Стихи о себе

Я пуглива, как тень на пороге

Осторожно раскрытых дверей.

Я прожгла напряженной тревогой

Много ярких и солнечных дней.

Оплету себя вдумчивой грустью,

Буду долго и страшно больна.

Полюблю эту горечь предчувствий

И тревожные ночи без сна.

И когда-нибудь, странно сутулясь,

В час, когда умирают дома,

Я уйду по расщелинам улиц

В лиловатый вечерний туман.

Где я буду в тот матовый вечер?

Кто мне скажет, что я умерла?

Кто затеплит высокие свечи

И завесит мои зеркала?

Так исполнится чье-то проклятье.

И не день — и не месяц — не год —

Будет мир сочетанием пятен

И зияньем зловещих пустот.

Все это было, было, было —

Моря, пространства, города.

Уже надломленные силы

И бесполезные года.

Сначала — смех и своеволье,

Потом — и боль, и гнев, и стыд,

И слезы, стиснутые в горле,

От непрощаемых обид.

Все это было, было, было,

Как много встреч, и слов, и дней!

Я ничего не сохранила

В убогой памяти моей.

Проходит жизнь в пустом тумане,

И надо мной — клеймом стыда —

Несдержанные обещанья

И жалобное — никогда.

Занавески на окнах. Герань.

Неизбежные вспышки герани.

В предрассветную, мглистую рань

Тонут улицы в сером тумане.

День скользит за бессмысленным днем,

За неделей — бесследно — неделя.

Канарейка за грязным окном

Заливается жалобной трелью.

Резкий ветер в седой вышине

Бьется в стекла, мешая забыться.

Иногда проступают в окне

Неприметные, стертые лица.

А в бистро нарастающий хмель

Заметает покорные стоны.

И над входом в убогий отель

В темной нише смеется Мадонна.

Мысли тонут в матовом тумане,

День за днем проходит, как в бреду.

Нет конца беспомощным скитаньям,

Никуда, должно быть, не приду.

День за днем, неделя за неделей…

За окошком — очертанья крыш,

Улицы, как темные ущелья,

Старый, заколдованный Париж.

По ночам — разгул, свистки и крики.

Сердце замирает и дрожит.

Тянется по лестнице безликий,

Медленно считая этажи.

И глотая запыленный воздух,

С напряженной мыслью о тебе,

Я гадаю здесь по мутным звездам

О своей изломанной судьбе.

Днем — туман, внимательный и серый.

Жизнь ясна, безвинна и проста.

На стене — премудрая химера

И изображение Христа.

А на башне старого собора

Мощной болью вздрагивает медь.

Кажется, что скоро, — слишком скоро, —

Я смогу покорно умереть.

Сейчас поют, должно быть, петухи.

Пора им петь, проснувшись спозаранку…

Весь прошлый день был нежен, как стихи,

Но после вывернулся наизнанку,

И дома долго пили валерьянку

И говорили голосом глухим.

Я в эту ночь — беспомощно-больная.

Нет сил уснуть. Часы пробили три.

Сейчас, должно быть, жалобно мигая.

На улице потухнут фонари.

И долго ждать спасительной зари

И первого звенящего трамвая.

Перед зарей охватывают сны,

Тревожат неспокойные упреки.

Всем неуверенным и одиноким

Дана печаль рассветной тишины.

О только б никогда не измениться,

Не разлюбить веселых звонких слов.

Не позабыть бы имена и лица,

Названья улиц, номера домов.

А мысли заметает тишина.

Лишь сердце и часы — наперегонки.

Но я лежу под маленькой иконкой.

И от лукавого ограждена.

О, не бояться только бы зари!

А за тяжелой красною портьерой

Рукой фатальной тушит фонари

Рассвет октябрьский в переулке сером.

Быть странником, без жалоб и без стонов,

Пьянеть простором незнакомых мест,

Увидеть новый мир в окно вагона, —

Ведь это никогда не надоест.

Теряя день за днем, и год за годом,

Лишь впечатленьями разбогатеть,

Любить одну бессмертную свободу

И никогда о прошлом не жалеть.

Всю жизнь идти дорогой незнакомой

По зарослям, пустыням, городам.

И жить одной, одной тоской о доме,

О нежности, не бывшей никогда.

