Стихи о вампирах

Это мое, но и твое;

А коли не так, мой друг,

Пусть это станет только моим,

Ведь я – беднейший из двух.

В те дни, когда крылатых фей отряды

Еще не возмутили мир Эллады,

Не распугали нимф в глуши зеленой;

Когда державный скипетр Оберона,

Чье одеянье бриллиант скреплял,

Из рощ дриад и фавнов не изгнал, —

В те дни, любовью новой увлеченный,

Гермес покинул трон свой золоченый,

Скользнул с Олимпа в голубой простор

И, обманув Зевеса грозный взор,

Спасительными тучами сокрытый,

Унесся к берегам священным Крита.

Пред нимфой, обитавшей там в лесах,

Все козлоногие склонялись в прах;

У ног ее, вдали от волн, тритоны

Жемчужины роняли истомленно.

По тайным тропам, близ ее ручья,

Где плещется прохладная струя,

Столь щедрые являлись приношенья,

Что равных нет в ларце воображенья.

«О, что за мир любви подвластен ей!» —

Гермес воскликнул; тотчас до ушей

От пят крылатых жар проник небесный;

Лилейных раковин извив чудесный

Зарделся розой в завитках златых,

Спадавших прядями до плеч его нагих.

К лесам и долам островного края,

Цветы дыханьем страсти овевая,

Он устремился – у истоков рек

Найти возлюбленной невидимый ночлег.

Но нет ее нигде! Под тенью бука

Остановился он, охвачен мукой,

Ревнуя деву и к лесным богам,

И к яворам, и к вековым дубам.

Донесся до него из темной чащи

Печальный голос, жалостью томящей

Отзывчивое сердце поразив:

«О если б, саркофаг витой разбив,

Вновь во плоти, прекрасной и свободной,

Могла восстать я к радости природной

И к распре огненной уст и сердец!

О горе мне!» Растерянный вконец,

Гермес бесшумно бросился, стопами

Едва касаясь стебельков с цветами:

Свиваясь в кольца яркие, змея

Пред ним трепещет, муки не тая.

Казалось: узел Гордиев пятнистый

Переливался радугой огнистой,

Пестрел как зебра, как павлин сверкал —

Лазурью, чернью, пурпуром играл.

Сто лун серебряных на теле гибком

То растворялись вдруг в мерцанье зыбком,

То вспыхивали искрами, сплетясь

В причудливо изменчивую вязь.

Была она сильфидою злосчастной,

Возлюбленною демона прекрасной

Иль демоном самим? Над головой

Змеиною сиял созвездий рой

Убором Ариадны, но в печали

Ряд перлов дивных женские уста скрывали.

Глаза? Что оставалось делать им? —

Лишь плакать, плакать, горестно немым:

Так Персефона плачет по полям родным.

Отверзся зев змеи – но речи, словно

Сквозь мед, звучали сладостью любовной,

В то время, как Гермес парил над ней,

Как сокол над добычею своей.

«Гермес прекрасный, юный, легкокрылый!

Ты мне привиделся во тьме унылой:

На троне олимпийском, средь богов,

В веселии торжественных пиров,

Задумчиво сидел ты, не внимая

Напевам Муз, когда струна златая

Дрожала нежно: горестью томим,

Пред Аполлоном был ты нем и недвижим.

Во сне моем спешил ты на свиданье:

Подобен утру, в алом одеянье

Стрелою Феба тучи пронизав,

На критский берег ты летел стремглав.

Ты встретил деву, вестник благородный?»

Гермес – над Летой светоч путеводный —

Змею тотчас же пылко вопросил:

«Посланница благая вышних сил!

Венец, извитый с дивным совершенством!

Владей, каким возжаждется, блаженством,

Скажи мне только, где она таит

Свое дыханье!» – «Клятва пусть скрепит

Посул, произнесенный Майи сыном!»

«Я кадуцеем поклянусь змеиным, —

Вскричал Гермес, – тиарою твоей!»

Легко его слова летели меж ветвей.

Чудесная змея проговорила:

«О нежный бог, твоя любовь бродила,

Вольна как ветр, по долам и лесам,

Невидима завистливым очам.

Незримо странствуя по тропам мшистым,

Она в потоке плещется сребристом;

С дерев, склоненных у прозрачных вод,

Невидимой рукой срывает плод.

Волшебный дар мой – красоте защита:

Моими чарами она укрыта

От похоти Силена, от лихих

Забав сатиров в зарослях глухих.

