть, но не в том дело. Твои люди потеряли надежду на большую поживу. Посмотрели на бедные посады и не верят, что Лебедянь богатый город.

— Заметил то и я. Но ничего, плетьми погоним!

— В таком деле плети плохие помощники! Я решил так. Мы горожан напугали, а теперь сам пойду на переговоры. Может, откуп возьмем. Ребята не всех пленников подушили? Их обменяем на наших. Узнай, есть ли среди полонян именитые.

— Не выйдет, князь. Пристрелят тебя, и все.

— Могут пристрелить, ежели дураки. Но попытка не пытка. А на всякий случай помни: убьют меня, жги посады и детинец. Большой пожар разгорится, им не до защиты будет. А ты тем временем из пушек бей по воротам. Ворота у них слабые...

Гурьян слушал не перебивая. Потом горестно сказал:

— Плохо, Юрий Васильич. Разуверился ты в нашем деле, теперь со смертью играешь. Скажи, что тебе не по душе, исправить в нашей силе.

— Жив останусь, будем исправлять. Сам ты говорил: Кудеяр должен свое слово держать. А сейчас давай крикунов каких поголосистей.

Юрша хотел ехать один, но Фокей увязался за ним. Теперь они ехали вдвоем, стремя в стремя. Фокей глядел то на Юршу, то внимательно присматривался к приближающемуся частоколу. Он весь напрягся, готовый в любую секунду в случае опасности закрыть своим телом князя. Сзади них крикуны старались вовсю, предупреждая, что стрелять нельзя, посланцы для переговоров едут.

Юрша и Фокей были безоружны, несмотря на холодный ветер, полушубки распахнуты — пусть видят, что едут без доспехов. Двигались тихим шагом, сдерживая коней. Минули расстояние полета стрелы, проехали еще сажен десять и остановились. Юрша взмахнул рукой, крикуны замолкли. Он зычно гаркнул:

— Хочу говорить с воеводой!

С высоты частокола насмешливо спросили:

— Кто ты такой, горластый?

— Кудеяров воевода. Мои войска обложили вас. Выходи, воевода Потап, буду говорить с тобой.

За частоколом рядом с пушкой появился высокий вой, снял шишак и негромко сказал:

— Я это. Чего тебе?

— Зачем нам горло драть, воевода? Спускайся к воротам и мне дозволь подойти.

— Ишь чего захотел! Смерть на тебя любуется. Жить тебе осталось всего ничего.

— Знаю, что под пушкой стою, да на твой разум надеюсь. За нами с тобой сотни жизней, так что поговорить есть о чем.

— Ладно уж, иду.

Юрша сошел с коня, отдал поводья Фокею. Ворота приотворились, вышли трое, среди них Потап. Остановились, воевода оглядел Юршу и сказал:

— Смел ты, не знаю, как тебя звать-величать. Не боишься, что возьмем тебя заложником?

— Видишь, не боюсь. Давай о деле.

— Говори.

— В твоем детинце избы стоят впритык. Мы часок постреляли, а ты до сих пор пожар потушить не можешь. А если до ночи и всю ночь стрелять будем, зажаришься, как на костре!

— Пугаешь, тать?!

— Не ругайся, воевода. Чего тебя пугать, ты сам все видишь. Завтра к утру на месте Лебедяни останется одно пожарище. Знаю, ты воевать можешь. Моих людей поляжет больше, чем твоих. Но на моей стороне сила. Это ты знаешь.

— Хватит! Чего хочешь?

— Немного хочу. В подвалах твоих десятка два кудеяровцев. Отпусти их, я отпущу десятка три твоих людишек. Среди них сотник, гость московский, два купца посадских...

— И все?

— Нет, не все. Еще дашь выкуп в полтысячу ефимок. А я обещаю не жечь посады и детинец.

— Обменять людей согласен. Сотню ефимок дам. Тебе не жечь, не грабить посада и не обижать там стариков и детей.

— Хватит ладиться, воевода. Мои люди обозлены, ими нелегко управлять. Чтобы ублажить, по ефимке на брата нужно дать. Бой тебе во много дороже обойдется.

— Триста, — не сдавался Потап.

— Пустой разговор. С меньшим я возвращаться не могу. Сказано: по ефимке на брата.

Потап выругался.

— А... Ничего не поделаешь, согласен. Деньги собирать надо. Завтра поутру вышлю.

— Не пойдет! Людей и деньги ждем до вечера. Не получим — зажжем посады. Уговор выполнишь — утром снимаем осаду. И станем жить в мире.

— Это как же в мире?

— Мы вас не трогаем, вы нас. Как до тебя было, пока ты воеводой не стал.

Воевода посоветовался с сопровождавшими его ратниками.

— Ладно. Будь по-твоему. А напоследок скажи, как величать тебя. Может, встретимся еще когда.

По сигналу Юрши Фокей подвел лошадей. Садясь в седло, он ответил:

— Не дай Бог, воевода Потап, встретиться нам сызнова. Имя мое ты слышал — прозывают меня Кудеяром. Да не забывай, что до вечера меньше двух часов осталось.

Юрша удалился рысью. Один из спутников воеводы предложил:

— Может, крикнуть, чтобы пальнули?

Потап молча взглянул на него и пошел к воротам.

До вечера ватажники держали Лебедянь в осаде, хоронили убиенных в лесу. Похоронный обряд, отпевание совершал священник из посадской часовни. На нем присутствовало большинство атаманов. Вырыли четыре огромных могилы, трупы поклали в три ряда, сверху закрыли лапником. Бросив первым горсть земли, Юрша отошел. Эти безвестные люди получили успокоение. А он, воевода, который вел их на смерть?! И это только часть погибших — ватажники. А тем, у стен, по слободе трупы горожан, защищавших свой кров, их станут хоронить завтра. Он тоже повинен в их смерти! Скольких он поразил людей своей саблей, затоптал конем?! Юрша, проваливаясь в сугробы, пошел по лесу. Скоро слова молитвы по усопшим превратились в неясное бормотание, а потом и совсем стихли. Тишина прибавила скорби. Юрша уходил все дальше и дальше. Немного отстав, за ним шел верный Фокей.

Устав, Юрша остановился по пояс в снегу. Кругом стеной стояли сосны. То ли белка прыгнула, то ли под собственной тяжестью сорвалась малая лавина снега с могучих веток сосны на пригнутую елку, придавленную сугробом. И произошло чудо: стряхнув с себя снег, елка распрямилась, ее дрожащие зеленые ветви потянулись к выглянувшему солнцу. Большой ком упал и на Юршу. Он тоже отряхнулся. И вздрогнул: ведь только что узрел знамение! Это он обязан стряхнуть с себя, освободиться от окружающей его скверны и потянуться к солнцу, вернуться к Богу. Монастырь — вот его конечный путь... Нет, начальный! Провидение вырвало его из объятий смерти для праведной жизни. А он?! Подхлестнутый гордыней, возомнил себя!.. А что подумают о нем атаманы? Двух лун не минуло, как он призывал их на большой поход. Скажут: «Трухнул князь! Бежал!»

Непонятная слабость охватила его, закружилась голова, ноги подкосились, и он опустился в глубокий снег. Фокей сперва подумал, что князь молится, но тут же, почувствовав недоброе, бросился к нему. С его помощью Юрша поднялся на ноги, тяжело вздохнув, сказал:

— Кажется, заболел я, Фокей. Пошли в стан. Помоги. — А про себя подумал: «Не болезнь это, а выздоровление!»

Гурьян и его помощники обменяли пленных и, получив выкуп, проследили, чтобы при отходе из посада ватажники соблюдали порядок. Вечером поделили добычу: по установленному правилу ее треть поступала в копилку Кудеярова братства.

После дележа Гурьян с Нежданом вернулись в землянку, где Юрша и Фокей сидели у камелька. Еще раньше Фокей успел шепнуть Гурьяну о Князевой хвори, поэтому, увидев бледное сосредоточенное лицо Юрши, спрашивать о здоровье не стал, а сказал лишь:

— С Лебедянью замирились. Сколько-то поживем спокойно. — И, протянув кису с деньгами, добавил: — А это возьми, твоя доля.

Юрша не взглянул на кису:— Мне деньги не нужны. Клади в общую копилку.

— От денег, князь, не стоит отказываться, — заметил Неждан, стягивая сапоги. — Я вот в Москву собираюсь. Отдохнул тут у вас, даже жив остался, теперь пора за работу. Так вот мог бы твоим родичам денежку отнести.

Юрша слегка оживился:

— Спаси Бог тебя, Неждан, что вспомнил о них.

— Вот и ладно. Говори, где искать.

Князь рассказал о стрелецкой вдовушке Акулине, она должна знать, где укрывается его названая мать, жена Акима.

Гурьян с Нежданом долго совещались, кого в Москве посетить нужно, что вызнать. Иногда обращались к Юрше, но тот не вслушивался в их разговор и, чтобы понять, о чем речь, переспрашивал. Гурьяну стало ясно, что с князем творится неладное, и он предложил:

— Поедем со мной, Юрий Васильич, отдохнешь, поправишься.

— Я ничем не болен, — возразил Юрша, — но побывать у тебя не против.

С прошлой зимы боярышня Таисия считала себя опозоренной на веки вечные. Но появился Спиридон... Его преданная любовь тронула ее. Были и еще женихи из числа друзей брата Афанасия. Вот осенью объявился Яков Маркович. После ранения ехал к себе в Ковров, по пути заглянул в Собинку и задержался. Брат Афанасий обрадовался гостю нежданному. На что уж барыня Мария пьяниц терпеть не могла, а тут изменила своим привычкам, и сиреневый нос Якова не помешал. На следующий день, в воскресенье — день ее ангела, блаженной Марии — она закатила званый обед. Пригласила двух соседних помещиков с женами да священника Собинской церкви; пришлось и Таисии к столу идти.

Яков, увидев ее, даже протрезвел... Пили, ели, обменивались новостями. Таисия ждала удобного момента, чтобы уйти. И тут священник попросил:

— Поведай, Яков Маркович, в каких землях войсковал, кто изранил тебя? Ведь вокруг примирение вышло.

Оживился Яков, поправил повязку на раненой руке:

— Замирились, отче, да не совсем. Вокруг Казани котел кипит! Черемисы, чуваши всякие то платят ясак, в верности клянутся, то буйствуют. Наших там десятки каждый день костьми ложатся. Но у меня другая стать. Пострадал я на службе самому Висковатому, Ивану Михайловичу! — Теперь Яков рассказывал, обращаясь только к Таисии. Из-за такого внимания она чувствовала себя неловко, а не ушла — любопытство верх взяло. Яков же разошелся: — Меня думный дьяк Иван Михайлович с посольством послал. Туда, известно дело, самых сильных и храбрых отбирают. Меня, Наумку Длинного, опять же спальника государя Спирьку Фокина и полусотню лучших жильцов да детей боярских, да стрельцов сотни полторы. Ехали, как на смерть, с родителями прощались...

Таисия понимала, что Яков набивает себе цену. Но ведь с ним в поход ушел Спиридон! Где он теперь?

Тем временем Яков разливался соловьем, путая действительность с вымыслом...

На этот раз послы шли к ногаям и в Астраханское ханство. Послали туда действительно самых надежных, но Якова и Наума отправили подальше от двора за их разгульный образ жизни и буйный нрав, а Спиридона — по особому государеву указанию. С той памятной святочной ночи невзлюбил его царь, не стал доверять. Может, именно потому и послал, что из таких посольств редко кто возвращался.

Вниз по Волге двигались шесть посольских карбасов то на веслах, то под парусами. А правым берегом их сопровождали две сотни конников. Ночевали на берегу вместе. Беспокойные казанские места миновали без помех. Близ Жигулевской петли заметили ногайцев с полтысячи, они следовали за караваном судов левым берегом вплоть до впадения Большого Иргиза. Тут посольство разделилось — три карбаса пошли вверх по Иргизу, три других продолжали спускаться по Волге. И вот тут на вторую ночь... — доведя повествование до этого места, Яков в возбуждении вскочил из-за стола: — ...костры-то уж потухли, темь, как в преисподней! И татарский визг со всех сторон. Густо шли нехристи, откуда только их столько набралось. Я от сна очнулся, сразу все понял, схватил саблю и возопил: «Други! Бей неверных!» Ну и поднялись люди за мной, я впереди! Пока мы бились, татары карбасы подожгли, поминки богатые посольские разграбили. Однако скоро светлее стало. Агаряне проклятые поняли, что нас не сломить, вскочили на коней и деру. Мы многих недосчитались, моего земляка Наума тоже посекли. Царство ему Небесное!

— А Спиридон Фокин?! — невольно вырвалось у Таисии.

— Спиридон?.. А, Спирька. Не видел его больше. Мне, вишь, руку порубили и по голове стукнули, я без памяти валялся, когда наутро убиенных хоронили...

Таисия, не дослушав, ушла. Пыл у Якова сразу угас, да и застольники поняли, что наговорил он с три короба.

На самом деле нападение астраханских татар не было неожиданным: разъезды обнаружили их на дальних подступах и подняли тревогу. Стрельцы приготовились к отпору. А в это время татары другого отряда захватили карбасы и принялись пытать людей, желая узнать, где посольские поминки. Ограбив караван, зажгли карбасы. Что касается Якова, то он спал на одном из карбасов и храбрость свою проявить никак не успел. Проснувшись от шума стычки, он незамеченным просидел между бочками, а когда карбас загорелся, бросился в воду. Тогда-то и повредил себе руку.

В этой стычке русских было во много раз меньше, чем татар, и печальный исход боя был бы предрешен. Однако на этот раз их спасли ногайцы, те, что неотступно следовали за караваном по левому берегу. Когда они услыхали звуки боя, пустили лошадей вплавь, а сами схватились за хвосты и длинной хворостиной направляли их движение. Как только в отблесках горевших карбасов из воды появились неведомые всадники, татары в ужасе поспешно отступили.

Послы, плывшие в Астрахань, лишившись подарков и карбасов, вернулись берегом до устья Большого Иргиза, дождались послов из Ногайской орды и вместе с ними направились в Москву. Якову не положено было знать, что в этом отряде ехали к русскому государю послы от Больших Ногаев. Но многим было известно, что Ногайская орда находилась в давнем союзе с Астраханью. Однако в торговле астраханский хан мешал ногайским князьям, которые к тому же часто ссорились между собой. Особенно далеко зашла ссора между влиятельными братьями-князьями Измаилом и Юсуфом. Нынешние послы были как раз от Измаила, который предлагал свою помощь в войне с астраханцами. Иван принял и обласкал их и поручил Алексею Адашеву согласовать с ними совместные военные действия против хана....

Но вернемся к застолью в Собинке. Вскоре барыня Мария с подругами покинула трапезную, а друг Афанасия продолжал рассказывать были и небылицы. Дольше других молчал священник, но и ему меды развязали язык.

— Други мои, — молвил он, разглаживая свою ухоженную бороду, — был я накануне во Владимире, созывал нас, священников, владыка. И поведал, что думный дьяк Висковатый собрал воедино докуки и бесчестия, кои нанес нехристь астраханский послам и гостям московским, перечень сей без слез слушать невозможно. И приказал владыка служить всенародно панихиды по невинно убиенным. Вечная память им! И еще, святейший митрополит Макарий повелел в проповедях наших поминать всенепременно: в летописи, мол, указано, что Астрахань святым Владимиром Красное Солнышко отдана была сыну его Мстиславу. А потомки Мстислава суть сродники государя нашего Иоанна Васильевича. Сиречь настало время освободить дедину от злых ворогов!

Один из застольников спросил:

— Что, отче, быть войне?

И получил ответ:

— Государь наш мудро поступает. Господь благословляет действа его во благо Отчизны!

Хмель, известно, поднимает воинственность, но на этот раз сотрапезники опечалились: новая война хоть и за дедину, а поборы опять с них!

Забегая вперед, скажем, что весной следующего, 1554 года русские войска под началом князя Пронского-Шемякина поплыли Волгой к Астрахани, а ногайский князь Измаил подошел к стенам города со своей ордой. Хан Ямгурчей бежал. На следующий год Измаил в кровопролитных стычках разгромил друга хана, своего брата Юсуфа. И хотя Волга на всем течении стала русской, еще более двух лет на ее берегах происходили ожесточенные схватки, прежде чем юго-восточные украйны Руси обрели надежное спокойствие.

Таисия слегка всплакнула о несчастном Спиридоне, панихиду заказала... Незаметно и от сватовства Якова отделалась — по пьяной лавочке поссорился Яков с Афанасием и поспешно убрался восвояси. Но тут свалилась новая беда: владимирский воевода вызвал Афанасия и приказал готовиться в дальний поход, может, в Астрахань даже. Таисия не хотела оставаться с Марией и принялась уговаривать брата отпустить ее белицей в монастырь. Афанасий выполнил просьбу сестры, отвез ее в Суздальский монастырь, сделал небольшой вклад и пообещал настоятельнице каждую осень присылать обители зерна разного, рыбы и меда.

Игуменья Суздальского девичьего монастыря старица Агния представила боярышне-белице разные облегчения. Однако Таисия приняла только отдельную келью, где поселилась с девкой Лушкой, своей наперсницей после сбежавшей Настеньки. Во всем остальном выполняла все требы, положенные монашкам.

И летом и зимой побудку здесь делали затемно. Потом следовала заутреня с земными поклонами и песнопением. Неутомимые старицы-наставницы ходили по рядам и следили, истово ли молятся и поклоны кладут невесты Христовы и белицы. Таисия не получала замечаний, ее ставили в пример другим.

Она искренне отдавалась молитве, и ей казалось иной раз, что она во время оных отрывалась от земли и парила по храму, как душистый дым ладана. Другое дело ее наперсница Луша. Та всегда становилась в самый темный угол церкви к молодым монахиням, там шел оживленный разговор, обмен новостями.

После заутрени — завтрак. День постный, значит — квашеная капуста, лук да пареная репа, хлеба кто сколько хочет. Запивали еду квасом. В начале завтрака и в конце хором исполняли «Отче наш» и длинную благодарственную молитву. На работы расходились не спеша. Те монашки и белицы, которые не имели постоянного урока, толпились темной стайкой у трапезной в ожидании келарей.

Таисия и Луша с группой монашек направлялись в игуменские палаты. В просторной комнате полумрак, в маленькие окошки проникало мало света. Зажигали лучины в светильниках, все садились по своим местам. Старица читала молитву и начиналась работа. В покоях имелось несколько пялец. На самых больших туго натянуто полотно плащаницы. Опытная старица вела первые нити по угольному рисунку, монашки и Луша клали цветные нитки на поле, а Таисии оказано большое доверие — она вместе со старицей розовыми нитями вышивала тело Христово.

Уже в первые дни наставница отметила прилежание новой белицы.

— Молодец девица, рукодельница большая. Видать, родительница строгой была, и учила тебя, и спрашивала.

Потупилась Таисия, тяжело вздохнула:

— Не так все, матушка. Родительница померла, Царство ей Небесное, когда я маленькой да несмышленой была. А я, грешница, в девичью не любила заходить, за пяльцы садилась только в Великий пост...

— Значит, умудрил тебя Господь. Талант свыше даден. — Перекрестилась и тихонько запевает: «Спаси, Господи, люди твоя...». По другим углам светелки и вяжут и вышивают, там свои старицы-наставницы, но песню подхватывают все дружно. С песней дело спорится, время не тянется, а бежит.

Близ полудня служба в церкви, потом обед: щи кислые, да каша пшенная с подсолнечным маслом, да квас. После обеда, как исстари заведено, отдых. Только нерадивые монахини и белицы лишались его. Они под наблюдением старицы-экзекутора Малании отправлялись на дополнительные работы или оставались в церкви на покаяние.

В Крещенский сочельник, что 5 января, Таисии не пришлось отдохнуть после обеда. Пришла она в свою келью, упала на колени пред иконою, простерла руки и со слезами взмолилась:

— Матушка, Богородица! Укрепи! Отгони от меня беса-смутителя!..

Луша задержалась где-то и, когда вошла в келью, увидела Таисию распростертой на полу. Подняла, уложила на кровать, вытерла заплаканное лицо, спрыснула святой водицей и все время вопрошала:

— Боярышня, родненькая, что с тобой?!

Таисия, обливаясь горькими слезами, сквозь всхлипывание выговаривала:

— О Господи! Силушки моей нет!.. Все одно и то же... Пирожков с морковью хочется!.. А еще вон из трапезной видела: девки с ребятами с горы на санках катаются... А тут...

От этих слов или еще от чего другого упала Луша на грудь боярышни, и зарыдали вдвоем. Плакали долго. Первой опомнилась Луша. Вытерла слезы свои и боярышни, принялась утешать:

— Нашла о чем плакать! К матушке-настоятельнице схожу, она ведь разрешила. Чего-нибудь вкусненького пришлет тебя побаловать.

— Не смей ходить! Будем как все. Это меня бес смущает!

— Какой бес! Молоденька ты! Они ведь едят...

— Молчи! Слушать не хочу!

— Боярышня, ласточка! Давай завтра после заутрени отпросимся у старицы да пойдем на село. Завтра праздник, любых пирогов отведаете. А захочется прокатиться с ребятишками, с горы скатишься.

Таисия оттянула подол темного, застиранного подрясника:

— В этой-то одежке, да с горы!

И опять в слезы. Луша — за ней. На этот раз первой успокоилась Таисия и удивилась:

— Ты-то чего разливаешься?

— Как же мне не плакать? Я вот тут сижу, в монашки готовлюсь. А ежели б дома была, на Красную горку замуж бы за Ваську вышла б.

Вспомнила Таисия про Красную горку, вспомнила обещания Спиридона, Царство ему Небесное, и залилась слезами пуще прежнего.

Так их, плачущих, и захватил колокол, призывающий к работе.

Умылись, повязали платочки, накинули рясы зимние и побежали. Дорогой Таисия сказала:

— Перед Святой отпущу тебя к твоему Ваське.

Поймала Луша руку боярышни, покрыла поцелуями:

— Боярышня, голубушка! Ко мне на свадьбу пожалуешь?

— Нет, Луша. На свадьбе у тебя не буду. Домой мне никак нельзя! — А про себя подумала: «И чего радуется, глупая? Васька-то заморыш плюгавенький. И под носом постоянно мокро у него».

В игуменской светелке старицы и монашки уже работали. Взглянула старица на Таисию, все, видать, поняла. Покачала головой, но ничего не сказала.

После ужина и всенощной Таисия с Лушей вернулись в келью. Настроение уже было другое, смеялись даже. Луша разобрала постель боярышне, помогла ей раздеться и лечь, а себе постелила на лавке и стала давать отчет. Так уж повелось, что на сон грядущий она рассказывала боярышне все, что от других слышала. Сама Таисия мало с кем общалась, а все ж монастырские новости интересовали ее. На этот раз Луша зашептала таинственно:

— Ой! Чего мне сказали сейчас! Греха-то! В Троицком монастыре будто келарию и других монашек сколько-то в подвал бросили. Грех великий совершили: в келарне, о Господи! — мужика держали!

Таисия позвала:

— Иди ко мне.

Греховный рассказ оживил обеих, они шептались, сжимая друг друга в объятиях.

— ...Долго, видать, жил у них тот мужик, — продолжала Лукерья, — другие монашки распознали об том и в келарню ходить повадились. Да так часто, что не выдюжил мужик, сбежал от харчей сытых и бесплатных. А вскрылось все совсем недавно. Трое монашек понесли... Во, грехи-то какие!..

После лебедянского дела Гурьян привез Юршу в село Пеньково к своему другу, помещику Арсению. Юрша удивился, когда узнал, к кому они приехали. Гурьян объяснил:

— А чего? Здесь, на Диком Поле, он не первый и не последний, такое знакомство и ему и нам выгодно. Ты присмотрись — хороший хозяин. Правда, трусоват. Мужику больше тридцати лет, а не женится. Боится, детям худо будет, если проведают в Разбойном приказе, с кем он знакомство водит. Однако это пустая трусость. — Гурьян весело улыбнулся. — В округе тишь, о Кудеяре и помина нет. Вот татары да мордва иной раз беспокоят. Тут отбиваться Арсению наши ватажки помогают. Вот так-то.

Арсений принял их довольно равнодушно: приехали, ну и живите. Его вид не соответствовал представлению Юрши о помещиках. Одевался он как богатый мужик — кафтан грубого сукна да мерлушковая шапка. Был кривоног, по земле ходил неловко, но больше его приходилось видеть в седле, тут он казался неотделимым от коня в своем нагольном тулупе, надетом поверх кафтана и накрывавшем половину лошади.

В селе не было развалившихся изб, не попадались и оборванцы. Мужики тоже больше разъезжали верхами, потому что Арсений имел большое хозяйство: коровники, свинарники, мельницу, дегтярную и многое другое. И все службы были рассеяны по лесной округе, с тем чтобы уберечься от татарских набегов.

В Пенькове Юрша провел седмицу. Он готовил себя к разговору с Гурьяном и к монашеству: не пропускал ни одной службы в церкви, познакомился со священником, отцом Тарасом, брал у него священные книги и все свободное время проводил за чтением. Иногда его одолевали сомнения — сумеет ли побороть греховные искушения. Тогда он молился не только в церкви, но и после службы шел в лес. Там без свидетелей и помех умолял Всевышнего дать ему силу, укрепить в принятом решении.

Отцу Тарасу было далеко за шестьдесят, но, несмотря на старость, он исправно соблюдал церковный чин, произносил толковые проповеди и достаточно хорошо знал Священное Писание, чем покорил Юршу. Из длительных бесед он узнал, что Тарас происходил из горожан Переяславля Рязанского и охотно рассказывал все, что ему было известно о монастырях Рязанского княжества.

Гурьян на несколько дней куда-то отлучился, а когда вернулся, Юрша сказал ему о своем решении и удивился: Гурьян принял его признание спокойно, будто ожидал. Спросил только:

— И в какой же монастырь податься хочешь?

— В Алексину пустынь, что на Нексе-реке.

— Слыхал я кое-что про Алексину. Было глухое место, а теперь верстах в тридцати острог поставили — Шацк. Рядом новую засеку ведут. Опять же хорошо, что не очень далеко, всегда помочь можно.

— Спаси бог, но твоя помощь не понадобится, — возразил Юрша.

— Ладно, коли так. Только государевы шиши тебя в покое не оставят. Если согрешишь и на исповеди умолчишь, кто ты, все равно допытаются. За твою главу государь большие деньги пообещал.

— Я, Гурьян, верю в тайну исповеди и умалчивать ничего не стану, такой грех на душу не возьму.

— Верь, это хорошо... Но дозволь спросить. Положим, тебя оставили в монастыре. Будешь ты чернецом всю свою жизнь. Зимой в лесу станешь заготовлять дрова, летом землю пахать, рыбу ловить. Выдюжишь, а? Ведь ты — вой.

— Пошлют в поле или в лес — выдюжу! Но я умею писать. Переписывая священные книги, я больше принесу пользы обители, нежели своей работой в поле. Больше скажу, ежели меня возвысят из чернецов, приму как должное. А воинского дела хватит с меня. Много людей по моей вине на тот свет отправилось! Теперь у меня к тебе вопрос: ты вот хочешь, чтоб я остался здесь. Так кем же ты меня мыслишь?

— Кем есть — Кудеяром. Ты, Юрий Васильич, не монах. Ты — воевода, большой воевода, это тебе свыше дадено. В воинском деле ты видишь такое, чего другие не замечают. Печалишься о погибших. Но в войнах и раньше, и ныне, и присно вои будут погибать, однако при тебе их погибнет меньше... Мы соберем большую рать и обучим ратников... А Иван не вечен, наследников у него нет. Князя Владимира Андреевича, двоюродного братеника, он вроде как воеводой сделал, удел обкорнал, и не слышно того. Младший брат царя не в счет, разумом не вышел. К тому ж искони повелось: престол — старшему брату.

Юрша угрюмо покачал головой:

— То есть — борьба за престол... На московский трон многие зарятся. Ведь князь Владимир пока жив и здоров. Или князья Шуйские. А вон Неждан говорил, что царица Анастасия опять понесла. Глядишь, на этот раз не девку, а законного наследника родит... Все эти князья и княжичи известны народу, о них разговор, их поминают в церквах. А о старшем брате царя никто ничего не слыхал много лет, Разбойный приказ строго следит за этим... И вдруг объявляется старший брат и звать его Юрием Васильевичем, а во дворце уже здравствует еще один брат государя и тоже Юрий Васильевич! Пойдут великие сомнения, и кончится тем, что пришельца объявят самозванцем.

