Вадим Винцерович Трепавлов Степные империи Евразии: монголы и татары


Предисловие

В исторической науке твердо установилось деление развития кочевников Восточной Евразии конца I тысячелетия до н. э. — начала II тысячелетия н. э. на периоды кочевых империй. Во многом здесь сказалась особенность источниковой базы. Исследователи ранних держав кочевников во многом опираются на китайские династийные хроники, в которых ход истории традиционно расчленялся на эпохи царств и династий. Познавательную ценность хроникальных текстов отрицать невозможно. Однако при подобной жесткой градации алгоритм непрерывности исторического развития ускользает от научного наблюдения и анализа.

Очевидно, большинство достоверно известных кочевых империй — от Хуннской до Монгольской — сменяли друг друга в условиях, когда этнический состав и культурный облик их населения оставался принципиально неизменным. Наблюдатели из соседних стран — китайские и мусульманские современники давали этому населению названия по имени доминирующего в данный момент народа: хунны, хазары, кипчаки, татары и т. п. Представляется все же, что за последние две тысячи лет радикальные этнокультурные трансформации происходили в степном мире Евразии лишь считанное количество раз. Это уход с исторической арены древнего ираноязычного населения и начало тюркизации Степи в эпоху Великого переселения народов; монгольские завоевания; поглощение большей части Степи Российским государством.

Скифо-сарматская эпоха не освещена достаточным количеством письменных источников, поэтому реконструкция истории номадов до середины I тысячелетия н. э. очень трудна и приблизительна. Последующие века оставили ученым гораздо больше свидетельств. Pax Hunnica простирался от Китая до Австрии. После смерти предводителя гуннов Аттилы в 453 г. гуннский союз в Центральной и Восточной Европе, как известно, распался. Однако по старым миграционным путям продолжались передвижения на запад — прежде всего древнетюркских племен (иногда их называют протоболгарскими). При этом массы старого ирано-, тохаро- и угроязычного населения сохранялись в Степи, постепенно меняя этнокультурное обличье. В этой связи мне кажется интересным феномен Жужаньского каганата, который в действительности мог быть не «варварским» владением к северу от Великой стены (если судить по сунским и танским хроникам), а обширной державой, включавшей некоторые народы на территории Средней Азии и современного Казахстана — эфталитов, кидаритов, хионитов.

В таком случае Вечный эль (для которого историки придумали название «Тюркский каганат») просто придал новую политическую форму прежнему этнокультурному содержанию: сменилась династия, но не население. Беженцы авары-жужани были сравнительно немногочисленны по сравнению с подданными, оставшимися на месте, прежде всего многочисленными тюрками-теле.

Нетюркское (а исторически — дотюркское) население заметно в степях и в гораздо более поздние времена. Можно указать на большой этнический массив ираноязычных алан-асов в Золотой Орде. Есть сведения, что асскую первооснову имел знаменитый аристократический татарский род Ширин. Как известно, в источниках об эпохе Чингис-хана и его преемников нет никаких сведений об этом клане со странным «персидским» названием.

Для периода IX–XII в. нельзя говорить о политическом единстве Степи. Однако объективные условия к будущему объединению тюркских и монгольских народов имелись. Стимулом здесь являлись этнокультурная близость этих народов, распространение билингвизма, угасающее, но пока «тлеющее» наследие Вечного эля. Показателен пример найманов, которые соединили в своей культуре монгольский этноним и древнетюркскую аристократическую титулатуру.

В политическом развитии евразийских степей, похоже, действовала некая матрица, маятниковое движение от разрозненных кочевых общин к трансконтинентальным империям и обратно. Периодически возникала тенденция к объединению кочевого мира. Она парадоксально сочеталась с незыблемостью института атомизированых мелких кочевых коллективов, ведущих автономное скотоводческое хозяйство. Эта тенденция заметна и в периоды между существованием кочевых империй.

Мне уже не раз доводилось писать на эту тему. Общеизвестно, что кочевая экономика была нестабильной, зависела от природных изменений и политических катаклизмов. Соответственно скотоводческим социумам была присуща и стадиальная изменчивость. Существует много однотипных примеров вырастания кочевых улусов в могущественные степные державы, которые впоследствии распадались и возвращались к исходной стадии кочевого улуса. Уже a priori, до конкретного рассмотрения развития каждого из таких образований, можно предположить, что в организации улуса содержался потенциал для превращения его в кочевую империю. Такой потенциал пребывал в «летаргии», в ожидании подходящих условий.