Истерзанная страхами богиня

Скиталась бесприютно, но отныне,

Магической росой умащена,

От домогательств жадных спасена.

Среди дубрав – повсюду, где угодно —

Ей дышится отрадно и свободно.

Исполни свой обет, Гермес, – и ты

Узришь ее желанные черты!»

Бог, страстью очарован, уверенья

Возобновил – и жаркие моленья

Ласкали слух змеи, как горние хваленья.

Она главу Цирцеи подняла,

Зардевшись пламенем, произнесла:

«Я женщиной была – позволь мне снова

Вкусить восторги бытия земного.

Я юношу коринфского люблю:

О, дай мне женщиной предстать пред ним, молю!

Дыханием я твой овею лик —

И нимфу ты увидишь в тот же миг».

Гермес приблизился, сложив крыла;

Змея его дыханьем обожгла —

И нимфа им предстала, словно день, светла.

То явь была – иль сон правдивей яви?

Бессмертен сон богов – и в долгой славе

Текут их дни, блаженны и ясны.

Гермес одно мгновенье с вышины

Взирал на нимфу, красотой сраженный;

Ступил неслышно на покров зеленый —

К змее, без чувств застывшей, обернулся,

Жезлом извитым головы коснулся.

Потом, исполнен нежности немой,

Приблизился он к нимфе молодой.

Ущербную луну напоминая,

Пред ним она потупилась, рыдая;

Склонилась, как свернувшийся бутон

В тот час, когда темнеет небосклон;

Но бог ее ладони сжал любовно:

Раскрылись робкие ресницы, словно

Цветы, когда, приветствуя восход,

Они жужжащим пчелам дарят мед.

Исчезли боги в чаще вековечной:

Блаженство лишь для смертных быстротечно.

Змея меж тем меняться начала:

Кровь быстрыми толчками потекла

По жилам; пена, с жарких губ срываясь,

Прожгла траву; от муки задыхаясь,

Она взирала немо – и в глазах

Сухих, забывших о благих слезах,

Метались искрами страдание и страх.

Изогнутое тело запылало

Окраской огненной, зловеще-алой;

Орнамент прихотливый скрылся вдруг —

Так лава затопляет пестрый луг;

Исчез узор серебряно-латунный;

Померкли звезды и затмились луны;

Погас наряд диковинно-цветной

И пепельной застлался пеленой;

Совлекся медленно покров лучистый:

Сапфиры, изумруды, аметисты

Растаяли, тускнея, и одна

Осталась боль – уродлива, бледна.

Мерцала диадема еле зримо —

И вот, во тьме дубрав неразличима,

Слилась с туманом; слабый ветерок

Развеял возглас: нежен и далек,

«О Ликий, Ликий!» – над пустой равниной

Пронесся он и смолк за дальнею вершиной.

Куда исчезла Ламия? Она,

Вновь во плоти прекрасной рождена,

На полпути к Коринфу, где полого

Ведет с кенхрейских берегов дорога

К холмам крутым, свергающим ручьи —

Святые пиэрийские ключи —

У кряжа горного (грядой отвесной

Он тянется, туманной и безлесной)

Вплоть до Клеонии, на самый юг.

Там опустилась Ламия на луг —

И, слыша в роще быстрое порханье,

Среди нарциссов затаив дыханье,

Склонилась над прудом – узнать скорей,

Пришло ли избавленье от скорбей.

О Ликий, счастлив ты: с ней не сравнится

Никто из дев, что, опустив ресницы

И платье расправляя, меж цветов

Садятся слушать песни пастухов.

Невинные уста – но сердце знало

Любви науку с самого начала.

Едва явилась – острый ум отторг

От горя неразлучный с ним восторг,

Установил их вздорные пределы,

Взаимопревращения умело

В обманчивом хаосе отыскал,

Частицы разнородные связал, —

Как если б Купидона обученье

Она прошла, но в девственном томленье

Покоясь в праздности, не знала вожделенья.

В свой час узнаете, зачем она

В задумчивости здесь стоит одна,

Но надобно поведать вам сначала,

О чем она плененная мечтала,

Куда рвалась из пут змеиных прочь,

Где в грезах пребывала день и ночь:

То ей Элизий представал туманный;

То как спускается к богине океана

Сонм нереид по волнам утром рано;

То Вакх, что под смолистою сосной

Неспешно осушает кубок свой;

Сады Плутона, сонная прохлада —

И вдалеке встает Гефеста колоннада.

