Стихи любимым

«Непререкаемые высоты…»

У Анны Андреевны Ахматовой был сильный характер. Интересно, что некоторые даже далекие от мистики ахматоведы уверены, будто она может не «открыться» читателю, если «не захочет». В ее незримом присутствии чувствуется потребность в особой дисциплине, без которой – не будет успеха в исследовании. Слова «мужество», «вера», «достоинство», «непоправимая, пророческая правота» – пароль и отклик, когда речь заходит об Ахматовой. Не каждая душа, а лишь хлебнувшая страданий, могла столь веско вменить личному поэтическому воплощению всеобщую бедственную судьбу современников. Примечательно, что Борис Анреп, некогда адресат ее стихов, украшая пол вестибюля Национальной Галереи в Лондоне фигурами знаменитостей, сделал и мозаичный портрет Ахматовой, назвав его «Сострадание». К трагической стороне жизни она была восприимчива всегда. Даже молодость ей горчила. И впоследствии испытать Ахматовой пришлось немало. Драматичные события души (а какой поэт не обнаружит в себе конфликта с бытием?) усугубились трагедиями эпохи.

В письме к Блоку на Рождество 1914 года, радуясь получению его книг, Анна Ахматова написала, что радоваться ей удается меньше всего в жизни. Цветаева назвала ее «музой плача», говоря в посвященных ей стихах: «Так много вздоха было в ней,/Так мало – тела». А в ахматовском письме к Цветаевой, с которой она увиделась единожды и гораздо позднее, есть следующие строки: «О земных же моих делах, не знаю, право, что и сказать. Вероятно, мне «плохо», но я совсем не вижу, отчего бы мне могло быть «хорошо»». И стихи не противоречили «земным делам». Трудно не согласиться с Александром Жолковским: «В поэтическом мире Ахматовой естественным уделом человека является отсутствие счастья, а ответом на него – сознательный аскетизм и нарочито позитивное переосмысление своего положения, обещающее символическую победу над превосходящими силами путем опоры на творческие силы души…»

Как не раз отмечали исследователи, Ахматова поэтически жила в беспрестанном соположении времен, их взаимопроникновении: строки «Как в прошедшем грядущее зреет,/Так в грядущем прошлое тлеет…» могут быть ключом ко многим ее стихам. По-видимому, Поэт в состоянии совершить некое вживление себя в то, что его окружает, усилиями прошлого, памяти, сквозных мотивов, воссоздав близкий ему порядок вещей в слове. Может, посредством стиховой мистерии, вернуться к живому и неразрушенному, противопоставляя это живое текущим потерям. Биография такого поэта очевидно проясняет тексты.

Родилась Анна Горенко 11 (23) июня 1889 года под Одессой. Детство ее прошло в Царском Селе, там же училась в женской гимназии. Первое стихотворение написала в 11 лет. Семья была большая, однако родители расстались в 1905 году. Две сестры Анны Горенко умерли от туберкулеза, да и сама она пережила вспышки этой болезни.

В Царском Селе в 1903 году Анна Горенко познакомилась с Николаем Гумилевым и стала постоянным адресатом его стихотворений. Однако первой и безответной любовью Анны – в семнадцать лет – был студент Владимир Голенищев-Кутузов.

Киев не мог не запечатлеться в ахматовских стихах. Здесь в 1907-м она окончила последний класс Фундуклеевской гимназии. Психологию барышням преподавал известный впоследствии философ Густав Шпет. Тогда же Гумилев напечатал одно ее стихотворение в русском журнале «Сириус», издававшемся в Париже. Анна Горенко училась на юридическом факультете Киевских высших женских курсов. Жила у родственников на улице Меринговской (нынешняя улица Заньковецкой). В Киеве она впервые почувствовала себя поэтом. Весной 1910 года, после нескольких отказов, наконец согласилась стать женой Гумилева, и они обвенчались в Николаевской церкви села Никольская слободка под Киевом (теперь окрестности станции метро «Левобережная»). «Медовый месяц» провели в Париже, где Анна познакомилась с художником А. Модильяни и позировала ему.

