Стихотворения

В золотистой дали

облака, как рубины, —

облака, как рубины, прошли,

как тяжелые, красные льдины.

Но зеркальную гладь

пелена из туманов закрыла,

и душа неземную печать

тех огней – сохранила.

И, закрытые тьмой,

горизонтов сомкнулись объятья.

Ты сказал: «Океан голубой

еще с нами, о братья!»

Не бояся луны,

прожигавшей туманные сети,

улыбались – священной весны

все задумчиво грустные дети.

Древний хаос, как встарь,

в душу крался смятеньем неясным.

И луна, как фонарь,

озаряла нас отсветом красным.

Но ты руку воздел к небесам

и тонул в ликовании мира.

И заластился к нам

голубеющий бархат эфира.

Огонечки небесных свечей

снова борются с горестным мраком.

И ручей

чуть сверкает серебряным знаком.

О поэт – говори

о неслышном полете столетий.

Голубые восторги твои

ловят дети.

Говори о безумье миров,

завертевшихся в танцах,

о смеющейся грусти веков,

о пьянящих багрянцах.

Говори

о полете столетий.

Голубые восторги твои

чутко слышат притихшие дети.

Говори…

Поэт, – ты не понят людьми.

В глазах не сияет беспечность.

Глаза к небесам подними:

с тобой бирюзовая Вечность.

С тобой, над тобою она,

ласкает, целует беззвучно.

Омыта лазурью, весна

над ухом звенит однозвучно.

С тобой, над тобою она.

Ласкает, целует беззвучно.

Хоть те же всё люди кругом,

ты – вечный, свободный, могучий.

О, смейся и плачь: в голубом,

как бисер, рассыпаны тучи.

Закат догорел полосой,

огонь там для сердца не нужен:

там матовой, узкой каймой

протянута нитка жемчужин.

Там матовой, узкой каймой

протянута нитка жемчужин.

Золотея, эфир просветится

и в восторге сгорит.

А над морем садится

ускользающий, солнечный щит.

И на море от солнца

золотые дрожат языки.

Всюду отблеск червонца

среди всплесков тоски.

Встали груди утесов

средь трепещущей, солнечной ткани.

Солнце село. Рыданий

полон крик альбатросов:

«Дети солнца, вновь холод бесстрастья!

Закатилось оно —

золотое, старинное счастье —

золотое руно!»

Нет сиянья червонца.

Меркнут светочи дня.

Но везде вместо солнца

ослепительный пурпур огня.

Пожаром склон неба объят…

И вот аргонавты нам в рог отлетаний

трубят…

Внимайте, внимайте…

Довольно страданий!

Броню надевайте

из солнечной ткани!

Зовет за собою

старик аргонавт,

взывает

трубой

золотою:

«За солнцем, за солнцем, свободу любя,

умчимся в эфир

голубой!..»

Старик аргонавт призывает на солнечный пир,

трубя

в золотеющий мир.

Все небо в рубинах.

Шар солнца почил.

Все небо в рубинах

над нами.

На горных вершинах

наш Арго,

наш Арго,

готовясь лететь, золотыми крылами

забил.

Земля отлегает…

Вино

мировое

пылает

пожаром

опять:

то огненным шаром

блистать

выплывает

руно

золотое,

искрясь.

И, блеском объятый,

светило дневное,

что факелом вновь зажжено,

несясь,

настигает

наш Арго крылатый.

Опять настигает

свое золотое

руно…

Солнцем сердце зажжено.

Солнце – к вечному стремительность.

Солнце – вечное окно

в золотую ослепительность.

Роза в золоте кудрей.

Роза нежно колыхается.

В розах золото лучей

красным жаром разливается.

В сердце бедном много зла

сожжено и перемолото.

Наши души – зеркала,

отражающие золото.

Даль – без конца. Качается лениво,

шумит овес.

И сердце ждет опять нетерпеливо

все тех же грез.

В печали бледной, виннозолотистой,

закрывшись тучей

и окаймив дутой ее огнистой,

сребристо жгучей,

садится солнце красно-золотое…

И вновь летит

вдоль желтых нив волнение святое,

овсом шумит:

«Душа, смирись: средь пира золотого

скончался день.

И на полях гуманного былого

ложится тень.

Уставший мир в покое засыпает,

и впереди

весны давно никто не ожидает.

И ты не жди.

Нет ничего… И ничего не будет…

И ты умрешь…

Исчезнет мир, и Бог его забудет.

Чего ж ты ждешь?»