То в города неслась ее мечта —

И там, где шум пиров и суета,

Среди видений бытия земного,

Коринфянина Ликия младого

Увидела. Упряжкою своей,

Как юный Зевс, он правил. Перед ней

Затмился свет – и сердце страсть пронзила…

В Коринф вернуться должен Ликий милый

Дорогой этой в сумеречный час,

Чуть мотыльки начнут неслышный пляс.

С востока ветер дул, и у причала

Галеру медленно волна качала,

О камни тихо шаркал медный нос.

В эгинском храме юноша вознес

Моленья Зевсу – там, где за порталом

Курится жертвенник под тяжким покрывалом.

Его обетам громовержец внял;

Путь одинокий юноша избрал,

Отстав от спутников, чьи речи стали

Ему несносны; по холмам вначале

Шагал бездумно Ликий – но когда

Затеплилась вечерняя звезда,

В мечтаньях ввысь унесся он, где тени

Вкушают мир Платоновых селений.

Приблизился он к Ламии – и вот,

Рассеян, мимо, кажется, пройдет:

Сандалии шуршат по тропке мшистой.

Незрима Ламия в долине мглистой;

Следит за ним: прошел, укрыт плащом,

Окутан тайной. Нежным голоском

Вослед ему она заговорила:

«Оборотись, прекрасное светило!

Ужель одну оставишь ты меня?

Взгляни же, сострадание храня».

Он поглядел – о нет, не изумленно,

А как взглянуть бы мог Орфей влюбленно

На Эвридику: мнилось, этих слов

Давным-давно впивал он сладкий зов.

Он красоту ее самозабвенно

До дна испил, но в чаше сокровенной

Не убывало; в страхе, что сейчас

Она исчезнет, скроется из глаз,

Он волю дал восторженному слову

(И стало ясно ей – он не порвет оковы):

«Тебя оставить? Нет, богиня, нет!

Забыть ли глаз твоих небесный свет?

Из жалости не покидай: едва ли

Смогу я жить, отвергнутый, в печали.

Коль ты наяда – каждый ручеек

Тебе послушен будет, хоть далек;

Коль ты дриада – утренней порою

Напьются сами заросли росою;

А если ты одною из Плеяд

Сошла на землю, гармоничный лад

Поддержат сестры, в вышине сверкая.

В твоем привете музыка такая

Мне слышится, что тотчас без нее

Навек мое прервется бытие.

Молю, не покидай!» – «В земной юдоли

Мне стопы тернии пронзят до боли.

В твоей ли власти заменить мне дом,

Тоску умерить сладкую о нем?

Как мне бродить с тобою по долинам —

Безрадостным, холодным и пустынным,

Как мне забыть бессмертия удел?

Ученостью ты, Ликий, овладел

И должен знать, что духи сфер блаженных

Не в силах жить, дышать в оковах бренных.

О бедный юноша, ты не вкушал

Нектара, светом горним не дышал!

Есть у тебя дворцы, где анфилада

Покоев дарит утешенье взгляду

И прихотям моим бесчисленным отраду?

Нет-нет, прощай!» Простерла руки ввысь,

Еще мгновенье – с ней бы унеслись

Любви необоримой упованья,

Но он поник без чувств от горького терзанья.

Жестокая, все так же холодна

(Хотя бы тень раскаянья видна

Была в глазах, сверкнувших пылом страсти),

Устами, вновь рожденными для счастья,

В его уста жизнь новую влила —

Ту, что искусно сетью оплела.

Из одного забвения в иное

Он пробужден – и слышит неземное

Звучанье голоса, в блаженстве и покое

Дарующего ласковый привет;

И звезды слушали, лия дрожащий свет.

Потом, в волнении сжимая руки —

Как те, кто после длительной разлуки

Наговориться, встретившись, спешат —

Она, чтоб вытравить сомнений яд,

Дрожащим шепотом его молила

Сомненья отогнать, затем что в жилах

У ней струится трепетная кровь,

А сердце безграничная любовь,

Точь-в-точь как у него, переполняет.

Дивилась, что в лицо ее не знает:

Коринфянам ее богатый дом,

Довольства полный, хорошо знаком.

Ей золото блага земли дарило,

И одиночество не тяготило,

Но вот случайно увидала: он

У храма Афродиты, меж колонн,

Среди корзин, гирлянд и свежесжатых

Цветов и трав (курились ароматы:

Был празднества Адониса канун)

Задумчиво стоял, красив и юн…

С тех пор в тоске о нем сменилось много лун.

