Статьи, рецензии, заметки. 1881 - 1902

«1883»

«12 июля»

Видеть у себя в доме покойника легче, чем самому помирать. В Москве же наоборот: легче самому помирать, чем покойника в доме у себя видеть. Самый большой ерш, ставший поперек горла, не производит на мои нервы такого сильного, душащего впечатления, какое производят московские похороны (да и вообще все имена существительные, кончающиеся на «ны» и требующие выпивки, не обходятся даром московским нервам). Закапывая своего домочадца, москвич впервые только узнает, как почерствел, застыл и искулачился московский мерзавец, и перестает удивляться тем госпитальным солдафонам и «скубентам», которые мертвецов режут и в то же время колбасу едят… Например.

В 3–4 часа пополуночи кончается чья бы то ни было жена. Не успеет она испустить, как следует, последний вздох, как в передней уже слышится звонок и в дверях показывается красный нос гробовщика. Красному носу указывают на все неприличие его раннего прихода. Нос не смущается и замечает: «Самые лучшие-с… На их ростик, глазетовый ежели, на ножках… тридцать пять рублей-с…» Гробовщика гонят, за ним является другой, третий, четвертый… и так до полудня. В промежутках между гробовщиками вползают читалки — мелкие существа, похожие на черных тараканов и сильно пахнущие деревянным маслом и еловыми шишками. Откуда они так рано прослышали о смерти и из каких щелей выползли — бог весть. Без них обойтись как-то неловко, торговаться некогда — приходится волей-неволей соглашаться с их «ценой без запроса». Далее следуют: ненужная возня в квартале, наем линеек и певчих… покупка могилы — все это грубо, алчно и пьяно, как Держиморда, которому не дали опохмелиться. А потом, когда уже, кажется, все кончено, когда друзья-приятели и не помнящие родства сродственники с сизыми носами съедят традиционную трапезу, пожалует последний визитер, апогей московского мерзавчества, — сваха, предлагающая вдовцу свои услуги…

Вот они где, разрушители эстетики!

Гуси, как известно из басни Крылова, Рим спасли. Наш русский петушок не ударил лицом в грязь и тоже занялся спасением. Спасает он… русский стиль, а в этом стиле, как известно, почти все: и средостение, и основы, и «домой»… Наши московские зодчие народ большею частью молодой и ужасно либеральный. Квасу не пьют, «Руси» не читают, в одежде корчат англоманов, но знать ничего не хотят, кроме петушков. Римскому, готическому и прочим стилям давно уже дано по шапке. Остался один только петушок, которого вы увидите всюду, где только есть новоиспеченные лимонадные будки, балкончики, фронтончики, виньетки и проч. Патриотизм в искусстве — хорошая вещь, слова нет, но одно только скверно: отломайте петушков — и нет русского стиля. Было бы резонней и патриотичней, если бы петушки зависели от русского стиля, а не наоборот. В древности и кроме петушков много птиц было.

«Свет и тени» светили, светили, наводили тень, наводили и вдруг — чирк всеми спичками сразу! Редактор этого смиреннейшего из журналов, г. Пушкарев, не довольствуясь всеми ныне существующими источниками света, взял да и выдумал новый светильник. О его изобретении говорилось уже в газетах, а скоро появятся и целые объявления, гласящие о свече, не дающей ни копоти, ни запаха, горящей до бесконечности, зажигающейся при одном только слове «зажгись!» и стоящей полторы копейки. Свеча, говорят, новая, необыкновенная… Сам г. Пушкарев стал тоже необыкновенным: глядит Эдисоном, окружен заказчиками и фабрикантами и прикидывается не помнящим родства, когда заговаривают об его журнале. Новый Эдисон был бы любезен нашему московскому сердцу, если бы мы не знали за г. Пушкаревым одного грешка: во время оно у него были интрижки с музой. Мы до сих пор помним эту строгую, серьезную, несколько желчную музу, ничего общего не имевшую с фабрикантами и заказчиками. Жил он с нею в мире, согласии и любви, утешая не одних только родителей, а потом взял и развелся с ней ни к селу ни к городу. Занялся теперь свечкой, а поэзию совершенно похерил. Немножко жаль… Мы не сказали бы ни слова, если бы поэтики почтового ящика, бросив свои стихи и постскриптумы о гонораре, занялись свечами, хотя бы даже сальными… Тут мы на стороне пользы. Новый же Эдисон много проиграет, если не разведется со свечой и не возвратится к музе. Его муза не давала ни копоти, ни запаха, освещала ярче и шире любой свечи и была уже делом в шляпе, а насчет его свечи бабушка еще надвое сказала и на небе вилами писано… Чего доброго, потребуется для одного только воздухоплавательного снаряда г. Костовича и больше ни для кого…

17-го июня Московско-Курская железная дорога в двух шагах от Москвы бифштекс съела. Заплачено за этот незатейливый «фриштик» ценой, превосходящей даже лопашевские цены на прошлогодней всероссийской выставке. Разбито вдребезги несколько вагонов, побиты люди… одним словом, произошла Кукуевка в миниатюре. Наши собственные корреспонденты, посланные на место катастрофы, видели кашу из обломков, мяса, крови и песку. Они глядели на эту кашу и недоумевали. Недоумения достойно, во-первых, то обстоятельство, что все виноватые налицо. Этого раньше никогда ни на каких кукуевках не было. Виноватые — быки. Во-вторых, удивительно, что эта маленькая кукуевка произведена существами неразумными, ровно ничего не смыслящими в железнодорожном деле, не проходившими курса наук и не получавшими жалованья! И с каким знанием дела! Впрочем, как ни недоумевай и ни удивляйся, а разница между разумными животными и неразумными все-таки сильно бросается в глаза: неразумные за свое удовольствие заплатили собственными шкурами, а разумные заплатили шкурами, но… только не собственными… Впрочем, «собственность есть воровство», сказал Прудон.

«2. 16 июля»

Как-то на досуге, a propos*, наше губернское земство придумало «страхование скота от чумы». А так как и не бывшим в семинарии известно, что никакое страхование без денег не обходится, то и кликнут был клич мужицкой копейке. Мужик откликнулся, согласился и взнес за каждую скотскую персону около 20–60 коп. Всего взнесено было имущими скот 60000 русских рублей! Капитал, как видите, ничего себе… Можно из него дело сделать. Земство и сделало. Наняло оно прежде всего старшего ветеринарного врача, с четырехтысячным жалованьем, и трех младших, с жалованьем в 1200 руб. каждому. Нанявши начальство, нужно было нанять и подчиненных, иначе непонятна была бы роль начальства. Наняли и подчиненных — по взводу фельдшеров на каждого доктора. Старший врач как нанялся, так и засел в Москве, в центре, чтобы испускать из себя лучи равномерно на всю губернию. Младшие врачи куда-то попрятались. Сбором денег и этим наймом земство и ограничило свою функцию по части страхования. Остальное само собою выделывалось по следующей юмористической программе: желавший получить страховую премию должен был не позже одних суток уведомить о павшей скотине волость, которая, в свою очередь, не позже трех дней должна была уведомить следующую за ней административную ступень. Эта ступень уведомляла земство. Уведомленное земство в неопределенный срок посылало (циркулярно) на место происшествия гласного и фельдшера, которые должны были констатировать причину смерти: чума или не чума? Гласный и фельдшер приезжали обыкновенно на 6–7 — 8 день, когда по законам материи чумная падаль должна уже невыносимо вонять, а по законам человеческим — гнить глубоко в земле. Фельдшер, не имея перед глазами пациента или видя один только разложившийся труп, авторитетно констатировал не чуму, а «неизвестную болезнь». Он сочинял протокол, гласный благословлял земство, заставившее его прокатиться задаром верст 30–40, крестьянин весело чесал затылок, и все оставались довольны: много времени, много бумаги, много езды и более всего толку. Прошел год, была чума, и земство не заплатило ни за одного павшего скота… Оно не заплатило и жалуется на невежество крестьян, обещающих в будущем году не лезть в мышеловку… А господа ветеринары спдят и ни гу-гу… Им решительно невдомек: за что они получали жалованье? Фельдшера хоть на пользу науки новую болезнь выдумали и протоколы сочиняли, а они-то что сделали?

* кстати (франц.).

Знающих людей в Москве очень мало; их можно по пальцам перечесть, но зато философов, мыслителей и новаторов не оберешься — чертова пропасть… Их так много, и так быстро они плодятся, что не сочтешь их никакими логарифмами, никакими статистиками. Бросишь камень — в философа попадешь; срывается на Кузнецком вывеска — мыслителя убивает. Философия их чисто московская, топорна, мутна, как Москва-река, белокаменного пошиба и в общем яйца выеденного не стоит. Их не слушают, не читают и знать не хотят. Надоели, претензиозны и до безобразия скучны. Печать игнорирует их, но… увы! печать не всегда тактична. Один из наших доморощенных мыслителей, некий г. Леонтьев, сочинил сочинение «Новые христиане». В этом глубокомысленном трактате он силится задать Л. Толстому и Достоевскому и, отвергая любовь, взывает к страху и палке как к истинно русским и христианским идеалам. Вы читаете и чувствуете, что эта топорная, нескладная галиматья написана человеком вдохновенным (москвичи вообще все вдохновенны), но жутким, необразованным, грубым, глубоко прочувствовавшим палку… Что-то животное сквозит между строк в этой несчастной брошюрке. Редко кто читал, да и читать незачем этот продукт недомыслия. Напечатал г. Леонтьев, послал узаконенное число экземпляров и застыл. Он продает, и никто у него не покупает. Так бы и заглохла в достойном бесславии эта галиматья, засохла бы и исчезла, утопая в Лете, если бы не усердие… печати. Первый заговорил о ней В. Соловьев в «Руси». Эта популяризация тем более удивительна, что г. Леонтьев сильно нелюбим «Русью». На философию г. В. Соловьева двумя большими фельетонами откликнулся в «Новостях» г. Лесков… Нетактично, господа! Зачем давать жить тому, что по вашему же мнению мертворожденно? Теперь г. Леонтьев ломается: бурю поднял! Ах, господа, господа!

Теперь, с вашего позволения, о наших увеселениях. Много писать о них не придется. Один «Эрмитаж» — только. Есть у нас где-то у черта на куличках ренессансы и альгамбры, но они никем не посещаются. Изредка разве забредет в них запоздалый приказчик, да и тот сдуру. «Эрмитаж» — и больше ничего. Минимальная плата за вход в сад, с правом попотеть в театре, рубль с четвертаком. Деньги немалые, но зато вы увидите и услышите многое. Во-первых, вы увидите оперетку. Во-вторых, увидите дамские шляпы a la brigand*, заслоняющие собой все эрмитажные солнца. Шляпы эти непрозрачны, и зритель видит, что называется, кукиш с маслом: ни сцены, ни театра, ни публики… Вы услышите русский хор, тянущий несколько лет подряд одну и ту же русскую канитель, г. Гулевича, именующего себя на афишах в скобках «автором», но тем не менее рассказывающего анекдоты времен Антония и Клеопатры, забеременевшей в 50 г. от Юлия Цезаря. Вы увидите гимнастов, ужасно толстого швейцара, фейерверк (раз в неделю) и, на закуску, самого г. Лентовского с его палкой, цыганско-тирольским костюмом и волосатым декольте, напоминающим Навуходоносора в образе зверином. Если же вам и этого мало на рубль с четвертаком, то вам предоставлено и еще одно удовольствие: поплясать от радости, что вы не дама и что вам не нужно поэтому заглядывать в женскую уборную. Я, не имея чести быть дамой, ни разу не был в уборной, но многое рассказывали про нее супруги и дочери. Там, в уборной, свой буфф. Описывать этот буфф значит дать возможность любителям клубнички лишний раз облизнуться. Действующие лица — рижские и гамбургские гражданки. Они не выходят из уборной ни на минуту. Ни на минуту не умолкают цинические остроты, площадная ругань, жалобы на неудачи с «этими мушшчинами» и проч… Это для дам! Сегодня же не позволю своей супруге ходить в «Эрмитаж»!

* на манер разбойника (франц.).

«3. 30 июля»

Женихов, женихов и паки женихов!!!

Это не победный крик, не крик восторга, а вопль истерзанной души, вопль с тремя восклицательными знаками, трижды в рукописи подчеркнутый, слезою соответственною орошенный.

Увы и ах — ах и увы!

Зри учебник по истории: издревле Питер славился статскими советниками, Тула самоварами, Вязьма пряниками, Тамбов тетками, Москва невестами… Слава была неизмерима: спрос превышал всякие ожидания. Все спрашивалось и все потреблялось на зависть иностранцам, как ни в одной стране. Но настали иные времена, всплыли на свет божий иные нравы. Наступил всеобщий застой. Общее понижение спроса и падение курса не коснулись одних только статских советников, пряники же, самовары и невесты стали падать в цене и залеживаться. Не так обидно за пряники и самовары, как за невест. Мужчины точно перебесились или же все оптом обет девства дали: не женятся, хоть ты им кол теши на голове! Их просят, умоляют, кормят обедами, манят приданым, но все тщетно… Процент старых дев все растет и растет…

Каждое лето москвички решаются «еще на один последний шаг» и читают «еще одно последнее сказанье…» Они едут на дачи. На дачах они постятся «для талии», трепещут перед загаром и ждут. Папеньки терпеливо сыплют деньгой, маменьки просят знакомых представить им «этого молодого человека», молодые человеки на правах женихов преисправно съедают даровые обеды и вечернюю простоквашу, дипломатия работает во все лопатки, но… все это тщетно. Женихи себе на уме. Он удит с ней в лужице пескарей, ездит в город с поручениями, невинно амурничает, но не более и не далее. Этак тянется весь май и первую половину июня. В конце июня и в июле дачницы теряют терпение и делают еще один последний шаг: где-нибудь, в Богородском, примерно, или Сокольничьем кругу они сообща затевают бал. Женские языки бьют в набат. Загорается подписка. Как из-под земли вырастают распорядители бала (пламенные блондины с цветками в петличках — большею частью братцы невест) с предложением купить билетик. Собирается сумма, нанимается оркестр — и бал готов… Но и это оказывается тщетным… Балы посещаются одними только гимназистами-подростками да младшими чиновниками межевой канцелярии. Гимназисты и межевые чиновники милые люди, но все-таки обидно.

Говоря по совести, женихам не следовало бы вилять и ломаться. Где нет браков, говорит наука, там нет населения. Это надо помнить. У нас еще Сибирь не заселена.

Не будь мы ex officio* проповедниками морали, мы, пожалуй, не стояли бы так за женитьбу. Для себя, по крайней мере… Дело тяжелое и трудное во всех пунктах. Это я, холостяк, узнал только на днях. Некоему г. А-ву, холостяку, удалось денька два-три побыть женатым, не женясь и не видя жены, и вкусить все сладости семейной жизни. Точно во сне или под влиянием опия. Я не брежу, а говорю сущую правду. Г. А-в получил через судебного пристава московского окружного суда повестку и копию с прошения, в котором некая г-жа А-ва, его однофамилица, называя его супругом, требует от него паспорт и ежемесячное содержание. По прочтении прошения г. А-ва взяла оторопь: за что? как? Никогда не был женат и вдруг подавай ежемесячное содержание!.. Написал он лжесупруге письмо и полетел по всем присутственным местам. Летал три дня и три ночи, пока не узнал, что был принят за своего однофамильца. Дело объяснилось ошибкой судебного пристава, которому впредь советуем не ошибаться. Ушло много времени, потрачено много беготни и многое множество денег на извозчика. Г. А-в лежит теперь на диване, дрожит и охает. Он не успел еще прийти в себя. Ну, а что было бы с ним, если бы он был женат не три дня, а тысячу дней, да еще взаправду?

* по обязанности (лат.).

Всему бывает конец, хорошему и дурному. Пришел конец и нашему Пушкинскому театру… и какой конец! Он сдан под кафе-шантан каким-то петербургским французам. Скоро приказчики из Ножевой, отставные прапоры из Дьяковки и француженки из Гамбурга запляшут в нем канкан, и околоточный надзиратель начнет уверять:

— Господин, здесь не место! На это соответственные места есть!

Пушкинский театр родной папаша теперешнему Русскому театру. Сквозь чистилище его в самое короткое время прошли все артисты, наиболее любимые Москвой (за исключением казенных, которых уже надоело любить). Артисты перессорились и разбрелись, но добрая слава осталась за театром… Он носит имя Пушкина… И вдруг кафе-шантан!

Лермонтов сказал, что «храм оставленный — все храм». Он не предусмотрел случаев превращения храмов в кабаки, иначе он не сказал бы так.

Нужно будет кому-нибудь на досуге догадаться снять с этого театра имя Пушкина. Не так, по крайней мере, совестно будет…

«4. 13 августа»

Г. Сталинский — это тот самый «индивидуй», который в 1880 г. в г. Харькове, издавая газету «Харьков», 30-е февраля выдумал. Изгнан был из «Кавказа» и из «Харькова». Ходит в старомодном цилиндре, пишет плохие стихи и любит пофилософствовать.

Г. Кланг — это тот самый молодой человек (блондин с большим носом), который намозолил глаза мировому судье Александровского участка.

Оба они, г. Кланг и г. Сталинский, знают таблицу умножения, но не знают, что слово «Ъхать» через «ять» пишется… Оба они, поправ все божеские и человеческие законы, издавали «Москву». Оба они перессорились между собой, поругались, посудились и оба издают теперь по отдельному журналу: Сталинский ту же «Москву», Кланг — «Россию». Секретарь «Москвы» поссорился с г. Клангом и тоже хочет отдельный журнал издавать, рассыльный мальчик Иван тоже хочет издавать и… скоро весь Арбат от Ворот вплоть до Плющихи изукрасится редакционными вывесками. Поздравляю. «Москва», говорят, уже лопнула, и г. Сталинский, который убежден в том, что он рожден быть редактором или ничем (aut redactor aut nihil*), сидит теперь в портерной и выдумывает новый журнал. «Россия» только что нарождается, и еще даже в самой редакции неизвестно имя первого подписчика: «кто он будет: камер-юнкер, камергер или просто кавалер?» Пусть себе рождается, сколько ей угодно, но… один нескромный вопрос: со сколькими сотрудниками, сколько раз и чего ради судились вы, г. Кланг, издавая вашу «Москву»? Впрочем, вместо постскриптума можно запустить и еще один вопросик: кто скушал деньги, полученные с подписчиков за «Москву» в сем 1883 году? Вы или ваш коллега Сталинский?

В холодной вам, субъекты, сидеть, а не журналы издавать!

* или редактор, или никто (лат.).

Москвичи совершенно забыли, что у них есть Зоологический сад. Есть ли у них звери или нет у них зверей, для них решительно все равно. Что это такое: равнодушие ли к вопросам науки или же отсутствие вкуса? Оставляем этот вопрос без ответа… Будь москвичи за границей, их водили бы на веревочке в этот сад, что, вероятно, и будет делать наша полиция, когда введется обязательное и насильственное образование. За все лето ни одного посетителя! Оправдываются люди тем, что в саду, мол, все зверье от голода передохло. Это резонно, но только отчасти. Передохло, но не все… Нет слонов, тигров, львов, хамелеонов, но зато есть прекрасные экземпляры мелких животных. Есть желтая собачонка, принадлежащая кустодиям. Есть блохи, которых на досуге ловят жены сторожей. Есть мухи, воробьи, пауки, инфузории… Чего же вам еще нужно? Посмотрите-ка в микроскоп на муху или блоху! Сколько интересного, нового! Наконец, скоро прибудет в сад еще новый, давно уже не виданный зверь… Этот зверь — холера. За прибытие его ручается та страшнейшая, зловоннейшая вонь, которая ни на секунду не расстается с садом… Так воняет, что просто хоть топор вешай! А холера интересный зверь — египетский…

Вниманию Фемиды и ее просвещенных жрецов.

Некто г. С-в, московский обыватель, купил у цветочницы, г-жи К-вой, билет внутреннего с выигрышами займа и вскоре после покупки заложил его в конторе Юнкера. 1-го января сего года на этот билет пал выигрыш в 40000 руб. Кому нужно было радоваться? Цветочнице или г. С-ву? Думаю, что последнему… Вопрос решается просто, но с ним и до сих пор возятся, как с будильницким четырехсотрублевым ребусом, который, кстати сказать, не решили и в самой редакции «Будильника». Г. С-в обрадовался сорока тысячам, как сорок тысяч братьев, взятых вместе, но скоро лицо его приняло крайне грустное выражение. Цветочница, пронюхав, что на проданный ею билет пал выигрыш, отправилась к судебному следователю и взвела на г. С-ва небывальщину, якобы совершенную им при покупке билета. Билет признали спорным и наложили на него арест…

Баба сама себя высекла и пошла жаловаться… Баба может дурить, сколько ей угодно, на то она и баба, но при чем тут несчастный г. С-в? Дело об его билете тянется от января и до сегодня; оно заглохло и засохло… Если г. С-в в самом деле виноват, то на цугундер его! Если же он уголовщины не совершил, то к чему эта семимесячная проволочка? Что-то да не так… Цветочница подсылает теперь к г. С-ву разных особ с предложением окончить миром и отвязаться от нее при помощи известной суммы. Не подсылала ли она разных особ и еще куда-нибудь? Гм… Что-то да не так… Пока г. судебный следователь объяснит, в чем тут дело, не мешало бы занести эту судейскую белиберду в протокол. Будь я прокурор, я сделал бы это немедленно… Кунктаторство прилично полководцам, но никак не судейцам…

Е щ е о б а б е, гг. юристы. Действие происходило в одном из московских уездов. Некая П-ая, сотрудница одного петербургского журнала, взяла взаймы у казначея С-го монастыря 35 р. и не отдала их. Неотдачу свою она мотивировала перед судом тем, что монахи, по закону, не имеют права брать и давать векселя. Хороша литераторша! Монах, сделавший одолжение, остался с носом. Он по приказанию своего начальства прекратил иск.

Женский род от слова «жулик» будет, кажется, жулябия…

Москва, несмотря на свое охотнорядство, занялась в последнее время науками: археологией и антропологией. В Теплых рядах гроб выкопали. На Тверской в доме Толмачева выкопали целую Помпею… Это весьма и весьма приятно! Нет теперь в Москве ни одного дворника, который не разводил бы рацеи о черепах, гиероглифах, стиле и формациях. А про мясников и говорить нечего… Те на время забыли политику и глядят совершенными профессорами! Весьма приятно! «Лучше маленькая рыбка, — сказал какой-то мудрец, — чем большой черный таракан; лучше маленький деревянный дом, чем большая каменная болезнь». Лучше, по-моему, хоть самая маленькая антропология, чем охотнорядская политика; лучше самая маленькая археология, чем охотнорядская драка…

«5. 27 августа»

Вешайте носы на квинту, все страдающие хоть самой маленькой одышкой! Посыпайте пеплом ваши главы и рыдайте навзрыд, все коротконогие, слабобедрые и бедрослабые! Если у вас в паспорте не написано, что вы в состоянии пробежать без отдыха 15–20 верст в час, то лучше и не показывайтесь к нам в Москву. Осмеем и к охотнорядским Шопенгауэрам в науку отдадим.

Мы все скороходы. Кто у нас не скороход, того — фюйть! Г. Чичерин и в отставку подал потому, что пробежал в час только 8 верст. Будущему городскому голове будут поставлены в непременное условие здоровые легкие и крепкие бедра. Бегаем все без исключения… На Покровке бегают извозчики, на Красной площади купцы, на Болоте чиновники. Бегают актеры, писатели, классные дамы, Лазарик, г-жа Акимова, околоточные, Липскеров, мировые судьи… Кто пробежал больше всех, тому улыбаются даже дворники, а если вы обогнали иностранца, то в вас приветствуют отчаяннейшего патриота: вас венчают лавром, а иностранца по шапке… Центр и средоточие всех бегов находится в «Эрмитаже». Там ежедневно можно видеть следущую картину. По кругу в продолжение целого часа бежит, не останавливаясь, какой-нибудь иностранный человек, одетый в паяческие одежды с ямщицкими бубенчиками. За ним, высунув язык и тяжело дыша, бежит мелкой рысцой бледный, как сметана, какой-нибудь Никита или Сидор. Гремят вперемежку два оркестра. Публика свирепствует, как турок, заставший у себя в гареме постороннего наблюдателя. Если иностранец впереди, ему неистово шикают, если он сзади, ему тоже шикают; русский же в обоих случаях не перестает быть героем. Бегут, бегут… и конца нет их мученью! Наконец бьет звонок. Аплодисменты и браво. Г. Лентовский, которому, по-видимому, ужасно нравятся бега, всходит на эстраду, расправляет фалды своей крылатки и читает своим громким баритоном, от которого в таком восторге все наши дамы: «Сидор пробежал столько-то… Никита — столько-то». Следует раздача призов и манифестация. Недавно г. Лентовский выцарапал откуда-то иностранку и устроил женские бега. После этих бегов какой-то горе-писака написал в «Новостях дня» рассказ, который заканчивает следующим воззванием к победительнице: «Браво, бегунья земли русской!.. Она героиня, она Жанна д'Арк…» Жанну д'Арк знает, барабанщик этакий! Небось, писал свой рассказ и от умиления плакал…

Про Лентовского можно целую книгу написать. Это замечательный человек. Когда он умрет, ему непременно монумент поставят. Он и актер, и антрепренер, и многих орденов кавалер. Он играет, хлопочет, бегает по саду, нюхает подносимые ему фимиамы, читает «покорнейшие» стихи, стреляет в своем саду галок, превращает дерзких «в битое мясо» (его выраженьице!) и… все что хотите! Неугомонный человек пустился даже на издательство. На днях вышел в свет его альбом «Весна-красна». На 15 листах изображено известное аллегорическое шествие, давшее имя альбому, на 16-м же изображены стихи. Стихи хороши, но… бывают и лучше. Напечатаны стихи на отдельном листке и легко вынимаются из папки — sapienti sat!* Альбом в общем весьма недурен. Говорят, что он стряпался в Москве. Не верится, г. Лентовский! В Москве не состряпаешь такого альбома. Лубков сколько угодно может дать белокаменная, а порядочного издания она отродясь не давала. Альбом со всех сторон русский, но дело, надо полагать, не обошлось без вмешательства западных держав. Великолепная виньетка и таковые же рисунки подписаны некиим Ф. Шехтель. Кто сей? Знаю я всех московских художников, плохих и хороших, но про Ф. Шехтеля не слыхал. Держу пари на 5 руб. (кредитными бумажками), что он иностранец. Во всяком случае, хвалю. В заключение рекламы предлагаю г. Лентовскому прицепить к своей цепи новую брелоку, Аксиос!**

* умному достаточно! (лат.). ** Достоин! (греч.).

Наш театральный сезон можно поздравить с «первоначатием», как говорят университетские сторожа. В Русском театре уже начались спектакли. Только с началом и можно поздравить этот сезон, а больше ни с чем. Достопримечательностей и новинок в области театральной ровно никаких. Тот же вздыхающий, слезоточивый и вспыльчивый г. Иванов-Козельский, тот же бойкий и донельзя развязный г. Далматов… Будем по-прежнему глядеть лакомые кусочки В. Александрова, донельзя надоевшее «В царстве скуки» и другое прочее, тоже весьма надоевшее. Потянутся опять длинной чередою вечера за вечерами, действие за действием, рецензия за рецензией… Опять г. Корш поссорится с артистами, артисты с г. Коршем… Водка, душная курильная, давка у вешалок… Выйдешь из театра — на дворе грязь, холод, суровое небо, продрогшие извозчики. Изволь тут острить и игриво фельетонничать, когда предчувствуешь такую перспективу и убежден, что предчувствие сбудется!..

Достопримечательно, впрочем, одно обстоятельство: начало сезона встречено публикой и нашей прессой слишком холодно. В прошлом году по поводу этого начала гремели, трещали и во все барабаны барабанили, а теперь не слышно ни гласа, ни воздыхания. Молчат и зевают. Пишут о театре нехотя, точно поневоле или по найму. Обязан, мол, и пишу. Театр столько же интересует, сколько и панорама «Карс», что на Цветном бульваре. Пройдись теперь Сара Бернар по улице, так на нее и не посмотрят… Почесываешь себе затылок и задаешь тревожный вопрос: надоело, что ли? Если надоело, если мы разочарованы, черт возьми, то чем же мы наполним длинную зиму? Неужели и зимой будем состязаться?

Мой адрес: Докучаев пер., д. купца Вывертова. Это для г. Кланга, который ищет погубить меня за мою заметку об его издательских подвигах. Оказывается, что я солгал. «Россию» будет издавать не г. Кланг, а некий г. Уманец, человек положительный, а главное — имеющий чин полковника. Поссорившись с г. Сталинским (редактором «Москвы» и известным чайным плантатором), г. Кланг обещал печатно удовлетворить своих подписчиков «Россией». Пустил он это щедрое обещание только для отвода глаз и успокоения нервов. Он надул, а я поверил. Веруя, я лгал… (Каково изреченье-то! Аверкиеву под стать.)

«6. 10 сентября»

Природа надула москвичей с развязностью карточного шулера. С нею нужно поступить по всей строгости законов и хоть этим загладить нанесенную нам обиду. Мы переехали с дач на зимние квартиры и жалеем, что переехали. Солнце, оказывается, повернуло не к зиме, а обратно к лету, чего не предвидели в своих календарях ни ваш Суворин, ни наш господин Гатцук. Вместо хмурых осенних туч, вместо хлябей небесных мы имеем голубое прозрачное небо, на котором вы не увидите ни одного облачка. Тепло, как в мае. Даже спать на дворе можно. Глядишь на погоду и чувствуешь себя в положении человека, которого вместо того, чтобы сослать в Архангельскую губернию, препроводили по ошибке в Ниццу. Хочется дышать, любить, страдать; на дачах, говорят, рай земной, а мы живем чёрт знает в какой пыли и вони. До чего мерзок московский воздух, свидетельствует следующий правдивый анекдот. Один мясник, открывая утром свою лавку, покрутил носом и сказал своим молодцам:

— Ну, братцы, это не воздух, а атмосфера!

Это изрек охотнорядский мясник, человек невежественный, не могущий похвалиться острым обонянием!

Природа не надула одного только профессора Захарьина. Этот сам надул природу. Где-то около Химок на свои классические сторублевки он приобрел местечко, которое в климатическом, этнографическом и во многих других отношениях ничем не уступает Каиру. Изохимены и изотеры, проходящие через Каир, проходят и через захарьинскую дачу. Растут у профессора финики, в кучерах служат у него бедуины, в окна сквозят пассаты и самумы. Чудны дела твои, господи! Выезжает из дачи профессор не ранее конца октября, по пороше, попирая каучуковыми ободьями своей ученой колымаги волчьи и заячьи следы… Хорошо быть ученым миллионером! Чертовски хорошо!

Профессора вообще умный народ, но в московские головы они не годятся. Так, профессор Чичерин, добром его помянуть, человек несомненно умный, честный и передовой, не сумел быть головой и потерпел фиаско. Его постигло то, что в «Осколках» коротко и ясно называется «увы и ах».

В сентябре мы будем выбирать нового голову. Кандидатов на белые генеральские штаны, мундир IV класса и чин действительного статского советника в перспективе — много. Всё больше тузы первой гильдии. Первым кандидатом называют канительного фабриканта г. Алексеева, вторым — строителя московских форумов и сочинителя известных «писем к избирателям» Пороховщикова и проч. Прочат в кандидаты и И. С. Аксакова, директора одного из наших банков и редактора «Руси». Кто из них перетянет — покажет будущее. Большинство москвичей убеждено, что восторжествует канитель.

Березовые прутья будут продаваться на Сенной площади, Страстном бульваре, в Пассаже и под Сухаревкой. Так постановила дума на одном из своих последних заседаний. Продавцы прутьев освобождаются от всех повинностей. Ходят также слухи, что на березу будет наложен акциз, но это неправда. Юношество на этот счет может быть совершенно спокойно.

Уже есть один кандидат на порку. Это кандидат — юноша-гимназист. Объект, как видите, самый подходящий. А за что его пороть, тому следуют пункты. Он и еще один молодой человек, которого тоже следует высечь, сели около Твери на поезд и поехали в Москву. Как любители комфорта, они сели в вагон II класса, не имея же денег и билетов, они укрылись от глаз кондукторских в кабинете задумчивости. Это бы еще ничего. Я знаю одного поэта-лирика, который всегда таким образом в Харьков ездит. Но то скверно, что гимназист и его спутник не выходили из кабинета в продолжение всего пути, чем приводили пассажиров и пассажирок в весьма понятное отчаяние. Стучали им пассажиры, стучал кондуктор, стучали начальники станций, но ни до чего не достучались. Мысль о самоубийстве была тут как тут. Выломали жандармы дверь — и руками развели. Любители дешевого проезда были живы.

— Как вы смеете беспокоить ваших пассажиров? — вспылил юноша-классик, когда попросили его выйти из непристойного места.

Каков шмерц? Из-за него дверь выломали, а он еще в амбицию вламывается. На «просьбу» выйти из кабинета гимназист и его спутник ответили полным отказом. Принуждены были вынести их на руках. Ну, не сечь ли после этого? Непременно высечь и приказать, во-первых, все неправильные глаголы выучить, а во-вторых, извлечь корень — 2/3 степени из самой длинной периодической дроби.

В заключение нечто страховидное. По вечерам на колокольном заводе Финляндского звонит сам собою большой колокол. Звон заунывный, тягучий, словно замогильный, начинается в 8 часов и кончается в 10.

«7. 24 сентября»

Рок всегда действует по пословице «клин клином вышибай», хотя он и не пьяница. Злодейство лечит он злодейством, потоп потопом. Напрасно наши барышники не читают Жуковского. У него есть интересная история о том, как одного епископа за кулачество и жестокосердие крысы съели. Нечто подобное творится и в Москве, на наших глазах. Утопает винный магазин бр. Елисеевых. Вода выступает из засоренных, испорченных, ни к черту не годных водосточных труб и волею судеб затопляет не всю Москву, а один только елисеевский магазин, что на Кузнецком. В магазине день и ночь работает водокачная машина, приказчики собирают воду в бутылки, но рок неумолим, как судебный пристав. Вода растет все выше и выше, и скоро настанет тот час, когда в магазине утонет даже потолок. И поделом. «Не пой людей водицей, самому придется напиться», — говорит русская пословица. Вода сильно сердита на бр. Елисеевых, и сердита из патриотизма. Не раз упомянутые братья чистокровную русскую воду выдавали за иностранщину. Трубы по чиняются. Это видно из того, что по Кузнецкому нельзя ни проехать, ни пройти. Починяют целое лето и будут починять до тех пор, пока Цицерон не воскликнет: «Quousque tandem, Catilina?..»* В сотый раз повторяется история Красных ворот и шпица на Сретенской каланче, которые починялись до тех пор, пока Родон не воспел их в «Боккаччио».

