Стихотворения

Как будто в зиндане, как будто в тюрьме

небесную книгу листаю,

себя самого изживая в уме,

из клетки себя вычитая.

Вот вычту, и некому будет читать

ни прямо, ни кверху ногами

небесную книгу формата А5,

сырой клочковатый пергамент.

Да и небо тоже — ворованное или ввезённое.

Хорошо, если хотя бы лицензионное.

Шведское небо, подсвеченное с углов.

Вон облако, как сгорбленный рыболов,

несёт за спиною сеть,

а в сети полыхает сельдь.

Нам прислали такое небо в обмен на нефть

и оставили до вечера повисеть.

Здесь садитесь, здесь поговорите,

первая учительница и

мой последний гибельный учитель.

Длинный стол, дубовые скамьи —

выгорожен маленький биргартен.

Малолюдно; вечно все свои.

Сложенные руки, как на парте.

Носят неполезную еду,

пенятся торжественные кварты.

Я вон там, у входа подожду.

Когда уходит любовь к прекрасной даме,

остаётся равнина, вышколенная льдами,

широка, как грудь моряка.

Цирк с конями, медведями и мужами

и тёплое море на краешке зрачка.

Живи, моряк, в гостинице Альтависта.

Первое лезвие бреет чисто, второе чище,

третье сносит голову в корзину

на зависть аминазину, баскетболисту.

Волны бегут, царапает цепь о днище.

Люби, моряк, портовую подруженцию,

амнезию, сладостную деменцию.

Волны бьются о край моего зрачка,

рвутся, будто женские междометия,

с каждым ходом поршня — из горла, без языка.

Не покидай её. Пей любовные яды.

Проплывай в тумане проспекты и колоннады,

а увидишь землю — молчи, что она земля.

И не лезь в дурные заснеженные расклады,

на дровяные шатучие штабеля.

Теремочек, термо-волочёк,

вышний, нижний — всё теперь едино,

и к шесту приложенный сверчок

может петь не хуже муэдзина.

В клочковатой шубе октября

мокнет лес, а запад тих и перист,

и листва уносится на нерест

в неизвестные моря.

Побатальонно и поротно,

помочегонно и порвотно,

печально строятся полки,

как будто струнные колки.

Свинца несчитано во стали.

Скажите всем, что мы восстали,

что от музыки полковой

бежит охрана, пал конвой.

А что за птица вроде грифа

летит, посматривая криво

на лакированную гладь,

как на ворованную кладь?

Тут город: палка, две струны

от набережной до вокзала.

Тут в камень цвета бастурмы

свой коготь хищница вонзала.

Была в восторге от гастала,

теперь же пьет имодиум.

Не то чтобы пора настала,

а просто нынче в моде он.

Родное северное общество

мне велело убить царя.

Это лекарство от одиночества

не должно расточаться зря.

Нужно осмыслиться, подготовиться,

пройтись по городу налегке.

Света фонарного крестословицы

льдистыми лезвиями в зрачке.

Вспыхнули ягодные смарагды,

и мосты как крыжовенные кусты.

Это глазищи русской правды

показались из темноты.

Помню, шептали мы: воли, воли!

Вольной зимой и без шуб тепло.

А тут, прислушаться, волки воют:

вот так наше эхо до нас дошло.

Куда трусит этот волчий выводок?

Ещё вчера пировал наш круг.

Нет, не съедят, но до шерсти вывернут,

и будем снова мы — другу друг.

По аллеям уже раздетым

бежим с товарищем юных лет.

Нос в табаке, хвост пистолетом

и в зубах второй пистолет.

На Москве товарной, сортировочной,

где не видно вечером ни зги,

заплутал мужик командировочный,

бестолково топчет сапоги.

То идёт неровно вдоль пакгауза,

то путями, как ещё храним.

Ни малявы не пришлет, ни кляузы

небо низкорослое над ним.

Это небо, так обидно близкое,

что, глядишь, и снега зачерпнет.

Раненое небо австерлицкое,

летний-зимний стрелок проворот.

Выпить, что ли, под забор забиться ли,

«Ой, мороз» заблеять, «ой, мороз».

