Стихотворения

Скрипя ползли обозы-черви.

Одеты грязно и пестро,

Мы шли тогда из дебрей в дебри

И руки грели у костров.

Тела людей и коней павших

Нам окаймляли путь в горах.

Мы шли, дорог не разузнавши,

И стыли ноги в стременах.

Тянулись дни бесцельной пыткой

Для тех, кто мог сидеть в седле,

И путь по трупам незарытым

Хлестал по нервам, словно плеть.

Глазам в бреду бессонной муки

Упорно виделись в лесу

Между ветвями чьи-то руки,

В крови прибитые к кресту.

Из рати братий с Урала мало

В Сибири шири плелось устало.

Отсталых в поле враги ловили;

В погоне кони все в мыле были.

В метелей мели зудел мороз.

Мы шли и пели о море роз,

В бураны раны вдвойне горели,

И с кровью в горле мы шли и пели.

Мы этой кровью добудем счастье;

Велите все вы, кто будет властью,

В победе меди унять немножко

И вспомнить пенье под звук гармошки.

Под бабьи визги в обозе с горя

Ижевцы пели: «Да как на взмо-о-рье…»

Как язвой, заревом запад застлан,

А небо стало угрюмо сизым;

Занозой месяц заткнулся снизу

Напротив места, где солнце гасло.

Пейзаж пронизан угарным дымом.

Горят деревни, с морозом споря;

Ведь край суровый, залитый горем,

Забыт стал ныне Отцом и Сыном.

Согреть мороза пожар не может;

Зима, как раньше, люта и грозна,

Замёрзнет много из нас бесслёзно

В тайге сегодня, в окопе лёжа.

От стужи ёжась в пади у прясла,

Смотрю, как заревом запад застлан.

За счастье любимых пили,

Смешавши со спиртом снег,

И был мороз не в силе

Сковать всепобедный смех.

В трещанье костров меж сосен

Звенел о надеждах гимн,

О счастье грядущих вёсен,

Где будет любой любим.

— Пустяк, что зима сурова,

Пустяк, что в тайге ночлег;

Легко обойтись без крова,

Если в спирте растает снег!

— Враги! Морозы! Голод!

Мы стали сильней вас всех:

Вам слышно, как пьян и молод

Дрожит над кострами смех?!

Опять безрадостная Пасха

И безлюбовная весна!

Гримаса маски Пасхи сказка

Для тех, кому весна пресна.

А нам весна и солнца ласка,

Весна для нас без грёз, без сна;

Дорога наша к этой Пасхе —

Дорога — лента красной краски, —

Была достаточно красна.

Тайгой, Алтаем и Саяном,

Как рана, каждая верста;

Купаться в зареве багряном

Нам никогда не перестать…

Не с нашим сердцем деревянным

Рыдать о прошлом покаянно

И лицемерить у креста!

Напрасно ищем мы: их нет здесь,

Кому б рукою стан обвить:

За обесчещенных возмездье —

— Весна, лишённая любви.

Средь сосен сонных сонными снимаемся с бивака

Под дрожь жестокой осени в нависших облаках.

Дорога льётся волнами — вонючая клоака —

В лесу, в лугах и в озими — неистово плоха,

Но сопки серо-синие смеяться не посмеют,

Над нашими солдатами, ползущими в грязи:

Извилистою линией идут они за теми,

Кто раньше были братьями, и кто теперь враги.

…А кости старой падали надёжно огорожены

Поскотиной дырявою, налегшей на сосну.

Ах, чёрт возьми, да надо ли, чтоб были мы заброшены

На жизнь распрокорявую в поганую страну!

Из-за пазухи сереньких сопок

Показалося солнце, смеясь.

Мы, спустившись с высоких откосов,

Поползли через липкую грязь.

Мне казалось обидным, что солнце

Не ползёт вместе с нами в рядах,

Я тогда из винтовки японской

Взял по солнышку пулей: бабах!