И Ликий от смертельного забвенья

Очнулся, снова полон изумленья;

Внимая сладостным ее речам,

Он женщину, себе не веря сам,

Зрел пред собою – и мечтой влюбленной

Летел к восторгам, страстью окрыленный.

Вольно безумцам в рифмах воспевать

Фей иль богинь пленительную стать:

Озер ли, водопадов ли жилица

Своими прелестями не сравнится

С тем существом прекрасным, что ведет

От Пирры иль Адама древний род.

Так Ламия разумно рассудила:

Страх вреден для восторженного пыла;

С себя убор богини совлекла —

И женщиной, застенчиво мила,

Вновь сердце Ликия завоевала

Тем, что, сразив, спасенье обещала.

Красноречиво Ликий отвечал

И со словами вздохи обручал.

На город указав, спросил в тревоге,

Страшится ли она ночной дороги.

Но путь неблизкий, пройденный вдвоем,

Ее нетерпеливым волшебством

До нескольких шагов укоротился:

Влюбленный Ликий вовсе не дивился

Тому, как оказались у ворот,

Как незаметно миновали вход.

Как в забытьи бессвязный лепет сонный,

Как смутный рокот бури отдаленной,

В дворцах и храмах, освящавших блуд,

По переулкам, где толпился люд,

Во всем Коринфе гул стоял невнятный.

Сандалии прохожих в час закатный

О камень шаркали; меж галерей

Мелькали вспышки праздничных огней,

Отбрасывая пляшущие тени

На стены, на широкие ступени:

Тревожно тьма металась по углам,

Гнездилась средь колонн у входа в шумный храм.

Закрыв лицо, он руку сжал любимой,

Когда прошел величественно мимо

С горящим взором старец, облачен

В философа поношенный хитон.

В широкий плащ закутавшись плотнее,

Поспешно прочь стремится Ликий с нею;

Дрожь Ламию охватывает вдруг:

«Любимая, откуда твой испуг?

Твоя ладонь росой покрылась влажной».

«Нет больше сил… Кто этот старец важный?

Не вспомнить мне никак его черты.

О Ликий, почему укрылся ты

От взгляда острого в тоске безмерной?»

«То Аполлоний – мой наставник верный.

Он муж ученый, но в мой сладкий сон,

Как злобных бредней дух, сейчас ворвался он».

Меж тем крыльцо пред Ликием предстало

С колоннами у пышного портала;

Сияние светильника текло

На темный мрамор – гладкий как стекло —

И в нем звездой мерцало отраженной;

Переплетались вязью утонченной

Прожилки в камне дивной чистоты:

Воистину богиня красоты

Могла ступать по ровным плитам пола.

С волшебною мелодией Эола

Дверь отворилась в царственный покой,

Сокрывший их от суеты мирской.

Уединенье слуги разделяли —

Немые персы; их подчас видали

В базарном гвалте, но никто не мог

Проведать, где хозяев их порог.

Но, истины во славу, стих летящий

Расскажет о печали предстоящей,

Хоть многие желали бы сердца

Покинуть любящих в неведенье конца.

Любовь и черствый хлеб средь нищих стен —

Прости, Амур! – есть пепел, прах и тлен.

Подчас любовь – и в золото одета —

Мучительней поста анахорета.

Сказания из призрачной страны

Непосвященным чужды и темны.

Поведай Ликий о себе хоть слово —

Нахмурилась бы нравственность сурово,

Но столь недолгим был восторга час,

Что не послышался шипящей злобы глас.

Сам Купидон от ревности мгновенной

К блаженству пары этой совершенной

Над створом двери, что в покой вела,

Парил, раскрыв шумящие крыла,

И полночи вокруг рассеивалась мгла.

Но вот пришла беда: перед закатом —

За пологом, прозрачно розоватым, —

(Подвешенный на нити золотой,

Колеблем ветром, он вплывал в покой

Меж мраморных колоннок, открывая

Голубизну эфира), созерцая

Друг друга сквозь ресницы в полусне,

На ложе, как на троне, в тишине

Любовники покоились счастливо.

Но тут донесся вдруг нетерпеливо,

Веселый щебет ласточек смутив,

Сторожевой трубы пронзительный призыв.

Очнулся Ликий: звук не повторился,

Но мыслей рой тревожный оживился.