— Ты, Юрий Васильич, забываешь о силе. Ежели старший брат подойдет к Москве с многотысячной ратью и заявит о своих правах...

— Откуда сила возьмется? Боярам да князьям я не нужен. Каждый из них мнит себя великим князем. Церковь? Так ты же сам уверяешь, что она меня даже монахом не примет. Остаются татары, литовцы — грабители и разорители Руси! Нет, с ними дружбы не бывать!

— А если не литовцы и не татары, а народ? Поднимем мужиков, трудовиков, гостей. Все устали от войн и поборов. В народе великая сила, и он пойдет за тобой. А коли будет сила, и церковь и бояре признают тебя.

— Понял тебя, Гурьян, понял. Мужицкий царь! Тьмы мужиков, с ними горожане, иные дворяне. Подошли, взяли Москву. Дальше будет то же, что в Лебедянском посаде, только страшнее. В Москве богатства больше, и расставаться с ним труднее будет. Начнут бунтовать князья, бояре, их надобно будет усмирять и дворян тож. Они против нас погонят своих смердов. Значит, чтобы добраться до князя, нужно перебить его дворню, мужиков его... Под Лебедянью мы рыли пятисаженные могилы, под Москвой потребны станут верстовые!

— Горькие слова говоришь, Юрий Васильевич, и несправедливые. Не все так страшно. Не обязательно убивать смердов, их можно переманить. А когда увидят силу, многие примут твою сторону.

— Ради спасения своей шкуры кое-кто примет, — согласился Юрша. — Но это плохие помощники. При первой же неудаче сразу в спину ударят. Теперь о мужиках, у тебя вся надежда на них. А ведь то, что случилось в посаде Лебедянском, да и в других местах, толкает мужика не к Кудеяру, а к воеводам.

— Нет, Юрий Васильич, то война. А так мужику мы всегда помогаем, по весне и коней и семян даем. А в большом походе облегчения пообещаем.

— Пообещать мало, придется мужикам вернуть Юрьев день, и не только осенний, но и весенний. Но вот еще. У нас будут свои воеводы, а новым воеводам нужна земля для кормления, опять же мужики. Понуждится теснить князей и бояр, появятся обиженные. Будут недовольные и среди наших атаманов, на всех не угодишь... И не всякий мужик захочет подчиняться другому мужику. Значит, опять усмирять! И вновь кровь... Знаешь, дорогой друг мой, невольно берут сомнения. Другой раз задумаешься, что страшней: смута средь своего народа или чужеземцы. И отвечаю: смута! Чужеземцы придут, пограбят и уйдут. А своих поднимешь, братоубийство пойдет и надолго. Каждый захочет правоты на свой лад, и не жди ни скорой победы, ни спокойствия. Вспыхнет и запылает злоба на многие годы. Беды будут, смерти будут, а я смертями сыт по горло.

— Ой, не прав ты, князь! Ведь по-твоему выходит — правит тот, кто не боится лишнюю кровь пролить. А я твержу: с тобой победим и быстрее, и меньшей кровью.

— Вот, Гурьян, ты главное молвил: сам ждешь и другим обещаешь быструю победу и облегчение в жизни. А случится все наоборот: почуяв худо, вельможи объединятся и погонят холопов и мужиков на бойню, да и сами пойдут, а каждый из них другой раз сотни наших стоит...

Еще поговорили, порядили, каждый высказал, что думал. В конце беседы Юрша попросил Гурьяна проводить его в пустынь завтра... Помолчали, подумали каждый о своем. Гурьян и так и этак прикидывал слова князя. Выходило, не верит он в силу народную и не получится из него главного большого атамана, уж не говоря о великом князе от народа... Придя к такому заключению, Гурьян поднялся с лавки и, вздохнув, сказал:

— Ладно, Юрий Васильич, время покажет, кто прав. Пойду прикажу готовить коней. До пустыни верст семьдесят. На рассвете выезжаем...

Примерно за версту от монастыря Юрша спешился. Спешились и провожающие его. На прощание обнял он всех. Фокей прослезился, Гурьян казался сердитее, чем обычно. Юрша к обители пошел не оглядываясь. Уже начали сгущаться сумерки. Легкая метелица заметала малозаметные следы. Но заблудиться было невозможно — вдоль дороги часто стояли вешки, а навстречу ему неслись серебристые звоны колоколов, призывающие его, блуждавшего странника, в лоно покоя и радости.

Однако пришлось долго стучать в ворота, пока появился привратник. Он сам не решился впустить постороннего. Пришли еще два монаха. Юрша объяснил им, что он великий грешник, что пришел в их обитель, чтобы остаться здесь и служить Богу. Посовещавшись, монахи проводили его к настоятелю, которого тоже пришлось ждать — был он в церкви.

Настоятелем монастыря оказался человек средних лет, невысокого роста, изрядно упитанный. Маленькие глазки на широком розовом лице внимательно осмотрели Юршу, который, сложив руки, подошел под благословение. Поцеловав крест и руку настоятеля, сказал:

— Отче! Долог и труден был мой путь сюда. Множество тяжких грехов совершил, прежде чем решился служить Господу Богу нашему, взалкати мира и праведной жизни! Отче, не откажи, прими меня в вашу обитель! Аз готов сейчас исповедоваться тебе, хоть немного освободиться от греховной тяжести непомерной! С радостью приму любое испытание, которое назначишь мне по грехам моим. Приму схиму, если на то будет воля твоя. Но умоляю, не отвернись от меня, прими меня в монашеский чин, не дай мне сгореть в геенне огненной, дозволь отмолить грехи мои тяжкие! А вот это, — он протянул игумену кису, — все, что я имею. Покорно жду твоего решения.

Склонив голову, он стоял перед игуменом. Молчание затянулось. Юрша, недоумевая, слегка поднял глаза — настоятель никак не мог развязать узелок кисы. Наконец он справился с ним, увидел золотые и серебряные монеты, крякнув, сказал:

— Сын мой, раз хочешь исповедоваться, пойдем в мою молельню.

После исповеди игумен вместе с Юршей долго молился, вознеся благодарственную молитву Богу за то, что заблудшая овца вернулась к своему пастырю.

Эту ночь Юрша ночевал в гостевой, потом ему была предоставлена отдельная келья. Все дальнейшие дни он проводил в посте и молитвах, готовился к принятию ангельского чина. Игумен часто наведывался к нему, они подолгу беседовали. Юрше было разрешено пользоваться священными книгами из игуменской библиотеки. Настоятель охотно благословил его на переписывание книг.

Рядом с игуменскими покоями находилась коморка, где с утра до ночи трудился монах-писец. Теперь там поставили еще один аналой.

В Великий пост Юрша стал умерщвлять свою плоть. Ел только три раза в день по кусочку хлеба и пил холодную воду. На пятый или шестой день такого поста он почувствовал себя худо, но, полагая, что это бесовские происки, преодолел головокружение и продолжал изнурять себя работой, молитвами и голодовкой. Однако его бледность заметил игумен. Узнав, в чем дело, приказал прекратить самоистязание.

Внимание со стороны игумена, полная свобода души, тишина, нарушаемая только колокольным звоном и пением хора в церкви, несказанно радовали Юршу. Он наслаждался такой жизнью. Не было и в помине страхов, которые пугали его раньше, что одолеет скука, единообразие. Он входил в монастырский режим с радостью и благоговением.

Со временем начал присматриваться к окружающим. Монахи выполняли свои обязанности тихо, без суеты. Во всем чувствовалась привычная дисциплина. Братии было немного, человек двадцать пять. Ежедневно приходило десятка два трудников, которые жили на постоялом дворе возле монастыря. Всеми делами игумену помогали управлять келарь, худой высокий монах, и три старца аскетического склада. За две недели пребывания в монастыре Юрша не слышал, чтобы кто-либо здесь крикнул или громко заговорил.

Алексина пустынь — древний монастырь, говорят, воздвиг его преподобный Алексий без малого три столетия назад, бежав с братией в эти глухие места от татарского нашествия. Все постройки монастыря были деревянными, в большинстве своем рубленные много лет назад. Особенно ветхой была церковь. Сейчас трудники и монахи рубили новую, просторную, не в пример старой.От внешнего мира монастырь отгородился высоким частоколом из заостренных бревен, рвом и насыпью. Так что издали он походил на небольшой острог, способный выдержать длительную осаду.

Кругом шумел густой бор, обеспечивающий монастырь ягодами, грибами и дичью. Рядом протекающая полноводная река Нокса была богата рыбой, пойменные луга давали хороший сенокос.

Юрша искренне благодарил Всевышнего, что именно в этот райский уголок привела его судьба, и готовился до конца дней прожить здесь и славить имя Господа.

В том 1554 году Прощеное воскресенье пришлось на начало февраля. Бушевали метели, стояли морозы, тем не менее в Суздаль понаехало много верующих, еще больше стеклось нищей братии — все монастыри устраивали для них праздничные обеды. Ризоположенский девичий монастырь поставил столы в трактире, что напротив его ворот. Таисии не впервые приходилось услуживать нищим и юродивым: в Тонинке барыня Мария каждый праздник устраивала для них кормежку. Поэтому она вызвалась помогать келарее. Но та вдруг занемогла, и вся забота пала на Таисию. И тут она показала свои способности. Заготовка продуктов, раскладка, приготовление блюд — все это требовало немалой смекалки. Таисия справилась с этим не хуже самой келарей, и ее распоряжения принимались как должное не только монашками, но и старицами, поставленными наблюдать за приготовлением пищи.

И вот пустили жаждущих к столам. Сколько же горя и несчастья должно быть на Руси, чтобы выбросить на улицу столько обездоленных уродов, инвалидов, изъязвленных больных! Многие из них до того, как попасть сюда, провели долгие часы на морозе, на паперти Божьих храмов. Теперь они наслаждались теплом и запахом приготовленной пищи. Все они хрипели в натужном кашле, громко сморкались, перешептывались.

Кормили их гороховой похлебкой с рыбой и гречневой кашей, поили квасом. Таисия хотела угостить братию блинами, но игуменья не разрешила. Оказалось, она относилась к той части священнослужителей, которые считали, что печь блины зазорно, это языческий обычай, значит, на радость бесам!

Да и без блинов обед получился на славу. Нищие спешили. При артельной еде это понятно и необходимо, так как вокруг одной миски сидело восемь-десять человек, и выигрывал тот, кто быстрее ел и у кого больше ложка. Но сейчас около столов ходили монашки, уговаривали убогих не спешить, обещая тому, кто не наестся, добавку.

Таисия для слепцов поставила отдельный стол. У двоих из них были гусли. Одни из слепцов-гусляров, тот, что постарше, лысенький, седенький, показался ей знакомым. Очень похожего старичка она в Тонинском привечала. А его поводырь с нее глаз не сводил. Когда она кашу раздавала, гусляр негромко спросил ее:

— Скажи, сестрица, тебя вот боярышней называли. Видать, ты недавно тут?

— Недавно, дедушка, — ответила Таисия. — А ты чего спросить хочешь? Говори.

— Поводыренок мой узнал тебя. В царском дворце в Тонинском тебя видел, тоже кормила нас. «Боярышня, — говорит, — Таисией кличут». Правда ли?

— Правда, дедушка, правда. И я тебя узнала. Сказки ты нам свои сказывал и песни пел.

— О Господи! — запричитал старик. — Встреча-то какая! Белица ты еще? Вот оно как оборачивается-то...

Таисия не поняла, почему он пожалел ее, да и времени не было, нужно кашу подавать на столы да квас разносить.

Слепцы ели степенно, не торопясь. После обеда знакомый старичок предложил:

— Сестрички, дозвольте спеть вам за хороший обед?

— Рады тебя послушать, дедушка.

Белицы пододвинули скамейку, уселись вокруг. Гусляр некоторое время перебирал струны:

— Нет худа без добра, девоньки, а добра без худа. Каждый человек что-нибудь да значит, девоньки. О малом человеке что скажешь? А о большом слава впереди него бежит. И опять же, кто кого славит. Мы же будем славить Кудеяра Юрия Васильича. Одни его разбойником называют, другие — атаманом обездоленных. Ох, много их, обездоленных, на Руси святой! А Юрий Васильич самый из них обездоленный и обиженный! Собирает их всех Кудеяр в Кудеярово братство и без обиды каждому отводит свое место. Трудится каждый для себя и для братства, каждый должен владеть и мечом и оралом. Приближает к себе Кудеяр справедливых, достойных, и берегут они то братство...

Долго еще перечислял гусляр заслуги Кудеяра: и как он бедным помогает, из беды выручает, как много к нему всякого люда идет искать защиты и справедливости, и как он карает за несправедливость виновных. А потом начал рассказывать житие Юрия Васильевича. И тут Таисия отказывалась своим ушам верить: гусляр говорит и поет, а она наперед догадывается, о чем он сейчас речь поведет, будто о знакомом человеке родном рассказывает. Вот Юрий малолетком в монастырь попал, вот из послушников становится стрельцом. Государь примечает его отвагу и прилежание, делает его приближенным слугой, осыпает наградами, даже совет с ним держит наравне с большими воеводами, как татар наказать за дела их грешные. Появилась у Юрия возлюбленная боярышня, так царь сам за него сватом ходил. И тут случилась беда непоправимая: стало известно, что он — сын царицы Соломонии, старший брат царя Ивана. И решил царь Иван извести своего брата кровного, пытал его, истязал его, но смерти предать не успел, спасли его люди верные, вылечили, выходили, и с тех пор оy Кудеяром прозывается. А боярышня, возлюбленная Юрия Васильича, с горя в монастырь ушла и молит там Бога о здравии своего возлюбленного, навек для нее потерянного.

Закончил гусляр свою повесть, тут ко всенощной колокола позвали. Заторопились белицы в монастырь, а Таисия с места встать не может. Луша испугалась, как бы чего не стряслось с боярышней. Но Таисия превозмогла себя, поднялась, сказала, чтобы Луша уходила, а сама подошла к гусляру, протянула ему денежку серебряную и шепнула:

— Спаси Бог, дедушка, за сказку-песню такую складную. Скажу тебе, дедушка, как на духу: у меня возлюбленным был сотник государевых стрельцов, тоже Юрий Васильич, и тоже в опалу государеву попал. Спаси Бог тебя за все!

— Твои подружки убежали уже? — тихо спросил слепой. — Так и я тебе тайну поведаю: хоть и сказывают, что из песни слово не выбрасывают, а я выкинул. В сказе-то моем возлюбленную Юрия Васильича Таисией называют! Вот так-то. Ну, ступай, молись Господу!

Не помнила Таисия, как из трактира в церковь попала, и там стояла как окаменевшая. После службы сразу ушла в келью, от еды отказалась.

Целую седмицу после этого не в себе была, говорила, что простудилась. Когда поправилась, Луша заметила, что замкнутой стала, все больше молчала или молилась, а иной раз горько плакала в подушку.

Настоятель Алексиной пустыни принял живое участие в судьбе Юрши и сказал ему, что станет его духовным наставником. Дал возможность вволю помолиться, принял от него святую исповедь и сказал, что Господь простит ему вольные и невольные прегрешения. Благословил надеть монашескую рясу, но постриг отложил на последнюю неделю поста.

Теперь Юрша почувствовал облегчение — ничто мирское не тяготило его. Поднимаясь с ложа еще затемно к ранней заутрене, он все время бодрствования проводил в молитвах и в писцовой. После обеда он обычно не отдыхал, но постоянно чувствовал бодрость, душевный подъем и мог бы работать иль молиться всю ночь. Однако, выполняя строгий наказ настоятеля, он спал все ж часа три-четыре за ночь, и то нередко в страхе просыпался, увидев себя во сне в обществе ватажников.

В этот вечер он лег поздно. Утомленный работой и длительной молитвой, уснул сразу, будто окунулся в радостное розовое блаженство. Но сон скоро прервал послушник: отец настоятель просил срочно прийти к нему. Дальше началось такое, что Юрша долго не мог понять, во сне ли это происходит с ним или наяву. Если во сне, то почему же он не просыпается?

Он шел к настоятелю, не ощущая холодной вьюги. Заметил, что пришедший за ним послушник был не один, его сопровождал мужик в длинном тулупе. В прихожей настоятельских покоев для такого позднего часа оказалось много постороннего люда. Юрша хотел снять теплую рясу, но ему сказали, чтоб шел так, не раздеваясь.

В приемной было светло, горели свечи во всех светильниках. Настоятель сидел на скамье посреди комнаты в расстегнутом подряснике, лицо его казалось бледным и опухшим. Рядом стоял келарь в рясе, сверх которой была накинута шуба. Около — два молодца, у них из-под распахнутых шуб выглядывало оружие. И уж совсем неправдоподобно выглядел здесь Гурьян, который встал и поклонился Юрше.

Пока ничего не понимая, Юрша, сложив руки, подошел под благословение к настоятелю. И (опять как во сне!) — отец настоятель отвернулся от него. Юрша недоуменно посмотрел на Гурьяна, тот сказал:

— Садись, Юрий Васильич, вот тут, рядом. Сейчас все узнаешь. А ты, отец-настоятель, отвечай на мои вопросы.

— Я не стану говорить с нечестивцами! — Настоятель перекрестился.

— Ладно, сейчас узрим, кто из нас больший нечестивец, — ответил сердито Гурьян. — Крикните гонца.

Вошел монах с длинными седыми волосами, спадающими на плечи. Он направился к настоятелю за благословением, но тот отвернулся и от него. Монах остался стоять полусогнутым, с руками, прижатыми к груди. Гурьян спросил его:

— Сказывай-ка нам, куда и зачем посылал тебя отец-настоятель?

Монах выпрямился, взглянул на Гурьяна, потом на настоятеля и, потупившись, молчал.

— Чего же ты молчишь?

— Не могу, государь мой, без дозволения.

— Отец настоятель, дозволь ему сказать, и я его отпущу. — Гурьян показал настоятелю свиток. — Будешь в молчанку играть, при всех вот это прочту. Пока братия твоя не знает, с какими письмами ты их посылаешь.

Игумен, не дослушав Гурьяна, смиренно сказал:

— Ответствуй им, Остапушка, и уходи из этого вертепа.

Монах поклонился:

— Седмицу назад отец настоятель дал мне свиток и приказал отвезти его владыке Шацкому Дионисию. Примерно посреди пути на меня напали разбойники, отобрали свиток, а меня держали в лесу. Эту ночь меня привезли в нашу обитель. Больше я ничего не ведаю.

— Ладно, ступай. Отец настоятель, признаешь, что эту грамоту ты писал? Молчишь? Отец келарь, подойди. Ты подпись игумена знаешь. Он подписал?

Келарь только глянул в свиток и громко ответил:

— Это письмо он писал при мне.

— Иуда, прости Господи! — прошипел игумен.

— Если я Иуда, отец настоятель, то ты кто? — прогремел келарь. — Неужто не ведаешь, что мы до утра можем не дожить! Атаман, все расскажу, ничего не утаю, но сохрани мне жизнь. Кто бы ты ни был, по гроб жизни Бога за тебя молить стану...

— Ты подожди, с тобой разговор особый будет. Отец настоятель, последний раз вопрошаю: станешь ответствовать на мои вопросы? Не вынуждай меня забыть, что на тебе чин ангельский. — Гурьян кивнул одному из ватажников: — Скажи, чтоб Моргун иголки калил.

Игумен побелел еще больше и глухо спросил:

— Чего тебе? Спрашивай!

— Скажи-ка нам: обещал ты Юрию Васильичу быть его духовным наставником?

— Да, я стал его духовным наставником.

— Исповедовал его?

— Да, исповедовал.

— А теперь скажи, о чем ты писал владыке Шацкому?

— Ты же читал, чего спрашиваешь?

— Верно, я-то чёл. Но хочу, чтоб Юрий Васильич от тебя услыхал, как ты хранишь тайну исповеди.

— Да, я взял грех на свою душу! Но я не мог молчать, когда в моей обители нашел убежище архивор и разбойник, государев преступник.

При этих словах Юрша схватился за голову и, закрыв глаза, начал покачиваться из стороны в сторону. Гурьян заметил это.

— Потерпи, Юрий Васильич, еще кое-что услыхать тебе надобно. Значитца, отец настоятель, ты предал доверившегося тебе человека. Но почему не сразу, а без малого месяц спустя?

— Раздумья взяли. Все-таки грех великий брал на свою душу.

— Неправду говоришь! Ты с первого дня после исповеди решил предать его. Но хотел выведать побольше, расспрашивал, где он скрывался, где сокровища, где друзья-товарищи Кудеяра. Ведь так?.. Чего же молчишь? В письме и об этом написано, и что не все ты еще выпытал. Последний вопрос к тебе: почему ты вдруг заторопился, на ночь глядя послал гонца? Молчишь? Отец келарь, ты догадываешься, почему игумен заторопился с письмом?

— Догадываюсь, атаман. Он побоялся, что я первым сообщу о том.

— Теперь, келарь, расскажи все как на духу.

— Ответствую как на исповеди. Отец игумен рассказал мне про исповедь и сказал, что письмо уже написал и я его отвезти должен. А я с дурного ума сказал, что награда полагается тому, кто первым сообщит о сбежавшем архиворе, сто рублей. Вот отец игумен и побоялся, что я себе сто рубликов возьму.

— Отец игумен, будешь отрицать это, или за иголками слать?

— О грехи наши, грехи, чего ты пугаешь иголками? Вот лучший дружок ножом аж в сердце колет!

— Келарь только правду молвит, а ты лжешь да выкручиваешься, как тварь последняя. Я от тебя хочу услыхать: почему поторопился гонца послать? Сто рублей хотел заполучить? Ну?

Юрша встал:

— Атаман, прошу тебя: отпусти их! Бога ради, не казни! Пусть их грехи останутся на них. Я ухожу отсюда с тобой. А теперь я пойду прощаться с обителью.

— Ступай. А мне с ними еще поговорить надобно.

— Прошу, отпусти их.

— Отпущу, Юрий Васильич, хоть следовало бы... — Гурьян моргнул, и один из ватажников вышел следом за Юршей. Тогда он горестно покачал головой: — Эх, отцы святые, какого агнеца на заклание послать хотели! Ох, не простит вам Господь такого греха! Ну а теперь о делах земных. Отец келарь, вот этот парень пойдет с тобой. Выдашь ему всю казну монастырскую. Ах да, она заперта на два ключа. Отец игумен, дай второй ключ.

— У меня нет ключа.

— Ой, как мне надоело твое вранье! Ведь я могу забыть, что обещал князю Юрию. Арзам, помоги найти ему ключ, мнится мне, он с правой стороны на гашнике... Вот так. Отец келарь, кроме казны дашь еды всякой, теплой рухляди и сейчас обед на всю нашу братию. Хоть и пост Великий, но с рыбкой, с вином — намёрзлись мы в лесу, вашего гонца поджидаючи. Понимаю, грех, но отец игумен возьмет его на себя и благословит яства. Только вот что, не шути, каждое кушанье сам первым отведаешь. Ступай! Нет, постой. Пока вы оба тут, вот что скажу. Запомните, ежели себя жалеете: никому ни слова о том, что князь рассказал по простоте душевной. Я ведь проведаю, кого он назвал тебе на исповеди, и ежели пострадает кто из них: Николая-чудотворца в свидетели беру — приду и языки у обоих отрежу! Запомните, отцы святые, я крепко слово держу. Теперь, отец келарь, ступай. А мы с тобой, отец настоятель, поговорим. Вызывай кого из своих прислужников и прикажи нам книги выдать священные, пергамента и чего другого для написания книг. У вас не вышло, в другом месте князь Юрий писать будет. Так кого кликать, токмо без крутежа?

Игумен сквозь зубы назвал:

— Послушника Иова.

— Звать Иова. А мы с тобой, отец настоятель, пойдем в алтарь соборный. Там ты своими ручками мне выдашь собственные сбережения, что под плитой рядом с престолом.

— Святотатец, богоотступник! — Игумен возвел руки к небу. Гурьян строго оборвал его:

— Не ори, глупый! Был бы я татем, я бы не оставил тебе золотые дароносицу да фиал, да серебряные ковчежец и кресты. Ну, идем...

Таисия оправилась от телесного недуга, но душевный продолжал мучить. Значит, сотник Юрий Васильевич — брат государя! Князь! А теперь — разбойник Кудеяр! Может ли такое быть? Правда ли все это?

Заметила настоятельница ее муки и, выбрав время, спросила, что случилось с ней. Разрыдалась Таисия и кое-что рассказала игуменье. Выслушала она признания и постаралась успокоить:

— Какая же вина твоя в том? Пригожий молодец спас тебя от волчицы и приглянулся. Ну и что? С кем в девичестве не бывает такого? А что он в опалу попал и в разбойники подался, так это его грех. Моли Господа о спасении души его. Понимаю, тебе мирского счастья хочется. Вот поэтому не тороплю с постригом. Может, и повстречаешь кого. А о тате постарайся забыть, не пара он тебе, себя погубишь. И помни мое слово: счастье ты найдешь и полное успокоение только в обители.

Таисия согласилась, но сокровенную мысль оставила при себе: не постригаться до тех пор, пока не свидится с Юрием. Потихоньку она начала расспрашивать нищих да песенников, как найти Кудеяра, где живет он, с кем водится. Никто про него ничего не знал определенного. Один старец совсем расстроил ее:

— Я не спрашиваю тебя, сестричка, почему ты разузнаешь о Кудеяре. Скажу тебе только одно — большие деньги царь сулит тому, кто укажет, где обитает он. Одначе верными людьми он окружен, только им ведомо его жилище, и никому другому знать не положено.

Так она убедилась в тщетности поисков.

А перед Пасхой выполнила свое обещание — отпустила Лушу к жениху.

Ризоположенский монастырь имел близ Суздаля посевные угодья. Сразу после Пасхи начались полевые работы, и Таисии, как и всем обитательницам монастыря, пришлось копать землю на огороде, сажать овощи и ухаживать за ними. Однако ей приходилось часто заниматься и более сложными делами. Келарея водила ее по амбарам, учила, как готовить овес, просо и другие семена для посева. Возила по полям, указывала, как следить за работой пахарей, сеятелей, чтобы не знал убытка монастырь.

Игуменья, выезжая на полевые работы, также брала с собой Таисию. В одну из таких поездок настоятельница была в особо хорошем настроении, пыталась подтянуть вознице, которая всю дорогу пела псалмы. Потом обратилась к Таисии:

— Дочь моя, тебя не удивляет, что мы с матерью келарией таскаем тебя всюду с собой?

— Удивляет, матушка.

— А чего же не спросишь зачем? Может, в тягость тебе такое?

— Какая тут тягость. А спрашивать нужды нет, надо — значит, надо. Тебе, матушка, виднее.

— Скромность, уступчивость украшает тебя, дочь моя. Ты знатного боярского рода, а не чинишься, от простолюдинки ничем отличаться не хочешь.

Таисия горько вздохнула:

— Нечем мне гордиться, матушка.

— Не скажи, дочь моя, это от человека. Ну а я виды на тебя имею — своей помощницей хочу сделать. А там, может, Господь пошлет, и восприемницей.

— О матушка! Не достойна я, грешная! Да и молода.

— Мне виднее, достойная ты или недостойная. А спешить нам некуда. Не заметишь, как годы пройдут. А у тебя все есть: и знатна, и грамотна, и разумом не обижена. Опять же, жизнь тебя не баловала. Однако, сама видишь, с постригом не спешим. Может, еще мирскую долю испытать захочешь.

Таисия расплакалась:

— Матушка, мои мысли ведомы тебе! Мирского счастья хочу!

Настоятельница привлекла ее к себе:

— Все этого желают, Таисенька, да не у всех получается. Поживи у нас, а там, что Бог даст. Воистину, не надевать же тебе схиму в двадцать лет. А все ж запомни слова мои: в миру счастье мало кому выпадает. И ежели тебе не достанется, не отчаивайся, не горюй. Верь мне, счастье твое в иночестве. А пока твое послушание — изучай, вникай в наши хозяйственные дела.

В делах и заботах не заметила Таисия, как наступил июньский сенокос. И белицы и черницы считали сенокосную страду самым лучшим временем года. С заутрени до поздней вечерни все находились среди цветов и душистого сена. Монастырские стены далеко, старицы-наставницы разморятся на солнышке и уснут под копнами. А кругом народ разный: и косари-молодцы, и трудники-богомольцы, и монахи из разных монастырей. Сколько событий, встреч разных! Воспоминаний потом на весь год хватает, до следующего сенокоса.