Не видать милиции-полиции,

ветер свищет, ржет электровоз.

Где ему гостиница? Где станция?

Здесь заснёт, под мышкою зажав

дипломат, в котором марсианские

расцветают розы в чертежах.

Мы не в какой-нибудь Эстонии,

не говоря про Бенидорм —

в геологической истории

найдём и место и прокорм.

И волю, и какаву с кофием,

и золотистое аи.

А сверху, в розницу и скопом,

полягут новые слои.

Ороговевшие, безглазые,

забвенья дети, не войны,

латынью никакой не названы

и в атлас не помещены —

содвинем кубки с белемнитами,

как со блаженными в раю,

за дружбу ярусами, свитами,

за палеонтологию.

Я вас люблю и очень хочу.

«Милые, милые», — вам кричу.

Как будто выпавшим в окно,

которым ещё не всё равно.

Вот так летишь и думаешь о

ставках и выстрелах в казино,

ценах на нижнее бельё

земли; мол, «это кино не моё».

Этот летящий кричащий немой —

это ещё я или уже не я?

Быстро же между мной и не-мной

сокращается расстояние.

Я сижу и в сердце берегу

Солнце, восходящее невольно,

И светло, и радостно, и больно.

Пролетит доверчивый листок,

Загремит в порожний водосток,

Где-то встрепенется птичья стая —

Легкая, проворная, простая, —

Тут же разлетится в пух и прах.

Дикий ужас и животный страх

Обретут покой под сердца глыбой.

Чем здесь пахнет? Морем? Мертвой рыбой?

Держись подальше от меня —

На расстоянии огня,

Того, что в руки не дается,

А так, в печурке тесной бьется.

Он жрет поленья и смолу.

Он точно прикипел к стволу,

Ты думал — елки? Револьвера.

Иная стать. Другая мера.

Взводи же спусковой курок,

Из дула извлекай урок,

Что ни скажи — одна брехня.

Да ты не слушаешь меня!

Приладить лоскуток на пяльцы.

Иголку к нитке приковать.

Глядеть сквозь слезы иль сквозь пальцы

На неприступную кровать.

Бывало, девки вышивали,

И пели, и лучину жгли.

Слезу скупую вышибали

И щедрую, когда могли.

Не все ль равно, каким сюжетом

Судьбы открылось полотно,

Ведь ухо режущим куплетом

Или другим каким предметом

Оно, увы, повреждено.

Время летит вперед.

Путается и врет.

Всякое обещает,

Если его припрет.

В камерной тишине

Тенькает на стене,

Циферками помечает,

Сколько осталось мне.

Будет тебе юлить,

Воду на мельницу лить,

Мутная это водичка,

Кто ж ее станет пить.

Лучшее ждет впереди.

Стрелочку переведи.

Переступи порожек.

Поле — перекати.

Он приходил навеселе,

Седьмой водой на киселе

Покачиваясь, Христа ради.

Открытый взгляд — а не войдешь.

Да он, видать, и так хорош,

При полном, так сказать, параде.

При свете звезд оно видней,

Что на миру всего красней —

На добром молодце рубаха

Иль эта странная на вид,

Что под деревьями сидит,

С косою узкою деваха.

При свете том о том молчок.

В темницу заточен зрачок,

Чтоб невзначай не расколоться.

Проснулся филин — дева спит,

Тьма-тьмущая в глазах стоит

На самой глубине колодца.

То не черная птица влетела

В обагренное солнцем окно.

Лето красное, мне не смешно,

Я тебя откровенно пропела.

Надо мною склонилась крапива,

Ей вослед изогнулся репей:

Нашу чашу до капли испей,

Каплей в море останься красиво…

Я останусь, хоть гиблое дело,

Хоть вердикт откровенно суров,

Хоть из басни не выбросить слов,

Хоть из башни не вышвырнуть тело.

Выброшу Вас из головы

Прямо в траву.

Чтоб из травы видели Вы,

Что я живу.

Что я храню даже с лихвой

Ваш пьедестал,

Чтоб Вас однажды кузнечик лихой

Не обскакал.

Да не коснется Вас впопыхах

Злая ступня.