Веди меня по бездорожью,

Куда-нибудь, когда-нибудь.

И пусть восторгом невозможным

Тревожно захлебнется грудь.

Сломай положенные сроки,

Сломай размеренные дни!

Запутай мысли, рифмы. строки,

Перемешай! Переверни!

Так. чтоб в душе, где было пусто,

Хотя бы раз, на зло всему,

Рванулись бешеные чувства,

Не подчиненные уму.

Я пью вино. Густеет вечер.

Веселость — легкость — мишура.

Я пью вино за наши встречи,

За те — иные — вечера.

И сквозь склоненные ресницы

Смотрю на лампу, на окно,

На неулыбчивые лица,

На это горькое вино.

И в громких фразах. в скучном смехе

Самой себя не узнаю.

Я пью за чьи-нибудь успехи,

За чью-то радость, — не мою.

А там, на самом дне стакана,

Моя душа обнажена…

— И никогда не быть мне пьяной

Ни от любви, ни от вина.

Я помню,

Как в ночь летели звездные огни,

Как в ночь летели сдавленные стоны,

И путали оснеженные дни

Тревожные сцепления вагонов.

Как страшен был заплеванный вокзал,

И целый день визжали паровозы,

И взрослый страх беспомощно качал

Мои еще младенческие грезы

Под шум колес…

Я помню,

Как отражались яркие огни

В зеркальной глади темного канала;

Как в душных трюмах увядали дни,

И как луна кровавая вставала

За темным силуэтом корабля.

Как становились вечностью минуты,

А в них одно желание: «Земля!»

Последнее — от бака и до юта.

Земля…Но чья?..

Я помню,

Как билось пламя восковых свечей

У алтаря в холодном каземате;

И кровь в висках стучала горячей

В тот страшный год позора и проклятья;

Как дикий ветер в плаче изнемог,

И на дворе рыдали звуки горна,

И расплывались линии дорог

В холодной мгле, бесформенной и черной,

И падал дождь…

…А там нарциссы отцвели

В долине за Джебель-Кебиром,

И пахнет весело и сыро

От свеже вспаханной земли.

Уже рассеялся туман,

Прошла пора дождя и ветра,

И четко виден Загуан

За девяносто километров.

И девственною белизной,

Под небом, будто море — синим

Белеет в зелени густой

Цветок венчальный апельсина.

Шуршит трава, басит пчела,

А скоро зацветут мимозы

У той тропинки под откосом…

Тропинка, верно, заросла…

Переплески южных морей,

Перепевы северных вьюг —

Все смешалось в душе моей

И слилось в безысходный круг.

На снегу широких долин

У меня мимозы цветут.

А моя голубая полынь

Одинакова там и тут.

Я не помню, в каком краю

Так зловеще-красив закат.

Я не знаю, что больше люблю —

Треск лягушек или цикад.

Я не помню, когда и где

Голубела гора вдали,

И зачем на тихой воде

Золотые кувшинки цвели.

И остались в душе моей

Недопетой песней без слов

Перезвоны далеких церквей.

Пересветы арабских костров.

Говорили о злобе пожарищ,

В черном небе густела гроза.

Говорили при встрече: «товарищ».

Никогда не смотрели в глаза.

Узнавали по голосу вести

Мимоходом, на остром ветру.

В мутном мраке фабричных предместий

Находили ограбленный труп.

Рано, в сумерках, дом запирали,

Спать ложились и света не жгли.

По утрам в гимназическом зале

Повторяли: «вчера увели…»

И за наглым разбойничьим свистом

Опьяневших от крови солдат

Четко слышался в воздухе мглистом

Непрерывный и жуткий набат.

В расплескавшейся мутной стихии.

В первобытной, запутанной тьме

Были ночи, как сны — огневые,

были лица — белее, чем мел.

И в рассветном молочном тумане,

В час, когда расточается мгла,

Где-то вспыхивала и росла

Напряженная радость восстанья.

Где-то песни чужие звенят.

День смеется, унылый, серый…

И стоят на столе у меня

Утка с ярмарки и химера.

Здесь нас трое, и мы друзья.

Скучно нам и немножко жутко.

Здесь о нежном тоскую я,

О Монмартре тоскует утка.