* «Доколе же, Катилина?» (лат.).

Кстати еще о воде. Не будь разбойник Чуркин разбойником, он наверное был бы московским водовозом. С этим, вероятно, согласится и Н. И. Пастухов, обличающий неукоснительно по субботам именитого душегуба. Московский водовоз в высшей степени интересная шельма. Он, во-первых, полон чувства собственного достоинства, точно сознает, что возит в своей бочке стихию. Луна не имеет жителей только потому, что на ней нет воды. Это понимает он, наш водовоз, и чувствует. Во-вторых, он никого не боится: ни вас, ни мирового, ни квартального. Если вас произведут в генералы, то и тогда он не убоится вас. Если он не привезет вам воды и заставит вас пройтись за стаканом воды в трактир, вы не можете протестовать. Жаловаться негде и некому — так дело обставлено. Приходится очень часто сидеть без воды по три-четыре дня, а ежедневно выслушиваешь жалобы супруги на то, что «мерзавец Спиридон» слил вместо условленных десяти ведер только пять. Недоплатить Спиридону нельзя: разорется на всю кухню и осрамит на весь дом. Прогнать его и нанять другого водовоза тоже нельзя. Дворник на это не согласен. Подкупленный блюститель не пустит нового водовоза в вашу квартиру, да и сам новый водовоз ни за что не согласится отбить хлеб у «собрата по перу»: около «хвантала» водовозы отколотят его за измену — таков устав у них. При этаких уставах остается только удивляться, как это до сих пор в Москве не нашлось такого ловкого человека, который сочинил бы водовозную монополию, что-нибудь вроде водовозной артели? При описанных порядках миллион нажить — раз плюнуть…

Наша маленькая Академия художеств может принять уверение в глубоком уважении. Я говорю об Училище живописи, ваяния и зодчества, которое 1-го октября празднует свой пятидесятилетний юбилей. Академия наша маленькая, пасующая в сравнении с петербургской, но чреватая. Хотя она мала, хотя в ней нет ни одного генерала-профессора, нет даже ни одного немца, но о ней стоит сказать хорошее слово… Существует училище относительно еще не долго, но в нем уже успели накопиться сказания и предания. Много разного народа перебывало в нем за 50 лет. Были в нем знаменитые профессора, достославные инспектора, именитые натурщики и популярнейшие ученики. Из профессоров следует отметить основателя училища Маковского, отца теперешних Маковских, Пукирева, Перова, братьев Маковских, братьев Сорокиных, из которых один отлично знает анатомию, а другой пахнет ладаном и смирной, Прянишникова, съедающего ежедневно по огромнейшему куску кровавого мяса, спартанца в искусстве и в общем милого человека. Инспекторов, вся инспекторская функция которых состояла из одного только подписывания расписания экзаменов, было много, но из них особенно интересны: покойный Зарянко, писавший очень хорошенькие головки, хохлописец Трутовский, который от малых ушел и до великих не дошел, и целомудренный Виппер. Этот Виппер, негодуя на олимпийских богов за то, что те не носили брюк и фраков, произвел всем училищным статуям возмутительную операцию, до которой не додумался бы даже сам Савонарола. Фидий побил бы его, разумеется, если бы был жив. Из натурщиков особенно знаменит Петр Егоров, вбивавший в землю тумбу одним ударом кулака, и Иван, вынимавший обратно из земли эту тумбу. Ученики такие же ученики, как и везде. Рисуют, не ладят с науками, любят, грешным делом, щнапс-тринкен, не стригутся, по анатомии не идут дальше затылочной кости… вообще милые люди. Впрочем, у них есть нечто специфическое, отличающее их от других учеников: быстро расцветают и быстро увядают. Делаются они знаменитостями тотчас же при переходе в натурный класс. О них кричат, пишут о них в газетах московских и питерских, покупают их картины, но получают они медальку и — все погибло. На середине пути стушевываются и исчезают, исчезают бесследно. Увы! Недавно кричали про авторов Мессалин, Днепровских порогов и проч., а где теперь эти авторы? Где теперь одноусый Волков, шаровидный Коптев-анималист, писавший тапиров вместо лошадей? Где Эллерт, Янов, Левитан et tutti quanti?* Где они?

* и все прочие (итал.).

«8. 8 октября»

Наши приказчики из кожи вон лезут. Баловникам хочется во что бы то ни стало завоевать себе праздничный отдых. Им хочется в праздники и в тепле посидеть, и на диване поваляться, и по Кузнецкому с тросточкой пройтись. Лет десять выкрикивают они это свое желание устно и письменно, и только на днях в нашей управе сочинен соответствующий доклад. На этот раз дело, вероятно, выгорит, и приказчики убьют сразу двух зайцев: отдых и сознание, что «наша взяла».

Ну, а мальчики-лавочники? Мальчики останутся на прежних основаниях. Они будут по праздникам, пока лавка заперта, чистить тазы и самовары, выносить помои, нянчить хозяйских детенышей и за все это получать трескучие подзатыльники… Ведь правда? Кошки, собаки и мальчики-лавочники пользуются давней, всем известной «magna charta libertatum»*: их может бить и увечить желающий домочадец. Нет на мальчике синяков — значит, домочадцы на богомолье уехали. Бить ребят можно сколько угодно и чем угодно. Не хочешь бить рукой, бей веником, а то и кочергой или мокрой мочалкой, как это делают хозяйки и кухарки. Мальчики ложатся в 12 ч., встают в 5. Едят они объедки, носят драные лохмотья, засыпают за чисткою приказчичьих сапогов. День в холодной, сырой и темной лавке, ночь в кухне или в холодных сенях, около холодного как лед рукомойника. И этаких «герцеговинцев» не десять, не сто, а тысячи! Спросите-ка их, рады ли они тому, что по праздникам не будет торговли? Они ответят «нет». В лавке сидеть для них много легче, чем дома. В лавке мальчику трудно, но тут он сознает, что он дело делает, и знает одного только хозяина, дома же он маленький каторжник, угождающий даже пожарному, который по праздникам шляется к кухарке. Он рад и не ночевать бы дома, коли б можно было, а не только что справлять там свои праздники. На эту тему можете всласть потолковать с любым приказчиком, пережившим мальчишество.

Итак, приказчики будут отдыхать, мальчики же наоборот. Приказчикам грешно не повоевать за своих маленьких товарищей.

* «великой хартией вольностей» (лат.).

И. В. Самарин празднует пятидесятилетний юбилей служения своего в актерских чинах. Пишу о нем с некоторой фанаберией. Моему коллеге петербургскому обозревателю едва ли приходится когда-либо писать о таких театральных великанах, как Самарин. Есть у вас много звезд, но они все до единой пасуют перед нашим стариком. Самарин слишком известен, столько же, по крайней мере, сколько Садовский, Живокини и Шумский. Заслуг его не сочтешь. Он был честен (за все 50 лет рецензентам — ни на эстолько!), исправен, не тяжел и, что немаловажно в закулисном мире, не разыгрывал из себя генерала, хотя и имел на это возможность и, пожалуй, право. Впервые довелось мне видеть Самарина в потехинском «Вакантном месте» в роли полицеймейстера. Настоящий был полицеймейстер! Фигура, голос, подергиванье плечами, походка — все неподражаемо полицейское. Глядишь на него и чувствуешь, как по спине мурашки бегают. В особенности хорошо выходило у него держанье в левой руке полицеймейстерской фуражки. В одном этом держанье, в этой ничтожной мелочишке виден был целый и самый недюжинный, шестиэтажный талант. Поучайтесь вы, Южины и Скуратовы! Поучайтесь с разумением, а коли разумения нет, то хоть с прилежанием!

Ауг. Южина нет разумения. Иначе бы он не дерзнул со своей фигуркой и со своим писарьским голоском лезть в Уриэль Акосты. Говорят, что он собирается также изобразить смеха ради и Гамлета. Недурно бы сделал юноша, если бы сообщил вопрошающей Эрато, сколько ему лет. Забылся малый…

Артистический кружок продан с публичного торга, хотя у него и не было на лбу роковых слов, да и лба даже не было. Не было лба по самой простой причине: головы не было. Продано все: занавес, вешалки, горы, леса, небо, звонки, пустые бутылки, парики… Поневоле вздохнешь и вспомянешь гимназистов, которые, ухаживая за девицами, при всяком удобном и неудобном случае восклицают: «Sic transit gloria mundi!»* Думал ли дядя Вильде, орудуя во время оно кружковскими делами, что кружок рано или поздно постигнет такая пакостная участь? Г. Вильде, носящий теперь по кружке траур, не думал об этом. Он был счастлив, доволен; изредка только больно пощипывало его покойное «Московское обозрение», в котором заседал бессмертнейший враль Гаврила Сокольников. Кстати: кто не видал Неаполя, тот не видал ничего, кто же ни разу не слушал Сокольникова, тот не слыхал ничего. (Этот поэт-Хлестаков теперь в Питере.) В кружке, было время, играли светила. Правдин, например, Стружкин… Г. Стружкин, где вы? Все еще стишки пописываете и все еще из вас до сих пор Лермонтов не вышел?

* «Так проходит мирская слава!» (лат.).

Ни в одном кабаке не получишь столько удовольствий, сколько в Salon des varietes, или, как его любя величают, в «Салошке». Салоны разные бывают, но наш салон — отменный салон. В нем можно и выпить, и закусить, и в чужую бороду вцепиться, и девицу вверх тормашкой поставить. Возьмешь девицу за плечи, дашь ей коленом и — salto mortale готово. Много удовольствий. Наши балбесы и оболтусы с тоски поумирают, если отнять у них «Салошку». Поет, во-первых, старушенция Филиппо (не родственница ли тому Филиппову, что в Харькове за преступления по должности судился?). Во-вторых, водка и драка… Кому надоело пить водку, тот горланит; кому надоело горланить, тот с пьяными немцами дерется. А здоровенный пьяный немец с красной, тупой физией очень соблазнителен. Лица, получившие низшее и среднее образование, дерутся кулаками, получившие же высшее — чем-нибудь помягче, чтоб не так больно было. Везде образованность сказывается. Так, недавно один жрец Фемиды хватил по голове кассира… Чем, вы думаете? Портфелем, начиненным всякой ябедой и кляузой. Не понравилось человеку, что у кассира голова есть, он размахнулся и трахнул… Жизнь — копейка, а чужая башка и того дешевле!

В Москве, судари мои, много чудес и помимо царь-пушки. В ней есть два достойных внимания чуда. Одно из них — Оттон Селецкий, высокий, слегка худой, слегка лысый человек в маленьком картузике с пуговкой, другое — некий г. Тарасов, весь состоящий из одного огромнейшего железного мускула. При взгляде на этот мускул сама собою лезет в голову мысль о допотопных силачах-мамонтах и ихтиозаврах. Хватит кулаком по стене — стены нет, возьмется двумя пальцами за веточку — дерево падает. Оттон же Селецкий, в противоположность мускулу Тарасову, олицетворяет собою живую человеческую мысль. Он подвижен, как вьюн, и предприимчив, как муравей. В душе он музыкант, электромеханик и астроном, на деле коммерческий человек и любитель просвещения, но все это, однако, не мешает ему интересоваться вопросами воздухоплавания и религией индусов. Сегодня он кассир, завтра реформатор, послезавтра генерал иезуитского ордена или минералог. Служил он везде, начиная с кавалерии и кончая русским музыкальным обществом. Везде он пайщик, везде компанион, член общества, секретарь, шафер, казначей, учредитель. Со всеми знаком, всех насквозь знает и везде бывал. Знаком он и с мускулом Тарасовым. Встретил он его однажды, поглядел на него и подумал: «А нельзя ли как-нибудь утилизировать этого ихтиозавра?» Подумал и сообра зил. Плодом соображения явился плод слияния мускула с идеей — «Русское гимнастическое общество в Москве», с коим и имею честь поздравить. Оттон Иваныч купил уже председательский звонок и облекся в одежды гладиатора. Тарасов ходит и только мускулами поскрипывает, а под ним земля дрожит. Будем делать гимнастику! Станем с горя силачами и перевернем, от нечего делать, землю! Русский человек и без точки опоры обойдется.

«9. 22 октября»

Если бы у меня был такой большой нос, как у дирижера Шостаковского, я носил бы его в футляре. Если бы г-жа актриса Волгина не была так толста, то ей не тяжело было бы кланяться и плясать в «Расточителе». Если бы я был гадалкой, то знал бы, как Рассохин сочинил свой водевиль. Будь у меня такой голосина, как у актера Писарева, я пошел бы на выборы городского головы и закричал бы там «караул».

Выборы, действительно достойные «караула». По милости их Москва переживает теперь время, приятностью своею напоминающее щекотку: и приятно и жутко. Выбираем, выбираем и никак не выберем, а время идет и идет… Пора бы уже и покончить с выборами и заняться другим делом, а мы всё еще на одном месте топчемся. Кричим, бушуем и анонимные письма кандидатам пишем. Кандидатов у нас много, столько же, сколько и гласных. Это оттого так много, что у каждого из нас свое понятие о голове и его обязанностях. Один думает, что обязанности головы не должны выходить из пределов ношения белых генеральских панталон; другой желает, чтобы у городского головы были такие выхоленные бакены, как у Болеслава Маркевича; третий мнит, что лорд-мэр должен быть только богат и толст. У каждого свое мнение. Я, например, требую, чтобы в головы был избран обязательно мой приятель и обязательно юморист. Это разнообразие понятий и требований и породило такую массу кандидатов, а кандидаты в свою очередь потребовали такую массу вороных. Прокатили Мамонтова, Пороховщикова, некоего Прорехова (из какой московской прорехи вылез сей?), прокатим и еще многих… Весело!

Самый большой и самый «голосистый» (50 голосов) кандидат Ланин сам отказался от баллотировки. Не знаю, отчего он отказался.

Поедают они у Оливье жирные, двухрублевые обеды, женятся на богатых купчихах, пьют монахор, глотают устриц… И устрицы лезут им в глотку!

Я говорю о благополучно витийствующих прокурорах, плачущих за человека защитниках, добродетельных педагогах, неустанно визитирующих докторах, вообще о всех тех, которые когда-то были «недостаточными» и брали взаймы у Общества вспомоществования недостаточным студентам. Это общество собирается петь свою лебединую песню. Медленно, систематически обираемое в продолжение нескольких лет, оно наконец падает на спину и испускает свой последний вздох, свою последнюю, бессильную, никем не слушаемую жалобу. Господа прокуроры, доктора и педагоги не находят нужным платить обществу свой долг. Некогда им думать о каких-нибудь — фи! — пятидесяти, ста рублях! Они заняты своею сытостью. И устрицы лезут им в глотку!

Лезут и будут лезть. Редки нынче хорошие плательщики, так редки, что хоть в музей их сажай. Недаром мы на платящего долг смотрим, как на полубога… Неужели, господа, чтобы уплатить сторублевый долг, недостаточно одной только нашей обыкновенной воспитанности, а нужна еще какая-то необыкновенная порядочность, из ряда вон выходящая честность? Впрочем, все подобные вопросы стары, как петербургские балерины.

Нужно выбрать самую строгую классную даму, снабдить ее строжайшей инструкцией, разозлить и отправить к нашим московским танцовщицам. Пусть-ка потреплет их хорошенько! Дело в том, что наши плясуньи крайне невоспитанный народ. Они и невежливы и упрямы, что не может быть терпимо в таком крайне благоустроенном обществе, как наше московское. Привожу пример их неучтивого упрямства. Наша дирекция, «непрестанно пекущаяся о благосостоянии вверенного ей края», решила оставить за штатом некоторых балерин. Исполнителями этого решения явились г. Пчельников и его социус Гершельман (жидок?). К чести их сказать, насильственных мер они не употребляли: за шиворот не брали, за полицией не посылали и с лестницы не спускали. Действовали же они, как искусные и гуманные дантисты: учтиво, быстро и, главное, внезапно. Когда танцовщицы во время второго действия подняли вверх левые ноги, чтобы пробежать вдоль всей сцены на носках правых, к ним подошел сторож и заявил им, что они попали в тираж. Ошеломленные танцовщицы попадали в обморок, очнувшись же, нарушили общественную тишину и спокойствие. Они расплакались, раскричались. За них заступился сангвиник «Курьер» и… заварилась каша! Что тут нужно было делать? За Пчельникова и К° нашелся г. Вальц. На опере «Демон», во время апофеоза, танцовщицы, изображавшие ангелов, были сброшены вниз, не помню, с какой вышины, и получили ушибы. И все-таки сопротивляются! Посылайте классную даму… Пусть эта дама зайдет предварительно в баню и возьмет там березовый веник.

Новость приятная, как вчерашняя каша с уксусом или хронический насморк. Болеслав Маркевич переделывает в драму свою длинную, толстую, скучную чернильную кляксу, свою «Бездну». Мало показалось этой размазне места в журнале, так захотелось ей и на сцену. Избавьте, Болеслав Михайлович! Сделайте милость! Даже добродетельным старым девам не по нутру ваша «Бездна», а вы еще хотите «деморализованную» публику ею угостить… Пожалуйста, не надо!

«10. 5 ноября»

Всему свету известна Театральная библиотека Рассохина. Известна она своей таксой, которую сочиняли для Рассохина нарочно приглашенные для этого цыгане и аптекаря. За либретто, состоящее из каких-нибудь 3–4 страничек, дерет она 75 коп., за маленький водевильчик рубль, два… Продает дорого, покупает же по цене, получившей свое начало от князей-татар, скупающих поношенное старье…

Всему свету известен и сам г. Рассохин, как обладатель роскошных фельдфебельских усов и как автор трехактной шутки «Теплые ребята». Шутка эта не особенно плоха, не особенно хороша, не умна и не плоска, а так себе. Написал ее г. Рассохин не для продажи (у него и так много завалящего товара) и не для того, чтобы иметь удовольствие платить 45 процентов администрации Общества драматических писателей, а просто pour plaisir*, «для звуков сладких» и ради славы авторской. Своим произведением он не создал новой школы, не открыл новой Америки и даже не попал пальцем в небо, но, несмотря на это, в нем все-таки сказался великий драматург. Признак всякого таланта и гения — масса завистников, а у г. Рассохина нашлось их больше, чем у Шекспира или Мольера. Когда впервые давалась его пьеса, я сам слышал завистливое шушуканье. Стоят завистники, одним глазом глядят на сцену, другим на фельдфебельские усы Рассохина и плечами пожимают. «Не может быть! — шепчут. — Стилиснул где-нибудь малый!» Скоро зашушукала вся Москва. Робкое шушуканье обратилось в говор, когда один из завистников, некий г. Полушин (человек, издающий «Сатирический листок» и продающий на толкучке горячие блины на постном масле), напечатал в «Новостях дня» письмо, в котором с продерзостью Катилины утверждает, что рассохинские «Теплые ребята» выкроены из его пьес «Папаши» и «Чудаки». Пьесы г. Полушина не стоят и полушки. Мудрено из них выкроить что-нибудь не мусорное, и как умудрился несчастный г. Рассохин выжать из них сок для своей эссенции — трудно сказать. Во всяком случае, будем посмотреть. Дерзкий Полушин отдан под суд. (Не миновать ему Сибири…)

* для удовольствия (франц.).

Судится муза комедии, судится за компанию и муза живописи… В Москве есть богатый еврей, именем Мичинер. У него есть меховой магазин, тот самый, о котором упоминается в одном из романов Писемского. Есть у него пятиэтажные дома и лавки, дающие тысячные доходы. Он богат и славен, но скуп, как купец Кукин. Зиму и лето одевается он в парусинку, питается селедкой и акридами, спит на сундуке и, за неимением дорогой бритвы, бреется, как брился во время оно Дионисий, тиран Сиракузский, — раскаленной ореховой скорлупой. Недавно его посетило несчастье… ужасное несчастье! Родня ли ему посоветовала, минута ли такая подошла, или, быть может, он слишком лестного мнения о своей физиономии, только вздумалось ему писать с себя портрет. Долго он думал насчет портрета и долго не решался. Ведь портрет стоит не гривенник, не рубль, а — страшно сказать — сотни рублей! После долгих колебаний и мучительных сомнений решился он, наконец, обратиться к художнику Кошелеву. Кошелев — это ужасно! — запросил с него 300 руб. Г. Мичинер вздохнул, махнул рукой и согласился: валяй, семи смертям не бывать! Начались сеансы. Сидел г. Мичинер перед Кошелевым, следил за взмахами его кисти и страдал. Мысль о трехстах рублях не давала ему покоя во все сеансы. Когда работа художника была уже близка к концу, он не вынес страданий и последовал влечению своего сердца: послал, чудак этакий, Кошелеву письмо, в котором, жалуясь на жару, попросил отсрочить сеанс на неопределенный срок, а через несколько времени и совсем отказался от портрета. Кошелев подал на него иск в 300 руб. Начался процесс. Г. Мичинер мотивировал на суде свой отказ тем, что портрет якобы не похож на него. Однако суд не согласился с ним и, выслушав экспертов, состоявших из наших знаменитостей, постановил взыскать в пользу Кошелева с Мичинера 300 руб., а портрет передать ему же, Кошелеву, для уничтожения. И портрета нет, и 300 руб. пропали. Большего несчастья и представить себе невозможно! Вот вам злонравия достойные плоды!

Судится муза живописи, судится и муза музыки. Все музы под судом. Положительно мне следовало бы назвать эти заметки «Осколками Парнасской жизни»! Великий Гёте, говорят, иногда приходил в такое приятное настроение духа, что позволял себе бить каменьями уличные фонари. Наш Грибоедов въезжал в дом верхом на лошади и, кажется, вверх по лестнице. Шекспир неоднократно был уличаем в браконьерстве. Великий Аверкиев в прошлом году подрался с кем-то. Из сих примеров явствует, что великие люди, когда они не у дел, такие же миряне и суетники, как и мы, грешные. Поясню это положение еще одним примером. На днях наш известный «демон» Корсов, похожий, впрочем, более на матерого дьякона, чем на демона, упек на четыре дня в полицейский дом известного баритона Закжевского. Упек он его за клевету. Клевета, к чести ее сказать, весьма интересна. Г. Закжевский написал письмо, в котором, констатируя существование в наших театрах клики наемных шикальщиков, указывал на своего товарища г. Корсова, как на организатора этой клики. Интересен и самый судебный процесс, затеянный г. Корсовым. На суде помимо судьи, истца и обвиняемого присутствовали: адвокат Вульферт, бойкий и игривый, как только что откупоренные кислые щи; адвокат Харитонов, положительный мужчина, видимо не желающий подражать в бойкости г. Вульферту; студенты, дающие показания, которые могли только смешить, но не освещать дело; дамы, машущие платками, репортеры, бонвиваны, городовые и проч. Невидимо присутствовал московский фельетонист «Нового времени» г. К., приятный мужчина с голубыми глазами, во все время процесса игравший роль чего-то вроде «голоса из оврага». В камере была давка, как в бочке с сельдями. За неимением свободных мест дамы сидели на плечах своих супругов. Было два разбирательства. На первом был констатирован факт существования в Москве клики наемных шикальщиков и разоблачен псевдоним нововременского фельетониста г. К. На втором был прочитан приговор, уснащенный «аплодисментами». Г. Закжевский подал в мировой съезд, и, таким образом, будет третье разбирательство.

«11. 19 ноября»

Я не боюсь за культурного человека. Как ни тяни его сзади за фалды, как ни пхай его в грудь, он никогда не остановится и вечно будет шествовать вперед. Таков закон прогресса. Даже консерваторы идут вперед, хоть и делают вид, что пятятся назад. Гиляров-Платонов, например, выдает себя за обскуранта, а поглядите-ка, какой он прогрессист! То и дело изобретает он в своей газете всякую всячину. От этой всячины попахивает Никитой, а все-таки она говорит за прогресс в области мысли.

В одном из последних нумеров он пропагандирует «воинскую повинность для собак» — проект, стоящий архимедовского «эврика!»

Умы «Московского листка» заняты вопросом воздухоплавания и восторженно венчают лавром некоего капитана (пандана* к капитану Костовичу), изобревшего новый воздухоплавательный снаряд.

* под стать (франц. pendant).

Дирекция наших театров додумалась до того, до чего не додумался бы ни один ученый финансист. Она изобрела налог на болезни. Были у нас на Руси всякие налоги, прямые, продольные, поперечные, косвенные, а о налоге на болезни не гласит даже и предание. Даже Иван Калита и татарские баскаки не имели понятия об этаком налоге. По последним выводам нашего театрального финансового права, всякий артист, не явившийся на репетицию по болезни, обязан поплатиться частью своего жалованья. Медицинское свидетельство в расчет не принимается. Схватит артист тиф — штраф, оторвет у артиста локомотивом ногу — штраф, стукнет его кондрашка — тоже штраф… Не так давно у артиста Н. умер ребенок и заболела с горя жена. То и другое довело г. Н. до такого нервного расстройства, что он перед одной из репетиций был найден без чувств и приведен на репетицию в самом неартистическом настроении. За это настроение и за опоздание на него был наложен штраф…

Остается теперь только сочинить таксу для болезней. Болезни бывают маленькие, средние и большие. За маленькие будут брать меньше, за большие больше. Порок сердца дороже катара желудка, а катар желудка дороже носового кровотечения. Больше всего будут брать за послеродовое состояние (не с мужчин).

Петербургские драматурги, театралы и публика жалуются, что у них нет частных театров, московские же, наоборот, сетуют, что в Москве очень много драматических театров. У столиц разные вкусы, как видите… Рекомендую обеим столицам поменяться публикой: москвичей отправить по этапу в Питер, а питерцев по этапу в Москву — и конец всем сетованиям.

Москвичи не симпатизируют серьезной драме. Для чего им драма, ежели им и без драмы хорошо? В «Фоли-Бержер», построенном на развалинах Пушкинского театра, нет никаких драм, а между тем, поглядите, как там многолюдно, весело! Наш Лентовский, созидая драматический театр, стучал кулаками о столы и говорил:

— Один только я… я!.. я могу дать России настоящий русский, народный, воспитывающий театр! Я! И вы увидите, как я исполню свою великую задачу!

Мы и увидели. В сентябре и октябре у Лентовского давалась исключительно одна только драма и комедия. И что же? В народе стали носиться зловещие слухи о крахе нового театра и полете в трубу.

Никто не ходил глядеть драму, кроме рецензентов. В ноябре Лентовский отчаянно стукнул кулаком по столу, похерил свою «великую задачу» и взялся за добрые старые «Корневильские колокола»… «Смотрите здесь, смотрите там…» дало милейшие результаты. И сбор полон, и публика довольна. Позвонив в корневильские колокола, Лентовский еще пуще ублаготворил московские вкусы: он сделал залп из сотни ружей. «Лесной бродяга», которого он поставил на сцену и дает теперь три раза в сутки, всплошную состоит из выстрелов, отчаянных злодеев, добрых гениев, гремучих змей, великих инквизиторов и бешеных собак. Не пожалел г. Лентовский спин и поясниц наших купчих, дав волю мурашкам и мелкой дрожи бегать от их затылков до пят. Благодаря этой новой кисло-сладкой, немецко-либерготтской ерунде, вся Москва пропахла порохом. Купчихам нравится эта пороховая дребедень, на мыслящего же человека она производит впечатление большого кукиша.

«12. 3 декабря»

Московско-Курская дорога находится в моем районе. Мое, стало быть, дело потолковать о финале именитой Кукуевки. Финал этот не блестящ и ни на грош не эффектен. Никого не засадили, никого не сослали, никому внушения не сделали, а только взыскали штраф в размере трех тысяч пятисот рублей. Только…

Удовольствие спустить поезд с насыпи и отправить на тот свет сотню человеческих душ стоит, значит, ровно 3500 рублей. Запишу эту цифру в каталог кушаньев, вин, водок и прочих удовольствий. Авось, когда разбогатею, вздумается побаловаться, пощекотать свое нёбо дорогим перышком. Для «хорошего» инженера и посредственного железнодорожника бросить pour plaisir какие-нибудь 3500 руб. так же тяжело, как обыкновенному смертному купить на гривенник персидского порошку. В самом деле, что значат эти 3500 руб.? Поедет хороший инженер в «Стрельну», покушает там стерляжьей ухи с кайенским перцем, запьет шампанским, послушает цыганок… Из «Стрельны» катнет он в первый этаж «Эрмитажа» — вот вам и все 3500 руб. по самому экономическому счету! Платили мы за ученую свинью клоуна Танти две тысячи, для того чтобы иметь удовольствие скушать ее, отчего же не заплатить почти столько же за чреватую впечатлениями Кукуевку? Заплатить — раз плюнуть! Лишь бы для вкусового органа оригинально выходило…

Известный своими добродетелями, грамотный (зри его письмо в «Новостях дня») папаша собственных детей, Солодовников даст и больше для вкусовых и прочих нервов. Денег у него и куры не клюют. Он тоже обитает в моем районе, и поговорить о его деле, которое тоже кончилось на днях, — мое дело. Петербургская судебная палата, отменив приговор окружного суда, обязала папашу выплачивать детям и «ей» только по 2000 каждому. То есть по стольку, сколько стоит свинья клоуна Танти.

Дети сугубого миллионера, загребающего деньжищи лопатою, будут получать до совершеннолетия только по 2000; ну, а сколько получит с папаши доктор разных прав и не прав — Лохвицкий? Думаю, что сей человек много бы потерял, если бы поменялся своим гонораром с папашиными детьми.

По Москве ходит и упорно держится в народе один зловредный слух. Говорят, что известный (Москве, но не России) г. Шестеркин хочет сотворить «газету». Не хочется верить этому слуху.

Считался доселе г. Шестеркин гражданином полезным и благонамеренным. Уважали его и протоиереи, и диаконы, и сахаровские певчие, и даже содержатель «некурящего» трактира Егоров. Правда, он несколько горяч, молод душой, всюду сует свой шестеркинский нос не в свое дело, мнит себя между купечеством Плевакой, но ведь все это пустяки, мало умаляющие его гражданские добродетели. Считался благонамеренным, и вдруг — слухи! То говорили, что он записался в кандидаты городского головы, а теперь толкуют, что он хочет издавать в Москве с нового года «Московскую летопись», газету полотерно-литературно-портерную. Говорят, что он хочет сотворить это будто из зависти к Н. И. Пастухову, нажившему своей газетой дом, лошадей и право говорить своим сотрудникам «ты», и из зависти к Липскерову, который, с тех пор как начал издавать свои «Новости дня», носит сапоги на двойной подошве, пьет чай внакладку и ходит в дворянские бани. Не позавидовал милый человек «Русским ведомостям» или «Руси», а знал, кому позавидовать! И он станет теперь уловлять вкусы москвичей! И он начнет сочинять «почты амуров» да статьи под громко-пошлыми заглавиями, вроде: «Купец в Соболевом переулке подрался» или «Дайте ему в шею!»… Расти, портерная пресса! Твое время!

Но кес-ке-се* наше время? Время, когда «ваше степенство г. Шестеркин», и не козырная шестерка, может туза убить, как в игре, которая называется «пьяницами». Не робейте посему!

* что такое (франц. qu'est ce que c'est).

И мужик орет, и медведь орет, и сам черт не разберет, кто кого дерет. Певец Корсов, как вам известно, таскал к мировому певца Закжевского за клевету. Закжевский был присужден к аресту, и с г. Корсова, таким образом, было снято подозрение в содержании клики шикальщиков, подозрение скверное, ни на чем не основанное (как показал суд) и чести болтунам не делающее. Суд кончился, но не умолкла опера. Что еще нужно этой опере, трудно разобрать. Стали носиться слухи, что «товарищи» не желают служить вместе с г. Корсовым, что сам г. Корсов не хочет служить с «товарищами», что в опере, и так страшно бедной порядочными голосами, предстоят отставки и проч. Обидно, что вся эта болтовня несется не из трактира Саврасенкова, не из-под Сухаревой башни, а из самой оперы, из среды Иоаннов Лейденских, Фаустов и Маргарит. Не хотят люди понять, что эта болтовня болтается не на поучение, не на пользу, а в угоду зевающих брандахлыстов и за пятачок витийствующих ротозеев! Не умно, не смешно и не весело, а только жаль. Жаль, что в такое хорошее место, каковым должна быть опера, залезают и прививаются инстинкты опереточных кумушек.

Недаром ваш Суворин величает нашего Гилярова «стилистом, философом» и проч. Поглядите-ка, какую штуку стилистнул этот стилист и какую философию съерундил этот философ!

В одном из последних нумеров своей газеты он советует «неразумным» хозяйкам бросать раков не в кипяток, как это обыкновенно делается, а в холодную воду. «Раки понемножку привыкают к теплу и во всяком случае, неприметно для них, окажутся в том же кипятке». Консерватор заступился за раков — это так и следует. Это так же естественно, как если бы он заступился за Пихно. Но предоставляю «неразумным» хозяйкам и кухаркам растолковать разумному ракофилу, что едва ли возможно даже самому чахоточному раку умереть «неприметно» в медленном огне. Умы!!!

«13. 17 декабря»

Отчего бы адвокату Столповскому не поступить в уездные брандмейстеры? Эту должность занимают преимущественно обладающие особенно горячим темпераментом: во время пожара входят в такой азартный задор, что даже с лошадьми истерика делается.

Горячий темперамент Столповского весь выказался на недавно бывшем разбирательстве дела Костко. Дело Костко не ново; оно было бы возвращено редакцией, как толкующее на тему старую, избитую и поношенную: служил Костко в банкирской конторе Волковых, видел там деньги и хапал их, елико можаху. Столповский, защищавший его на суде, сначала вел себя на тройку с плюсом (по пятибалльной системе), потом же, когда обвинительный приговор стал очевиден, он зашалил, забурлил и повел себя на единицу с минусом. Он стал придираться к прокурору и свидетелям. Увидит свидетеля или эксперта, вскочит и зарычит… Это рычанье кончилось тем, что эксперт попросил позволения уйти из залы суда; свидетель попросил того же, так как «выходки Столповского совсем расстроили его здоровье»; другой свидетель заявил: «Поведение г. Столповского в отношении меня — его крики, вырывания у меня из рук книг, его выражения при моих показаниях: „это ложь! это говорит дока!“ я прошу занести в протокол». В речи же своей Столповский сбросил с себя волчью шкуру и предстал в телячьей, обратился в лижущего Манилова. Обращаясь к присяжным, он слезно покаялся, как ранее не доверял он подсудимому, как считал его виновным и как теперь, после свидетельских показаний, он стыдится этого недоверия, этого подозрения… В конце концов он попросил у подсудимого прощения. Подсудимый, вероятно, простил бы его, если бы понимал по-русски. Речь была умилительна… Слышавшие ее говорят, что им совестно было за человека…

Когда (лет через 1000) на нашей планете не будет нищих, а будут одни только сытые да одетые, тогда, естественно, не на что будет жаловаться. Все будут довольны: и ирландцы и самарцы. Не будут довольны одни только москвичи. Москвич не может жить без нищих. Нищие для него такая же насущная потребность и такое же баловство, как и целодневное чаепитие. Он наймет людей в нищие, если только наука и время похерят пролетариат. Трудно себе и представить замоскворецкого человека или его половину без длани, протянутой к «блаародному… в 30 боях бывшему, отцу семерых детей…» Москвич подает как дитя, не рассуждая и не утруждая себя никакими теориями о тунеядстве и проч. Он подает всем без различия званий, телосложений и возрастов — в этом внутренняя сторона его милостыни. С внешней же стороны она помпозна и парадна, как 4-е действие в «Фаусте». Беда, обрушившаяся на нищих на похоронах богача Губкина, известна вам уже по газетам, а потому иду далее.