Впервые он пурпуровый чертог,

Где обитал пленительный порок,

Душой обеспокоенной покинул,

Стремясь в тот шумный мир, что сам отринул.

У Ламии приметливой тотчас

Невольно слезы полились из глаз.

Она державой радостей владела,

Но Ликия блаженство оскудело:

Уйдя в раздумье, отдалился он…

Над страстью чудился ей погребальный звон.

«О чем ты плачешь, дивное творенье?»

«О чем твое, скажи мне, размышленье?

Оставил ты меня – и тяжело

Легла забота на твое чело.

В твоей груди мне места нет отныне».

Воскликнул он: «В твоих зрачках, богиня,

Себя я созерцаю как в раю;

Мечтаю страстно, чтоб любовь свою

Воспламенить рубиновым гореньем.

Каким твое мне сердце ухищреньем

В ловушку заманить и взять в полон —

Таить, как аромат таит бутон?

До дна испить блаженство поцелуя?

Узнать ты хочешь, что в душе храню я?

От любопытных восхищенных глаз

Никто не в силах редкий скрыть алмаз,

Пред замершей толпой не возгордиться!

Хочу я изумленьем насладиться

Взволнованных коринфян. Пусть скорей,

Встречаемы приветствием друзей

И недругов досадою открытой,

На улице, гирляндами увитой,

Мы в колесницу брачную взойдем

Перед Гимена шумным торжеством».

Но Ламия упала на колени:

Не сдерживая жалобных молений,

Ломала руки, горем сражена.

Переменить намеренье она

Возлюбленного пылко заклинала.

Задет он был и удивлен немало,

Но кроткую строптивицу склонить

К согласию желал – и, может быть,

Невольно властью упивался новой

Терзать и речью бичевать суровой.

Разгневанный ее упорством, он

Стал так прекрасен, точно Аполлон

В тот миг, когда, Пифона поражая,

Вонзилась в пасть змеи стрела златая.

Змеи? О нет! Змея ли перед ним?

Безропотно со жребием своим

Она смирилась, юноше покорна,

Во власть любви отдавшись непритворно.

Он прошептал в полночной тишине:

«Открой же имя сладостное мне!

Не спрашивал о нем я, почитая

Тебя богиней. Гостья неземная,

Как среди смертных ты наречена?

Заздравный кубок алого вина

Поднимут ли друзья твои высоко,

Родные соберутся ль издалека?»

«Нет у меня на свете никого,

Кто б мог придти на это торжество.

Безвестна я в Коринфе многолюдном.

Отец и мать навеки беспробудным

Почили сном. Их пыльный склеп забыт,

Над урнами лампада не горит:

Одна осталась я в роду злосчастном.

Из-за тебя в порыве сладострастном

Презрела я завещанный обряд.

Зови гостей, но если нежный взгляд

Имеет власть, как прежде, над тобою —

Пусть Аполлоний с праздничной толпою

Не переступит свадебный порог».

Смутился Ликий, но никак не мог

Добиться объясненья слов столь странных, —

И вдруг умолк в объятьях сна нежданных.

Обычай был: пред брачным торжеством

Невеста покидала отчий дом

В час предзакатный, под фатою скрыта.

Вслед колеснице радостная свита

Бросала с песнопеньями цветы…

Но, Ламия, как одинока ты!

Без Ликия (отправился он вскоре

На пир сзывать родню), в безмерном горе,

Отчаявшись безумца убедить

Любовь от глаз завистливых таить,

Она решилась с ревностною страстью

Придать великолепие несчастью.

Откуда к ней явилось столько слуг

И кто они – не знал никто вокруг.

Под шум незримых крыл зажегся ярким

Сияньем зал. Неслась к высоким аркам

Томительная музыка – она,

Казалось, держит в воздухе одна,

Стеная от мучительной тревоги,

Воздвигнутые волшебством чертоги.

Панель из кедра отражала строй

Высоких пальм: они над головой

Вершинами сплелись, и в пышных кронах

Зажглись светильники среди ветвей зеленых.

Роскошный пир под лиственным шатром

Благоуханья источал. Весь дом

Она прошла – тиха, бледна, бесстрастна,

В наряде дивном царственно-прекрасна.

Невидимым прислужникам своим

Велит изображением резным

Ветвей из мрамора и яшмы темной

Украсить каждый уголок укромный.