И высовывая язык,

Затая неистовый крик,

Взглядом мудрым, высокомерным,

Нас оглядывает химера.

И проходит за часом час,

И сверкает моя иголка.

Тишина и покой у нас,

Благодать во всем. Скучно только.

И до боли чего-то жаль —

Ведь у каждого есть потери:

Утке хочется на Пигалль,

На Ситэ — премудрой химере.

Будет тихий, серый туман,

Будет вечер, ненужный, длинный…

Вероятно и я сама

Тоже стану игрушкой из глины.

Клубится дым у печки круглой,

Кипит на керосинке чай,

Смотрю на все глазами куклы, —

Ты этих глаз не замечай!

Все так же ветер в парке стонет,

Все та же ночь со всех сторон.

А на стене, — на красном фоне —

Верблюд, и бедуин, и слон.

Ведь все равно, какой печалью

Душа прибита глубоко.

Я чашки приготовлю к чаю,

Достану хлеб и молоко.

И мельком в зеркале увижу,

Как платье синее мелькнет,

Как взгляд рассеян и принижен,

И нервно перекошен рот.

Мы миновали все каналы,

Большой и Малый Трианон.

Над нами солнце трепетало

И озаряло небосклон.

Мы отходили, уходили

Под сводом сросшихся аллей,

Не слышали автомобилей,

Не видели толпы людей.

И там в глуши, у статуй строгих,

Под взглядом их незрячих глаз,

Мы потеряли все дороги.

Забыли год, и день, и час.

Мы заблудились в старом парке —

В тени аллей, в тени веков.

И только счастье стало ярким,

Когда рванулось из оков.

Приходят школьники. Стучат сабо,

Бормочат незатейливые шутки.

А я одна опять сама с собой

С химерами и ярмарочной уткой.

И с мыслью о тебе. И это — все.

Я — самая последняя из нищих.

И легкий ветер в щепы разнесет

Построенное на песке жилище.

И легкий ветер — разнесет мой дом —

Мои стихи и темный взгляд химеры,

и мутный день, который за окном

Печально стелется туманом серым.

Но дорог мне вот этот зыбкий свет,

Вечернее отсвечиванье стекол,

И эти дни, нежней которых нет,

Без мудрости, без цели и без срока.

Когда-нибудь найду душе приют

В пустой и жуткой тишине тумана…

Но никогда любить не перестану

Тебя, стихи и молодость мою.

Я накопила приметы,

Много тревожных примет:

Будет холодное лето,

Матовый облачный свет.

Будут задорные блески

В землю опущенных глаз.

Ветер запутает дерзко

Смысл недослышанных фраз.

Неповторимые встречи,

Неутаенная грусть.

Слабые, узкие плечи,

Примут непрошеный груз.

В новой, приниженной жизни,

В неумолимой борьбе,

Будут рассказы о ближних

И иногда — о себе.

Длинные, цепкие руки

Сдавят до боли виски.

Мир потускнеет от скуки

И небывалой тоски.

Встанут забытые лица,

Кто — и зачем — не пойму.

Дом, где так трудно забыться,

Станет похож на тюрьму.

Будут бессонные ночи,

— Много тревожных ночей, —

И неразборчивый почерк

При осторожной свече…

В полдень томленья и лени,

Как и в былые года,

Вдаль от парижских строений

Будут скользить поезда.

И на поляне в Медоне,

У белоствольных берез,

Сердце впервые застонет

От накопившихся слез.

Горечь — обиды — и цепи —

Кто их сумеет нести?

И неуслышанный лепет:

«Было. Не будет. Прости!».

Всегда все то же, что и прежде,

И пестрота больших витрин,

И кукольные лица женщин,

И жадные глаза мужчин.

Под сеткой золоченой пыли,

На тихом берегу реки

Скользящие автомобили

Швыряют наглые ревки.

Вдоль стен, расхлябанной походкой,

С улыбкой лживой и ничьей,

Проходит медленно кокотка

В венце из солнечных лучей.

И в головном уборе клином

Монашка — Божья сирота —

С ключами на цепочке длинной

Влачит распятого Христа.

А я хочу — до боли — жить,

Чтоб не кляня, не хмуря брови,

Весь этот подлый мир любить

Слегка кощунственной любовью.