Чтобы всегда в Ваших руках

Видеть меня.

Что это я, о чем?

Прошлого не вернуть.

Не заманить калачом,

Булавками не пристегнуть.

Что это ты вообще

Делишь здесь пополам?

Не из папье-маше

Этот халам-балам.

Тот, кто был с детства глуп,

В голову не берет,

Как это хула-хуп

Делает оборот.

Замкнут порочный круг,

Спрятан надежно ключ,

Здравствуй, мой старый друг,

Выходи из-за туч.

Люблю,

люблю,

люблю эту пору,

когда и весна впереди еще вся,

и бурную воду, и первую флору,

как будто потягивающуюся.

Зеленая дымка,

летучая прядка,

эгейские лужи, истома полей…

Одна

беда,

что все это кратко,

но дальше не хуже, а только милей.

Сирень,

свирель,

сосна каравелья,

засилье веселья, трезвон комарья,

и прелесть бесцелья,

и сладость безделья,

и хмель без похмелья, и ты без белья!

А позднее лето,

а колкие травы,

а нервного неба лазурная резь,

настой исключительно сладкой отравы,

блаженный, пока он не кончится весь.

А там,

а там —

чудесная осень,

хоть мы и не просим, не спросим о том,

своим безволосьем,

своим бесколосьем

она создает утешительный фон:

в сравнении с этим свистящим простором,

растянутым мором, сводящим с ума,

любой перед собственным мысленным взором

глядит командором.

А там и зима.

А что?

Люблю,

люблю эту зиму,

глухую низину, ледовую дзынь,

заката стаккато,

рассвета резину,

и запах бензина, и путь в магазин,

сугробов картузы, сосулек диезы,

коньки-ледорезы, завьюженный тракт,

и сладость работы,

и роскошь аскезы —

тут нет катахрезы, все именно так.

А там, а там —

и старость, по ходу

счастливую коду сулящий покой,

когда уже любишь любую погоду —

ведь может назавтра не быть никакой.

Когда в ожиданье последней разлуки —

ни злобы, ни скуки.

Почтенье к летам,

и взрослые дети,

и юные внуки,

и сладкие глюки,

а дальше, а там —

небесные краски, нездешние дали,

любви цинандали, мечты эскимо,

где все, что мы ждали, чего недодали,

о чем не гадали, нам дастся само.

А нет —

так нет,

и даже не надо.

Не хочет парада усталый боец.

Какая услада, какая отрада,

какая награда уснуть наконец,

допить свою долю из праздничной чаши,

раскрасить покраше последние дни —

и больше не помнить всей этой параши,

всей этой какаши,

всей этой херни.

Был бы я царь-император,

В прошлом великий полководец,

Впоследствии тиран-вседушитель, —

Ужасна была бы моя старость.

Придворные в глаза мне смеются,

Провинции ропщут и бунтуют,

Не слушается собственное тело,

Умру — и все пойдет прахом.

Был бы я репортер газетный,

В прошлом — летописец полководца,

В будущем — противник тирана,

Ужасна была бы моя старость.

Ворох желтых бессмысленных обрывков,

А то, что грядет взамен тирану,

Бессильно, зато непобедимо,

Как всякое смертное гниенье.

А мне, ни царю, ни репортеру,

Будет, ты думаешь, прекрасно?

Никому не будет прекрасно,

А мне еще хуже, чем обоим.

Мучительно мне будет оставить

Прекрасные и бедные вещи,

Которых не чувствуют тираны,

Которых не видят репортеры.

Всякие пеночки-собачки,

Всякие лютики-цветочки,

Последние жалкие подачки,

Осенние скучные отсрочки.

Прошел по безжалостному миру,

Следа ни на чем не оставляя,

И не был вдобавок ни тираном,

Ни даже ветераном газетным.

Как ребенок мучит кошку,

Кошка — мышку,

Так вы мучили меня —

И внушили понемножку

Мне мыслишку,

Будто я вам не родня.

Пусть из высшей или низшей,

Вещей, нищей —

Но из касты я иной;

Ваши общие законы

Мне знакомы,

Но не властны надо мной.