У меня отобрали винтовку,

Тумаком охладивши мой пыл,

И мне было ужасно неловко,

Что фельдфебель мне морду набил.

Помешали мне, сволочи: жаль им

Пристрелить комиссара небес;

А потом про меня рассуждали:

— Где успел насосаться подлец?

Синяя осень. Осень без скорби.

Осень из хвойных, тяжёлых тонов.

Взором бесскорбным из хвои узор пить —

Нам, хладнокровным, лишь это дано.

Осень бесскорбная… Синяя осень.

Небо спокойное нам не тесно,

Скорби у Господа разве попросим

Мёрзлой душой не увидевшей снов?

Просьба о скорби без просьбы о радости?

Нет, мы для этого слишком честны.

Если мы сгибнем, то сгибнем без страсти.

Осени нет тем, кто был без весны…

В окамененье старой стужи

Приходит новая зима.

Чем больше зим, тем стуже, хуже,

Тем тяжелее мозг недужный,

Ненужный, хуже жизнь сама.

И после осени без скорби

Перед безрадужной весной

Зима упорно душу горбит,

Когда идём, окончив бой,

В путь без пути немой тайгой.

Мы равнодушны стали к смерти,

И без убийств не знаем дня.

Всё меньше нас в снегу путь чертит,

И у костров вонзает вертел

В кусок убитого коня.

Под пулемётный рокот дробный

Проходят годы, как века,

И чужды всем, одни безродны,

Идём мы памятник надгробный

Былой России высекать…

Двадцатый год со счётов сброшен,

Ушёл изломанный в века…

С трудом был нами он изношен:

Ведь ноша крови не легка.

Угрюмый год в тайге был зачат.

Его январь — промёрзший Кан,

И на Байкальском льду истрачен

Февраль под знаком партизан.

А дальше март под злобный ропот,

Шипевший сталью, что ни бой.

Кто сосчитает в сопках тропы,

Где трупы павших под Читой?

Тот март теряется в апреле,

Как Шилка прячется в Амур.

Лучи весны не нас согрели,

Апрель для нас был чёрств и хмур…

Мешая отдыхи с походом,

Мы бремя лета волокли,

Без хлеба шли по хлебным всходам,

Вбивая в пажить каблуки.

Потом бессолнечную осень

Безумных пьянств прошила нить…

О, почему никто не спросит,

Что мы хотели спиртом смыть?

Ведь мы залить тоску пытались,

Тоску по дому и родным,

И тягу в солнечные дали,

Которых скрыл огонь и дым.

В боях прошёл октябрь-предатель,

Ноябрь был кровью обагрён,

И путь в степи по трупам братьев

Был перерезан декабрём.

За этот год пропала вера,

Что будет красочной заря.

Стоим мы мертвенны и серы

У новой грани января.

Чугунным шагом шел февраль.

И где-то между льдами ныла

Моя всегдашняя печаль —

Она шла рядом и застыла.

И пешим идучи по льду

Упорно-гулкого Байкала,

Я знал, что если не дойду,

То горя, в общем, будет мало.

Меня потом произведут,

Быть может, орден даже будет,

Но лошади мне не дадут,

Чтоб выбраться, родные люди.

Трубач потом протрубит сбор,

И наспех перед всей колонной,

В рассвете напрягая взор,

Прочтут приказ угрюмо, сонно.

И если стынущий мороз

Не будет для оркестра сильным, —

То марш тогда «Принцесса Грёз»

Ударит в воздухе пустынном.

А я останусь замерзать

На голом льду, нагой перине,

И не узнает моя мать,

Что на Байкале сын застынет.

Тогда я всё-таки дошёл

И, не молясь, напился водки,

Потом слезами орошал

Свои таёжные обмотки.

Я это вспомнил потому,

Что и теперь я, пьяный, воя,

Иду в июне, как по льду,

Один или вдвоём с тоскою.