У нас временно проживает (вероятно, не без паспорта) ваш первый любовник Ленский, бывший когда-то нашим. Он еще более потолстел против прежнего, обрюзг малость, но фигурен и французист по-прежнему. Москвички встретили его такими аплодисментами, после которых с ладоней сползает верхняя кожица, а мужья и братья москвичек возводят его в Сальвини и во все лопатки торгуются с театральными барышниками. Теперь он у нас баловень, словно кадет, приехавший на каникулы к маменьке.

Москва счастлива насчет дезертиров. Быстро они заболевают тоской по родине и бегут назад. Так, Плевако, уехавший «навсегда» из Москвы, опять воротился в Москву и стал ее обывателем. Вероятно, и с Ленским произойдет то же самое.

«1884»

«14. 7 января»

С новым годом, с новым счастьем, с новым несчастьем, с новыми козлами, с новым яичным мылом, с новыми секретарями консисторий и с новым прошлогодним снегом! Чем бессмысленнее поздравление, тем оно традиционнее и наиболее походит на поздравления, приносимые и принимаемые млекопитающими в первый день нового года. Ибо за какими острожными решетками и под какими кроватями скрывается смысл наших новогодних поздравлений «с новым годом, с новым счастьем, с новой невестой»? Где сей смысл? Никакого нет нового счастья, никаких новых несчастий… Все старо, все надоело и ждать нечего. Ну, что, например, можно ожидать нового для Москвы от нового, 1884 года?

Москва будет находиться под 55°46′ широты и 35°20′ долготы. Средняя температура года не превысит, как и прежде, 3,9 по Цельсию. Летом вода будет теплая, зимою холодная. Воду возить будут по-прежнему водовозы, а не чиновники и не классные дамы. Произойдут выборы первого кандидата на должность городского головы, причем все мы получим по одному голосу. Солодовников набавит плату за свои пассажи. Лентовский расквасит чью-нибудь физиономию. В «Природе и охоте» по-прежнему будут сотрудничать уездные предводители дворянства, а милейший, в сажу запачканный В. В. Давыдов еще раз выстрелит в публику своим «Зрителем». Канальи и останутся канальями, барышники останутся барышниками… Кто брал взятки, тот и в этом году не будет против «благодарности». Невесты и останутся невестами — женихов по-прежнему и с собаками не сыщешь. Где же тут «новое»?

На двух мраморных тумбах стоят птичьи чучела, работы Бориса Мельницкого. Орел, тетерев, курочка и зайчик стоят как живые и напоминают соскучившейся, утомленной публике о просторе, в котором они обитали до тех пор, пока их не подстрелили и не начинили деньгами Воспитательного дома. По одну сторону чучел сидят подсудимые; сзади них цвет нашей адвокатуры с Пржевальским во главе. По другую сторону темнеют ряды присяжных заседателей с белеющим пятном — большим лбом актера Музиля. Впереди — суд с бледным Демосфеном-Ринком во главе, позади публика, чувствующая себя в положении сельдей в непочатом бочонке и нервно прислушивающаяся к звукам. Картина хорошая.

Судятся дети проворовавшегося отца. Отец, строгий, требующий от детей безусловного повиновения и уважения к собственной бородатой особе, мечтающий о путешествии на Афон, молящийся по 4 часа в день, уворовывает самым подлым образом 300000. За кражей следует целый ворох лжи, лицемерия. Он украл у детей для детей и делится с последними. Боря, Варя, Валя и прочие получают по львиной порции. Но все это, впрочем, не важно, старо. Мало ли воров переловлено на Руси от Рюрика до сегодня и мало ли фарисеев видим мы, плавая по житейскому морю?

Немножко новое и любопытное в описываемом процессе есть только одно обстоятельство: на скамье подсудимых сидели люди порядочные, не испорченные, образованные. Сын Мельницкого Борис кончил курс в техническом училище. Он молод и всей душой предан естественным наукам; зайчик, сделанный им, получил бы на выставке медаль. Поглядите на его безбородое, юное лицо и вы узнаете в нем хорошего, рабочего студиуса. Варенька, дочь фарисея, еще гимназистка. Грех и подумать о ней что-либо скверное. Остальные подсудимые получили от свидетелей самые отменные свидетельства о поведении. И эти порядочные люди были виновны в разделении казначейского куска. (Публика, по крайней мере до конца процесса, не была уверена в оправдательном приговоре.) Они не сумели противустоять натиску папеньки-фарисея и не вынесли борьбы.

Интересно знать, что запоют эти порядочные, образованные и… ну, хоть честные люди, если им придется вынести на своих плечах более почтенную борьбу? Бывают ведь сражения и посильнее, и посерьезнее, и попочтеннее, чем с папашей, желающим украсть.

Передо мною объявление от книжного магазина Леухина, пахнущее почему-то луком и предбанником. Больших афишных букв, восклицательных знаков и рисунков (наполовину скраденных у Богданова, наполовину сработанных на спичечной фабрике Гессе в Рузе) больше, чем на небе звезд, наставил на своем объявлении беззастенчивый издатель г. Леухин. Беззастенчивость его еще выше беззастенчивости г. Земского, тоже, с позволения сказать, издателя, выпустившего на днях для легковерных провинциальных покупателей белиберду о гадании и спиритизме.

Вот перлы леухинского объявления:

Убийцы, гризетки, каторжники и бунтовщики, или типы трущоб темного и белого царства.

Возбудитель удовольствий жизни, веселья, любви и счастья, или сокровище для развлечения и приятного времяпрепровождения.

Школа увеселения… Подарок любви (несчастной?) и пикантные мотивы для обоих полов и всех сословий.

Альбом любви и наслаждений.

Портфейль секретных развлечений, или тайны любовной школы.

Всего не сочтешь. Не хватает только книги «Берегите карманы!» Все бесконечно и пошло, как самое пошлое шарлатанство. Но безграмотные объявления делают свое дело: легковерный провинциал попадается на удочку и высылает деньги издателю.

Французы хороши не только у себя во Франции. На праздниках они соорудили в Благородном собрании такой бал, какого давно не видала Москва. Билет за вход стоил 6 руб. Но не жалко было этих денег. Французы взяли их недаром. Они шикнули перед московской публикой и дали ей все то, что может дать за русские деньги подвижной французский человек.

Зато жалко было рубля, который пришлось заплатить за вход на гулянье в Манеже. Сколько было вкуса на французском бале, столько самой ярой, казарменной безвкусицы расходовалось заправилами манежных гуляний. Размалеванные рожи на стенах, музыка, от которой бегают по спине мурашки и лопаются барабанные перепонки, самоделковый Петрушка, хохлацкий водевиль, ломающиеся акробаты и другие прелести. Ходишь, ходишь по Манежу, и совестно делается: серьезный, мол, человек, а куда попал! Гулянья эти устроены с благотворительною целью, но не думаю, чтобы эта цель могла оправдать неряшливое отношение к публике, дающей рубли.

«15. 21 января»

Злоба и вопрос московского дня должны быть ошиканы за свою малость. Ничтожество им имя! Оба они, злоба и вопрос, состоят из одного только «Путешествия на луну». Этою пьесою мы живем, ею одной дышим, ею и бахвалимся. Кроме нее у нас нет никаких других событий и случаев. О ней об одной, стало быть, как ни горько, и писать приходится…

«Путешествие на луну» состоит из 4-х действий и 14 картин. Пьеса эта грандиозна, помпозна, как свадебная карета, и трескуча, как миллион неподмазанных колес. Чудовищные выстрелы, верблюды, извержение вулкана, длинные процессии из позолоченных людей, стучащие кузницы с печами и другие сценические ужасы поражают в ней всякого, получившего даже среднее и высшее образование, а когда глядишь на декорации, то вполне веришь молве, гласящей о том, что г. Лентовский затратил на постановку своего «Путешествия» 51169 рублей и 23 копейки. Декорации до того хороши, до того дороги, что просто… жалко делается, что такую федору, как эта пьеса, нарядили в такое роскошное платье. Сюжет пьесы заимствован.

Три земных обывателя садятся в громаднейшую пушку; раздается выстрел, от которого вздрагивают даже извозчики, дремлющие на улице, и обыватели летят на луну. На луне они находят жизнь, мало похожую на наше земное прозябание, — поле широкое для легкого юмора и колючего острословия! Но авторы не сумели прокатиться по этому полю, и получилось нечто такое, за что даже и снисходительные читатели «Развлечения» не сказали бы спасибо. Во всех 14 картинах авторы пускают шпильки в адвокатов, инженеров, кассиров и других обычных козлов искупления. Недостает для полной коллекции только тещ и калужских мужей. И на эту белиберду потрачено 51237 рублей и 19 копеек! Ах!

Еще и сегодня желающие могут узреть во многих молодых головах туман, оставшийся после Татьянина дня. Страсть сколько было трахнуто! Пили, пили и пили… Татьянин день проходит в Москве особенно весело. В этот день нет занятий ни в одном учебном заведении, ни в гимназиях, ни на курсах. (Впрочем, в этом году на курсах Герье почему-то читались лекции…) Вся молодежь гуляет на все свои дивиденды, во все тяжкие и во всю ивановскую. После обедни и акта с традиционной ученой речью толпы по обычаю шествуют в «Эрмитаж». Там начинаются обильные и шумные возлияния. В уста льются спиртуозы, а из уст выливаются словеса и… какие словеса! В этот день позволяется говорить все, даже и такое, чего нельзя напечатать в «Осколках». Говорят о долге, чести, науке, светлом будущем…

Оратор стоит на столе, говорит речь и, видимо, старается округлить, нафабрить и надуть фразу, отчего выходит нечто шестиэтажно напыщенное, шипучее, но все-таки искреннее… А искренность, говорят, нынче редка, как птица о трех крыльях.

Искренность первое дело, господа. Alma mater* дала России много такого, чего не дала другая какая-либо mater. Да и, глядя на говоривших и слушавших, трудно допустить, чтобы из этой хорошей, молодой толпы могло выйти что-нибудь недоброкачественное… А между тем… щедринские Дыба и Удав кончили курс в университете.

* Почтительное наименование студентами своего университета, букв.: Мать-кормилица (лат.).

На днях прикончил свое бренное существование «Русский сатирический листок». Подавился он равнодушием публики и растянулся. Редактор же г. Полушин остался жив, о чем и уведомляю его родственников. Он, говорят, бросает литературу и думает заняться ловлей синиц… И превосходно! Лучше ловить хороших синиц, чем терпеть убыток от плохого журнала…

«16. 4 февраля»

Что русскому сладко, то немцу горько. Это вкусовое правило применимо ко всем немцам в мире, за исключением, конечно, директора нашего «Немецкого театра», г. Парадиза. Этот редкостный немец, месяц тому назад, по ошибке выпил вместо внутреннего лекарства наружное (раствор белладонны и йода) и, честное слово, жив остался. Этот редкостный немецкий человек — из чахоточного Солодовниковского театра, похожего более на коробку из-под спичек, чем на театр, сделал храм муз и славы; этим храмом не побрезговал даже такой театральный геркулес, как Поссарт. Немецкий театр, благодаря Парадизу, стал чуть ли не лучшим театром в Москве, и один только он мог похвалиться в этом году полными сборами. Недаром «известный немецкий поэт» (он же и московский литограф) Нейбюргер дружен с г. Парадизом и посвящает ему лучшие свои стихи и комедии!

Увлеченный своим немецким успехом, г. Парадиз хочет сделать шаг… einen grossen Schritt*! Он хочет… er will**, шорт возьми, покупать на собственные деньги тот самый Руссише Театер, в котором так бесчеловечно не повезло бывшему (уже!) антрепренеру г. Коршу. Он купит — и из «Русского», с бисмарковским бессердечием, сделает «Немецкий». Он будет давать свои либерготтские пьесы, заест публику смешными немецкими трагедиями и стихами друга своего Нейбюргера и, верьте, останется доволен. У него будут такие сборы, каких никогда не знал Русский театр. На то не испанец, а немец он! Отгадайте-ка, господа, отчего это восемьсоттысячному населению Москвы, изобилующему и суммами и телесными силами, никак не удается сделать то, что удается завсегдатаям немецких биргалок? Эта загадка еще тем более неразрешима, что в Москве немцев меньше, чем генералов.

* большой шаг (нем.). ** он хочет (нем.).

Теперь уж никто не станет сомневаться в том, что животные имеют ум и что они способны любить, ненавидеть, протестовать, либеральничать. На днях, на маскараде в Большом театре, где на этот раз был сооружен «для фантазии» ледяной дом (по роману Лажечникова), случился скандал, ясно говорящий за ум животных. Ледяной дом вышел бы великолепен и доставил бы публике истинное наслаждение, если бы верблюд, приведенный в театр для вящей картинности, не вздумал либеральничать: он во время танцев повалился на землю и взревел. Этим ревом он хотел воззвать к справедливости, к тем, кому ведать надлежит… Ведать же надлежит, что в нашем Зоологическом саду кормят зверей хуже, чем пожарных лошадей, и даже хуже, чем арестантов в любой глуповской тюрьме… Своим ревом он произвел в публике сенсацию… Составлен протокол.

Если, по-вашему, и этот верблюд не умен, то он во всяком случае умнее тех двух московских малых, которые поспорили на тему «кто больше чаю выпьет». Один из этих двух малых принялся пить чай; пил, пил, долго пил и… наверное выиграл бы пари, если бы не отдал богу душу. Факт, случившийся на днях.

Волк, из горла которого журавль вытащил кость, может служить в наше время образцом благородства. Этот волк, не откусивший у журавля головы, рыцарь и джентльмен в сравнении с нашими кукуевцами. Читайте и судите. На Московско-Кукуевской дороге служил в слесарях немец Штольце. Этот немец, как оказывается, ужасный слесарь. Недавно он подал в суд жалобу на начальство (либерал), прося заставить железнодорожников дать ему пособие. В жалобе своей он повествует о том, как он ходил по передним великих железнодорожного мира сего, прося, умоляя, унижаясь, и как отказывали ему в его прошении. А прошение его законно… Один сын его погиб на знаменитой Кукуевке в качестве машиниста, другой сын умер от ран, полученных в мастерской той же дороги. Сам он, Штольце, служил на пользу дороги до тех пор, пока не потерял сил и здоровья. Начальство оставило это прошение без последствий. Людям, получающим десятки тысяч за курение гаванских сигар, некогда возиться с этими последствиями. Штольце слиберальничал и подал на начальство… А начальству плевать…

Теперь о политике. В последнем нумере «Мирского толка» (есть такой серенький журнальчик) помещен рассказ Франсуа Коппе «Освещенное окно». Этот рассказ посвящен русско-подданному, некоему г. Харламову. Не есть ли это посвящение еще новое доказательство симпатий французской нации к России? Пошевелите-ка мозгами, политики! Если это так и если «Мирской толк» получается в Германии, то как бы не вышло из этого какой-нибудь всеевропейской белиберды. Жив ведь еще железный князь Бисмарк!

Если верить слухам, то скоро на страницах того же серенького журнала появится роман Виктора Гюго, посвященный г. Путяте, и роман А. Додэ, посвященный И. Кондратьеву. Ходят также слухи, что посвящать приятелям можно только собственные произведения, но никак не чужие; посвящать же переводы, пожалуй, можно, но с надписью «перевод посвящается», а это-то правило и забыли.

«17. 18 февраля»

Последние дни дали Москве такую массу событий, что просто теряешься и не знаешь, за какое из них приняться.

Во-первых. Совет присяжных поверенных изгнал из своей среды и лишил права совершать требы в продолжение 9 месяцев (акушерский срок!) одного из своих членов за то, что оный член, не желая согрешить против одиннадцатой заповеди «не зевай!», преступил все остальные.

Во-вторых. Театр «Фоли-Бержер», конкурировавший в продолжение всего срока с «Салошкой», описан на днях судебным приставом. Описание вышло обидное, плачевное и красноречивое (Nota bene: судебные пристава свободны от суда за диффамацию, хотя и их описания не всякому приятны). Декорации, мужская и дамская уборные, буфет, парики и парижские певицы оценены все, кучей, в 13 руб. 42 к., а сам директор «театра» — Джиордано продан в рабство.

В-третьих. Артист Градов-Соколов, сидя в ресторане Вельде, сказал следующее классическо-мраморное изречение: «Я признаю только трех драматургов: Мясницкого, Шиллера и Рассохина!» Изрекал он искренно… хотя, впрочем, и в ресторане.

В-четвертых. Вышли в свет и поступили в продажу безграмотные сочинения московского чудака Алексея Журавлева. Этот юродивый Алексей стар, как ворон, но неопытен, как новорожденный барбосик. Он мнит себя великим талантом, тратит деньги на печатание своих захождений ума за разум, публикуется во всех газетах, горд и надменен; а почитайте-ка его сочинения! Вот вам кусочек из его «Мальчика Павлуши»: «Стал он (Павлуша) бодрствовать сам с собою, так больше понимать, мне приходится оставить и затем все покидать. Смысл он свой заправил, стал лучше обсуждать. Об нем родители узнали, что Павлуше толковать» и т. д. И нарочно не сочинишь такой чепухи! Пишу об этом мудром Журавлеве не ради его самого. Привожу его как образчик тех писателей, которые теперь во множестве расплодились в Москве и изрыгают всенародно свои звуки сладкие. И писатели эти не стоили бы внимания, если бы они не напоминали об одном обстоятельстве, а именно: невежды не молчат, значит — неглупые люди лишены возможности говорить.

В-пятых… впрочем, я рискую потерять счет… Буду пересчитывать события в беспорядке. Известный всему миру своею живучестью Курилка (он же и И. М. Желтов) притянут к мировому за присвоение чужой литературной собственности. Г-жа А. Лентовская тягается с коммерческим судом, причем выдает себя за «девицу, живущую при матери», а не за антрепренершу. (Театр М. и А. Л.) В ресторане «Венеция» по вечерам дерутся купцы и горланят на весь Кузнецкий мост… и т. д., и т. д…

На днях наши сугубо известные артистки, г-жи Ермолова и Глама-Мещерская, дебютировали во второй раз в своей жизни, и на этот раз — в роли судебных экспертов. Этакие ведь!.. Судебный следователь задал им вопрос судейский, но единственный в своем роде: насколько невменяема актриса, впервые появляющаяся перед публикой? Как ответили на этот вопрос почтенные экспертки, пока неизвестно. Должно быть, говорили все больше насчет трясущихся поджилок, бьющихся сердец, бегающих мурашек и холодеющих подложечек. Интересно было бы послушать.

Пекин населяют китайцы, а Москву «любители». Бедное драматическое искусство! Если с неба упадет метеор, то он непременно попадет в любителя; если вы завтра прочтете в газетах, что зарезался в припадке меланхолии молодой человек, подающий большие надежды, то знайте, что это любитель зарезался; бросьте вы камень в собаку, а в любителя попадете — так много их, этих непризнанных жрецов Талии и Мельпомены! Вербуются они из всех полов, возрастов, чинов, гильдий, магазинов, казарм… Найдете вы среди них и юристов, и медиков, и классных дам, и расстриг, и поручиков, и купеческих сынков, коим не в помощь отцово наследье. Так как их очень много и нет такой драмы, которую они могли бы играть все сразу, то они делятся на многое множество кружков. Каждый кружок имеет свое собственное название, и такое поэтическо-аллегорическое, какому мог бы позавидовать любой пароход общества «Самолет». Людям, затрудняющимся в выборе названия для своих журналов и сборников, рекомендую позаимствоваться у кружков. Есть у нас Заря, Надежда, Звезда, Ночник, Стрела, Порох, Почин, Начинка, Луна, Огарок, Волна… Во всех этих меркнущих Зарях, безнадежных Надеждах и догорающих Огарках лицедействуют. Лицедействуют, разумеется, скверно. Когда сидишь на их спектаклях, то чахнешь, как блоха в известном еврейском анекдоте. Ничем они не отличаются от того общего типа, в который уже успел сложиться российский любитель, хотя они и столичные «штучки»: шумят на репетициях, не учат ролей, сорят даровыми билетами… В комедии они ломаются, а в драме стараются говорить грудным, замогильным голосом и без надобности рвут на себе волосы. А между тем как важничают перед «толпой», как высоко мнят о себе! «Я создал этот тип!» — любимая фраза московского любителя. Ради спасения любителей можно по-приятельски посоветовать им одно: собраться всем в кучу, покачать презрительно головами, пожать холодно друг другу руки и разойтись, как маркиз Ко разошелся с Патти. Если же любовь к искусству сильна, непреодолима, то — уж так и быть! — выбрать из всей кучи нескольких достойных, составить из них один кружок, а остальных — фюйть к папашечке и мамашечке!

Видели мы и обоняли «Чад жизни» — драму известного московского франта и салонного человека, Б. Маркевича, ту самую драму, которая с таким треском провалилась сквозь землю в театрально-литературном комитете. С не меньшим треском провалилась она и в театре Лентовского, хотя она и трактует о лицах и местах, любезных московскому сердцу. Б. Маркевич в своих произведениях изображает только своих близких знакомых — признак писателя, не видящего дальше своего носа. «Ба! знакомые всё лица!» — восклицали московские сплетники, смакуя его драму. Мы видели на сцене не только его приятеля Ашанина, во цвете лет увядшего московского дон Жуана и камер-юнкера, но даже и «Роше де Канкаль» — место, куда не пускают без дам. Хорошее, злачное место, но неприлично бомондному писателю заниматься его рекламированием. Вообще драма написана помелом и пахнет скверно.

Впрочем, говорят, содержатель «Роше де Канкаль» неистово аплодировал драме.

Что драма плоха, Лентовский знал еще раньше нас с вами. Дал же он ей приют только ради вышеписанного треска. Где скандал, там сбор, а где сбор, там некогда считаться со своими убеждениями…

«18. 3 марта»

Эстетик сороковых, шестидесятых, семидесятых и многих других годов С. А. Юрьев может радоваться. Во вселенной творятся дела как раз в его вкусе: и солнце светит, и Ермолова хорошо играет, и Шекспировское общество дает о себе знать…

Шекспировское общество не новость. Оно существует уже давно, но публика узнала о нем только недавно. Цель его существования благонамеренная: оно дает приют любителям, не удовлетворяющимся русским водевилем и доморощенною драмою, а сгорающим от жажды сыграть что-нибудь этакое, особенное… Ставит оно одни только шекспировские пьесы. Главы у «общества» нет, но духовно главенствует в нем сам С. А. Юрьев, изучивший, как известно, насквозь всех Шекспиров, Шиллеров, Гете, Лессингов и прочих классиков. В судьбах «общества» он принимает самое живое участие. Он любовно улыбается, умиляется и вообще дает впечатление счастливого человека, когда видит на маленькой солодовниковской сцене своего любимого Шекспира, которому, кстати сказать, он сделал бы великое одолжение, если бы перестал его переводить. Раз он, по болезни одного из исполнителей, сам, собственной своей седовласой особой, изображал на генеральной репетиции молодого Ромео. Изображал он так хорошо, что, право, даже женщины могли бы простить ему его старость. Он, по рассеянности вместо галстуха надевающий на шею салфетку и вместо того, чтобы сесть на извозчика, лезущий на крышу, пьющий чернила вместо воды и захватывающий шляпы курсисток вместо своей шапки, не помнящий имен, цифр и родства, ни разу не взглянул на суфлера, играя экспромтом Ромео. Но этим не ограничивается его живое участие. В подражание древнему Иеффаю, он пожертвовал «обществу» и свою дочь Доминику. Его дочь, ученица г-жи Федотовой, радует своего рассеянного отца. Обладая глубокими, искристыми глазами и поступью римской матроны, она служит украшением общества, и человеческого и шекспировского. Лучшей Джульетты для маленького, только что еще расцветающего, любительского общества и выдумать нельзя. Мужской же персонал не мешало бы выдумать новый. Теперешний не понравился бы Шекспиру: не талантлив и суетен. Ромео, например (кажется, кн. Кугушев), когда играет, глаз не сводит со своего костюма, чем ужасно напоминает юнкера, только что произведенного в прапорщики.

До сих пор мы, к стыду нашему, не знали, что среди нас живет очень великий человек. До сих пор в Петре Адамовиче Шостаковском мы видели очень обыкновенного смертного. Он пил, ел, спал, ходил, ездил на извозчиках так же, как и мы грешные, и вообще в поступках его мы, по близорукости нашей, не замечали ничего особенного. Мы даже в игре его не находили выдающихся из ряда вон прелестей. По нашему мнению, он много хуже покойного Николая Рубинштейна. Техника его хороша, но игра бездушна и холодна, как «мадам», держащая учениц и ссудную кассу. Да и сам он ни сзади, ни спереди не напоминает своей фигурой Бетховенов и Вагнеров. Но на днях нам торжественно открыли глаза. «На пьедестале», прочли мы в одной газете, «выставлен был большой фотографический портрет П. А. Шостаковского, окруженный гирляндою зелени. По сторонам находились музы пения и драмы, а муза музыки венчала его лавровым венком. При этом одна из учениц, выдвинувшись (? словно льдина она или бочка с сахаром) к рампе, обратилась к г. Шостаковскому» и проч. Следуют стихи с фразою: «Пусть навсегда венцом успеха тебя осенит гений твой!» «Венец успеха» и «гений» можно простить молодому поэту. Бывают и похуже поэты — всех не переделаешь. Но вот где непростительная странность: зачем это муза венчает венцом успеха портрет, а не самого стоящего около портрета виновника торжества? Отчего барышня, «выдвинувшись», не венчала сама, а заставила заниматься этим делом ни в чем не повинную музу? Впрочем, все это пустяки, а вот где серьезно: на другой день в той же газете мы прочли, что Шостаковский приглашен за границу на место покойного Вагнера… Гм…

«19. 17 марта»

Сегодняшним моим заметкам суждено украситься описанием одного знаменательного события. Это событие названо в полицейском протоколе буйством и сопротивлением властям, на языке же Лентовского и подданных его величества короля Миклухо-Маклая оно именуется просто «приятным времяпрепровождением». Главное действующее лицо полицейского протокола сам «генерал от драки», артист художеств и кавалер М. В. Лентовский; вторым лицом скандальной феерии удостоился быть состоящий при особе Михаила Валентиныча, в качестве не то секретаря, не то пятого колеса в возе, московский поэт, жирный и малодушный Марк Ярон; обязанности третьего лица любезно принял на себя тоже поэт, тоже секретарь, комик, худой и бритый Леонидов-Гуляев. Все трое сделались героями полицейского «пленной мысли раздраженья» вот по какому случаю. В один прекрасный вечер Лентовский, плотно покушавший и, стало быть, сильно трахнувший себе за галстух, подкатил на своих вороных к театру. За ним на извозчиках подъехали и его секретарствующие поэты.

— Жандарррм, отстегни полость! — обратился сам к жандарму, торчавшему у подъезда.

Жандарм, с присущею его сану находчивостью и мягкостью в тоне, заметил:

— Я не для эфтого поставлен на эфтем месте!

— Не рррассуждать! Отстегни полость, рракалия!!

— Потише-с!

Лентовский выскочил из саней, размахнулся и — трррах!! Театральная площадь огласилась звуком, приятным охотнорядскому сердцу. В тот же момент последовал новый «тррах!», на сей раз ответный. Услышав красноречивый «ответ», поэты-секретари подскочили к принципалу и, в помощь ему, замахали своими непривычными кулаками. К их противнику тоже подоспела помощь, и «грянул бой, Полтавский бой!.. Тяжкой тучей отряды конницы летучей, браздами, саблями звуча, сшибаясь, рубятся сплеча». Кончилось тем, что на голову Лентовского накинули воротник его шубы, обхватили его сотнею рук, сжали и усадили на извозчика. Поэты тоже были посажены на дарового извозчика и — фюйть!

Роковая тайна нависла над Москвой. Какая-то невидимая сила в продолжение целой недели отравляла Москву невидимым ядом. То и дело в газетах печатались случаи отравления москвичей каким-то неведомым и судейски неуловимым веществом. Симптомы: рвота, холодный пот, боли в животе и прочее нехорошее. Наши Пазухины, Соколихи и прочие раздирательные, рокамболистые писатели заподозрили преступление и уже нанялись писать поденно длинный роман под заглавием: «Семь смертей, или рвота каторжника». Но не печати пришлось разоблачить ужасную тайну. Разоблачила ее, как и следовало ожидать, полиция. Городовой, стоявший на посту против Пересыльной тюрьмы, вдруг почувствовал в своих внутренностях «образ мыслей». Заболело под ложечкой, потянуло к рвоте, заломило в пояснице… Не потеряв присутствия духа, он созвал дворников — и роковая тайна была поймана. Оказалось, что городовой был отравлен касторовыми семенами (ricinus communis), из которых добывается касторовое масло. Отравляли его и прочих не «секта отравителей», как хотелось бы Соколихе, а извозчики (isvostschicus communis), везшие эти семена с вокзала на какую-то фабрику. Извозчики и сами ели и, как Ева, другим давали. Касторовые семена не съедобный фрукт, но ведь русский человек не может обойтись без того, чтобы не взять в рот что-нибудь этакое, особенное… Говорят, что Андреев-Бурлак уже прислал десять рублей для выдачи городовому за открытие тайны…

За обедом курить нельзя, а ругаться и скандалить можно. Московский купец Фирганг (но не Фирсанов, как назвали его в одной газете), начитавшись «Хорошего тона», вздумал на обеде, бывшем в купеческом клубе, изобразить из себя гувернера. Первый же шаг на новом поприще заставил его скушать кораблекрушительное фиаско. Прежде всего он сделал замечание старшине Бакланову, когда тот закурил папиросу. Замечание вышло резкое, неприличное. Бакланов обиделся. Произошло объяснение, во время которого Фирганг выкинул еще одно коленце. Он начал браниться, причем досталось и Бакланову и певцу Давыдову, вздумавшему заступиться за Бакланова. Давыдов, как восточный человек, ужасно вспылил и, говорят, ответил очень не мягко. Составлен протокол.

Насколько наша Москва мастерица соблюдать посты, вы можете узнать, обозрев все наши постные удовольствия. Читайте и удивляйтесь. Первое наше удовольствие — итальянская опера, прибывшая к нам из Питера. Цены в ней до того поразительно дороги, что у нас втянуло щеки и животы от непомерных расходов на Уэтама и Репетто. Берут не только деньги, но и карманы, и брюки, и сюртуки. Берут много, но дают менее чем мало. Нет ни Девойода, ни Дюран, ни Зембрих, а есть недостопримечательности вроде малоизвестной г-жи Булычевой. Второе наше удовольствие скоромное, но под иностранной и, стало быть, постной бандеролью — раздирательный «Салошка» с трехэтажным канканом и декольтированными куплетцами. Третье наше удовольствие — вокально-инструментально-литературные вечера. Устраиваются эти вечера кем угодно, где угодно и как угодно. Даже трубочисты могут концерты давать. Вот вам образец теперешних афиш: «Театр М. и А. Л. В воскресенье, 11 марта, в пользу артиста Тамарина, кассира Юдина и машиниста Федотова дан будет большой концерт» и проч. Артист, кассир и машинист… ужасно много общего! Не хватает сюда еще и капельдинера Ивана, похожего на Андраши и дающего напрокат бинокли, да ресторатора Вельде, у которого с горя и в кредит напиваются ничего не делающие и голодные актеры. А вот вам и образчик исполнения. 8 марта на «вечере» в Русском театре некоему «артисту» Кремневу нужно было прочесть былину «Змей Тугарин». Кремнев вышел и храбро начал. За храбрым началом последовало робкое сморканье и кашель… стоп машина!

— Ах, черт возьми! — произносит он вслух и начинает опять сначала.

Дойдя до запятой, он опять запнулся и, извинившись перед публикой, попятился за кулисы. Догадался извиниться — хоть за это спасибо! Выбор тем для чтения еще того лучше. Я слышал, как один молодец на прошлую масленицу читал новогодние стихи. (Угостить бы его за это после ужина горчицей!) Если на масленицу угощали нас такими прелестями, то можете же себе представить, чем угощают нас в посту!

«20. 31 марта»

Есть на свете два Амедея: экс-король испанский Амедей и Амедей Филибер. У первого есть «экс» уже с давних пор, второй же приобрел это «экс» (экс-хороший человек) только на днях, на затеянном им процессе. Процесс этот великолепен. В нем все есть: и подлог, и мышиный жеребчик, и любовные письма, и актриса Голодкова, и артист Горев, и горничная Дырка, и даже зубной врач, он же и фельдшер Рязанов. Но несмотря на все его великолепие, описывать его — значит мочалу жевать: обвинительный акт весь состоит из бланков, цифр, дисконтов и прочей финансовой чепухи, и скучен, как долгое гляденье на филиберовскую лысину. Взглянем на этот процесс, выражаясь по-французски, a vol d'oiseau*.

* с птичьего полета (франц.).

Амедей Филибер, как выяснилось на суде, родился в трех сорочках и под двумя счастливыми звездами. Он богат и играет на бирже. Пользуясь счастливой семейной обстановкой (жена, дети и прочее), он в то же время пользовался «на стороне» и другой семейной обстановкой (Голодкова, дети и проч.). Жил он с артисткой Голодковой восемь лет и был счастлив, как Парис с Еленой. Целые восемь лет мышиный жеребчик, старый, как самая старая бабушка, и лысый, как тумба, вкушал любовь, верность и прочие аппетитные блага, за что, кстати сказать, платил не особенно дорого. И вот-с, когда на восьмом году счастливого жития г-же Голодковой понравился г. Горев, а г. Гореву понравилась г-жа Голодкова, и когда г-жа горничная Дырка донесла Филиберу, что ему, старцу, изменили, лысый ловелас возмутился и захотел мстить. Парису отмстили тем, что разрушили его отечество. Филибер захотел разрушить доброе имя г-жи Голодковой и соперника Горева. Отсюда и вскипело громкое дело о подлоге векселей, пахнувшем Сибирью. Подробности дела известны из газет.