И Таисия сенокос этого года запомнила на всю жизнь. В день Козьмы и Демьяна она собиралась в луга, когда ее позвали к настоятельнице. Та встретила ее словами:

— Великая радость нас посетила, дочь моя! Государь наш Иоанн Васильевич сделал вклад на благолепие нашей обители, прислал своего гонца. И тебе следует радоваться — и за тебя вклад сделал государь, так и сказано: за инокиню Тавифу, в миру Таисия, дочь боярина Прокофия. Забота государя всея Руси — великая честь для нас! Чему ж ты опечалилась, не радуешься?

— Радуюсь, матушка, — уныло произнесла Таисия и потупилась.

— Ну, так пойдем и возблагодарим Всевышнего.

Пока игуменья читала благодарственные молитвы, Таисия всплакнула слегка. Разные мысли приходили ей на ум. Первая горькая — откупается! А может, и впрямь оказывает честь? Среди малых и больших дел государственных не забыл ее, вспомнил! А мог бы и не вспомнить, и никто не осудил бы его...

После молитвы игуменья обняла ее, поцеловала и сказала:

— Государь-то тебя инокиней назвал. Нехорошо обманывать государя, задержались мы с постригом. Начинай, дочь моя, готовить себя. На работу не ходи, молись. Я к тебе старицу Марфу приставлю. Через седмицу и сподобишься.

— Матушка, благодетельница! — взмолилась Таисия. — Все сделаю, из твоей воли не выду. Но дозволь последнюю седмицу на людях быть! И молиться и говеть буду, но разреши на сенокос со всеми ходить.

— А не помешает ли тебе суета мирская?.. Ну да бог с тобой, трудись.

На другой день пошли на луга: сено сгребали, стога метали. Погода начала портиться, подул ветер, и побежали по небу темные облака. На лугу люда видимо-невидимо, все торопились до дождя скопнить сено. Хоть и не жарко было, но все же мучила жажда. Таисия взяла бадейку и пошла за водой к роднику. Там народа как на ярмарке, не протолкнешься. Таисия встала в очередь за двумя трудницами, они разговаривали меж собой. У Таисии мысль одна — о скором пострижении.

Одна из трудниц вдруг рассмеялась, и чем-то родным, знакомым повеяло на Таисию. Пригляделась к бабе, и дух захватило — Настенька! Что тут было. Объятия, объяснения, расспросы... Оказывается, Настенька на богомолье здесь, в Суздале, в Покровском монастыре уже две седмицы. Говорит, грехи замаливать пришла. Раньше до Таисии доходили слухи, что Настя вышла замуж за владимирского купца, но вроде и не купец он вовсе, а разбойничий атаман! А вдруг это правда? И вдруг суженый ее — кудеяровец? Тогда, наверное, он знает и о Юрии? Вот бы...

Вечером Таисия упросила настоятельницу, чтоб разрешила Настеньке ночевать у нее в келье. Проговорили они до рассвета и, не выспавшись, ушли на сенокос. А на следующий день Таисия исчезла. У нее в келье обнаружили записку: «Матушка настоятельница! Спаси Бог тебя за доброту твою. Не проклинай меня, грешную, а моли Бога за меня. По гроб любящая тебя раба Божья Таисия».

Игуменья тут же организовала поиск беглянки. Выявилось, что Таисия после заутрени пошла на луга вместе со всеми монашками, в руках у нее был узелок. Потом она отстала, и больше ее в тот день не видели. Стали расспрашивать о ночевавшей прошлую ночь у Таисии труднице. Узнали, что она жила на селе, у монастырского плотника. Жена его сказывала, что ночевали у нее три богомолицы. Одна из них, Настя, последний день на работу не пошла. Сказала, что за ней приехал муж, купец из Владимира. В этот день утром к Настасии пришла ее подруга белица, переоделась в мирское платье и ушла проводить Настю. Больше она ничего не знала. Опрос купцов в торговом ряду ничего не дал.

Мать игуменья велела всем, принимавшим участие в поиске, молчать. Через полмесяца в темной пристройке монашеских келий поселилась схимница, взявшая на себя обет молчания. Появлялась она в храме только на вечерние службы в рясе с пугающим изображением черепа на груди и на низко опущенном капюшоне, скрывающем лицо. Истово молилась в неосвещенном углу и после службы уходила последней. Если к ней обращались, она низко кланялась и отходила в сторону. Скоро всему монастырю стало известно, что ее имя Тавифа, что спит она в гробу и употребляет в пищу только сухари и воду. А позднее начали шепотом добавлять, что это и есть сестра Таисия, пользовавшаяся особой дружбой матушки игуменьи, а потом совершившая какой-то великий грех.

В то утро, когда Настя собиралась уехать из монастыря, Шатун поджидал ее в лесочке недалеко от Суздальского посада на Юрьев-Польской дороге. У него были все законные виды, как владимирского купца по имени Леон. Более того, во Владимире он имел лабаз с приказчиками. Однако Сергей для вящей безопасности старался не появляться среди людей без большой надобности. Из этих же соображений сейчас, поджидая жену, спрятал за деревьями лошадь с коляской, да и сам спрятался среди кустов.

Вот появилась Настя. Но она была не одна, с ней шла молодая незнакомая женщина. Шатун вышел из кустов, нахмурился и тихо спросил:

— Зачем с тобой чужая?

Настя виновато улыбнулась:

— Это ж боярышня из Тонинского, Таисия Прокофьевна.

Таисия умоляюще обратилась к нему:

— Сергей, не сердись на Настеньку. Во всем я виновата. Мы здесь встретились с ней случайно. А я еще в Тонинском знала, что она вышла замуж за атамана-кудеяровца. Знала я, что и дед ее кудеяровец, когда он мои письма носил сотнику Юрию Васильичу.

Растерялся Шатун, успел только вымолвить:

— Ошибаешься, боярышня. Я — купец владимирский, Леоном зовут.

— И это знаю, дай Бог тебе торговли прибыльной! Я пришла к тебе за другим. Сергей, Христом Богом молю: помоги увидеться с Юрием Васильичем! Это мое последнее желание на этом свете. На коленях прошу, заклинаю, сделай божескую милость! Помоги, умоляю!

Настя и Шатун подняли Таисию, повалившуюся на землю. Она рыдала, никакие уговоры на нее не действовали. Сергей понимал, что здесь он не должен задерживаться, каждую минуту тут могут появиться люди, и сдался. Посадив женщин в тележку, стегнул лошадь кнутом:

— Ой, боярышня, боярышня! Снимешь ты с меня голову!

Под вечер остановились они в сельце Мирославле, у купца тамошнего. Оставив у него Таисию и жену, Сергей на заимку поехал один. На прощание Таисия попросила:

— Скажи Юрию Васильичу только одно: уходит, мол, Таисия в монастырь и перед разлукой на веки вечные хочет повидать тебя. Если сам будешь говорить с ним, то добавь еще: хочет испросить у тебя прощенья за грехи свои. — А потом пригрозила: — Ежели обманешь, не то скажешь — вовеки счастья тебе не видать!

У себя на заимке Шатун узнал, что Кудеяр находится у соседей, и тут же поехал туда.

Юрша тяжело переживал свое бегство из Алексиной пустыни. Долго не разговаривал с Гурьяном, будто тот виновен в чем-то. Некоторое успокоение пришло, когда Неждан, вернувшись из Москвы, без малого целый день рассказывал о тамошних делах. Сообщил и то, что тогда зимой, после исчезновения Юрши и Акима, к Агафье ночью пришли молодцы государевы. Ее с дочкой выгнали на улицу морозную, пожитки пограбили, живность всю побили, а избу и пристройки сожгли. Живет вдова Акимова у вдовушки Акулины. Та торгует пирогами разными, а Агафья помогает ей те пироги печь. Неждан зашел в избу как странник, попросил милостыню. Агафья ему хлеба вынесла, а дочка ее, на татарочку похожая, квасу налила. Потом она вышла в сени провожать странника. Тут Неждан и сказал, что сын названый помнит ее.

Вдовушку Акулину Неждан разыскал на Пожаре, купил у нее пирожков и, расплачиваясь, подал мошну с серебром, сказав, что это от Юрия Васильича. Та так обрадовалась, что уронила пирожки в грязь. Пока их собирали, он рассказал, что Юрий жив и здоров, благодарит ее, что приютила Агафью. Так они и расстались.

Далее Неждан похвастался, что был в гостях у Ивашки Сухорукова, подьячего Разбойного приказа. Встречен был без особой радости, но как странник, уставший с дороги дальней, переночевал у него. Служилый поведал, что государь занят астраханскими делами и большого отлова татей не предвидится. Борьба с ворами передана местным воеводам да губным старостам, а тем все недосуг ей заниматься...

Всю зиму Юршу ничем не обременяли, и он частенько охотился за дичью и за пушниной. А как прошла полая вода, Гурьян предложил поехать по ватажкам. Сперва они побывали на заимках Дикого Поля, потом отправились по Калужским, Вяземским и Тверским лесам.

Шатун встретил их на Нерли. Кратко рассказал о своих делах и проводил на свою зимовку. Выбрав удобный момент, потихоньку сказал Гурьяну о Таисии. Тот его ругать не стал, а велел послать соглядатаев по всем дорогам, ведущим к Мирославлю.

— Ну, чего же, ступай теперь, говори князю, что боярышня наказала. Да не забудь добавить, что не хотел при всех ее слова сказывать. Дальше делай, как он велит.

На удивление Шатуна, Юрша выслушал его сообщение без удивления, как будто ожидал такого поворота событий. Тут же ответил, что повидаться желает, и пошел к Гурьяну посоветоваться, как лучше это сделать.

Встреча произошла в лесу на полдороге между заимкой и Мирославлем. Свидетелями этой встречи были двое — Шатун и Настя.

Таисия с Настей собирали цветы на полянке, когда послышался конский топот. Настасья тихо сказала:

— Боярышня, едут!

Но не услыхала ее слов Таисия, продолжала рвать цветы.

Юрша соскочил с коня, пошел к ней, сдерживаясь, чтобы не побежать. А она ничего не замечает, все рвет и рвет цветы. Вот он рядом остановился... Она выпрямилась и прошептала:

— Вот, князь, я и пришла к тебе...

Они смотрели друг на друга, слезы радости бежали из глаз Таисии. Она протянула ему букет:

— Возьми.

Юрша обнял ее и покрыл поцелуями милое, заплаканное лицо...

Шатун и Настя ушли с поляны, у них тоже было о чем поговорить. Через некоторое время Настя осторожно выглянула из-за кустов.

— Ну что? — спросил Шатун.— Да чего, стоят обнявшись. Куда Гурьян велел везти их?

— Все в их воле. Может, разойдутся, и все.

— Да что ты, разойдутся!

— Тогда поедем на заимку, в нашей избе будут жить.

— А мы?

— Гурьян сказал, что и в шалаше проживем. Сначала посердился и отошел. А я боялся... Ну что ж, пора. Сколько же можно...

Они взяли коней под уздцы и вышли на поляну. Юрша и Таисия, взявшись за руки, пошли им навстречу. Их лица светились счастьем, и Настя поняла, что их сейчас нет здесь, на земле, они витают где-то далеко, может, в облаках.

А вскоре Юрша завел с атаманом разговор о венчании, так как он и Таисия друг без друга жить не могут. Гурьян покачал головой:

— Князь Юрий Васильич, в этих местах тебе с попами встречаться нельзя, да и боярышне тоже. Давай сделаем так: мы с тобой окончим осмотр ватажек. Опосля выберем место поспокойнее и подальше, там поселишься и обвенчаешься по всем правилам.

На том и порешили...

Часть шестая. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ЮРШИ

Минуло пять лет, наступил 1559 год. Много воды за те годы утекло, многое изменилось на Руси святой. Покорены Казань и Астрахань, притих в Крыму хан Девлет-Гирей после неудачных походов. С тревогой он присматривался к действиям московских и казачьих полков в низовьях Дона и Днепра.

Теперь царь Иван обратил свой взор на северо-запад, где лежала обширная Ливония, захваченная немецкими рыцарями. Так называемый Ливонский орден, отрезав Финский залив от внешнего мира, перекрыл Руси торговые пути. Стремление Ивана выйти на побережье Балтики охотно поддерживали купцы и часть дворянства. В то же время боярство и церковь считали Крым и Турцию главными врагами. Несмотря на отсутствие единства, Иван IV год назад напал на Ливонию. Русские успешно продвигались на запад, беря приступом крепость за крепостью, опустошая земли ордена.

Первые успехи кружили голову, никто тогда не предполагал, что война затянется на четверть века, что здесь, на просторах Ливонии, завяжется тугой, кровавый узел противоречий Руси, Польши, Литвы, Швеции, Дании и даже Англии...

...Пока московские власти были по горло заняты войной, спокойнее жилось Кудеярову братству. Тут тоже много нового произошло. Теперь Юрша стал не только Кудеяром, но и главным атаманом. Для такого превращения имелись свои причины. Прежде всего он убедился, что пути в монастырь ему заказаны. Предательство настоятеля и вынужденный побег из Алексиной пустыни потрясли Юршу. Гурьян, успокаивая его, сказал тогда:

— Юрий-свет, во всех сказках оказывается, что монахи корыстолюбивы. Так стоит ли близко к сердцу принимать случившееся?

Юрша ответил запальчиво:

— В твоих сказках, атаман, поклеп на святую церковь! Не все, слава богу, иосифляне, много нестяжателей...

— Хрен редьки не... — начал Неждан пословицу и осекся, встретив сердитый взгляд Юрши. А тот, обращаясь к Гурьяну, продолжал:

— Иосифляне — стяжатели! Они тянут церковь в геенну огненную. Но они сгорят в аду вместе с игуменом своим Иосифом! Преподобный Вассиан учил: стяжательство в монашеском звании — непотребство великое. Ибо Господь наш Иисус многомилостивый с позором изгнал торгашей из храма. Инок по обету отказался от всего мирского. Зачем ему злато? Он обязан посильным трудом добывать себе пропитание. Так оно должно быть, так и будет! А мне просто не повезло, игумен пустыни оказался великим грешником.

Присутствующий при этом разговоре Демьян вставил свое слово:

— Спорить незачем. Такое и проверить можно.

— Истину говоришь, Демьян. Вот найду тихую обитель...

Однако самому Юрше проверить не удалось. С весны Гурьян повез его по ватажкам, потом повстречалась Таисия...

Демьян же запомнил этот разговор, и вместе с Нежданом они избрали для опыта Солотчинский монастырь, одиноко стоящий в дремучем бору на берегу Оки. Когда-то монастырь получал богатые вклады от рязанских князей, чтоб монахи замаливали их немалые грехи. Потом минула пора расцвета, и он мог похвастаться только тишиной и уединением.

Кающимся вором отправился в монастырь Неждан. Артист по натуре, он изобразил перед тамошним настоятелем такое смирение, что сам испугался: а вдруг тот поверит и сделает его монахом, не сообщив о его прегрешениях владыке рязанскому!

Демьян обложил монастырь своими людьми. Ждать пришлось меньше, чем около Алексиной пустыни. В первую же седмицу схватили двух гонцов с письмами. Дальше все повторилось, как в пустыни. Отдав сокровища, отцы монастырские поклялись хранить молчание. Но повсюду распространили слух, что Кудеяр грабит святые места. Разумеется, умалчивали, какие обстоятельства тому сопутствовали.

Проделка Неждана и Демьяна не на шутку рассердила Юршу, он потребовал примерно наказать виновных. Гурьян насилу уговорил его сменить гнев на милость, а со своей стороны на будущее обещал за подобные греховные дела лишать атаманского звания. Как бы там ни было, но о монастыре Юрий Васильевич больше не помышлял.

Следующая причина, подтолкнувшая Юршу на атаманство, была трагическая. В то время он жил с женой на Козловом поле, Гурьян же с товарищами разъезжал по ватажкам. Тут стало известно, что на реке Сейме, рядом с литовской границей, на одной заимке передрались две ватажки, поссорились из-за репы, которую не поделили.

Наводить суд и расправу поехал сам Гурьян с Цыганом, с ними человек десять охраны. Демьян, осторожности ради, приказал Шатуну проводить атаманов и взять с собой десятка три лихих ребят на тот случай, если придется применить силу. Однако Шатун отстал от атаманов почти на день пути. Когда он подъехал к скандальной заимке, то повстречался с полузамерзшим ватажником, рассказ которого не походил на правду. Утром, говорил он, на заимку приехал Гурьян со товарищи. Для того чтобы выяснить, кто виноват в сваре, собрал атаманов и старшин в землянку. Вдруг налетели литовские рейтары, видать, навел их предатель. Резня была страшная. Те землянки, из которых люди не выходили, рейтары обложили сушняком и подожгли. Полузадохнувшихся брали голыми руками. Кто-то указал атаманов, их тут же повесили. Оставшихся в живых раздели и связанными бросили на снег. После этого большинство рейтар уехало, но с десятка два решили переночевать на заимке и сейчас пьянствуют в уцелевших землянках.

Шатун сам пошел в разведку. Вернувшись, разделил ватажников на группы, приказал срубить несколько бревен, заготовить сушняку. Дальше кудеяровцы совершили то же самое, что сделали рейтары три часа назад: бревнами приперли двери землянок и запалили сушняк. Выскакивающих рейтаров вешали в те петли, из которых только что вынули своих атаманов.

Гибель Гурьяна опечалила и напугала Юршу. Только теперь он осознал, что за ним был как за каменной стеной. Тот все знал, все помнил, всегда здраво рассуждал. Теперь стена рухнула, на Юршу с разных сторон нахлынули заботы, о существовании которых он и не подозревал. Вот привели избитого ватажника — он хотел умыкнуть девушку. Следом пришел казачий атаман — ватажники воруют сено у казаков. Не успел он успокоить его, заявился Шатун, высыпал на стол горку золотых и серебряных монет, изъятых у рейтаров, спросил, куда их девать. А тут еще явились сразу четыре атамана и заявили, что каждый из них готов стать главным.

Оказавшись в таком положении, Юрша немного растерялся. Но дед Сургун и Демьян настаивали, чтобы он взял всю власть в свои руки. Таисия также не осталась в стороне, она не раз спрашивала: «Почему Гурьян мог быть головой, а ты не можешь? Он сильней тебя, да?»

Вскоре Юрша собрал всех атаманов. Они оставили его Кудеяром и главным атаманом. Тогда он назвал своих помощников: правой рукой своей Демьяна, все хозяйственные заботы отдал Шатуну, воинское обучение поручил своему лучшему ученику Ефиму Хлысту. Глазами и ушами братства остался Неждан.

Получив от сходки атаманов право на власть, Юрша решил открыто высказать свое главное желание.

— Господари атаманы! Главный атаман Гурьян — да будет ему земля пухом! — с вашего согласия готовился к большому походу. Он требовал, чтобы в ватагах растили воев, хорошо знающих свое дело. А атаманы обязаны были искать наставников своему воинству из опальных дворян или даже из наемников литовских. А что мы сейчас имеем? Вы лучше меня знаете, что это требование выполнено только в трех дикопольских ватагах, а остальные забыли об этом и даже растеряли тех, которых мы тут готовили. Оказывается, по весне большинство ватаг распадается на ватажки, кои расползаются по лесам и, татям подобно, хватают, что плохо лежит, у всех подряд. У иных атаманов на лето все разбегаются, даже землю обрабатывать некому, хотя мы согласились, что ватаги должны сами себя кормить. Господари! Так мы не выйдем в большой поход. Напомню тому, у кого память короткая: мы пошли брать без подготовки Лебедянь — малый городок и оставили там каждого десятого. Пяток городков на нашем большом пути мы, может, и осилим, а на приступ шестого идти не с кем будет! По дороге к Москве сотни городков таких и гораздо побольше есть. Вам известно — силы у нас немалые, постараемся, тьму запросто наскребем. Но вместе с силой нам нужно и умение. Вот что я, господари, предлагаю. Большой поход пока отложить. Год-два готовить настоящих воев. Весной, как только зашевелятся крымчаки, мы собираемся, выходим к ним навстречу, становимся по обеим сторонам Муравского тракта и начнем очесывать орду, рвущуюся к Московии. Для нас это прямая выгода: и злато-серебро в обозе, и скот разный, и боевой опыт, а если с умом нападать, можно без потерь обойтись. Этому мы учиться станем. Думаю, и бояре и государь оценят такую службу особенно теперь, когда главные полки повернуты на Ливонию. После Казани три сотни ватажников осели на Волге, гостили мы у них, неплохо живут, ребятишек полно. Верю, после битвы с крымчаками каждый желающий может остаться здесь и осесть поселениями на реках Рясах и Воронежах. Будет воронежское казачество!

После слова главного атамана шума было много. Кричали разное. Мол, князь тащит братство в казаки, сажает на землю, а потом государевы вои нас голыми руками возьмут. Другие, наоборот, видели в казачестве свое будущее. Многие хотели, чтобы у них по дворам ребятишки бегали.

Но тут вышел в круг атаман из молодых, поклонился и открыто высказал недоверие:

— Братцы! Мы — вольные люди. А вот князь нашу вольность закабалить хочет. Себе он княжество хлопочет, а нас — в холопы!

Это высказывание Юрша воспринял как и многие другие: те речи не от большого ума. Но его насторожило другое — наступившая тишина. Значит, сказанное нашло отклик, такие мысли возникали у большинства. Юрша встал:

— Господари! Кроме кудеяровцев, вольными людьми себя называют и казаки и разбойники. Воля ни у кого не отнимается. Каждый волен остаться у Кудеяра, а если грехов не накопил — податься в казаки, а кому по нраву — в разбойники. Но вот насчет княжества ты, Седой, неразумно молвил. С каждого из вас при малой заслуге любой воевода именем государя может опалу снять. А мне прощения не будет. Если меня минует смерть, то лесная землянка — единственное мое княжество. И всякий, кто останется в казаках, должен сторониться меня, а мне на такое отношение обижаться нельзя. Я — изгой на всю жизнь.

После таких слов как-то присмирели атаманы. Еще немного посовещались и порешили: воев учить надо, воевать татар идти всем, оседать же по желанию и лучше тем, у кого грехов поменьше, а остальным погодить.

Потом пили меды и бражки, пели вольные песни.

А вскоре после большого сбора князю довелось узнать, что дед Сургун, скромный пасечник, тайно ведает денежными делами братства, о чем знали только Гурьян да Цыган. Юрша оставил его хранителем кудеяровских богатств. А богатства те были немалые. Примерно через неделю, как атаманы разъехались, Сургун сказал:

— Князь, в братстве трое должны знать тайну Кудеяровых кладов, а я остался один. Ты теперь Кудеяр-атаман, значит, должен все знать. Да еще тот, кого назвал своим первым товарищем.

Пригласили Демьяна, и Сургун принялся рассказывать приметы тех мест, где спрятаны семь кладов Кудеяра. От перечисления закопанных сокровищ у Юрши дух захватило: сколько же за них загублено человеческих душ?! Демьян, наоборот, нисколько не удивился, он кое-что знал об этих схоронах. Выслушав Сургуна, поинтересовался:

— А где утварь золотая, что у татар отбили?

— Плохо слушал, Демьян. Я сказал: на Козловом поле около синего валуна утвари разной на три пуда. Там и татарское золото. А теперь и у меня скопилось злата и серебра три кубышки. Будем восьмой клад класть или обождем?Решили новый клад зарыть рядом с могилой Гурьяна. Потом каждый из них произнес страшную клятву — поодиночке никогда не приближаться к заветным местам, никому не говорить о них даже под пыткой. Кладами можно пользоваться только при крайней нужде, когда потребуется спасать жизнь кудеяровцам.

Итак, шел 1559 год. Как уже говорилось, Юрша с Таисией жил на Козловом поле, хотя всему атаманству было известно, что постоянное место жительства Кудеяра в Тихом Куте. Поэтому Юрша часто наезжал туда. На этот раз он приехал с женой на поминки — исполнился третий год со дня мученической гибели Гурьяна.

Их встретил Сургун и проводил в только что построенную пятистенную белую избу — дворец Кудеяра. Здесь уже жили ранее приехавшие Шатун с Настей. Воспользовавшись тем, что Таисия осталась в первой избе, Сургун принялся говорить:

— Понимаешь, князь, плохи у нас дела, совсем мало идет вкладов. — Он начал перечислять, какая ватажка сколько принесла денег и ценностей, а какие вообще глаз не кажут. Юрша слушал не перебивая. Его коробили денежные дела. Он понимал, что пополнения общей казны добываются грабежом и разбоем, реже за счет торговли, и ничего поделать с собой не мог. Сейчас он спросил Сургуна:

— А может, хорошо, что мало поступает? Значит, меньше грабежей.

— Хорошо б, коли так. А то грабежей не убывает, а денежки утаивают малые атаманы. Проверить не мешало бы в двух-трех ватажках. Виновных примерно наказать, чтоб другим неповадно было.

— Ладно. Пусть Шатун со своими ребятами проверит.

— Шатуну скажу. Ты б еще приказал Неждану...

— Своему зятю не веришь?

— Почему, верю. Однако Неждана труднее вокруг пальца обвести. Да он сейчас без дела тут мается.

— Согласен.

— И еще, Юрий Васильевич. Отец Рафаил с тобой поговорить хочет.

— Ну что ж, завтра после поминовения поговорим.

На следующий день поминали раба Божьего Гурьяна по всем правилам. Отец Рафаил служил панихиду, стол был поставлен для всех желающих, хмельного меда было сколько душе угодно. Помянуть пришли и из казачьего поселения голова и многие казаки. За это время казаки отделились от ватажников, построили себе станицу Стаево на правом берегу Лесного Воронежа, а Тихий Кут остался у кудеяровцев. Но дружбу по-прежнему вели, хотя по временам и ссорились.

На поминках толпилось множество народа, и, чтобы поговорить с глазу на глаз, Юрша пошел проводить отца Рафаила к часовенке. Дорогой похвалил его, что на этот раз молитвы читал и службу правил без зазорных ошибок.

— О тебе, князь, Богу молюсь. Ты меня заставил святые каноны уважать. Теперь и читать научился. Вечным твоим должником остаюсь и хотел бы вот что спросить: знахарь Лука может на тебя какую злобу иметь?

— Да вроде нет, отец Рафаил. С его помощью я на ноги встал, лечил меня.

— Ты-то, может, и благодарен ему, а он тебе?.. До меня дошло, будто интересуется он, где бываешь ты, какова охрана. На эту зиму с далекой заимки сюда, к казакам в Стаево, перебрался, бражничает с ними. А знаешь, зачем тут? Твою жену посмотреть хочет.

— Что тут особого? Многим любопытно на жену Кудеяра поглядеть.

— Любопытство любопытству рознь. Недоброе у него на уме, поверь моему слову. У меня тут была зазноба его...

— Спаси Бог тебя, отче. А все ж, предупреждая меня, ты, видать, тайну исповеди нарушаешь?

— О Господи! — Отец Рафаил перекрестился. — Кто из нас не виновен перед Ним?! А я хотел сделать как лучше...

Чтобы сгладить резкость, Юрша поблагодарил священника за предупреждение и перевел разговор на нужды церкви.

На обратном пути он думал о словах отца Рафаила. Это не первое напоминание о бывшем царевом палаче. Неждан, вернувшись недавно из Москвы, привез известие, что кто-то из окружения Кудеяра связан с Разбойным приказом. Он утверждал, что то Мокруша старается снять с себя царскую опалу. Юрша не очень этому поверил. И вот еще один разговор...

Следующие несколько дней Юрша с утра до вечера находился в поле с Хлыстом и его учениками. И еще раз убедился, что из многообразия атаманских забот воинская учеба приносит ему какое-то удовлетворение. Он видел, как постоянные упражнения делают ватажников ловкими, сильными и умелыми бойцами, готовыми к взаимной выручке в беде....

В этот вечер на ужин была зайчатина. Таисия сказала, что зайцев принес Лука и отдал их сторожу.

— Так оброс волосами, — продолжала она, — что не признала его, Настя подсказала. А он мимо прошел, шапку снял, поклонился. Тоже, кажется, не узнал... Неужели я так постарела и подурнела?

— Ничего ты не подурнела, а наоборот, — успокоил ее Юрша. — Ты бы спросила, почему он тебя не признал?