Утешение изгоя:

Все другое —

От привычек до словец,

Ни родства, ни растворенья,

Ни старенья

И ни смерти наконец.

Только так во всякой травле —

Прав, не прав ли —

Обретается покой:

Кроме как в сверхчеловеки,

У калеки

Нет дороги никакой.

Но гляжу — седеет волос,

Глохнет голос,

Ломит кости ввечеру,

Проступает милость к падшим,

Злоба к младшим —

Если так пойдет, умру.

Душит участь мировая,

Накрывая,

Как чужая простыня,

И теперь не знаю даже,

На хрена же

Вы так мучили меня.

Второй,

Особо себя не мучая,

Считает все это игрой

Случая.

Банальный случай, простой авось:

Он явно лучший, но не склалось.

Не сжал клешней, не прельстился бойней —

Злато пышней,

Серебро достойней.

К тому ж пока он в силе,

Красавец и герой.

Ему не объяснили,

Что второй всегда второй.

Третий — немолодой,

Пожилой и тертый, —

Утешается мыслью той,

Что он не четвертый.

Тянет у стойки

Кислый бурбон.

«Все-таки в тройке», —

Думает он.

Средний горд, что он не последний,

И будет горд до скончанья дней.

Последний держится всех победней,

Хотя и выглядит победней.

«Я затравлен, я изувечен,

Я свят и грешен,

Я помидор среди огуречин,

Вишня среди черешен!»

Первому утешаться нечем.

Он безутешен.

Пришла зима,

Как будто никуда не уходила.

На дне надежды, счастья и ума

Всегда была нетающая льдина.

Сквозь этот парк, как на изнанке век,

Сквозь нежность оперения лесного

Все проступал какой-то мокрый снег,

И мерзлый мех, и прочая основа.

Любовь пришла,

Как будто никуда не уходила,

Безжалостна, застенчива, смешна,

Безвыходна, угрюма, нелюдима.

Сквозь тошноту и утренний озноб,

Балет на льду и саван на саванне

Вдруг проступает, глубже всех основ,

Холст, на котором все нарисовали.

Сейчас они в зародыше. Но вот

Пойдут вразнос, сольются воедино —

И смерть придет.

А впрочем, и она не уходила.

Он клянется, что будет ходить со своим фонарем,

Даже если мы все перемрем,

Он останется лектором, лекарем, поводырем,

Без мяча и ворот вратарем,

Так и будет ходить с фонарем над моим пустырем,

Между знахарем и дикарем,

Новым цирком и бывшим царем,

На окраине мира, пропахшей сплошным ноябрем,

Перегаром и нашатырем,

Черноземом и нетопырем.

Вот уж где я не буду ходить со своим фонарем.

Фонари мы туда не берем.

Там уместнее будет ходить с кистенем, костылем,

Реагировать, как костолом.

Я не буду заглядывать в бельма раздувшихся харь,

Я не буду возделывать гарь и воспитывать тварь,

Причитать, припевать, пришепетывать, как пономарь.

Не для этого мне мой фонарь.

Я выучусь петь, плясать, колотить, кусать

И массе других вещей.

А скоро я буду так хорошо писать,

Что брошу писать вообще.

Когда ненастье, склока его и пря

начнут сменяться кружевом декабря,

иная сука скажет: «Какая скука!» —

но это счастье, в сущности говоря.

Не стало гнили. Всюду звучит: «В ружье!»

Сугробы скрыли лужи, рено, пежо.

Снега повисли, словно Господни мысли,

От снежной пыли стало почти свежо.

Когда династья скукожится к ноябрю

и самовластье под крики «Кирдык царю!»

начнет валиться хлебалом в сухие листья,

то это счастье, я тебе говорю!

Я помню это. Гибельный, но азарт

полчасти света съел на моих глазах.

Прошла минута, я понял, что это смута, —

но было круто, надо тебе сказать.

Наутро — здрасте! — все превратят в содом

и сладострастье, владеющее скотом,

затопит пойму, но, Господи, я-то помню:

сначала счастье, а прочее все потом!

Когда запястье забудет, что значит пульс,

закрою пасть я и накрепко отосплюсь,

смущать, о чадо, этим меня не надо —

все это счастье, даже и счастье плюс!