Мода вообще капризна и причудлива. Мы не удивимся, если дамы начнут носить лошадиные хвосты на шляпах и буферные фонари вместо брошек. Нас не удивят даже турнюры, в которые «для безопасности» мужья и любовники будут сажать цепных собак. (А такие турнюры будут. Их на днях предложил в каком-то дамском обществе часовщик Ч.) Но мода, которую переживает теперь Москва, странна и удивительна. Если бы г. Гоппе вместо турнюров и рожиц изобразил в своем «Модном свете» тигров, леопардов и крокодилов, то он попал бы в «самую центру» и мы все стали бы его журнал (с рассрочкой) выписывать. У нас на зверей теперь мода. Московский человек почувствовал склонность к звериному образу и теперь жить без зверей не может. Вот вам факты. Не так давно в Рогожской пьяные купцы на медведя ходили. Черт их знает, где они его выдрали, но только ходили. Медведь помял их, выбежал из сарая и пошел гулять по Москве. Погуляв по столице, он воротился к ночи в тот же сарай, не зайдя даже в «Салошку» поглядеть на Селину Дюмон, барыню в медвежьем и репортерском вкусе. У Лентовского есть громадная собака, приводящая в ужас всех ищущих у архиантрепренера аудиенции. Скрипач Шиман, придя однажды к Лентовскому, до того перепугался этой собаки, что уменьшился в весе на несколько фунтов и чуть не помер. Лентовский, в свою очередь, тоже чуть не помер однажды, придя к Хлудову и увидев выпущенных на него тигров. Музыкального критика Размадзе кашей не покорми, а только поговори с ним о его здоровеннейших псах. Шостаковский завел себе ручного орла. Орлу до того понравился великий маэстро, что он всякий раз садился около него на кресло и хищнически, как Малкиель на интенданта, засматривался на его большой, сочный нос. Маэстро платил орлу взаимностью. Но раз… смешно и печально… орел рассердился за что-то на своего хозяина и клюнул его в самый глаз. Маэстро обиделся, пожертвовал неблагодарную птицу в Зоологический сад и наложил на глаз гипсовую повязку. На Никольской у какого-то книгопродавца сидит под прилавком лисица. В цирке Гинне показываются дрессированные быки. Одним словом, если бы все мы обратились в Навуходоносоров в зверином образе и завели бы себе, подобно Диогену, коз, то зажили бы как раз в уровень с веком.

К вам от нас переведены два электрических солнца нашего театрального мирка. Я говорю о Свободине и Далматове, которые в следующий сезон будут упражнять ваши вкусы, а не наши. С прискорбием сдаю их на руки петербургского коллеги, а теперь пользуюсь нейтральной полосой их положения и даю им по аттестату. Будучи в Москве, они оба вели жизнь трезвую и благонравную. В бунтах, интригах и угощениях гг. рецензентов замечены не были. Под судом, в штрафах и сражениях тоже не были. Из «Записок сумасшедшего» не читали и у Вельде кредитом не пользовались. Свободин, по выражению Шестеркина, «человек, который трудящийся». Далматов, по выражению Шестеркина, «человек, который еще учащийся». Они молоды, и Питер мудро поступит, если их не избалует.

Купца Найденова посетила муза истории и показала ему кукиш. От приятной же дамы и кукиш получить приятно, а от музы не только приятно, но и вдохновительно. Муза вдохновила купца Найденова. Он, смекая, соображая и натужась, сел за стол и стал сочинять «Историю известных московских купеческих родов». («Родов» здесь надо понимать не в акушерском смысле, а в геральдическом.) На что понадобилась ему эта никому не нужная «история», не разберет ни черт, ни квартальный, ни даже Федор Гиляров, умеющий объяснять причину всех причин. И в чем, желательно было бы знать, будет заключаться эта история? В описании ли Титовки или же в воспевании купеческого благочестия? Во всяком случае подождем и прочтем историю банных веников, мордобитий в «Стрельне», гривенников за рубль и красных петухов шагаевской фабрикации. В «историю» попадут не все купеческие роды, а только те, благополучно купечествующие отрасли коих взнесут г. Найденову по сту целковых — так объявил в своих письмах к купцам новоиспеченный историк. Сторублевка — conditio sine qua non*. Нет у тебя ста целковых — и в историю не попадешь, хоть бы ты три медали на шее имел, сотню кредиторов по шее вытолкал и пять свиней клоуна Танти съел.

* непременное условие (лат.).

«21. 14 апреля»

На всех московских колокольнях сидят пономари. С замиранием сердца и дрожа от ночной сырости, они ждут того момента, когда Спасские часы и Иван Великий возвестят полночь. Нервы их напряжены ad maximum*; малейшего звука достаточно для того, чтобы они всполошились и зазвонили ранее традиционного срока. Третьего года у Ивана Воина напряженному слуху пономаря примерещился звон, и Москва загудела десятью минутами раньше, что конечно не обошлось даром епархиальному начальству: оно получило от «Современки» строгий выговор в размере трех плачущих передовых. Народ снует по улицам, и чем ближе к Кремлю, тем гуще толпы и тем больше говора, стукотни, экипажного треска. Кое-где на тротуарах мелькают и чадят плошки. Небо хмурится, словно не верит, что у людей праздник. После недолгого, но томительного ожидания наконец со стороны Кремля несется бой часов… Рука самого нервного из пономарей не выносит томления и, не дав часам окончить даже первый удар, дергает за веревку… Москва слышит быстрый, судорожный, словно с цепи сорвавшийся, звон, нетерпеливому пономарю вторят другие, и, пока на Иване Великом раскачивают языки колокола, Москва уже гудит и переливается всевозможными колокольными звуками… Москворечье и Кремль гудят басами, с Плющих и Разгуляев несутся теноровые звуки… и все сливается в один общий, чудовищный рев. Колокольная буря длится минут пять, и эти поэтические пять минут окупают всю прозу «северной» Пасхи…

* до предела (лат.).

Как далеко могут хватать превратные понятия и нынешний скептицизм, свидетельствует следующий почти анекдотический случай. Жили-были себе в г. Минске два брандахлыста: потомственный почетный гражданин Симанович и столбовой дворянин Барановский. Жили эти две титулованные особы, поживали и с усердием, достойным иного применения, коптили своими дыханиями и без того уж мутное минское небо. Вперемежку с коптением и в потолок плеванием они шутили. Шутили они над всем, не щадя ни великого, ни прекрасного. Так, явились они однажды к минскому полицеймейстеру (sic!) и заявили, что один из них, Симанович, во время пребывания своего в Москве украл у штабс-ротмистра фон Витте золотые часы, другой же, Барановский, назвал себя соучастником первого. Полицеймейстер, рассудив и взвесив, отправил шутников по этапу в Москву. По прибытии их в Москву выяснилось, что у фон Витте никогда никто часов не крал, а что, наоборот, он сам подарил шутнику серебряные часы. На вопрос пристава, зачем он, Симанович, наврал на себя, этот последний ответил:

— Да так… Прогуляться по этапу захотелось…

— А я за компанию с приятелем… — ухмыльнулся Барановский. — Отправляйте нас теперь обратно в Минск по этапу.

В последней просьбе отказа не последовало, и друзья отправились обратно оплевывать минские потолки.

Лондонские и парижские мошенники должны побледнеть пред московскими ворами, ибо ни в одном европейском городе не могут так ловко прятать ворованное, как в нашей Москве. Мельницкие закупорили уворованные папашей деньги в птичьи чучелы, а околоточный Сергеев и К° умудрились припрятать концы в пожарную каланчу. Этот Сергеев, должно быть, очень умный человек. Он и полицейские писаря Цветков, Макеев и Филиппов недавно обвинялись в том, что обобрали приведенную для допроса в участок воровку и краденое спрятали на пожарной каланче. Каланча — это важное открытие в области воровской науки. Там не только вещи, но даже и сабинянок прятать можно. Сергеев за свое изобретение ожидал награды и был очень удивлен, когда предстал пред Фемидой. Он не понимал, в чем состояла его вина, и удивлялся…

— Нешто можно, — вопрошал он суд, — служить в полиции околоточным за 45 рублей в месяц без взяток и иных поборов?

Бедняга со своими коллегами-писарями угодил в тюрьму. Не так им обидна эта тюрьма, как то, что им придется просидеть как раз то время, когда люди собирают в житницы, жнут и не сеют — время собирания обильных праздничных.

Утка это или не утка? Говорят, что камер-юнкер Бегичев и не имеющий чина Германович затевают в Москве «народный» театр и взывают к субсидии. Очень приятно. Бегичев любит театр; но энергии и деловитости в нем столько, сколько в произведениях Болеслава Маркевича правды. Во всяком случае, «весьма и весьма приятно!»

«22. 12 мая»

С Московским земельным банком приключилось очень смешное несчастье. Банковские атаманы и гетманы закрыли свои физии платками, и сам черт не разберет, плачут они или смеются. Их надули. Надул человек, не имеющий ни чина, ни звания, ни лика, Белов, мещанинишка, торговавший у Иверской своими аблакатскими талантами. Ничтожество ему имя, а между тем он, не помнящий родства ярыга, учинил пакость, глядя на которую облизнулись бы даже бывший камер-юнкер Юханцев и бывший тайный советник доктор Буш. Он с развязностью купеческого шафера заложил в банке имение. Белову не жалко было его закладывать, потому что оно… было чужое. Сначала взял он 80000 руб., потом же, два месяца спустя, слимонил и дополнительную ссуду в размере 47000. Итого 127000. Все это проделал Белов с соблюдением всех нужных формальностей и ни разу не сконфузившись. Получив денежки, он начал «новую жизнь»: завел бархатную мебель, вороных и стал давать деньги под проценты. Целый год тянулась эта новая эра. Теперь Белов арестован. Арестован почему-то и агент банка Андреев. Будут судить, сошлют, но никакой прокурор и никакой Шайкевич или Мандельштам не разрешит, кто воротит банку его 127000? Денежки ведь уже тю-тю!

В Москве есть достопримечательность, о которой не упоминается ни в истории, ни в географии, ни даже в «Путеводителе Москвы», а между тем эта достопримечательность классична, как царь-пушка и как покойный Корейша, и стоит она того, чтобы гимназисты о ней в географии учили. Женихи и шафера могут приятно улыбнуться: я говорю о московской свадебной карете, той самой карете, в которой ездят новоиспеченные «прапорщики по супружеской части». Эта карета изображает собой нечто весьма и весьма необыкновенное. Представьте себе продолговатый ящик, украшенный золотыми финтифлюшками, багетами, стеклами, неопределенными «купеческими» гербами и прочей мишурой. Сиденье кучера, сам кучер и гривы лошадей украшены цветами, парчой и бахромой. Лошади впряжены гусем. На запятках торчат бульдогообразные фофаны с глубокомысленными физиономиями. Вообще карета эта трудно поддается описанию. Ее нужно видеть, чтобы оценить и просмаковать всю тяжеловесность наших московских вкусов. Над каретой смеются, хохочут, указывают на нее пальцами и в то же время ездят в ней венчаться, платя за нее огромные деньги. Нельзя не ездить. Жених, отрицающий ее, считается вольнодумцем, и ни один купец-папенька не согласится, чтобы его выходящая замуж «плоть и кровь» ехала венчаться в обыкновенной карете.

На днях с этой каретой приключилась маленькая история. Несколько юных кутил-интеллигентов, возымев желание подорвать репутацию кареты, наняли последнюю и, севши в нее в количестве десяти человек, долго катались по городу. Катанье сопровождалось приличными возлияниями и неприличными телодвижениями. Кутилы достигли цели: репутация рутинной кареты поколебалась и гиляровские «Современные известия» собираются уже поднять вопль за оскорбление и профанацию «святыни».

Желающему возненавидеть прекрасный пол советую прогуляться по Цветному бульвару и обозреть вывески, украшающие грошовый музей Винклера. Эти вывески внушают молодежи самые превратные понятия о наших невестах, женах и «обже». Тут вы увидите нагих «Трех граций», наводящих ужас своими неимоверно широкими тазами, увидите «Клеопатру Египетскую», с невозможнейшим цветом кожи, громадными грудями и портящими всякую, даже армянскую эстетику икрами. Тут и русалки, и наяды, и чертовки, и «прекрасные» одалиски. Все эти женские особы претендуют на обворожительные позы и жгучие взоры, но в общем… В общем даже городовых мутит… Удивительное дело! В наш благочестивый век, когда даже голый подбородок считается за декольте, блюстители постов и благонравия терпят еще подобные помойные картины. Изволь тут разобрать, что позволяется и что не позволяется!

Мы с нетерпением ждем прибытия индейцев. Везет их к нам на показ из Берлина некий Александров. Будущие гости принадлежат к племени Сиу и К°. (Прошу не смешивать с кондитером Сиу, который принадлежит к кавказскому племени.) Очень приятно, но… на кой черт нам индейцы? И что мы в них созерцать и изучать будем? Индейские нравы? Напрасно… У нас у самих есть нравы, и почище еще индейских. В Замоскворечье, в театральной конторе, в московских аптеках, в саду «Эрмитаж» и прочих полезных учреждениях вы найдете нравы, перед которыми бледнеют все папуасы и компрачикосы. Вас занимают рожи?.. Тоже напрасно… У нас в Москве попадаются рожи, которые можно носить только с позволения обер-полицеймейстера. Головные уборы? Но тут, чтобы не волновать дам, ставлю стыдливую точку.

Ах, да! Ходят слухи, что едущие к нам индейцы вовсе не индейцы. Это симулянты и мистификаторы, нанятые надувалой Александровым для умопомрачения публики. Между господами, любезно принявшими на себя роли индейцев, называют четырех московских преподавателей древних языков, адвоката Столповского, редактора «Волны» Руссиянова, купца Шагаева, издателя «Фрума» Якрина и еще одного зулуса, евшего когда-то в балаганах на ярмарке живых голубей.

«23. 26 мая»

Нечистый дух в полной своей парадной форме (общечертовская форма: рога, хвост, огненные лампасы и таковая же подкладка) ходит по улицам и старательно обходит городовых. Рогатая скотина ехидно подмигивает и, видимо, чувствует себя на седьмом небе. Он наделал делов и торжествует теперь свои победы. Побеждена, во-первых, Анна Гиттер. Эта убийственная двадцатилетняя девица погибла как раз во вкусе черта. Она, чтобы сочетаться законным браком с каким-то фельдфебелем, убила топором своего любовника-старика и после убийства пошла в церковь. Здесь поставила она за упокой его души свечку. Факт назидательный… Говорит он не столько о кровожадности девицы, сколько о том, что и преступники тщатся быть благонамеренными. Погибла, во-вторых, Наталья Булах. Она сидит теперь на скамье подсудимых и пожинает плоды своих благих намерений. Судится она, как сказано в казенном обвинительном акте, за «лишение свободы». Обвинение, как видите, довольно-таки странное, ибо — что такое свобода? По мнению одних, она есть благо народов, по мнению же других — мираж, мечтание пустое. Разногласий касательно ее много, но тем не менее Булах обвиняется в том, что «употребила целый ряд средств и действий, с одной стороны, нравственных, развивая в Мазуриной ханжество и юродство (ах, вы, Плеваки, Плеваки!) и отклоняя ее от общества… причинила ей расстройство в умственных способностях», вопрос о необходимости которых, кстати сказать, тоже еще не решен окончательно.

По мнению одних, Булах нужно судить, по мнению же других — нет. Кто прав, трудно сказать, так как вопрос о необходимости свободы и умственных способностей — еще открытый вопрос… Но тем не менее черт и гражданский истец ухмыляются. Первый рад, что ему удалось благочестие с жульничеством перепутать; второй, несмотря ни на какие «открытые» вопросы, неумолимо пристает с своим иском. Что ни мели там Дыбы и Удавы о благих намерениях, а ему вынь да положь мазуринские 514426 рубликов!

Погиб во мнении народов и переводчик «Нищего студента», поместивший в «Новостях дня» очень глупое письмо с «длинными ушами». Говорят, что когда гуляющему в «Аркадии» салошкинскому обер-лакею Щеглову показали это письмо, то он выразился: «Не только в канканных салонах, но даже и в газетах нужно соблюдать такт и чувство меры».

Ивановых на свете ровно столько же, сколько селедок в море. Есть у нас Иванов, своею подседнокопытной дрянью все болезни лечащий. Есть Иванов, в три дня и в три ночи каракулистые почерки исправляющий… Нашелся еще третий Иванов. Этот замечателен своим семейным благополучием. На днях он чрез любезное содействие мирового судьи заключил в арестантский дом на три недели своих милых и дорогих тестя, тещу и супругу. Спасибо ему, голубчику! Теперь он похаживает по своей опустевшей квартире и самодовольно пощелкивает языком. Он счастлив, как никогда.

Счастье это куплено, впрочем, не очень дешевой ценой, а именно: тесть «пересчитал ему ребра», теща таскала за волосы, а жена притащила веревку и помогала связать его — и все это единовременно. В конце концов все-таки хорошо. Нужно быть бесчувственным тираном, чтобы пройти молчанием этот фактец и не поднести его на понюшку нашим милым турнюрам.

Кстати о теще. На днях одна прилично одетая дама явилась в участок и заявила:

— Я знаю, кто повредил рельсы на Николаевской дороге… Это мой зять!

— Почему вы думаете, что это он сделал? — спросил подпрыгнувший от удивления пристав.

— Он просил меня, умолял, чтобы я ехала в Петербург на этом поезде, и вышел из себя, когда я по домашним обстоятельствам отложила свой отъезд. Улика, полагаю, достаточная…

Это несколько смахивает на анекдот… Но вот это так совсем правда. Наши дамы, состоящие членами Общества покровительства животным, находясь под впечатлением бологовской кукуевки, хотят просить высшие инстанции о воспрещении провоза животных по железным дорогам.

Счастливцы эти животные!

Один пекарь открыл Москве глаза. Милый человек с улыбкой праведника констатировал, что мы во веки веков будем есть хлеб с тараканами и никакими Сибирями от этого удовольствия не избавимся. Оштрафованный мировым на 15 руб. за таракана в хлебе, он заявил:

— Каждый день буду по 15 руб. платить, а черных тараканов морить не буду. Тараканы к счастью…

Ну, теперь понятно, почему так настойчиво неисправимы наши «счастливые» тараканолюбцы Севастьяновы и Филипповы. Как, однако, мало нужно человеку для того, чтобы быть счастливым!

Весною не только чахоточным, но даже и не чахоточным плохо. Тем и другим одинаково плохо приходится от грязи, вони, дождей, дач и открывающихся в эту пору увеселений. Касательно последних у нас можно отметить следующее. Сад «Эрмитаж» в этом году был открыт 27-го марта. Чтобы убедить публику, что теперь тепло, а не холодно, бедный Лентовский должен был нарядиться в свой прошлогодний костюм великого инквизитора с декольте залихватской испанской донны. Сад его, конечно, посещается, ибо что-нибудь посещать да нужно. Одна часть публики получает у него «право на ненумерованное место», другая же — пользуется полным бесправием. Эту другую часть продувает ветрами, обмывает дождями и сушит до шелушения кожи тою сушью, какою издавна славятся эрмитажные удовольствия.

Открылась для чего-то «Аркадия». Этот сад, более похожий на коробку из-под сардин, чем на сад, молод, но уже успел зарасти крапивою бесславия. В нем скучно, как в «Полицейских ведомостях», и сыро, как у купца после чаю за пазухой. Увеселение только одно: какой-то коротенький, очень смешной человечек (судя по важной походке — распорядитель) бегает по саду и по крышам с электрическим солнцем и направляет свет его в разные места… Солнце это единственное в саду, и нужно стараться, чтобы оно все углы удовлетворило. Человечек то гимнастов осветит, то хор девиц обольет белым заревом, то запустит луч в рот единственного посетителя, севшего по неосторожности закусить аркадским бифштексом.

Хитра голь на выдумки!

«24. 9 июня»

Независимо от нашего хромающего на обе ноги статистического бюро всему миру известно, что москвичи любят помирать. В смертельном отношении Москва стоит выше всех европейских и азиятских городов, чем, конечно, и объясняется то обстоятельство, что наши бесчисленные доктора играют не иначе, как по большой, и наши гробовщики выдают замуж дочек не иначе, как с стотысячным приданым. Процент смертности у нас превышает сорок на тысячу. Парижане и лондонцы, у которых этот процент не превышает двадцати, могут подумать, что у нас целый год свирепствует холера или чума. Умираем мы не от «труса, огня, меча», не pro patriam*, а просто так, от нечего делать, словно подряд взяли на доставку Эрисману эффектных цифр. В большом проценте виноваты не болезни (московского человека никакими болезнями не проберешь), не давящая конка, не трехгорное пиво и даже не «Hotel de princes», доводящий микроскопичностью порций своих princes до голодной смерти. Виноват более всего наш оригинальный способ перевозки больных. Способ этот заимствован у варваров, хоть и применяется только цивилизованными городовыми. Гунны, пешешествуя из Азии в Европу, нечаянно забыли его в Москве вместе с проектом перестройки городских рядов и «Русским вестником». Выражается он в следующих, сильно действующих приемах: городовому вручается больной с книгою и словом «вези!» Благодетель берет под ручку страждущего и, выйдя с ним на улицу, пускает в дело свой ястребиный взгляд: нужен даровой извозчик. Извозчики, завидев городового, бьют по лошадям и исчезают, как домовые при петушьем пении. Начинается ловля, забавная для наблюдателя, но противная для больного. Наконец какой-нибудь завалящий, зазевавшийся извозчик чувствует на своем шивороте холодное прикосновение властной руки и слышит повелительное, безапелляционное «пожалуйте, который…» Едут. Извозчик обязан везти только до следующего извозчика, и бедный больной всю дорогу изображает из себя кладь, на которой не написано «осторожно», и извозчичью чуму, от которой во все лопатки удирают извозчики. С этою кладью не церемонятся. Ее перетаскивают с извозчика на извозчика, везут то подкрадывающимся шагом, то ловящей, нападающей опрометью… И эту езду приходится терпеть несколько часов, так как городские больницы помещаются за Калужской заставой, у черта на куличках. Городовой весь измучится, а про больного и говорить нечего. Пока больной доедет, так ему все суставы повывихнут, печенки отобьют и мозги повытрусят. Живущие в Титах по целым дням поют кант «Изведи из темницы душу мою» и наблюдают этот способ перевозки. Они, люди бывалые и в боях закоренелые, говорят, что лучше лететь вниз головой в колодезь, чем этакое целый день видеть.

* за отечество (лат.).

Вкусившему такую перевозку «умереть — уснуть, не боле», раз плюнуть.

Не может управа, или кто там, не знаю, завести какую-нибудь паршивенькую таратайку, чтобы не одолжаться у извозчиков и не азиятничать! Впрочем, виноват… Отвезши больного, каждый городовой докладывает: «Доставлен благополучно. Всю дорогу ехал, радовался и восклицал: ave*, Москва, ave и ты, городовой, morituri te salutant!..**» У нас городовые знают по-латыни.

* здравствуй (лат.). ** тебя приветствуют обреченные на смерть!.. (лат.)

Н. П. Ланину не верили, что он настоящий редактор «Русского курьера» и что он умеет писать… Собственно говоря, вопрос об уменье Николая Петровича мало мучил публику и отродясь не был «общим» вопросом. Ланин, может быть, очень умный и очень горячий человек, но нашей сонной, ничем никогда не интересующейся и мало понимающей госпоже публике совсем не до него. Но г. Ланин человек нервный, мнительный и подозрительный. Ему кажется, что весь мир, начиная с его второстепенных, не посвященных в редакционные тайны сотрудников (тяжелых и малоспособных людей) и кончая солдатом на Сретенской каланче, ядовито глядит на него и показывает пальцами: не надуешь! не надуешь! Только этою нервностью и можно объяснить появление в свет собрания его передовых статей, писанных им в разное время. Книжка совсем лишняя. В «Русских ведомостях» печатаются передовые, толковость и деловитость коих давно уже признана, но тем не менее там никто не выскакивает.

Москвичи, по-видимому, сделали стачку. Некий Просин, неведомый миру господин, желая нажить миллион триста тысяч, взял на откуп столбы для объявлений. Будучи жадным, как акула, он расширил щиты ad maximum, до того, что загородил двери магазинов. Мало этого. Он чуть ли не вчетверо увеличил плату за наклейку объявлений и заявил, что он увеличит ее еще впятеро, если человечество будет продолжать коснеть в пороках… Но человечество не пало духом. Антрепренеры и торговые люди в один голос порешили наказать жадность и не пользоваться услугами г. Просина, доколе… И теперь столбы с самого начала просинской аренды стоят пусты и голы, как спина купающегося статского советника, и от нечего делать занимаются отражением и поглощением солнечных лучей. Жадных следует учить, но… стачка есть нечто такое, как бы этак выразиться… вообще сборища, коллективные прошения, стачки… бросьте, господа! Этим не шутят.

Наша Московско-Курская кукуевка издавна славится воспитанностью своих детищ. Ее кондукторы без галстуха не ходят, говорят при получении «merci», вежливо кланяются г. Шестакову, но… не считают за грех толкнуть даму в бок и отвесить десяток крепких железнодорожных слов на одно слово пассажира. На днях мне один пассажир божился, что кондуктор пихнул его беременную жену, — стало быть, слава дороги не умаляется, а все растет и растет… Фамилию этого любезного кондуктора не сообщаю, хотя и знаю: ломаться станет, что его пропечатали. Говорят также, что на товарной станции этой же дороги заседает очень вежливый и обязательный народ. Поймите вы тут игру природы! На пассажирской станции дам в бока толкают, а на товарной галантерейничают даже с тюками. Нельзя ли, господа, наоборот?

«25. 23 июня»

В природе число 7 играет такую же важную роль, как любая стихия: семь смертных грехов, семь пядей во лбу, «семь чертей и одна ведьма», семь дней в неделе… Но, конечно, ни одна из этих семерок (не исключая даже семи смертных грехов) не играет такой стихийной роли, как семь братьев Сабанеевых. От семи братьев Сабанеевых, во-первых, семибратняя кровь произошла… Это всем известно… Семибратняя же кровь приносит большую пользу человечеству. Ею коновалы лечат у лошадей ящур, а у запьянцовских репортеров и jeunes premiers* запой со всеми его онерами: трясением рук, зелеными чертями и ропотом на существующий порядок. Во-вторых, братья Сабанеевы замечательны тем, что несмотря на свою многочисленность не имеют в своей семье ни одного урода. Есть счастливые семьи, где все дети выходят в действительные статские советники, так и здесь, в семье Сабанеевых, все вышли в ученые. Один — зоолог и редактор «Природы и охоты», другой — химик и доцент, третий — алхимик, четвертый — астролог, пятый по всем наукам валяет, и т. д. Специальности все, как видите, друг на друга мало похожие… Что общего, например, между «Рыбами России» Леонида Павловича с «собственным» способом добывания метана (СН4) Александра Павловича? Духовные интересы разные, стало быть, и братья врозь… Это нехорошо. Если единоутробные братья живут врозь, то что же можно ожидать от людей разной крови? Недавно один из семи, редактор «Природы и охоты», понимая, что «добро и красно есть братиям жити вкупе», попробовал придумать связующее начало… Он, на удивление всему ученому, стреляющему и за зайцами бегающему миру, выдумал журнал, в котором будут работать сразу все семь братьев-специалистов. Журнал этот, именуемый «Красным яичком» (кухонное название!), будет играть сразу на всех инструментах и стрелять сразу во все цели. Новый Леонид Спартанский со своими семью объявляет войну насмерть всем пятнам, моли, собачьей чесотке, клопам, блохам, жесткой воде и прочим нашим пенатам. Рядом с войной поведет он и внутреннее благоустройство: научит нас делать духи и мыло, объяснит, как отличить молодого карпа от карася, болото от пруда и проч. Журнал этот соединит братьев, но двинет ли он вперед цивилизацию — неведомо. Не застрять бы только новому Леониду в Фермопилах равнодушия публики!

* первых любовников (театральное амплуа; франц.).

Если вы думаете, что в Москве только один Малкиель, то вы ошибаетесь. Их два: «es ist der Vater mit seinem Kind»*. Если также вы думаете, что Москва получает свои запахи от одного только малкиелевского завода, то вы тоже ошибаетесь. Заводов тоже два. Кроме классически-юмористического кожевенного, есть еще чугунолитейный… (Садовая, приход Ермолая). О первом писать нечего… Он, как «бюро» всех существующих на земле запахов, известен не одной только санитарной комиссии. Второй еще молод и не так известен. Попахивало от него доселе на лучших московских улицах гарью — и только, но в последнее время и он стал обнаруживать поползновение к популярности… Дело в том, что директоры обоих заводов стали соперничать: кто из них лучше и для г. Малкиеля полезней? Соперничали они долго, но в конце концов взял верх директор молодого завода. Этот честный еврейчик искоренил прежде всего праздность, матерь всех пороков, для чего увеличил рабочий день на 2 1/2 часа. Вторым делом он, в видах улучшения человека и искоренения на земле порока, учетверил штрафы. Он издал правило, по которому рабочий месяц содержит 35 дней, идеальный рабочий работает 24 часа в сутки и идеальное жалованье равно нулю. Рабочий на даче не живет, в винт с докторами не играет… на что же ему деньги? И г. директор издал проект о замене жалованья раздачей книжек духовно-нравственного содержания, но… не вывезла кривая! Ллопнуло!

* «это отец со своим ребенком» (нем.).

Московский мещанский староста Шестеркин с прискорбием и с конфузом извещает мещан всего мира о кончине своего любезного детища, мещанки «Московской летописи», умершей от карманного дифтерита и равнодушия публики. Гг. мещане, берущие паспорты, благоволят прилагать по пятаку на памятник. Особых приглашений не будет.

Я пугаю своих детей художником Васнецовым. Этого художника я отродясь не видел, но иначе не представляю себе его, как в виде привидения с зелеными, мутными глазами, с замогильным голосом и в белой хламиде. Замечательно то, что этого достаточно популярного художника никто никогда не видел. Что мешает думать, что он живет на заброшенном кладбище, питается трупами младенцев и пьет из черепа? Картины его вроде «Аленушки» и «Трех царевен» подтверждают эту мысль о его страховидности. Они мутны, зелены, больничны и панихидны. А его картина, которую он готовит для нашего Исторического музея, до того ужасна, что в могилах ворочаются кости всех живших от начала века до сегодня и волосы седеют даже на половых щетках. Когда глядишь на нее, то чувствуешь мурашки не только на спине, но даже на пальто и сапогах. Картина эта изображает в сущности чепуху, но в этой чепухе надо понимать отнюдь не чепуху, а нечто превыспреннее, обер-аллегорическое… Мертвец Васнецов думает изобразить несколько моментов из давно минувших дней «каменного периода». На что сдался Историческому музею васнецовский «каменный период», трудно понять… Думаю, что благодарное потомство пожмет плечами, глядя на эту диковинную импровизацию. Если даже сам Анучин (сочинениями коего пользовался художник) не может представить себе хотя бы приблизительно этот гипотетический период, то кольми паче Васнецову, не геологу и не археологу, следовало бы пообуздать свои нервы, наклонные ко всякого рода аллегориям… Начинил он свою картину всякой всячиной. Тут у него и голые женщины, и пещеры, и добывание огня через трение, и первый нумер «Сына отечества», и охота на мамонта, и бригадирский чин… Да простит ему Аллах эту мутную кашу! А, говорят, было время, когда г. Васнецов не занимался аллегориями и подавал надежды…

Нужно выдумать дачные паспорты, в которых значилось бы: «…а в случае он затеет любительский спектакль, то с ним будет поступлено, как с бродягой»… Наших бедных дачников совсем заели актеры-любители! Эти несчастные маниаки не пощадили бы, кажется, и девственных лесов, если бы проезд туда и обратно стоил не дороже 30 коп. Всюду следуют за человеком с настойчивостью крыс и тараканов. И Меликов до сих пор не придумал от них порошка! Из Перова и Кускова, говорят, уже начали выбираться дачники, благодаря этим индивидуумам, завезенным из Египта французами. Любительствуют на дачах все больше «убоявшиеся бездны премудрости» и оброненные в детстве мамками… И между ними, к великому удивлению Москвы, вертится и лицедействует актеро-литографо-художник Сашин, человек серьезный, понимающий и обедающий ежедневно в Татарском… И ты туда же, Брут?!

«26. 7 июля»

Почин дороже денег. Если ab ovo* хорошо, то и finis** не плох. В конце июня давал присягу новый состав выборных московской ремесленной управы. Звезды сапожного, медного, малярного и прочих иных цехов, торжественно принимая под свое покровительство бразды цехового правления, давали клятву «во фронте не лимонировать и резонт в политику через средствие не представлять». Сели они у кормила правления, натянули паруса, направили, куда подобает, руль, но не успели проехать и одного дня, как на них налетел шквал. В залу заседания явились вдруг печенеги и объявили, что среди новых выборных сидит изменщик, крыловская крыса без хвоста. Во время такого заявления у выборного С-ва загорелась шапка. Оказалось, что сей С-в незадолго перед выборами взял у одного ремесленника 25 рублей на выправку торговых документов и вместо того, чтобы употребить эти деньги на гербовую бумагу, купил себе на них клетчатые брюки, тросточку на Цветном бульваре, сороковушку завода Дешарио и подписался на четвертый том «Разбойника Чуркина», остальные же 20 р. 32 к. отдал жене на женские необходимости. Так погиб чужой каравай, попавший в чужой, широко разинутый рот!

* с яйца (в смысле: с самого начала — лат.). ** конец (лат.).

— Под суд! — возопили крысы с хвостами.

Но дело обошлось чинно и благородно, без всякого суда. С-в дал письменное отречение от новой должности и попрощался с коллегами. Прощального обеда не было. Корабль надул паруса и опять поплыл по житейскому морю чинно, благородно, до нового шквала.

В мае и июне проваливались московские мостовые, и я молчал. В эти месяцы проваливаются на экзаменах гимназисты, проваливаются «начинающие» антрепренеры — отчего же не проваливаться и мостовым? Так я рассуждал, ожидая исправления… Но в июле я уж не могу молчать и отмечаю эти ежедневные провалы мостовых, как вопиющий факт нашего сугубо-вредного ротозейства. «Свинство!» — скажет тот, кто в один прекрасный день провалится на мостовой сквозь землю и сломает себе шею.

Кстати о его высокоблагородии полковнике Петрашкевиче, взявшем на себя любезность поливать в дождливые дни наши мокрые улицы (за 60000, кажется). Сей полковник отлично рассказывает анекдоты, превосходно каламбурит, и нет того кавалера и той барышни, которые видели бы его когда-нибудь унывающим. В этом же году он весел, как проезжий корнет, и каламбурит даже во сне. Говорят, что он рассказывает теперь чаще всего смешной анекдот об одном полковнике, который положил в карман 50000 ни за что ни про что, только за то, что все это лето шел дождь!