Я думал так: есть города,

Где бродит жизнь июньским зноем,

Но, видно, надо навсегда

Расстаться мне с моим покоем.

В бою, в походах, в городах,

Где улиц светы ярче лампы,

Где в буйном воздухе, в стенах

Звучат напевы «Сильвы», «Цампы»,

Я одиночество своё

Никак, наверно, не забуду,

И если в Царствие Твоё

Войду — и там печальным буду!

Она была такая скромница,

Что даже стоило труда

Мне с ней поближе познакомиться

В тот вечер ветреный… тогда.

Мы по-китайски было начали.

Но что я знаю: пустяки.

Потом самих нас озадачили,

Смешавшись в кучу, языки.

Нам бой принёс поднос, как принято,

Там был кофейник и ликёр,

Но понимаю я ведь ныне то,

Что говорил мне её взор.

Он говорил о том, что русские

Не знают слова «умереть»,

И не блестели глазки узкие

Там, где уж чувствовалась смерть.

Теперь, конечно, не поспорю я,

Что именно вот в тот момент

Жерло я видел крематория,

Всё в языках кровавых лент.

Но я поспорю, что в день будущий,

Который жизнь пробьёт, дробя,

Сквозь мглу тебя увижу идущей,

Ямаджи-сан, тебя, тебя…

И ты, быть может, мне, тоскливому,

Не знавшему, куда идти,

Укажешь грань к неторопливому,

Но неизменному пути.

Утром тягостно владеть бессонным взором,

Солнышко следить — не хватит сил.

Господи! Ведь я же не был вором,

И родителей я чту, как прежде чтил.

Знаю Иова… Учил о нём и в школе,

Памятую, маюсь и дрожу

В этой дикой и пустынной воле,

Уходящей в росную межу.

Но в пустыне праведник библейский,

Вместе с псами в рубище влачась,

Познал ранее, в долине Иудейской,

Сочность жизненную — всю её, и всласть,

А я вот, Господи…

Я сызмала без крова,

Я с малолетства струпьями покрыт,

И понаслышке лишь, с чужого только слова

Узнал про тех, кто ежедневно сыт.

Брести в слезах, без сил, асфальтом тротуара,

Молясь, и проклиная, и крича,

И вспоминая боль последнего удара

Карающего (а за что?) меча, —

За эту муку — верую, Спаситель,

За каждый шаг бездомного меня —

Ведь верно?.. будет мне?.. потом?.. тогда?.. — обитель,

Где Радость шествует, литаврами звеня.

Какими словами скажу,

Какой строкою поведаю,

Что от стужи опять дрожу

И опять семь дней не обедаю.

Матерь Божья! Мне тридцать два…

Двадцать лет перехожим каликою

Я живу лишь едва-едва,

Не живу, а жизнь свою мыкаю.

И, занывши от старых ран,

Я молю у Тебя пред иконами:

«Даруй фанзу, курму и чифан*)

В той стране, что хранима драконами».

Спасение от смерти — лишь случайность

Для тех, кто населяет землю.

Словам «геройство» и «необычайность»

Я с удивлением и тихой грустью внемлю.

Слова теряют в жизни основанье

Для тех, кто заглянул в миры, где только мысли…

А будущее местопребыванье —

Не меряю,

Не числю…

И вот поэтому писать стихи словами

Мне с каждым днём всё кажется нелепей.

Ведь я иду от Вас, — хотя и с Вами, —

К просторам неземных великолепий.

Я тропкой кривою

Ушёл в три часа,

Когда под луною

Сияла роса.

А были со мною

Жестяный стакан,

Да фляга с водою,

Да старый наган.

И вынес я тоже

Свирепую злость,

Да вшитую в кожу

Дубовую трость.

И — меткою фронта

Сквозь росы и пар —

Махал с горизонта

Крылатый пожар.

Оттуда, где буро

Темнели поля, —

Навстречу фигура,

Как будто бы — я.