— Нужен-то он мне, буду с ним разговаривать! Он все сторожу помогал дрова колоть. В избу не вошел. Деду сказал, что завтра опять придет, князя, мол, ему повидать надо.

Юрша встал рано, вышел на кухню умыться. Фокей подал воды и, кивнув на дверь, пропел:— Л-луката-ам.

— Зови.

Мокруша вошел, снял лохматую шапку, истово перекрестился и, низко поклонившись, произнес здравицу князю, княгине и домочадцам. Юрша ответил сдержанно; заметил, что Мокруша, осмотрев кухню, слегка усмехнулся, потому пояснил:

— Не обессудь, что принимаю тебя на кухне. Час ранний, в светелках еще спят.

— Не к тому я... Смотрю, без доглядчиков боишься со мной разговаривать.

— Почему бы мне бояться тебя? Фокей, сходи за дровами. Ну, вот мы и одни. Садись.

— Благодарствую, постою. Дозволь спросить, Юрий Васильич, почему не веришь мне?

— Ты о чем, Лука? В чем увидел мое недоверие?

— Во многом. Зачем доглядчиков за мной ставишь? И тут, и там — на заимке? К тому же дураков набитых. Руки чешутся придушить их. В чем моя вина, скажи? Я ль тебя не жалел?

— Спору нет, жалел. Всю жизнь помнить буду. А про доглядчиков впервые слышу. Обещаю, снимут... Ты знаешь, Лука, врать я не умею. И тебе прямо скажу: поклеп на тебя, будто ты против меня злое дело готовишь...

— Откуда поклеп? — оживился Мокруша.

- Большой поклеп, из Москвы. Я не поверил... потому ты и дышишь еще. Сам понимаешь, тюрем у нас нет... Конец един у тех, кто потерял доверие. Вот так-то... Может, нуждаешься в чем? Могу помочь...

— Спаси Бог тебя за доброе слово. Ничего мне не надо. Знахарю да охотой промышляю, так что пока все есть. Пойду, пожалуй.

— Погоди. Я тебе многим обязан, так позволь подарить вот этот перстенек яхонтовый. Не бойся, не ворованный. Купил я его во Владимире у заморского гостя.

— Благодарствую, князь. За всю жизнь никто не одаривал меня, проклинали больше... Перстень возьму, хоть и не достоин я такого подарка.

Кланяясь и благодаря, Мокруша ушел, сказав на прощание, что уезжает к себе на заимку.

Юрша, хотя и сделал Луке дорогой подарок, все ж не освободился от подозрения, что у того совесть не чиста. Заметил: что-то вроде смущения охватило Мокрушу, когда он принимал подарок. И вздрогнул слегка, услыхав о доносе из Москвы. Поразмыслив, Юрша успокоил себя — все это ему померещилось.

Позднее, недели две спустя сообщили, что знахарь Лука ушел из станицы Стаево, а к себе на заимку не вернулся. Юрша подумал, уж не пристукнул ли его кто по старой или новой злобе, и не забыл помянуть в молитве.

Таисии нравилась жизнь в лесном поселении. Первое время Юрша спрашивал себя и ее: почему? Боярышня, с детства окруженная няньками да девками, теперь жила как обычная деревенская баба. Впрочем, не совсем обычная, около нее всегда были Маланья, вроде кухарки, и Настенька — подруга и помощница. Эти женщины могли бы выполнять за нее всю работу по дому, но она сама охотно бралась за всякие хозяйственные дела. Особо ей удавалась заготовка продуктов впрок — квасить, солить, коптить. Ей это знакомо было еще в тонинском дворце.

Конечно, среди лесов скучно. Люди кругом одни и те же. Зимой вьюга в избу рвется. Лес шумит над головой. Волки воют! Действительно, в боярских хоромах спокойнее, но ведь скуки и там в достатке! А здесь муж, любимый. Юрша души в ней не чает, всякое желание угадывает. Не раз намекал, что кроме Маланьи еще двух-трех баб может в помощь ей дать, но она отказалась. Вечерами садилась за пяльцы. Пояс для Юрши расшила да сумы переметные.

А он другой раз обнимет ее и загрустит — хотел он ей терем построить, да нельзя на одном месте долго жить, приходится остерегаться доглядчиков и шишей царских. И во всем этом он виноват перед Таисией — не может ей подарить спокойного да надежного очага семейного. А она примется уверять — ни в чем он не виноват, сама знала, какая жизнь у него, сама к нему пришла и готова терпеть худшее.

Успокаивает Таисия мужа любимого, а у самой на сердце две тайные горести. Первая — нет детей. Она в горе, а Юрша говорит: не плакать, радоваться надо. Их дети могут большие муки принять за грехи родителей. Или вот, как у Настеньки, — уже двое родились, но до годика не доживают, то простуда, то другие болести ломают дитяти. Конечно, правду истинную говорил он, а все равно — тоска.

И вторая горесть не легче первой. Как задумается в ночь бурную, когда Юрия рядом нет, плакать хочется. Ведь меч постоянно висит над ним, в любой момент сорваться может! О себе-то она и не помышляет... Вскочит с постели, упадет на колени и в горьких слезах умоляет Богородицу простить ей грехи великие, услыхать ее молитвы искренние, уберечь, охранить ненаглядного!

После молитвы, успокоившись слегка, заберется в постель, свернется калачиком и считает, сколько раз петухи пропели. А если и Шатун в отъезде, убежит на половину к Настеньке и прошепчется с ней до утра. А вернется Юрша, страхов как не бывало.

Дел хватает, особенно летом — полевые работы, сенокос, жатва, заготовки разные. Иной раз на пасеку к деду Сургуну отправляется. Грибов, ягод там видимо-невидимо. Только суши, запасай на зиму.

Да и зимой забот не меньше — ткать, шить, вязать, вышивать и многое другое. Но к ним не очень-то тянулась Таисия, ее больше прельщали дела и забавы мужичьи. В лес выезжала на коне, чаще на лыжах. А вот на снегоступах ходить так и не научилась — цепляются они друг за друга. Главная охота — на зайцев или кабанов. Таисия стреляла не хуже Юрши. Изредка и на медведя ходила. Охотники с топорами да с рогатинами, она же стрелу наготове держит. Однако на такой опасной потехе Юрша всегда около Таисии с пикой и саблей. Она парнем одета, в глазах охотничий задор — у иного мужика такого не увидишь.

И еще одно нравилось Таисии — присутствовать на совещаниях товарищей Кудеяра, особенно когда кто-либо возвращался из дальних поездок и рассказывал о жизни в Москве, о делах ватажных.

На этот раз в Тихом Куте во «дворце» — пятистенке Кудеяра собрались Юрша и его помощники: Шатун, Хлыст, Неждан, два местных атамана. В углу на лавочке примостились Таисия с Настей, Сургун всю компанию угощал хмельным медом.

Демьян пришел в сопровождении ватажников, которые внесли четыре кожаных вьючных укладки. Он положил на стол деревянный резной ларец. Распахнули укладки... Чего там только не было! Штуки камки, парчи златотканой, одежда разная богатая нерусского покроя, сабли и ножи, каменьями усыпанные, золотая и серебряная утварь домашнего и церковного обихода... А когда Демьян раскрыл и перевернул ларец, на столе выросла горка серебряных талеров, золотых дукатов и старинных цехинов. Выложил он и бархатный мешочек с радугой драгоценных камней. Раздались восхищенные возгласы; даже Сургун, много повидавший на своем веку, крякнул и протянул: «Да-а-а!» Юрша резко встал и отошел от стола. Демьян спросил:

— Ты чего?

— Да, вот никогда бы не поверил, что ты способен на такое грабительство!

— Это смотря у кого взять, или, по-твоему, ограбить. Садись, поведаю, как достались эти богатства. Да будет тебе известно, что был я у знакомца в Торжке-граде. Он сказывал, что в прошлое лето наши воеводы здорово поломали рога рыцарям Ливонского ордена, верст на двести от Пскова отогнали. Победители города, замки орденские обирали, добро в Московию везли. Захотелось мне поглядеть, чем богата Ливония. Поехал я в ближнюю ватажку, отобрал полусотню отчаянных ребят, присмотрел хороший обоз недалеко от Твери и... Охрана при обозе хоть и большая была, но быстро разбежалась. Мы ж пленных, а их сотни полторы было, расковали и оружие им дали. А потом мы забрали что получше и в лес...

— Ты что, всю шатию сюда привел?! — изумился Неждан.

— Далековато, а то бы привел. Дельные ребята среди них были. Я их обул, одел, атамана им оставил, десятников. Добрая ватажка получилась, пустил ее по дорогам рыбку ловить. Вот и весь грабеж мой, Юрий Васильевич. А это добро, думаю, не помешает нам.

Юрша примирительно обнял за плечи Демьяна:

— Прости, друже, погорячился.

— Погоди, Юрий Васильевич. Есть еще поминок у меня. Когда я возвращался и ночевал на Дону, тамошний атаман привел ко мне человека, который назвался литовским князем и требовал свидания с Кудеяром. Атаман спрашивал, повесить или утопить пленника, а я его живьем привез к тебе...

Встреча состоялась в землянке Демьяна. Непрошеный гость назвался князем из рода Рогволодовичей, прислан будто бы от великого князя литовского, Сигизмунда-Августа, имеет слово к атаману Кудеяру. Князю было за сорок, одет в свитку, вроде купца, но волосы на голове для русских непривычной длины, по плечи. Усы — стрелками, а бороду, видать, раньше стриг, теперь же месяца три как отпустил. За стол, кроме Юрши, сели Демьян и Неждан. Сургун наполнил кубки. Юрша сказал, что он Кудеяр, и предложил Рогволодовичу сказать его слово. Литовец развел руками:

— Не могу, достопочтенный князь, приказано тебе одному.

Пришлось ему разъяснить:

— Как видишь, князь Рогволодович, Кудеяр — не один человек. И живет он много лет, а будет жить еще дольше. Пока меня зовут Кудеяром, а случится со мною что, кто-нибудь из них Кудеяром станет. Говори, мы слушаем.

Посмотрел Рогволодович на сидящих за столом, повел бровями:

— Будь по-вашему, панове. Однако ж великий князь литовский слово посылал князю Юрию Васильевичу. Нам известно, что у великой княгини Соломонии двадцать второго цветеня в лето семь тысяч тридцать четвертое родился сын и нарекли его Георгием...

Нужно отдать должное князю Рогволодовичу — память у него была великолепная. Как по-писаному, изложил он жизнь Юрши, о его неудавшемся монашестве, о пытке и спасении... Не упуская подробностей, рассказал, чем занимался спасенный в братстве и как стал большим атаманом.

Когда по второму кубку мед пили, Неждан в сердцах спросил:

— Сколько же вы шишей на Руси содержите? И сколько нашего брата пытали, чтобы все вызнать? А?!

Литовец допил свой кубок, отодвинул его и ответил:

— Наши земли рядом лежат, и не было у нас большой дружбы, так что, уважаемый, мы обязаны знать, что к чему. Теперь, князь Юрий Васильевич, ты поверишь, что мы зорко следим за тобой. А зачем?.. Так вот, сейчас скажу самое главное. Ты прячешься по лесам, у тебя есть сила — изгои, ты умеешь управлять ими. Но великий князь Иван долго не потерпит, чтоб где-то близко ходил его старший брат, он выловит вас всех, а тебя, Юрий Васильевич, прежде других. Путь един остается: выходить из лесов и требовать престол, время наступает. Войско Ивана в Ливонии, грядущей весной он окажется на побережье Балтийского моря, и вот тогда начнется большая война: шведы, поляки и мы не потерпим русских у моря. Его ждет полный разгром и конец великокняжества, и народ выберет великим князем всея Руси Юрия Васильевича, первенца великого князя Василия.

Рогволодович торжественно закончил свою речь, встал и поклонился. Юрша ответил кивком и обратился к своим товарищам:

— Что скажете, други?

Ответил Демьян:

— Литовский князь обращается к тебе, тебе и отвечать.

— Ладно. Прежде чем ответить, спрошу тебя, князь Рогволодович: почему Ливонский орден бежит от царя Ивана?

— Орден ослабел, рыцари потонули в разврате и забыли заповеди Бога! Крестьян эстов, латышей и литовцев за людей не считают, настроили замков и думают отсидеться за их стенами. А ливонцы готовы помогать русским, только воеводы Ивана не дюже их жалуют, по дурости врагами считают на свою погибель.

— А чего ж вы литвинам раньше не помогли? Ивана ждали?

— Политикен, высокочтимый князь Юрий Васильевич! — старательно выговаривал он слова. — Не все делается, как хочется. Вот летом мы покажем свою силу.

— Увидим. — Юрша усмехнулся. — А помогая нам, тоже соблюдать политикен станете?

— Наш гросс-политикен и есть — помочь тебе стать великим князем московским.

— И что за эту помощь возьмет с нас наш брат Сигизмуид-Август?— Заключим договор о вечной дружбе!

— И заберете Смоленск, Великие Луки, Псков и Новгород? Верно?

— Благодарность зависит от щедрости великого князя! Но ты не страшись, у тебя мы ничего не будем брать. К твоему приходу эти земли будут завоеваны, их отдаст нам Иван. А тебе мы вернем кое-что, хотя б Смоленск, чтобы народ поверил тебе. Все равно Русь великой останется — на восток конца края не видно, до Каменного Пояса и дальше!..

Юрша прервал посланца:

— Все, князь? Мы поняли тебя. Так вот что ты передай нашему брату Сигизмунду-Августу. Мы действительно изгои, живем в лесах, в землянках, но в своей отчизне. Наверное, царь Иван прикажет гоняться за нами. Но пусть наш брат великий князь литовский помнит: если московские воеводы побегут, начнут отдавать искони русские земли, я кликну клич и пойду на вы! Нас будет много, терять нам нечего, а за саблю мы научились крепко держаться! Вот так и скажешь, достопочтенный князь!

Демьян, Неждан и Сургун подняли кубки:

— Слава князю Юрию Васильевичу! Слава!

Рогволодовича с бережением проводил Демьян на литовскую сторону за городом Путивлем.

Примерно месяц спустя опять собрались в Кудеяровом дворце, теперь без меда хмельного — Великий пост на дворе. Рассказывал Шатун о своей поездке:

— ...На обратном пути заехал переночевать к знакомцу, а он стоит, сесть не может. «Ты чего?» — спрашиваю. «Староста отпотчевал», — говорит. Накосили они миром для княжича три стога. По первому снегу поехали на луга, а сена и след простыл.

Княжич сказал, чужое, мол, мужики увезли, вернуть надо, а если сена не будет — двадцать плетей. Знакомец мой грешил на нашего тамошнего атамана. Пришлось задержаться, побывать у того. Скворцом его прозывают. А Скворец, оказывается, лето прогулял и, чтоб кони не пали, сено потянул. Облаял я его непотребно. А мужикам чем поможешь?

Юрша поинтересовался:

— Где это в наших краях княжич объявился?

— Верст шестьдесят отсюда, деревня Дубовка. Такое тихое место, к Сапожковской засеке приписана была, а теперь, вишь, княжич из Тулы крутится, какую-то крепостцу строит на реке Рясе.

Возникшее недоумение рассеял Неждан:

- В Поместном приказе говорили, что государь повелел веси на Диком Поле воеводам да дворянам раздавать, чтоб ставили они остроги малые, мужиков учили от татарских разъездов отбиваться, свое добро защищать. Да чтоб и лихих людей не миловали.

— Не знаешь, как тульского княжича звать? — спросил Юрша.

— Знакомец его Слепневым называл... А вот имя запамятовал.

— Не Федор ли?

— Верно, Федор Слепнев. И метят его будто в большие воеводы новой засеки.

— Выходит, братцы, этот княжич-воевода не только знакомец, но и друг мой. Правда, тогда он сотником был, теперь в гору пошел. А мы с ним рядом стояли, когда Тулу от татар обороняли, Казань брали.

В дальнейший разговор Юрша не вникал, он думал о Федоре, вспоминал свои встречи с ним...

А вообще-то следовало бы послушать Неждана: о Москве говорил:

— ... И тут я разведал: наш-то ватажный барин-боярин Данила, тот самый, что грозился с царем покончить, живет с женой у Яузских ворот. Дай, думаю, обрадую, наведаюсь. Палаты ничего, новые. Во дворе псы, дворня, все чин чином... Подождал, когда к вечерне он пошел. Впереди баба дородная, моложавая, потом узнал — жена его, шуба на ней... На нем тоже дорогая, и не одна, кажись. Я ж вроде как болезный старичок с бадиком, споткнулся, чуть не упал, за рукав его шубы уцепился. Данила шарахнулся в сторону, что твой жеребец молодой. Но я крепко уцепился, шепнуть успел: «Неждан, мол, я. Признаешь? От деда Сургуна привет тебе!» Ой, батюшки, что с ним подеялось! Белее снега стал, младенческая забила! Заверещал, будто хвост ему придавили. К нему бабка, холопы, барыня... А Данила все громче лопочет, от меня, как от нечистого, отмахивается. Вижу, делать мне тут нечего. Грешен, врезал бадиком по спине барину и стрекача дал. Вот так-то за наши приветы да за хлеб-соль... — Неждан, заметив, что Таисия опечалилась, обратился к ней:

— Ты, княгинюшка, не горюй. Не в себе он, братец твой двоюродный. Мыслю, нищие его попортили лет пять назад. Вроде как память ему отшибли. А насчет по спине врезать, это я для красного словца. Стоило, может, но не до того было, насилу ноги унес.

— Да я так, — вздохнула Таисия, — просто жалко человека. Нищих же винить нечего. Жизнь ему спортил... — А вот кто испортил жизнь, не сказала, язык не повернулся... Да и так всем ясно.

Историю Данила Патрикова Таисия хорошо помнила по рассказам Неждана и Сургуна. Еще до ее приезда Даниил проживал в Тихом Куте, а после лебедянского дела ушел в Москву. Это было в ту зиму, когда Юрша оказался в Алексиной пустыни. Неждан тогда без охоты взял Даниила с собой, а под Зарайском пристроил в артель нищей братии, назвал Безъязыким. Потом некоторое время не терял его из виду.

Даниил своих родичей разыскивать не стал. Замысел о нападении на царя не оставил. Он хорошо знал Москву и вскоре стал постоянно появляться среди нищих на паперти тех кремлевских соборов, куда чаще наведывался Иван.

И тут по весне вдруг Даниил исчез. Неждан принялся осторожно расспрашивать нищих, где он. Оказалось, что кто-то из братии заметил: Безъязыкий скрывал от посторонних глаз самострел. Устроили ему допрос. Нашелся грамотей, который пытался прочесть ответы Даниила. Разумеется, тот умолчал об истинном назначении арбалета. Может быть, поэтому ответы показались неубедительными, а может, грамотей неправильно прочел берестянки, только Безъязыкий вызвал подозрение, и его били смертным боем.

Неждан нашел Даниила полумертвым в грязном притоне — убежище разных уродцев. Безъязыкого оберегала старуха, отгоняла явных воров, поила и в то же время ждала его смерти, надеясь на законном основании завладеть его армяком, сумой и другим тряпьем.

Неждан сообщил об исчезнувшем сыне Патрикову, и Даниил был спасен. При этом Неждан постарался остаться в тени.

Потом слыхал — отец женил сына на перезревшей боярышне... А вот увидеться довелось несколько лет спустя, и все вон как наперекосяк вышло!...

Когда товарищи собрались расходиться, Юрша произнес:

— Братцы, мне нужно с княжичем Слепневым поговорить.

— И как мыслишь? — спросил Демьян. — Кажись, он мужик строгий, ликовати с тобой не станет.

— И вои у него есть, — добавил Шатун, — побольше сотни, крепостцу ставят.

— Гостем пойду, — ответил Юрша. — Думаю, примет. — А Хлыста спросил: — Ты, Ефим, не откажешь с ребятами проводить меня?

— С радостью, князь. Погулять всегда готовы.

Посудили, порядили. Демьян высказал неодобрение:

— Вини меня, князь, но затея нелепая и опасная.

— Не сердись, свет Демьян! Вся наша жизнь — опасность сплошная. И лепоты в наших делах немного наберешь.

Когда все разошлись, Таисия обняла Юршу; заглядывая ему в глаза, спросила:

— Бедный! Тебя к старому тянет! Да?

— Ошибаешься, дорогая. У меня к Федору дело есть. Ведь кудеяровцы могут охранять украйны России не хуже казаков. И государевой казне расходов никаких. Лишь бы опалу уменьшили. На такое дело большинство ватажников пойдет.

Таисия еще теснее прижалась, головой качает:

— Не надо обманывать, мой милый. Я сердцем чую...

Много дорог Юрша измерил за свою жизнь, и каждый раз по чужой воле. Вначале повелевал государь, сломя голову мчался Юрша и думал только об одном — как лучше и быстрее достигнуть цели и вернуться обратно. Потом друга увезли от царской опалы, они думали, как уберечь его и обойти своры стражников: Юрша подчинялся им и шел по пути, который они указали. Теперь все изменилось: он сам выбирает пути-дороги, сам указывает другим. И оказалось это куда тяжелее, чем раньше!.. Одолевают сомнения, неуверенность, верно ли поступил? А может, по-другому лучше?! Товарищи-помощники каждый свое гнет, всех не переслушаешь. Однако он давно решил — никто не должен ведать про его сомнения и колебания. Только от Таисии не утаишь, открываются ей его сокровенные думы... Но все знают, в том числе и Таисия, — раз Кудеяр сказал — быть по тому!

И вот Юрша едет во главе полусотни в Рясное урочище. Оттуда же реки текут в Воронеж, Рясы — Становая Ряса, Ягодная Ряса и просто Ряса.

Юрша многого достиг в подготовке воев из ватажников. Прежде всего — единая одежда. Сейчас зимой: меховые сапоги и штаны. Кафтаны серой крашенины у рядовых, серого сукна у десятников, полусотников и у атаманов. Кстати, одежда — единственное отличие старшего. В государевом войске старший носит либо медаль на шее, либо знак, вышитый на терлике. Юрша, да и атаманы считали, что ватажник старшего должен знать в лицо, все остальные равны между собой. Под кафтанами куяки, у иных кольчуга на кожаную душегрею надета. Кафтан опоясан саблей, сабля и нож — главное оружие. Сверх кафтана тулуп. К седлу приторочены саадак, топор или лопата. В суме переметной пища на три дня для коня и всадника. Юрша, Шатун, Хлыст и Неждан одеты как и все, не отличишь. Младшие вои вели коней под вьюками: лыжи, снегоступы, пики, пища на две седмицы и кошма для шатра на тот случай, если придется принимать гостей.

Дорога дальняя, Юрша успел обсудить с атаманами встречу с Федором. Шатуну казалось наиболее удобным сделать ночной налет на княжеский дом, слуг перевязать, а с хозяином побеседовать. Неждан все время задавал вопросы:

— А вдруг в доме засада, вои там?

Шатун отвечал:

— Тебя осматривать пошлем. Ты в любую дырку пролезешь.

— А может, так: осмотрели, ворвались, а княжич дома не ночует. Что делать?

— Возьмем его семейных в залог, княжича вызовем. Своих пожалеет, приедет.

— Нет. Заложников брать нельзя, — остановил их Юрша. — Никаких ошибок! Иначе нужного разговора не получится.

День быстро кончился, ночевать остановились верстах в десяти от деревни Дубовки. Шатун посоветовал встать лагерем и отсюда вести наблюдение.

Наступившую ночь провели по-походному. Первая забота— кони. Развьючили, отпустили подпруги, седел не снимали — в походе не полагалось: тут в другой раз секунда жизнь спасает. На стоянке примяли снег, настелили толстый слой лапника. Коней хорошо протерли и задали им корм в торбах. Только после этого подумали о себе. Кашевары на малых кострах принялись варить в казанах ужин. Остальные готовили долгие костры. Для каждого костра валили три сосны или ели средней толщины — аршин в обхвате, очищали от веток и клали прямо в снег, а еще три сухих дерева укладывали на них пирамидкой, обкладывали сушняком. Подожгли после ужина, перед сном. Этот костер в тихую погоду горит всю ночь, потому и называется долгим. Таких костров развели четыре.

Люди ложились на лапник между лошадьми и костром. Стража — по одному от десятка. Ночь была без ветра, небо заволокло облаками, из которых несмело летели огромные хлопья снега. Над костром хлопья быстро таяли в дыму.

Юрша, завернувшись в тулуп, прислушивался, как скрипел снег под ногами сторожа, как, потрескивая, разгорался костер. Рядом лежал Фокей, который уже негромко подхрапывал. Потом наступила тишина... Разбудили кони, они, храпя, шарахались в стороны. Приоткрыв тулуп, стряхнул пушистые хлопья... Лес вокруг наполнился шорохом, приглушенным повизгиванием. Стражников было уже не пять, а больше. Они выхватывали из костра головни и бросали в мелькающие зеленые огоньки: то были волки. Они отскакивали от летящей головни. Но вот головня с шипением зарывалась в снег, гасла, и волки вновь подступали. Лошади испуганно бились, могли порвать удила. Тогда стражники взялись за луки, стреляли по серым теням. Если стрела попадала в цель, около убитого или смертельно раненного волка образовывалась рычащая свалка — соплеменники совершали страшную тризну, значит, крепко оголодали.

Юрша уснул лишь на рассвете, когда точно по неведомому сигналу волки вдруг исчезли.

Наутро, после обильного завтрака — в короткие зимние дни обед не полагался — Неждан и Шатун ушли на лыжах на разведку, каждый захватил с собой двух ватажников. А Юрша с Фокеем отправились на охоту.

Хлыст с остальными ватажниками должен был строить временное зимнее жилье — ледянку. Обычно строили ее под берегом крутого оврага — в яру, для людей и лошадей отдельно. Однако Хлыст решил строить одну ледянку на всех: людей и коней. Вначале принялись разгребать снег, сперва лопатами, потом конным скребком — к расщепленному бревну приладили постромки и сдвигали целые сугробы. В кожаных ведрах принесли воды, рыхлый снег обрызгали, чтобы образовались вертикальные ледяные стены, а между ними проход — коридор широкий и длинный, тут снег до земли убран. Строителям повезло: по дну яра петлял замерзший ручеек, одна из его петель оказалась между стенами. Тут же сделали прорубь, теперь не требовалось далеко ходить за водой. Чтобы сделать крышу, нарубили двухсаженных елок, ставили их над проходом шалашом, снег у комелей поливали водой, вмораживали. А чтоб буря не разметала, верхушки елей вязали лыком и переплетали ивняком, распаренным над костром.

Во второй половине дня ледянка была закончена. Она состояла из двух частей — побольше для коней, поменьше — для людей. Разделялись эти части горкой сложенных седел, вьюков, лыж и снегоступов. В людской половине у выхода горел костер для обогрева и приготовления пищи.

Вскоре с охоты вернулся Юрша. Он осмотрел ледянку и похвалил Хлыста: действительно, сделано было все так ловко, что через день-два снежок так припорошит постройку, что рядом пройдешь и не заметишь. Откинув плетеную дверь, он почувствовал, насколько теплее внутри сооружения. Ложе из лапника, покрытое кошмами, приглашало к отдыху.

Вскоре вернулись Неждан и Шатун. Их разведка показала, что в деревне одни бабы и старики. Вои и мужики — на строительстве крепостцы. Воевода Федор тоже большую часть дня находится там же. Изредка он ездит ночевать в деревню. Неждан сказал, что обнаружил недалеко от дороги смолокурню. Зимой на ней работы не ведутся, и не мешало бы там держать небольшой отряд на всякий случай. Решили назавтра показать Юрше и деревню и крепостцу.

После ужина ледянка успокоилась. Костер у входа затух. Бодрствовали шестеро — два коневода на конной стороне, двое— на людской, столько же по очереди несли наружный дозор.

Юрша лег среди своих помощников и спросил Хлыста:

— Наружи вызвездило, без костров не замерзнет народ к утру?

— Нет. От коней тепло идет. А ежели завернет настоящий мороз, у нас сухостой заготовлен, посреди ледянки костер раздуем.

Неждан повернулся к Юрше, распахнув тулуп:

— Вот, ледянкой называют. А ты знаешь, Юрий Васильич, по-настоящему-то раньше звали кут в яру, а проще — кутояр. Замечаешь, отсюда и Кудеяр пошел. Вон мне в Москве один купец объяснил, что, мол, Кудеяр — это кудесник ярый, то бишь — колдун злой. Хоть он и друг мне, а насилу втолковал ему, что это бояре да князья позорят так наше братство. На деле Кудеяр в любом яре дом имеет. Вот так-то. А то ледянка...