Что ни говорите, а корреспондент вредное творение. В маленьком городке он заноза, больной зуб, чешущаяся спина, 666… Поймите вы блаженство, какое ощущают городки, в которых отсутствует корреспондент, и вам станет понятен ущерб, наносимый обывательскому благодушию разбойниками пера. Обитатели городков нашей Московской губ «ернии» отродясь не видали среди себя корреспондентов, отродясь не читали про себя в газетах и очень счастливы…

— Хоть мы и лупим друг друга по физиям, хоть и удобряем наши поля ребрами приятелей, да зато ни одна соринка не выходит из нашей избы! Так-то-с…

В том, например, городке, где местный помещик Игнатьев съездил во время оно спичечного фабриканта, полковника Гессе*, за то, что сей полковник обращает внимание более на поэтическую сторону своих спичек, чем на зажигательную, произошел казус, неведомый еще ни одной редакции. Председатель местной уездной земской управы вздул местного врача, местный же врач вздул председателя местной земской управы. Кто вышел победителем, пока еще не всем известно. Рассказывают также, что в этом самом городе, не так давно, перед заседанием какого-то съезда передрались члены и побили друг друг так больно, что заседание не состоялось и люди, приехавшие за несколько верст ради этого съезда, уехали не солоно хлебавши. И обо всем этом мы не знаем… Вот что значит отсутствие упомянутого вредного творения!

* От полковника Гессе произошла гессенская муха. Автор.

Барон Галкин делает вид, что поседел с горя. Мало того, что его «Падшая» капитала не нажила, невинности не соблюла и трагически кончила жизнь, она пережила еще то, чего не удалось пережить ни одной Анжелике, Бланш и Эмилии. Злодей (он же и переплетчик) Третьяков, взявши из типографии Левенсона 1200 экземпляров «Падшей» для переплета, продал ее на завертку бакалеи, а вырученные деньги препроводил за галстух. Об этом трогательном событии заговорили все газеты… Барон Галкин облекся в траур, потерял веру в людей и напустил на свое чело облако меланхолии.

— Погибла книга! — вздыхает он. Но психологи и физиономисты советуют не верить игре его физиономии. Они говорят, что почтенный барон втайне торжествует и собирается дать Третьякову на чай.

Алкивиад купил собаку, которой восхищались все афиняне, и отрубил ей хвост. Эту ерунду проделал он ради популярности.

Герострат сжег библиотеку для той же цели. Не был ли ради той же популярности барон Галкин в заговоре с злодеем переплетчиком? На этом свете все возможно… В Одессе выдумали машинку для сечения детей, в Варшаве какой-то немец открыл птичье молоко и приготовил из него сыр, — отчего же и москвичам не пуститься в область изобретений, черт возьми?

«27. 21 июля»

На Никольской, в этом центре самоварно-калачного благодушества, завелись свой Капулетти и свой Монтекки, настоящие, вулканические, жаждущие крови и мести… Как это ни странно, ни сверхъестественно, а верить надо, ибо фабула драмы засвидетельствована полицией. От новоиспеченных Капулетти и Монтекки пахнет карболкой, йодоформом и уксусной эссенцией, ибо оба они дрогисты, оба ядовитых дел мастера. Имя первому Феррейн, имя второму Келлер — имена настолько славные в брокаристом и альфонс-раллейном смысле, что обладатели их могут ехать без паспорта, куда угодно: везде их знают. Даже врач Гефтер, рекламирующий везде и всюду свою способность лечить секретные болезни («Врачу» не мешало бы сделать внушение этому «уважаемому товарищу»), не популярен так среди приемщиков газетных объявлений, как эти дрогисты. Оба они враждуют. Феррейн жаждет крови Келлера, Келлер же задохнулся бы от счастья, если бы ему удалось посадить за шею Феррейна хорошего скорпиона. Вражда эта застарелая, непримиримая и в то же время пикантная. Пикантность ее заключается в том, что магазины обоих врагов расположены в самом дружеском vis-a-vis, словно в магазинах не фармацевты торгуют, а Ромео и Джульетта живут. О причинах этой вражды толкуют разно. Одни говорят, что тут замешана какая-то женщина с чудными голубыми глазами и волнующейся грудью… Феррейн и Келлер любили эту женщину, но взаимностью пользовался один только Феррейн. Влюбленный Келлер, говорят, обезумев от любви, отравил ее, дав ей выпить полфунта синильной кислоты. Другие утверждают, что тайну этой кровавой вражды нужно искать в миллионах, которые предки Феррейна похитили у предков Келлера. Третьи же объясняют вражду просто торговой конкуренцией: Феррейну выгодно, чтоб Келлер в трубу вылетел, а Келлеру невыгодно, если Феррейн благоденствует, — вот и все. Суть в копеечках и пятачках, получаемых в ручной продаже за александрийский лист и касторку. Война ведется систематически, по заранее обдуманным планам. День и ночь враги стоят на коленях и молятся: «Imple me, Deus, odio haereticorum!»* Сидельцы их стоят у окон и показывают врагам кукиши. По утрам, когда покупателей бывает мало, происходит стрельба из спринцовок и клистирных трубок. Но все это не так больно. Устраивается иногда кое-что и побольней. Так, не очень давно магазин Келлера был закрыт администрацией за то, что Келлер отпускает из своего магазина лекарства по рецептам врачей, что аптекарским магазинам не дозволяется. В этом закрытии невидимо священнодействовала десница Феррейна, бравшего носом до. Но скоро вина Келлера оказалась пуфом, и правда восторжествовала. За сим следует месть Келлера. На объявление Феррейна о виши нового разлива Келлер заявил, что новые воды еще не получены, и таким образом обвинил своего врага в надувательстве публики и шарлатанстве. Какой-то врач списался с Францией, и результатом всего этого получилась газетная галиматья, поднятая с легкой руки нашего мудрейшего Лукина (зри «Новости»). Феррейн потерял бы реноме честного немца, если бы обвинение, взведенное на него ворогом, не оказалось пуфом. Он напечатал опровержение, и правда опять восторжествовала… Но не думайте, чтобы Келлер ударился в бегство. О, это храбрый дрогист! Чтобы допечь своему врагу, он пустил свои товары по баснословно дешевой цене (хинин 2 р. 40 к. за унц!) и даже объявил, что все желающие могут получать у него бесплатно касторку и рвотное. Он разослал земским врачам соблазнительные письма об этой дешевизне и теперь убежден, что Феррейн по меньшей мере зачахнет. Чем кончится эта борьба — неизвестно, но чем дольше будет она длиться, тем приятнее. Смертоубийства дрогисты не совершат, но авоеь лекарства станут подешевле!

* «Наполни меня, боже, ненавистью к еретикам!» (лат.)

Скоро человечество будет ходить без шапок и людям нечего будет снимать при встрече с начальством. Шляпное и шапочное гнездо Поша и Комп. украсилось красными сургучными печатями. Всякому желающему обзавестись новой шапкой приходится теперь целоваться с замком и возвращаться домой в старой шапке. Поша, выражаясь обер-офицерским каламбуром, дали по шапке… Банкротство этого торгового дома, знаменитого числом и пестротою своих вывесок, удивительно и нравоучительно. Оно подтверждает истину о том, что наружности не следует верить, как бы она ни была прекрасна… Наружность магазина Поша была такого рода, что, глядя на нее, вы могли бы заподозрить миллионные обороты: масса служащих, густая толпа покупателей, пропасть магазинного шика, подъемные машины, говорильные трубы и… черт знает, чего только там не было!.. Заказчикам частенько приходилось слышать фразу: «За накоплением работы, заказа принять не можем!» И весь этот шик оказался пшиком. Магазин запечатан не из-за миллионов, как бы следовало ожидать, а из-за пустяков, из-за 200000. В наш век и простые бакалейщики больше должны, да не банкротятся.

Скопинскпе башибузуки получили копии с обвинительного акта. Говорят, что этот акт до того толст и велик, что секретари, долженствующие читать его в недалеком будущем, уже теперь при взгляде на него пьют воду и почесывают горло. Говорят, что в нем столько разного рода пикантностей, столько «нервов, перцу и лошадиного пота», как выражается Жан Ришпэн, что придется облизнуться не одним только финансистам, посвященным в таинства банковых кулис и уборных. Не дело обозревателя московской жизни соваться в Скопин, скажут иные. И я так думал, думал до тех пор, пока ушей моих не достигли странные слухи. Говорят, что в обвинительном акте москвичи играют не последнюю роль и что роль их до того скабрезна, что ее следовало бы изобразить в ключиках с панорамой и показывать сластолюбивым старцам. Ужас, сколько будет стыда и срама, когда публике станет известна эта некрасивая роль! Принадлежит она… гг. заправилам московской печати, фигурирующим в качестве свидетелей. Одному из редакторов Рыков за две успокоительные телеграммы предложил безграничный учет в банке, чем тот и поспешил воспользоваться. Другой редактор-издатель, пошустрее и попрактичнее, слимонил «за молчание» 700 руб. чистоганом и т. д. Было дело под Полтавой! Будет и другое, коли живы будем…

В Живорезном переулке, в доме купца Масляникова завелись черти. Событие заурядное. В наш век черти заводятся с такою же охотою, как и в средние века, словно они понимают «дух времени». Заводятся они всюду: в кислом молоке, в старых девах, в полицейских будках… Лентовский недавно рассказывал, что черти завелись у него в новом фонаре, которым он долго хвастал и который обманул его ожидания. В чертей купца Масляникова уверовали даже скептики. Чья-то невидимая рука била в доме стекла, посуду, рвала обои, сыпала подзатыльники, щекотала под мышками и проч. Этакая чертовщина продолжалась около месяца. Отслужили молебен и хотели уже выписать в качестве эксперта по чертовской части г. Прибыткова, но вдруг уверовавшие скептики опять перестали верить. Поколебала веру не критика чистого разума, а полиция. На крыше бесноватого дома она обрела дочь жильца Колкина, которая, как оказалось, бросала вниз камни и била стекла, сам же Колкин по отношению к домовладельцу оказался отчаянным мизантропом, мстителем за какие-то давнишние несправедливости.

«28. 4 августа»

Нельзя сказать: масляное масло, деревянное дерево, мокрая вода. Нельзя, ибо это нелепо… Нельзя также сказать: пожар в пожарном депо… потому что и это нелепо, не согласно с законами логики. Однако же как назвать событие, имевшее место не так давно в нашем пожарном депо? Событие это произошло от неосторожного обращения с зажженной папиросой, которую держал во рту один из наших кухаричьих дон жуанов, наших прославленных кухонных бонвиванов — пожарных. Как ни верти языком, ни финти мозгами, как ни фразируй, а от нелепой игры слов «пожар в пожарном депо» не отвертишься. Можно даже выдумать скороговорку: «от пожарного в пожарном депо пожар вспыхнул». Этот странный, ни с чем не сообразный пожар наводит обывателя на в высшей степени горькие размышления: люди, которые обязаны по долгу службы подавать пример огнеупорности и трудновоспламеняемости, которые должны некоторым образом не издавать «ни копоти, ни запаха», служить Кумбергу и другим ламповщикам образцами безопасных «горелок», вспыхнули и тем произвели соблазн! На кого же теперь молиться, кем хвалиться, на кого надеяться?

Варшавские доктора, как известно, оставили пока в стороне свои шприцы, зонды и шпадели и занялись составлением «Этических правил для врачей». Правила эти имеют в виду: отношения врачей к публике, публики к врачам, врачей к врачам и публики к публике. Почин варшавских коллег пришелся по вкусу столичным Гиппократам, и эти тоже оставили свои шприцы и шпадели и занялись «этикой». Дождемся ли мы того времени, когда публика и врачи будут угощать друг друга воздушными поцелуями, не знаю, но не могу не салютовать варшавским начинателям и их подражателям. Не только салютую, но даже и спешу на помощь. Вставляю в будущие правила несколько московских примечаний:

Недавно один московский врач, приводя в чувство утопленника, употребил откачивание. В какой кухонной книге вычитал он о пользе этого вредного средства? Теперь даже дворники, городовые и даже допотопные животные смеются над этим средством, патентованному же человеку и подавно не мешало бы не хвататься, разиня рот, за эту ерунду.

В Москве есть доктор Штробиндер, излечивающий рак пластырем собственного изобретения. Напоминает нечто похожее на питерского майора Рика, но только с дипломом. Играет хорошо в винт и бедных лечит бесплатно.

Московские доктора любят жениться на богатых купчихах.

Доктора Моргулис, Гефтер, оный Штробиндер, Фронштейн и прочие, имя коих легион, страдают наклонностью к рекламе…

У доктора Добронравова очень много вывесок.

22-го июля, на «военном празднике» в пользу бесплатной «лечебницы военных врачей» врачи-инициаторы гулянья, забыв, что они врачи, допустили бега… Ученым мужам не мешало бы знать, что эти бега не только глупы, но и вредны для здоровья.

Все говорят, что страсть к бегам гнусна, вредна, а между тем в Москве нет теперь того увеселительного сарая, в котором не венчали бы лавром какого-нибудь человека-лошадь или человека-локомотив. Со всех концов земли едут, идут и бегут в нашу Москву, почуяв добычу, всевозможные «австрийские офицеры», известные скороходы, «бегавшие в присутствии его величества турецкого султана», люди-птицы, люди-змеи, люди-скорпионы… Все номера, углы и щели заняты теперь этими любезными Москве талантами. Описывать бега значит — повторять прошлогоднюю историю. Опять все тот же Лентовский, старающийся своим зеленым столом, секретарями, щупаньем пульсов и проч. придать бегам характер священноканцелярский. Опять тот же «пяточный» патриотизм, доходящий до биения по пятам человека-лошади, если последний осмеливается передогнать русского. Опять те же разинутые рты, широкие улыбки, удивленные глаза, нескончаемые споры черт знает о чем. Все та же чепуха! К нам бы миссионеров, господа, а не к дикарям!

«Дело о коллежском регистраторе Иванове, обвиняемом в краже на сумму 2-х копеек»… Дело не в деле, а в том, что и Фемида умеет иногда острить и каламбурить, даром что у ней глаза завязаны… И схапанным миллионам редко приходится фигурировать на суде, а тут две копейки, да еще в окружном, да еще с участием присяжных!.. Этак, ей-богу, и за сто рублей не состришь… Браво, Фемида!..

Что такое обер-кондуктор? Беспристрастный «Словарь 30000 иностранных слов» говорит, что под сим звучным словом нужно разуметь обыкновенного сверчка, знающего свой шесток и не выходящего за пределы исполнения обязанностей и получки жалованья. Это говорит теория, на практике же выходит совершенно иное. У нас обер-кондуктор, вопреки своему этимологическому значению, изображает из себя большое нечто… Это объевшаяся, растолстевшая, зачванившаяся и лезущая в начальство шишка… Шишка неуязвимая и несменяемая… На днях обер-кондуктор Васильев арестовал адвоката Кишкина. Как вам это понравится? Арестовал. — «Я вас арестую!» и больше ничего… Адвокат ехал со ст. Химки на полустанок Сходня. Проезжая ежедневно сей малый путь, он платил обыкновенно за расстояние между станцией и полустанком, на сей же раз Васильев потребовал от него, чтобы он заплатил за всю станцию, т. е. за расстояние между Химкой и Крюково. Вышло препирательство, не столько, конечно, из-за ничтожных копеек, сколько из-за «принципа». Оказалось на сей раз, что и у обер-кондукторов бывают принципы. Скандал кончился весьма скверно. Когда поезд подошел к Сходне и Кишкин хотел выйти из вагона, то его потянули обратно за фалды и заперли с обоих концов вагон. Когда же он подошел к окну, чтобы позвать к себе на помощь, то Васильев отбросил его от окна и приказал ему сидеть. Поезд двинулся, и адвокат очутился «на военном положении», под арестом… Выпущенный в Крюково на свободу, он должен был, чтобы отправиться к родным пенатам, нанять лошадей и пролупить 20 верст… Таковы нынче обер-кондукторы… Впрочем, ведь нынче нет метрдотеля или тапера, который не лез бы в начальники и не превышал власти…

«29. 18 августа»

Пролетарии вроде вашего юдофоба Окрейца чрез печатное извещение миру о своем желании кушать набрали столько гривенников и пятаков, сколько на паперти и в тысячелетие не соберешь. Не мешало бы им отслужить панихиду по Гуттенберге. Наш чайный торговец Киселев, карманы которого вкусили сладость печатного слова, должен по крайней мере, если он благодарный человек, записать имя Иоганна в поминальницу. Мало того, что он по милости этого усопшего раба божия Иоганна и невинность соблюл и капитал нажил, но он еще кроме того познакомил мир с собственной юмористической особой, за что мы не можем не быть ему благодарны. Из объявлений, которые он ежемесячно рассылает пудами по России, явствует, во-первых, что Киселеву очень хочется кушать. Во-вторых, очевидно, как 2+2=4, что объявления эти сочиняются юмористом, прошедшим огонь, воду и медные трубы, не щадящим ради «аллегорий» ни своего живота, ни живота патрона-заказчика.

Юмористическая реклама носит скромное название «прейскуранта». Вы берете в руки этот прейскурант и прежде всего поражаетесь высотой и пластикой слога, коим описаны чудные ароматы и жемчужные цвета лянсина, сиофаюна, куанг-су и прочей китайщины «урожая 1884 г.». Слог до того изящен, что хоть вместо чая заваривай… Цены невозможно умеренные, аромат необыкновеннейший, вкус сверхъестественный, неземной… Тут же вы бесплатно узнаете между прочим, что китайскими мандаринами называются китайские сановники. Покупателей у Киселева нет, а есть у него «строгие ценители достоинств», которые «отнеслись с высокою похвалою». Далее следует заманчивый «отдел о премиях», выдающихся покупателям. Премии грошовые, но… не дорог твой подарок, дорога твоя любовь. В этом отделе не обходится без подражания г. Окрейцу: «Кто не пожелает иметь Календарь, — повествует г. Киселев, — то взамен Календаря мы предлагаем книгу для легкого чтения под заглавием: „Всё приятели“, веселые рассказы известного московского писателя-юмориста М. Е.» (очевидно, составителя самой рекламы). За сим следует длинный ряд благодарственных адресов, присланных г. Киселеву «строгими ценителями достоинств». Интересно, что авторы этих благодарностей подписываются полными своими чинами и титулами, словно в полицейском протоколе о нарушении тишины и спокойствия. Преобладающим чином является почему-то упраздненный «майор». Далее достойно внимания изображение на этом прейскуранте чего-то вроде Трокадеро или Вестминстерского аббатства. Под изображением скромная подпись: «Внутренний вид магазина К. Е. Киселева в Москве, на Сретенке». Чаю я у Киселева никогда не покупал и «внутреннего вида» его не знаю, но не могу не выразить ему сочувствия: как должно быть душно и тесно такому большому «внутреннему виду» помещаться в «наружном виде» киселевской двухоконной лавочки, ничем не отличающейся от обыкновенных бакалейных учреждений! Небось, пищит, да лезет! «Чай, — философствует желающий кушать Киселев, — оказался до такой степени превосходным, что желать лучшего значило бы — желать чуда»; стало быть, если мы пожелаем поменьше нахальства, то тоже пожелаем чуда. Хорошего аппетита, г. Киселев!

Вниманию психиатров. В Москве водится некий Анатолий Дуров, молодой человек, выдающий себя за «известного» клоуна. Где кучка людей, там и он, кривляющийся и ломающий дурака. И сей незначительный Дуров — как бы вы думали? — неожиданно оказывается величайшим человеком на… очень малые дела. Нынешним летом он занимался необыкновенным делом — дрессировал гуся. Говорят, занятие его увенчалось полным успехом. Гусь стал умен, как та свинья, которую клоун Танти продал купцам за 2000 р. и которую купцы (своя своих не познаша!) съели. Интересно бы знать, какой физиологический процесс имел место в мозгах Дурова и гуся, когда первый целое лето надоедал второму, а второй с недоумением глядел в глаза первого, словно вопрошая: «Что с вами, молодой человек?!»

Клоун Танти и его свинья, лавры коих не дают спать Дурову, воспеты Боборыкиным в «Китай-городе». Оказывается, что и завистник Дуров готовит материал для писателя, который пожелал бы взять его в герои своего романа. Гуся, во-первых, съедят, как съели свинью… Найдутся в Москве гуси лапчатые, которым захочется войти в ближайшее общение с умным гусем. Во-вторых, у Дурова есть враг — необходимый элемент драмы. И что драматичнее всего, врагом этим оказывается (horribile dictu!*) родной брат Дурова… «В мое отсутствие, — пишет клоун в приюте всех клоунов, скороходов и дрессированных гусей, „Новостях дня“, — в Москву явился брат мой и, воспользовавшись известностью (!) моей фамилии, начал давать представления, не бывши никогда клоуном». Ужасный человек этот брат! Не был никогда клоуном и вдруг осмеливается salto-mortale делать и рожу белилами мазать! На цугундер его!

* страшно сказать! (лат.).

Тоже вниманию психиатров. Беговая одурь начинает принимать острый и даже уголовный характер. Всей московской воды не хватит для того, чтобы освежить не в меру разгорячившиеся черепа наших Ахиллов и тем, наконец, прекратить надоевшее бесчиние. Черт знает, что выделывается на этих беговых кругах! Не так давно, после долгих обоюдных печатных вызовов вышли на состязание две звезды налетевшей на Москву стаи бегунов — итальянец Баргосси и француз Делятуш. Состязание кончилось скандалом. Баргосси, побегав немного, сошел с круга, объявив, что Делятуш ударил его три раза под итальянские микитки и тем лишил его способности продолжать бег; Делятуш же в свое оправдание заявил, что Баргосси саданул его под французские микитки, и таким образом обе звезды друг друга побили, оба с круга сошли и, что и требовалось доказать, денежки получили. И вместо того, чтобы предложить этим пиратам убираться подобру-поздорову, наша умная публика усердно занялась их судьбами: кто? как? почему? А маленькая, не менее умная пресса из ошейника выскочила, печатая статьи об этих ерундистах. Северного Ледовитого океана не хватит, чтобы освежить головы ее хозяев и сидельцев!

«30. 1 сентября»

Красное лето поет свою лебединую песню. Дачники, покорные велениям судьбы, оставляют свои дачи и, соблюдая тишину и порядок, стремятся на зимние квартиры, причем выплачивают у шлагбаумов установленную плату. Чувствительный романс и светлые брюки являются уже анахронизмом, между тем как выкуп из «кредитного общества» шубы и меховой шапки не может уже быть названным преждевременною мерою. Настала пора подводить итоги нашим летним доходам, расходам и подвигам. Что дало нам, москвичам, лето и что дали мы ему?

Красное лето, во-первых, отнюдь не было красным, напротив, синие носы наших зябнувших дачников и синие костюмы а ла жандарм наших бонвиванов вполне удостоверяли его благонамеренность. Природа вела себя великолепно. Небо все лето плакало. Плакало, конечно, от умиления. Умиляли его перовские и царицынские любители-актеры, фотограф Настюков, молодые люди, танцевавшие кадриль в Химках, и хилковские лошади. Некоторые метеорологи утверждают, что небо плакало только в угоду полковнику Петрашкевичу, любезно принявшему на себя орошение московских улиц ради молочишка для детишек, но это неправда. Полковник положил себе в карман только 50000. Направление ветров было модное, северо-восточное. Компас показывал на север. Кассир из сада «Аркадия» и Дмитриев, содержавший в Богородском «Кафе-шантан», глядели сентябрями. Реки вели себя сдержанно, не выходя из берегов, один только Иордан хватил через край, купив у Шестеркина умершую «Летопись». Бурь, землетрясений и извержений вулканов не было даже в трактире «Саратов». Цветы по приказанию начальства цвели великолепно и в таком громадном количестве, что Лентовскому подносил букеты даже Баргосси и уличались в краже цветов в общественных скверах не только уличные мальчишки, но даже и прилично одетые дамы. Цветы цвели, но плодов не давали, предоставляя эту почтенную функцию любви несчастной… Из плодов земных на торговых рынках преобладали фальшивые купоны и дутые векселя. Браков на всех дачах было совершено за все лето 5, чего, конечно, нельзя не одобрить. Женились: аптекарь, чиновник контрольной палаты, оставивший учение гимназист, французский повар и репортер — все пятеро по любви и с дозволения родителей. В «альфонсы» поступило 105. Умерло на Сокольницком кругу от безнадежной… погони за женихами 13 девиц и одна вдова. Запили с горя: редакторы, имеющие быть свидетелями в скопинском деле, генерал, имеющий шестерых дочерей, и все распорядители дачных балов. Заболевание трихиной наблюдалось только в весьма немногих редакциях. Между грибами преобладали поганки и мухоморы, между зверями — бешеные собаки, между барышниками, гулявшими около сада «Эрмитаж», — мерзавцы. Солнце и луна вели себя прилично. В общем все были счастливы и довольны. В семье не без урода, а потому между довольными попадались изредка и недовольные. Последние суть следующие:

Германович, недовольный на кирпич, каменщиков, архитекторов, Бегичева, судьбу, финансы, существующий порядок и на себя. Им же все довольны.

Марк и Иван Яроны.

Владимир Немирович-Данченко, обижающийся на то, что его смешивают с талантливым братом Василием Немирович-Данченко. У обоих одинаковая фамилия, имена обоих начинаются с одинаковой буквы и оба не одинаково пишут. Брат Василий плохо пишет и неизвестен, брат же Вольдемар отлично пишет и известен не только всем сотрудникам «Курьера», но даже и редактору «Развлечения»… И вдруг их смешивают!

Корш, собравший целый полк «дебютантов» и не нашедший пока еще ни одного актера по душе. Все у него имеют двойные фамилии, все участвуют «в первый раз», все имели небывалый успех в провинции, все обещают быть светилами, но… дело, вероятно, не обойдется без Кострова в важных ролях.

Газетчики, ездившие на Нижегородскую ярмарку и возвратившиеся оттуда с тяжелыми головами и развинтившимися желудками. Мораль: все, подносимое втайне, употребляй явно, но умеренно.

На днях собачий, или, вернее, бешеный вопрос, занимавший во все лето московские умы, завершился самым блестящим образом. Собаки фабриканта Кнопа до смерти загрызли девушку. По поводу этого в публике поднят чрезвычайно громкий разговор. Публика доселе молчала, ибо ей не видны люди, десятками умирающие в наших больницах от водобоязни, газетные же словопрения по поводу кноповского скандала поставили ее волосы дыбом. Собачий вопрос обострился. Благодаря г. Кнопу наконец-таки его решат, и решат в скором времени и самым желательным образом. Решение его так же просто, как и решение других насущных вопросов… Назначат, во-первых, день, в который можно было бы собраться и назначить по собачьей части комиссию. Комиссия соберется, потолкует и остановится на чем-нибудь вроде рассылки всем столичным собакам повесток, в коих попросит гг. дворняг и легавых «пожаловать к 11 часам дня» для взятия с них подписки в том, что они не будут беситься впредь до разрешения. Собаки найдут, что это им «не подсудно» и т. д. Пойдут толки о марках 60-ти копеечного достоинства, об ассигновании ста тысяч на надлежащие расходы, об увеличении штата писарей, об окраске полов в правлении… А там ревизия, растрата, суд… речь Курилова. Перемена служебного персонала, юбилейный обед… и так до тех пор, пока в Москве родится тысяча новых Кнопов, с десятками тысяч новых собак. Долго еще все эти несчастные насущные вопросы будут сводиться на вопрос о марке 60-ти копеечного достоинства да о свидетельстве о поведении от полиции!..

«31. 15 сентября»

Кричащая новость! Salon des Varietes, тот самый салон, о котором воспрещается молодым людям говорить в дамском обществе иначе, как со словами «извините за выражение», перебрался на новую квартиру. Желающие поздравить его с новосельем благоволят пожаловатъ в дом известного под луной г. Малкиеля, в те самые апартаменты, где в прошлом году подох канканировавший «Фоли-Бержер».

Теперь, стало быть, в желтом доме г-на Малкиеля помещаются: Salon, редакция журнала «Будильник», изобретатель цветочного одеколона Брокар, Билефельд с окончательной и никогда не оканчивающейся распродажей и сам г. Малкиель. А когда-то в нем помещался Пушкинский театр! Sic transit! Salon не ограничился только тем, что перебрался… Находя, что название Salon (или, как его скептики называли, Saloscka) не соответствует ни высокому положению его среди храмов славы, ни целям, большинством голосов порешил переименовать себя в «Театр Буфф», в настоящий театр-буфф с ложами, оперетками и с двумя «ф». Это переименование будет иметь очень важные последствия: если один зритель побьет другого, то это будет значить, что он не побил, а набуффонил. Содержатель салона, г. Кузнецов, за заслуги, оказанные им на поприще акклиматизации канкана, и за обучение купеческих сынков хорошим манерам, возвел себя в сан «директора театра Буфф». Выписывая из «Парижа» и «Англии» певиц, он подписывается теперь не иначе, как «дирЪктур Кузнецов», а стоя за своим питейным прилавком и споспешествуя неумеренному употреблению горячих напитков, он имеет на лице выражение чего-то возвышенного, как бы говорящего: «Я не Кузнецов, а директор!» Нельзя не пожелать ему всякого успеха… юмористического, конечно.

Средство от беспокойных рецензентов найдено. Если рецензент хвалит вас, то знакомьтесь с ним и угощайте его ужином у Вельде, если же он бранится, то бейте его по физиономии. Одним словом, заслуги вознаграждайте, а порок наказывайте, не пренебрегая даже такими невинными средствами, как подзатыльник или пинок коленом. Если вы дама и так слабы, что не в силах сами драться, то обзаведитесь мускулистым муженьком, которого и употребляйте по мере надобности. Г-жа Вронская, известная провинциальная актриса, которую пошехонские рецензенты называли «нашей Сарой Бернар» и про которую еще Лев Гурыч Синичкин сказал, что она «Раиса — прелесть актриса», именно так и сделала: вышла на всякий случай замуж и, когда рецензент осмелился не прийти от нее в восторг, а напротив, сделал ей внушение, разгневалась и послала на рецензента своего мускулистого супруга. Тот засучил рукава, предательски подкрался и трахнул… И его в ответ трахнули, трахнули сильно, но он утешается тем, что исполнил долг любящего мужа. В благодарность получил он поцелуй от жены и… повестку от мирового. Теперь актрисы, не знающие куда девать своих мужей и не находящие им применения, благоволят брать пример с г-жи Вронской.

Бразильцы в этом году ужасно расщедрились. Известный г. Германович, посетивший в этом году Нижегородскую ярмарку, получил от г. Майе в подарок пуд кофе. На мешке с кофе написано: «За благонравие и успехи»… Дамы говорят, что г. Германович получил этот подарок за то, что отлично выговаривает слово «сильвупле», когда дирижирует кадрилью.

Любителей проехаться на даровщинку и на шереметьевский счет у нас на Руси столько же, сколько в океане селедок. Любителей же посещать задаром театры больше, чем других каких-либо любителей. Кроме тех, которые ходят в театр бесплатно по обязанности и по праву, существует еще масса счастливцев, пользующихся этим правом по традиции и… по домашним обстоятельствам. Посетители Секретаревских и Немчиновских театров платят очень редко, и то из любезности: они ходят в театр по знакомству. Когда капельдинер обращается к кому-нибудь из них за билетом, то они важно подают контрмарки или говорят: «Я знаком с таким-то… Вызовите его… Он меня проведет…» Частные театры Корша и Лентовского не могут похвастаться лучшей участью. Первый и второй ряд партера, места в оркестре, частью купоны и галерка обыкновенно заняты добрыми знакомыми. Увы! и императорские театры не счастливее…

К лицам, посещающим бесплатно театр по традиции, принадлежат: a) родственники дежурного околоточного до пятого колена включительно, b) родственники и знакомые кассира, c) жены и свояченицы капельдинеров, d) папаши, мамаши, братцы, жены и «обже» музыкантов, суфлеров, актеров и буфетчика, e) застарелые в бурях лжерецензенты со чады, ходящие в театр ради буфета и закулисной толкотни, f) агенты и приказчики разных электрическо-осветительных компаний, служащие в типографии, печатающей афиши, и многие другие, имя коих легион.

Посещающие бесплатно театр, кроме того, пользуются правами: a) сердиться, если благодаря полному сбору все места в театре заняты, b) вводить бесплатно своих знакомых и c) без умолку толочься за кулисами.

И козлами отпущения этих gratis'ных* господ явились вдруг, ни с того ни с сего, люди ни в чем не повинные. Наша дирекция, пекущаяся об увеличении своих сборов, издала на днях одно очень мудрое распоряжение. В силу этого распоряжения артисты театров лишаются права получать контрмарки и посещать театры бесплатно. Дело касается маленьких, неимущих актеров… Служба актера, помимо его прямых служебных обязанностей, предполагает еще частое посещение театров с целью «поучиться». Посмотрим теперь, как будут «изучать сцену» люди, получающие фельдфебельское жалованье, при той милой таксе, которая и за спектакль берет, и за хранение платья берет, и…

* gratis — бесплатно (лат.).

«32. 13 октября»

Овидий почерпнул бы много материала для своих превращений, если бы пожил осенью в Москве. Московская осень — время торжества альфонства и фиктивных браков. Всему же миру известно, что ничто не дает таких блестящих метаморфоз, как эти два фактора. Аптекарский ученик, вчера ходивший в калошах на босую ногу и питавшийся акридами, сегодня трескает беф, открывает аптекарский магазин с большой вывеской и заказывает себе жилетку-пике. Сверхштатный репортер, вчера питавшийся мундиром от картофеля и назойливо просивший у всякого встречного-поперечного «рублишку», сегодня поговаривает о собственной «политической» газете. И таких превращений в Москве тысячи. Продают себя наши умеючи, с чувством и толком. Альфонс с первого же дня после «обзаведения» начинает говорить в нос, сидеть в первом ряду и не узнавать старых знакомых, апломб же, написанный на физиомордии прохвоста, отдающего себя через маклера богатой невесте, не имеет ни начала, ни конца. Жених не успокоится, если не проедется по улицам в золоченой свадебной карете, если будут петь не самые лучшие певчие и октава дьякона не будет достаточно низка. Нанимай ему на свадьбу генерала, и непременно со звездой, греми ему музыка, да так, чтобы со Сретенки на Плющиху слышно было. Диву только даешься, глядя на прыть и нахальство этих кадрильщиков-пролетариев. И где они, век ходившие в чужих панталонах, «вкуса» набрались?