Довольная убранством, в свой покой

Она взошла, наедине с тоской

Укрылась в тишине уединенья —

И там со страхом стала ждать вторженья

Гостей зловещих, буйным кутежом

Готовых возмутить затворнический дом.

Вот час настал для толков суесловных.

Злосчастный Ликий! Тайну нег любовных,

Счастливого безмолвия удел —

Зачем, глупец тщеславный, ты презрел?

Явилось стадо: шумною гурьбою

Теснясь у входа, с завистью тупою

Глазели гости на роскошный дом,

Вознесшийся мгновенным волшебством.

На улице, с младенчества известной

Всем обитателям застройкой тесной,

Возник дворец диковинно-чудесный.

Недоуменно внутрь они спешат;

Но средь вошедших некто острый взгляд

В убранство дивное вперил сурово,

Ступил на мрамор, не сказав ни слова,

Угрюм и строг – то Аполлоний был.

Холодную усмешку он таил,

Как будто мгла запутанного дела

Пред мыслью зоркой таяла, яснела.

У входа Ликий встретился ему…

«Являться не пристало никому

На пир счастливый гостем нежеланным,

И все-таки присутствием незваным

Смущу веселье юношей и дев —

И ты простишь мне!» Ликий, покраснев,

Склонил чело: философа брюзгливость

Рассеяла горячая учтивость.

Вступают вместе в пиршественный зал.

Благоуханий полон, он сиял

Торжественно зажженными огнями.

В панелях ярко отражалось пламя

Светильников; затейливо вились

Курений струйки, устремляясь ввысь

С треножников священных, что, подъяты

Над мягкими коврами, ароматы

Распространяли: ровно пятьдесят

Курильниц с миррой выстроилось в ряд.

Вдоль стен зеркальных к потолку взлетая,

Дымки сплетались и двоились, тая.

Овальные столы вознесены

На львиных лапах и окружены

Удобным ложем; радостно мерцало

Вино, внесенное из тьмы подвала;

Блестели чаши, грузно-тяжелы.

От яств ломились пышные столы,

Щедрей даров Церериного рога —

И каждый освящен изображеньем бога.

Рабы, гостей в прихожей обступив,

Им волосы маслами умастив,

Отерли члены губкой благовонной —

И, облачившись в белые хитоны,

Все двинулись для пиршества возлечь

На шелк, ведя придирчивую речь

Вполголоса, никак не понимая,

Откуда вдруг взялась обитель неземная.

Чуть слышно музыка плыла вокруг,

И разносился мелодичный звук

Напевной речи эллинской, сначала

Негромкой, но как только развязала

Язык струя блаженная, гостям

Ударив в голову, поднялся гам;

Сильнее загремели инструменты —

И вот диковинные позументы

Завес тяжелых, весь просторный зал,

Что роскошью невиданной сиял,

И Ламия в прекрасном облаченье

Уже не повергают в изумленье.

Спасительное, райское вино!

Блаженством оделяешь ты одно.

В зенит вознесся Вакх, воспламеняя

Огнем глаза и щеки. Дверь резная

Раскрылась – и невольники внесли

От Флоры пышный дар – наряд земли:

Цветов охапки из лесной долины

Переполняли яркие корзины,

Сплетенные из прутьев золотых —

Пирующим венки для прихотей любых.

Какой венок для Ламии? Какой —

Для Ликия? Каким мудрец седой

Увенчан будет? Папоротник с ивой

Пусть отеняют взор ее тоскливый;

Пусть лозы Вакха юноша возьмет —

Он в них забвенье страхов обретет;

Над лысым лбом философа колючий

Чертополох пускай с крапивой жгучей

Чинят раздоры. От прикосновенья

Холодной философии – виденья

Волшебные не распадутся ль в прах?

Дивились радуге на небесах

Когда-то все, а ныне – что нам в ней,

Разложенной на тысячу частей?

Подрезал разум ангела крыла,

Над тайнами линейка верх взяла,

Не стало гномов в копи заповедной —

И тенью Ламия растаяла бесследной.

Вот, сидя с ней в возглавии стола,

Счастливый Ликий от ее чела

Глаз не отводит, но, оцепененье

Любви стряхнув, он через стол в смущеньи

Украдкой посмотрел: там хмурый лик

К ним обратил морщинистый старик.

Хотел он кубок, полный до краев,

Поднять за мудреца, но столь суров

Был взгляд учителя неблагосклонный,

На юную невесту устремленный,

Что, трепеща, поникла та без сил.