Потом, дорогая всадница, как всегда,

настанет полная задница и беда,

а все же черни пугать нас другим бы чем бы:

им это черная пятница, нам — среда.

Без этого могу и без того.

Вползаю в круг неслышащих, незрячих.

Забыл слова, поскольку большинство

Не значит.

Раздерган звук, перезабыт язык,

Распутица и пересортица.

Мир стал полупрозрачен, он сквозит,

Он портится. К зиме он смотрится

Как вырубленный, хилый березняк,

Ползущий вдоль по всполью.

Я вижу — все не так, но что не так —

Не вспомню.

Чем жил — поумножали на нули,

Не внемля ни мольбе, ни мимикрии.

Ненужным объявили. Извели.

Прикрыли.

И вот, смотря — уже и не смотря —

На все, что столько раз предсказано,

Еще я усмехнусь обрывком рта,

Порадуюсь остатком разума,

Когда и вас, и ваши имена,

И ваши сплющенные рыла

Накроет тьма, которая меня

Давно уже накрыла.

Я не стою и этих щедрот —

Долгой ночи, короткого лета.

Потому что не так и не тот,

И с младенчества чувствую это.

Что начну — обращается вспять.

Что скажу — понимают превратно.

Недосмотром иль милостью звать

То, что я еще жив, — непонятно.

Но и весь этот царственный свод —

Свод небес, перекрытий и правил, —

Откровенно не так и не тот.

Я бы многое здесь переставил.

Я едва ли почел бы за честь —

Даже если б встречали радушней —

Принимать эту местность как есть

И еще оставаться в ладу с ней.

Вот о чем твоя вечная дрожь,

Хилый стебель, возросший на камне:

Как бесчувственен мир — и хорош!

Как чувствителен я — но куда мне

До оснеженных этих ветвей

И до влажности их новогодней?

Чем прекраснее вид, тем мертвей,

Чем живучее — тем непригодней.

О, как пышно ликует разлад,

Несовпад, мой единственный идол!

От несчастной любви голосят,

От счастливой — но кто ее видел?

И в единственный месяц в году,

Щедро залитый, скупо прогретый,

Все, что вечно со всем не в ладу,

Зацветает от горечи этой.

Вся округа цветет, голося —

Зелена, земляна, воробьина.

Лишь об этом — черемуха вся,

И каштан, и сирень, и рябина.

Чуть пойдет ворковать голубок,

Чуть апрельская нега пригреет, —

О, как пышно цветет нелюбовь,

О, как реет, и млеет, и блеет.

Нелюбовь — упоительный труд,

И потомство оценит заслугу

Нашей общей негодности тут

И ненужности нашей друг другу.

Не рвусь заканчивать то, что начато.

Живу, поденствуя и пасясь.

Сижу, читаю Терри Пратчетта

Или раскладываю пасьянс.

Муза дремлет, а чуть разбудишь ее —

Мямлит вяло, без куражу,

Потому что близкое будущее

Отменит все, что я скажу.

Я бы, может, и рад остаться там, —

В прочном прошлом, еще живом, —

Но о семье писать в шестнадцатом?

А о войне — в сороковом?

Сюжет и прочая рутина,

Какую терпели до поры,

Всем сразу сделалась противна —

Как перед цунами мыть полы.

И лишь иногда, родные вы мои,

Кой-как нащупывая ритм,

Я думаю, что если б вымыли…

Как эта мысль меня томит!

Такая льстивая, заманчивая,

Такая мерзостно-моя —

Что зарифмовывая и заканчивая,

Я кое-как свожу края.

Едет почва, трещит коновязь,

Сам смущаюсь и бешусь.

Пойти немедля сделать что-нибудь.

Хоть эту чушь.

За солнцем, за волной солёной

Спешу от башни вдоль стены.

И как гирляндою зелёной

Травой увиты валуны.

Сбирают мидий шалуны —

Смешные дети.