Говоря кстати, нигде в другом месте не тратится столько денег на свадьбы, как в Москве. Не говорю уж о маклерах, которые на редкой богатой свадьбе не наживают тысячи или двух… Это пустяк в сравнении с тем, что тратится на свадебную процедуру с ее иллюминацией, обедами и ужинами. Свадебный обед на двести персон по четвертной за куверт не редкость…

Первый кандидат на должность городского головы, экс-редактор и старшина мещанской управы И. И. Шестеркин хочет показать, что у него есть характер. На днях он выпил десять бутылок зельтерской воды и, пыхтя для пущей важности углекислотой, заявил:

— Ежели, это самое, вы, господа лепортеры, в своих отчетах о засиданиях мещанского обчества будете неодобрительно обо мне отзываться, то я прикажу вас в засидания не пущать… Я вам покажу кузькину мать! Я человек, который с характером! Со мной, брат, шутки не шути, ежели хочешь жив быть! Не дыхни!

И это говорит… кто же? Бывший редактор, писавший в своей газете передовые! O tempora* с двумя восклицательными знаками!!. Правда, в своих передовых он смешивал Ирландию с Исландией, Струсберга с Робеспьером, канализацию с колонизацией, швейцарцев называл швейцарами и Францию писал через «фиту», но все-таки в них сказывалась некоторая самостоятельность и свобода мысли… И это говорит человек, которого все мещане ставили по красноречию выше Плевако и Гамбетты!.. Правду сказал однажды издатель «России» полковник Уманец, читая благодарственный адрес, поднесенный ему сотрудниками: «Гм»… В этом коротком «гм» все было: и разочарование, и страх за человека, и зарождающаяся мизантропия. Говорят, что полковник так разгорячился этим адресом, что бросает издавать свою «Россию» и поступает куда-то в брандмайоры… Правда ли это? Но продолжаю о Шестеркине. Репортеры испугались его заявления, но в заседания все-таки ходят и о Шестеркине пишут. Везувия боятся, но ведь живут же возле него!

* О времена (лат.).

Г. Корш на своем театре приклеил вывеску: «Русский драмат: театр». Спрашивается, к чему тут двоеточие? Не есть ли оно тонкий намек на толстое двоевластие, царящее ныне в Русском театре? Кстати, о тонком и толстом… Нельзя ли роль Марьицы в «Каширской старине» отдать кому-нибудь потоньше?

По Москве ходит слух. В одном клубе буфетчик, или кто-то другой в этом роде, приготовляет восхитительный ликер, а этот ликер пьют важные особы. Туз, утомившись винтом, идет в надлежащую комнату, кокетливо разваливается на софе и «ну-ка, брат, ликерцу!» Все шло тихо, смирно до тех пор, пока двое акцизных не пришли и не составили акта… Мораль сей басни такова: так как ликер пили тузы, то акт порвали, а акцизным дали по шапке… Вот и все…

Есть в Москве три лишние вещи: журнал «Волна», музей Винклера и московский балет. Тому, другому и третьему пора уже, по всем правилам обмена веществ, уступить свои атомы другим организмам и улетучиться… Трудно сказать, для какой цели существует теперь наш балет. В Москве давно уже вывелись ценители и любители, евшие собак по икроножной части и умевшие смаковать каждое «па». Остались теперь одни только те, которые, если попадают в балет, то непременно случайно, а сидя в балете, смотрят на таланты колен, пяток и носков лениво, с зевками и с тем тупым онемением во взорах, с каким быки глядят на железнодорожный поезд. Обыкновенно же в балете не бывает и случайно попавших. В то время, когда на сцене г-жа Гейтен выделывает ногами тонкости и последние выводы своей балетной науки, зрительная зала бывает пуста и безлюдна. Кассир в это время читает «Рокамболя», капельдинеры храпят около пустых вешалок, в курильной, к великому горю любителей окурков, ни одного окурка… Говорят, не находят даже нужным зажигать большую люстру и освещать фойе. Никому не нужен балет, а между тем он поедает ежегодно сотни тысяч. Держится он по традиции, и эта традиция обходится дороже всякого новшества… Иногда починка старых часов стоит дороже, чем покупка новых.

Санитары безбожно конфузят нашу публику. Представьте вы себе, что какой-нибудь ферт подходит к вам в публичном месте и громко заявляет: «Вы бы почаще в баню ходили, молодой человек! Ну можно ли ходить с такой грязной шеей?» Не правда ли, это конфузно? То же самое проделывают теперь и наши санитары… Они, забыв всякую щепетильность, конфузят публично, не щадя даже таких генералов по съестной части, как Сиу и Генералов. Чопорного, пахнущего духами французика Сиу они так осрамили, что он лежит теперь в постели и плачет: «Oh, ma mere! Oh, ma France!»* На его шоколатной фабрике они нашли такую нечисть, перед которой затыкали себе носы даже извозчичьи лошади. Рабочие у него ходят в баню только в високосный год, рук никогда не моют, ходят в рогоже… Приготовление шоколата, драже и духов, омовение невинных младенцев и разведение ваксы для чистки сапог производятся в одних и тех же посудинах. Санитары нюхали и удивлялись, как это из такой вони могут выходить благовонные духи и аппетитно пахнущие печенья? У Генералова, этого миллионера, уже столько лет кормящего Москву сосисками, пирогами, свиными котлетами и проч., санитары нашли еще более ужасное… Осматривая его кухни и подвалы, они не снимали калош и вязли в грязи. Около кадок с немытыми свиными кишками у миллионера приготовляются пастеты. На пастеты с потолка сыплется плесень, с земляного пола идут вонючие испарения, пропитывая все то, что с таким аппетитом кушают москвичи. Посуда у него покрыта толстым слоем сала и грязи, рабочие хвастают, что из их рубах и панталон можно вытопить целые пуды сала… Бррр!

* «О, моя мать! О, моя Франция!» (франц.).

А ранее думали, что если в Москве будет холера, то она непременно начнется с Хитрова рынка, с грязного дома Ромейко!

«33. 27 октября»

Наши санитары открыли Америку. Обозрев мерзости мещанской богадельни, они так удивились и пришли в такое недоумение, что можно думать, что они в Москву только вчера приехали и знакомы с Москвой только по иностранным романам. Наши газетки раскудахтались, как куры на рассвете. Конечно, для многих газетных хроникеров, которые в отыскании пупа земли и причины всех причин не идут далее кузнецовского «Салошки», мерзости мещанской богадельни составляют новость, кровному же москвичу стыдно не знать того, что известно каждому извозчику и младенцу. Московский люд давно уже знает, что значит «богадельня». Этимологическое значение этого слова давно уже вызывает скептическую усмешку на губах всякого, кому только приходилось искуситься на богадельной милостыне и вовремя отделаться от нее. Санитары нашли, что благодетельствуемые люди задыхаются от вони, заражают друг друга болезнями, спят на кроватях по двое, едят вонючую дрянь. Старухи живут в одной комнате с идиотами, в кладовых гниют и распространяют заразу сто пудов грязного белья. Короче, ни в одном провинциальном остроге не встретишь столько гадости, сколько санитары нашли в этом благотворительном вертепе. Гнусность богадельных прелестей увеличивается еще тем, что каждый, попавший волею судеб в этот приют на жертву тифу и паразитам, должен быть довольным.

Что такое особенное написал Владимир Немирович-Данченко (не настоящий), во второй уже раз извещающий человечество чрез «письмо в редакцию» о своем необыкновенном творении? В первый раз он сердился на публику за то, что она смешивает его с братом Василием Ивановичем (настоящим), теперь же обвиняет каких-то злоумышленников в том, что они где-то в провинции уже несколько раз ставили его драму, тогда как он еще «не выпускал в свет ни одного экземпляра» своей драмы. Бушует, неугомонный! Есть драматурги, которые натворили сотни драм, да молчат, а этот нацарапал одну, да и то кричит о ней как голодная чайка или как кот, которому наступили на хвост. И Шекспир так не хлопотал, кажется… Что-нибудь из двух: или Woldemar слишком юн и учится еще в гимназии, или же его драма действительно замечательное произведение. Подождем, посмотрим, а пока, юноша, успокойтесь и не выскакивайте из терпения. Драматургу подобает серьезность…

«34. 10 ноября»

Директор французской оперетки г-н Кузнецов нигде не находит места от угрызений совести и блуждает, как пария. Недавно он с Большой Дмитровки перебрался в желтый дом Малкиеля. На новой «фатере» жилось ему сначала недурно; поклонники чистого искусства не оставляли его своими посещениями… но скоро разнеслась по городу молва, что Кузнецову несдобровать, что ночью стали являться к нему духи и проч. Только что г. Кузнецов ляжет спать, как тотчас же начинает ему мерещиться всякая нехорошая всячина… Прежде всего он видит картонные подметки, с визгом летающие по воздуху (в этом, конечно, не он виноват, а домохозяин!), потом является тень г-жи Бренко, содержательницы Пушкинского театра, а после нее жалует тень Оффенбаха. Между Оффенбахом и «дирехтуром» Кузнецовым начинается разговор:

Кузнецов. — Чево тебе надоть?

Оффенбах. — Ты как смеешь, братец, французскую оперетку комбинировать с русским питейным прилавком?

Кузнецов. — Чур! Чур! Сгинь с моих глаз!

Духи говорили страшные вещи, до того страшные, что г. Кузнецов зачах, как блоха в известном вейнбергском анекдоте… Не помогли даже хвалебные гимны канканирующих «Новостей дня». Г. Кузнецов махнул рукой, нанял пять подвод и перевез на них свой буфет, француженок, Щеглова и декорации на старое место. Чтобы Оффенбах более не появлялся, он устроил такую штуку: питейный прилавок оставил на Большой Дмитровке, а французскую оперетку перевез в театр Корша и таким образом силою обстоятельств переломился надвое. Какая нелегкая подталдыкнула г. Корша отдать свой театр в распоряжение салонщиков — сказать невозможно, но тем не менее обидно… Впрочем, французская оперетка, даваемая теперь в Русском театре, есть та же русская комедия, хотя г. Корщ и не имел этого в виду, когда пил брудершафт с г. Кузнецовым. Глядишь на французскую оперетку, а видишь нижегородские безобразия… Декорации, во-первых, самые что ни на есть чухломские: море похоже на развешенное одеяло, а рыцарский замок — на питейный дом. Первые персонажи поют по-французски, а хор по-русски, отчего выходит презабавное смешение языков; например: «Без женщин, sans femmes, без femm-щин, sans жен-femmes…» Все француженки обязательно в турнюрах, хотя бы они изображали Елену… И глядя на это русское комедиантство, публика хохочет очень искренно. Будь зрителей более чем 1 1/2 человека, театр лопнул бы от гомерического хохота… Главный сотрудник «Новостей дня» Николай Базунов хвалит кузнецовскую оперетку до седьмого пота, но ни для кого не составляет тайны, что даже он, сидя в первом ряду и глядя на сцену, всегда крутит носом. Хвалит он, стало быть, только из «принцыпа»…

В московских ссудных кассах за очень дешевую цену можно найти трубку с янтарным чубуком, коралловые серьги и шелковый капот. Там же можно найти кое-что и почище янтарного мундштука — янтарные нравы… О происхождении этих нравов рассказывают, что черт, посещая во время оно притоны канкана и разорившись, заложил эти нравы в наши ссудные кассы и, просрочив уплату процентов, оставил их там на веки вечные. Содержатели ссудных касс такие же люди, как и мы. У них такие же глаза, уши, носы… Они кровожадны и едят людей живьем, но им присущи и хорошие качества… Так, им не чуждо чувство дружбы… Пример: когда содержатель ссудной кассы Шлюглейт на общем собрании кредиторов был признан злостным банкротом, то его друзья-кредиторы — содержатели ссудных касс Дубиновский и Свердлов остались при особом мнении. Содержатели ссудных касс курсов наук не оканчивают, но политики из них выходят великолепные. Так, некая мадам Рейфман, содержащая в Газетном переулке ссудную живодерню, оказывается чересчур умной мадамой. Была у нее в семье свадьба, и ссудная касса была по этому случаю в продолжение нескольких дней заперта. Но дни эти не пропали даром для кармана «хозяйки». Она и на свадьбе погуляла, и доходы сберегла (некоторым образом, невинность соблюла и капитал нажила). Умная мадам оштрафовала всех, кому был срок платить в эти дни проценты. Некоторые, говорят, и вовсе лишились своих вещей.

«35. 24 ноября»

Дамы и немцы на седьмом небе. Первых достаточно поволновал гастролировавший у нас купно с мадам Лукка тенор Мержвинский, вторые носятся с трагиком Эрнстом Поссартом. Те и другие счастливы. Поссарт, к стыду России, совсем стушевывает нашего фарфорового и бонбоньерочного трагика Ленского. Уехавшие уже из Москвы Мержвинский и Лукка, выражаясь современно, производили бунт и волнение умов. Сборщики податей, давно уже убедившиеся, что у москвичей нет денег, теперь разубеждаются, ибо наши обремененные многочисленными семействами отцы, вдовы, сироты и оставленные за штатом платили за места кубические цены с легкостью лебяжьего перышка; пять, десять рублей — это тьфу! На Поссарта ходит вся Москва, начиная с просвещенных генералов и кончая невежественными охотнорядцами. Девять десятых из них знают по-немецки только «шпрехен зи деич» да «шнапстринкен». Шекспира отродясь не видали и не слыхали, но тем не менее идут на Поссарта, усердно глядят на него и, ничего не поняв, говорят: «М-да… Куда Ленскому!» Не повидать Поссарта считается у нас мове-жанром. Директор Немецкого театра Парадиз до того доволен, до того счастлив, что на его немецком лице даже мед выступил… Немцы от удовольствия, любви к отечеству и народной гордости красны, как раки, немки раскисли, расплылись, закатывают глаза zum Himmel: «O mein Possart!»* Даже на вывесках биргалок чудится умиление. Все расчувствовались, расхныкались, а между тем положение знаменитого трагика далеко не ахтительное. Ему следует поднести сочувственный адрес. Дело в том, что его заставляют играть в… театре Мошнина, в сарайчике, который даже любители находят тесным и грязным. Москва велика, но Поссарту не нашлось в ней места, и этот великанище изображает теперь из себя льва, посаженного в мышеловку: без того не повернешься и шагу не ступишь, чтоб не удариться локтем… Ричард III с войском из трех (это буквально!) солдат смешон… Да и вообще говоря, наша Москва любит упиваться знаменитостями, но не любит давать им приюта.

* к небу: «О мой Поссарт!» (нем.).

В Екатерининском зале окружного суда солидное нововведение, заимствованное, впрочем, у тлетворной Франции. Поставили для свидетелей большую подкову. Прежде свидетель не знал, где стать, куда девать руки… Он чесал переносицу, щипал бородку, поправлял галстух и в конце концов, чувствуя тяжесть рук, век, головы, терялся… Теперь же руки его заняты делом. Он входит в полукруг подковы, упирается в края ее руками и чувствует себя великолепно. Даже лжесвидетелям хорошо. Эта подковка так понравилась москвичам, что они хотят ввести ее всюду, где непривычный человек должен чувствовать себя не совсем ловко: на сцене Немецкого клуба — для артисток, не знающих, куда девать свои руки; в Шереметьевском переулке — для редакторов, приглашаемых «потолковать»; в приемной доктора Захарьина; в редакциях — для авторов, впервые приносящих свои произведения, и в редакции «России» — для майора Олимпа (!) Уманца, беседующего с канцеляристами-сотрудниками, издавшими с дозволения цензуры печатную «инструкцию» для обуздания упомянутого Олимпа. Также в консисторских приемных — для объектов «обдерации и облупации», и вообще в каждом доме: для проигравшихся папаш, оправдывающихся перед мамашами, и для юнцов, объясняющихся в любви.

Наши газеты разделяются на два лагеря: одни из них пугают публику передовыми статьями, другие — романами. Есть и были на этом свете страшные штуки, начиная с Полифема и кончая либеральным околоточным, но таких страшилищ (я говорю о романах, какими угощают теперь публику наши московские бумагопожиратели вроде Злых духов, Домино всех цветов и проч.) еще никогда не было… Читаешь, и оторопь берет. Страшно делается, что есть такие страшные мозги, из которых могут выползать такие страшные «Отцеубийцы», «Драмы» и проч. Убийства, людоедства, миллионные проигрыши, привидения, лжеграфы, развалины замков, совы, скелеты, сомнамбулы и… чёрт знает, чего только нет в этих раздражениях пленной и хмельной мысли! У одного автора герой ни с того ни с сего бьет по мордасам родного отца (очевидно, для эффекта), другой описывает «подмосковное» озеро с москитами, альбатросами, бешеными всадниками и тропической жарой, у третьего герой принимает по утрам горячие ванны из крови невинных девушек, но потом исправляется и женится без приданого…

— Кончайте поскорей ваш роман, М. Н.! — говорит один редактор своему романисту-поденщику.

Романист сажает всех своих героев в кукуевский поезд и — трагическая развязка готова. Страшна фабула, страшны лица, страшны логика и синтаксис, но знание жизни всего страшней… Становые ругаются по-французски с прокурорами, майоры говорят о войне 1868-го года, начальники станций арестовывают, карманные воры ссылаются в каторжные работы, и проч… В завязке кровопролитие, в развязке тетка из Тамбова, кузина из Саратова, заложенное именье на юге и доктор с кризисом. Психология занимает самое видное место. На ней наши романисты легавую собаку съели. Их герои даже плюют с дрожью в голосе и сжимая себе «бьющиеся» виски… У публики становятся волосы дыбом, переворачиваются животы, но тем не менее она кушает и хвалит… Ей по душе наши маралы… Suum cuique…*

* Каждому свое… (лат.).

«36. 8 декабря»

Рыков, в одной из своих речей, советовал почтить одного публициста памятником. Не отрицая заслуг этого обожаемого публициста, я все-таки думаю, что было бы справедливее, если бы сначала были почтены памятником лица нижепоименованные, состоящие защитниками по рыковскому делу.

Одарченко — выходец из Хохландии. Говорит языком Тараса Бульбы. Говорит не столько с убеждением, сколько с чувством. Желая залезть в души присяжных, во время речи вытягивает шею… Защищает самого… Работа непосильная…

Беляев — помогает предыдущему склеивать расколоченное реноме самого. Молод, но лыс, как планета луна. Состоит письмоводителем совета присяжных поверенных, о коем еще псалмопевец сказал: «блажен муж, иже не иде на совет» и проч…

Скрипицын — спереди и сзади похож на льва, перенесшего тиф и спинную сухотку, сбоку же имеет вид вешалки, на которую для проветривания вывешен фрак. Худ, бледен и тощ, как тень в «Макбете». Говорит голосом молодого псаломщика, отчеканивая каждое слово и оканчивая речь дьячковскими «выкрутасами». Состоит великим визирем «России», в России же без кавычек играет еще пока роль невидимого светила. Защищает Ивана Руднева, одного из членов «директории».

Фогелер — маленький, черненький адвокатик, защищающий второго вице-директора Никифора Иконникова, впервые на суде услыхавшего о существовании на этом свете процентных бумаг.

Курилов — солидность, статность и бельведерство, повышенные в квадрат. Галантен и изящен, как молодой английский скакун, почтителен и учтиво-медоточив, как гуманный секретарь консистории. С лица его летом течет патока, в холодное же время сыплется сахарный песок. Почтительности учился по письмовнику Курганова, откуда с усердием, достойным иного применения, выштудировал все существующие на свете чин-чинапочитания и сладости: «почтительнейше, покорнейше, ваше превосходительство, беру на себя смелость» и проч… В прошлом защищал Мельницкого, а в настоящем точит острие своего языка на бухгалтере Матвееве, «проводившем» по книгам все те колена, которые выкидывал Рыков, проводя своих вкладчиков.

Попов — человечина, не поддающийся никаким измерениям. Рожден, чтобы быть капитаном судна пиратов, волею же капризных судеб попал в адвокаты. Высочайш, плечист, глядит угрюмо и имеет гладко остриженную голову… Говорит зычным голосом (как из бочки!) и своею фигурой наводит на окружающих панический страх. Достаточно ему кашлянуть или сказать одно только слово, чтобы стекла задрожали и судейские курьеры попадали в обморок. Защищает Семена Оводова, ездившего в Москву и Питер продавать вкладные билеты Скопинского банка.

Швенцеров, выражаясь географически, представляет телесно возвышенность, находящуюся на 300 футов выше уровня моря. По всем видимостям, изрядная флегма. Больше молчит, а когда говорит, то вкратце. Защищает В. Руднева и Заикина, жрецов скопинского капища. Бородка a la Louis Napoleon.

Муратов — блондинистый мужчина, имеющий несчастье походить на кн. Мещерского в молодости. Молод, но уже лыс, как Беляев. Говорит с достоинством и кашляет свысока. Защищает помощника бухгалтера Альяшева, очень маленького человечка с очень большими способностями.

Гаркави — рыжий, круглолицый Цицерон, не сказавший пока еще ни одного слова. Защищает пятерых подсудимых и потому, по мнению публики, скажет целых пять речей. Клиенты его хромы и убоги, служили в Скопине сырым материалом для приготовления пугал для огородов, гласных для думы и колодок для сапожников…

Шубинский. Ах! Этот наверное страдает мигренями и нервен. Говорит сладко, с претензией на убедительность. Защищает шестерых, однородных с клиентами предыдущего.

И с этим полком «язычников» ведут войну только трое: г. Муравьев, действующий более наступательно, чем оборонительно, гражданский истец Плевако и его стремянной Дмитриев.

Что г. Плевако талант — признал даже Рыков, не признававший ничего, кроме денег и «Льва и Солнца». Его златоустие обратилось даже в поговорку, например: «У него такая чудная фамилия, что даже Плевако не выговорит!» Глядит он на свет божий исподлобья, как рассвирепевший зубр, но душу имеет чувствительную: поет романсы и по ночам молится. Живет за Тверской заставой.

Бишоп и у нас узнавал «мысли». Стал ли он после этого умнее или нет — сказать трудно, но думаю, что не стал, ибо, исследуя тысячу человек, он у всех нашел одну и ту же мысль:

— Не дай бог, узнают мои мысли! Человек я семейный…

Один околоточный надзиратель, бывший на опытах и узнавший, что у всех есть мысли, поморщился и пробормотал:

— Все это от недосмотра… Мусью Бишоп, нешто так и надо, чтоб у всех людей мысли были?

— Полагаю…

— Могу вам заметить, что вы клевещете! Да-с! Может быть, у вас там в Англии и есть мысли, но у нас окроме благочестия и повиновения родителям… Рразойдитесь!

Были, впрочем, люди, которые не боялись открывать свои мысли. Во главе таковых стоит известный Федор Гиляров, автор весьма многих передовых. В его голове Бишоп нашел следующую мысль: «Пять копеек за строчку, а там будь ты хоть Чуркин, хоть Гамбетта — мне все равно!»… У редакторов обрел он мысль целебную: «Коли бы в Шереметьевском переулке рядом с чистилищем да не было бы водолечебного заведения, тогда хоть ложись да помирай! Негде было бы и освежиться»…

Москва простудилась и охрипла. У нее получился странный и дикий голос — «Голос Москвы». Ко всевозможным сыпям, чесоткам и виттовым пляскам не хватало только этого сиплого, туберкулезного «Голоса», чтобы коллекция московских недугов и уродств приблизилась к полной. Описание этого недуга видно из следующей выдержки из почтительнейше приказчицкого донесения: «Ближе к делу (?) направление „Голоса Москвы“ может быть охарактеризовано тем (,) что полный и единственный хозяин новой газеты, ее издатель-редактор, более двадцати лет сряду имел честь быть сотрудником „Московских ведомостей“, и вместе с тем, если бы не предпринял своего издания, счел бы за честь стать в ряды сотрудников „Руси“, — если бы его в последней приняли, в чем я, конечно, сомневаюсь… Далее „единственный хозяин“ обещает „свой собственный оттенок — какой именно, выяснится на деле“. Дело же будут стряпать тещи, свахи, просвирни и кастелянши; погрешности их по части „ять и е“ будет исправлять г. Васильев, имевший честь и проч., а кто даст г. Васильеву на чай, предоставляю судить современникам.».

«37. 22 декабря»

Незабвенный Рыков, дебоширствуя во дни оны в Скопине, во время думских выборов рассуждал таким образом:

— На то провидением и черняки дадены, чтоб «господа» да волтерианцы не в свои сани не садились. «Господа» народ непрактичный, непутящий, непонимающий… Про Гамбетту да Биконсфильда, пожалуй, еще можно толковать с ними, а ежели что по хозяйству или учету векселей, то хоть брось…

Взгляд благонамеренный… Посидев в Екатерининской зале и покалякав с москвичами, Рыков поделился этим взглядом и с Москвой. Москва его осудила, но учением его прониклась… На наших последних выборах так пахло Скопином, что на Воздвиженке, где помещается дума, все прохожие носы затыкали… «Господа» избегались с особенным тщанием и со всеми преднамеренными предосторожностями… Люди, спящие не на перинах, не парящиеся до удара в банях и не украшенные на страх врагам суздальским письмом, забрасывались черняками, как Макары шишками. Всякий, знающий арифметику дальше именованных чисел, не пишущий «еще» через ять и не верующий в сахаровских певчих, прокачивался на вороных без всяких рассуждениев… Будь ты хоть семи пядей во лбу, будь ты хоть распрепрофессор, но ежели ты «господа», то и не суйся к браздам… Для «етих браздов» нужен не ум, не образование, а дух бодр и сердце непорочное… Из всей массы «господ», желавших попасть в гласные, уцелели одни только генералы да статские советники. Пощадили их купцы не потому, что они управлять Москвой способны, а просто из купеческого эгоизма… Генералы да статские советники нужны купцам. Без них ни купеческие свадьбы, ни обеды, ни купеческие думы обойтись не могут. Из 60 гласных, избранных по первому разряду, 42 купца, 8 генералов и 10 статских советников. 42 купца будут управлять, а генералы и статские советники — украшать своим присутствием… Господа купечество по второму разряду в генералах себе отказало (баловство, мол!), но разрешило себе, для декорации, одного графа и двух князей. «Рядом с графом или с князем сидишь, ну и приятно… даже в животе холодеет»… Третий же разряд, состоящий из мясников, брючных мастеров, живорыбников, скорняков и проч., упразднил и похерил не только «господ», но даже и купцов… Таким образом, купцы ели «господ», а мещане — и «господ», и купцов… «Господа», не имеющие счастья быть особами не ниже V класса, съедены… Мещане, или, как их величают, «ахалтекинцы», надеются, что скоро и купцы будут съедены и, таким образом, старейшая из отечественных столиц будет в ахалтекинских руках. Управа и дума обратятся в сборники сцен из народного быта, а городские дела дадут богатый материал для комедии «Горе от не ума»… Браво, господа мещане! Бис!

Лавры Семеновой не дают спать и в Москве. Психопаты плодятся, как спириты или кефирные грибки. Не так давно в Сущевскую часть явился молодой французик Николя Морес и заявил, что Сарра Беккер убита не Мироновичем, а его, француза, рукою… В доказательство своего преступления он сочинил целый роман с безнадежною любовью, компрометирующими письмами и проч. Признание это сделано с целью «получить громкую известность». Губа у француза не дура, ибо известность хорошая вещь, — но почему он избрал именно убийство Сарры Беккер? Почему он не пробежался нагишом по Кузнецкому, почему не пишет стихов в «Волне», почему не подрался с Лентовским? Все это дало бы ему известность помимо квартала и допроса у следователя… Впрочем, у всякого барона своя фантазия и всякий по-своему с ума сходит… Так, известный секретарь «Современных известий» г. Орлов, на своих визитных карточках пишет: «Литератор и публицист при Salon des Varietes». Другой психопат, известный «поставщик балов, вечеров и маскарадов — оптом и в розницу», г. Александров, желая прославиться хватил «по двадцать пятому декабрю» упомянутого г. Орлова, не убоявшись даже его внушительных карточек. Известность получилась громкая… Третий психопат, г. Мансфельд, помешанный на собирании коллекций, скупает для своей «Радуги» драмы и трагедии… Купил сумбатовского «Мужа знаменитости», имеет уже «в портфейле редакции» десяток новых невежинских пьес, купил у себя свои собственные пьесы и публикует во всех газетах, что эти покупки в 1885 г. будут напечатаны в «Радуге». Лучшего способа отвадить от себя подписчиков и выдумать нельзя, но помешательство все-таки интересное и для драматургов выгодное… Вообще много в Москве психопатов, так много, что здоровых людей приходится теперь искать с огнем или с городовыми…

Самый большой процент больных дает в Москве «газетомания». В прошлом году вся «мыслящая» Москва тяготела к спиритизму и собиранию старых марок, теперь же ее обуял дух издательства. Хотят издавать все, помнящие родство и не помнящие, умные и не умные, хотят страстно, бешено! Не едят, не пьют, не женятся, не покушаются, а занимаются только тем, что чахнут и чахнут. В Москве, например, есть два молодых человека, по прозванью братья Вернеры. Одному брату 20 лет, другому 18. Жили они тихо и смирно, утешали родителей не только своих, но даже и чужих, аккуратно прописывали свои паспорты, посещали танцкласс в красных фраках, но пришла беда, и юноши погибли… Бедняги заболели и издают теперь журнал «Вокруг света» (3 руб. в год, послушным же детям и модным портным 30 % уступки). Географии братья-брюнеты, конечно, не знают, но надеются, что им удастся провести читателя вокруг света… Васильев издает «Голос Москвы», кто-то издает «Светоч»… Литограф Кушнарев, работающий на Абрикосова и Эйнема, бросает конфектную иллюстрацию и, тронутый успехами «Волны», издает свою собственную «херомантию». Больше всех публикуется газета «Жизнь», обещающая философский камень и решение тайн жизни. Издается эта газета г-жой Погодиной, редактируется г. Погодиным и печатается в типографии Погодиных. Точно такое же трогательное «погодинство» украшало когда-то и усопшую «Московскую газету», стало быть, «Жизнь» есть та же усопшая, но под другой вывеской. Объявление о «Жизни» декорировано фамилией Ф. Н. Плевако, как будущего сотрудника. Имя это напечатано трехаршинными буквами, чтобы и близорукие увидели… Интересно бы знать, чем будет выражаться сотрудничество г. Плевако? Будет ли он защитником редактора и издателя перед судом читателей, или же явится как гражданский истец со стороны подписчиков?

«1885»

«38. 5 января»

Москвичи рады случаю выпить, а потому новый год был встречен с объятиями распростертыми. Выпили ланинской жижицы, побалбесили в маскараде Большого театра, опохмелились и теперь вкушают новое счастье. Судя по количеству разбитых бутылей, испорченных животов и подсиненных физиономий, это новое счастье должно быть грандиозно, как железнодорожные беспорядки. Мраком неизвестности оно не покрыто, а потому предвкушения и пророчества не составляют особой трудности… Вот оно… Родится, по примеру прошлых лет, очень много великих людей, девять десятых которых пойдет на замещение охотнорядских вакансий. Водочная вдова Попова будет принимать на службу в свой водочный завод исключительно только православных и девственников. Будет сочинено много ерундистых речей и плохих статей о водоснабжении. Московские поэты напишут много прочувствованных стихотворений по адресу спящих гласных, кассиров, тещ и рогатых мужей. Сивый мерин, скорбя о падении печатного слова, побьет палкой какого-нибудь «нашего собственного корреспондента». Торжествующая свинья, в видах поднятия народной нравственности, порекомендует упразднить уличные фонари. Кузька и гессенская муха откроют благотворительное заведение и напишут по статье об искусственном поднятии курса. «Московский листок» будет переименован в «Сдай назад!» и т. д. В общем будут скачки с препятствиями, торжество крокодилов, винт и выпивка.

Маститые заправилы «гуляний в экзерциргаузе», сиречь в манеже, скромны, как девы… На афишах, окутывающих теперь московские столбы и заборы, не выставлены «действующие лица», и, таким образом, благодарящему человечеству не ведомо, кого благодарить и благословлять нужно… Фабула и интрига манежных гуляний такова. Ежегодно в манеже устроиваются в пользу приютов народные гулянья. В этом году благотворитель Шадрин взял на откуп гулянья и был так любезен, что не только принял на себя все хлопоты по устройству, но даже уплатил приютам за «фирму» 2600 руб.! Щедрость необыкновенная… Кроме 2600 руб., из страха конкуренции пришлось уплатить по 200 рублей «отступного» гг. Антонову, Александрову и Липскому, дабы последние «не отбили», что в общей сложности составляет 3200 руб. — деньги немалые и благотворителю честь делающие. А кроме денег, сколько тратится времени на перекладывание выручки из кассы в свой карман, сколько идет мышечной силы на беганье, сколько пошло красноречия на покупку «фирмы»! И все это безвозмездно, задаром… Благодарное потомство, где ты? Потомство и приютские дети поблагодарят г. Шадрина, современники же почти ничем не платят ему за его необычайную благотворительность. Цена за вход на гулянья 1 р., на гуляньях же ежедневно бывает не более 5–8 тыс. человек, поверивших афишам, а потому выручка самая пустая — по 5–8 тыс. каждый день, не больше… Кроме того, г. Шадрин ухитрился продать торговцам места «по 5 р. за сажень» — себе в убыток… Жестокий содержатель буфета Мельников заплатил ему аренды только 1600 р. (с того же Мельникова урвали по 200 р. «лапки», или отступного, гг. Александров и Антонов, отчего цена на водку и бутерброды повышается, как ртуть в термометре, опущенном в горячую ванну). «Коробки с сюрпризами», вся сюрпризность которых заключается только в том, что счастливец получает вместо ожидаемой серебряной вещи бронзовую ушную ложечку, лотереи, разочаровывающие не столько проигрывающих, сколько выигрывающих, черкесы, продающие тульские изделия… все это дает кучу денег; но никаких денег не хватит отблагодарить за безвозмездные хлопоты… Г. Шадрин сияет и вырос на полтора вершка… Тонкая деликатность никогда не подаст вида, что она в убытке. А приютам, право, следовало бы быть поделикатнее и не злоупотреблять любезностью благотворителей. Они должны были бы взять хлопоты на себя.

Гулянья сами по себе нестоящие… Если и есть в них что-нибудь веселое, так это г. Шадрин с комп., все же остальное мучительно и скучно, как казарменный спектакль. Экзерциргауз обращен для публики в экзекуцгауз…

Артисты Малого театра могут теперь сказать, что они едят хлеб в поте лица. Никогда они так не потели, как теперь. В заново отделанных мужских уборных печи и освещение устроены так мудро, что температура не бывает ниже 30° по Реомюру. И благодаря такому климату происходит черт знает что. Лица, долженствующие быть бледными, выходят багрово-красны, гримировка тает и течет. Г. Макшеев пыхтит, как купеческий самовар, толстеющий с каждым днем г. Ленский начинает худеть… Сжальтесь, господа начальство!