В дали зеркальной, огненно-лучистой,

закрывшись тучей

и окаймив дугой ее огнистой,

пунцово-жгучей,

огромный шар, склонясь, горит над нивой

багрянцем роз.

Ложится тень. Качается лениво,

шумит овес.

Я шел домой согбенный и усталый,

главу склонив.

Я различал далекий, запоздалый

родной призыв.

Звучало мне: «Пройдет твоя кручина,

умчится сном».

Я вдаль смотрел – тянулась паутина

на голубом

из золотых и лучезарных ниток…

Звучало мне:

«И времена свиваются, как свиток…

И всё – во сне…

Для чистых слез, для радости духовной,

для бытия,

мой падший сын, мой сын единокровный,

зову тебя…»

Так я стоял счастливый, безответный.

Из пыльных туч

над далью нив вознесся златосветный

янтарный луч.

Шатаясь, склоняется колос.

Прохладой вечерней пахнёт.

Вдали замирающий голос

в безвременье грустно зовет.

Зовет он тревожно, невнятно

туда, где воздушный чертог,

а тучек скользящие пятна

над нивой плывут на восток.

Закат полосою багряной

бледнеет в дали за горой.

Шумит в лучезарности пьяной

вкруг нас океан золотой.

И мир, догорая, пирует,

и мир славословит Отца,

а ветер ласкает, целует.

Целует меня без конца.

Пожаром закат златомирный пылает,

лучистой воздушностью мир пронизав,

над нивою мирной кресты зажигает

и дальние абрисы глав.

Порывом свободным воздушные ткани

в пространствах лазурных влачася, шумят,

обвив нас холодным атласом лобзаний,

с востока на запад летят.

Горячее солнце – кольцо золотое —

твой контур, вонзившийся в тучу, погас.

Горячее солнце – кольцо золотое —

ушло в неизвестность от нас.

Летим к горизонту: там занавес красный

сквозит беззакатностыо вечного дня.

Скорей к горизонту! Там занавес красный

весь соткан из грез и огня.

Пронизала вершины дерев

желто-бархатным светом заря.

И звучит этот вечный напев:

«Объявись – зацелую тебя…»

Старина, в пламенеющий час

обуявшая нас мировым, —

старина, окружившая нас,

водопадом летит голубым.

И веков струевой водопад,

вечно грустной спадая волной,

не замоет к былому возврат,

навсегда засквозив стариной.

Песнь всё ту же поет старина,

душит тем же восторгом нас мир.

Точно выплеснут кубок вина,

напоившего вечным эфир.

Обращенный лицом к старине,

я склонился с мольбою за всех.

Страстно тянутся ветви ко мне

золотых, лучезарных дерев.

И сквозь вихрь непрерывных веков

что-то снова коснулось меня, —

тот же грустно задумчивый зов:

«Объявись – зацелую тебя…»

Проповедуя скорый конец,

я предстал, словно новый Христос,

возложивши терновый венец,

разукрашенный пламенем роз.

В небе гас золотистый пожар.

Я смеялся фонарным огням.

Запрудив вкруг меня тротуар,

удивленно внимали речам.

Хохотали они надо мной,

над безумно-смешным лжехристом.

Капля крови огнистой слезой

застывала, дрожа над челом.

Гром пролеток и крики, и стук,

ход бесшумный резиновых шин…

Липкой грязью окаченный вдруг,

побледневший утих арлекин.

Яркогазовым залит лучом,

я поник, зарыдав как дитя.

Потащили в смирительный дом,

погоняя пинками меня.

Я сижу под окном.

Прижимаюсь к решетке, молясь.

В голубом

всё застыло, искрясь.

И звучит из дали:

«Я так близко от вас,

мои бедные дети земли,

в золотой, янтареющий час…»

И под тусклым окном

за решеткой тюрьмы

ей машу колпаком:

«Скоро, скоро увидимся мы…»

С лучезарных крестов

нити золота тешат меня…

Тот же грустно задумчивый зов:

«Объявись – зацелую тебя…»

Полный радостных мук,

утихает дурак.

Тихо падает на пол из рук

сумасшедший колпак.

Вижу на западе волны я

облачно-грозных твердынь.

Вижу – мгновенная молния

блещет над далью пустынь.

Грохот небесного молота.

Что-то, крича, унеслось.

Море вечернего золота

в небе опять разлилось.

Плачу и жду несказанного,

плачу в порывах безмирных.

Образ колосса туманного

блещет в зарницах сапфирных.

Держит лампаду пурпурную

Машет венцом он зубчатым.

Ветер одежду лазурную

рвет очертаньем крылатым.

Молньи рубинно-сапфирные.

