Стихи

В то утро, собираясь на работу,

я топтался в тесной прихожей,

проверял, не забыл ли чего,

застегивал тяжелую сумку,

а чертова собачонка

так и вертелась под ногами,

лезла, дурная, в каждую щель,

то между сумкой и дверью,

то между сумкой и моими ногами,

то между моими ногами и дверью,

а когда я выскочил наконец из дому,

то дверью прищемил ей лапу.

Целый день бедняга скулила, зализывая рану,

правда, этого я не видел,

об этом ты рассказала мне вечером.

Ты и в то утро встала ни свет ни заря,

сначала выгуляла собаку,

потом обычная утренняя суета:

в каждую сумку — пакет с бутербродами,

пенал тетради учебники квитанции,

конверт с деньгами на экскурсии,

роспись в каждый дневник,

завтрак, чай в каждый желудок,

в куртку каждое детское тело,

шарф на каждую детскую шею —

и, выпроводив ораву за дверь,

ты без сил упала на стул и задремала,

собачий визг заставил тебя встрепенуться,

ты услышала, как грохнула дверь,

выскочила, но в зарешеченном окошке

лишь маячила моя удаляющаяся тень.

Ты не могла понять, что случилось,

а мне было не до того,

я искал в кармане ключи от машины,

ты что-то крикнула мне вдогонку,

но что именно, я не расслышал

и на минуту замедлил шаг —

вдруг ты выйдешь, окликнешь меня,

спросишь, что на меня нашло, и я все объясню.

Но ты не вышла. И всю дорогу,

пока я крутил баранку,

пока уходили назад окрестные холмы,

жнивье, голые деревья, навозные кучи,

растрепанные серые стога, какой-то фургон,

бог знает сколько лет стоящий посреди поля

и с каждым годом

уходящий все глубже в землю,

в голове у меня стоял этот эпизод с собакой.

Я вел занятия,

а за обращенными ко мне лицами студентов

все маячила закрытая дверь — и собачий визг,

и твой голос за дверью.

Ты, должно быть, думаешь: я

нарочно прищемил дверью лапу собаке,

потому что собака — твоя,

ты хотела ее, ты о собаке мечтала с детства,

ты возишься с ней, кормишь, воспитываешь,

гладишь чешешь за ушком

собираешь в полиэтиленовый пакетик

ее дерьмо, пока она носится меж кустов,

тебя одну она слушается по-настоящему,

да, я был все больше уверен:

ты считаешь, это я твою ногу

на самом деле хотел прищемить дверью,

хотел, чтобы тебе было больно,

чтобы ты скулила, хромая,

да, я тебя во всем обвинял,

но и себя обвинял во всем.

Я понимал, надо всего лишь поднять

пластмассовую телефонную трубку, такую легкую,

пустую внутри,

и, вертя в пальцах скрученный спиралью шнур,

сказать несколько слов;

ведь куда легче поднять эту трубку,

чем целый день тащить на плечах

невидимый мешок, набитый невидимыми,

но ужасно тяжелыми кирпичами,

но я чувствовал, что пустая трубка залита внутри

каким-то невыносимо тяжелым сплавом,

и поднять ее сейчас — труднее всего…

Мешок у меня на плечах

полон был дурацкой мстительностью,

мучительной болью;

ладно, думай еще какое-то время,

что я это сделал намеренно,

пока я не скажу: нет, что ты, да ничего же подобного;

мешок полон был нашими с тобой глупыми,

абсурдными

недоразумениями,

вес его к вечеру так натрудил

кости жилы все мое тело,

что, когда ты открыла мне дверь,

я бы просто рухнул,

не поддержи ты меня

и не отыщи я губами точки живительного тока

на твоей шее щеках

на лбу на губах

и на теплых зажмуренных веках.

Есть у меня дом и родня,

Нож перочинный есть у меня,

Яблок в саду уродилось — не счесть,

Много червивых, но все-таки — есть;

Шлепанцы возле кровати стоят,

Есть в холодильнике ножки цыплят,

Если продуло меня невзначай,

Есть, кто заварит липовый чай;

Четверо есть малышей у меня

(То-то бывает утром возня!),

Четверо ротиков кашку жуют,

Нужен детишкам покой и уют;

В доме есть погреб, там тихо, темно,

В погребе — бочки, в бочках — вино,

Есть виноградник на ближней горе,

Есть где футбол погонять во дворе,

Есть, слава богу, питье и еда,

Радости есть, и бывает беда,

Боженька есть, чтобы в горе помочь,

Солнце в окошке и темная ночь,

Есть раскладной, но удобный диван,

Кресло, у кресла — старинный кальян,

Рядом — камин, где поленья трещат,

Мой, а не Ноев, ковчег, Арарат;

В старенькой «шкоде» чихает мотор,

Ветер примчался с заснеженных гор,

Птицы щебечут в кустах под окном,

Друг заглянул — посидеть за вином;

Есть вдохновенье — стихи сочиняй,

Темы и рифмы — хоть отбавляй,

Письма, звонков телефонных трезвон,

Просьбы, заказы с разных сторон.

