Стихи

М.А.ДМИТРИЕВ

Михаил Александрович Дмитриев был племянником прославленного поэта И. И. Дмитриева, и это оказало большое влияние на его жизнь и литературную судьбу. Он родился в 1796 году в отцовском имении в Симбирской губернии. Его отец - боевой офицер-полковник, умер, когда мальчику было всего два года, затем умерла мать, и девяти лет он остался круглым сиротой. Тогда заботу о нем взял на себя дядя, младший брат отца - И. И. Дмитриев. Он определил племянника в Благородный пансион при Московском университете, по окончании которого юноша поступил в Московский университет. Пятнадцатилетним подростком он пережил пожар Москвы 1812 года. Тогда особенно остро все ощутили кровную связь старой столицы со всей Россией, ощутили ее народной столицей. Михаил Дмитриев пронес это чувство через всю жизнь, многие его стихи посвящены Москве; ему же принадлежат и знаменитые строки о московских улицах, которые уже более ста лет цитируют почти во всех популярных статьях и очерках по истории столицы: Улицы узки у нас; широка у нас летопись улиц! Еще будучи студентом, М. Дмитриев особую склонность проявлял к литературе, он писал стихи и переводил французских поэтов; перевод басни Флориана был первым его выступлением в печати, это случилось в 1815 году.

В том же году И. И. Дмитриев, выйдя в отставку, уехал из Петербурга и поселился в Москве. Племянник стал жить в его доме. Дом И. И. Дмитриева посещали все известнейшие русские писатели и поэты того времени: Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, А. А. Шаховской, В. Л. Пушкин и многие другие. Позднее в гостеприимном московском доме И. И. Дмитриева бывал и А. С. Пушкин. Юный Михаил Дмитриев оказывается в одном из центров бурной литературной жизни и вскоре из заинтересованного наблюдателя сам становится участником борьбы литературных партий - "Арзамаса" и "Беседы любителей русского слова". Все его симпатяи на стороне "Арзамаса". С товарищами по университету он организовал литературное общество с вызывающим названием "Общество громкого смеха", В него входило также несколько будущих декабристов. Произведения членов общества, читавшиеся на их заседаниях,это пародии, сатиры, направленные против литературных противников. Но осуждение литературных староверов порой переходило в осуждение существующего в России государственного строя - самодержавия, социальных отношений, общественных порядков, мешающих дальнейшему развитию страны. "Общество громкого смеха" прекратило свое существование в 1820 году, оно не успело стать ячейкой тайного декабристского общества, однако в творчестве Михаила Дмитриева с этих пор и до конца жизни прослеживается откровенно критическое отношение к общественному строю, основанному на самодержавии и крепостном праве. В годы учебы в университете и после его окончания Михаил Дмитриев служил в Архиве иностранной коллегии. Служивших в Архиве молодых людей тогда называли "архивными юношами". "Архивного юношу" А. С. Пушкин изобразил в набросках неосуществленной повести, ее герой - "один из тех юношей, которые воспитывались в Московском университете, служат в Архиве и толкуют о Гегеле", "один из тех людей, одаренных убийственной памятью, которые всё знают и всё читали, и которых стоит только тронуть пальцем, чтоб из них полилась их всемирная учевость". В этой атмосфере Дмитриев выступает с критическими статьями, в которых пытается разобраться в сущности происходящих в литературе процессов. Но его критические статьи оказались направлены против романтизма: он критиковал романтические поэмы Пушкина, отрицательно оценил публикацию первого отрывка из комедии Грибоедова "Горе от ума", правда, впоследствии он изменил отношение к этому произведению. В его отрицательном отношении к романтическому направлению была своя логика: он был убежден, что литература должна заниматься более серьезными вопросами, она должна не развлекать, не удивлять, а поучать, как это делали писатели-классицисты. В этом он смыкался с практикой поэтов-декабристов К. Ф. Рылеева, В. К. Кюхельбекера, Ф. Н. Глинки и других, которые также тяготели к поэтике классицизма. "М. Дмитриев,- писал о нем литератор-современник,- был самый обильный и известный в свое время классик, последний и самый твердый устой упадавшего классицизма". "Форма, лад стихов у него старые - карамзипские",- утверждал другой. Архаические литературные вкусы не мешали Дмитриеву весьма критически, непримиримо относиться к столпам "века минувшего", олицетворением которого явился в комедии Грибоедова Фамусов. Ему претила мораль дяди - И. И. Дмитриева, который все-таки был сыном своего времени. "В свойстве и средствах добра мы никогда с ним не сходились,- вспоминал впоследствии Михаил Дмитриев,-я имел всегда в виду самого человека и свойства его потребностей, а для него добро и счастие заключались в людском почете и в приличных декорациях, которыми должно обставить сцену жизни". Как только позволили обстоятельства, Михаил Дмитриев съехал от дяди. В 1820-е годы Дмитриев печатается в "Полярной звезде", его связывают дружеские отношения с К. Ф. Рылеевым, который рекомендует его в члены Вольного общества любителей российской словесности. И в дальнейшем Дмитриев остался верен своим взглядам. Под влиянием декабристских идей он поступает на службу в судебное ведомство, в тот самый Московский надворный суд, в котором служил И. И. Пущин. Он хочет служить обществу, осуществлять действительное правосудие, борется за это, вступает в конфликты с начальством, и в конце концов в 1847 году его увольняют по распоряжению министра юстиции. Такого конца и следовало ожидать, так как у Дмитриева было совершенно определенное отрицательное отношение к самой идее самодержавие-бюрократ ического строя. В 1859 году он пишет в дневнике: "Везде правительство установлено для народа, а у нас весь народ живет для правительства. Это такое уродство, какого не представляет история... Одно правительство имеет слово, одна казна владыка, одна казна вольна придумать себе, что к лучшему, и совершать беспрепятственно, хотя бы в ущерб интересам и частным и народным... За казну... стоит власть и сила; за частного человека никто... Казна не признает никакой истины: для нее истина только то, что ей самой полезно и выгодно. И потому истина в России не существует .." Последние двадцать лет жизни (он умер в 1866 году) Дмитриев посвятил литературе. М. Дмитриев называл себя "антикварием литературных наших дел" и ценность своих литературных работ видел прежде всего в том, что они являются историческими свидетельствами:

Следа я в мире не оставил; По мир оставил след во мне! Что он порочил, что он славил, То наблюдал я в тишине!

Новые произведения Дмитриева в большинстве своем посвящены воспоминаниям о прошлом: он создает большой цикл стихотворений "Московские элегии", в которых воскрешает Москву грибоедовских времен, переводит античных авторов, выступает как автор историко-литературных статей, пишет воспоминания "Мелочи из запаса моей памяти", которые стали ценнейшим источником по истории русской литературы, потому что судьба даровала ему встречи с великим множеством, замечательных современников. В 1820-1830-е годы Михаил Дмитриев встречался с Пушкиным; в 1827 году Пушкин через него передал в московскую цензуру поэму "Братья-разбойники". Хотя критические высказывания Дмитриева были направлены против него, Пушкин отдавал должное его уму и критическому дару. В 1824 году, в самый разгар полемики Вяземского и Грибоедова с Дмитриевым, Пушкин пишет Вяземскому, что в современной литературной борьбе важно "соединиться", и, упрекая его в сектантстве, говорит о желательности привлечения в свой лагерь его оппонента: "Я бы согласился видеть Дмитриева в заглавии нашей кучки".

К НЕПРАВЕДНЫМ СУДИЯМ

Аще воистинну убо правду глаголете, правая судите сынове человечестви.

Псалом 57

Всегда ли правду вы творите, О судии земных сынов? Всегда ль виновного вините? Всегда ли слабому покров?

О нет! Вы сердцем беззаконны, И злодеянье на весах; Вы с детства были вероломны И ложь сплетали на устах!

Как змия яд, ваш яд опасен! Как аспид, глухи вы! Над ним Труд заклинателя напрасен: Закроет слух - и невредим!

Пошли ж, о боже, день невзгоды И тигров челюсти разбей! И да иссякнут, яко воды Под истощенною землей!

Да их губительные стрелы, Как преломленные, падут, И, как зародыш недозрелый, Да в свете тьму они найдут!

Да праведник возвеселится, Омывши ноги в их крови; Да мщенью всякий изумится И скажет: "Бог - судья земли!"

1823

1 Подлинно ли правду говоритe, справедливо ли судите сынов человеческих (древнерус.),

ЛЕТО В СТОЛИЦЕ

Всё камни!., камни стен и камни мостовых? В домах защиты нет от духоты и жара! Деревья чахлые бульвара Стоят, как вечный фрунт! Под мертвой пылью Не видно зелени, нет свежести - и это, Столица бедная, ты называешь лето! О! сдвинул бы на миг один Громады зданий сих, спирающие взоры, И, мира вольный гражданин, Открыл бы родины моей поля и горы, Гремучие ключи, тенистые леса, И ночь, столь свежую, как спустится роса И напитает воздух чистый Своею влагою живительной, душистой. О лето! то ли ты, как в юности моей! Грянь снова надо мной тогдашнею грозою, Прекрасною на воле, средь полей! Пролей дождь шумный полосою И яркой, полною дугою Ты, радуга, склонись над радостным селом! Пускай овраг гремит и катится ручьем, А завтра, солнце лишь пригрело, Всё снова ожило и всё зазеленело! Здэсь солнце- духота! Прольет ли дождь порой Он смоет с крышек пыль и мутными ручьями Бежит в канавах мостовой; Туман висит над головой, И грязь, и слякоть под ногами. Всё шумно и мертво! И самый божий гром Неслышно прогремит, где всё гремит крут ом, Где всё сливается в бесперерывном шуме И экипажей стук, и продающих крик!..