Такая же палка,

Такой же и вид,

Лишь сзади так жалко

Котомка торчит.

«Земляк! Ты отколе

До зорьки поспел?» —

В широкое поле

Мой голос пропел.

Как лёгонький ветер,

Звук в поле затих…

Мне встречный ответил

Два слова: «От них…».

И, палкою тыкнув

В поля, где был дым,

Отрывисто крикнул:

«Я — эвона — к ним!..».

«Шагай!.. Ещё рано…

Часов, видно, пять…»

(А пальцы — нагана

Нашли рукоять.)

И — каждая к цели

Полями спеша,

Две серых шинели

Пошли, чуть дыша…

Тропинкою длинной

Шуршание ног.

Чтоб выстрелить в спину,

Сдержал меня Бог.

Но злобу, как бремя,

Тащил я в груди…

…Проклятое время!..

…Проклятые дни!

Опять медлительно монахи

По ступеням во двор идут,

И жертвенники будто плахи,

И гулких гонгов низкий гуд.

Богослужение, как игры,

Флейт и пищелок дикий рёв,

Напротив — царственные тигры

Толпе открыли красный зёв.

Эй, не меня ли тут хоронят,

Не я ль иду на вышний суд,

Меня ль то на мишурной броне,

На жертвенном огне сожгут?

Зачем задумчивые ламы

Кадят куреньями вослед?

Постойте! Я не видел мамы

Так долго — целых восемь лет.

Мне неловко и с ними и с вами,

Мне неловко читать вам стихи,

Ведь вы чужды созвучия гамме,

Как Гораций смеху Ехидн.

Я живу, я болею стихами,

Они выжжены в сердце моём,

Не забуду их в уличном гаме,

Не забуду ни ночью ни днём.

Со стихами я, одинокий,

И умел забывать и мог

И мои небритые щёки,

И разорванный мой сапог.

Вот, бывало, в седле с карабином

По таёжным тропам бродя,

Зорям я улыбался рубинным,

Строфы мозгом моим родя.

И теперь на панели промёрзшей —

Проходя под огнями реклам,

Шаг становится строже и твёрже,

Если череп отдам я стихам.

Вы и я. Мы так разнимся в этом,

В этой мессе напевности рифм,

Впрочем, что ж: я родился поэтом,

Вы же просто мадам Барри.

Задыхаюсь, коль прочитаю

Две-три строчки, где гений есть,

Вам же это лишь хата с края,

И ни выпить нельзя, ни съесть.

Вы умнее меня, быть может —

Вы для жизни ценней во сто крат,

А меня — вот так — уничтожит

Тяжкий, гулкий, пожарный набат.

Вот поэтому я смущаюсь,

Если мне предложите вы

Оторвать, хотя бы с краю,

Хоть кусочек моей синевы.

Я читаю, мой голос сверкает,

В нём таинственный, дивный гипноз,

Прочитаю, потом же какая

Очарованность та, что я нёс.

Ничего. Пьёте чай вы и гости,

И никто не вспомнит потом,

Мой совет: вы поэзию бросьте,

Лучше думайте о другом.

В этой фанзе так душно и жарко.

А в дверях бесконечны моря,

Где развесилась пламенно ярко

Пеленавшая запад заря.

Из уюта я вижу, как юно

От заката к нам волны бегут.

Паутинятся контуры шхуны

И певучий её рангоут.

Вот закат, истлевая, увянет, —

Он от жара давно изнемог, —

И из опийной трубки потянет

Сладковатый и сизый дымок.

Этот кан и ханшинные чарки

Поплывут — расплываясь — вдали,

Там, где ткут вековечные Парки

Незатейливо судьбы мои.

«Ля-иль-лях» — муэдзин напевает

Над простором киргизских песков,

Попираемых вечером в мае

Эскадронами наших подков.

И опять, и опять это небо,

Как миража дразнящего страж.

Тянет красным в Москву и в победу

И к Кремлю, что давно уж не наш.