«39. 19 января»

Сто тридцатая Татьяна отпразднована en grand и с трезвоном во вся тяжкая. Татьянин день — это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла. В Патрикеевском, Большом московском, в Татарском и прочих злачных местах выпито было столько, что дрожали стекла, а в «Эрмитаже», где каждое 12 января, пользуясь подшефейным состоянием обедающих, кормят завалящей чепухой и трупным ядом, происходило целое землетрясение. Пианино и рояли трещали, оркестры не умолкая жарили «Gaudeamus»*, горла надрывались и хрипли… Тройки и лихачи всю ночь не переставая летали от Москвы к Яру, от Яра в «Стрельну», из «Стрельны» в «Ливадию». Было так весело, что один студиоз от избытка чувств выкупался в резервуаре, где плавают натрускинские стерляди. Больше всего досталось торжествующим свиньям и трихине, по адресу которых посыпалось внушительное «pereat!»**, и шампанскому, которое пили с усердием дятла, долбящего кору. Истребляли этот напиток особенно яро бывшие студенты, не уплатившие долга Обществу вспомоществования недостаточным студентам. Этих господ так много, что для удовлетворения их не хватило ни шампанского, ни лихачей. Многим из неисправных должников пришлось довольствоваться одними только стерлядями, зернистой икрой и ликерами.

* «Будем веселиться» (лат.)

Одной лошадиной реформой больше. Пресса и прессованное сено подали друг другу руки. Некий А. Головин публикует, что прессованное сено продается «во всех складах и во всех киосках, где продаются газеты и журналы и другие произведения печати». Что и требовалось доказать. Все, подлежащее сжатию и прессовке, снесено в одно место, в видах экономии места и для удобства гг. жеребцов, имеющих обыкновение закусывать после сена газеткой.

Кстати о газетах. Новые светила, обещавшие засиять в начале этого года, зажглись. Началась плевако-погодинская «Жизнь». Этот орган по внешности, содержанию и мягкости бумаги ужасно напоминает «Бакинские ведомости». Газетка плохонькая… «Не пойдет», как выражается один московский редактор, произведенный не так давно жителями Балахны в почетные граждане. «Светоч» помре, не прожив даже времени, потребного на понюшку табаку и на одно «апчхи!» В «Голосе Москвы» работают гробокопатели, гробовщики, читалки и проч. Издатели «Вокруг света» заказали себе у Айе по новой паре и купили по новому галстуху. Умерли: «Свет и тени», «Мирской толк», «Европейская библиотека». Больны: «Россия», «Волна» и Газета великого Гатцука. Бежал, убоявшись бездны премудрости, «Русский сатирический листок». «Московская летопись» продается Полушину, а издатель ее г. Иордан (однофамилец реки) поступает в монахи.

На конце Сретенского бульвара построено прошедшею осенью странное здание кирпичного цвета и с огромными окнами. К чему оно построено, неведомо. Большие темные окна глядят на прохожих уныло, словно обиженные, дверь заперта наглухо, из труб не струится дымок… Все это свидетельствует, что странный дом необитаем. Назначение его непонятно. Вывесили на нем как-то нечаянно вывеску «Читальня имени И. С. Тургенева» и потом, словно испугавшись чего-то, сняли вывеску и забили дверь доской.

— Извозчик, что такое в этом доме? — спросил я как-то извозчика, проезжая мимо странного дома.

— Надо полагать, портерная… — отвечал извозчик. — А впрочем, кто его знает! Будь это портерная или кабак, давно бы открыли, а то, вишь, заперта…

С временами меняются и вкусы. Было время, когда люди зачитывались рыцарскими романами и уходили в дон-Кихоты. Не так давно наши сызранские и чухломские детеныши, начитавшись Майн-Рида и Купера, удирали из родительских домов и изображали бегство в Америку. — «Дяденька, где Америка?» — спрашивали они прохожих, выйдя за город. Теперь же в Москве зачитываются пастуховским «Разбойником Чуркиным» и идут в… разбойники. Недавно два мальчика-москвича, проникшись насквозь духом творений Николая Иваныча, почувствовали страстное влечение к разбойнической жизни и бежали из дома родителей «в леса». Сначала юные Чуркины ехали по железной дороге, потом же, выйдя на одной станции, они наняли лошадь и дорогою убили везшего их мужика. Теперь малыши сидят в тюрьме и изобретают способы бегства… Описываемый случай может служить тысяча первым доказательством тлетворного влияния чтения книг на детские умы — роскошная тема для передовицы в ваганьковском вкусе…

В заключение о шельмах. Недавно в наших «Русских ведомостях» появилась заметка, в которой говорилось, что театральные барышники при продаже билетов дают публике в виде сдачи фальшивые бумажки. Такая «диффамация» господам барышникам не понравилась. В количестве более чем двадцати человек они припожаловали в редакцию «Ведомостей» и, негодуя, потребовали выдачи преступника. Заявление протеста имело характер корпоративный: не от одного лица, а от имени «корпорации театральных барышников». Доселе про барышников мы знали только то, что они находятся в стачке с кассирами и что против них никаких мер не принимается, теперь же из описанного факта явствует, что они составляют собой целую «корпорацию», целое общество на паях с акциями, облигациями, уставом и проч. Есть ли это «корпорация», правильно организованная, законом дозволенная «артель», или это просто мошенническая шайка? Если второе, то удивительно, что против этих гусей не принимаются до сих пор никакие меры. Забрать их на цугундер не так трудно. Физиономии их известны не одним только городовым. Всякий кассир, капельдинер, извозчик и театральный завсегдатай ведает, что обер-барышником состоит некий С. Его приметы: брюнет с проседью, коротко остриженная борода, тучность и шикарное пальто с бобровым воротником. Другой атаман, З., герой половины салонных и маскарадных протоколов, особых примет не имеет, но узнается по светлорусым усам и щегольскому платью. Оба вечно торчат у подъезда театра Лентовского. О третьем коноводе, сыне умершего профессора, узнать можно у кассиров.

«40. 2 февраля»

Тип старых бар, заводивших «с жиру» собственные театры и оркестры, на Руси еще не вывелся. Он есть и будет. Не коснутся его ни время, ни оскудение, ибо русский человек любит не только покушать и выпить, но и поощрять искусства. Раскрывайте вы житие железнодорожного барина г. Саввы Мамонтова, и вы убедитесь в целости типа, хотя бы из нижеследующего анекдота. Г. Савва Мамонтов, человек, могущий все купить и выкупить, отвалил г. Коршу несколько десятков тысяч и единым манием руки преобразил Русский театр в Русскую оперу. Это железнодорожное предприятие произвело такой переполох, какого не в состоянии произвести никакие крушения на Донецко-каменноугольной дороге, известной, впрочем, не столько крушениями, сколько дефицитами. Московский воздух наполнился толками о симпатичной инициативе, частной антрепризе, о крутом перевороте в оперном деле, о новых эпохах и эрах и проч., и проч. За горячими толками последовали горячие и мучительные репетиции, на которых г. Мамонтов, изображая из себя музыкального человека, раздражался козлогласием своих примадонн и возмущался неуменьем первых персонажей поднимать вовремя руки. За репетициями последовали спектакли, и теперь Москва кроме неудовлетворительной казенной оперы имеет еще и плохую мамонтовскую. Все поражает в новой опере, но ничто в ней так не поразительно, как количество ухлопанных на нее денег. Обстановка шикарная. Декорации, писанные гг. Васнецовым, Яновым и И. Левитаном, великолепны, костюмы, какие на казенной сцене и не снились, оркестр подобран умело и дирижируется очень сносно, но зато певцы и певицы — унеси ты мое горе! Случаются в жизни такие комбинации: есть желание курить, есть спички, есть гильзы, есть мундштук, но нет главного — табаку! Так и в новой опере: есть все, кроме певцов. Настоящего певца ни одного, первые же роли, не спросясь броду и не конфузясь, берут на себя любители и дилетанты, получившие музыкальное образование на домашних спектаклях, в кухмистерских, на табачных фабриках и проч. Пение их раздражает нервы и мешает слушать оркестр, игра же наводит уныние. Эта бедная игра не идет дальше поднятия вверх правой руки, стояния истуканом и качания головой в патетических местах. Г. Размадзе (наш Цезарь Кюи) сначала бранил исполнителей, елико возможно, теперь же махнул на них безнадежно рукой и набросился на страшные цены за места и на то, что начало спектакля всякий раз запаздывает на четверть часа. Он не прав. Г. Мамонтов создал оперный театр для собственного удовольствия; оперные заправилы, когда им указывают на пустые места в театре, говорят, что они и без публики обойдутся. Да и публика у них своя, железнодорожная, являющаяся только за тем, чтоб аплодировать. Дело, стало быть, поставлено на домашнюю, семейную ногу, и писать о нем рецензии значит вторгаться в частную жизнь.

Москва опять без головы. Баллотировались только г. Пороховщиков и И. Н. Мамонтов, и оба остались при пиковом интересе. Г. Пороховщиков, если верить излияниям одного ахалтекинца, забаллотирован на том основании, что человек, расстроивший свое собственное хозяйство, расстроит тем паче и городское хозяйство. Это несколько смахивает на анекдот, где одна бесплодная еврейка, явившись к доктору лечиться от бесплодия и узнав от его жены, что у него нет детей, заметила: «Когда у вас самих нет детей, то как же он может сделать, чтоб они у меня были?» Г. Мамонтов же забаллотирован… вероятно, pour plaisir или от привычки, органически вкоренившейся в москвичей, забаллотировывать всех и вся, не щадя живота. Спустись теперь с небес ангел небесный, они бы и его прокатили на вороных.

Истекшие выборы, конечно, не обошлись без особенностей. Во-первых, все кандидаты и гласные страдали зудом сочинительства. Г. Пороховщиков ничего не сочинил только потому, что раньше в «Письмах к избирателям» им уже было все сочинено. Г. Мамонтов подарил человечеству несколько газетных фельетонов, где изобразил идеальное ведение городских дел, и изобразил не для того, чтобы эти дела идеально велись, а для того, чтобы все знали, что в таком-то городе есть Иван Николаевич Мамонтов. Гласный Черкасов обличил интеллигенцию в подкопах под третий разряд. Другой гласный, благоразумно скрываясь под маской «гласного третьего разряда», поместил в «Московских ведомостях» письмо, вызвавшее в думе целую бурю и громкий протест. Под протестом подписались все гласные, в том числе, вероятно, и благоразумный incognito. Гласный Гиляров-Платонов сочинил «Заметки на городскую смету» и т. д., и т. д. Вторая особенность выборов не так невинна. Если верить современным Корейшам и Аскоченским, на последних выборах свирепствовали брожение умов и волнение «партийных страстей». До чего мы дожили! Впрочем, приятно слышать, что у московского человека кроме страсти к винту и к хорошей закуске есть другие страсти.

Одна московская газета, испугавшись зловредного направления избирателей, посоветовала распустить думу. Глубокомыслие этого совета напоминает мне совет, данный «Голосом Москвы» во время беспорядков на морозовской фабрике: смирять рабочих духовно-нравственными беседами. «Русские ведомости» нашли, что это средство нужно попробовать сначала на фабрикантах.

Полуденное солнце одного из январских дней увидело зрелище, какое не повторится до страшного суда. Зрелище странное и необыкновенное. На проезде Тверского бульвара у канцелярии сыскной полиции были собраны все имеющиеся в Москве горбатые извозчики, числом более тридцати. Понадобилась эта «игра природы» для того, чтобы узнать личность горбача-извозчика, увезшего у какой-то дамы товар. Личность не узнали, но зато проходящей публике доставили удовольствие немалое. Статистическое бюро могло бы утилизировать это зрелище. Зная количество народонаселения России, по количеству московских извозчиков и упомянутых горбачей не трудно вычислить количество горбатых людей в России.

Ни для кого не секрет, что лавры покойного Н. Рубинштейна не дают спать директору Филармонического общества П. А. Шостаковскому. Теперь же нашлись люди, которым мешают спать лавры П. А. Шостаковского. Странно, но верно. Кто-то уже во второй раз поджигает его венки, полученные им от публики и висящие в одной из комнат, занимаемых обществом. Поджоги в оба раза были настоящие, с огнем, с пламенем и с пожарной командой. Дело о них передано судебному следователю, и в публике уже поговаривают о каких-то уличенных барышнях-поджигательницах. Ждут раскрытия целого романа. Поджоги страшно расстроили нервы маэстро. Он не спит, не ест и лечится. Отчего бы лечащим его докторам не посоветовать ему для успокоения нервов застраховать свои венки в миллион?

«41. 16 февраля»

Какой-то очень храбрый и ужасно благонамеренный господин пробрался задним крыльцом в «Московские ведомости» и пустил оттуда в городскую думу отравленную стрелу. Во избежание могущего произойти contrecoup'а* и неловких положений, он набрался еще большей храбрости и спрятался под псевдоним «гласного третьего разряда». Ужаленная дума всполошилась. Яд стрелы испускал из себя пронзительный запах мяснической морали «супротив антиллигенции» и всплошную состоял из толстых намеков на общественный пирог, хищения, журавля-профессора и проч. Не обидеться нельзя было. Оставив водопроводы, кандидатов в городские головы и проектированные переулки, дума посвятила себя протесту. Протестовала она долго и горячо, горячей, чем следует. С Осипова лился пот, Пржевальский, человек вулканического происхождения, истекал лавой, и среди думцев не нашлось ни одного, который посоветовал бы пренебречь и наплевать. Кончили тем, что настрочили протест и подписались под ним in corpore**, все гуртом, а стало быть, и «гласный 3-го разряда», автор скандального письма. Хорош мальчик: пошалил и сам себя за уши отодрал.

* контр-удара (франц.). ** в полном составе (лат.).

И пасквили писались, и гласные бушевали, и протесты печатались не для того, чтобы удовлетворить оскорбленное чувство думы, и не для того, чтобы поставить на путь истины заблудшего пасквильмахера, а только для того, чтобы губернский секретарь Иванов отсидел на гауптвахте три дня и три ночи. При чем тут, спросите, Иванов? Что он Гекубе, что ему Гекуба? Неисповедимые судьбы приуготовили думский скандал только для того, чтобы протест был напечатан в «Ведомостях московской городской полиции» и чтобы редактор их попал, как кур во щи. Дело в том, что сторонние сообщения могут быть печатаемы в «Полицейских ведомостях» только с дозволения обер-полицеймейстера, а губернский секретарь этого не знал и очутился в положении прохожего, почувствовавшего боль от свалившегося на голову цветочника. Итак, не странно ли? Трескучий думский скандал кончился гауптвахтой, а козлом отпущения ахалтекинских грехов явился ни в чем не повинный губернский секретарь. Думал ли когда-нибудь этот секретарь, что на его долю выпадет такая солидная, искупительная роль? Бывают же счастья!

Ученые открытия можно делать, не производя раскопок, не роясь в архивах, а лежа на диване, задрав вверх ноги. Гг. Погодины сделали открытие очень важное и без всяких с их стороны хлопот. На юге России во времена Римской империи кочевал с дозволения начальства народ, именуемый сарматами, или яцигами. Про этот народ не было ничего известно ни ученым, ни полиции. Не знали, скифы ли были сарматами, или сарматы скифами, почитали ли они родителей, ели ли они жен и детей и проч. Недавно только редакторы «Жизни» открыли, что сарматы были очень цивилизованный народ. У них была литература, водился типографский шрифт и жили в кибитках инспекторы типографий. Открытие это всецело принадлежит гг. Погодиным. О нем узнало человечество случайно, из объявления о продаже библиотеки покойного М. П. Погодина, состоящей более чем из 10000 томов. Объявление это было напечатано на первой странице «Жизни» и содержало в себе такой перл: «есть книги на сарматском, датском, шведском и финском наречиях». Не мешало бы порыться в погодинской типографии и поискать в ней гуннского шрифта. Недурно бы также выпустить несколько нумеров «Жизни» на сарматском наречии, для вящей доказательности и убедительности…

Русский театр, на который возлагались такие большие надежды, приказал долго жить. Он ахнуть не успел, как на него медведь насел. Прихлопнут беднягу навсегда без предварительных предостережений и запрещений розничной продажи. Причины такой преждевременной смерти неизвестны, но вероятнее всего, что они сидят в самом г. Корше. Вы помните, что г. Корш на первых порах принялся за дело ужасно горячо. А браки по страстной любви и великие дела с горячими началами непрочны. «Молодому, энергичному» антрепренеру скоро надоело его святое дело, скоро закопошились в его голове мучительные финансовые соображения, подвернулся кстати г. Савва Мамонтов со своей горе-оперой и тысячами и… «первый русский частный театр» — бултых! Теперь г. Корш пошел направо, а его артисты налево… Нет больше ни Корша, ни аггелов его! Увы и ах, ах и увы!!

Плачевность судьбы Русского театра несколько сглаживается до слез веселым «прощаньем» г. Корша с публикой, данным в последний день масленицы. Прощанье вышло комичное. Растроганный г. Корш, окруженный слезящимися артистами, вышел на сцену. Все во фраках, дамы в лучших платьях. Г-жа Волгина выступила и прочла «прощальное» стихотворение. В этом стихотворении синтаксис прощается с рифмой, рифма — со смыслом, смысл — с бакалейным пошибом стиха. Публика в недоумении: ей кажется странным, как это такая большая женщина может читать такие плохие стихи! После г-жи Волгиной читал стихи г. Форкатти, тоже прощальные и тоже плохие. Публика слушала. Засим сказана была прощальная речь. Речь эта сочинялась человеком горячим и юным душою. В ней много говорится о высоком держании знамени, об единении, о задачах, энергии и проч. и проч., но горячий эстетик умалчивает о «Ревизоре», дававшемся после одной репетиции, о битье на раек, о плохом репертуаре и о том трико, в которое был облечен г. Киселевский, когда давался «Ришелье». Это трико было лопнувши в десяти местах. О многом умолчал эстетик, не умолчав только о том, о чем не следовало бы говорить всуе. К чему, например, было говорить об единении и солидарности, если на другой же день после трогательного прощанья гг. обнимающиеся артисты «объединились» для того, чтобы поднять гвалт из-за золотой булавки г. Волкова-Семенова? Было напечатано в газетах, что г. Волков-Семенов получил от товарищей золотую булавку с бриллиантами… «Ввиду того, опровергает г. Форкатти, что подарок артисту от целой труппы имеет особую заслугу (!?), считаю долгом заявить, что в этом поднесении не участвовали…» Следует перечисление почти всех членов труппы. Заявление не товарищеское и для публики неинтересное. Вообще, пора бы гг. артистам перестать интимничать с публикой и лезть к ней с прощальными поцелуями, плохими стихами и закулисным скарбом. Надоело!

«42. 2 марта»

Гешефтмахерствующие москвичи, когда им не хочется расставаться с деньгами, поступают таким образом. Берут лист обыкновенной газетной бумаги, режут его на маленькие кусочки и каждому кусочку дают особое наименование. Один называют трехрублевкой, другой 2 р. 16 коп., третий четвертной и т. д. И таким образом получаются купоны, за которые можно закусить и выпить и в Salon сходить. Операция не сложная, но для коммерческого человека она находка. «Купонный вопрос», занимающий теперь московские умы, присущ только одной Москве, в такой же мере, как аблакаты из-под Иверской, разбойник Чуркин и трактир для некурящих Егорова. Выпускать купоны у нас имеет право всякое дыхание… В народе кроме купонов от государственных бумаг ходит масса купонов, выпущенных всякой всячиной: симбирско-чухломским, скопинским и сапожковским банками, сызране-бердянско-якутской железной дорогой, 1, 2, 3, 4 и 10-м обществами конножелезок, пивными заводами, табачными фабриками, пожарными каланчами, трактирами, бакалейными лавками, дворницкими будками и проч. Купонам, какое бы смутное происхождение они ни имели, присвояется у нас хождение наравне с кредитными бумажками и серебряною монетою. Хождение это самое смелое… Иной купонишко и гроша не стоит, его бы взять да в неприличное место выкинуть, а он ходит по кошелькам годы и десятки лет до тех пор, пока какая-нибудь гувернантка, не умеющая сбывать купоны, не истомится от напрасных попыток и не швырнет его в печь. На купоны покупают, но несравненно чаще ими платят. Платят рабочим, водовозам, учителям, гувернанткам, сотрудникам, переписчикам; ими платят долги, помогают родственникам. Черти платят ими за покупаемые души, отцы дают их вместо приданого, дети питают ими старых родителей. Вообще с ними живется очень недурно, и слава тому, кто их первый выдумал. Если людям, которых вынуждают получать купонами заработную плату, и приходится иной раз кисло и жутко, зато — платящие чувствуют себя на эмпиреях: дома наживают и чин коммерции советника получают.

Между купонами преобладают выкидыши, начавшие жить преждевременно… Зачастую в кармане сотрудника, только что получившего гонорар, вы найдете купоны 1999 и 2001 годов, а антрепренеры иначе и не платят актерам, как купонами 2983 г. И такой платеж свинством не считается. У нас так принято…

Провинциалы, приезжающие в Москву за товаром, пронюхали о слабости москвичей к купонам и тоже пустились на гешефт. Они покупают в нарочито приспособленных на то жидовских лавочках купоны и, платя ими за товары, наживают 50 — 100 рублей на тысячу. Если же ко всему этому еще прибавить, что на каждые десять купонов по счастливой игре случая приходится восемь фальшивых, то прелести купонного вопроса будут совсем понятны…

В прошлом году, как только заговорили о холере, управа придумала санитарных попечителей и санитарных врачей, с жалованьем по 125 р. в месяц каждому. В первые дни своего служения врачи ходили по дворам и домам, вычисляли кубические футы и удивлялись человеческой нечистоплотности. Потом же, когда толки о холере приутихли, они перестали вычислять кубические футы и занялись другой, не менее плодотворной работой. Получают они теперь свои 125 р., воспитывают в страхе детей, женятся, обедают, пьют чай, курят «Египетские» и насвистывают романсы… Холере остается только испугаться таких экстренных мер, подобрать полы и подобру-здорову удрать…

Кроме биржи, в которой следят за падением рубля и плодятся биржевые зайцы, в Москве существует еще другая биржа — актерская. Ежегодно в Великом посту со всех сторон нашего необъятного отечества стекаются в Москву благородные отцы, резонеры, первые любовники, трагики и прочие Синичкины и творят актерскую биржу. Для актера Москва такой же рынок, как и для невест. Тут он оценивается, продает себя с аукциона и закабаляется на весь предстоящий сезон. Съехавшиеся артисты выбирают обыкновенно для «совещаний» какой-нибудь «Ливорно» или «Ливерпуль», занимают тут все столы и превращают ресторан в нечто вроде метеорологической станции: следят за барометром и блюдут направление ветров. Высота ртутного столба различна, смотря по времени. В первую неделю поста Синичкин сидит за столом и свысока поглядывает на человечество. Глядя на него, нельзя сказать, что он прекрасный Иосиф, продающийся в рабство. Он горд и неприступен, как Карс. На груди его переливает огнями массивная золотая цепь неопределенной пробы — подарок житомирской публики. Рядом с цепью болтаются другие бутафорские вещи вроде брелок, медальонов и жетонов. Он держит в руках газету, и так ловко, что посетителям, где бы они ни стали, видны все десять его пальцев, обремененных массивными перстнями с не менее массивными бриллиантами чистейшей воды — подарки публики иркутской, курской, вологодской и енисейской. На столе, около локтя, блестит портсигар — поднесение воронежской молодежи. А молодежь умеет ценить истинные таланты! Тут же на столе порция бифштекса, балык, Смирнов № 21 и красное… Говорит Лев Гурыч в нос, движения его небрежны… В «антрррепренерах, чёррт их возьми!», он не нуждается, а если и сидит здесь, то только так… повидаться кое с кем пришел. Во вторую неделю поста картина несколько видоизменяется. На груди почему-то уже не видно цепи, Синичкин достает папиросы из кожаного портсигара и утверждает, что красное вино вредно для здоровья, ибо крепит желудок. Он пьет одного только Смирнова № 21, закусывает белужиной и небрежно изъявляет желание «понаблюдать» антрепренеров — это такие типы! На третьей неделе не видно уже ни одного подарка от публики, за исключением, впрочем, бриллиантовых перстней, оцененных в ссуде в двугривенный за «неподражаемую подделку…» На столе сиротливо вдовствует пустая пивная бутылка, а рядом с нею валяется кусочек соленого огурца… Синичкин конфузливо просматривает карточку обедов и исподлобья наблюдает за охотящимися антрепренерами. На четвертой неделе — он червь, он раб, он бог! Антрепренер дождался-таки, пока с его пальцев сползли фальшивые бриллианты, уловил момент, посмотрел в зубы и завербовал. В этом году актерская биржа блуждает. Сначала своей резиденцией избрала она «Ливорно». Скоро «Ливорно» не понравилось и актерствующая братия пожелала сделать честь Dusseau… У Дюссо намекнули, что съеденные огурцы и выпитый Смирнов № 21 не окупают истоптанных ковров и отабаченного воздуха. Пришлось ретироваться в «Ригу». В «Риге» что-то не поладили и ретировались. Теперь, говорят, Лентовский отдал под биржу пустующие залы своего театра. Теперь уж у постников есть приют.

«43. 16 марта»

Лорд-мэр явился, как deus ex machina: нежданно-негаданно. Разнесся по Москве слух, что какой-то г-н Тарасов получил большинство 110 избирательных голосов из 145 и намерен принять бразды… Кескесе г. Тарасов?

Из всего явствует, что будущий лорд-мэр всечеловек. Он купец, философ, канцелярист, письмоводитель института, действительный статский, судейский, полицейский, почетный мировой, следователь, коммерсант, знаток по суконной части, гласный думы, строитель выставки… Ко всей этой длинной веренице должностей не хватает только консульства на Сандвичевых островах, архимандритства да должности московского городского головы. Пробел пополняется… Итак, из одной этой наклонности г. Тарасова к частым перелетам следует предвидеть, что его лорд-мэрство будет непрочно… Кто поручится, что через месяц же после своего избрания он не оставит кресло и не умчится в морское ведомство, которое он тоже бы не прочь попробовать? Весьма странно: г. Тарасов служил везде, со всеми и при всевозможных температурах, а между тем в Москве про него слышат теперь только впервые, словно все свои службы он прошел в шапке-невидимке. Был он доселе гласным думы, но на заседаниях так много молчал, что его и не видали, и не слыхали… Видели, впрочем, что за столом сидит какой-то молчащий гласный, — а кто он, откуда, никому и интересно не было. Никто не думал, что из-под лежачего камня брызнет фонтан и что повторится история Сикста V.

Москва питает пристрастие к свинству. Все свинское, начиная с поросенка с хреном и кончая торжествующей свиньей, находит у нас самый радушный прием. В Москве уважаются в особенности те свиньи, которые не только сами торжествуют, но и обывателей веселят… Когда купцы «стрескали» свинью клоуна Танти, то место ученой свиньи не долго оставалось вакантным. Клоун Дуров, соперник Танти по части свинства, обучил фокусам другую свинью и дал опечаленным москвичам забыть о покойнице, переваренной купеческими желудками. Дуровская ingenue* доставляет обывателям самые эстетические наслаждения. Она пляшет, хрюкает по команде, стреляет из пистолета и не в пример прочим московским хрюкалам… читает газеты. На последнем гулянье в манеже Дуров предложил, как один из фокусов, чтение свиньею газет. Когда свинье стали подносить одну за другою газеты, она с негодованием отворачивалась от них и презрительно хрюкала. Сначала думали, что свинья вообще не терпит гласности, но когда к ее глазам поднесли «Московский листок», она радостно захрюкала, завертела хвостом и, уткнув пятачок в газету, с визгом заводила им по строкам. Такое свинское пристрастие дало право Дурову публично заявить, что все вообще газеты существуют для людей, а популярная московская газета и проч. Публика, читающая взасос «Московский листок», не обиделась, а напротив пришла в восторг и проводила свинью аплодисментами…

* юная простодушная девушка (театральное амплуа; франц.).

Нужно и немцам запретить играть в посту.

В Немецкий театр Парадиза прибыла новинка — артистка Баркани. Не успели бедные пруссаки отдохнуть от Поссарта и Барная, как им приходится ломать стулья уже по поводу Баркани. Хоть Александр Македонский и великий человек, хотя Баркани и хорошая артистка, но из пределов и границ выходить не следует. Немцы трещат и лопаются от патриотизма. Они пыхтят, леденеют, пламенеют. У одного от пламенного патриотизма даже загорелись в кармане спички. Это факт… Бедному восторженному земляку Бисмарка, навонявшему на весь театр серой и прожегшему себе карманы, пришлось выходить из театра во время исполнения самого патетического места… Скандал!

«44. 6 апреля»

Московско-Брестская дорога переживает новую эру. Там завелось начальство, которое, не в пример другим начальствам, требует от подчиненных, кроме шаблонных смирения и послушания, еще одного подвига: идеальной грамотности.

— По мне — хоть пей, хоть с поездами сталкивайся, но пиши правильно…

По правлению ходит специально нанятый чиновник и засматривает в бумаги пишущих: нет ли где грамматической ошибки? Если ошибка найдена, то служащий получает нахлобучку и принимается за работу сызнова. Начальство, пробегая какую-нибудь бумагу, прежде чем ознакомиться с содержанием, устремляет свое администраторское око на ять, е и запятые.

— Гм… Вместо точки поставлена точка с запятой и оный написано через два н… Две ошибки! Подать-ка сюда Тяпкина-Ляпкина!

И бумага возвращается с подобающей головомойкой и ответным приказом. Таких приказов в правлении накопилось уже пропасть, и академик Грот много потеряет, если ими не воспользуется. Взять, например, хоть такие перлы: «Возвращая при сем поданную мне докладную записку за № 37213, считаю за нужное указать на некоторую небрежность, допущенную в ее изложении. Во второй строфе сверху после слова тариф нет запятой и слово Алексей написано через букву е. Предписываю впредь подавать бумаги без ошибок, а возвращаемую записку переписать вновь и доставить мне в надлежащем порядке: Такой-то». Или: «Возвращая при сем отношение за № 3032, вменяю в обязанность переписать его вновь и впредь собственные имена писать с большой буквы. Такой-то». Реформа интересная. Между прочим имеется в проекте — обязать с мая месяца этого года писать грамотно также и товароотправителей и пассажиров. Неграмотные пассажиры будут платить за билет вдвое.

Переписав каждую бумагу по десяти раз, служащие поневоле съедят собаку по грамматике. Их докладные записки и любовные письма будут блистать тонкостями по части ять и запятых. Если это папски непогрешимое правописание поведет за собою уменьшение крушений и улучшение быта служащих, то нововведение московско-брестского начальства может быть рекомендовано медицинским департаментом для всех дорог. Редакции могут в своих почтовых ящиках советовать неграмотным поэтам поступать на Московско-Брестскую дорогу.

Один московский купец за битву русских с кабардинцами и в память землетрясения на острове Борнео получил «Льва и Солнца». Не довольствуясь дипломом, зеленой лентой и звездой и находя, что все это не соответствует его заслугам, он пожелал наградить себя «похлеще и посущественнее». Взял звезду и отдал ее к ювелиру, чтобы тот украсил ее настоящими бриллиантами. Украшение обошлось только в семь тысяч рублей.

— Хоть и Персия, а знай наших! Рразумейте, языцы!

А еще говорят, что наши купцы обанкрутились!

Грязные воды Москвы-реки несут уже лед, и пешее хождение по водам строжайше воспрещено. Но русский человек норовит натрескаться ветчины именно тогда, когда в ней сидят трихины, и пройти через реку, когда на ней трещит лед. То и дело читаешь в газетах репортерские некрологи об утопших. Казалось бы, теперь-то и настала пора «обществу спасания на водах» заняться спасанием. Будки общества рассыпаны по всему берегу, на будках весело развеваются флаги, члены многочисленны, утопающих пропасть — все данные для того, чтоб отличиться! Но утопающие тонут, несмотря ни на какие данные… Конечно, не «общество» виновато в этом упорстве тонущих. Виноваты пустяки… Так, например, около Устинского моста тонут не по вине «общества», а только потому, что имеющиеся при будке спасательные круги, которые бросают утопающим, никуда не годятся. Один круг утащили мальчишки, а другой прикреплен к совершенно сгнившей веревке. Имеющиеся при той же будке носилки обратились во прах. От них остались одни только палки и грязные тряпки… Ах! А сколько церемоний, слов, цифр! С каким апломбом носятся значки!

Самым главным спасателем считается у нас коммерсант Калинин, кавалер многих орденов. Этот г. Калинин замечателен тем, что, любя спасать ближних от «утонутия», ни за что не соглашается спасать их от холеры. Арендуя дом мещанской управы, он содержит этот дом в такой нечисти, что полиции приходится составлять протокол каждый месяц. А для ближних было бы много полезнее, если бы он променял воду на сушу.

Целитель и смазчик Иванов называет себя на своей вывеске «известным изобретателем». До наименования своей особы известностью он дошел своим умом без вмешательства современников, которых, кстати сказать, считает своими врагами. На то он и чудак, чтобы чудить. Но что сказать о певце Славянском, который именует себя на афишах тоже «известным»? И не Окрейц ли научил его печатать на афишах свои портреты? Добро бы портреты были порядочные, а то на каждой афише нарисован ваксой какой-то не то Колупаев, не то Редедя, столько же похожий на Славянского, сколько целебный Иванов на Альфонса Ралле… Как жаль, что люди с комическим талантом из-за куска хлеба поступают в певцы и целители!

Санитарный попечитель и гласный думы И. И. Бровкин уличен в несоблюдении санитарных правил. В подвалах его дома, находящегося под его же санитарным попечительством, найдена такая слякоть, что пришлось составить протокол и выселить жильцов. По моему мнению, этого санитарного попечителя следовало бы отослать в музей. Он так же сверхъестественен и необычаен, как высеченный розгами педагог и сведенный в участок городовой.