Здесь людям некогда живой предаться думе, И забываем здесь природы мы язык! Так жалкий юноша, которого чужая, Наемничья, хотя искусная рука Под небом чуждого воспитывала края,

Не понимает, Русь святая, Родной земли твоей родного языка!

1832

МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ

Вам ли описывать нашу Москву? - Вы в Москве чужеземцы!

Где ее видели вы? - На бале, в театре и в парке! Знаете ль вы, что Москва? - То не город, как прочие грады;

Разве что семь городов, да с десятками сел и посадов! В них-то, что город, то норов; а в тех деревнях свой обычай!

Крепости мрачны везде; их высокие степы и башни Грозны, как силы оплот, и печальны, как воли темница; Кремль же седой наш старик - величав, а смотрите, как весел!

Где его рвы и валы? - Да завалены рвы под садами; Срыты валы - и на них, как зеленая лента, бульвары!

Вместо кипучей жизни столиц, паровой и машинной, В нашей Москве благодатной - дышит несколько жизней: Пульс наш у каждого свой; не у всех одипако он бьется!

Всякий по-своему хочет пожить: не указ нам соседи! Любим мы русский простор; и любим домашнюю волю!

Там, на Кузнецком мосту, блеск и шум, и гремят экипажи;

А за тихой Москвою-рекой заперты все ворота! Там, на боярской Тверской, не пробил час привычный обеда;

А на Пресне, откушав давно, отдохнули порядком, И кипит самовар, и сбираются на вечер гости!

Много у нас есть чудес и редкостей царских палата; Веселы балы зимой и роскошны богатых обеды; Живы у нас, по летам, и по рощам, и в парке гулянья; Но не узнаешь семьи, не сроднясь, не вошедши в ту семью:

Так не узнаешь Москвы, не привыкнувши к жизни московской!

Что же вините вы нас, что лицом мы на вас не похожи? Есть на московских на всех, говорят, отпечаток особый!

То ли нам ставить в укор, что у нас есть свой нрав и обычай?

Вы на монете глядите сперва: сохраняет ли штемпель; Мы - настоящий ли вес, да посмотрим, какая и проба!

1845

ЯЗЫК ПОЭЗИИ

Странная мысль мне пришла! Первобытный язык человека Не был ли мерный язык, обретенный поэтами снова? Как он естествен и жив! Он не то, что ленивая проза! Все в нем слова - как лады; речь - как полная звуков октава! В прозе - оратая труд, а в поэзии - сила атлета!

Страшно становится мне, как подумаю: сколько несчастных,

Тонкого слуха и ясных очей лишены, неспособны Веянья жизни принять, животворных сил духа изведать! Грубая речь для потребности дня лишь - их слух отверзает; Грубый житейский лишь быт - устремляет их жадные очи!

Низко упал тот народ, где поэтам высоким не внемлют! Ниже еще, где они не являются более миру! Там, где в народе немом замолчало высокое слово, Там невозможны высокий полет, ни великая жертва! В зареве нашей Москвы пел во стане певец вдохновенный!

1845

МОНОМАХИ

Мой предок - муж небезызвестный, Единоборец Мономах Завет сынам оставил честный: Жить правдой, помня божий страх.

Его потомок в службу немцев Хоть и бежал от злой Литвы, Не ужился у иноземцев И отдался в покров Москвы.

С тех пор мы немцев невзлюбили, С тех пор взлюбили мы Москву, Святую Русь и правду чтили, Стояли царства за главу!

* * *

Мой пращур в бунт второй стрелецкий, Когда Петр маленький ушел, Свой полк с отвагой молодецкой Под стены Троицы привел. Зато землей и деревнями Нас Петр великий подарил, Но между новыми князьями Титул наш старый позабыл! Но дух отважный Мономаха С княжою шапкой не пропал: За правду мы стоим без страха, И каждый предка оправдал. Мой дед - сызранский городничий, Прямой Катон в глуши своей Был чужд и славы, и отличий, Но правдой был - гроза судей! Отец мой - он в руках со шпагой, Собрав отважнейших в рядах, Зажженный мост прошел с отвагой Противу шведов на штыках! Мой дядя - верный страж закона, Прямой министр, прямой поэт Высок и прям стоял у трона, Шел смело в царский кабинет! А я, безвестный стихотворец, Не князь, а просто дворянин, В Сенате был единоборец За правду шел на всех один!

1849