Грохот тяжелого молота.

Волны лазури эфирные.

Море вечернего золота.

Всё тот же раскинулся свод

над нами лазурно-безмирный,

и тот же на сердце растет

восторг одиночества пирный.

Опять золотое вино

на склоне небес потухает.

И грудь мою слово одно

знакомою грустью сжимает.

Опять заражаюсь мечтой,

печалью восторженно-пьяной…

Вдали горизонт золотой

подернулся дымкой багряной.

Смеюсь – и мой смех серебрист,

и плачу сквозь смех поневоле.

Зачем этот воздух лучист?

Зачем светозарен… до боли?

Поет облетающий лес

нам голосом старого барда.

У склона воздушных небес

протянута шкура гепарда.

Не веришь, что ясен так день,

что прежнее счастье возможно.

С востока приблизилась тень

тревожно.

Венок возложил я, любя,

из роз – и он вспыхнул огнями.

И вот я смотрю на тебя,

смотрю, зачарованный снами.

И мнится – я этой мечтой

всю бездну восторга измерю.

Ты скажешь – восторг тот святой…

Не верю!

Поет облетающий лес

нам голосом старого барда.

На склоне воздушных небес

сожженная шкура гепарда.

Звон вечерний гудит, уносясь

в вышину. Я молчу, я доволен.

Светозарные волны, искрясь,

зажигают кресты колоколен.

В тучу прячется солнечный диск

Ярко блещет чуть видный остаток.

Над сверкнувшим крестом дружный визг

белогрудых счастливых касаток.

Пусть туманна огнистая даль —

посмотри, как все чисто над нами.

Пронизал голубую эмаль

огневеющий пурпур снопами.

О, что значат печали мои!

В чистом небе так ясно, так ясно…

Белоснежный кусок кисеи

загорелся мечтой виннокрасной.

Там касатки кричат, уносясь.

Ах, полет их свободен и волен…

Светозарные волны, искрясь,

озаряют кресты колоколен.

Мы былое окинули взглядом,

но его не вернуть.

И мучительным ядом

сожаленья отравлена грудь.

Не вздыхай… Позабудь…

Мы летим к невозможному рядом.

Наш серебряный путь

зашумел временным водопадом.

Ах, и зло, и добро

утонуло в прохладе манящей!

Серебро, серебро

омывает струей нас звенящей.

Это – к Вечности мы

устремились желанной.

Засиял после тьмы

ярче свет первозданный.

Глуше вопли зимы.

Дальше хаос туманный…

Это к Вечности мы

полетели желанной.

Сомненье, как луна, взошло опять,

и помысл злой

стоит, как тать, —

осенней мглой.

Над тополем, и в небе, и в воде

горит кровавый рог.

О, где Ты, где,

великий Бог!..

Откройся нам, священное дитя…

О, долго ль ждать,

шутить, грустя,

и умирать?

Над тополем погас кровавый рог.

В тумане Назарет.

Великий Бог!..

Ответа нет.

Восседает меж белых камней

на лугу с лучезарностью кроткой

незнакомец с лазурью очей,

с золотою бородкой.

Мглой задернут восток…

Дальний крик пролетающих галок…

И плетет себе белый венок

из душистых фиалок.

На лице его тени легли.

Он поет – его голос так звонок.

Поклонился ему до земли.

Стал он гладить меня, как ребенок.

Горбуны из пещеры пришли,

повинуясь закону.

Горбуны поднесли

золотую корону.

«Засиял ты, как встарь…

Мое сердце тебя не забудет.

В твоем взоре, о царь,

все, что было, что есть и что будет.

И береза, вершиной скользя

в глубь тумана, ликует…

Кто-то, Вечный, тебя

зацелует!»

Но в туман удаляться он стал.

К людям шел разгонять сон их жалкий.

И сказал,

прижимая, как скипетр, фиалки:

«Побеждаеши сим!»

Развевалась его багряница.

Закружилась над ним,

глухо каркая, черная птица.

Он – букет белых роз.

Чаша он мировинного зелья.

Он, как новый Христос,

просиявший учитель веселья.

И любя, и грустя,

всех дарит лучезарностью кроткой.

Вот стоит, как дитя,

с золотисто-янтарной бородкой.

«О, народы мои,

приходите, идите ко мне.

Песнь о новой любви

я расслышал так ясно во сне.

Приходите ко мне.

Мы воздвигнем наш храм.

Я грядущей весне

свое жаркое сердце отдам.

Приношу в этот час,

как вечернюю жертву, себя…

Я погибну за вас,

беззаветно смеясь и любя…

Ах, лазурью очей

я омою вас всех.

