Стихотворения

ЭДВИН АРЛИНГТОН РОБИНСОН (1869 - 1935)

Робинсон родился в 1869 году в Хед-Тайд, штат Мэн. Он вошел в историю литературы как предшественник и активный участник "поэтического ренессанса" 10-х гг. Однако с детства в Робинсоне ничто не могло определить будущего поэта: он рос равнодушным и замкнутым, игнорируя встречи со сверстниками и не удостаивая никакой реакцией разговоры родителей о своем будущем.

С 1891 по 1983 Робинсон учится в Гарварде, к этому же времени можно отнести его первые поэтические опыты. В 1896 году Робинсон самостоятельно издает сборник стихотворений под названием "Потоп и за ночь до этого". Он посвятил ее первому, кто решится ее прочесть, разрезать страницы. Читателей у этого творения было немного. Успеха не принесло и второе издание, сборник "Дети ночи" (1897). В стихотворениях этих сборников впервые упоминается "столица" поэтического мира Робинсона - вымышленный городок Тильбюри-таун, где обитают и герои его последующих сборников: "Городок на реке" (The Town down the River, 1910), "Человек на фоне неба" (The Man Against the Sky, 1916), "Три таверны" (The Three Taverns, 1920). Занятия литературным трудом не принесли Робинсону ничего в материальном плане, поэтому ему пришлось устраиваться диспетчером в нью-йоркское метро.

Все изменило издание книги под названием "Капитан Крейг" (1902). С хвалебной рецензией на нее откликнулся даже Теодор Рузвельт. В результате к автору пришла известность и новая работа – должность на таможне, где он благополучно проработал до 1910 года. В тот же год вышел сборник "Город вниз по реке", а шесть лет спустя, в 1916 году был напечатан "Человек на фоне неба", который уже был зрелым произведением автора. Робинсон был признана одним из крупнейших современных поэтов и не раз был награжден престижной Пулитцеровской премией.

Наибольших успехов поэт достиг в традиционном для английской поэзии жанре баллады, сумев сделать ее органичной формой для воплощения современной проблематики. В своих стихах Робинсон реалистически воссоздал острые социальные конфликты и психологические драмы, типичные для американского общества рубежа XIX - XX вв. Вместе с тем проблемы своего времени Робинсон был склонен порой рассматривать "под знаком вечности". Именно в таком абстрактно-философском ключе написаны "Капитан Крейг" и "Человек на фоне неба".

В конце 10-х и в 20-е гг. Робинсон пишет в основном исторические и аллегорические поэмы, основу сюжета которых составляют легенды цикла про короля Артура и произведения эпохи Шекспира: "артуровскую" трилогию "Мерлин" (Merlin, 1917), "Ланселот" (Lancelot, 1920), "Тристан" (Tristram, 1927), за которую он получил вторую Пулитцеровскую премию, "Человек, умиравший дважды" (The Man Who Died Twice, 1924), "Дионис сомневающийся" (Dionysus in Doubt, 1925), "Король Джаспер" (King Jasper, 1935) и др. В 30-е гг. им подготовлено к печати несколько "Собраний стихотворений", в том числе самое полное: Collected Poems (1937).

CLIFF CLIGENHAGEN

Cliff Klingenhagen had me in to dine

With him one day; and after soup and meat,

And all the other things there were to eat,

Cliff took two glasses and filled one with wine

And one with wormwood. Then, without a sign

For me to choose at all, he took the draught

Of bitterness himself, and lightly quaffed

It off, and said the other one was mine.

And when I asked him what the deuce he meant

By doing that, he only looked at me

And smiled, and said it was a way of his.

And though I knew the fellow, I have spent

Long time a-wondering when I shall be

As happy as Cliff Klingenhagen is.

КЛИФФ КЛИНГЕНХАГЕН

Державшийся всегда особняком

Клифф Клинтенхаген как-то пригласил

Меня к себе и щедро угостил;

Мы cлавно отобедали вдвоем.

Потом он взял стаканы и вином

Один из них наполнил, а в другой

Налил полынной горечи настой

И осушил полынь одним глотком.