Русский человек, не в пример иностранцам, обладает одною органическою особенностью. Мужик ли он или графиня, живет ли по нянюшкиным сказкам или по Льву Толстому, он одинаково не считает предосудительными три вещи: проехаться даром по железной дороге, попросить на чаек и купить за дешево дорогой товар. Иностранцы, глядя на нашего брата, разводят в изумлении руками. Им кажется странным, как это можно забыть до такой степени свое человеческое достоинство, чтобы сверх заработной платы попросить еще незаслуженное «на чаек»! Эта скабрезная особенность присуща в особенности москвичам, и нигде в другом месте кулачество не пользуется так умело этою особенностью, как в Москве, Зная, например, страсть москвичей к дешевому товару, московский торговый люд устраивает на Фоминой неделе дешевку — торжище, где за очень дешевую цену вы можете купить самые дорогие товары. Надувательство работает во все лопатки… Гниль, щели, прорехи и живые нитки замаскированы идеально, так что купленный за дешево сосуд разваливается при первом столкновении с житейскими надобностями и в руках потребителя остается одна только ручка; ситец расползается во время шитья, штаны трещат после первой польки, щегольские шляпы рыжеют на другой день после покупки. Модные, поразительно дешевые костюмы, купленные в магазинах дешевого платья, оказываются приготовленными не из шерсти, а из кнопа, не того Кнопа, у которого в Кунцове четыре собаки съели горничную и которому недавно фабричные подносили благодарственный адрес, а из того кнопа, который делается из суконных тряпок, подбираемых в помойных ямах. Но страсть к дешевизне прощает эту ложь более чем охотно. Нужно видеть, как веселы и счастливы барышни, порхающие по пассажам и хвастающиеся дешевыми покупками! И ни одна из них не потрудится задать себе вопрос: ради чего благодетельствуют торговцы и прилично ли благородным девицам пользоваться их одолжениями? Этакие гешефтмахерки!

«45. 20 апреля»

Московско-Рязанская дорога расчувствовалась, раскисла и учредила в себе для неимущих пассажиров IV класс. Таковой подвиг человеколюбия был поднят на ура и поставлен в пример прочим дорогам: «Нельзя не приветствовать почина, сделанного Московско-Рязанской дорогой» и проч. Для руководства других дорог описываю этот подвиг во всей его красе. Учредить IV класс не так трудно, как думают, было бы лишь желание начальства. Берутся для этого обыкновенные товарные вагоны с надписью: «Сорок человек и восемь лошадей», в вагонах расставляются скамьи — вот и IV класс. Во-вторых, не следует робеть. Нужно отбросить всякие нежности и набивать вагоны живым товаром, елико можаху, до тех пор, пока с живья не потечет сало и в вагонах не станет тесно, как в коробке сардинок. IV класс Московско-Рязанской дороги набит обыкновенно доверху. Пассажиры сидят на головах друг друга: в тесноте, да не в обиде, и печей не надо… Вагоны запираются наглухо, отчего происходит скопление углеводородов и сероводородов, утилизируемых начальством движения для осветительных и иных целей. Пассажиры, по-видимому, довольны. По крайней мере, до сих пор еще ни один лапотник не ходил с жалобой к директору и не протестовал печатно. Дорога тоже довольна. Возить в товарных вагонах живой товар выгоднее, чем лес, пеньку, железо… Она так увлеклась своим добрым почином, что думает уступить для IV класса кубы, в которых перевозится нефть, и кули из-под шерсти. Да, нельзя не приветствовать!

Говоря о Рязанской дороге, не деликатно пройти молчанием ее товарную станцию. Этот маленький уголок земли с каждым днем делается все популярнее, и скоро начнут туда стекаться пилигримы, как в Рим и в Мекку. Он с момента своего основания изображает собой большой ипподром, на котором вольнопрактикующие акробаты и клоуны дают ежедневно бесплатные представления, напоминающие Олимпийские игры. В представлениях, кроме служащих, участвуют товароотправители и товарополучатели, продающие на месте свои товары и производящие миллионные обороты. Служащие угощают друг друга подзатыльниками, купечество же услаждает себя беспатентной торговлей. Торговая депутация то и дело является на станцию и составляет протоколы. В одно прекрасное утро было составлено 85 протоколов! Члены депутации преследуют, купцы прячутся и — происходит потеха. Один купец, прячась от депутации под вагон, зацепился за крючок и оторвал себе воротник, за что получил прозвище Воротника. Когда депутации нет, купечество забавляет себя и публику выкидыванием коленец: ходят на головах, бегают по шпалам нагишом и проч. Один купец, бегавший на потеху публики без штанов, прозывается Штанами и ужасно сердится, когда при нем заговаривают о брюках…

В III отделении (окружного суда) с участием присяжных заседателей разбиралось на днях «дело о кукише». Обвинялся некий Викторов в показании кукиша участковому приставу и в намерении оскорбить действием околоточного надзирателя. Обвинительный акт по этому делу гласит о следующем событии. В день открытия «Фоли-Бержер» к кассе подошел Викторов, пьяный как стелька, и купил билет для входа, но в уважение к его пьянственному состоянию в залы его не пустили. Когда же он стал требовать, чтобы ему возвратили деньги за купленный билет, его попросили сдать назад. Тогда он задебошил, загалдел и взывал к справедливости до тех пор, пока его не повели в участок, где нет ни болезней, ни печалей, ни воздыханий… Здесь пристав начал его усовещевать, он же, вместо того чтобы смириться и слезно заплакать, поднес к лицу начальства кукиш и предложил: «Вот, накося выкуси!» Когда же присутствовавший при этом околоточный надзиратель представил Викторову всю неблаговидность и безнравственность его поступка, он выказал намерение оскорбить его действием. Беру это дело только потому, что оно дало случай председателю г. Ринку в своем резюме определить понятия «кукиш» и «накося выкуси». По мнению г. Ринка, Викторов, поднося к лицу пристава пальцы, сложенные в виде фиги, и предлагая «выкусить», сделал предложение малосодержательное и неудобоисполнимое. Если бы предложение Викторова и было принято г. приставом, то пострадал бы сам Викторов, ибо он остался бы тогда без пальцев. Такое резюме спасло посетителя «Фоли-Бержер».

Антрепренер Александров, прозванный Монтигомо, Ястребиным Глазом, нанял Зоологический сад и приспособляет его к блистательным представлениям. Сооружает в нем опереточный театр, будку для музыкантов, буфет, гимнастику и даже чистит пруд. Общество акклиматизации взяло с него арендных 2000 рублей. Теперь вопрос: что он Гекубе, что ему Гекуба? Что общего между зоологией и опереткой? Почему бы кстати и зоологический кабинет университета не отдать под оперетку? Наши зоологи объясняют эту несообразность очень просто: зверей кормить нечем. С голоду приходится или закрывать сад, или же пускаться на разные гешефты. Зимою, чтобы звери не подохли с голода, лучший волк был продан на садку за 30 руб. В этом году придется терпеть козлогласующих клиентов г. Александрова и пьяную публику, чтобы бедные ursus'ы* и lupus'ы** умерли с голода не теперь, а позднее… Средств у сада никаких… Слон ест грязное сено, остальные же звери питаются подачками или трупами своих умерших коллег… Человечнее было бы совсем закрыть сад, чем морить зверей и пороть горячку, но общество словно ждет чего-то и принимает пожертвования зверями… Странно!

* медведи (лат.). ** волки (лат.).

«46. 4 мая»

Мещанский университет, находящийся на пути к Нескучному, праздновал на днях свой пятидесятилетний юбилей. Кого возили в Титы или городскую больницу, тот, конечно, помнит здоровеннейший, трехэтажный домище по правую руку с вывеской «Богадельня* и Мещанские училища» и тому наверное встречались на пути вереницы ученических пар, солидно прогуливаемых надзирателями. В Мещанском училище просвещают славян исключительно мещанского и купеческого происхождения. Графы, бароны, маркизы и виконты не принимаются. Преподают в нем следующие науки: булгактерию, щелканье на счетах, алгебру, геометрию, благонравие, отменный почерк и галантерейные манеры. Воспитывают в отроке высокие чувства и искореняют в нем, как сказано в отчете, самомнение: всякого, вообразившего себя Шекспиром или китайским мандарином, оставляют без каши. Кончивший курс умеет не только читать, писать и считать, но может также без запинки, на самом чистом парижском акценте выговорить «мерси-с» и написать «проба пера» таким залихватским почерком, что вы не воздержитесь, чтобы не воскликнуть: «Ах, волк те заешь!» Все лучшие бухгалтеры, приказчики и конторщики, поражающие лоском своих цилиндров, кадрильностью манер и коммерческою толковостью, кончили именно в Мещанском. Если кончившего в Мещанском свести с воспитанником патентованного Коммерческого училища, где цивилизуются хозяйские детеныши, и науськать их на ученый спор, то победа останется, конечно, за первым. По части перевода пфеннигов и стерлингов на рубли, выведения балансов, красоты почерка и быстроты щелканья на счетах кончивший в Мещанском не знает себе равного. Из училища могут выходить и великие люди; так, из него вышел Неврев. Ученики в училище учатся, питаются, одеваются и спят — все это задаром. Живется им сравнительно недурно. Если принять во внимание, что в духовных училищах еще до сих пор кормят по праздникам горохом, а в частном пансионе m-me Шимпанзе все воспитанницы пьют спитой чай и чистят зубы одной и той же зубной щеткой, то жизнь будущих бухгалтеров представляется просто Аркадией. Кашу дают им масляную, щи без духов, постель без клопов, а если и случается, что какой-нибудь Смирнов 77-й проглатывает вместе с кашей большого черного таракана, то ведь еще обломовский Захар подметил закон природы, по которому никто и ничто не может обойтись без клопов и тараканов. К великой чести непривилегированного и не знающего льгот училища следует сказать, что в нем ученики никогда не бывают голодны и раздеты, а березовая каша служит украшением одних только училищных преданий. Просветителями в нем состоят все больше Пешеморепереходященские и Вопиющенские, не убоявшиеся бездны премудрости, но до конца поборовшие все риторики, диалектики и философии. Это — будущие духовные особы или редакторы «Современных известий». Живут и служат они в Мещанском до первого иерейского или диаконского места. Поют все басом, любят решать сложные богословские вопросы и по субботам ходят смотреть невест.

* Но не «богодельня», как написано на рисунке училищного отчета. Нужно поставить г. Куманину единицу.

Училище зиждется на щедротах купеческого общества. Как велики эти щедроты, можно видеть из того, что в кассе училища имеется больше миллиона. На юбилее съели, выпили и умилились на 30000… Лопашов, готовивший обед и сбондивший по 11 рублей с персоны, нажил палаты каменные…

Насчет афганской границы ничего еще не известно, а в Москве уж воюют. Со дня на день ждут прибытия английских корреспондентов и батальных живописцев. Шовинисты потирают руки. Воюют не англичане, не русские, а изготовители сатанинской крови, сиречь архикабатчики и обер-водочники. Casus belli* — конкуренция. Каждый враг, стараясь доказать, что водки его неприятелей ни к черту не годятся, подпускает торпеды, топит и донимает политикой. Чего только не делается, чтобы насыпать в нос спящему неприятелю перцу, подставить ему ножку и спустить с лестницы его реноме. Водочник Шустов предал анафеме все существующие водки и изобрел на страх врагам свою «аглицкую горькую». Зимин ест Смирнова, Смирнов Зимина. А какая-то Авдотья Зимина, чтобы истребить Петра Смирнова, выпустила водку № 21, совершеннейшую подделку под смирновский № 21. Бутылка и ярлык совсем смирновские, а чтобы иллюзия была полнее, на ярлыке написано: «Петра Смирнова» (московского трактирщика, знакомством коего заручилась Зимина), а несколько выше самым мелким петитом: «по заказу». Чтобы показать, что Зимина знает по-французски, на углах ярлыка написано: «Eudoxie Zimina», отчего водка, говорят, получает особый специфический вкус. Братья Поповы наняли какого-то магистра химии, который в столовом вине «известного в Москве завода (понимай: врага Смирнова) за № 21 и вине за № 20 другого завода (Кошелева?), старающегося ввести (?) себя в известность своими рекламами», нашел мутность. Заводчик Кошелев распинается за свой ректификационный спирт и т. д. Все наперерыв печатают в газетах громаднейшие объявления и «сторонние сообщения», в которых обливают друг друга помоями. Даже бр. Поповы, уличающие Смирнова в стремлении «ввести себя в известность», откупают целые страницы. Смирнов завоевал себе позицию в «Листке», и оттуда его теперь никаким гвоздем не выковыришь… Война, по всей вероятности, кончится тем, что заводчики передерутся и станут судиться. Дерущиеся пауки съедают друг друга таким образом, что в конце концов остаются одни только ножки. Если бы так благоприятно кончилась война наших заводчиков, то оставалось бы только благодарить судьбу: не спивались бы тогда таланты, не вдохновлялись бы служители малой московской прессы — наступило бы царство трезвости… Из всех заводчиков держит строгий нейтралитет одна только вдова…

* Повод к войне (лат.).

В Немецком клубе происходило бурное заседание парламента. 62 члена подали заявление, протестующее против забаллотировки 86 кандидатов, не попавших в чистилище только благодаря своим русским фамилиям. Первым делом прочли 3 пар. устава, не возбраняющий русским быть членами, потом начались речи. Поднялся какой-то член с очень кислой физиономией и, прижав руку к сердцу, начал:

— Я, как известно, человек справедливый и… и гуманный, и поэтому буду справедлив… Наш Немецкий клуб играет большую (очень!) роль в обществе и пользуется большим почетом и даже уважением (дальше тянется канитель все в том же кадрильно-душеспасительном тоне). За что мы забаллотировали 86 человек? Что они сделали дурного??. (слезы на глазах.) Ничего!!! Остается — русская фамилия!

— Бррраво! Урааа! Верно!!.

— Ведь они наши братья… За что мы их оскорбили?

И в конце концов оратор требует представить «этот вопрос» на рассмотрение властей. Публика соглашается. Другой оратор против обращения к властям. Публика кричит: «брависсимо! веррно!» Потом начинают судить старшину Цине, который 2-го апреля оставался в клубе за картами до 9 часов утра и должен был заплатить 38 руб. штрафа, но уходя велел записать за собой только 90 коп. Гвалт, махание руками, вскакивания, стук кулаком по столу. В конце концов парламентеры, оглохнув, охрипнув и с пеною у ртов, уходят восвояси.

«47. 18 мая»

Судьбы Грибоедовской премии, как и все, выходящее из-под станка нашего Общества драматических писателей, поразительны своею странностью. Известно, что эта злополучная премия была учреждена с целью поощрения молодых, начинающих драматургов, а между тем до сих пор она была выдана только двум лицам: председателю общества г-ну Островскому и г-ну Чаеву, лицам не молодым, не начинающим и столько же нуждающимся в поощрении, сколько мед в подсахаривании. Поощрять нужно прапорщиков и поручиков, но не таких генералов от драмы, как А. Н. Островский. К чему поощрять генерала, если он и без того уж генерал? Кстати сказать, генерал получил 400 р. премии за «Без вины виноватых», которые успеха не имели. Г. Чаев получил такие же деньги за своего «Шуйского», который провалился с парадом и колокольным трезвоном. И выходит, значит, что до сих пор Грибоедовская премия приносила один только вред: поощряла немолодых драматургов писать плохие пьесы — совершенно обратное тому, что имели в виду учредители премии. Общество, благодушно заседающее в училище живописи, до-видимому, совсем не замечает этого хабур-чабура. Оно по-прежнему изображает из себя благотворительный комитет: на счет пишущей братии откармливает своих секретарей и писарей. Из каждого несчастного авторского рубля по-прежнему 80 % идет на канцелярию, 15 % на прорытие канала от земли до луны, 3 % на герцеговинцев и только 2 % в пользу автора… Оно по-прежнему поражает мир своими решениями. Так, недавно решили, чтобы премия выдавалась пьесам, содержащим в себе никак не менее трех актов. Удивительно… Ну, а если 2-х актная пьеса поручика окажется в тысячу раз лучше и талантливее 18-актной трагедии какого-нибудь действительного статского? Чтобы еще более затормозить молодым путь к получению премий, порешили также, чтобы премированная пьеса игралась в столицах, но отнюдь не в провинции… Удивительно!

«Роше де Канкаль» с его семейными кабинетами-будуарами, излюбленный Бахусом и Венерой, воспетый автором «Чада жизни», приказал долго жить. Купеческое общество нашло неприличным продолжать отдавать в аренду целых два этажа принадлежащего ему дома под заведение, служившее «ночным сборищем разгульной толпы жуиров и легкомысленных женщин». Легкомыслие женское следовало бы оставить в покое… Я знаю многих почтенных и солидных барынь, которые не раз находили «сурротат любви», как говорит Байрон, в стенах «Роше»… Знаю многих генералов, писателей, дипломатов, композиторов… Закрытие произвело самое тяжелое впечатление. Где же будут теперь находить себе приют аркадские принцы и московские Пенелопы?

У Левенсона печаталась книжонка «Козырные валеты». Содержание ее шантажно-рокамбольное: шулер на шулере едет, шулером погоняет… Фигурируют в ней Ястребов, Пшеничникова, Коралов, Рисанова — всё московские знакомые. Говорят, что если вместо ястреба взять другую птицу, а вместо пшеницы другой злак, то станет очевидным, кого имел в виду обессмертить автор-аноним. Роман написан плохо, портреты намазаны, но тем не менее не трудно разобрать знакомые черты известных московских архишулеров и бальзаковских барынь. Но что пикантнее всего, книжонки распроданы быстрее быстрого. Приехал какой-то господин и купил оптом все напечатанные 2400 экземпляров, и таким образом содержание книги остается для любопытной, любящей сплетни московской публики тайной.

«48. 15 июня»

Курс на дачную жизнь заметно падает. В купеческих дочках и отставных титулярных советницах не замечается уже давнишнего стремления «dahin, wo die Citronen bliih'n»*. Добрая половина подмосковных дач осталась в этом году совсем не занятой. Белые билетики на окнах, свидетельствуя о кукише, полученном дачевладельцами, попадаются на каждом шагу. Такое охлаждение публики к прелестям дачной жизни объясняется на разные лады. Одни видят в этом охлаждении порчу вкусов, торжество реализма и равнодушие к красотам природы, сиречь падение нравов. Другие объясняют его ценами, которые заломили дачевладельцы в виду холеры и войны с Англией. Третьи говорят, что после прошлогодних летних морозов едва ли захочется кому-нибудь в другой раз подвергать себя опасности. Четвертые, самые рассудительные, всю вину сваливают на «безобразия»… А что московская дачная жизнь, кроме прелестей, имеет еще и безобразия, в этом трудно не сомневаться… Природы, во-первых, нет никакой… Леса вырублены, реки загажены фабриками, воздух воняет… Кроме перин, набитых перьем, да дамских шляпок, пернатого нет ничего, а о соловьях никто и не помнит… Сами дачи построены на воздусях: в любую щель не то что таракан, но и лошадь пролезет… Барышни всё прошлогодние, кавалеры какие-то поджарые, цыбулястые, закорузлые, словно петушки ощипанные… Во-вторых, в какую рощу ни сунешься, всюду свирепствует благотворительность в лице распорядителей, требующих полтинник за вход… Эти распорядители, томные блондины в светлых брюках и сиреневых перчатках, зимою участвуют на любительских спектаклях, летом же, живя на дачных чердаках, распоряжаются на дачных балах и провожают барышень. Вообще очень вредный народ. Комары и любители сценического искусства — большое неудобство… Пора бы становым приставам обратить на них внимание…

* «туда, где цветут лимоны» (нем.).

Гг. китайский мандарин Васильев и присяжный похеренный

Руссиянов с прискорбием извещают своих дедушек, бабушек, тетушек и немногочисленных читателей о кончине своих шарманок

«Голос Москвы» и «Волна», последовавшей после продолжительной и тяжкой неподписки. Похороны на счет благотворителей. Кстати же во избежание лишних расходов будет помянута и умирающая

«Жизнь», по поводу чего Федор Микифорич Плевака скажет речь.

Как ни смахивает наша ремесленная выставка на обыкновенную губернскую ярмарку, но все-таки и на ней есть кое-какие достопримечательности, могущие привести в восторг истинного патриота и поразить иностранца. Достопримечательности эти суть следующие: a) Французские наклонности гг. экспонентов, Половина русских изделий украшена французскими надписями. Это не предосудительно. Если даже горничные носят турнюры, то экспонентам отставать от цивилизации совсем неприлично, и Л. Смирнов выказал большую галантность, написав на своих пуговицах Nouvote!.. b) Презрение к российской грамматике, открыто проповедуемое вывесками, надписями и ярлыками. Если вы откроете на выставке хоть одну грамотную вывеску или надпись, то вы великий человек… Все безграмотно… Эта круговая, бесшабашная безграмотность открывает вам, впрочем, одну очень интересную тайну: в экспонентах вы узнаете многих авторов почтового ящика… Ну, не поэт ли, не «лЬтератор» ли г. Словинов, написавший на своем мельхиоровом жбане: «Доброе братство лутче богатства», а на ковше: «Не пей за сталбом, а пей за столом». Впрочем, у г. Чумакова на кресте «лутче» надпись: «Крест сей зделан на сорокодневную гору, кцеркви где Христос молился 40 дней Блись Долины Иордана» и т. д. С этим чумаком из чумаков может соперничать один только тульский грамотей Гандаров, написавший на своих фокусных бутылках: «Цельная литая бутылка принимаить в себе три разных напитка ва дну горла, и, подась чаво угодна, цена 45 рублей». Самовары Михайлова учат, как писать слова державный и Екатерине Великой, а кофейник-локомотив Панфилова украшен длинной надписью, задавшей немалую задачу нашим филологам: «издел Кресъ В Понфилова в моск. наболкани». c) Классификация и система. Колбасы лежат рядом с мельхиором, самовары — с шапками, сапоги — с бронзой, спички — с корсетами, d) Указатель выставки, указывающий только свою никуда негодность. Издательница просит в предисловии снисхождения, но и самые снисходительные присяжные упекли бы ее в Пермскую губернию, e) Неудобства для публики. Отсутствие скамей и стульев, заставляющее публику сидеть на полах и жениных турнюрах. Ревущая музыка мешает слушать и говорить. Всеобщая дороговизна и манера гг. экспонентов хватать покупателей за фалды, торговаться и провожать каждого покупателя фразой: «Так только, зря, вещи смотрит! Эка!» Одно только и есть удобство на выставке, это — имеющие форму стенного календаря объявления зубного рвача Вальтера, висящие на каждом шагу: на стенах, столбах, тумбах… Каждый может рвать их сколько угодно и употреблять на надобности. Удобство, согласитесь, большое…

Годовщина Кукуевской катастрофы в этом году будет отпразднована с особенною торжественностью. Заправилы Московско-Курской дороги дадут обед, на котором будут получать поздравительные телеграммы и пить за успех оконченного предприятия. Дело в том, что семисоттысячные протори, причиненные обществу дороги Кукуевской катастрофой, возмещены с избытком и скорее, чем в один год. Для возмещения этого убытка служили следующие невинные средства: увольнение от службы массы служащих на линии и возложение их обязанностей на других служащих, удаление от службы железнодорожных чинов третьего разряда и уменьшение наполовину жалованья тем из служащих, которые уцелели при повальном сокращении штатов. Меры эти не могут быть названы крутыми, ибо директор, начальники движений и прочая соль дороги остались и на местах, и с жалованьем, обижены же только люди, не имеющие никакого понятия о комфорте… Так как от сокращения штатов может произойти новая Кукуевская катастрофа, то правление озаботилось издать правила и на будущее время… Оно постановило убытки, которые будут причинены новой Кукуевкой, восполнять доходами от отдачи оставшихся служащих и их жен на заработки, от устройства увеселительных крушений поездов и отдачи под дачи железнодорожных будок.

«49. 7 сентября»

Из-за границы прислана в жестянках партия маринованных рецензентов. Доморощенных не хватит, ибо в Москве так много театров и зрелищ, как никогда не бывало. Считайте: 1) Большой театр. Тут опера и балет. Нового ни на грош. Артисты все прежние, и манера петь у них прежняя: не по нотам, а по отношениям и циркулярам родной конторы. В балете вместе с балеринами пляшут также тетушка Ноя и свояченица Мафусаила. 2) Малый. Нового тоже ничего. Та же не ахти какая игра и тот же традиционный, предками завещанный ансамбль, против которого не погрешают даже октава Акимовой, сухость Вильде, шарж Музиля, закатыванье глаз Ленского и быстрота речи Александрова. 3) Опера Саввы Мамонтова. Расходов 29000 в месяц, а доходов в 29000 раз меньше. Управляет композитор Кротков, дирижирует Бевиньяни, плохо поют артисты. Ждут итальянцев. 3) Новопостроенный театр Корша. Состав труппы качеством и количеством напоминает постный винегрет: все есть, кроме самого главного — мяса. Тут есть старая знакомая Глама (которую московские стихотворцы рифмуют с драмой и далай-ламой), старушка Бороздина, бабуся Красовская, цирлих-манирлих Рыбчинская, говорящая басом Мартынова, есть какие-то Бредова, Лерман, две Ильиных, есть Гусева и даже Страус. Из мужской коллекции можно составить целый кавалерийский полк (за лошадями дело не станет). Тут прошлогодний Волков-Семенов, заживо погребенный Форкатти, ноющий и истеричный Иванов-Козельский (тот самый, который вместе с Лаэртом зарезал Гамлета), талантливейший, но никому не известный Шмидтгоф, вечно неунывающий Градов-Соколов-Керррасинов, князь Мещерский, Инсаров, Васильев-Гладков, стелющий гладко, есть Чинаров (поэтическая, но неизвестная фамилия!), есть даже Потемкин… Парики Яковлева, обувь Пироне, пьесы Мансфельда. 5) Театр близ памятника Пушкина. Одна половина сезона — драма, другая в распоряжении какого-нибудь Кузнецова. 6) Театр Лентовского. Будет ли в этом театре оперетка, феерия ли, трагедия ли, будет ли в нем Дуров свою свинью показывать, пока еще неизвестно даже самому Лентовскому, занятому выдумыванием подходящих виньеток для акций грандиозно-колоссально-туманного предприятия. 7) Дейтше Театер герра Парадиз. 8) 50000 любительских театров и проч., и проч. Ужасно много театров! Уцелеют ли все частные к концу сезона, неизвестно, но во всяком случае не мешало бы бросить в каждый из них по гарденовской огнегасительной бомбе, гарантирующей и от пожара, и от прогорания. Главными рецензентами на предстоящий сезон называют: Тряпичкина, Ноздрева, ученого гуся, показываемого у Саломонского, и Николая Базунова.

Кто хочет в наши дни видеть прогресс, тот пусть ищет его в малой московской прессе. Тут царит необычайное движение и в людях, и в бумаге, и в мыслях. Газеты прыгают с рук на руки с легкостью гоголевской коляски. Вчера «Жизнь» велась Плевако, сегодня она в руках Коробочки, печатающей пушкинскую «Пиковую даму», завтра ее купит И. М. Желтов, и доселе еще не потерявший надежды купить себе на ярмарке новые брюки, кисет и газету. «Голос Москвы» вчера принадлежал г. Васильеву, сегодня он под омофором некоего Зарубина и т. д. Вместе с переходом из рук в руки всякий раз меняется и направление газеты. Вчера вы читали статью г. Васильева о гнилости либерализма, а сегодня какой-нибудь афганец в игривых куплетцах советует приправить чесноком и изжарить на гусином сале Липскерова или же подносит вам приглашение заглянуть в трактир, где он в щах съел таракана. Что же касается направления по части убеждений, то в нашей малой прессе оно остается всегда и неизменно «западно-восточным». Заметно сильное движение и в атлантах, держащих на себе своды малой прессы. Двигаются они от утра до вечера, не отдыхая ни на минуту. Напьются утром чаю в одной редакции и идут толпой в другую редакцию, где закусывают и показывают кукиши первой; обедать идут в третью редакцию, где предают анафеме две первые, и т. д., и все эти хождения делаются из «принципа»… Недурно сделают эти калики перехожие, если оставят потомству свои дневники. Пусть хоть потомство узнает, как это, не имея абсолютно никакого ценза, кроме способности «чавкать» и за раз выпивать по 20 рюмок, можно сделаться газетным дельцом.

«50. 5 октября»

Театр близ памятника Пушкина превратился в Общедоступный театр. Слово «общедоступный» приклеено здесь весьма кстати. Его нужно понимать отнюдь не в тех смыслах, что в новоиспеченный театр могут ходить олимпийские боги и кучера, музы и прачки, нет! Его нужно понимать в смысле общедоступности театра для актерствующей братии. Кто хочет, тот и поступает на сцену, будь он хоть сосиска, хромая лошадь, покойник, факир… Было бы только желание, о талантах же и прочем нет разговора. В главе предприятия стоят два светозарных мужа: Щербинский и Хотев-Самойлов; оба замечательны только тем, что имеют по две руки и по две ноги. Первым персонажем считается Красовский, старец — единственный актер, уцелевший от потопа. Был с Иафетом на «ты» и ездил в Вавилон на гастроли. На правое ухо глух, на левое совсем не слышит, но тем не менее еще действует… За ним по степени блеска следует громадина, известная под именем Пети Медведева. Не пролезает в Триумфальные ворота и поднимает зубами Царь-колокол. Тут же ютится Андреев — малый на все руки. Этот актерствует не всегда, а временами, запоем… Пока его не требует к священной жертве Аполлон, он малодушно погружен в такую прозу, что при дамах не всегда ловко сказать: то вы видите его секретарем общества ассенизации, то он управляющий у Лентовского, то распорядитель по соколиной охоте, то гробокопатель… но вдруг, в самый разгар сует, находит на него нечто вроде священного ужаса. Тогда он бреет бороду и усы и нанимается в актеры. За Андреевым следует Симский, соединяющий в себе таланты актера и врачевателя-волонтера. Лечит он con amore*, магнетизмом, чревовещанием и толченым стеклом. Женский персонал нисколько не хуже мужского. Хотя среди артисток нет ни одной, которая служила бы секретарем в ассенизации или лечила коллег, но зато между ними есть «инженивая драматю» Самарова, особа, имеющая за 50. Начали общедоступенцы «Тяжкой долей». Кончат «Смертью Уголино».

* с любовью (итал.).

У Москвы с Харьковом завелись ученые контры. Город городу нос утер. Известный в Москве Д. А. Дриль представил на рассмотрение нашего юридического олимпа магистерскую диссертацию «Малолетние преступники». Наши ученые звезды нашли, что эта диссертация больше медицинская, чем юридическая, и на сем основании возвратили ее магистранту со словами: «Неудобно! Впрочем, старайтесь, молодой чеаэк!»… Дриль не пал духом и поехал со своим детищем в Харьков, где оно было признано туземными юристами блестящим, необычайным… О том, что диссертация не юридическая, и разговаривать не стали… Теперь скажите, какой город прав? С какого города г. Дриль должен взыскать путевые издержки, суточные и кормовые за все время прогулки от Москвы до Харькова и обратно? Резкая разница во взглядах на доброкачественность диссертации была бы понятна, если бы Дриль поехал в Сидней или Калькутту, но ведь Харьков не в Австралии и ученые его не индусы…

Вот это я понимаю! Артисты из труппы зоологического Александрова-Монтигомо любезно согласились разделять безвозмездно участь голодающих зверей Зоологического сада. Говорят, что сэр Александров аккуратно не платит служащим денег. Антихристова печать лежит на бедном саде: кто раз попал туда, не миновать тому сожительства с голодухой!

Ходят каверзные слухи, что будто бы в редакции «Жизни» кто-то дерется. Какой-то лапчатый гусь вышибает зубы, отрывает уши и откусывает носы. Говорят, что стоит только попросить у «Жизни» денег, чтобы собственную жизнь подвергнуть опасности. Верно это или нет, но советую на всякий случай сотрудникам и корректорам, желающим получить свой гонорар, ходить в страшную редакцию не solo, а в компании дворников и городовых. Но лучше совсем не ходить… Всякий, кому должна «Жизнь», может петь: «И от „Жизни“ ничего не жду я…»

Многие люди должны пожалеть, что они не собаки. Что болонкам, гончим и легашам живется во сто крат лучше и легче, чем почтальонам, учителям и проч., давно уже известно из зоологии. Сделайте наоборот, то есть чтоб человеку лучше жилось, чем болонке, то все собачники и старые девы поднимут бунт и возведут вас в степень нарушителя законов природы. Москвич, завидующий псу, уже протестует. Он требует, чтобы ради справедливости закрыли бы хоть собачий приют, что при серпуховском частном доме. Этот приют устроен нашей старой девой — московской думой. В него приглашаются все бродячие, беспаспортные собаки жить, спать, обедать и беседовать о политике. Чтобы собаки не сердились, дума ассигновала на их клуб 5000 р. За все время существования собачьего приюта в нем жило только 22 собаки. Кто знаком с арифметикой и может разделить 5000 на 22, тот получит 227 рублей с копейками, то есть каждая собака получает столовых и жалованья (квартира, прислуга и освещение — казенные) гораздо больше, чем народные учителя, начинающие адвокаты и почтальоны. Говорят, что в принципе уже решено закрыть этот собачий рай и что уже на сей случай назначена комиссия и даже кто-то командирован за границу для изучения закрытий собачьих приютов…

«51. 12 октября»

Искатели золота во вкусе Купера и Майн-Рида могут направить стопы свои в железнодорожно-оперный театр г. Саввы Мамонтова. Да не подумают, что под золотом я разумею здесь голос г-жи Любатович, композиторство г. Кроткова или режиссерство г. Мамонтова. Под золотом я разумею буквально золото, то самое, которое широкой рекой льется теперь из карманов г. Мамонтова. Когда иссякнет эта река, неведомо. Впрочем, ходят слухи, что меценат обрек на жертву своей затеи ровно три миллиона. Если это верно, то усердное и безбрежное ампоширование*, на котором упражняются певцы, певицы, соратники и прихлебатели г. Мамонтова, будет продолжаться еще по крайней мере год. Ампошируют около Мамонтова все, кто только имеет хотя маленькое, прямое или даже косвенное отношение к его опере. Итальянцы получают деньги, которые в Италии могут только сниться: 900, 1000 и даже 1500 р. в месяц. Ван-Зандт будет брать по 1500 р. за выход, с правом дать несколько концертов за особую плату. Милейший Бевиньяни берет 1500 р. в месяц, хотя, судя по скорости, с которой он обучает оркестр, мог бы брать и поменьше. Русские кавалеры и русские барышни получают совсем не по чипу. Так, голос, стоящий пятиалтынный с рассрочкой на 4 месяца, получает триста-четыреста рублей. Можно подумать, что все эти гг. Малинины и Шестовы получают не за талант, а за порчу крови на репетициях и за срам, который они терпят на спектаклях… Поражают также те громадные, ни с чем не сообразные «ампоше», которые выпадают на долю всевозможных администраторов, секретарей, подсекретарей, распорядителей, помощников… Для чего сдались театру эти баловни судьбы, каковы их функции и что они Гекубе — непонятно, но тем не менее денег на них идет очень много… Будь на месте г. Саввы Мамонтова не миллионер, а обыкновенный антрепренер, то он поступил бы так: вместо тысячи толкающихся администраторов завел бы одного маленького, тихонького, с жалованьем в 100 р. Было бы тогда и толку больше, и толкотни меньше. Но Савва Мамонтов миллионер. Как ни плохи его сборы, но ему нечего бояться судьбы Лентовского, около которого также в свое время, не помышляя о дне и часе, ампошировали, катались в масле…

* от франц. empocher — положить в карман.