Неждану явно хотелось поговорить, но все устали, замолчал и он, тяжело вздохнув, закутался в тулуп.

В то утро погода начала портиться, подул ветер с полудня, потянулись густые облака, побежала поземка. Княжич Федор, прикрывшись воротником шубы от ветра, дремал. Он ехал верхом из Дубовки в крепостцу. Впереди — Тишка, стремянной, позади староста Дубовки. Вдруг конь встал, Тишка громко шепнул:

— Беда, княжич! — И выхватил саблю.

Федор отвернул воротник. Впереди дорогу перегородили трое верховых. Оглянулся назад — из кустов выходят лыжники с копьями и саблями. По одежде и по виду — княжеская дружина, по повадке разбойники. Решил пробиваться мимо троих, но и там появились лыжники с копьями: в сторону не свернешь — кругом сугробы.

Один из всадников, приближаясь, громко сказал:

— Мир тебе, княжич Федор Захарович!.. Не признаешь?.. Вспомни битву под Тулой. — Всадник снял треух.

Федор невольно вскрикнул:

— Юрий! Сотник Юрий... Васильевич!

— Он самый. Будь здоров, княжич!

— И ты многие лета здравствуй, сотник! Что это за люди?

— Охрана Кудеяра.

— Кудеяра? И ты в его охране?!

— И я. Не взыщи, что так вот, — Юрша кивнул на приближающихся ватажников. — У меня дело к тебе, а боялся, что ты говорить со мной не пожелаешь. Убери саблю, Федор Захарович, тебе худа не будет.

— Ну говори, сотник, слушаю.

— Разговор долгий, княжич. Поедем, тут у меня стан рядом.

— А ежели не поеду? Сабля при мне, без боя не сдамся!

— Я к тебе, Федор Захарович, с миром пришел. Клянусь, через два-три часа уедешь, куда тебе вздумается. А сейчас ты мне нужен, в память нашей прежней дружбы следуй за мной.

Юрша повернул коня, Федору ничего не оставалось, как поехать за ним. Вскоре они с основной дороги свернули в сторону. Ехали так: впереди Юрша, потом Федор и его стремянной. Позади их и сбоку шли лыжники. Два других конника и староста отстали.

Тут Федор узнал поляну, на которой летом курили смолу. Рядом с сараем смолокурни стоял шатер, около него горел костер, раздуваемый ветром. Кругом шныряли лыжники, в стороне виднелись привязанные кони. Всадники спешились и вошли в шатер. Посреди шатра стояла пышущая жаром большая жаровня с углями. Рядом три чурбана, накрытые коврами, у стен — горящие светильники. Юрша предложил Федору сесть на чурбан, сам опустился на другой. Вошел дружинник и поставил два кубка, разлил пенистый мед и, оставив кувшин, вышел. Юрша взял кубок:

— Выпьем, княжич, в память прошлой дружбы.

Федор, поднимая бокал, усмехнулся:

— Помню, ты не брал в рот хмельного.

— Да, Федор Захарович, мы многое не делали из того, что делаем теперь. Твое здоровье.

— Мед хорош, Юрий Васильевич! — Федор выпил, проследил, как Юрша вновь наполнял кубки, спросил: — Что ж, ты привел меня сюда мед пить?

— И мед пить тоже... Так тебе известно, царь Иоанн наложил на меня опалу?

— Слышал. Многие против государя пошли, даже други и наставники, к примеру, Адашев, Сильвестр. Значит, и ты заодно с ними?

— Вот то-то и досада, что не было моей вины, Федор Захарович. Тебе ведомо — я своего живота не жалел, служил верой и правдой царю. Но он дознался, кто мои родители, и решил меня извести.

— Кто ж твои родители?

— Великий князь московский Василий и великая княгиня Соломония.

Юрша заметил, как Федор дернулся, его рука легла на эфес сабли. Но княжич овладел собой, остался сидеть и, пристально глядя на Юршу, раздельно произнес:

— Значит — ты Кудеяр?! Значит, правду говорят, что Кудеяр выдает себя за старшего брата государя? Так что Кудеяру от меня нужно?

— Первое — ты должен поверить, что я не самозванец.

— Как можно поверить! Ты был хорошим воем, и вдруг... Мы с тобой изловили одного самозванца, а теперь ты!.. И давно на тебя накатило такое?

— Ошибаешься, Федор Захарович, не накатило... Сперва только догадывался... Были воспоминания детства, как чудный сон. А вот когда под Новосилем мы поймали самозванца, с ним был человек именем Харитон, который знал моих родителей. Он-то, на горе мое, открыл мне глаза. Я решил уйти в монастырь, умереть для мира. Но тот же Харитон выдал мою тайну царю. Иоанн поверил, приказал меня взять из монастыря и пытал. Не убил только потому, что лихие люди помешали, отбили меня и назвали Кудеяром. Вот что случилось, как мы расстались с тобой. Давай выпьем. Твое здоровье!

— Будь здоров, Юрий Васильич!.. Тебе нравится такая вот жизнь в лесах?

— У меня нет другого выбора. Моя служба царю не нужна. Монастырские стены не оградили меня — прямо из келии угодил на дыбу. А в лесу — я хозяин, хотя государь не жалеет злата за мою голову. Вот так-то... Ну да ладно. Слушай о главном. Многие дворяне, да и ты тоже сей день на Диком Поле остроги да крепостцы строят, новую засеку кладут, а воев у вас мало. Мыслю так: по весне полезут крымчаки, а что вы им сделаете? Сомнут они вас и крепостцы пожгут. Так Кудеяр предлагает на вашу новую засеку поставить три-четыре тысячи сабель. Тогда мы с вами продержимся недели две. А там, глядишь, государь помощь пришлет.

— К чему ты, Юрий Васильич, мне такое говоришь? За сговор с Кудеяром головой поплатиться можно. В Разбойном приказе за меньшее язык выдирают да свинец в уши заливают. И, опять же, какая вам корысть головы подставлять под крымские сабли?

— Корысть есть. Под Казань, ты знаешь, тысяча от Кудеяра ребят ходила. После похода сотни четыре прощение получили, по Волге расселились. И тут, если опалу с ребят снимут, многие на казачье поселение с охотой пойдут.

— Ты думаешь, и с тебя государь опалу снимет?

— С меня не снимет. Не обо мне речь, о ватажниках пекусь. Вон губные старосты как судят: кудеяровец попался, сразу в петлю! А может, вся вина этого ватажника, что бежал от несправедливости управителя барского.

— Да ежели страха не будут иметь, все холопы разбегутся. Вон, смотри, твоя дружина была бы без страха такая слаженная?

— Эх, Федор Захарович, страх страху рознь. Моих дружинников я никогда пальцем не тронул. Да и ты в Туле и под Казанью разве плетью людей на врага гнал?.. Сейчас разговор не про то у нас. Под Тулой, помнишь, предлагали тебе казачьим атаманом — полутысячником быть. А я предлагаю атаманом полтьмы.

— Чего-то я не пойму тебя, Юрий Васильич. Какие казаки?! Почему я?

— Потому, княжич Федор Захарович, что мне доподлинно известно: главным засечным воеводой будешь ты. И знаю я, что обездоленные люди тебе довериться могут, ты их не подведешь. А таких же ватажников под Казанью сам государь казаками назвал. Мои люди воинскому делу обучены, по доброй воле идут биться с татарами. А после боя оставшиеся в живых сядут здесь на Рясах мирными казачьими станицами.

— Все просто у тебя, Юрий Васильевич! А как мне быть? Тульскому наместнику прямо объявить, что, мол, у Кудеяра в гостях был, там и договорились.

— Нет, наш разговор должен остаться между нами. Я к весне отберу людей, одену более-менее, вооружу, сколочу десятки, сотни, тысячи. Поверь, это мне не так просто сделать, многие атаманы будут против, хороших ребят отговаривать станут. Но дело правое, я настою на своем. В начале лета зашевелятся крымчаки. Мы пощиплем их передовые отряды, потом тысячи придут к тебе на засеку, станут целовать крест...

Юрше не потребовалось долго убеждать Федора, тот сразу увидел выгоду предложения. Обговорив кое-какие условия, дал свое согласие добром встретить ополчение ватажников. Потом сказал:

— Мне о Кудеяре другое говорили. Будто он, назвавшись старшим братом царя, пойдет войной на Москву отбирать престол. А вижу я другое.

— Горячие головы и у нас есть, и разное советовали. Однако ж верю, что в выгоде все останутся, если станут ватажников считать стражами украйны, казаками, а не ворами и татями. Да и для Отчизны прямой резон, ведь основное войско в Ливонии, татары об этом знают и смело сунутся, а тут мы! Давай осушим за то кубки. Будь здоров, княжич!

— И ты здравствуй, Юрий Васильевич!

— Еще, Федор Захарович, одно. Ведомо мне, что от твоего имени мужиков секут, будто они сено взяли. А сено мои ватажники потянули. Если в деньгах нуждаешься, оплатить могу, а мужики тут ни при чем.

— Значит, Кудеяр, о моих мужиках заботишься? Ладно, денег твоих не надо, мужиков скажу, чтоб не трогали.

— Спаси Бог тебя, княжич. И еще. Намедни попался тебе ватажник. Дознались твои люди, что он кудеяровец, и тут же повесили. Так вот прошу, поймаешь еще кого, накажи, закабали, наконец, это твое право, другой раз попадаться не будет, а вешать не надо. Едва сдерживал моих, атаманы хотели порушить твою крепостцу.

— Вроде пугаешь меня?

— Зачем пугать? Соседи мы, ссориться не с руки нам.

— Хорошо, хоть Разбойным приказом указано — не щадить.— Разбойный приказ далеко, а мы бок о бок живем, и нас тут немало. Ну вот, у меня все, княжич.

— Раз с тобой встретились, Юрий Васильевич, дозволь и тебя спросить. Таисию Прокофьевну вспоминаешь или забыл? Где она теперь, знаешь?

— Не забыл... Ежели что про нее знаешь, скажи, — уклонился Юрий от ответа.

— Года два назад тому был я в Москве. Узнал, что ушла она в монастырь. Съездил в Суздаль. Был в девичьем монастыре, там Таисия, в иночестве Тавифа, приняла схиму. Много лет не говорит ни с кем. Теперь будто болеет сильно. Так из гроба и не встает.

Юрша в ужасе перекрестился:

— Господи помилуй! Ты это точно знаешь?

— Знаю, она уж лет пять там.

Дальнейший разговор плохо ладился. Юрша не мог понять, что случилось в Суздале, что это за схимница, скрывающаяся под именем Таисии? Федор заметил рассеянность Юрши.

— Ну что, может, дозволишь уехать?

— Давай на дорожку по кубку пригубим. Да я провожу тебя.

С полверсты ехали рядом, стремянные Фокей с Тишкой впереди. Федор оглянулся и спросил:

— Чего-то я старосту не вижу. Где это он?

— Насчет старосты учти, он на мужиков злобствует. Так вот его мои ребята поучили слегка. Он теперь с неделю в седло не сядет. В Дубовку пешком пустили.

— Сердитые ребята у тебя!

— Сердитые. Спуску не дают. Я же говорил, соседи мы, по- соседски и жить должны, без ссоры.

— Ссориться не будем, обещал. А вот учить меня, как людишками управлять, не следует.

— Ребята не тебя, а твоего старосту поучили малость. За то, что мздоимец, мужиков обирает, мордует почем зря. Всего ты не знаешь. Приструнь его и мужиков спроси, они тебе расскажут.

Разговор увял. Юрша остановил коня:

— Ну что, прощай, Федор Захарович. Благодарствую за откровенные слова.

— Прости и ты, князь Юрий Васильич, если что не так. Доведется ли еще увидеться?

— Значит, поверил мне, раз князем величаешь? А мы едва ли увидимся, разные пути у нас с тобой. Желаю тебе счастья!

Юрша остался на месте, Федор отъехал немного, потом повернул коня:

— Хотел помолчать, но все-таки скажу. Смел ты и доверчив не в меру, князь Юрий. Я поверил, что ты из великокняжеской семьи. И появилась у меня мысль-злодейка. Слева я ехал, хватил бы саблю, рубанул и ушел бы. Золото мое, и, глядишь, в Москву бы взяли!

Грустную улыбку на лице Юрши увидел Федор, от нее растерялся даже.

— Вот так и приходится жить: даже у друга вон какие мысли-злодейки! За откровенность — спаси Бог тебя. Прощай!

Юрша повернул коня и уехал шагом. Федор остался стоять, потом стегнул коня и ускакал.

Весна принесла много забот по заимкам — пахали землю, сеяли овес, ячмень, горох, сажали овощи. Ватажники работали без охоты, весна манила в дальние края на поживу, а тут приходится ковыряться в земле.

Так мыслили не только ватажники, но и их атаманы. Поэтому, как спала полая вода, распустили по ватажкам для догляду учебную полусотню, а Хлыст, Шатун и Демьян поехали проверять, успешно ли идет весенняя страда. Неждан подался в Москву за вестями-песнями, по его выражению.

Юрша всегда поражался, с какой легкостью ватажники, вчерашние мужики, грабили своего брата. Отлично зная, сколько труда нужно положить, чтобы прокормить барина и свою семью, они все ж обижали мужиков, часто обрекая их детей на неминуемую голодную смерть. В свое время Гурьян строго наказывал грабителей, но молчал, когда ватажники обирали амбары помещиков. Юрша на примерах доказывал, что грабеж бар оборачивается бедой для мужиков. Другое дело, когда ватажники брали у богачей золото, каменья — у мужика такого добра не водилось. Добивался, чтобы атаманы занимались хозяйством, выращивали для себя хлеб, а для скота корм.

Начал с того, что с полусотней учился у казаков и у пожилых ватажников, как ухаживать за землей. Заставлял осваивать все новые и новые заимки, отлично понимая, что не всем такая работа приходится по душе. Этой весной, уезжая, Демьян сказал:

— Теперь атаманы хлеб запасают. А все ж большинство не по своей воле это делает. Через два года, когда будешь сход собирать, боюсь, они припомнят это тебе.

— Ты чего-то не то говоришь! — удивился Юрша. — Мы же их хорошему научили!

— Хорошему, это верно. Но их воли лишаем, к земле привязываем. А раз так, царю легче изволить нашего брата. Подумай об этом, Юрий Василич, виноватыми мы окажемся.

Не раз о том Юрша задумывался. Ему казалось, что осевшие на землю ватажники станут казаками и произойдет примирение с государем. Он советовал хозяйством заниматься ватажкой в пять-шесть человек, которая должна прокормить себя и еще трех-четырех братьев, или отсыпать треть своего достатка атаману. Такую группу имел и сам Кудеяр. В нее входили Таисия, Меланья и Настя, Фокей да гонец Илья. Числились еще Демьян, Шатун и Неждан, но они находились постоянно в разъездах, им было не до полевых работ. Таким образом, главные атаманы были на коште его ватажки.

Разумеется, Юрша мог брать сколько угодно провианта из атамановой трети, но он не пользовался этим правом, потому что земля на заимках давала богатый урожай. Последнее время даже образовывались излишки, которые отправляли в казачьих обозах на продажу в Тулу и в верховье Оки, где строились большие города Орел и Одоев.

В тот год с посевом справились к концу апреля, на день Георгия Победоносца, в день ангела Юрия. Сургун с бабами закончил посев гороха, а Юрша распахивал рядом небольшой участок под капусту. Пройдя последнюю борозду, поставил соху в сторону, выпряг лошадь, пустил ее пастись, а сам пошел к телеге, где стояла бадейка с водой. Отсюда было видно, как вышагивал по пахоте Сургун и размашисто сеял горох. За ним Таисия и Настя, спугивая налетевшее воронье, вели двух лошадей, тащивших бороны — заделывали посев.

Сургун пошел до конца участка, снял с плеча лукошко с горохом, поставил его на краю поля и направился к Юрше. Скоро присоединились к ним и женщины. Время было близ полудня, решили перекусить.

Когда остались одни, Юрша спросил:

— Тася, родная, ты не замучилась? Какой день с утра до вечера...

— А ты? — вопросом на вопрос ответила Таисия. — Сегодня с утра за сохой сколько верст намерил?

— Так я ж мужик.

— А я — баба. Посмотри на Настеньку, она вдвое больше моего работает и хоть бы что.

Подошел Сургун и сказал:

— Кто-то на коне бежит.

Действительно, вскоре и остальные услышали конский топот. На поляну выехал казачий староста с казачонком. Юрша пошел ему навстречу. После приветствий старик ворчливо сказал:

— Не дело князю и атаману за сохой ходить...

— Когда-то ты, дедушка, говорил, что не дело князю учить воев. Помнишь? Вот теперь я не учу. Придет время и пахать брошу.

— Хитер ты, Юрий Васильевич. К делу своих приучаешь, поэтому и дружу с тобой. Хоть, знаешь, мои не одобряют, шепчутся по углам. Да мне бояться некого, прожил свою жизнь. А я к тебе по делу, князь. Крымчаки зашевелились, бают. Снизу Дона казаки уходят.

— Что делать думаешь?

— Для начала доглядчиков пошлем. От тебя пяток, кои помозговитее, одвуконь, да от меня столько же. Голова от меня.

— Когда гнать думаешь?

— Заутра. Пусть твои вечор придут, у меня переночуют. Одень их казаками. Найдешь казачьи кафтаны?

— Добро, что не обошел меня. Все будет сделано.

На следующее утро, кроме пятерых разведчиков, гонец Илья помчался по кругу со словом Кудеяра. В слове сказано, что атаманам надлежит заканчивать посев и готовиться к встрече крымчаков.

Скоро стало известно, что на Донце Северском собралась уже первая тьма татар, к ней подходят все новые и новые тысячи. Юрша послал еще одно слово: по заимкам оставить малое число ватажников на сенокос, остальным выходить навстречу крымчакам, собираться к 21 мая на реке Сосне, что повыше Ливенского поля, взять запасы на месяц.

К тому времени каждая ватажка уже имела десятки добровольцев, которых называли казачьими ополченцами. Многие кудеяровцы смотрели на них с надеждой, но были и такие, что не скрывали недоверия к затее Кудеяра.

Примерно за неделю до назначенного срока на место сбора прибыли Юрша и Демьян. Шатун приехал сюда еще раньше, но ушел в разведку с двумя сотнями ватажников. Юрша с Демьяном начали объезжать округу, где предполагалась встреча с ордой.

Перед ними лежала средняя часть страшного Муравского тракта. Во время наступления крымчаков Юрша видел этот тракт под Тулой. Это была широкая полоса земли, выбитая бесчисленной конницей, да глубокие колеи, пробитые тяжелыми арбами. Тут, в верховьях Оки, Сосны и притоков Сейма, стояли обширные острова лиственных и хвойных лесов, залегали глубокие овраги, заросшие непроходимой чащей. А между ними в яркой весенней зелени тянулась лента Муравского тракта шириной с версту. Последний большой набег крымских татар был три года назад, и тракт успел зарасти кудрявой муравой, усыпанной мелкими белыми и розовыми цветочками.

Юрша остался доволен осмотром. По лесным островам и ярам можно было надежно укрыться не одной тысяче ватажников. Всюду имелись удобные места для устройства засад, неожиданных нападений и быстрых отступлений. Наметив, где какого атамана поставить, Юрша и Демьян вернулись на место общего сбора. Тут узнали, что Шатун еще не возвращался. Решили подождать его, прежде чем разводить ватаги.

Сбор назначен на Ливенском поле. Собственно, поля здесь не было, по обоим берегам реки Сосны тянулись на много верст смешанные леса. Отсутствовали здесь и деревни. Говорят, в этих местах стоял город Ливны, да затоптали его татары. А теперь попадались лишь хутора в пять-шесть дворов. На одном таком Юрша разговорился со стариком, которого разыскали в погребе.

— Чего ж ты испугался, дедушка? — спросил его Юрша.

— Так ведь вершники...

— Мы же русские.

— Так издали не разберешь. Застучали копыта, я — в погреб.

— Ну а где другие люди?

— Так в лес подались. Татары вот-вот нагрянут.

— А ты чего ж не ушел?

— Оставили меня. С зеленей коз, лосей пугаю...

Шатун не вернулся и на следующий день. К вечеру появился его дружинник, с ним десятка два ватажников. Рассказ их был краток.

— Шли вниз на полдень вдоль реки Оскол. Татар и в помине не было. Вдруг засада! Кого посекли, кого в Осколе стрелами побили. В том числе Серегу и двух атаманов... Немногих в полон взяли, все больше раненых. Мы передом шли, нас пропустили, потому и живы остались. Вечером обратно на то место вернулись. Серегу, атаманов и кое-кого из знакомцев похоронили на берегу Оскола, супротив речушка впадает. А как прозывается речушка, не у кого спросить было.

В Тихий Кут страшным вестником Юрша послал двух ватажников.

А затем, расставив атаманов, сам выехал вперед, на реку Сейм. Разведчики каждый день приносили противоречивые известия. То тысячи приходят из Крыма, то уходят обратно. То одна-две тьмы подадутся вперед, то рассыпятся и повернут обратно. И вдруг совсем невероятное известие: татары ушли! Юрша не мог этому поверить. Он склонен был думать, что орда пошла по другой дороге. Разослал десятки гонцов от Дона до Днепра. Никаких новых известий.

Разъяснение вскоре пришло не с юга, а из Москвы. Вернулся Неждан и сообщил, что царь заключил перемирие с Ливонским орденом, и несколько полков встали под Тулой и Каширой в ожидании татар. Кроме того, князь Вишневецкий повел по Дону в низовье полтьмы, да Даниил Адашев почти тьму воинов держит на Днепре. Крымцы трухнули и подались восвояси. Но Неждана беспокоило другое: в Разбойном приказе говорили, что если отпадет угроза от татар, то часть войск пошлют в леса ловить Кудеяра.

Прежде чем найти Юршу, Неждан побывал в Тихом Куте. Там пока тихо, но все убиты гибелью Сергея. Настенька заболела, княгиня Таисия от нее не отходит. Просила передать, чтобы Юрий Васильич поберег себя.

— И еще новость из Кута, — закончил свой рассказ Неждан, — объявился Лука Мокруша. С казаками попил брагу, ночевал у своей вдовушки и исчез. Послал поискать его — ни слуху ни духу. Не к добру это. Какое твое, Юрий Васильич, решение будет, не знаю, а сотню ватажников не мешало б послать в Кут.

Собрал Юрша атаманов, повторил им Неждан свой рассказ, посовещались и решили: все, кто хочет потрясти литовских и польских панов, пойдут на запад с Демьяном во главе; кто желает заиметь коней и скот разный, пусть уходят на полдень, поведет Хлыст. Остальные расходятся по домам.

Юрша с Нежданом в сопровождении ватажек с Рясы, Раново и Воронежа решили возвращаться вместе, денек покормив коней на нетронутых лугах Сосны. Но к полудню прибежал ватажник из Тихого Кута. Верный его конь, освободившись от седока, закачался и, захрапев, повалился замертво. Рядом упал и ватажник, его еле отлили водой. Придя в себя, он рассказал, что царские вои ночью напали на Кут. Мужиков побили, баб и ребят согнали на конный двор. Сейчас рыщут по заимкам, всех хватают, ищут княгиню Таисию. Юрша стоял перед ним стиснув зубы, еле переводил дыхание. Потом спросил:

— Нашли ее?

— Пока был там, не нашли.

— Как ты сам спасся?

— Я в ту ночь за рекой у казачки ночевал. Казаков по тревоге подняли, царевым воям помогать послали. Я в лесу хоронился. В Куте и на заимках дома пожгли и разорили все.

— Откуда ты прознал, что княгиню не полонили?

— На другую ночь пробрался к моей казачке. Она все рассказала, покормила и коня дала.

— Царевых воев сколько?

— Не ведаю, князь. Тех, коих видел, сотни две-три будет.

Рядом с Юршей стояли атаманы, каждый хотел знать, откуда пришли царевы вои, какие заимки порушили. Вестник вначале отвечал на вопросы, а потом вдруг растянулся на траве и уснул.

— Пусть отдохнет, — сказал Юрша. — А вам, атаманы, готовиться в поход, уходим после обеда.

На прямом пути от Ливенского поля до Тихого Кута лежали два городка — Елец и Липецк, своей стражи там было мало, но на этот раз из-за близости татар туда нагнали стрельцов, которые перекрыли дороги. Вступать с ними в стычки в планы Юрши не входило и пришлось делать большой крюк. Однако тут новое препятствие — не знали, где есть хорошие броды через Дон и Воронеж, долго их искали. И еще оказалось, что кони без овса, на травяном корму быстро выдохлись, так что за следующий день едва прошли половину пути.

Юрша спешил, поэтому он отобрал с десяток наиболее свежих коней. В остающейся ватаге старшим хотел сделать Неждана, но тот воспротивился:

— Князь, мне нужно с тобой ехать.

— Ты что, — возмутился Юрша, — мне не веришь, что ли?

— Зачем не верить! Ты на рожон попрешь. С тобой еду. Головой Ваську назначь.

Юрша спорить с ним не стал. Собрали остатки овса и ячменя, подкормили коней и на рассвете ускакали.

К Тихому Куту подошли после полудня со стороны Польного Воронежа. Коней спрятали в овраге. Неждан посоветовал всем спать, а сам, отобрав двоих ватажников, ушел разведать что к чему. С Юрши взял обещание быть возле коней. «Я, мол, привык на пузе ползать, а тебе в новинку». Однако, когда все уснули, Юрша с Фокеем все же вышли на берег Польного и увидели на другом берегу нечто непонятное. Прямо на обрыве стояли несколько баб, стояли смирно, не шелохнувшись. Около ног одной ползал ребенок. Вот-вот может с обрыва в реку сорваться, а она стоит, как будто ничего не видит. Дальше у леса, около загона для скота, верховые туда-сюда скачут. Юрша оторвать взгляд не может от баб и ребенка. Даже из куста высунулся. Фокей его обратно потянул.

— Па-пайдем отсюда, — пропел Фокей. — Во-он царевы вои коней поят...

Дальше увидели у переправы стражу, а там, где были избы и землянки, стояли лишь обгорелые деревья.

Они вернулись в овраг как раз вовремя — Неждан собирался идти их разыскивать. Встретил сердитым взглядом, кивнул в сторону. Юрша увидел там мужика в грязной разорванной рубахе, он сосредоточенно сосал сухарь. Неждан пояснил:

— Из местных, верстах в пяти отсюда на заимке жил.

Когда мужик справился с сухарем, Неждан подозвал его:

— Как вои напали, сказывай.

— Известно как. Подъехали трое. Один с седла ногой по морде. — У мужика были разбиты скула, глаз заплыл фиолетовым синяком. — Я им: «Не ватажник я, мужик». А они мне: «Все вы тут беглые». Потом они спешились, связали меня. Пошли в землянку. Сперва женка билась, кричала, меня звала. А я что... на земле связанный... Потом вывели ее, на руках дочка ревмя ревет. Землянку подпалили, сарай тоже. Нас впереди коней погнали... На поляне у дороги народа много собрали, видать, с других заимок. Мужиков отвели в сторону и принялись рубить. Вон поранил меня мечом вот... Я убег...

— А женка где?

— Всех женок в загоне держат. А ночами вои баб к себе в шалаши таскают.

— А что за бабы на берегу?

— Их по утрам на кол сажают.

— За что?

— Непослушные небось. Супротивничают. Моя-то смирная.

— А давно ты тут?

— Почитай, пятая ночь пойдет. Я по темноте у загона держусь, одного воя придушил надысь.

Неждан громко, чтобы все слышали, сказал:

— Мы тебе, мужик, верим. Эту ночь с нами будешь. Но, ежели задумаешь сбежать, убьем. Про нас никто не должен знать. Понял?

— Чего ж не понять? Где спать велишь?

Указав место мужику, Неждан вернулся и тихо сказал Юрше:

— Осмотрел тут кругом. По дорогам разъезды гоняют. Заутро пошлем наших предупредить, чтоб шума не наделали. Ночью пойду языка брать.

— Я с тобой иду.

— Юрий Васильич, трудно будет. Реку переплывать придется, на брюхе ползать...

— Хватит! Слыхал уже! Когда идем?

— Часок отдохнуть надо.