Он протянул мне сладкое вино,

И я вскричал: — Что значит этот бред?

И услыхал уклончивый ответ:

- Да так уж у меня заведено.-

И, судьбы наши взвесив и сравнив,

Я понял вдруг, как счастлив этот Клифф.

Перевод А. Сергеева

LUKE HAVERGAL

Go to the western gate, Luke Havergal.

There where the vines cling crimson on the wall,

And in the twilight wait for what will come

The leaves will whisper there of her, and some,

Like flying -words, will strike you as they fall;

But go, and if you listen, she will call.

Go to the western gate, Luke Havergal

Luke Havergal.

No, there is not a dawn in eastern skies

To rift the fiery night that's in your eyes;

But there, where western glooms are gathering

The dark will end the dark, if anything:

God slays himself with every leaf that flies

And hell is more than half of paradise

No; there is not a dawn in eastern skies-

In eastern skies.

Out of a grave I come to tell you this

Out of a grave I come to quench the kiss

I hat flames upon your forehead with a glow

That blinds you to the way that you must go

Yes, there is yet one way to where she is

Bitter but one that faith may never miss

Out of a grave I come to tell you this-

To tell you this.

There is the western gate, Luke Havergal

There are the crimson leaves upon the wall

Go, for the winds are tearing them away,

Nor think to riddle the dead words they sav

Nor any more to feel them as they fall-

But go, and if you trust her she will call

1 here is the western gate, Luke Havergal-

Luke Havergal.

ЛЮК ХЭВЕРГОЛ

У Западных ворот, Люк Хэвергол,

Где стену плющ пылающий оплел,

Замри и жди, и в сумерках листва

Начнет ронять летучие слова

О той, с которой рок тебя развел;

Она зовет, чтоб место ты нашел

У Западных ворот, Люк Хэвергол,

Люк Хэвергол.

Восток лучи небес не озарят,

И не заблещет твой полночный взгляд,

Но Запад нам сулит исход иной —

Там до рассвета тьма покончит с тьмой:

Бог мертв, и листья по ветру летят,

И в райских кущах воцарился ад.

Восток лучи небес не озарят,

Не озарят.

Из гроба я шепчу в последний раз,

Чтоб поцелуй на лбу твоем погас,—

Он так горит, что не дает взглянуть

На твой горчайший, неизбежный путь,

Где вера обручит навеки вас.

Где ждет она тебя в урочный час.

Из гроба я шепчу в последний раз,

В последний раз.

У Западных ворот, Люк Хэвергол,

Где стену плющ пылающий оплел,

Замри и слушай, как шуршит листва,

Но не старайся уловить слова

О той, с которой рок тебя развел;

Лишь верь, что место ты себе нашел

У Западных ворот, Люк Хэвергол,

Люк Хэвергол.

Перевод А. Сергеева

MINIVER CHEEVY

Miniver Cheevy, child of scorn,

Grew lean while he assailed the seasons;

He wept that he was ever born,

And he had reasons.

Miniver loved the days of old

When swords were bright and steeds were prancing;

The vision of a warrior bold

Would set him dancing.

Miniver sighed for what was not,

And dreamed, and rested from his labors-

He dreamed of Thebes and Camelot,

And Priam's neighbors.

Miniver mourned the ripe renown

That made so many a name so fragrant-

He mourned Romance, now on the town,

And Art, a vagrant.

Miniver loved the Medici,

Albeit he had never seen one;

He would have sinned incessantly

Could he have been one.

Miniver cursed the commonplace

And eyed a khaki suit with loathing;

He missed the mediaeval grace

Of iron clothing.

Miniver scorned the gold he sought,

But sore annoyed was he without if

Miniver thought, and thought, and thought

And thought about it.

Miniver Cheevy, born too late,

Scratched his head and kept on thinking-

Miniver coughed, and called it fate,

And kept on drinking.

МИНИВЕР ЧИВИ

Минивер Чиви свой удел

Клял и поры своей стыдился,

Худел, мрачнел и сожалел,

Что он родился.

Минивер, предан старине,

Пожалуй, если увидал бы

Рыцаря в латах на коне,

То заплясал бы.