В 1910–1916 годах она живет в основном в Царском Селе. В 1911-м состоялось знакомство с Александром Блоком и первая публикация под псевдонимом АННА АХМАТОВА – по девичьей фамилии прабабки по материнской линии. Четыре ее стихотворения С. К. Маковский принимает в журнал «Аполлон». В Петербурге она посещает историко-литературные курсы Н. П. Раева. Осенью 1911 года Гумилев и С. М. Городецкий организуют Цех поэтов (из которого в 1912 году выделилась группа акмеистов), и Ахматова избирается его секретарем. К ее первому сборнику «Вечер» (1912) предисловие написал Михаил Кузмин. В апреле-мае 1912-го Ахматова и Гумилев путешествуют по Северной Италии. В этом же году у них родился сын Лев.

В первой половине десятых годов Ахматова активно выступает на публичных вечерах, ее изображают многие художники. В марте 1914 года вышел сборник «Четки», до 1923 года выдержавший девять изданий. «Четки» пришлись по душе не только «влюбленным гимназисткам», но были высоко оценены Мариной Цветаевой, Владимиром Маяковским, Борисом Пастернаком, Владиславом Ходасевичем. В 1917-м увидела свет книга «Белая стая». Многочисленные друзья Ахматовой посвящали ей стихи. Композитор Артур Лурье положил на музыку некоторые ее стихотворения (о причудливом переплетении судеб повествует построенный на документальной основе роман Михаила Кралина «Артур и Анна»). Способность поддерживать столь насыщенное общение обнаруживает отнюдь не камерную натуру Ахматовой.

С Гумилевым она рассталась в 1918-м и соединила свою судьбу с ученым-ассириологом и «дешифровщиком» клинописных языков В. К. Шилейко. В 1921 году – году смерти Блока и гибели Гумилева – у Ахматовой выходит книга «Подорожник», в 1922-м – «Anno Domini». В этом же году она знакомится с Пастернаком, становится женой искусствоведа и музейщика Н. Н. Пунина.

В советской стране на ее долю выпало немало тягот. Четырежды она пережила хроническое голодание. Дважды попадал в сталинские лагеря сын Лев Гумилев, историк-востоковед. В надежде облегчить его участь Ахматова написала стихи Сталину. Они были опубликованы в «Огоньке» в начале 1950 года. В 1934-м на ее глазах арестовали Осипа Мандельштама.

В середине двадцатых Ахматову перестали печатать. В 1926-м должно было выйти двухтомное собрание ее стихотворений, однако издание не состоялось. Только в 1940 году появился сборник «Из шести книг», а две следующие книги вышли в свет в 60-е годы («Стихотворения», 1961; «Бег времени», 1965). Цикл «Реквием» – слепок народной трагедии сталинских лет, созданный в 1935–1943 годах и дополненный в 1957–1961, – был опубликован в 1987-м, во времена перестройки. 9 мая 1965 года его записал на магнитофон в авторском чтении Лев Шилов, пообещав не распространять запись до публикации поэмы на родине автора.

Ради заработка Ахматовой приходилось заниматься переводами. Переводы, по ее мнению, – гибельное дело для поэта:

«Творческая энергия утекает и образуется то удушье, с которым совершенно нельзя бороться». Многие свои стихи она вынуждена была хранить в памяти, так и не записала; многое было сожжено, в частности пьеса «Энума элиш». Но вещь эта снова «пришла» к ней (подробно исследована киевским ахматоведом П. Е. Поберезкиной).

В конце 1940-го Ахматова записала большую часть своей герметичной, пронизанной гипнотически-музыкальным ритмом «Поэмы без героя», начальные стихи первой главы которой появились в 1942 году в Ташкенте, куда Ахматова была эвакуирована. Эту поэму она совершенствовала еще многие годы. А. И. Павловский отмечает сосуществование в рамках поэмы «двух противоположных планов: один – исторический, четкий, материальный, другой – идущий от гротескности Гоголя, помноженной на петербургские видения Андрея Белого…». Наваждение теней прошлого века, – а XX век для Ахматовой, как и для многих, начался с Первой мировой, – не давало поэту покоя, пока не получило воплощения. Ахматова считала «Поэму без героя» близкой по духу к «Огненному столпу» Гумилева и поэзии и прозе Мандельштама. В годы войны ею были написаны патриотические стихотворения «Клятва» (1941), «Мужество» (опубликованное в газете «Правда» 8 марта 1942 года).