За языком пошли вчетвером. Неждан обул лапти, двум ватажникам приказал снять сапоги, а ноги обмотать тряпками. Юрша тоже снял сапоги. Неждан хмыкнул и достал из своего мешка пару новых лаптей, помог обуться.

— Не знал, что атаман лапти с собой носит, — усмехнулся Юрша.

— Незаменимая вещь, князь. Я в лапотках неслышно подкрадусь. А за день при нужде полета верст отмерю и ничего. А мне бегать много достается.

Ночь была темная, ветреная. Лес глухо шумел вокруг. Волна на реке билась белыми гребешками, видными даже в потемках. У переправы стражники жгли костер.

Шли долго вверх по реке сперва лесом, потом берегом. Там, где река делала крутую петлю, остановились, разделись, опояски с ножами оставили на голых телах, одежду закрепили на голове. Вода показалась удивительно теплой. Вязкую тину недолго месили ногами, а потом поплыли — с глубиной вода похолодела. У того берега пришлось долго плыть по течению вдоль неприступного обрывистого берега.

По лесу шли гуськом след в след, чем ближе подходили к загону, тем медленнее. Там и здесь десятки царевых воев спали у потухающих костров. На опушке и полянах кормились кони, коноводы лежали рядом. Любого из них ничего не стоило взять, но Неждан успел шепнуть: «Коновод ничего не знает».

Подползали к одному, к другому костру, воины спали кучно. Отползли. Неждан тихо — Юрше:

— Пойдем брать...

И вдруг совсем рядом прозвучал сонный голос:

— Ты чего, Васек?

Васек что-то пробурчал в ответ. Тот, который спрашивал, поднял голову, огляделся. Но ни вскочить, ни крикнуть он не успел. На него набросились втроем, оглоушили. Шорохи и глухие удары длились секунды, и вновь только шумел ветер да поскрипывали качающиеся сосны.

Полоненного взвалили на спину. Первые сто сажен пути вблизи костров шли долго: несколько шагов сделают, остановятся, прислушаются — нет ли погони. Потом пошли смелее. Ватажники, которые поочередно несли на спине пленного, тихонько поругивались:

— Ну и здоров битюг! Такого далеко не унесешь.

Сделали небольшой привал. Неждан занялся воем, тот скоро пришел в себя, дальше его повели. Ушли версты за две, остановились у ручейка, напились, развели костер. Вынули кляп изо рта пленного, дали попить. Неждан обратился к нему:

— Как звать?

— Авдеем.

— Кто привел вас? Кто голова?

— Воевода Нарышкин да полутысячник Бляхин.

— Бляхина Мироном звать? — спросил Юрша. — Из Разбойного он?

— Полутысяцкого Мироном вроде называли. А откуда он — не знаю. Мы из Тулы все.

— Много вас?

— Наших две сотни. Да с воеводой из Москвы много сотен пришло. Там, кажись, стражники из Разбойного есть.

— И что, все здесь, в лесу да в загоне?

— Не. Тульских тут в лесу мало, больше — на дорогах стоят. В загоне московская полусотня. Остальные по заимкам ходят, завтра вернутся.

— Смотрю, Авдей, ты все знаешь. Откуда?

— Я сотника гонец. Днями при воеводе нахожусь.

— Зачем воевода с войском сюда пожаловал?

— Кудеяра ловить. Привел нас сюда царский кат Мокруша.

— А, Мокруша! Как же он собирается Кудеяра поймать?

— Мокруша головой ручался, что Кудеяр сам придет, если его женку взять. А ватажники Кудеяра далеко, к татарам ушли.

Юрша не выдержал:

— Поймали жену Кудеяра?

— Не. Тут была, а куда делась — неизвестно. Вот и ищут ее повсюду.

— А баб на берегу за что казнят?

— Боярин сказал: пока не поймают Кудеяра, каждый день будут на кол сажать.

— А полоненных у вас много?

— С ребятишками да со стариками побольше сотни будет, да мрут они.

— Войско еще идет на подмогу к воеводе?

— Не. Сами уходить собираемся. Воевода избил Мокрушу, что Кудеяриху не поймали. Теперь его на ночь вяжут, боятся, как бы не сбежал.

Еще несколько вопросов задал Неждан и, вздохнув, сказал:

— Ну, не обессудь, Авдей. Многое мы от тебя узнали, но, сам понимаешь, не нужен ты нам теперь.

— Понимаю. Руки-то освободи, перекреститься чтоб. — Пока ватажник распутывал веревки, Авдей спросил: — Сами-то кто будете? От кого смерть принимаю?

— Вот он — Кудеяр, я товарищ его.

— Ой-ей-ей! Гибель воеводе и всем нашим!

— Ладно, молись! — Один из ватажников вынул нож.

Юрша остановил его:

— Подожди. Вижу, Авдей, ты смерти не боишься. Сделаешь для меня одно дело, Богу за тебя буду молиться.

— Еже в моих силах, почему не сделать. Только дозволь спросить: правда, что ты князь и государю нашему братом доводишься?

— Вроде бы так, — Юрша подошел к вою.

— Вон ты какой! — удивился Авдей. — Говори, все сделаю!

Неждан забеспокоился:

— Чего удумал, Юрий Васильевич?

— Сейчас услышишь, дорогой друг. Давайте присядем. А вы, ребятки, — обратился Юрша к ватажникам, — к костру ступайте отдохните. Расскажи, Авдей, как вы к нам сюда шли.

— Как? Вышли из Тулы, по Дону спускались. Потом переправились, на какие-то болота вышли.

— Рановские?

— Во, во, Рановские. Мокруша указал: там Кудеярово гнездо. Выжгли все. Торф там, огнем полыхал, дыму!

— А люди, что там были?

— Что люди... Каких побили, какие в огне остались. Баб... тех взяли, вои побаловались...

— И ты баловался? — не выдержал Неждан.

Авдей впервые ответил сердито:

— А я что? Аль не мужик?

— Так баб с собой и гнали? Иль отпустили?

— Отпускать воевода не велел, женки татей... Хоронить времени не дали... Потом пришли на реку... Дай Бог памяти...

— Ряса.

— Правильно, Ряса. Там тоже... Царев приказ — не щадить татей и всех ихных...

— Сколько побили? Сотню, больше?

— Никто не считал, может, и больше.

— Да! — Юрша помолчал какое-то время. — Спаси Бог тебя, Авдей, что не выгораживал себя. Теперь слушай. Я тебе сохраню жизнь, отпущу, ежели ты передашь мое слово воеводе Нарышкину. Придется запомнить, слово долгое. Сумеешь?

— Не раз приходилось. Говори.

— Воеводе Нарышкину слово от бывшего стрелецкого сотника Монастырского Юрия, ныне Кудеяра. Я, Кудеяр, готов по доброй воле сдаться в твои руки. Для того сегодня до полудня прибуду с десятком дружинников на луг перед загоном. Поручительством мне будет твое высокое слово в том, что из загона будут отпущены все полоняне, а новых брать не будешь; что не будет задержана моя дружина, что войско прекратит разорять и убивать поселян и немедленно отойдете к Туле. Предлагаю принять эти условия до полудня. Вечером подойдут мои ватаги и будет поздно. Если ты эти условия выполнишь, тебя кудеяровцы преследовать не станут — такова моя воля. Считаю, что ты принял мои условия и даешь свое крепкое слово, если утром не будет очередной казни, а казненных снимешь с кольев, всех полонян отпустишь из загона на берег Польного, а твои войска к полудню будут построены для похода. И последнее: твоя стража не должна нас искать. Утром приедем открыто, с сопелками. Через переправу пропустят меня с малой дружиной. Сдамся твоим людям на лугу перед загоном, потому один из них должен знать меня в лицо.

Пока Юрша говорил, пока повторял Авдей, Неждан дергался и порывался остановить его. Потом махнул рукой и ушел. Но вскоре Юрша позвал его:

— Вот Авдей сомневается, воевода может не поверить слову. Нужен ему знак Кудеяра.

— Не поверит и хорошо. Придут наши, мы у него на заднице знак Кудеяра вырежем.

— Ладно. Принеси бересту, накарябаю. А ты, Авдей, повтори еще.

Возвращались молча, Неждан не возмущался, он не произнес ни слова. Только уже в овраге сказал коноводу:

— Коням торбы одень, чтоб не ржали. Вои ночью могут пойти нас искать.

На это ответил Юрша:

— Ночью не пойдут. Я велел Авдею вернуться в лагерь на заре.

— Могут, ежели убиенного найдут.

Неждан сказал и устроился спать. Коновод, взяв торбы, ушел к коням. Юрша прилег на мягкий многолетний слой хвои, поросшей чахлой травой. Ощутил, что ветер затих, сеет мелкий дождик, а сюда под могучую ель изредка пробиваются крупные холодные капли. Только сейчас понял, что сухой кафтан надел на мокрую рубаху, которая неприятно холодила тело. Но эти неудобства не мешали радости, которая охватила его. Как же не радоваться! Таисия спасена... Да иначе и быть не могло, недаром Сургуна считают колдуном... А он сам этой ночью принял очень правильное решение, которое нужно было принять давно, меньше б пролилось крови, а ежели б и пролилась, то не по его вине!

Словно угадав его мысли, подал голос Неждан:

— Твое решение, князь, предательство дела Кудеяра! Нож в спину! — Юрша даже опешил. А Неждан продолжал: — Воеводишка добился своего: не потеряв ни одного воя, возьмет тебя в полон! Ты пожалел баб? И мне их жаль. Но, сдавшись, ты не воскресишь их, да и других не спасешь. Казнили нашего брата и будут казнить! А вот Кудеяра Юрия Васильича, старшего брата царя, ты погубишь навсегда! Похоронишь надежду простого народа, обездоленных. Кудеяр умрет вместе с тобой, останутся только разбойники, тати!

— Ты все сказал? — удивительно спокойно спросил Юрша. — Тогда ответь: прислал бы сюда царь столько войска, если бы тут был просто Кудеяр, не Юрий Васильевич?.. Молчишь? Значит, понимаешь, что не прислал бы. Атаманов много на Руси, а государь гоняется за одним Юрием Васильевичем. Дорогой Неждан! Хоть ты и обозвал меня и предателем и трусом, но сердца на тебя не имею, сам ты не веришь своим словам. Знаешь, что напугать меня трудно. Я страшусь пытки, но иду на нее ради спасения тысяч ватажников и их жен. Конечно, когда подойдут наши, мы разгромим воеводу Нарышкина. Но тем самым насторожим царя Ивана, покажем ему нашу силу. И вот тогда царь будет готов заключить мир с кем угодно — с Польшей, с Литвой, с Девлет-Гиреем! Отдаст искони русские города, чтобы высвободить свои полки и бросить их против своего старшего брата! Сюда придут тысячи, десятки тысяч воев. Весь этот край будет выжжен, вытоптан, залит кровью! Вот этого я действительно боюсь. Вот это будет настоящее предательство обездоленных, которые бегут сюда от своих угнетателей!.. Молчишь?.. Я не верю, что ты уснул, а вот мне нужно уснуть, набраться силы, чтобы завтра... нет, уж сегодня смело смотреть в глаза этому лицедею Мокруше... и Мирону из Разбойного... Нужно уснуть... — Юрша несколько раз глубоко вздохнул, так он всегда делал, когда требовалось освободиться от дум, и скоро уснул.

Проснулся, он оттого что его крепко схватили за руки и ноги, прижали к земле. Открыл глаза и не поверил, показалось, что видит сон — из сумрака над ним склонились лица его ватажников! Из его ножен вытащили саблю, из-за пояса взяли нож, распутывали веревку, собирались вязать. Он наблюдал, не оказывая никакого сопротивления. Позволил поднять себя и поставить на ноги. Как можно спокойнее спросил:

— Что вам надобно, ребята?

Ответил Неждан:

— Хотим тебя спасти, князь.

— Спасти?! Каким образом?

— Увезем...

— Вон что! Гора с плеч! Мне почудилось, что золотые ефимки прельстили и тебя, Неждан.

— Ефимки ты воеводе Нарышкину даришь. Вяжите!

— Подождите! Слушай, Неждан, ну увезете вы меня. А потом что будете со мной делать? На цепь меня не посадите, а так ведь я все равно уйду. Я никогда не изменял своему слову...

— Со временем ты поймешь, князь, что принял худое решение. На кругу не одобрят тебя. Вот я и...

— Согласен, на кругу поступят иначе — повесят меня, и все. Отпустите руки, ребята. Оружия у меня нет, бежать некуда. Вот так. Ну и что все-таки ты со мной собираешься делать? Круг будет не скоро.

— Увезу тебя, князь, от греха подальше. Согласись, ведь не раз мы спасали тебя от рук палача.

— Тоже верно. Ты меня увезешь. Рассерженный Нарышкин посадит на колья еще с десяток баб и ребятишек, выловит и прикончит еще с сотню мужиков... Впрочем, тебе чужой крови не жалко.

— Напрасно ты так, князь! Тебя увезем, а ватажников встретим, я с ними вернусь и потреплем воеводу.

— Да, он тебя ждать будет! Вот что я скажу, Неждан. Спору нет, ты хороший доглядчик, но плохой вой. Меня атаманом поставил круг, только он может меня снять. А ты своей волей хочешь меня отстранить. Если так поступать другие станут, победы никогда не будет!

— Я не отстраняю, я удерживаю тебя от дурости!

— В чем мой поступок дурной? Что я хочу спасти невинных баб и детей?! Жен моих товарищей, ватажников. Наконец, я избавлю от смерти не одну сотню русских людей! И чем? На кон поставлю одну свою жизнь! Нет, по-твоему, Неждан, не будет. Я еще большой атаман, Кудеяр. Эй, подать мою саблю и нож!

Неждан рванулся:

— Не давай! Он...

Неждана схватили ватажники. Юрша принял саблю и сказал:

— Ты, Неждан, поднял на меня руку, но я не стану наказывать тебя. Вы, ребята, поняли, почему мы поссорились с Не- жданом? Отпустите его. Царь Иван приказал убивать ватажников, их жен и детей до тех пор, пока не поймают Кудеяра. Уже погибли сотни людей, сотни еще погибнут. Если мы перебьем этих воев, царь пришлет еще в десять, в сто раз больше. За ватажниками будут гоняться и убивать. Поля порастут бурьяном, люди озвереют. Они сами поймают виновника своего горя — Кудеяра и выдадут его царю. Я не хочу, чтобы так случилось. Кудеяр пойдет и сам сдастся. Так вот, Неждан, на меня обижаться не нужно. Каюсь, Неждан, к стыду своему, я многажды поддавался уговору, шел против самого себя, и каждый раз получалось худо. Вот: Гурьян, Сургун да и ты уговорили меня на большой поход. Противился я, но сломался, начал думать об этом, готовить себя и людей. Однако во время осады Лебедяни убедился — большой поход разольется половодьем крови. Сейчас в другом убежден — единственный путь Кудеярова братства в казачестве. Понимаю, что братство расколется, часть уйдет в леса, этого миновать нельзя. Ты хорошо знаешь, что и сейчас многие ватаги на разбойные смахивают. Мне не удалось увидеть кудеяровцев казаками, это большое дело придется доводить тебе, Демьяну, другим без меня. При мне государь не даст вам покоя. Я сдаюсь, чтоб принести пользу делу, сохранить, может быть, тысячи жизней!

— Значит, Юрий Васильевич, это твое окончательное решение?

— Да. Окончательное и бесповоротное.

— Говорить ты мастер: ребят, я вижу, ты уговорил. Тогда я ухожу.

— Подожди. Обо мне разговор окончен. Теперь о вас. Воевода может слукавить, тогда все, кто пойдет со мной, примут смерть. Всякий, кто испугался, пусть уходит с Нежданом. На них зла иметь не буду. Неждан, бери мою охрану, пусть она тебе служит верой и правдой, как служила мне.

Дружинники зашептались, вперед подался старший:

— Князь, мы служили и будем служить тебе. Потребуется, станем биться насмерть!

— Спаси Бог вас! Однако, Неждан, где Фокей?

— Он сопротивлялся, пришлось связать. Вон он.

Фокей шел помятый, на кафтане трава и хвоя, под глазом синяк. Юрша обнял его.

— Благодарствую, друг мой! Теперь прошу выполнить последнюю просьбу. Вот моя сабля, передай ее главному атаману, который будет после меня. Держи!

Фокей недоуменно покрутил саблю перед глазами, но вдруг передал ее дружиннику и, подбежав к Юрше, упал на колени:

— Ни-и пойду! С тобой!

Юрша поднял его, поцеловал в губы:

— Ты должен идти с Нежданом. Я прошу тебя, и ты выполнишь мою просьбу. Найди Таисию и верно служи ей. Иди. — И он еще раз поцеловал Фокея. Тот пошел прочь, заливаясь слезами и покачиваясь.

— Давай и с тобой попрощаемся, Неждан. Много мы с тобой соли съели вместе. Теперь прощай.

Они обнялись. Неждан, взяв Юршу за руки, вымолвил:

— Жаль мне тебя, Юрий Васильевич! Вот как жаль, хоть в пору не уходить, остаться здесь.

— И мне себя жаль, да толку-то что. Оставаться здесь нельзя. Иди и выполни мою последнюю волю — удержи ватажников. Пока я тут, не даст вам Иван покоя. И еще одно, заветное: разыщи Таисию и проводи ее в Литву. Туда из Руси многие бегут. Денег побольше дай, Сургун знает, где взять. Все. Ступай. Вам затемно нужно подальше уйти. Прощай!Неждан и ватажники сели на коней и с места взяли в карьер. Топот копыт постепенно удалился и затих. Юрша и оставшиеся с ним дружинники стояли и не замечали, что пошел дождь...

Мать Агния, настоятельница Суздальского Ризоположенского девичьего монастыря 15 августа в день Успения Пресвятой Богородицы после ранней обедни сидела в своей горнице и, листая толстую приходно-расходную тетрадь, тихонько напевала псалом «Поняв тебя, возлюбила, о Господи!». В дверь тихо постучали. Она не услышала. Постучали громче. Мать Агния прикрыла тетрадь и разрешила войти. В двери показалась монашка, сгорбленная вопросительным знаком, звонким голосом объявила:

— К тебе, матушка, странница.

— Зачем я ей? Покорми сама.

— Не, матушка, от пищи отказалась. Говорит, срочная нужда до тебя.

— Делать им нечего! Ну, зови. — Агния положила тетрадь в ларец и щелкнула замком.

Вошла стройная женщина в темном одеянии, платок закрывал большую часть ее лица. Она быстрым взглядом обежала светелку, истово перекрестилась на киот, поправила платок, открыв лицо, и, сложив руки, с поклоном подошла под благословение. Бережно приложившись к руке настоятельницы, затараторила:

— Многие лета здравия желаю тебе, матушка Агния, благодетельница наша. Я многогрешная служительница архиерейского подворья Матрена.

— Наслышана про тебя, Матрена. Садись вон и выкладывай, с чем пожаловала.

— Я, матушка, постою, не барыня. А к тебе тихонько, вишь, загородилась, чтоб не узнали. Ненароком услыхала кое-что. Ну и потихоньку к тебе...

— Брось врать, Матрена. Без благословения владыки ты шага не ступишь. Так здоров ли владыка Евлампий? Дай Бог ему многих лет жизни!

— Здоров, здоров, матушка. Твоя правда, прислал меня владыка, запамятовала я, грешница. Тебе здоровья желает и процветания обители. И велел он сказать: у тебя схимница Тавифа затворницей живет. В миру ее звали боярышней Таисией. Так вот, слух был, что сбежала она у тебя. — Матрена нахально посмотрела в лицо настоятельнице, но та только усмехнулась. Она продолжала: — И дошел этот слух до государя нашего Иоанна Васильевича, да продлит Господь его годы! И распорядился государь отозвать из Ливонии, из войска государева боярина Афанасия, родного брата Таисии. Так что он вскорости будет тут. Вот об этом и приказал владыка уведомить тебя.

Агния слушала Матрену со скучающим видом, даже зевнула раза два. Когда та бросила тараторить, спокойно сказала:

— Спаси Господи владыку за доброе отношение ко мне, грешной. Только сомневаюсь я, чтобы государя нашего, занятого заботами о государстве и войне с нечестивыми, интересовали какие-то схимницы. Может, ты путаешь чего, Матрена?

— Вот тебе крест, матушка! Как есть все сказала. А еще страшное болтают. Дозволь на ушко скажу?

Настоятельница выслушала шепот до конца, потом, отшатнувшись, изобразила на лице возмущение:

— Врешь, негодница!

— Истинный Господь, матушка! Вот те крест!

— Людно, не божись, не гневи Господа!

Поболтав еще о том о сем, Матрена ушла, спрятав на груди подарок игуменьи — платок сатиновый в синий горошек.

Как только за ней захлопнулась дверь, Агния неузнаваемо изменилась, бросилась к киоту, упала на колени и громко взмолилась Господу, обливаясь слезами. Затем, кряхтя, поднялась, вытерла ширинкой лицо и повелела вызвать келарею, мать Ираиду. Они долго шептались, потом вместе молились. Мать настоятельница тут же приказала запрячь тележку и укатила во Владимир.

Возвратилась она на второй день к вечеру. Встречали ее сестры во Христе и Ираида. Под руки повели в светелку, раздели, руки-ноги помыли, помассировали, в постель уложили. Пока сестры приносили, уносили то одно, то другое, Агния поведала, что владыка владимирский жив-здоров. Просил у нее совета: посылать ли молоденького попа в церковь Святого Гавриила. Посоветовала послать постарше, постепеннее. Больно тут монашек молодых много да белиц, как бы греха не вышло, искушение велико.

Ираида, в свою очередь, рассказала, что ячмень на косогоре убрали вокруг, по семи четвертей вышло. Акулина-белица опять провинилась — до полночи на селе задержалась. Келарея предложила:

— Может, выгнать ее, негодницу?

Матушка Агния не согласилась:

— Гнать нельзя. Куда денется? Ни кола ни двора, ни родственников. Непотребной девкой станет. О Господи, прости наши прегрешения. Наказала ее?

— А как же! Два часа молится после дневной работы.

— Мало, Ираидушка, ой как мало. Нужно бы в подвал ден на пять, на одну воду, вот дурь и сошла бы.

— Матушка, работы много. Зимой припомним...

Настоящий разговор начался, когда сестры ушли. Ираида села поближе к кровати, наклонилась к настоятельнице голова к голове.

— Как же там, матушка?

Агния про свои растрясенные чресла забыла, на локти поднялась, горячо зашептала:

— Пришла это я к отцу Тихону, бухнулась ему в ноги и во всем покаялась. Он сделал вид, что ничего не знал, не догадывался. Такой гордый! Принялся меня бранить, даже ногами топал. Кричит: «Все жадность твоя несусветная! Боялась, что государь вклад отберет!» А я в слезах твержу: «Бес попутал!» А он: «В подвал тебя за такие дела надо!» Я молю: «Спаси, отец родной! Не допусти до гибели!» А он еще пуще гневается...

Ираида прервала настоятельницу:

— Чего ж он злобствовал? Ежели начнут всех трясти, ему не меньше нашего достанется! Память ему отшибло; что ль?

— Все он помнит. Надоело мне его слушать, встала я с пола да и напомнила ему, как он пять годов назад мне грехи отпускал. А потом от меня двух поросят да три воза хлеба принял. Сразу успокоился, за стол посадил, квасом угостил. Начал про брата Таисии выспрашивать. Я все, что знала, выложила. Он заметно повеселел, когда узнал, что Афанаска государевой опалы опасался за царевича Дмитрия. Мне настоечки принес. Начал про Таиску расспрашивать. Я от него ничего не утаила, только о государевом грехе умолчала, язык не повернулся. Да, видать, он сам догадался. А потом, как сказала, что тот сотник стрелецкий будто бы Кудеяром стал, он опять на меня зашумел, начал мою безмозглость поносить. Сказал, что про Кудеяра ничего не слышал. А в конце беседы такой совет дал: встретить Афоньку, ублажать всячески, а потом схимницу показать. Тем временем его, Тихона, вызвать. Ежели начнет Афоня сомневаться, он сам с ним побеседует и все обойдется.

Опять Ираида перебила:

— А может, к тому времени она преставится.

— Сказала я ему это. Он пуще прежнего на меня напустился. Тут такое, говорит, подымется! Владыка вмешаться может! Наказал кормить как следует да и лекаря привести. Во какие дела, Ираидушка! Пошли ему рыбки хорошей да окорочка копченого. Да не жадуй!

Боярского сына, жильца Игната Нарышкина, почему-то жаловал государь. Таскал за собой, ездил в его угодья на соколиную охоту. Во время походов на Казань назначил его в царский полк и держал при себе. Нарышкин был лет на десять старше государя, но старался казаться ему ровесником, охотно участвовал в злых выходках царя.

После победы над Казанью государь вдруг охладел к Нарышкину. А тот не выпячивался. Все поставы аккуратно исполнял. Государь в Кремле, он тоже там, где-нибудь в задних покоях. Государь уходит в поход, Игнатий уезжает в поместье.

А в день Мироносицы, что выпал на 22 июля, как нарочно попался царю на глаза. Тот обрадовался:

— А, воевода Нарышкин! Ты никак от меня хоронишься? — И вымолвил: — Вот его и пошлем головой Кудеяра ловить. Поймаешь татя, награжу.

Государь ушел, а Нарышкин в Разрядном приказе грамоту получил на три сотни воев из Тульского ополчения, а из Разбойного — Мирона Бляхина с молодцами.

В Туле произошло самое удивительное: проводником по разбойным местам оказался Мокруша, беглый царев кат! Нарышкину чудились засады всяческие, беглый кат вызвал подозрение. Он решил попытать его, но Бляхин воспротивился. Состоялся скоро с ним разговор. Мокруша перед воеводой держался смело, отвечал уверенно, что укрепило подозрение Нарышкина. Бывший кат рассказал, что основные силы ватажников ушли на Муравский тракт. Кудеяр собирается встретить и потрепать крымчаков, а потом будто бы хочет прийти к государю с повинной. И ему, Мокруше, доподлинно известно, что в воровских поселениях ватажек нынче нет. Он знает все заимки и знает, где искать Таисию. Схватить там ее проще простого.

— ...И вот животом клянусь, — продолжал Мокруша, — как только Таисию изловим, князь Юрий сам придет...

— Какой он тебе князь! — оборвал Нарышкин. — Он тать татей!

Разумеется, воевода не поверил заверениям Мокруши. Но вот уже седмицу они в Кудеяровом логове, порубили, покрушили много чего, а ведь взаправду, воев всего десятка два встретили, а то все старики, бабы да ребятишки. Правда, Кудеяриха пока не попалась, хотя все пытаемые в один голос говорят, что она где-то тут. Однако задерживаться в этих местах проку нет — вот-вот вернутся ватажники. По настоянию Нарышкина Бляхин разослал гонцов с приказом: всем заставам на Успенье уходить в городок Лебедянь. И вот на тебе — вдруг Кудеяр решил сам сдаться! Уж не подвох ли какой готовит!

Ранним утром в просторном шатре Нарышкин сидел на походной постели, накинув на плечи кафтан. Ближе к выходу стоял на коленях Авдей, около него два воя, сабли наголо. Быстро вошел Бляхин. После приветствий сел на скамью около постели воеводы. Нарышкин, изложив суть дела, показал бересту. Бляхин спросил Авдея:

— Этот тать по виду-то каков?

— Облика не рассмотрел, темно было, а костер слабый. Роста среднего, в плечах пошире тебя. Кафтан и колпак простые, мужицкие, в лаптях...

— В лаптях?! — удивился Мирон. — Дожил сотник! Такой чистоплюй был!

— Он в лаптях, а у других ноги тряпками обмотаны — они среди костров ходили. Татя от других не отличишь, а вот голос у него звонкий, слова чисто выговаривает...

Поспрошали Авдея еще о том о сем. Мирон, распаляясь, кричал:

— Ты знаешь, что с тобой сделаю! Упустить такого вора! — Авдей удивленно посмотрел на него, но отвечать не стал. — Чего молчишь? С живого шкуру сдеру!

Нарышкин остановил его:

— Погоди, Мирон... Потом решим, что с ним делать. Отведите да глядите, чтоб не сбежал... А ты, Мирон, чего расшумелся? Твоя ж вина, что тати по лагерю гуляют! А шумишь... О деле говори. Будем верить или как?

— Послать стражников и выловить всех!

— Тебе известно, сколько их?

— Много не будет! Все дороги перекрыты.