От церкви каменной и древней —

Там, где святой источник бил

И грек-иконописец пил

Глоток холодный в час полдневный,

Где лик Господен проступил,

Спустя столетья,

Меж синих гор, у двух морей,

В краю неведомом и новом —

Как рощу треплет ветр сурово —

Так проповедовал Андрей

Благую весть, Живое слово

И тем и этим.

У старой башни Генуэзской,

Куда сползают ручейки,

Вливаясь в воды синей Леты,

Любили здесь бродить поэты,

Художник и философ дерзкий —

Все Господа ученики.

Ветер к вечеру подует

И волной пригонит мне

Раковину золотую,

Пролежавшую на дне

Тридцать с лишним лет во сне.

В юности я здесь бродила,

Слушала прибой морской,

Пальцем слово выводила

Тонкой робкою рукой

И мечтала о такой…

Ноги, знать, не зря мочила —

Я ее и получила

Да куриного божка,

Каменного сапожка,

Через тридцать с лишним лет,

Через тридцать с лишним бед.

Если на мир смотришь снизу,

Будто ты божья коровка,

Все получает внезапно

Выпуклость и объём:

Море в кольцо завернулось

И над тобою повисло,

Горы камней громоздятся

Выше седых облаков.

Голову лишь приподнимешь —

Воротится все на место:

Ты на камнях. Синька неба

Над головою, и плещет

Море у самых ног.

И под колокольные звоны

У Иверской у иконы,

Где каменный слева Креститель

И каменный справа Никола,

А наверху Спаситель —

Кланялась им до пола.

И крестик вернуть просила

(Я долго его носила —

Его унесла волна)…

И женщина, что торгует

Иконками и свечами,

Меня утешит она:

«Забудь о своей печали —

Господь берёт и дарует,

И не твоя вина.

Ты прежний крест относила,

Получишь теперь другой».

Перекрестит рукой

И даст молитву c собой:

Господь! Я иду в дорогу,

Пошли ты мне на подмогу

Трех Ангелов — слуг твоих.

Пусть первый —

путь охраняет.

Второй —

в пути ободряет.

А третий —

в делах помогает

и поправляет их.

Эту траву я примяла с утра

И полила этот тонкий росточек.

Этот листок мне попался вчера,

Несколько старых, зачеркнутых строчек.

В доме все окна распахнуты в сад,

Там я когда-то с тобою ходила.

С вишни, которую я разбудила,

Запахов сладких пролился каскад.

Утром босая иду на крыльцо

И умываюсь холодной водою,

В черном ведре отразится лицо,

В меру уставшее, немолодое.

В каждом мгновении дней бытия

Мы отпечатаны малою точкой.

Ты возразил бы, что это не я.

И подтвердил это собственной строчкой.

Но это я, ты такую не знал,

По вечерам не встречал на дороге,

Не обнимал, не любил и не ждал —

Смуглые скулы и крепкие ноги.

Эту дорогу топчу много лет,

В этой земле ковыряюсь до пота,

Здесь, посмотри, я оставила след:

Радость, и боль, и блаженство полета.

Если лететь до самого дна

(В смысле лететь ничто не мешает),

Зеркала темная сторона

То забирает, что отражает

Зеркала светлая сторона.

Это же я, притащилась пешком

С хлебом в авоське и молоком.

Солнце, в глазах отражаясь, играет,

В зеркале тёмном твоём замирает…

Только всё это уже о другом.

Мы посеяны скопом, а вышло расти где придётся.

Отыскать посложнее, чем бросить, задуть, потерять.

Но в движенье любом эта жилка мерцает и бьётся —

Бывшей жизни, погасшей, на веру прижитой опять.

Занавеска гуляет, и море гуляет с наскока,

Там, где память оглохла, — другой начинается звук.

Или просто прибой, и ни вздоха тебе, ни упрёка.

Только дамы в панамах и песня про солнечный круг.

Я тогда — так начинается проза —

Сторожил больницу, морг, поликлинику и гаражи.

Девочка называла меня Серёжей.

Принимала за папу, а я не был папой ей.

Профуры с инфекционного кричали:

«Ещё раз будешь с ней по больничному корпусу

гулять, всё расскажем директору, твою мать».

А я всего-то с односложной девочкой гулял,

Чертившей и царапавшей на обоях

И в журнале с записями посещений.