Минивер всех людских забот

Бежал и знал свое упрямо:

Афины, Фивы, Камелот,

Друзья Приама.

Минивер плакал, что с былой

Славой ослабли нынче узы.-

Бредет Романтика с сумой,

И чахнут Музы.

Минивер в Медичи влюблен

Заочно был, прельстясь их званьем.

Как жаждал приобщиться он

К их злодеяньям!

Минивер будничность бранил,

Узрев солдата в форме новой,

И вспоминал про блеск брони

Средневековой.

Минивер золото презрел,

Но забывал свое презренье,

Когда терпел, терпел, терпел,

Терпел лишенья.

Минивер Чиви опоздал

Родиться и чесал в затылке,

Кряхтел, вздыхал и припадал

В слезах к бутылке.

Перевод А. Сергеева

EROS TURANNOS

She fears him, and will always ask

What fated her to choose him;

She meets in his engaging mask

All reasons to refuse him;

But what she meets and what she fears

Are less than are the downward years,

Drawn slowly to the foamless weirs

Of age, were she to lose him.

Between a blurred sagacity

That once had power to sound him,

And Love, that will not let him be

The Judas that she found him,

Her pride assuages her almost,

As if it were alone the cost.-

He sees that he will not be lost.

And waits and looks around him.

A sense of ocean and old trees

Envelops and allures him;

Tradition, touching all he sees,

Beguiles and reassures him;

And all her doubts of what he says

Are dimmed with what she knows of days-

Till even prejudice delays

And fades, and she secures him.

The falling leaf inaugurates

The reign of her confusion;

The pounding wave reverberates

The dirge of her illusion;

And home, where passion lived and died.

Becomes a plate where she can hide,

While all the town and harbor side

Vibrate with her seclusion.

We tell you, tapping on our brows,

The story as it should be,-

As if the story of a house

Were told, or ever could be;

We'll have no kindly veil between

Her visions and those we have seen,-

As if we guessed what hers have been,

Or what they are or would be.

Meanwhile we do no harm; for they

That with a god have striven,

Not hearing much of what we say,

Take what the gold has given;

Though like waves breaking it may be,

Or like a changed familiar tree,

Or like a stairway to the sea

Where down the blind are driven.

EROS TURANNOS

До сей поры ее страшит

Былое ослепленье;

Один его любезный вид

Внушает отвращенье;

Но что такое вид и страх,

Когда в клонящихся годах

Ей в одиночестве, впотьмах

Влачиться по теченью?

Хотя она давно умом

Проникла в суть Иуды,

Любви упрямой нипочем

Соседей пересуды,

А гордость — не одна она

Союзу их подчинена...

А он томится у окна,

Он и его причуды.

Его влекут в морской простор

Невидимые нити,

Цветистый осени убор

Лишь прибавляет прыти;

И пусть он ей все время врет —

Так недвусмыслен жизни ход,

Что вдруг она к нему прильнет

С мольбою о защите.

С кружащейся в глазах листвой

Вселяется смятенье;

Прибой гудит за упокой

Пустого обольщенья;

И дом с любовью неживой

Стал ей спасительной норой;

А городок звенит струной

Прямого осужденья.

Мы скажем вам, стуча по лбу,

Все то, что есть на деле,

Как будто чью-нибудь судьбу

Хоть раз понять сумели,

Как будто дар нам вещий дан

И на ее самообман

Ее глазами сквозь дурман

Мы много раз смотрели.

И вот — мы к ним не пристаем;

Уж коль они такие,

Пускай колеблются вдвоем

По прихоти стихии;

Они же, творя всерьез,—

Чета безлиственных берез

Или к пучине под откос

Бредущие слепые.

Перевод А. Сергеева

MORDRED, a fragment

Time and the dark

Had come, but not alone. The southern gate

That had been open wide for Lancelot

Made now an entrance for three other men,

Who strode along the gravel or the grass,

Careless of who should hear them. When they came

To the great oak and the two empty chairs,

One paused, and held the others with a tongue

That sang an evil music while it spoke:

"Sit here, my admirable Colgrevance,

And you, my gentle Agravaine, sit here.