Ахматова вернулась в Ленинград летом 1944-го. В конце 1945 года к ней в гости несколько раз приходил английский историк Исайя Берлин. Ахматова назвала эти встречи «пятью беседами». Их следствием стали новые лирические стихи и, как предполагала сама Ахматова, страшное Постановление ЦК ВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» 1946 года. В связи с этим постановлением не вышли из печати уже подготовленные сборники: Анна Ахматова. Стихотворения. Л.: ОГИЗ, 1946; Анна Ахматова. Избранное. М.: Правда, Библиотека «Огонька». Поэта исключили из Союза писателей СССР.

В пятидесятых Ахматова боролась за освобождение сына. А в шестидесятых стало шириться международное признание. В 1964 году она стала лауреатом международной премии «Этна-Таормина» – в честь 50-летия поэтической деятельности и в связи с выходом в Италии сборника ее избранных произведений. В 1965-м ей присвоили степень почетного доктора литературы Оксфордского университета. В этом же году выходит последний прижизненный сборник ахматовских стихотворений и поэм – «Бег времени».

5 марта 1966 года Анна Ахматова умерла в подмосковном санатории и была похоронена на кладбище поселка Комарово.

В среде ахматоведов бытует мнение, что Ахматова изменила ход русской поэзии (в поэтический обиход прочно вошел дольник, ахматовские рифмы и синтаксис). Действительно, она проговорила, прописала, сделала поэтически явными некоторые явления, и они укоренились, не нуждаясь более в поэлементном осмыслении; она как бы исподволь «перекодировала» язык Золотого века русской поэзии – в соответствии с духом этого века, но и осовременив его, повлияв на движение русской поэзии своей особой интонацией. И в силу своего мощного дара не могла не воспроизвести основное содержание эпохи, как не могла не «приручить» поэтически любое чувство – и любовь к мужчине, и любовь к Родине.

В стихах, возникших после «Четок», стали заметны патриотические мотивы, на что указывал Осип Мандельштам; Николай Гумилев признал в ней «крупного поэта»; Борис Эйхенбаум и Корней Чуковский отметили воздействие на ахматовскую стилистику поэзии Баратынского. Живость тогдашней критики, ее мгновенный отклик, активное читательское участие в создании и толковании литературных загадок и мифов способствовали видению особой миссии поэта, его избранничества. А ахматовская установка на загадочность и автобиографическую ретроспекцию как нельзя лучше провоцировала трактовки.

Роман Тименчик отмечает, что становление такого поэтического метода Ахматовой, как «обращенность поэтической системы на самое себя», вызывало упреки в самоперепевании. Но возможно, что это возвращение к прошлому опыту было также подспудным следованием законам периодического возрождения природы, что иллюстрируется емким восьмистишием «Перед весной бывают дни такие…» со строками «А песню ту, что прежде надоела,/Как новую, с волнением поешь» (с наступлением весны).

Недосказанность как прием, при последующем изменении ахматовской манеры и расширении круга тем, сопутствовала ее лирике всегда. Хотя, например, Дмитрий Быков считает, что «таинственность» у Ахматовой отсылает к принципиальной непостижимости бытия (говоря о том, что «Ахматова – поэт по преимуществу ветхозаветный, Пастернак – новозаветный»). Но в любом случае наверняка ей были близки слова И. Ф. Анненского: «Если не умеете писать так, чтобы было видно, что вы не все сказали, то лучше не пишите совсем. Оставляйте в мысли». Ахматова в свою очередь говорила по поводу герметичных стихов: «Важно только одно, чтобы сам автор имел нечто в виду».

Анна Ахматова с поразительной точностью передает нюансы чувства и отношений. Стихотворение 1915 года, посвященное Н. В. Недоброво, – «Есть в близости людей заветная черта…» – лежит совершенно вне времени, и трудно вспомнить, чтобы именно это психологическое состояние было описано кем-то еще из поэтов: ему, пожалуй, и нет конкретного названия в словаре любви, хотя оно, несомненно, оттуда.

Редчайший поэтический пример – и известная «Молитва», где бесценное предлагается в обмен на величие России. Это исступление из ряда возможных самопожертвований, звучащее даже, пожалуй, дико (тот случай, когда в поэте хочется увидеть женщину, не способную отдать на заклание ребенка). Но в искренность автора невозможно не верить, тут забываешь, что существует лирическая героиня. И ведь не лирическая героиня, а земная женщина (повинуясь своему творческому предназначению?) позволила родственникам Гумилева «отобрать» (слова Ахматовой, приведенные в дневнике П. Н. Лукницкого) у нее ребенка. Со смиренной простотой поэт пишет и о своей смерти, обращаясь к маленькому сыну: «Буду тихо на погосте/Под доской дубовой спать,/Будешь, милый, к маме в гости/В воскресенье прибегать…».