Белизною моей

успокою ваш огненный грех»…

И он на троне золотом,

весь просиявший, восседая,

волшебно-пламенным вином

нас всех безумно опьяняя,

ускорил ужас роковой.

И хаос встал, давно забытый.

И голос бури мировой

для всех раздался вдруг, сердитый.

И на щеках заледенел

вдруг поцелуй желанных губок.

И с тяжким звоном полетел

его вина червонный кубок.

И тени грозные легли

от стран далекого Востока.

Мы все увидели вдали

седобородого пророка.

Пророк с волненьем грозовым

сказал: «Антихрист объявился»…

И хаос бредом роковым

вкруг нас опять зашевелился.

И с трона грустный царь сошел,

в тот час повитый тучей злою.

Корону сняв, во тьму пошел

от нас с опущенной главою.

Ах, запахнувшись в цветные тоги,

восторг пьянящий из кубка пили.

Мы восхищались, и жизнь, как боги,

познаньем новым озолотили.

Венки засохли, и тоги сняты,

дрожащий светоч едва светится.

Бежим куда-то, тоской объяты,

и мрак окрестный бедой грозится.

И кто-то плачет, охвачен дрожью,

охвачен страхом слепым: «Ужели

все оказалось безумством, ложью,

что нас манило к высокой цели?»

Приют роскошный – волшебств обитель,

где восхищались мы знаньем новым, —

спалил нежданно разящий мститель

в час полуночи мечом багровым.

И вот бежим мы, бежим, как тати,

во тьме кромешной, куда – не знаем,

тихонько ропщем, перечисляем

недостающих отсталых братий.

О, мой царь!

Ты запуган и жалок.

Ты, как встарь,

притаился средь белых фиалок.

На закате блеск вечной свечи,

красный отсвет страданий —

золотистой парчи

пламезарные ткани.

Ты взываешь, грустя,

как болотная птица…

О, дитя,

вся в лохмотьях твоя багряница.

Затуманены сном

наплывающей ночи

на лице снеговом

голубые безумные очи.

О, мой царь,

о, бесцарственно-жалкий,

ты, как встарь,

на лугу собираешь фиалки.

Толпа, войдя во храм, задумчивей и строже…

Лампад пунцовых блеск и тихий возглас:

«Боже…»

И снова я молюсь, сомненьями томим.

Угодники со стен грозят перстом сухим,

лицо суровое чернеет из киота

да потемневшая с веками позолота.

Забил поток лучей расплавленных в окно…

Всё просветилось вдруг, всё солнцем зажжено:

и «Свете тихий» с клиросов воззвали,

и лики золотом пунцовым заблистали.

Восторгом солнечным зажженный иерей,

повитый ладаном, выходит из дверей.

Исчезает долин

беспокойная тень,

и средь дымных вершин

разгорается день.

Бесконечно могуч

дивный старец стоит

на востоке средь туч

и призывно кричит:

«Друг, ко мне! Мы пойдем

в бесконечную даль.

Там развеется сном

и болезнь, и печаль»…

Его риза в огне…

И, как снег, седина.

И над ним в вышине

голубая весна.

И слова его – гром,

потрясающий мир

неразгаданным сном…

Он стоит, как кумир,

как весенний пророк,

осиянный мечтой.

И кадит на восток,

на восток золотой.

И все ярче рассвет

золотого огня.

И все ближе привет

беззакатного дня.

Образ возлюбленной – Вечности —

встретил меня на горах.

Сердце в беспечности.

Гул, прозвучавший в веках.

В жизни загубленной

образ возлюбленной,

образ возлюбленной – Вечности,

с ясной улыбкой на милых устах.

Там стоит,

там манит рукой…

И летит

мир предо мной —

вихрь крутит

серых облак рой.

Полосы солнечных струй златотканые

в облачной стае горят…

Чьи-то призывы желанные,

чей-то задумчивый взгляд.

Я стар – сребрится

мой ус и темя,

но радость снится.

Река, что время:

летит – кружится…

Мой челн сквозь время,

сквозь мир помчится.

И умчусь сквозь века в лучесветную даль…

И в очах старика

не увидишь печаль.

Жизни не жаль

мне загубленной.

Сердце полно несказанной беспечности —

образ возлюбленной,

образ возлюбленной —

– Вечности!..

Молчит усмиренный, стоящий над кручей отвесной,

любовно охваченный старым пьянящим эфиром,

в венке серебристом и в мантии бледнонебесной,

простерший свои онемевшие руки над миром.