Данное утверждение верно, очевидно, не только для кочевого общества. Но именно для него наличие черт, признаков, элементов, компонентов различных стадий развития было гораздо более актуальным, чем для оседлых цивилизаций. Когда совокупность земледельческих общин достигает уровня государственности, то черты предыдущих уровней развития (так называемые уклады) начинают постепенно отмирать за ненадобностью. Общество все жестче конституирует себя на новой стадии и совершенствует свое новое состояние. Следы предшествующей социальной истории понемногу хиреют и исчезают как пережитки.

У кочевников же все по-иному. Они, проживая, например, в раннем государстве, не допускают отмирания признаков вождества, поскольку первая же пандемия чумы или вражеская агрессия способны уничтожить их нестабильную (по определению) государственную структуру, и им придется возвращаться на один из предыдущих этапов развития. Вся общественная организация степняков была объективно подготовлена к подобным перипетиям. Невостребованные до поры до времени схемы социального жизнеустройства откладываются в исторической памяти, обычном праве, героическом эпосе (как своде образцов для подражания предкам) и др.

Монгольская империя (Еке Монгол Улус), завершив историю великих кочевых держав, довела до совершенства механизм объединения номадов, который до того периодически запускался в действие на протяжении полутора тысячелетий. Наиболее ярко эта политика проявилась на начальном этапе ее существования, когда реализовывался выдвинутый Чингис-ханом лозунг объединения «народов, живущих за войлочными стенами». Процесс их «собирания» в империи был гораздо более сложным, чем завоевание, т. е. насильственное принуждение к покорности.

Полагаю, что при создании Монгольской империи в некоторой мере сложилось и действовало явление «империофилии», которое не раз в истории сопровождало формирование молодых империй. Притягательная сила их заключалась, во-первых, в твердом государственном порядке, контрастирующем с раздробленностью и нестабильностью в окрестных владениях; во-вторых, в возможности обрести военную защиту от старых противников и противостоять им уже в составе могущественной державы; в-третьих, в доступе к накоплению и распределению огромных ресурсов, несравнимых с возможностями присоединенных владений.

Проявление своего рода монголофилии, вероятно, можно усматривать во время первых «заграничных» походов новорожденной монгольской армии, когда в Еке Улус добровольно вошли тюркские народы Южной Сибири и Восточного Туркестана.

Кстати, здесь не действовало культурное обаяние империи (которое имело значение при римских и отчасти османских завоеваниях) — напротив: только впоследствии высокоцивилизованные уйгуры стали имперскими поданными, и именно они положили начало действию там полноценного государственного механизма.

В пределах бывшей Монгольской империи, уже после ее распада, наследие монгольского владычества, влияние имперских институтов сохранялось местами довольно долго. В качестве примеров назову — по степени убывания интенсивности данного влияния — политические образования Великой Степи и Средней Азии; Иран; Московское государство.

В Степи и Средней Азии этому способствовали неизменность населения и правление кое-где Чингисидских династий; в Средней Азии к названным факторам добавился своеобразный ренессанс имперской государственности при Тимуре, который, как известно, задался целью восстановить Еке Монгол Улус (захватил власть в Улусе Чагатая, завоевал бывший Улус Хулагу, разгромил Улус Джучи и умер в походе на минский Китай — недавнюю империю Юань). В Иране монгольское наследие наложилось на старые традиции издавна обосновавшихся здесь тюркских (огузо-туркменских) племен, которые пользовались на Среднем Востоке огромным политическим влиянием. В Московском государстве стимулом сохранения монгольского (здесь опосредованного золотоордынским) наследия являлась необходимость управления присоединенными к России бывшими ордынскими подданными с помощью татарских административных приемов.