Ахматова, наверное, последний большой поэт, в свое удовольствие использовавший рифмы «улыбки/ошибки» «березы/слезы», «повесть/совесть» (причем в одном стихотворении – «Три осени»). Означает ли это, что смысл важнее «внешности», или перед нами дань пушкинскому «читатель ждет уж рифмы “розы”»? Или здесь та самая простота, в которую впадают, «как в ересь»? Давид Самойлов, во вступительной статье к избранному Ахматовой, вышедшему в год столетия со дня ее рождения, предлагает ключ к такому поэтическому изъяснению: «Но форма Ахматовой всегда была формой высказывания и больше принадлежит к образу мыслей, чем к стихосложению». А Н. В. Недоброво (правда, применительно к ранним стихам, но Ахматова считала его взгляд определяющим для всего ее творчества, называла его рецензию «Разгадка жизни моей») отмечает «безразличное отношение Ахматовой к внешним поэтическим канонам». Он пишет также следующее: «… если Ахматовой в странствии по миру поэзии случится вдруг направиться и по самой что ни на есть езжалой дороге, мы и тогда следуем за нею с неослабно бодрой восприимчивостью». Чем, как не ахматовской харизмой, можно объяснить, что даже трюизмы в ее стихах порой воздействуют влекуще? Ранняя Ахматова писала преимущественно о несчастной любви и, по словам Недоброво, разработала поэтику «несчастной любви до исключительной многотрудности». Оказывается, «она (несчастная любовь. – Н. Б.) – творческий прием проникновения в человека и изображения неутолимой к нему жажды. Желание напечатлеть себя на любимом, несколько насильническое, но соединенное с самозабвенной готовностью до конца расточить себя, с тем чтобы снова вдруг воскреснуть и остаться и цельным, и отрешенно ясным, – вот она, поэтова любовь. Неверна и страшна такая любовь».

А вот Андрей Платонов, ценя Ахматову как поэта высокого дара, все-таки без обиняков говорит, что в некоторых строках «поэзия оставила автора». Это происходит тогда, когда «в творчестве Ахматовой человеческое сжимается до размеров частного, женского случая, и тогда поэзии в ее стихах не существует. Например:

Трудно представить, чтобы две последние строки написала рука Ахматовой – настолько они плохие».

Однако Недоброво словно бы выдал Анне Андреевне охранную грамоту: «Впечатление стойкости и крепости слов так велико, что, мнится, целая человеческая жизнь может удержаться на них; кажется, не будь на той усталой женщине, которая говорит этими словами, охватывающего ее и сдерживающего крепкого панциря слов, состав личности тотчас разрушится, и живая душа распадется в смерть. И надобно сказать, что страдальческая лирика, если она не дает только что описанного чувства, – нытье, лишенное как жизненной правды, так и художественного значения».

Тем не менее не только чувством силен поэт – Давид Самойлов с первых стихов усматривает «начало беспощадного интеллектуализма поэзии Ахматовой»; кроме того, поэтической системе «лирического реализма», к которому она тяготеет, присущи такие черты, как дисциплина стиха, ясность, сдержанность, сжатость – характерные особенности русской классической традиции.

Многие исследователи едины во мнении, что истоки Ахматовой надо искать в русской прозе девятнадцатого столетия (следует помнить при этом, что к Чехову и Толстому она относилась полемически). Таковы реалистические описания, пейзажные и сюжетные зарисовки, совершенно не страдающие от минимализма стихотворной формы, и даже риторический пафос, претивший Платонову, – возможно, оттуда, хоть это и собственно «женский» признак ахматовских текстов. То есть в прозе он мог служить лирическим приемом, в поэтическом же высказывании – непосредственным выражением авторской души. В том, что ахматовская поэзия «пришла на смену умершей или задремавшей форме романа», Вас. В. Гиппиус уже в 1918 году видел разгадку как успеха и влияния Ахматовой, так и объективного значения ее лирики. Примечательно, что и Пастернак в посвященном Ахматовой стихотворении 1929 года говорит о «прозы пристальных крупицах», заметных еще с первых книг поэтессы.