For me, well I have had enough of sitting;

And I have heard enough and seen enough

To blast a kingdom into kingdom come,

Had I so fierce a mind--which happily

I have not, for the king here is my father.

There's been a comment and a criticism

Abounding, I believe, in Camelot

For some time at my undeserved expense,

But God forbid that I should make my father

Less happy than he will be when he knows

What I shall have to tell him presently;

And that will only be what he has known

Since Merlin, or the ghost of Merlin, came

Two years ago to warn him. Though he sees,

One thing he will not see; and this must end.

We must have no blind kings in Camelot,

Or we shall have no land worth harrowing,

And our last harvest will be food for strangers.

My father, as you know, has gone a-hunting."

"We know about the king," said Agravaine,

"And you know more than any about the queen.

We are still waiting, Modred. Colgrevance

And I are waiting."

Modred laughed at him

Indulgently: "Did I say more than any?

If so, then inadvertently I erred;

For there is one man here, one Lancelot,

Who knows, I fancy, a deal more than I do,

And I know much. Yes, I know more than much.

Yet who shall snuff the light of what he knows

To blind the king he serves? No, Agravaine,

A wick like that would smoke and smell of treason."

"Your words are mostly smoke, if I may say so,"

Said Colgrevance: "What is it you have seen,

And what are we to do? I wish no ill

To Lancelot. I know no evil of him,

Or of the queen; and I'll hear none of either,

Save what you, on your oath, may tell me now.

I look yet for the trail of your dark fancy

To blur your testament."

"No, Colgrevance,

There are no blurs or fancies exercising

Tonight where I am. Lancelot will ascend

Anon, betimes, and with no drums or shawms

To sound the appointed progress of his feet;

And he will not be lost along the way,

For there are landmarks and he knows them all.

No, Colgrevance, there are no blurs or fancies

Unless it be that your determination

Has made them for your purpose what they seem.

But here I beg your pardon, Colgrevance.

We reticent ones are given to say too much,

With our tongues once in action. Pray forgive.

Your place tonight will be a shadowed alcove,

Where you may see this knight without a stain

While he goes in where no man save the king

Has dared before to follow. Agravaine

And I will meet you on the floor below,

Having already beheld this paragon-Joseph

Go by us for your clinching observation.

Then we, with a dozen or so for strength, will act;

And there shall be no more of Lancelot."

"Modred, I wish no ill to Lancelot,

And I know none of him," said Colgrevance.

"My dream is of a sturdier way than this

For me to serve my king. Give someone else

That alcove, and let me be of the twelve.

I swear it irks the marrow of my soul

To shadow Lancelot--though I may fight him,

If so it is to be. Furthermore, Modred,

You gave me not an inkling of the part

That you have read off now so pleasantly

For me to play. No, Modred, by the God

Who knows the right way and the wrong, I'll be

This night no poisonous inhabitant

Of alcoves in your play, not even for you.

No man were more the vassal of his friend

Than I am, but I'm damned if I'll be owned."

In a becoming darkness Modred smiled

Away the first accession of his anger.

"Say not like that," he answered, musically.

"Be temperate, Colgrevance. Remember always

Your knighthood and your birth. Remember, too,

That I may hold him only as my friend

Who loves me for myself, not for my station.

We're born for what we're born for, Colgrevance;

And you and I and Agravaine are born

To serve our king. It's all for the same end,

Whether we serve in alcoves, or behind

A velvet arras on another floor.

What matters it, if we be loyal men--

With only one defection?"

"Which is--what?"

Said Agravaine, who breathed hard and said little,

Albeit he had no fame abroad for silence.

Delay--procrastination--overcaution--

Or what word now assimilates itself

The best with your inquiring mood, my brother.

These operations that engage us now

Were planned and executed long ago,

Had I but acted then on what was written

No less indelibly than at this hour,

Though maybe not so scorchingly on me.

'If there were only Modred in the way,'--

I heard her saying it--'would you come tonight?'

Saint Brandan! How she nuzzled and smothered him!