Тенденция к объединению Степи после Монгольской империи угасла вместе с уходом кочевничества с мировой исторической арены. Как и после Тюркского каганата, на месте империи образовалось несколько наследных государств. Но в целом произошла явная деградация государственных структур, «маятник» вновь пошел в сторону стадии разрозненных кочевых общин. Правда, некое подобие интеграции наметилось в XVII в. Ойраты вышли за пределы своего исторического ареала и предприняли далекие миграции, сопровождая их завоевательными кампаниями против казахов, узбеков и ногаев. Но эти предприятия не имели целью создание очередного евразийского «Вечного эля» или «Великого улуса».

Да это было уже и невозможно. В ситуации, когда восточным ойратам (джунгарам) пришлось отбиваться от Цинов, а западным (калмыкам) — налаживать отношения с Московским государством, да еще при постоянных конфликтах среди ойратской знати и при отсутствии общепризнанного харизматического лидера, эта последняя вспышка объединительной тенденции не смогла обрести законченную форму.

В целом движение ойратов иллюстрирует угасание, уход номадизма с исторической арены. Символической последней точкой в трехтысячелетнем самостоятельном развитии и военном могуществе кочевников можно, наверное, условно считать битву под стенами Пекина в сентябре 1860 г., в ходе «второй опиумной войны», когда двухсоттысячная монголо-маньчжурская конница за несколько минут была рассеяна залпами британских орудий.

* * *

Эта книга включает три работы, изданные в разные годы. Исследование о государственном строе Монгольской империи было моей первой монографией. Оно создавалось на основе кандидатской диссертации, а та, в свою очередь, имела своим началом студенческую дипломную работу, написанную в 1983 г., под руководством моей «крестной» в науке, ныне профессора Уральского федерального университета Брониславы Борисовны Овчинниковой. За тридцать лет, прошедшие после выхода книги в свет, изучение кочевников Евразии продвинулось далеко. Невозможно даже просто перечислить значительные работы, созданные коллегами по этой проблематике. Приятно осознавать, что давнишний «кандидатский» опус не затерялся в море публикаций и продолжает, судя по ссылкам, служить источником для размышлений и рассуждений коллег.

При этом далеко не все историки поддержали высказанные там идеи о всеохватном соправительстве в Монгольской империи и ее улусах, о лозунге единства кочевников, выдвинутом Чингис-ханом в начале завоеваний, о знакомстве средневековых монголов с историей прежних кочевых держав и др. На некоторые наблюдения и выводы я и сам теперь смотрю иначе. Кое-что следовало бы уточнить и исправить. Например, сейчас я не считаю, что чингисид Ногай в конце XIII в. занимал должность беклербека, которая, очевидно, появилась в Золотой Орде только в следующем столетии. Ногай действительно долгое время фактически был соправителем покорных Джучидских ханов (о чем ведется речь в «Государственном строе…»), но в последнее время в историографии все более набирает силу убеждение, что в конце жизни он все-таки решился на собственное воцарение.

Предельно дискуссионным остается вопрос о цветообозначениях и взаимном расположении Ак-Орды и Кок-Орды — самостоятельных провинций-крыльев Улуса Джучи. Современные казахстанские историки, кажется, утвердились в мнении, что это деление относилось только к восточной части Улуса (левому крылу). Трудность заключается в том, что из источников, повествующих о событиях XIII в., можно определенно вывести существование двух автономных ханств. Однако относительно XIV в. такой же ясной картины уже нет. То есть продолжали действовать беки правого и левого «крыльев», но непонятно, насколько эта принадлежность соотносилась с реальным разделением государства. Представляется, что в истории Улуса Джучи однажды наступило время, когда деление его на крылья превратилось в абстракцию, простое обозначение ранга племен и их предводителей. Во всяком случае окончательной ясности пока нет, и я в целом продолжаю придерживаться схемы расположения и цветовой номинации Орд, предложенной в «Государственном строе…»

Две другие работы, помещенные в этой книге, являются, в сущности, частями более крупных проектов. Один из них замысливался как коллективная монография по эпохе Куликовской битвы (к юбилею сражения в 2010 г.), но так и не состоялся. Второй проект — это IV том «Истории татар», посвященный «постордынским» государствам. Главы, написанные мной в 2010 г. для этих двух фундаментальных изданий, составили основу небольших книг о Золотой Орде XIV в. и Большой Орде.


Загрузка...