Среди поэтических же учителей Ахматовой, бесспорно – Анненский и Блок. Иннокентия Анненского сама поэтесса считала своим учителем, а Блок был ее «сокровенным учителем». «Культурный слой» этих поэтов в ахматовских стихах, как и пушкинский, виден невооруженным глазом.

В ахматовском сопряжении с Золотым веком поэзии немаловажно ее увлечение Пушкиным. Начиная с 1925 года она занималась исследованием его жизни и творчества. «Результатом моих пушкинских штудий, – писала Ахматова в автобиографии, – были три работы – о «Золотом петушке», об «Адольфе» Бенжамена Констана и о «Каменном госте»». Известны ее статьи «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Пушкин в 1828 году». Ахматовское пушкиноведение подразумевало также и пушкинский «цитатный слой», и собственно творчество в стилистике его произведений. Например, повествовательная манера «Рахили» из «Библейских стихотворений» отсылает к «Песни о вещем Олеге», «Сказка о черном кольце» – к пушкинским сказкам. Кроме того, научное погружение в пушкинское наследие, изучение, в частности, самоповторений у Пушкина, по мнению Романа Тименчика, было для Ахматовой подспудно связано с осмыслением собственного художественного метода (упомянутой «обращенности поэтической системы на самое себя»), а также своего положения в истории.

Поддерживая образный диалог с Пушкиным и его эпохой, Ахматова никогда не теряла связи с современниками. Николай Клюев назвал ее «китежанкой» – то есть обитательницей легендарного града Китежа, который чудесным образом спасся от нашествия Батыя, погрузившись в воды озера Светлояр. Это имя возникает в ее поэме «Путем всея земли».

Ахматовский цикл «Тайны ремесла» и пастернаковский «Художник» – возможно, наиболее меткое описание творческого процесса. В этих стихах Ахматова отходит от презумпции своей загадочности и ясно передает признаки вдохновения и шире – весь комплекс чувств поэта. Очевидна перекличка с Мандельштамом – стихотворения «Поэт» и «Читатель» написаны размером мандельштамовского «Люблю появление ткани,/Когда после двух или трех…». Кредо, помимо хрестоматийных строк «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи» – и в стихотворении «Не должен быть очень несчастным/И, главное, скрытным. О нет! – /Чтоб быть современнику ясным,/Весь настежь распахнут поэт».

Странное чувство, словно пишут два человека и один исправляет другого. Полновесное откровение строк «По мне, в стихах все быть должно некстати,/Не так, как у людей» вдруг сменяется дежурной банальностью «И стих уже звучит, задорен, нежен,/На радость вам и мне». К счастью, в лучших своих произведениях десятых годов («Плотно сомкнуты губы сухие…»), в «Реквиеме», в стихах военного времени («Постучись кулачком – я открою») Ахматова опровергала этот слащавый тезис. Да и в четверостишии «К стихам» высказала противоположный, но опять-таки не исчерпывающий взгляд:

Радость от стихов (настоящих) для поэта и читателя – своеобразна, и происходит едва ли от «задорного» и «нежного» (признаки, скорее, популярного стихотворчества). Для поэта это радость освобождения от драматического напряжения, без которого он в то же время несчастен (Я так молилась: «Утоли/Глухую жажду песнопенья!»). Читатель в свою очередь готов навлечь на себя эту силу, переворачивавшую поэта изнутри. Сумел – радость.

Залогом максимального читательского «соучастия» является, конечно, цельность поэтического текста. Но характерные особенности поэта, как манки, завлекают читателя все глубже и глубже. Одна из ахматовских визитных карточек – густота эпитета превосходной степени. «Беседы блаженнейший зной», «блаженнейших весен», «и тень заветнейшего кедра перед запретнейшим окном…». Вообще эпитет у Ахматовой – хлеб стихотворения. К лицу ей и слово «несравненный»: «несравненной моей правоты», «что мой дар несравненный угас…».

Не чужд Ахматовой и парадокс: «Но прозвучит как присяга тебе/Даже измена…», «Простившись, он щедро остался,/Он насмерть остался со мной». Смыслообразующую парадоксальность на фоне внешней непроницаемости стихотворной ткани придают и слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами «холодочек», «шепоток», «звоночки», «веселенький припев».