В тревоге Ликий за руку схватил

Свою невесту. Холодом могилы

Ему на миг оледенило жилы,

Потом жестокий жар вонзился в грудь…

«О Ламия, ответь же что-нибудь!

Испугана ты – чем? Тебе знаком он?»

Забыв про все, не слыша гвалт и гомон,

В глаза он впился, смотрит: как чужая,

Глядит она, глядит не узнавая,

По-прежнему недвижна и бледна —

Как будто колдовством поражена.

Вскричал он: «Ламия!» В ответ – молчанье.

Заслышав крик неистовый, собранье

Притихло; смолк величественный лад.

Еще звучала лютня невпопад,

Но мирт в венках увял – и постепенно

Безмолвье воцарилось. Запах тлена

По зале пробежал – и все вокруг

Смертельную тоску почувствовали вдруг.

Он снова: «Ламия!» в порыве диком —

Отозвалось лишь эхо слабым вскриком.

«Сгинь, мерзкий сон!» – он возопил в слезах.

Вгляделся вновь: не бьется на висках

Лазурной нитью жилка; краски нежной

На коже щек не видно белоснежной;

Запали глубоко глаза в глазницы;

Застыли, как у мертвой, острые ресницы.

«Прочь, ты – жестокосердый! Прочь, палач!

Скрой лживые глаза, скорее спрячь!

Иль кара справедливая богов,

Невидимо вступающих под кров,

Пронзит тебя внезапной слепотой,

Оставит в корчах совести больной, —

За то, что ты, бесчестный и презренный,

Гордыней нечестивой, дерзновенной

Могущество благое попирал,

Обманом изощренным оскорблял.

Коринфяне! Взгляните на злодея:

Под веками, безумьем адским рдея,

Взор демона горит… И нет укрытья

Любви моей… Коринфяне, взгляните!»

«Глупец!» – с презрением софист изрек

Охрипшим голосом – и, словно рок

Свершился неизбежный, с жалким стоном

Пал Ликий перед призраком склоненным.

«Глупец! – вновь Аполлоний произнес,

Глаз не спуская с Ламии. – От гроз

И бедствий жизни я тебя спасал

Затем ли, чтоб змеи ты жертвой стал?»

При слове том у Ламии несчастной

Дух захватило: беспощадно-властный

Разил ее, как пикой, острый взор.

Рукою слабой смертный приговор

Молила не произносить – напрасно!

Софист суровый с ясностью ужасной

«Змея!» воскликнул громко… В этот миг

Послышался сердца пронзивший крик —

И Ламия исчезла… Упоенье

Ушло от Ликия, и в то ж мгновенье

Угасла жизнь… Друзьями окружен,

Простерт на ложе без движенья он:

И обернули тело в свадебный хитон.

В мою больную грудь она

Вошла, как острый нож, блистая,

Пуста, прекрасна и сильна,

Как демонов безумных стая.

Она в альков послушный свой

Мой бедный разум превратила;

Меня, как цепью роковой,

Сковала с ней слепая сила.

И как к игре игрок упорный

Иль горький пьяница к вину,

Как черви к падали тлетворной,

Я к ней, навек проклятой, льну.

Я стал молить: «Лишь ты мне можешь

Вернуть свободу, острый меч;

Ты, вероломный яд, поможешь

Мое бессилие пресечь!»

Но оба дружно: «Будь покоен! —

С презреньем отвечали мне. —

Ты сам свободы недостоин,

Ты раб по собственной вине!

Когда от страшного кумира

Мы разум твой освободим,

Ты жизнь в холодный труп вампира

Вдохнешь лобзанием своим!»

Красавица, чей рот подобен землянике,

Как на огне змея, виясь, являла в лике

Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал

(А между тем корсет ей грудь формировал):

«Мой нежен поцелуй, отдай мне справедливость!

В постели потерять умею я стыдливость.

На торжествующей груди моей старик

Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.

А тот, кому открыть я наготу готова,

Увидит и луну, и солнце без покрова.

Ученый милый мой, могу я страсть внушить,

Чтобы тебя в моих объятиях душить;

И ты благословишь свою земную долю,

Когда я грудь мою тебе кусать позволю;

За несколько таких неистовых минут

Блаженству ангелы погибель предпочтут».