Когда-то у ног его вечные бури хлестали.

Но тихое время смирило вселенские бури.

Промчались столетья. Яснеют безбурные дали.

Крылатое время блаженно утонет в лазури.

Задумчивый мир напоило немеркнущим светом

великое солнце в печали янтарно-закатной.

Мечтой лебединой, прощальным вечерним приветом

сидит, умирая, с улыбкой своей невозвратной.

Вселенная гаснет… Лицо приложив восковое

к холодным ногам, обнимая руками колени…

Во взоре потухшем волненье безумно-немое,

какая-то грусть мировых, окрыленных молений.

Она улыбнулась, а иглы мучительных терний

ей голову сжали горячим, колючим венцом —

сквозь боль улыбнулась, в эфир отлетая вечерний…

Сидит – улыбнулась бескровно-туманным лицом.

Вдали – бирюзовость… А ветер тоскующий гонит

листы потускневшие в медленно гаснущий час.

Жених побледнел. В фиолетовом трауре тонет,

с невесты не сводит осенних, задумчивых глаз.

Над ними струятся пространства, лазурны и чисты.

Тихонько ей шепчет: «Моя дорогая, усни…

Закатится время. Промчатся, как лист золотистый,

последние в мире, безвременьем смытые дни».

Склонился – и в воздухе ясном звучат поцелуи.

Она улыбнулась, закрыла глаза, чуть дыша.

Над ними лазурней сверкнули последние струи,

над ними помчались последние листья, шурша.

Мне слышались обрывки слов святых.

Пылала кровь в сосудах золотых.

Возликовав, согбенный старый жрец

пред жертвой снял сверкающий венец.

Кадильницей взмахнул, и фимиам

дыханьем голубым наполнил храм.

Молельщикам раздал венки из роз.

Пал ниц и проливал потоки слез.

Прощальным сном, нетленною мечтой

погас огонь небесно-золотой.

В цветных лампадах засиял чертог.

Заговорил у жертвенника рог.

Возликовав, согбенный старый жрец

из чаш пролил сверкающий багрец.

Средь пряных трав, средь нежных чайных роз

пал ниц и проливал потоки слез.

В безысходности нив

онемелый овес

дремлет, колос склонив,

средь несбыточных грез…

Тишину возмутив,

весть безумно пронес

золотой перелив,

что идет к нам Христос.

Закивал, возопив,

исступленный овес.

Тихий звон. Сельский храм

полон ропота, слез.

Не внимая мольбам

голос, полный угроз,

все твердит: «Горе вам!»

Кто-то свечи принес

и сказал беднякам:

«Вот Спаситель-Христос

приближается к нам»…

Среди вздохов и слез

потянулись к дверям.

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

над червонной рекой.

От воздушного пьянства

онемела земля.

Золотые пространства,

золотые поля.

Озаренный лучом, я

спускаюсь в овраг.

Чернопыльные комья

замедляют мой шаг.

От всего золотого

к ручейку убегу —

холод ветра ночного

на зеленом лугу.

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

апельсинный и винный

убежал на покой.

Убежал в неизвестность.

Над полями легла,

заливая окрестность,

бледно-синяя мгла.

Жизнь в безвременье мчится

пересохшим ключом:

все земное нам снится

утомительным сном.

Я нарезал алмазным мечом

себе полосы солнечных бликов.

Я броню из них сделал потом

и восстал среди криков.

Да избавит Царица меня

от руки палачей!

Золотая кольчуга моя

из горячих, воздушных лучей.

Белых тучек нарвал средь лазури,

приковал к мирозлатному шлему.

Пели ясные бури

из пространств дорогую поэму.

Вызывал я на бой

ослепленных заразой неверья.

Холодеющий вихрь, золотой,

затрепал мои белые перья.

Вечной

тучкой несется,

улыбкой

беспечной,

улыбкой зыбкой

смеется.

Грядой серебристой

летит над водою —

– лучисто —

волнистой

грядою.

Чистая,

словно мир,

вся лучистая —

золотая заря,

мировая душа.

За тобою бежишь,

весь

горя,

как на пир,

как на пир

спеша.

Травой шелестишь:

«Я здесь,

где цветы…

Мир

вам…»

И бежишь,

как на пир,

но ты —

Там…

Пронесясь

ветерком,

ты зелень чуть тронешь,

ты пахнёшь

холодком

и смеясь

вмиг

в лазури утонешь,

улетишь на крыльях стрекозовых.

С гвоздик

малиновых,

с бледно-розовых

кашек —

ты рубиновых

гонишь

букашек.