Хорошо Серёже, хотя он гад,

Безымянной дочке, бездомной маме,

Значит, время пишет нас наугад

Каракулями, никакими не вензелями.

…………………………………

А когда уже будет нечего рассказывать,

не станет директора, меня, Серёжи,

профуры с инфекции дожуют свои пряники,

заржавеют в гаражах КамАЗы,

кто подойдёт, чтобы взять нас на руки?

Слово последнее —

Чтобы кружить и шлёпать,

Разрешать себе вольности,

То есть клепать и лапать…

Может, и так,

А вернее всего оно

Будет один лишь шёпот.

Кто его там услышит, приметит

Исподтишка?

Есть бормотание, тень, сон попутчика,

Стрёкот —

Феня кузнечика…

Но, разогнувшись, травинка ему ответит.

Пятку целую, откуда струится свет,

Коленную чашечку — нежную, грозную

(прыгает звон монет).

Женщина изнутри как винограда гроздь —

Мёртвая ли, живая — видно её насквозь.

Ей от меня ничего не надо: «За мостик тот посмотри» —

Или: «Пройдёмся по набережной».

Зажигаются фонари, и через три

Квартала ты понимаешь, что

Газовый гомон фонарщиков был — химера, моргана, ничто,

В жалком своём пальто,

В полуприкиде: надо же: корабли

Тонут….

Это бубенчик, венчик невесты божьей, огня, земли…

Ты становишься прозрачен

Мир бежит внутри тебя

И невзрачные картины

И красивый небосвод

Все друг друга обтекают

Все живут не тратя слов

Потому что меж словами

Неразобраны места

И джинсы узкие эвфемерид…

Косухи, кухни, разведённый спирт….

И этот миг — стозевный, внеземной,

Как неприятель, тянется за мной.

Бредущий вспять, лежащий средь заносья,

Вселенную хватаю за нос я,

Мне птицы с неба спецпаёк приносят,

Но опадает зрелая земля.

Я снег жую, я пью его и ем,

Дневник природовеянья веду.

Как погибать, так в лучшей из систем

В одном коммунистическом году,

Не веря женщинам, которые слезу

Уронят, мужикам, забившим гроб.

Или такому — вбитому в кирзу,

Наколки собирающему, чтоб

С ним после говорили без тоски;

Я реки знал, я знал материки.

И если речь моя была бедна,

То слово не находит никого,

Так мёртвый, пролежавший ночь без сна,

Глядит в пространство сердца своего.

Он слышит тишину, и тишина —

Кружение, мелодия одна.

Мы слышны случайно — как будто пишем

Шифр, который кому-то да пригодится.

И мужик проспится, и грусть продлится —

Если он не спит, почему не слышит?

……………………………………………………

Бормотать на своём: полувзрослом-додуманном-скользком:

Научиться читать кору дерева, загадочные значки?

Из копилки своей выгребать пятачки непросто,

Как алмазы, ведь разбить любую свинью — это не по-комсомольски!

Я сливался с народом, октябрятская звёздочка со мною искала клад.

Кто же мог знать, что в эти же минуты непреклонная Ира в атаку гнала

в пионерлагере свой отряд?

Звёздочки, звенья, отряды переженились, фото свадебные, ангел мой,

Я машу им, тянусь рукой:

Бредёшь по перрону: как бы зажить по новой, разбиться вдребезги, стать собой?!

Клятва нарушена! — был или не был пыл?

Но узнаём друг друга сразу из многих двух,

Нет промокашек, руки — в кровоподтёках чернил,

Что ли мы цедим их — и царапаем воздух вслух?

Будто пластинка, которая — то заела,

То вдруг пластмасса выдохнула, закружилась.

Створки распахнуты. В комнату свежий воздух

Входит. Он треплет бумаги, правки, им нет числа,

Эти две прядки, детский смешной затылок…

Волна хрипит, и холод обступает;

Она всё — давит, хлещет, называет

Тебя по имени, не будучи с тобой,

И воплощенья сжатого не хочет,

Пока Байкал всей тяжестью полощет

Один последний призвук горловой.