Мозг из моих костей сосала чаровница,

Как будто бы постель – уютная гробница;

И потянулся я к любимой, но со мной

Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;

Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,

Когда же я потом в отчаянье очнулся,

Увидел я: исчез могучий манекен,

Который кровь мою тайком сосал из вен;

Полураспавшийся скелет со мною рядом,

Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,

Как вывеска в ночи, которая скрипит

На ржавой жердочке, а мир во мраке спит.

Кони бьются, храпят в испуге,

Синей лентой обвиты дуги,

Волки, снег, бубенцы, пальба!

Что до страшной, как ночь, расплаты?

Разве дрогнут твои Карпаты?

В старом роге застынет мед?

Полость треплется, диво-птица;

Визг полозьев – «гайда, Марица!»

Стоп… бежит с фонарем гайдук…

Вот какое твое домовье:

Свет мадонны у изголовья

И подкова хранит порог,

Галереи, сугроб на крыше,

За шпалерой скребутся мыши,

Чепраки, кружева, ковры!

Тяжело от парадных спален!

А в камин целый лес навален,

Словно ладан, шипит смола…

Отчего ж твои губы желты?

Сам не знаешь, на что пошел ты?

Тут о шутках, дружок, забудь!

Не богемских лесов вампиром —

Смертным братом пред целым миром

Ты назвался, так будь же брат!

А законы у нас в остроге,

Ах, привольны они и строги:

Кровь за кровь, за любовь любовь.

Мы берем и даем по чести,

Нам не надо кровавой мести:

От зарока развяжет Бог,

Сам себя осуждает Каин…

Побледнел молодой хозяин,

Резанул по ладони вкось…

Тихо капает кровь в стаканы:

Знак обмена и знак охраны…

На конюшню ведут коней…

Ушел моряк, румян и рус,

За дальние моря.

Идут года, седеет ус,

Не ждет его семья.

Уж бабушка за упокой

Молилась каждый год,

А у невесты молодой

На сердце тяжкий лед.

Давно убрали со стола,

Собака гложет кость, —

Завыла, морду подняла…

А на пороге гость.

Стоит моряк, лет сорока.

– Кто тут хозяин? Эй!

Привез я весть издалека

Для мисстрис Анны Рэй.

– Какие вести скажешь нам?

Жених погиб давно! —

Он засучил рукав, а там

Родимое пятно.

– Я Эрвин Грин. Прошу встречать! —

Без чувств невеста – хлоп…

Отец заплакал, плачет мать,

Целует сына в лоб.

Везде звонят колокола

«Динг-донг» среди равнин,

Венчаться Анна Рэй пошла,

А с нею Эрвин Грин.

С волынками проводят их,

Оставили вдвоем.

Она: – Хочу тебя, жених,

Спросить я вот о чем:

Объездил много ты сторон,

Пока жила одной, —

Не позабыл ли ты закон

Своей страны родной?

Я видела: не чтишь святынь,

Колен не преклонял,

Не отвечаешь ты «аминь»,

Когда поют хорал,

В святой воде не мочишь рук,

Садишься без креста, —

Уж не отвергся ли ты, друг,

Спасителя Христа?

– Ложись спокойно, Анна Рэй,

И вздора не мели!

Знать, не видала ты людей

Из северной земли.

Там светит всем зеленый свет

На небе, на земле,

Из-под воды выходит цвет,

Как сердце на стебле,

И все ясней для смелых душ

Замерзшая звезда…

А твой ли я жених и муж,

Смотри, смотри сюда! —

Она глядит и так и сяк, —

В себя ей не прийти…

Сорокалетний где моряк,

С которым жизнь вести?

И благороден, и высок,

Морщин не отыскать,

Ресницы, брови и висок, —

Ну, глаз не оторвать!

Румянец нежный заиграл,

Зарделася щека, —

Таким никто ведь не видал

И в детстве моряка.

И волос тонок, словно лен,

И губы горячей,

Чудесной силой наделен

Зеленый блеск очей…

И вспомнилось, как много лет…

Тут… в замке… на горе…

Скончался юный баронет

На утренней заре.

Цветочком в гробе он лежал,

И убивалась мать,

А голос Аннушке шептал:

«С таким бы вот поспать!»

И легкий треск, и синий звон,

И огоньки кругом,

Зеленый и холодный сон

Окутал спящий дом.

Она горит и слезы льет,

Молиться ей невмочь.

А он стоит, ответа ждет…

Звенит тихонько ночь…

– Быть может, душу я гублю,

Ты, может, – сатана:

Но я таким тебя люблю,

Твоя на смерть жена!