— Может, ты знаешь, где искать их? Брось ерепениться, Мирон. Скажи твое решение: уходим сейчас или, готовые к походу и бою, ждем до полудня?

— А полонян отпустишь, да? Чего молчишь?

— Ладно. Мое решение такое: принимаю условия бывшего сотника, ежели все выйдет, половина золота за его голову твоя. Тебе готовить войско и выводить. Авдея отпустишь в его сотню. За охрану войск сам отвечаешь. Баб с кольев снять. Иди.

В Тихом Куте главный выгон для скота простирался от загона до Польного Воронежа. Скот ватажников вои какой побили, какой разбежался. Теперь в загоне содержались полоняне.

Близ полудня два десятка воев с пиками выгнали из загона на берег реки баб с ребятишками да стариков, ни одного мужика тут не было — всех перебили раньше. Пленники сбились в кучу, с ужасом глядя на трупы баб, снятых с кольев.

Только воевода Нарышкин выехал к отряду, как прискакал гонец с вестью, что в лесу у переправы замечены восемь татей, и тут же с той стороны раздались звуки дудок. Показались ватажники. Остановились они саженях в пятидесяти, дудки затихли, один, безоружный, отделился от группы и, сдерживая коня, медленно поехал к воеводе. Ему навстречу выехали Мокруша и Бляхин.

Над выгоном наступила тишина, нарушаемая только цоканьем копыт да гвалтом птиц на деревьях. Юршу — это был он — Мокруша узнал издали и заулыбался, а подъехав ближе, сказал:

— Вот где довелось увидеться, Юрий Васильевич!

Юрша, не взглянув на него, продолжал приближаться к воеводе, остановился саженях в трех и громко произнес:

— Твоя взяла, воевода Нарышкин. Перед тобой Кудеяр, Юрий Васильевич. Скажи: пусть полоняне уходят.

Нарышкин молчал. Юршу окружила охрана, ему связали ноги под брюхом коня, скрутили руки назад. Он безучастно смотрел перед собой, однако, почувствовав, что узлы на руках затянуты слабовато, повернул голову и встретился со скорбным взглядом старого ратника, вязавшего его: видать, сочувствовал он Кудеяру, жалел его.

Воевода тронул коня. Мокруша, взяв уздечку коня Юрши, поехал за ним. Сзади послышались вопли. Кудеяр оглянулся: на поляне царские вои, как мясники, кололи и рубили полонян.

— Воевода! Твое ж слово! — с отчаянием вскрикнул Юрша, но Нарышкин даже не повернул головы. Кудеяр застонал: — На чье слово положился! Дурак я, дурак!

Он рванулся в седле и почувствовал: узел на руках ослаб, а в следующее мгновение веревочная петля развязалась. Мокруша вел коня Юрши слева. Сабля его совсем рядом... Юрша, перегнувшись, выхватил у него саблю и всю силу вложил в удар — голова ката покатилась, а он еще несколько секунд продолжал сидеть в седле без головы.

Юрша перерезал уздечку и, направляя коня ногами и движением тела, рванулся вперед к Нарышкину. Воскликнув: «Это тебе, сволочь!» — ударил саблей воеводу по шее, туда, где не было кольчуги. Тело его завалилось набок. Сотник Бляхин, услыхав крик, с ужасом оглянулся на Юршу, как на выходца с того света. Стегнув коня, завопил: «Взять его!» — и помчался наутек. Кудеяр саблей кольнул своего коня в круп и устремился следом. Бляхин, припав к гриве коня, панически нахлестывал его плетью. Но вот он уже рядом, Юрша всю свою злость и отчаяние вложил в удар по спине, сабля заскрежетала по кольчуге. Вторым ударом по шлему он выбил Мирона из седла.

Теперь нужно было защищаться самому — со всех сторон его окружили храпящие кони стражи. Последнее, что Юрша увидел, были спешащие ему на помощь ватажники.

Налет отчаянных кудеяровцев стражники отбили, но за этой горстью могли появиться сотни, потому царевы вои спешили. Десятникам было приказано порубить лица всем убитым кудеяровцам. Захватив с собой только трупы начальных людей, они ускакали. На выгоне осталась груда тел, слышались еще стоны и проклятия, которые постепенно затихали.

Между трупами бродили заседланные кони...

Ближе к вечеру, когда стало ясно, что царев отряд ушел, на выгон стали собираться казаки и их жены из поселения, надеясь поживиться на поле брани. Наступал тихий вечер, небо очистилось от туч, оранжевая заря полыхала над лесом.

Прискакал с группой ватажников Неждан, разослал в разные стороны караулы. Кудеяровцы вместе с казаками и бабами стали в груде тел искать своих. Лица многих были так изуродованы, что не узнать. Нашли восемь трупов, по кафтанам определили, принялись гадать, кто из них князь Юрий. Вспомнили: у него не должно быть ножен от сабли. Таких оказалось пятеро. На одном была одета кольчуга мелкого кольца. Разожгли костер, обмыли разбитое лицо, приосмотрелись — вроде бы он. А может, не он?

Вырыли три больших общих могилы. В первую положили Кудеяра и семь его дружинников. Другую заполнили телами иных ватажников, третью — порубленными полонянами.

Бросив в могилы по горсти земли, Неждан, а за ним увязался и Фокей, отошли в сторону и опустились на траву — они так устали, что ноги не держали. Неподалеку кто-то застонал и попросил напиться. Неждан присмотрелся: прислонившись спиной к дереву, сидел бородатый человек в кафтане царского воя. Тот прерывисто заговорил:

— Вижу, ватажники вы... Христом Богом прошу, дайте воды, жжет...

Фокей тяжело поднялся, протянул сулейку с водой раненому. Тот пил долго и жадно.

— Ой как хорошо!.. Теперь и помирать можно... Кишки мне ваши выпустили. Вот, они под рубахой... Хоть попил...

Неждан хотел потихоньку уйти от умирающего. Но он продолжал:

— Смотрел я, как вы кого-то искали. Понял — князя Юрия... А его нет тут... Надежно привязал...

— Кого ты привязал? — спросил ошеломленный Неждан.

— Когда князь сдался... я ему ноги под брюхом лошади... крепко привязал... А вот руки ослабил на погибель себе... Князя, известно, порубили, но упасть он не мог... конь его вынес... в лесу ищите... — Ратник говорил все тише и тише, а вскоре затих совсем.

«Бредил, видать, тот вой, — решил Неждан, — князь в могиле лежит». Фокей же затих, думал что-то свое.

Тут Неждан обратил внимание на необычную тишину на выгоне. Они быстро вышли из-за кустов и сразу увидели женщину, идущую мимо могил, бабы ей низко кланялись, ватажники снимали колпаки. «Таисия!» — догадались они.

Таисия остановилась около могилы и спросила:— Тут?

Рядом идущая баба пояснила:

— Тут, княгинюшка, тут. Он и семь его дружинников.

Таисия сорвала с головы темный платок, растрепала волосы и беззвучно упала на могильный холмик, раскинув руки. Шедшая с ней рядом баба встала на колени, ватажники отошли в сторону. Неждан, потупившись, мял в руках свой колпак. Таисия лежала долго. Тут Неждан заметил, как из кустов вышел человек, то был Сургун. Они вместе подняли Таисию и отнесли в лес. Сургун дал ей понюхать склянку, потер виски... Та вздохнула. Сургун тихо прошептал:

— Все ладно, княгинюшка. Теперь полежи, отдохни.

Неждан и Сургун потихоньку ушли. Вернулись они через полчаса. Сургун вел в поводу двух коней. Таисия сидела рядом с бабой, которая ей рассказывала, что видела своими глазами, как Кудеяр хотел спасти их баб и ребят и отдал жизнь за них. Вечная память ему! Таисия поцеловала бабу на прощание, Сургун помог ей сесть на коня. Она кивнула и уехала.

Казачий атаман, встретив Неждана, сказал, что царевых воев они похоронят завтра. Люди устали, валятся с ног.

— Хорошо, — согласился он. — Собирай всех, слово скажу, — и обратился к уставшим людям, хмурые лица которых освещались сполохами догорающих костров: — Казаки! Бабы! Мы жили рядом и не ссорились. Теперь наступили другие времена. Утром мы уйдем из этих мест. Возможно, нас будут искать. Ежели кто из наших заблудится и к вам попадет, не обижайте, и мы ваших обижать не будем. Как нас найти, умный догадается, а дураков у нас и своих хватает. Осенью тут забредут наши урожаишко собрать. Ладно будет, ежели ваши не заметят их. Но это я все так, без моего слова всем ясно, что к чему. У меня ж к вам, казаки, и к вам, бабы, во какая просьба. — Неждан снял колпак и поклонился до земли. — Христом Богом прошу и всеми угодниками — никто из вас не знает, чья баба на могилу приходила. Мало ли кто мог прийти. Прошу ради вашего спокойствия и за ради нашей пользы. Уразумели? Вот и ладно. Прощения прошу, ежели виноват.

Ночевать решили подальше от выгона. Пока ватажники собирались, Неждан объяснил атаману Ковше:

— Уходи сперва на Рясы, а там посмотришь сам. Демьяну и Хлысту гонцов пошли, может, подождешь их. Я же ухожу с княгиней, выполню волю Юрия Васильевича, провожу ее в Литву. С собой беру пятерых самых что ни на есть надежных ватажников и Фокея. Любил его князь, вот пусть теперь княжне послужит...

Фокей же вдруг замычал что-то, замахал руками, слезы выступили на его глазах. Потом, поняв, что его не понимают, нараспев протянул:

— Оста-авь меня тут. Князь Юрий не п-погиб! Я... б-буду е-его и-искать... П-пока н-не найду живого или мертвого...

Неждан протянул Фокею сулею:

— Испей, дорогой, легче будет. Да... А все ж князь наш похоронен... — И, повернувшись к атаману Ковше, добавил: — Саблю Кудеяра у него возьми, Демьяну отдашь. А завтра перед отъездом разошли ребят посмотреть коня князя. Приметный он — левое ухо порублено давно еще. — Хотел что-то добавить, но задумался. Потом закончил: — Может, веревки какие на стременах будут... Да вели ребятам язык за зубами держать, может, придется повременить с отъездом. Ну, будь здоров.

Утром стало известно: коня князя поймали на заимке дурочки Веселы, на коне седло в крови, уздечка порублена, никаких веревок не было. Видать, умирающий вой бредил. В развалившуюся, обгорелую землянку Веселы не заглянули. Что там можно увидеть после царских воев? Мертвецов и так насмотрелись довольно!

Фокей вместе с Нежданом уехал провожать Таисию.

Вот уже больше года Афанасий Прокофьевич Морозов проживает в Ливонии, в граде Юрьеве, и считает, что ангел- хранитель постоянно оберегает его. Ведь на самом деле: он вошел в ополчение, когда государь Астрахань воевал, но их сотня дальше Владимира не ушла... А тут, в Юрьеве, тишь, благодать...

Еще дома до него дошел слух, будто сестра Таисия сподобилась схиму принять. Ведь надо же! Он вместе с женой Марией молебен заказали, щедрые подарки каждую осень в монастырь посылали — пусть сестра замаливает их грехи. Может, ее-то молитвы и дошли до Господа?!

И вот грянула война с Ливонией! По весне прошлого года их владимирское ополчение пошло сперва в Великие Луки, потом миновало Псков и вышло на западный берег Чудского озера. Воеводам был отдан строгий приказ: никого из местных не обижать. Да и эсты смирно вели себя, угодить старались, среди них нередко русские мужики попадали.

От озера верст двадцать шли болотистым берегом многоводной реки Эмайыги, а потом открылся перед ними, как в сказке, город Юрьев — по холму взбегали дома и домики с крутыми крышами. Среди них возвышалась громада каменного куба с луковками. После узнал: собор Петра и Павла, построенный русским князем Вячко в начале тринадцатого столетия. Подошли ближе, увидели: у основания холма много домов пожары выгрызли, частоколы пожжены, порушены...

Встречать ополченцев выехал сам воевода-князь Шуйский, Петр Иванович. Облобызался с воеводой владимирским и поведал о своем участии в ливонском походе. Полки Шуйского без больших помех подошли к Юрьеву-граду, Дерпту по-немецки, и обложили его; горожане сдаться отказались. Завязался бой, русские стремительно заняли первые линии обороны. Юрьевцы пошли на переговоры и получили большие льготы: Шуйский, действуя от имени царя Ивана, хотел доказать ливонцам, что сдаваться русским и безопасно и выгодно.

Теперь под Дерптом делать было нечего, и владимирское ополчение пошло воевать другие города. Афанасия князь Шуйский оставил в Юрьеве и поручил заниматься нарядом и зельем пушечным, собирать, учитывать и хранить; двух подьячих прислал и три десятка воинов. Сперва Афанасия оторопь взяла — он к бочке с порохом подходить боялся! Потом ничего, выручил холоп Парамошка. Афанасий для услуг трех холопов взял. Парамошка из них самым толковым оказался, грамоту и счет, подлец, лучше боярина знал, а по виду — заморыш, щелчком сшибешь! В Тонинском, до отъезда в Собинку, он, оказывается, дворцовым пороховым погребом ведал, где большие запасы хранились; там он все секреты огненного зелья узнал. Это самое рассказал Парамошка и с поклоном добавил:

— Дозволь, боярин, твоим именем управлять, порядок будет, головой ручаюсь.

Дозволил, и жизнь развёдрилась, все заботы Парамошка на себя принял. Утром забежит, растолкует, что вчера сделал, что на сегодня собирается, да для памяти грамотку оставит — вдруг князь вызовет. Опять же Парамошка боярина на жительство устроил к вдовушке одной, Ауликке; хоть и католичка, а добрая баба. Ребят у нее двое, но их совсем не слышно было — дом большой. Живи и радуйся! Тем более что Афанасий любил заглядывать в чарочку, и лучше — с друзьями. У Ауликки шнапса и браги — залейся, были бы талеры. Но Шуйский обещал царю блюсти порядок в Юрьеве и постоянно посылал по улицам стражников, которые забирали захмелевших, невзирая на знатность, а особый суд строго наказывал провинившихся. По первости и Афанасий влип, да еле откупился.

Второй раз хуже получилось. Только они расположились с казачьим сотником в саду под яблоней, первую братину не допили, как прибежала Ауликка — князь-воевода требует. Чтобы не пахло, хозяйка какую-то мерзость выпить дала. Прибежал на склад, Шуйский уже там, а Парамошки нет! Князь спрашивает: где, что? Афанасий вынул грамотку, отвечает по ней и только тут спохватился, что впопыхах не ту захватил. Князь как гаркнет:

— А куда сбагрил пять бочек немецкого зелья!

Про эти пять проклятых бочек что-то говорил Парамошка... Тут, слава богу, он сам появился, шапку снял, в поклоне согнулся:

— Не гневайся на боярина, князь-воевода. Я по твоему приказу три бочки стрельцам отправил, две на подгорный склад передал.

Князь еще громче:

— А почему... так перетак... стрелецкий голова не знает?!

Пошумел князь, поспрашивал, успокоился и с Парамошкой, как с равным, заговорил. Вскоре повернул коня и уехал, а ему, боярину, ни слова. Понял Афанасий, что спокойную жизнь потерять можно. Начал склады посещать, с Парамошкой по другим городам ездить. И тут пришла бумага, а в ней уведомление, что Парамон Собинов получает вольную и становится подьячим Разрядного приказа, да не младшим, а старшим подьячим! Ну, подумалось, задерет нос, хамское племя! Ан нет, каким был, таким и остался. Афанасий стал полагать, что уведомление не известно ему, и тоже ошибся. Как-то рассердился Афанасий на него и замахнулся. Парамошка отсторонился и заявил не без достоинства:

— Прости, боярин, бить меня не моги, я не твой холоп, а государев!

Афанасий попробовал к шутке свести:

— Я ж тебя погладить хотел.

— И гладить не надо. Я и так много благодарен тебе, что помог в люди выйти.

Вот так и сказал! И все ж из-за этого Парамошки чуть жизни не лишился! Это уже зимой случилось. Осенью все воеводы с главными силами ушли в Россию; по завоеванным городам и замкам небольшие отряды остались. В Юрьеве, например, пятьсот стрельцов и казаков. Головой города князь Шуйский назначил воеводу Исидора Кошкина. Афанасий принялся собираться к отъезду, но Шуйский сказал ему:

— Ты, боярин, подожди. Хозяйство у тебя большое, опасное. Оставайся, будешь товарищем-помощником воеводы Кошкина. А вернусь, вас вместе в Москву отпущу.

Все бы терпимо, но с отъездом главных воевод и их полков зашевелился магистр ордена Готгард Кетлер. Из разрозненных битых отрядов собрал войска побольше тьмы и начал один за другим брать приступом и возвращать ордену замки и малые города. К воеводе Кошкину стали прибегать уцелевшие русские воины. Они рассказывали, что терпели поражение потому, что незаметные, тихо живущие ливонцы с приближением войск магистра вдруг оживлялись, нападали с тыла и открывали ворота врагу.

Кошкин решил удержать Юрьев во что бы то ни стало. Он приказал будто бы для сооружения укреплений выйти всем юрьевским мужчинам за город. За городом их окружили конные воины и погнали в Псков, сопротивляющихся жестоко наказывали.

Подобная операция не была произведена в соседнем городе Рингене, и он пал с большими потерями с обеих сторон.

Воевода Кошкин поставил на стены для обороны всех способных носить оружие. Боярину Афанасию досталось прясло частокола во второй линии. С ним Парамошка и десяток воинов, остальные оберегали пороховые погреба. Стало известно, что Кетлер подвел к стенам Юрьева тысяч восемь, то есть раз в десять больше, чем было защитников. И вот тут отличился Парамошка...

Во многих складах Юрьева хранилось несколько сотен бочек с порохом. Парамошка предложил и принялся выполнять свой план. К частоколам подвозили и приносили со складов бочки, сверлили в них дыры и вставляли короткие фитили. Так как последующие частоколы возвышались над первыми, то предполагалось, что на неприятеля, взявшего первый частокол, покатятся бочки с порохом...

На следующее утро начался приступ. С час били немецкие пушки, корежили первый ряд частокола. Ядра залетали и на вторую линию. Афанасий видел, как почти рядом от каленого ядра взорвалась бочка с порохом. Он указал Парамошке:

— Видал? Вот так и нас разнесет! Придумала дурацкая башка...

Ничего не ответил Парамошка, принялся раздувать походный горн. А тут повалили немцы... У первого частокола долго не задержались. Пушки начали бить по второму, появились косяки немцев. Кто-то крикнул, хоть кто — Парамошка! И принялись метать через частокол бочки с зажженными фитилями. Бочки иные катились, иные взрывались тут же за частоколом. Немцы попятились, и тогда за бочки хватались все, даже Афанасий бросил пару...

Новая волна осаждающих была отбита. В городе, в тылу у русских было спокойно, ворота не открыли, и войско Кетлера ушло воевать более слабых.

Декабрь в Юрьеве прошел спокойно, Кетлер отодвинулся на север и затих. Зато зашумели русские полки, царь Иван приказал своим воеводам отомстить Ливонскому ордену. Более ста тысяч русских и татар пошли на Ливонскую землю, и началось истребление и немцев и ливонцев, в плен брали немногих. Город Юрьев оказался в лучших условиях, его не разграбили, более того, сюда вернули из Пскова угнанных мужчин.

Князь Шуйский задержался, обещание свое не выполнил, и Афанасий продолжал жить в Юрьеве. Справедливости ради надо сказать, что он особо и не рвался в Собинку, тем более потому, что поездки по другим городам Ливонии за зельем и пушками приносили ему немалый доход — страну грабили все!

На Благовещение (25 марта) стало известно, что по поручению государя окольничий Алексей Адашев заключил с магистром Ливонского ордена перемирие, правда, короткое, до зимы, а все ж мир. Афанасий начал подумывать об отъезде, но шел месяц за месяцем, а об нем забыли. И просить некого — князь Шуйский в Юрьев не заглядывал. И вдруг под праздник Одигитрии (28 июля) пришло сообщение, что государь в Великих Луках и требует к себе боярина Морозова. Афанасий испугался: зачем он потребовался? Это неспроста! Несколько успокоил его Парамошка, он теперь все знал:

— Слыхал я, боярин, тебя в Суздаль, к сестре твоей, боярышне Таисии государь послать хочет...

— Это зачем же?! — невольно вырвалось, и пожалел об этом Афанасий.

— Не ведаю зачем. А у меня просьба к тебе, боярин. В Собинке у меня мать и брат, так передай им вот эту малую калиту, тут серебро на хозяйство.

— А жены у тебя нет? — неожиданно для себя спросил Афанасий.

— Нет, слава богу. Думаю тут на вольной жениться. Меня хотят оставить в Юрьеве при наместнике первым дьяком.

— Вон как! Давай передам.

И все-таки в Великие Луки ехать было страшно. Зачем потребовалось тревожить схимницу? Может, умерла? Тогда б похоронили, и все, а тут... Наверное, натворила что-то Таиска!

Чем ближе к Великим Лукам, тем тревожнее! Как нашел дворец, как ввели в покои царские, не помнит. Поклонился, а глаз поднять не может. Колени дрожат... Заметил Иван, усмехнулся:

— Велики твои грехи, Афоня! Кайся.

— Помилуй, государь! Не ведаю за собой грехов!

— А чего ж дрожишь? Ну ладно, прощаю. О деле. Известно нам, что сотник Монастырский разбойником Кудеяром стал и именует себя братом моим, князем Юрием Васильевичем. Слыхал об этом?

— Грешен, государь! Слыхал.

— От кого узнал, мы потом тебя спросим. А теперь еще: Кудеяр женат, звать его жену Таисия! Не твоя ли это сестра?

— Помилуй, государь! Таисия в монастыре, схиму...

— Так, так, схиму приняла!.. Афоня, вот мой указ — ты едешь в Суздаль вместе с боярыней Марией, посмотришь схимницу, а потом мне поведаешь, что как...

День благословенного Александра Невского, 30 августа, оказался страшно беспокойным для матери Агнии, игуменьи Суздальского девичьего монастыря. Еще до заутрени ей сообщили, что вечером в подворье благочинного остановился боярин Афанасий из Собинки с боярыней Марией и со слугами. Мать Агния тут же погнала гонца во Владимир к отцу Тихону, из-за чего опоздала к началу заутрени. По окончании службы, забыв про праздничный завтрак, побрела на подворье к смотрителю, отцу Фоломею, большому любителю сладко поесть и выпить горького потихоньку от бдительного ока благочинного. Агния была уверена, что Фоломей успел от слуг боярина выведать многое.

Вернулась Агния к себе страшно расстроенной. Во-первых, богоотступник Фоломей обобрал ее за известное ему, сразу оценив, что настоятельница по пустякам не будет интересоваться постояльцами подворья. Во-вторых, добытые с таким трудом сведения оказались неутешительными: боярин Афанасий будто бы близкий друг царя Ивана, а боярыня Мария вообще гроза для окружающих. Боярин Афанасий все делает по ее, даже сам государь выполняет любую ее просьбу.

Афанасий вместе с супругой прибыл в девичий монастырь после обеденного отдыха. Его сопровождал иеромонах — посланец архиерея. Агния приняла прибывших с достоинством, осведомилась о здоровье, о дороге, о войне с Ливонией. Афанасий отвечал односложно, ожидая, когда же игуменья спросит о цели приезда, а она задавала да задавала, по его мнению, дурацкие вопросы. Наконец он, не выдержав, сказал:

— Матушка игуменья, я по делу приехал. Мне нужно повидаться с собственной сестрой, Таисией в миру. Прикажи, чтоб она сюда пришла.

Агния сделалась совсем неприступной:

— Этого не могу, батюшка-боярин. Инокиня Тавифа сподобилась схиму носить без гласа и без вида. Уж больше шести лет ни с кем не разговаривает и никому лица не кажет. Она второй год из кельи не выходит. Не обессудь, боярин.

Афанасий повысил голос:

— Матушка игуменья! Я тут по воле государя нашего Иоанна Васильевича. Если Таисия, то, бишь, Тавифа не может прийти, проводи нас в ее келью.

— И этого не могу, боярин. Нужно знать ее волю, а она безгласна. Без ее воли дорога к ней заказана.

Боярин рассердился, хотел сказать что-то весьма резкое, но его опередил иеромонах. Он с поклоном тихо вымолвил:

— Матушка Агния, владыка благословил свидание со схимницей.

На мгновение Агния задумалась: может ли архиерей дать такое разрешение? Потом сочла за лучшее ни с кем не ссориться, скромно поклонилась:

— Раз благословил, провожу тебя, боярин.

— Я тоже иду! — громко произнесла Мария.

Игуменья окинула ее взглядом, вопросительно взглянула на иеромонаха, тот утвердительно кивнул головой. Агния согласилась:

— Пойдем и ты, боярыня.

Шли внутренними полутемными переходами, поднимались и опускались по лестницам. Наконец вошли в темную келью. Тут было душно от запаха ладана и воска. Маленькое решетчатое окошко под потолком затенено снаружи листьями куста, и дневной свет безуспешно боролся с колеблющимся светом лампады.

Афанасий различил в переднем углу под лампадой черный ящик и тут же с ужасом понял: гроб! Привыкнув к темноте, увидел в гробу лежащего человека в черной рясе с капюшоном, закрывающим голову. На капюшоне резко рисовался белый череп. На груди, чуть повыше сложенных рук, белел еще один. Лицо лежащего в гробу было скрыто частой волосяной сеткой.

Афанасий робко шагнул вперед. Тут из гроба поднялась изможденная рука, как бы защищаясь от него. Он шарахнулся назад и быстро закрестился. Перекрестились все присутствующие. Рука исчезла. Тишина начала давить. Вдруг опять появилась рука и махнула два раза. Игуменья поспешила выпроводить посетителей со словами:

— Пойдемте, пойдемте, мои хорошие. Схимница не хочет вас видеть.

Посещение схимницы на всех произвело тяжелое впечатление. Разошлись в молчании, обменявшись поклонами. Игуменья пала на колени перед киотом. Келарея вошла и опустилась рядом с ней. Продолжая креститься, прошептала:

— Как?

— Кажись, пронесло пока. Слава тебе, Господи!

Афанасий до конца дня не мог отделаться от видения: из гроба поднимается рука! Сухая, восковая... И это — рука его сестры, веселой и озорной Таисии!!

Он с Марией ходил к вечерне, потом ужинал. Мария что-то говорила, он не слушал ее. Только выпив братину хмельной браги, начал понимать, что барыня на чем белый свет стоит ругает его. Потом накинулась с кулаками:

— ...Проснись ты, окаянный! Что, тебя околдовали, что ль?!

Афанасий схватил ее за руки:

— Ты чего, матушка? Обалдела?!

— С тобой обалдеешь, чучело! Говорю, не Таиска это! — рычала Мария. — Так любого положи, он помахивать будет!

— Боярыня, окстись! Как ты можешь такое!..

— Ты крестись! На тебя порчу напустили!...

Обработка непутевого мужа длилась далеко за полночь.

На завтраке присутствовал сам владыка. Расспрашивал о государе, о войне. Прислужники часто подливали Афанасию сладкой наливки. Тут он рассказывал охотнее, чем у игуменьи, наливочка развязала язык. Потом владыка неожиданно быстро встал, благословил своих гостей и ушел.

Мария, вернувшись в отведенную им келью, дала волю своему гневу:

— Разговорился, дурья голова! — возмущалась она. — Не дал мне сказать владыке, что мы сомневаемся.

— Не надо владыке. Пойдем к...как ее? К игуменье. Я ей все скажу... А сейчас отдохнем малость.

Агния приняла боярина и боярыню у себя в горнице. Она была не одна, у нее сидел только что прибывший отец Тихон. На этот раз игуменья без всяких проволочек спросила, зачем боярин пожаловать изволил.

Боярин Афанасий настроен был воинственно, утренний хмель еще не прошел, да на дорогу он еще бражки хватил. Однако разгрома настоятельницы не получилось. Он, спотыкаясь и виляя, понес околесицу, что, мол, он видел, но, однако ж, его берут сомнения и он не видит... Мария решительно прервала его:

— Матушка игуменья, боярин Афанасий не может твердо сказать государю нашему Иоанну Васильевичу, что видел свою сестру тут. Он видел всего лишь руку, да и то неизвестно чью.

Агния, скромно поклонившись, спросила:

— Чего ж нужно боярину, чтобы твердо доложить государю?