За мутный день у мутного окна —

Огромный день неумолимой скуки,

За эту грусть («опять одна, одна…»),

За слабые уроненные руки.

Неужто никогда в своем уме

Ты не отыщешь слов — простых и нужных?

Ведь трудно жить в неозаренной тьме

И быть сухой и сдержанной наружно.

Потом — усталость, чтобы не грустя,

По мелочам больную жизнь растратить.

Стихи о скуке («так себе, пустяк…»),

О ветре, о разлуке, об утрате.

О мутном дне, непоправимом дне

У мокрого окна (на раме — плесень).

И никогда ты не придешь ко мне

Ни с тихим словом, ни с веселой песней.

Молчанья ничто не нарушит —

Я сделала жизнь простой.

Ввела я и тело и душу

В давно желанный покой.

Без мыслей, без слов и проклятий

Огромные дни скользят,

И синий больничный халатик

Удобней, чем всякий наряд.

А руки висят, как плети.

Я будто совсем не жива.

И нечего мне ответить

На ласковые слова.

Вы строите большие храмы,

Вы кораблю даете ход,

Вы равномерными стихами

Изображаете полет.

И с безрассудным постоянством

Из непомерной пустоты

В междупланетные пространства

Вы устремляете мечты.

И я для вас чужда, — не тем ли,

Что умной правды не молю,

Что я люблю простую землю,

До боли огненной люблю.

Под пламенные разговоры

О вечности и божестве

Я вижу — ветер лижет шторы

И солнце плещется в траве.

И вижу я, как жизнь играет,

И несравненно хороша

Моя несложная, пустая,

Обыкновенная душа.

Не нужно слов — один лишь голос,

Один восторг зеленых глаз,

Чтоб сердце радостней боролось,

Чтоб пролетал за часом час.

Пусть смысл речей его невнятен

И темен путанный вопрос —

С улыбкой оправляю платье

И прядь растрепанных волос.

Так — принимать без пониманья

И взгляд, и пламенную речь.

И сберегать свое молчанье

Для новых дней, для новых встреч.

А по ночам, во мраке зыбком,

Когда душа совсем чиста,

Твердить, что это все — ошибка,

Что сердце — холодней, чем сталь.

Я не смотрела в заревое небо,

Не спрашивала — почему? зачем?

И для простого, для земного хлеба

Вставала рано, не спала ночей.

Я никогда, должно быть, не смеялась.

Со мной всегда и всюду на земле —

Замызганное платье и усталость,

Немытая посуда на столе.

Я никогда не понимала страсти,

Благих чудес на свете не ждала.

И самого безрадостного счастья

Я никому с собой не принесла.

Быть только зрителем безмолвным,

Смотреть на мир и наблюдать,

Как море воздвигает волны

И волны рушатся опять.

Торжественно и безучастно

Читать печаль чужих страниц,

И взглядом ровным, взглядом ясным

Следить за трепетом ресниц.

И в самом ярком, в самом знойном.

В своей изломанной судьбе

Быть только зрителем спокойным

Происходящего в себе…

Взлететь бы легкой синей птицей,

Зарыться в солнечной дали,

И незаметно притулиться

На самом краешке земли.

Без лишних строк, без слов плохих

(Не точных или слишком резких)

Слагать упрямые стихи,

Их отшлифовывать до блеска.

Все созданное разрушать,

И вновь творить до совершенства.

И смутно верить, что душа

Познает гордое блаженство.

Так — за пустые вечера,

За пятна слез, за пятна крови

Смиренно строить грозный храм,

Как каменщик средневековья.

Все трудности преодолеть,

Сломить сомненье и неверье.

И самому окаменеть,

Подобно сгорбленной химере.

Опять о том же: о годах войны,

О грохоте уродливых орудий,

О чёрном дыме в синеве весны,

О том, что было и чего не будет.

Как шли в атаку, брали города,

Снаряды рыли вспаханную землю.

О пафосе, который навсегда

— До самой смерти — свеж и неотъемлем.

И только я средь пламенных людей

— Не возражая, не кляня, не споря, —

Твержу о несмываемом стыде

И о неискупаемом позоре.

Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой,

Будет чай с малиновым вареньем,

На террасе — дрогнувшие тени,

Синий, вечереющий покой.