Forgive me, Colgrevance, when I say more

Than my raw vanity may reconcile

With afterthought. But that was what she said

To Lancelot, and that was what I heard.

And what I saw was of an even bias

With all she told him here. God, what a woman!

She floats about the court so like a lily,

That even I'd be fooled were I the king,

Seeing with his eyes what I would not see.

But now the stars are crying in their courses

For this to end, and we are men to end it.

Meanwhile, for the king's hunting and his health,

We have tonight a sort of wassailing;

Wherefore we may as well address ourselves,

Against our imminent activities,

To something in the way of trencher service--

Which also is a service to the king.

For they who serve must eat. God save the King!"

They took the way of Lancelot along

The darkened hedges to the palace lights,

With Modred humming lowly to himself

A chant of satisfaction. Colgrevance,

Not healed of an essential injury,

Nor given the will to cancel his new pledge

To Modred, made with neither knowing why,

Passed in without a word, leaving his two

Companions hesitating on the steps

Outside, one scowling and the other smiling.

"Modred, you may have gone an inch too far

With Colgrevance tonight. Why set a trap

For trouble? We've enough with no additions.

His fame is that of one among the faithful,

Without a fear, and fearless without guile."

"And that is why we need him, Agravaine,"

Said Modred, with another singing laugh.

"He'll go as was appointed by his fate

For my necessity. A man to achieve

High deeds must have a Colgrevance or two

Around him for unused emergencies,

And for the daily sweat. Your Colgrevance

May curse himself till he be violet,

Yet he will do your work. There is none else,

Apparently, that God will let him do."

"Not always all of it," said Agravaine.

But Modred answered with another laugh

And led the way in to the wassailing,

Where Dagonet was trolling a new song

To Lancelot, who smiled--as if in pain

To see so many friends and enemies,

All cheering him, all drinking, and all gay.

МОРДРЕД, фрагмент

Пришли, но не вдвоем

Час с темнотою. Южные врата,

Распахнуты что были Ланселоту,

Теперь впустили трех других людей,

Вперед шагавших, не заботясь вовсе,

Что могут услыхать их. Вот пришли

Они к двум стульям под могучим дубом.

Один остановился, и его

Речь музыкою злою зазвучала:

«Садись сюда, любезный Колгреванс,

А ты, мой милый Агравейн, сюда.

Что до меня – сидел я уж довольно;

Довольно уж я видел и слыхал –

Я королевство погубил бы, будь

Во мне побольше злобы. Только, к счастью,

Я не свиреп – король ведь мне отец.

Укорами и слухами когда-то,

Я думаю, был полон Камелот –

Так всякий очернить меня стремился.

Но Боже упаси мне опечалить

Отца сильней, чем вестью той, какую

Хочу ему сейчас я сообщить;

И то об этом знает он уже

От Мерлина, иль призрака его,

Два года что назад ему явился.

Хоть зрячий, кое в чем он все же слеп.

Король-слепец не нужен Камелоту,

Не то лишимся мы своих земель,

Последний урожай чужим оставим.

Известно вам: отец мой на охоте».

Ответил Агравейн: «О короле

Мы знаем, Мордред, но о королеве

Ты знаешь больше всех. Мы слов твоих

Ждем с Колгревансом».

Снисхожденья смех

В ответ раздался. «Больше всех, сказал я?

Коль так, оговорился я тогда;

Ведь есть один тут рыцарь, Ланселот;

Он знает, полагаю, много больше,

Хотя и я немало знаю, да.

Зачем гасить нам знания свечу

И короля слепить? Нет, Агравейн,

Свеча коптит изменою такая.

«Слова твои коптят, позволь сказать, -

Так молвил Колгреванс. – Что видел ты,

И что нам делать? Не желаю зла

Я Ланселоту. Зла за ним не помню,

За королевой тоже; и словам,

Пусть и твоим, внимать я не хочу.

То был, наверно, зрения обман,

Видение, навеянное мраком».

«Нет, Колгреванс,

Видений никаких не существует

Вокруг меня. Прокрасться Ланселот

Сюда сегодня ночью не замедлит,

Приход его не будет возвещен.