Кроме олицетворения диалога с веком, значительный поэт – это прежде всего монолог: как личный, так и от лица тех, с кем он разделил судьбу. «Меня под землю не надо б,/ Я одна – рассказчица…» – из стихотворения «В тифу», появившегося в ташкентской эвакуации. Как и при написании «Реквиема» («И если зажмут мой измученный рот,/Которым кричит стомильонный народ…»), Ахматова осознает свою миссию: рассказать о подлинных событиях, о замалчиваемом ужасе, о своих современниках (ср. цветаевское: «Все они умерли, и я должна сказать…»). Ей также выпало пережить тех из своего поколения, кто определил лицо и суть русской поэзии двадцатого века. И Ахматова в цикле «Венок мертвым», помимо обращений персонально к тем, кто много значил не только для литературы, но и лично для нее, словно продолжает разговор с Пастернаком, затеянный его стихотворением (1921 года) «Нас мало. Нас, может быть, трое…». «Нас четверо», уверяет она. Стихотворению предпосланы эпиграфы из Мандельштама, Пастернака и Цветаевой. Так сведены Поэты в ахматовских строках, и обо всех четверых мог бы повторить свои слова Пастернак: «Мы были людьми, мы эпохи…».

Ахматова – поэт с настоящим, здоровым самомнением. Правоту известной фразы «Я научила женщин говорить» никто не возьмется оспаривать. Строки же «Но еще ни один не сказал поэт,/Что мудрости нет, и старости нет, А может, и смерти нет» подразумевают: Ахматова и есть поэт, впервые озвучивший эти максимы. Но ведь поэзия одним своим существованием опровергает конечные истины, расширяя их истинами бесконечными, попирая, например, ту же смерть в силу своей божественной природы.

Ахматова сказала однажды в стихотворении 1958 года, отнюдь не смиренно: «Так спаси же меня от гордыни./ В остальном я сама разберусь» («Ты напрасно мне под ноги мечешь…»).

Читая внушительный том воспоминаний о ней, осознаешь, сколь сильное влияние ее личность имела на окружающих, как вовремя ее оценили и как преданы ей были ценившие. Лидия Гинзбург объясняет секрет «житейского образа Ахматовой и секрет ошеломляющего впечатления, которое этот образ производит» – «системой жестов». О благоговейной мифологии вокруг образа Ахматовой немало сказано Александром Жолковским в статье «Анна Ахматова – пятьдесят лет спустя», он же производит и подробную ревизию некоторых мифов, отмечая, в частности, следующее: «Напряженной символичности и ритуальности поэтической манеры Ахматовой соответствует повышенная интенсивность харизматического культа самой поэтессы». А. Жолковский соотносит «монархический» тип ахматовского жизнетворчества с характерным для того времени объединением «классического» и «имперского» с «советским». И в то же время принимает некоторые явно шуточные директивные высказывания и возможную иронию и самоиронию Ахматовой за чистую монету.

Cаму себя Ахматова именовала «королева-бродяга», и «бродяга» относилось к вечной неустроенности и неумению организовать быт. Однако с подлинно близкими и равными людьми она вела себя, конечно, проще. В своих «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам приводит слова Н. И. Харджиева в отношении Ахматовой: «Она славная баба, я люблю с ней выпить». Интересно, что остроумие и безошибочная реакция на смешное совершенно не понадобились Ахматовой в стихах, как заметила Лидия Гинзбург. Некоторые шутки и крылатые выражения, которые не миновали уст Ахматовой, и поныне встречаются в речи: «Сейчас, сейчас, не отходя от кассы», «маразм крепчал». И более индивидуальные, но в духе времени: «Это было не в прошлый голод, а два голода тому назад», «профан террибль». Все это растворялось в высокодуховной ауре тогдашнего общения, и «больше нет таких людей, нет среды, нет культуры, которая позволяла бы вести беседу на таком уровне», справедливо сетует Евгений Рейн.

В последние годы жизни Ахматова активно общалась с молодыми питерскими поэтами. Один из них, Иосиф Бродский, писал в посвященном ей стихотворении 1962 года о том, что они разделены «вековой одинокостью душ».

И действительно, полное приближение к Ахматовой – непростое дело и редкость; чувствуется заданная ею отстраненность, весомость слова зачастую переходит в статичную монументальность. Что не мешает все новым и новым читателям бросаться в волну гармонии, идущую от стихов поэта, и согреваться в ней. Недаром существует упоминание о берестяной книжечке – семи связанных веревкой страницах с нацарапанными ахматовскими стихами, которые помогли человеку выжить в сталинском лагере.

Наталья Бельченко