— Нужно поговорить, увидеть ее лик... — Мария начала уверенно.

Агния прервала ее:— Это не в наших силах, боярыня. Я говорила, что схимница уж много лет без лика и гласа. Она не может ни говорить, ни открывать своего лица. Она плотью своей уже в могиле, а помыслами на Небе, у Господа. Только душа ее не покинула еще бренное тело. И это вскоре совершится, Господь примет ее!

Встретив сопротивление, Мария закипела:

— Значит, не хочешь показать?! Скрываешь?! Боярин Афанасий, ты чего молчишь? Скажи ей, что государь про нее молвить изволил.

Афанасий ожил:

— Да, да, матушка. Государь приказал мне повидать сестру. А ежели, говорит, старая ведьма Агния... Это его слова, государя, ежели старая ведьма начнет противиться, скажи митрополиту Макарию мое слово, он на нее живо управу найдет.

Агния хотела что-то сказать, рот открыла, да так и замерла. Нашелся отец Тихон:

— Вот и ладно, боярин. Сейчас пойдем к владыке, пусть он гонца ладит к преподобному Макарию. А ты поживешь тут, Богу помолишься. Небось грехов у тебя хватает. И я за тебя, боярин, и за тебя, боярыня, буду молить Всевышнего...

Тихон пошел провожать непрошеных гостей на архиерейское подворье. Вернувшись, застал мать Агнию в слезах. Она еле выговорила:

— Батюшка, родной, что там?

— Что? Владыка пошлет гонца. Будет просить Макария снять схиму...

— О Господи! Что-то будет! И государь на меня гневается... Час нашей гибели приближается!

— Думать раньше нужно было... да головой. Уламывать-то, видать, не Афанасия придется, а боярыню. Попугаю, что за снятие схимы грех на нее падет большой. А ты Тавифу побалуй чем-нибудь да учи, чтоб она не подвела... Ох, грехи наши тяжкие. Господи, помилуй и спаси нас, грешных.

Они вдвоем принялись креститься, игуменья упала на колени....

Мать Агния заболела. Все заботы пали на отца Тихона. Он остановился в Суздальском Преображенском монастыре, но большую часть времени находился в архиерейском подворье. Получил благословение от владыки исповедовать боярина и боярыню, намекнув, что приведет их к благодати Господней, чтоб они чего лишнего не говорили государю. И откуда у них злоба такая на мать игуменью?

Наиболее долго беседовал отец Тихон с боярыней Марией, да не один раз. Видели, как боярыня после исповеди с большим благоговением целовала руку отца Тихона и ушла из часовенки вся в слезах. А боярин Афанасий, чтоб прийти в себя после беседы с отцом Тихоном, выпил полбадейки бражки.

Вечером Тихон пришел проведать больную Агнию и успокоил ее, сказав, что все в воле Божьей, а боярыня и боярин уверовали, что схимница Тавифа воистину в миру носила имя Таисии, и готовы об этом доложить государю. Однако ж нужно подождать возвращения гонца и узнать решение митрополита. Может, и не потребуется схиму снимать, Тавифа предстанет перед Господом Христовой невестой.

Агния перекрестилась, возрадовалась:

— Как же тебе удалось, отче?

— Кое-что ты мне подсказала, многое расспросил, а потом показал, приоткрыл, что ее, боярыню, ожидает, когда государь дознается. Она и не знала, как благодарить меня, что глаза ей открыл. С боярином проще, он все сам понимает. Более всего благодарил меня, что я жену его наставил. — Тут отец Тихон наклонился к матушке настоятельнице и прошептал: — А ведь никак верно, что она к Кудеяру сбежала! Это боярыню больше всего напугало. Прости меня, Боже!

Шептались еще долго. После этого разговора Агния пошла на поправку. Вскоре праздник большой — Рождество Богородицы, к заутрене ходила, но все ж слабость в ногах. Пришла в горницу, села, а встать не может. Тут появилась сгорбленная монашка, дважды повторила:

— Матушка, просительница к тебе.

Агния тяжело вздохнула, будто проснулась:

— Ох! Устала я ноне, пусть завтра придет.

— Говорила я ей, матушка. Настырная, страсть. Слушать не хочет, мол, важное слово есть.

— Какая она собой? Может, из бояр?

— Да нет, скорей нищенка. Говорит, из полона татарского бежала. Прими, матушка, может, тебе облегчение будет.

— Ладно. Помоги вон туда сесть... Вот так... Зови.

Вошла странница, каких много по Руси бродило. Серый зипун с мужицкого плеча, с заплатами, темный плат закрывает половину лица. Поклонившись, глухим голосом сказала:

— Матушка, покаяться в грехах великих пришла. Прикажи сестрице выйти.

Агния окинула нищенку взглядом, жестом удалила монашку и до полусмерти напугалась перемене, происшедшей в женщине. Та сбросила плат с головы, упала на пол к ногам Агнии и страстно зашептала:

— Матушка, родная! Прими блудную дочь твою! Я Таисия, беглая белица! Не оттолкни, не погуби, родная!!

Таисия, обливаясь слезами, валялась в ногах игуменьи, твердила слова из притчи о блудном сыне, но через некоторое время тишина смутила ее, она замолкла в ожидании решения своей судьбы. Молчала и Агния. Не понимая, в чем дело, Таисия приподняла голову. Игуменья откинулась к стене, голова свалилась на плечо. Таисия вскочила, она знала, где хранится святая вода. Обрызгав Агнию, дала ей отпить глоток, гладила ее руку, прижимала к себе.

— Матушка, родная, что с тобой? Отведай еще водички. О Господи! Может, кликнуть кого?

Таисия почувствовала легкое пожатие руки и услыхала:

— Не надо... Сейчас пройдет... Боже мой... Боже мой!.. Сколько лет я тебя ждала... Помоги... Пойдем и возблагодарим Богородицу.

Полчаса спустя Агния вызвала келарею и приказала ей потихоньку от других спрятать Таисию и вызвать Тихона. Еще до ночи Таисия в часовенке покаялась в своих прегрешениях. Она сказала, что сбежала из монастыря к любимому человеку. Теперь он умер, и ей осталась одна дорога — в монастырь. Кто был этот совратитель, ее не расспрашивали. Тут же в часовенке в присутствии игуменьи и келарей отец Тихон совершил обряд пострижения, с этого момента боярышня Таисия, она же княгиня, умерла! Зато родилась вторая Тавифа.

Она не отлучалась из покоев игуменьи, никому не показывалась. От матери Агнии узнала, как ее имя оберегала настоятельница, какой великий грех она взяла на свою душу! Потом было приказано инокине Тавифе, что нужно делать в ближайшие несколько дней. В то же время Агнии стало известно от Тихона, что митрополит благословил снять схиму и прислал для совершения этого таинства своих двух священников.

Когда эти священники пришли и сказали Агнии волю святейшего, она приняла известие с благоговением и попросила два дня, чтобы подготовить схимницу.

Таисия была готова на все, но выговорила условие — подругу и спутницу свою Настасью, вдовицу владимирского купца, принять в обитель белицей, а деда ее, Дорофея Сургунова, определить на пасеку. Настоятельница на радости ничему не возражала.

Настенька проводила Таисию до монастыря и осталась ждать у ворот. Время шло, а княгиня не возвращалась. Она не знала, что делать: и плакала, и привратницу просила узнать, что случилось с ее спутницей, но ответа никакого не получила. Уже хотела бежать к деду, как вдруг вышла старая монашка и спросила:

— Ты пришла со странницей?

— Я, матушка. Что с ней?

— Не бойся, сестричка, с ней все хорошо. Пойдем. Ты с дальней дороги, а у нас банька готова.

— Матушка, я тебя не знаю и идти с тобой боюсь. Где Таисия?

— Не шуми, сестричка. Я — келарея монастыря, мать Ираида. Меня бояться нечего, плохого тебе мы не хотим. Таисия просила за тебя настоятельницу. Пойдем.

Настенька пошла, но дорогой попросила:

— Матушка, мне бы увидеть Таисию.

— Увидишь обязательно, но не сегодня. Вот наша банька. Раздевайся, свои вещички в уголок брось.

Настенька начала раздеваться и невольно вскрикнула:

— Матушка! Это зипун Таисии!

— Ее, ее. Она тоже тут была. Ты помойся, а потом мы тебя в белицы посвятим.

На другой день белица Настенька проводила мать Ираиду к деду. Келарея сказала ему:

— Я не знаю и знать не хочу, кто ты. Завтра тебя проводят на пасеку, верстах в десяти она. В твоих интересах тихо пожить там. Потом, Бог даст, с внучкой видеться будешь.

В жизни Таисии одни тяжелые переживания сменялись другими. Не менее трудными были первые дни монашества. Агния спешила и не давала опомниться Таисии, ей предстояло побыть день-два схимницей. Сама игуменья привела ее в подвальную келью, в ту самую, куда Агния приводила Афанасия. Но кое-что тут изменилось. За окном не было травы, куста, стал виден маленький кусочек голубого неба. Перед киотом горела не одна, а три лампады. Гроб был сколочен из новых досок, резко пахнущих сосной. Старый выбросили, как только его жилицу потихоньку отнесли в больничные палаты. Все было вымыто и окурено благовониями. Новым был и аналой, стоящий около гроба, с горящей свечой в поставце.

От духоты и от того, что она увидела в келье, у Таисии закружилась голова, она отступила и прижалась спиной к стене. Их встретила мать Ираида с новой рясой, которую она развернула. Белые черепа, вышитые на ней, доконали Таисию, она опустилась на пол и завыла. Настоятельница и келарея бросились, подняли ее. Таисия стонала:

— Матушка, не могу!

— Сможешь! — В голосе настоятельницы послышалась угроза: — Благодари Бога, глупая, что не к палачам в руки попалась! Они бы тебя не в такую одежку одели б. Ты не думай, что все легковерные. Твоего брата государь сюда прислал.

- А почему?

- Ему стало известно, кто стал твоим полюбовником! О Господи! Не вводи ты меня во грех, Тавифа! — И строже приказала: — Одевайся. День-два тут полежишь да помолчишь. Времени будет много, Богу единому все грехи выложи, глядишь, простит.

Ираида попросила:

— Дозволь надеть прямо на рясу?

— Надевай. О мать Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас!

Таисию подсадили, и она почти замертво повалилась в гроб. Агния поправила на ней схиму, сеткой закрыла лицо и перекрестила. Таисия слабым голосом спросила:

— Матушка, а вдруг умру тут?!

— Нишкни, греховодница! На тебе схима! Не оскверняйся словом грешным! Не умрешь! Вон Тавифа до тебя без малого шесть годов пролежала! И за нее молись! Она тебя спасала, пока ты греховодничала.

А Таисия еще тише, со слезами:

— Матушка, я одна боюсь! Пришли Настеньку ко мне.

— Молчи, негодница! Еще слово скажешь, отволоку в подвал, вот те крест святой! С мышами и крысами, видать, посидеть хочешь. Это пострашнее гроба. Ори не ори, никто не услышит!

— И, немного успокоившись, добавила: — Девку твою сейчас нельзя, наш грех втроем делить будем. Снимут схиму, белица все время с тобой будет. А теперь пусть молится, грехов на ней, не дай Господи! У тебя тут будут две черницы читать Священное Писание. Смотри, голос не подавай. Что понадобится, рукой показывай. Мы с матерью Ираидой к тебе наведываться будем. О Боже мой, Боже мой! Приходится тебя учить как дитя малое, неразумное... Так и быть уж, грех еще один возьму на душу. При мне и матери Ираиде разрешаю вот так пальчиком поманить и на ушко сказать, что нужно.

Таисия вдруг подняла руку и поманила настоятельницу. Та подошла и нагнулась к ней.

— Матушка, мышей и крыс тут нет? Ведь не выдержу, заору!

— Я тебе заору!! Прощай. Чтицу пришлю сейчас.

Ираида перекрестила ее и тихонько сказала:

— Вот в головах у тебя склянка со снадобьем. Будет невтерпеж, глотни, полегчает. Ну, Бог с тобой. Будь умницей.

Дверь захлопнулась. Таисия быстро нащупала склянку, вынула пробку и глотнула обжигающую жидкость.

Вошла монашка, долго крестилась, потом стала перед аналоем и принялась читать звонким голосом: «Господи, Боже наш! Услышь молитву мою и снизойди к слабости моей...»

От молитвы и выпитого снадобья Таисии показалось, что она освободилась от тяжести бренного тела и стала парить... Взлетела, как на качелях, и осталась там, в верхней точке. Легко, привольно, а сердце схватила мягкая, ласковая рука.

Таисия не слыхала, как ровно в полночь сменилась чтица, эта теперь читала тихо, задушевно. Схимница спала сном праведника, будто ничего страшного и не было...

...А страшного было много. Пока лежала тут живая в гробу, вспоминала...

За неделю до Успения в Тихий Кут прибежал ватажник и рассказал, что от Скопина идут царевы войска, громят заимки. Сургун тут же посоветовал всем уходить в леса. Однако многие считали, что от Скопина далеко, войско может не пойти на Воронеж-реку.

Сургун собрал в три сумы самое необходимое, заседлал трех коней и в тот же день переехал на ближнюю пасеку. Настя была еще очень слабой после болезни, еле держалась в седле, ее с двух сторон поддерживали Сургун и Таисия. Далекий путь ей был не под силу, но все же Сургун оборудовал одно седло дужками из орешника, так, чтобы нельзя было вывалиться. А сам принялся усиленно лечить ее заговорами, настойками из разных трав и кореньев. Кормил ее пять-шесть раз в день. Он собирал, уносил в лес и там прятал, по его мнению, наиболее ценные вещи.

На второй день он сказал, что пора уезжать на дальнюю пасеку. Еще до вечера начали укладываться. Настенька вышла погулять и тут же вернулась:

— Деда, конский топот!

Сургун выскочил из хаты, прильнул к забору и спешно принялся подпирать ворота, прошептав:

— Сумки... и в омшаник!

Потом он начал хватать колоды с пчелами и метать их за забор. Скоро там поднялись тучи пчел. Схватив свою суму, он побежал в омшаник, там имелся лаз, через который ходил за водой. Через этот лаз они спустились в овражек, оттуда добрались до реки. В камышах был спрятан челнок. Отталкиваясь жердью, Сургун по камышу отвел челнок довольно далеко, потом вышел на чистую воду и пошел на веслах.

Начало уже темнеть, над Тихим Кутом разгоралось зарево, им даже казалось, что они слышат крики. Вскоре встало зарево и над их пасекой.

Сургун надеялся за ночь уйти подальше от страшного места, но это ему не удалось. Впереди они увидели костер на берегу и услыхали громкий разговор. Спрятавшись в камышах, скоро поняли, что это были стражники.

Ночь пришлось провести в стогу сена. Настенька опять горела в жару. Она не хотела уходить из стога, но Сургун унес ее на руках. Нашли убежище в яме под корнями покосившегося дуба в густом молодом ельнике; возможно, зимой тут была берлога медведя. Сургун принес лапника, потом мешок сена. Пошел за вторым но вернулся пустым: Таисия впервые увидела испуг на лице старика.

— Стог-то наш подпалили вои, — тихо сказал он. — Тут заимка недалеко. Там всех поубивали, скирды сожгли... Вот дела какие...

Сидели притаившись, Сургун сходил только за водой. Под вечер он ушел на разведку. Вернулся поздней ночью, принес два тулупа, заранее спрятанные им. Рассказал скупо:

— Кута и заимок вокруг нет больше, стоит один загон. Оставшихся в живых баб и ребятишек туда сгоняют.

Жили в медвежьем логове четыре дня. Настя заметно поправилась, Сургун отпаивал ее варевом из разных корней, которые собирал тут же рядом. Костер жег в овраге. Там же готовил обед. Теперь можно было уходить дальше, но Таисия уговорила Сургута остаться здесь — и тихо, и недалеко от Кута. Она верила, что должен прийти Юрий Васильевич, он станет ее искать. Каждое утро еще затемно Сургун подходил к лагерю воинов и вслушивался в разговоры. Возвращаясь, рассказывал Таисии, правда, не все, что слышал, — боялся напугать княгиню.

На Успение он задержался особенно долго. Таисия и Настя с тревогой ждали его возвращения, вышли навстречу: уже время обеда, а его все нет и нет. Услыхав осторожные шаги, сперва испугались — вдруг кто-то чужой, потом обрадовались — он.

— Почему ты так долго?

— Дела разные... Ватажника встретил... Уходить нам надо подальше из этих мест... Поснедаем и пойдем.

Таисия уже сварила ржаную кашу с грибами, запивали ягодным взваром. Настя видела: дед делает вид, что ест, но на лице грусть и страшная усталость.

— Деда, — забеспокоилась она, — ты не заболел?

— Откуда ты взяла?! Ну, поели? Собираемся и пошли.

Таисия испуганно смотрела на него:

— Что случилось, дедушка? Почему ты уводишь нас? Что с Юрием?!

— Княгиня, тут нам теперь делать нечего. Нужно уходить.

— Ступайте! Я никуда не пойду... Что с Юрием? Убит?!

Сургун долго отнекивался, но когда Таисия пригрозила сейчас же пойти в Кут, рассказал все, что ему было известно о битве на выгоне.

Таисия слушала, подавшись вперед. Испугала Настю, что не уронила ни одной слезинки. Испугался и Сургун — он кончил рассказ, а Таисия продолжала недвижно сидеть, уставившись в одну точку. Побежал за водой. Когда вернулся, она лежала замертво, над ней ревмя ревела Настя.

Сургуну пришлось долго повозиться, пока Таисия пришла в себя. Села, огляделась, тяжело поднялась и сказала, что должна пойти и увидеть мертвого Юрия Васильевича. Сургун и Настя пошли с ней...

На другой день Неждан сказал Таисии, что готов выполнить последнюю волю Юрия Васильевича — проводить ее в Литву. Деньги у него есть, так что княгиня станет там жить безбедно. Тут Таисия впервые объявила свое желание:

— Спаси Бог тебя, Неждан. И вам всем благодарствую. Литвы мне не надо, ухожу в монастырь!

Неждан испугался:

— Матушка, княгиня! Нельзя тебе в монастырь! В Разбойный приказ попадешь! Разве тебе не рассказывал Юрий Васильевич, как мы его из монастыря выручали?

— Говорил. Но меня выручать не надо. Чего достойна, то и будет.

Уговорить. Таисию не удалось. Ее с Настей и Сургуном в сопровождении пятерых ватажников Неждан повел кратчайшей дорогой через Рязанские и Муромские леса ко Владимиру и Суздалю.

В Суздаль он не заходил, а поселился с ватажниками в ближнем лесу. На третий день Неждан на опушке леса повстречал мужика, в доме которого жил Сургун, и ему стало известно, что в монастыре все спокойно, а дед уехал на монастырскую пасеку. После этого Неждан отправился в Москву. Возвращаясь на Воронеж-реку, он сделал двухсотверстный крюк, заехал в Суздаль и от Сургуна узнал об инокине Тавифе, в миру Таисии...

...Схиму снимали в часовенке в присутствии посланников митрополита, двух священников и нескольких монашек. Игуменья и келарея под руки держали инокиню. Пред этим, чтобы удалить загар, Агния и Ираида в келии старательно натирали лицо и руки Таисии мучною пылью. Теперь они стояли с ней рядом и велели не зажигать много свечей. Читали Евангелие, молитвы, слабенький хор многажды возносил хвалу Господу. Отец Тихон впервые присутствовал при этом таинстве и тем не менее не мог отогнать от себя мысль о том, что иеромонахи, присланные митрополитом, не уверены в своих действиях. Однако служба подошла к концу, все присутствующие преклонили колена, снятую схиму с жуткими белыми черепами отнесли в алтарь. Таисию под руки отвели в келью. Там ее ожидала белица Настенька...

...Афанасия пугала встреча с бывшей схимницей. Он давно бы уехал, да благочинный не давал благословения на это и твердил:

— Вот повидаешься со своей сестричкой и тогда на все четыре стороны.

Мария не собиралась идти на свидание:

— Сестра твоя, вот и ступай и узнавай. А я уже узнала ее! С меня хватит.

Такого рода разговоры оканчивались руганью.

И вот наступил тот день. За ними пришел иеромонах, твердо сказал, чтобы шли вдвоем. Пришлось идти и Марии. Афанасий для храбрости хватил братину меда.

Они предполагали, что свидание будет происходить в какой-нибудь темной келье, а их привели в ярко освещенную горницу. Встретила их игуменья, спросила о здоровье, о том, нравятся ли им храмы суздальские и служба в них. Афанасий отвечал невпопад, Мария вообще молчала. Они были явно не в своей тарелке.

Иеромонаху надоела эта комедия, он не мог понять, что тут творится, и тихо попросил ввести инокиню. Агния сделала знак, и почти тут же в горницу вошла Таисия, бледная, с синими обводами под глазами. Она скромно поклонилась и тихо вымолвила:

— Здравствуй многие лета, боярин Афанасий, братец мой! И ты здравствуй, боярыня Мария!

Они не верили своим глазам! Они ожидали увидеть кого угодно, но не Таисию! Боярин даже протер глаза. Пауза затягивалась. Опять заговорила Таисия:

— Спаси Бог вас, мои родные, что вы пришли проведать меня. Рада видеть вас в добром здравии.

И опять пауза. Удивленный иеромонах подал свой голос:

- Боярин Афанасий, что с тобой? Это твоя сестра?

— Моя, моя. Здравствуй, Таисьюшка, то бишь Тавифа! Ты в добром здоровье, а мы думали...

— Как видишь, братец. Мне сказали, что от государя ты, что он заботится о нас, грешных. Скажи ему: благодарна я ему без меры за вклад богатый. В молитвах своих молю Господа о даровании государю долгих лет жизни!

Опять пауза. Таисия поклонилась всем и попросила:

— Матушка игуменья, отвыкла я от людей, отпусти меня в келью.

Агния спросила:

— Боярин Афанасий, что еще хочешь спросить инокиню Тавифию?

Афанасий промычал что-то нечленораздельное.

— Ну и ладно. Иди, дочь моя, отдыхай.

Однако отдыхать Таисии не пришлось. В этот же день к вечеру Агния позвала ее с Настей в часовенку и торжественно объявила, что налагает на них годовую епитимью: ежедневно убирать кельи стариц, вместо послеобеденного сна молиться в часовенке, а после работы вновь приходить в часовню и делать по две сотни земных поклонов. Питание как во время поста — сухой хлеб и вода. Таисия смиренно приняла наказание, подошла под благословение и поцеловала руку игуменьи. Настя повторила все, но без воодушевления, а в келье ворчала:

— Забыла мать настоятельница, что ты боярской крови и все-таки княгиня.

— Замолчи! — оборвала ее Таисия. — Смотри еще где не сболтни. Помни, я инокиня, шесть лет носившая схиму..

— А тогда за что епитимья? — не сдавалась Настя. — За какие грехи? На меня — за дело, а на тебя?

Надо полагать, что к такой же мысли пришла и настоятельница.

Однажды, когда они клали земные поклоны, в часовенку зашла Агния, помолилась с ними вместе, а потом спросила:

— Помнится, ты рукодельницей была?

Таисия ответила низким поклоном.

— Так вот с завтрашнего дня пойдешь в рукодельную. Скажешь старице, я прислала.

Таисия тихо спросила:

— А подруга моя? Матушка, прости и ее великодушно.

Агния сердито поглядела на Настеньку:

— Иголку-то в руках умеет держать? Ладно уж, пусть и она. Да еще — молиться после обеда и вечером можете у себя в келье. К еде прибавку получите, а то падать начнете.

Много ли надо человеку? Настя радовалась, и Таисия повеселела.

К зиме их положение еще больше улучшилось. Мать Агния начала прихварывать и приказала Таисии помогать келарье Ираиде как в былые времена.

Все было бы хорошо, но перед Крещением отец владыка сообщил, что сам лично хочет исповедовать бывшую схимницу. Больше всех испугалась Агния. Несмотря на свою болезнь, поехала к своему советчику — отцу Тихону во Владимир, прихватив с собой и Таисию. Тихон беседовал с Таисией, делал намеки разные, приводил примеры из Священного Писания о том, что иная ложь идет во спасение. Под конец прямо сказал:

— ...А ежели тебе соврать придется, грех беру на себя. Прости, Господи, мои прегрешения! Запомни, дочь моя, нашу беседу оставь про себя, в сердце своем.

Таисия отцу Тихону ничего не сказала, а когда возвращались в Суздаль и Агния начала повторять наставления Тихона, Таисия ответила:

— Матушка, ты уж прости меня, но владыке врать не буду.

Ахнула Агния, ругаться принялась, сказала, что сейчас же вернутся во Владимир, Таисия успокоила ее:

— Возвращаться не надо. Я помню все, что отец Тихон сказал. И повторю тебе твои же слова, матушка: давай молиться Всевышнему, чтобы Он наставил нас на путь истинный.

Слова были правильные, но они не успокоили, а испугали мать Агнию. Приехав из Владимира, она заболела пуще прежнего.

Вот пришел назначенный день исповеди. Архиерей приехал в монастырь, отслужил молебен в церкви, благословил всех присутствующих и отправился к больной игуменье. Таисия в церкви не была, находилась около Агнии. Она впервые увидела архиерея так близко, он сидел около постели больной. Было ему лет сорок, русая окладистая борода и усы аккуратно подстрижены. В ясных глазах отражались огоньки свечей так же, как и на золотом кресте, висящем на шее, и при малейшем движении скользившем по бархату рясы. Как только Таисия увидела, что архиерей молодой, страх у нее прошел и она поверила, что все обойдется благополучно.

Наконец он встал и сказал игуменье, что после беседы с инокиней придет попрощаться с ней.

И вот мать Ираида проводила архиерея и Таисию в соседнюю горницу, оставила их одних.

Он прошел в передний угол и опустился на скамью. Наверное, заметив, как волнуется инокиня, предложил ей подойти и сесть напротив. Таисия подошла, но осталась стоять, сказав:

— Спаси тебя Бог, отче. Я постою.

Архиерей, окинув ее взглядом, начал задавать вопросы, расспрашивать о семье, об отце, о жизни в селе царя, в Тонинском. И вдруг:

— ...Ты из-за государева греха пошла в монастырь?

Таисия почувствовала, как ослабели ноги, но нашла в себе силу молча пристально посмотреть на архиерея. Взгляды их встретились, тот первый опустил глаза и, помолчав немного, принялся расспрашивать о монастыре: не обижал ли кто, не толкал ли на грех? И опять неожиданно:

— Почему приняла такую тяжкую схиму?

Их глаза встретились. Она вновь промолчала, а он вопрос не повторил, началась обычная исповедь:

— Были ли греховные помыслы?

— Грешна, отче.

— Предавалась ли чревоугодию?

— Грешна, отче.

— Не нарушала ли обет благочестия?

— И в этом грешна.

— Раскаиваешься ли, дочь моя, во всех грехах своих, явных и тайных, вольных или невольных?

Таисия упала на колени:

— Раскаиваюсь, отче! Горько раскаиваюсь. Пока жива буду, стану молить Господа, чтобы Он простил мои прегрешения!

Архиерей поднял с пола Таисию.

Дальше беседа пошла на убыль. Спросил о хозяйстве монастырском, откуда у нее рачительность такая. Потом он встал, благословил ее и наставительно сказал:

— Хвалю тебя, дочь моя, что не осквернила уста свои ложью гибельной и греховной. Будь тверда в вере и усердной в служении Господу.

После этого владыка долго оставался наедине с настоятельницей. Когда он ушел и вернулась мать Ираида, провожавшая его, Агния пригласила к себе Таисию.

— Архипастырь доволен тобой, дочь моя, — промолвила настоятельница. — Он сказал, что после долгой схимы сохранила ты свою память и здравомыслие. Открыла я ему давнюю мечту свою — иметь тебя своей восприемницей. — Таисия хотела что-то сказать, Агния остановила ее: — Помолчи и послушай. Так вот он благословил и это, сказав, чтобы год-другой испытать тебя, устоишь ли ты от искусов.

— Матушка! — взмолилась Таисия. — Ведь владыка не знает всех грехов моих великих!

— Э, дочь моя, ему многое ведомо... Знаешь, что он про тебя сказал? Говорит: «Испытавший лиха надежнее другого праведника». Так что ты подумай над этим. Да и срок большой у тебя на испытание. Я, глядишь, еще проскриплю годок-другой, ты и привыкнешь. Матери Ираиде мы тоже преемницу готовим.