Ему не потеряться на пути –

Все знаки хорошо ему знакомы.

Нет, Колгреванс, видений иль теней

Здесь нет; а впрочем, коль тебе угодно,

Так мыслить – я тебе не запрещу.

Но тут меня прости ты, Колгреванс.

Ведь мы, начав однажды разговор,

Не в силах оборвать его. Прости.

Сегодня в темный ты пойдешь альков,

Чтоб увидать, как рыцарь без упрека

Заходит без стеснения в то место,

Куда король наведываться может

Один. Тебя мы ниже этажом

Ждать будем. Сможешь ты увидеть сам,

Каков собою рыцарь без упрека.

Там нападем мы, всех числом – двенадцать;

И Ланселоту тут придет конец».

«Я Ланселоту, - молвил Колгреванс, -

Зла не желаю. Зла за ним не помню.

Не так мечтал служить я королю.

В альков отправь другого человека,

Прошу, позволь же в дюжине мне быть.

Клянусь, до глубины души претит

Чернить мне Ланселота – но сразиться

Могу я с ним. И, Мордред, посуди:

Намека я не слышал от тебя

На эту роль, что ладно изложил

ты мне сейчас. Нет, Господом клянусь,

Что судит о деяньях злых и добрых,

Быть гадом не хочу я, что в альков

Сегодня ночью этот прокрадется.

Ты преданнее друга не найдешь

Чем я, но отказать тебе я должен».

Сгустилась тьма. На Мордреда лице

Улыбкою прилив сметен был гнева.

»Не говори так, - молвил нараспев.

Будь терпелив и помни непременно,

Что рыцарь ты по крови. Помни также,

Что другом я читаю лишь того,

Кто чтит меня и любит не за титул.

Есть долг у нас с рожденья, Колгреванс;

Ты, я и Агравейн – мы рождены,

Чтоб королю служить. Мы равно служим

В алькове и на этаже другом,

За гобеленом из роскошной ткани.

Мы честно служим. Что с того, что есть

Один лишь недостаток в нас?»

«Какой же?» -

Спросил тут Агравейн немногословный

(Хотя вовек не слыл он молчуном).

Отсрочка – промедленье – осторожность –

Любое слово, как тебе угодно,

Подставь сюда, мой любопытный брат.

Тот замысел, который мы сегодня

Хотим осуществить, давно бы я

Привел уж в исполненье, коль себя

Не рисковал тем очернить; но ныне

Уж наконец-то время подошло.

«Ах, если б только Мордред нам мешал, -

Она сказала, - ты ко мне пришел бы?»

О, святой Брендан! Как же она льнула

К нему! Ты, Колгреванс, меня прости,

Коль с правдой примиряю я тщеславье

Свое с трудом. Но молвила она

Так Ланселоту – это слышал я.

Увиденное мною подтверждало

Слова эти. Вот женщина, о Боже!

В замке она, как лилия, цветет –

Будь я король – я б тоже был обманут,

Когда б не видел этого всего.

Но нынче даже звезды плачут в небе –

Должны мы положить сему конец.

Ну а пока король наш на охоте,

Сим вечером мы будем пировать,

Слегка от дел, нас ждущих, отвлечемся.

Мы королю тем преданность свою

Докажем. Чем не преданности знак?

Ведь кто исправно служит королю,

Тот должен есть. Да здравствует король!"

Они пошли вослед за Ланселотом

Вдоль изгородей к замковым огням.

Довольный Мордред тихо напевал

Мотив какой-то песни. Колгреванс,

От раны не оправившись, не в силах

Обратно обещанье взять свое,

Что Мордреду он дал, зачем, не зная,

Пошел вперед, оставив позади

Двоих других, причастных к сей интриге –

Один был хмур, другой же улыбался.

«Ты с Колгревансом, Мордред, перегнул

Сегодня палку. Новая забота

Тебе к чему – ужель у нас их нет?

Он рыцарем слывет неустрашимым

И верным, без коварства за душой».