А когда, извиваясь на трубке,

Новый опийный ком зашипит,

Как в стекле представляется хрупком

Бесконечного города вид.

Там закат не багрян, а янтарен,

Если в пыль претворилася грязь

И от тысячи трубных испарин

От Ходынки до неба взвилась.

Как сейчас. Я стою на балконе

И молюсь, замирая, тебе,

Пресвятой и пречистой иконе,

Лика Божьего граду — Москве.

Ты — внизу. Я в кварталах Арбата

Наверху, посреди балюстрад.

А шафранные пятна заката

Заливают лучами Арбат.

А поверх, расплываяся медью,

Будто в ризах старинных икон,

Вечной благостью радостно вея,

Золотистый ко всенощной звон…

В твои глаза, в стальные латы,

Сбивая тяжести оков,

Моим лицом одутловатым

Сочилась музыка стихов.

И я читал на низких нотах,

Чеканя рифм и ритма грань,

А стих был — в поле конский топот,

Был рог — военный зов на брань.

И с каждой строчкой, с каждым звуком

Я брал врата твоих твердынь.

Как победитель — громко, гулко

Под своды зал твоих входил.

Когда же ярко и крылато

Из горла вырвался финал,

Твой взор уже отбросил латы,

Таким покорным, тихим стал.

Гребень сильно пахнет духами.

И причёска эта модна.

О, я знаю, какими грехами

Перевил её сатана.

Через зеркало вижу ресницы,

К волоскам когда руки длишь.

Мне твой рот никогда не снится.

Лишь ресницы… ресницы лишь.

В лифе — чую — клокочет счастье.

От него засияла вся.

И браслеты звенят на запястьях,

Будто мне за обиды мстя.

Но напрасную радость чают:

В этом самом зеркальном окне

Я ведь видел, как в чашку чаю

Ты насыпала яду мне.

Вернуться пьяным на заре

И за окном на голубятне

Стеклянным взглядом посмотреть

На голубей — чего приятней?

Стоять и думать о царе,

Что подоткнул кафтана полы,

Смотрел в тазу на серебре

На голубей в лазурных долах.

И вспоминать, как Карл Седьмой

По голубям из мушкетона,

С охоты едучи домой,

Стрелял под звон, под дамы стоны.

Но голубая Лизабет,

Моля о жизни голубиной,

Всё ж будет косточки их есть

Под вечерок перед камином.

Я сам любитель турманов,

Я сам, махая палкой длинной,

У дядюшки в именьи «Новь»

Гонял их часто пред гостиной.

Не потому ль, что это — даль,

Не потому ль, что нету чаю,

Я пьяный всю свою печаль

На утре в голубях встречаю?

Угрюмый день молчал, смотря на небо,

Где дымились в пене облака,

И одно в уме: достать бы хлеба,

Ведь дорога в дебрях далека.

Пить хотел. Ключи не зажурчали.

Есть хотел. Но лес был дик и глух.

Как, сорвавшись с пристани, с причала

Чёлн летел — так мой струился слух.

Но уныло ветви со стволами,

Перестукиваясь и шурша,

Звуки лили редкими струями

Да слетала с неба пороша.

Там и умер я голодной смертью

На полях и на крутом юру,

Но и в смерти был я тих, поверьте.

Помирать? Ну что же, и помру!

Я не хотел, не ждал любить,

Не нужно метки перед смертью

В канун, когда (всё может быть)

Меня в аду зажарят черти.

Но почему-то дочь твоя

Милее, ближе мне, чем братья,

Сестра, отчизна и друзья,

И кокаинные объятья.

Казалось мне, что жизнь и кровь

Излиты, выпиты, сгорели,

Но рифма старая — любовь —

Цветёт и в этом вот апреле.

И Пасха мне уж пятый год

Была неверным воскресеньем,

А на шестой, как мёд из сот,

Твоим струится дуновеньем.