Ты с мальченкой ласково сидишь…

Занят я наукой и искусством…

Вспомним мы с таким хорошим чувством

Про большой и бедственный Париж.

Про неповторимое изгнанье,

Про пустые мертвенные дни…

Загорятся ранние огни

В тонком, нарастающем тумане…

Синий вечер затенит окно,

А над лампой — бабочки ночные»…

— Глупый друг, ты упустил одно:

Что не будет главного — России.

А я живу. Лениво говорю.

Пишу стихи о пустоте и скуке.

Встречаю хмуро по утрам зарю,

С зарей вечерней опускаю руки.

А я смотрю в бесформенную тьму,

В ночную тьму, и я томлюсь и плачу.

И никогда, должно быть, не пойму,

Что этот мрак, что этот холод значит…

Я буду жить пустынные года,

Растрачу молодость, любовь и силы.

И даже не узнаю никогда,

Чего хотела и кого любила.

В этом старом, убогом отеле,

В никому ненужных трудах,

За неделей скользит неделя,

За годами скользят года.

Здесь мы медленно забываем,

Что вся жизнь могла быть иной.

Никогда не обещанным раем

Не смущаем наш сон и покой.

Здесь мы плачем, смеемся, стонем.

Здесь мы старимся — я и ты,

В этом старом, ненужном доме,

В безысходности пустоты.

Вот луна поднялась на крыши…

Как печален вечерний час!

Оттого, что и Бога не слышит,

Никогда не услышит нас.

И вовсе не высокая печаль,

И не отчаянье сдвигало брови…

— Весь вечер ныли, долго пили чай,

И долго спорили о Гумилеве.

Бросали столько безответных слов,

— Мы ссорились с азартом, и без толку.

Потом искали белый том стихов

Повсюду — на столе, в шкафу. на полках.

И не нашла. И спорили опять.

Стихи читали. Мыкались без дела.

И почему-то не ложились спать,

Хоть спать с утра мучительно хотелось.

День изо дня, — и до каких же пор?

Все так обычно, так совсем не ново,

И этот чай, и этот нудный спор

О Блоке и таланте Гумилева.

Печального безумья не зови.

Уйдем опять к закрытым плотно шторам,

К забытым и ненужным разговорам

О вечности, о славе, о любви.

Пусть за стеной шумит огромный город, —

У нас спокойно, тихо и тепло,

И прядь волос спускается на лоб

От ровного и гладкого пробора.

Уйдем назад от этих страшных лет,

От жалких слез и слов обидно-колких,

Уйдем назад — к забытой книжной полке,

Где вечно — Пушкин, Лермонтов и Фет.

Смирить в душе ненужную тревогу,

Свою судьбу доверчиво простить,

И ни о чем друг друга не просить,

И ни на что не жаловаться Богу.

Только память о страшной утрате,

Неживой и покорный недуг.

Я люблю мое темное платье

И усталость опущенных рук.

Я люблю мою комнату-келью,

Одиночество и пустоту,

И мое неживое похмелье,

И мою — неживую — мечту.

Кто-то жизнь мою горько возвысил

Стали дни напряженно-тихи.

Только — пачка нетронутых писем

И мои неживые стихи.

Стучали колеса…

«Мы там… мы тут»…

Прицепят ли, бросят?..

Куда везут?..

Тяжелые вещи

В темных углах…

На холод зловещий

Судьба взяла.

Тела вповалку,

На чемоданах…

И не было жалко,

И не было странно…

Как омут бездонный

Зданье вокзала,

Когда по перрону

Толпа бежала.

В парадных залах

Валялись солдаты…

Со стен вокзала

Дразнили плакаты…

На сердце стоны:

Возьмут?.. Прицепят!..

Вагоны, вагоны —

Красные цепи.

Глухие зарницы

Последних боев.

Тифозные лица

Красных гробов.

Берут, увозят

Танки и пушки

Визжат паровозы,

Теплушки, теплушки.

Широкие двери

Вдоль красной стены.

Не люди, а звери

Там спасены.

Тревожные вести

Издалека.

Отчаянья мести

В сжатых руках.

Лишь тихие стоны.

Лишь взгляд несмелый,

Когда за вагоном

Толпа ревела.