«Затем он нам и нужен, Агравейн, -

В ответ раздался благозвучный смех. -

Послужит должным образом он мне,

Ведь знай, что тот, кто метит высоко,

Подле себя такого Колгреванса

Должен иметь, а можно и двоих,

Чтоб выполняли черную работу.

Такой терзаться может бесконечно,

Но все ж тебе служить. Ведь ни на что

Другое, видит Бог, он не годится».

«Это не так», - ответил Агравейн.

Но засмеялся Мордред вновь в ответ

И в залу он вошел, где пировали,

И Дагонет веселый Ланселоту

Пел песню. Горько улыбался тот,

Врагов с друзьями рядом созерцая,

Что кубки поднимали в его честь.

Перевод Дэмиэна Винсачи

CREDO

I cannot find my way: there is no star

In all the shrouded heavens anywhere;

And there is not a whisper in the air

Of any living voice but one so far

That I can hear it only as a bar

Of lost, imperial music, played when fair

And angel fingers wove, and unaware,

Dead leaves to garlands where no roses are.

No, there is not a glimmer, nor a call,

For one that welcomes, welcomes when he fears,

The black and awful chaos of the night;

For through it all--above, beyond it all--

I know the far sent message of the years,

I feel the coming glory of the light.

КРЕДО

Не отыщу пути: здесь небеса пусты,

Одеты в саван – ни звезды на своде,

Сквозь воздух даже шепот не доходит,

Лишь дальний отзвук в царстве немоты

Чуть слышен из-за тактовой черты

Утраченных возвышенных мелодий,

И ангелов персты в венок природе

Вплели не розы – мертвые цветы.

Ни проблеска, не долетает звук –

Зовет нас только тот, кто сам страшится

Ночного хаоса и тьмы вокруг.

Но весть доносится из дальних лет,

И несмотря на годы и границы,

Я чувствую, как торжествует Свет.

Перевод Яна Пробштейна

MANY ARE CALLED

The Lord Apollo, who has never died,

Still holds alone his immemorial reign,

Supreme in an impregnable domain

That with his magic he has fortified;

And though melodious multitudes have tried

In ecstasy, in anguish, and in vain,

With invocation sacred and profane

To lure him, even the loudest are outside.

Only at unconjectured intervals,

By will of him on whom no man may gaze,

By word of him whose law no man has read,

A questing light may rift the sullen walls,

To cling where mostly its infrequent rays

Fall golden on the patience of the dead.

МНОГО ЗВАНЫХ

Не умирал вовеки Аполлон –

Царит поныне с первых дней творенья,

И магией крепки его владенья –

В своей твердыне неприступен он.

Но тщетно с незапамятных времен

В порыве вдохновенья, исступленья,

В святом или безбожном песнопенье

Призыв певцов к нему был обращен.

И только в миг, неведомый для нас,

Желанием того, кто скрыт от взгляда,

Чьего закона смертный не прочтет,

Свет откровений мрак пронзит в тот час,

Обрушит все зловещие преграды,

На главы мертвых золото прольет.

Перевод Яна Пробштейна

RECALLED

Long after there were none of them alive

About the place—where there is now no place

But a walled hole where fruitless vines embrace

Their parent skeletons that yet survive

In evil thorns—none of us could arrive

At a more cogent answer to their ways

Than one old Isaac in his latter days

Had humor or compassion to contrive.

I mentioned them, and Isaac shook his head:

“The Power that you call yours and I call mine

Extinguished in the last of them a line

That Satan would have disinherited.

When we are done with all but the Divine,

We die.” And there was no more to be said.

ОТОЗВАНЫ

Ни одного из них уж нет в живых

В том доме, где давно жилища нет, –

Бесплодным виноградником одет

Провал в стене, сквозь кости их родных

Пророс терновник, и о судьбах их

Никто из нас не в силах дать ответ,

Лишь старый Исаак на склоне лет

Поведал мудро о путях людских.

«Та сила, что во мне и в вас живет, –

Проникновенно молвил Исаак, –

Из них в последнем угасила род,

Чтоб дьявол не ввергал его во мрак.

Когда в нас кроме Бога все умрет,

Тогда приходит смерть». И было так.

Перевод Яна Пробштейна