Планы — без счета, время — в обрез

(Все-таки лучше с работой, чем без);

Кеды, ракетка, спортивный прикид,

К вечеру — зверский есть аппетит,

Ужин, а после — блаженный покой;

Дверь, в ней — пролом, как оскал: я ногой

В ярости выбил его как-то раз…

Кран разболтался? Потёк унитаз? —

Кликнем сантехника: мол, почини;

Ящики разной величины

В доме нужны, без них — как без рук:

Тут, скажем, гвозди, там — гайка, шуруп;

Надо бы новый купить молоток,

Нужен горшок: засыхает цветок;

Ручку пора поменять у двери:

Эту — приделай, ту — убери;

Дом — как матрешка, в которой нет дна:

Вроде конец — ан ещё есть одна…

Я ли тащу этот дом на спине,

Он ли опорой является мне…

Собственность нас, как лавина, несет —

Под гору, в бездну ли — или вперед?

Я заглянул в трамвайное депо

там было тихо чисто и светло

так в церкви пред священными дарами

замрет внезапно с круглыми глазами

мальчишка-сорванец про все забыв

и я перед депо стоял застыв

там густо-желтые вагонов туши

лежали грузно как киты на суше

и лился словно пенный водопад

из окон зарешеченных закат

закончив день усталые трамваи

людей домой доставивши дремали

а дома шлепанцы газета бутерброд

какой-то фильм по ящику идет

но освещенных окон вереница

без рельсов все равно в зенит стремится

не зря руками дуг небесный корм

из проводов весь день сбирал мотор

закрылись створы с громом стопудовым

а я остался в сумраке медовом.

не знаю сам я над собой однажды поднимусь ли

и поплыву ль гребя горстями облачные мюсли

сам из себя я вырастал красивый и здоровый

и сам себе дорожкой стал почетною ковровой

я сам старательно в себе тугим узлом завязан

чтоб равнодушия вовне не вырвалась зараза

сам на тройной замок себя я запер прочно

гляжу на мир одним глазком из скважины замочной

депешу я себе домой пришлю с уведомленьем

не жди мол не приду к себе на день рожденья

себя бы из себя давно без сожаленья вынул

и выбросил к чертям пустую половину

укроюсь сам в себе в надежнейшей из норок

чтоб не навлечь беду на тех кто мил и дорог

себя не стану я точить до остроты кинжала

чтоб не поранило других убийственное жало

сам бы себя без лишних слов взвалил себе на плечи

себя понес бы хоть в огонь хоть в газовые печи

я сам себе давно учусь лишь осторожно верить

себя безжалостно зажав как палец в створке двери

Порою думаю с тоской:

эх, быть бы мне простой доской,

пускай обычным горбылем,

пускай сучки, кора на нем,

но, чтобы место было мне

в чуланной, например, стене,

плечами стреху подпирать,

в косом дожде отсыревать,

сушиться в солнечные дни,

а у земли чернеть и гнить,

пускай ползет лишай и тлен

вверх по лодыжкам, до колен,

пускай отвалится кора,

где был сучок, теперь дыра,

а где-то, может, к ноябрю

пусть в печке я дотла сгорю.

Себя всё меньше раздаю.

Все чаще злюсь, судьбу кляня.

Как перст, один в толпе стою.

Кто от меня спасет меня?

Наполнен камешками рот —

И все проворней мой язык:

В словесной толще, умный крот,

Рыть коридоры он привык.

Теперь все чаще в немоте

Сижу, в обиду погружен.

Лишь глухо звякнет в пустоте —

В церковной кружке — слова звон.

Когда клокочет гнев в груди,

Бывает, бью посуду я.

Потом блуждаю посреди

Осколков-блесток бытия.

Когда в душе моей покой,

Себя из тысячи кусков,

Как паззл, задумчивой рукой

Часами собирать готов.