Сжимала сильнее

На шее крестик.

О, только б скорее!

О, только б вместе!

Вдали канонада.

Догонят?.. Да?..

Не надо, не надо.

О, никогда!..

Прощальная ласка

Веселого детства —

Весь ужас Батайска,

Безумие бегства.

Как на острове нелюдимом,

Жили в маленьком Туапсе.

Корабли проходили мимо,

Тайной гор дразнили шоссе.

Пулемет стоял на вокзале…

Было душно от злой тоски.

Хлеб но карточкам выдавали

Кукурузной, желтой муки.

Истомившись в тихой неволе,

Ждали — вот разразится гроза…

Крест зеленый на красном поле

Украшал пустынный вокзал.

Было жутко и было странно

С наступлением холодной тьмы…

Провозили гроб деревянный

Мимо окон, где жили мы.

По-весеннему грело солнце.

Теплый день наступал не раз…

Приходили два миноносца

И зачем-то стреляли в нас.

Были тихи тревожные ночи,

Чутко слушаешь, а не спишь.

Лишь единственный поезд в Сочи

Резким свистом прорезывал тишь.

И грозила кровавой расплатой

Всем, уставшим за тихий день,

Дерзко-пьяная речь солдата

В шапке, сдвинутой набекрень.

Тянулись с Дона обозы,

И не было им конца.

Звучали чьи-то угрозы

У белого крыльца.

Стучали, стонали, скрипели

Колеса пыльных телег…

Тревожные две недели

Решили новый побег.

Волнуясь, чего-то ждали,

И скоро устали ждать.

Куда-то еще бежали

Дымилась морская гладь.

И будто бы гул далекий,

Прорезав ночную мглу,

Нам вслед звучали упреки

Оставшихся на молу.

Ползли к высокому молу

Тяжелые корабли.

Пронизывал резкий холод

И ветер мирной земли.

Дождливо хмурилось небо.

Тревожны лица людей.

Бродили, искали хлеба

Вдаль Керченских площадей.

Был вечер суров и долог

Для мартовских вечеров.

Блестели дула винтовок

На пьяном огне костров.

Сирена тревожно и резко

Вдали начинала выть.

Казаки в длинных черкесках

Грозили что-то громить.

И было на пристани тесно

От душных, скорченных тел.

Из черной, ревущей бездны

Красный маяк блестел.

Нет, не победа и не слава

Сияла на пути…

В броню закопанный дреднаут

Нас жадно поглотил.

И люди шли. Их было много.

Ползли издалека.

И к ночи ширилась тревога

И ширилась тоска.

Открылись сумрачные люки.

Как будто в глубь могил.

Дрожа, не находили руки

Канатов и перил.

Пугливо озирались в трюмах

Зрачки незрячих глаз.

Спустилась ночь, — страшна, угрюма.

Такая — в первый раз.

Раздался взрыв: тяжелый, смелый.

Взорвался и упал.

На темном берегу чернела

Ревущая толпа.

Все были, как в чаду угара,

Стоял над бухтой стон.

Тревожным заревом пожара

Был город озарен.

Был жалок взгляд непониманья.

Стучала кровь сильней.

Несвязно что-то о восстанье

Твердили в стороне.

Одно хотелось: поскорее

И нам уйти туда.

Куда ушли, во мгле чернея,

Военные суда.

И мы ушли. И было страшно

Среди ревущей тьмы.

Три ночи над четвертой башней.

Как псы, ютились мы.

А после в кубрик опускались

Отвесным трапом вниз.

Где крики женщин раздавались

И визг детей и крыс.

Там часто возникали споры:

Что — вечер или день?

И поглощали коридоры

Испуганную тень.

Впотьмах ощупывали руки

И звякали шаги.

Открытые зияли люки

У дрогнувшей ноги.

Зияли жутко, словно бездны

Неистовой судьбы.

И неизбежно трап отвесный

Вел в душные гробы.

Все было точно бред: просторы

Чужих морей и стран,

И очертания Босфора

Сквозь утренний туман.

По вечерам — напевы горна.

Торжественный обряд.

И взгляд без слов: уже покорный.

Недумающий взгляд.

И спящие вповалку люди,

И черная вода.

И дула боевых орудий,

Умолкших навсегда.