Приду во храм. Темно без свеч,

Священным трауром одета,

Нависла тьма, как будто меч,

И мрачно, холодно без света.

Дрожа, у клироса стою,

Весь в жажде взрыва, Свет и Свете,

И вдруг улыбку я Твою,

Мелькнувшую как комета,

Увижу, выпью, припаду,

Как к ручейку в дубовом лесе,

И сладко, сладко так я жду

Поуповать: Христос воскресе.

И опять в беспредельную синь

Побросали домов огоньки,

И опять вековечный аминь

Затянули на крышах коньки.

Флюгера затянули про жуть

Обессоненных битвой ночей,

Вторя им, синеватая муть

Замерцала огнями ярчей.

Синевы этой бархатней нет,

Я нежнее напева не слышал,

Хоть давно уж стихами испет

По затихнувшим в бархате крышам.

Всё сильней и упорней напев,

Словно плещется в море ладья.

…Лишь закончив кровавый посев,

Запевают такие, как я,

Да и песня моя — не моя.

Мой голос звучал, словно бронзовый гонг.

Свои прочитал я стихи.

Не скрипнул ни разу уютный шезлонг,

Лишь душно дышали духи.

Сиреневый воздух метался, и млел,

И стыл, голубея в очах,

Был матово-бледен, был сумрачно-бел

Платок у нее на плечах.

А море с луною, поникшей вдали,

Струилось, покорно словам,

Стихи и гудели, и пели, и жгли,

И рвались навстречу векам.

И бронзовый голос, и бронза луны,

Сиреневый воздух и очи —

Все терпкою сладостью были полны

На лоне и моря, и ночи.

Когда ж я окончил, дрожащей рукой

Коснувшись пустого бокала,

Она мне сказала: «Ах вот вы какой!

А я ведь — представьте! — не знала».

Если апрель… если рядом — любимая…

Если как будто и ты тоже люб,

И застилается город весь дымами,

Розовым, чистым дымочком из труб,

Если рассвет… Если рядом — желанная…

Если как будто желанен и ты —

Господи Боже, заря эта ранняя —

Вся воплощенье давнишней мечты.

Гукал авто, вровень встав с полисменами,

Вы же шоферу — кивок на ходу,

Взглядом, который роднит вас с царевнами:

«Лучше пешком я сегодня пойду…»

Сняли вы шляпу. Пурпуровым заревом

Брызнул восход на прическу у вас.

Шли через мост, через улицы парой мы,

Мимо заборов шагаючи враз.

Мы говорили. Но что? Вы не знаете?

Я уверяю: не знаю и я.

Я к вам дошел и в тревоге, и в маяте.

Старо сравнение: «В сердце змея».

Я был простым, неуклюжим и чистеньким,

Тем, кто я есть, — без личины и лжи.

Я и в глаза не смотрел… в те лучистые,

Ах, и глаза… Как они хороши!

Если глаза… Если милые глазаньки…

Если крылечко и яркий рассвет…

Если пустыми никчемными фразами

Дал я понять, что — конечно же «нет!..»

Если унынье, сознанье никчемности…

Если упадок, страданье и — гнев —

Гнев на убивших и детство, и молодость,

Что спалены, расцвести не успев, —

Если все это так, — Боже, за что же мне

Вновь одному, одному, словно перст,

Вновь в путь обратный шагать —

уничтоженным,

Снова и снова таща этот крест…

И луна. И цветы по краям балюстрады.

Барабанил и взвизгивал джесс.

Было сказано мне: ни меня ей не надо,

Ни моих поэтических месс.

Я тихонько прошел между парами в танце,

Боязливо плеча заостря,

И в таком же, как я, оскорбленном румянце

Намечалась полоской заря.

Ну, еще… ну, еще!.. Принимаю удары,

Уничтоженный, втоптанный в грязь…

«Мою шляпу, швейцар!..» В окнах двигались пары,

И тягучесть фокстрота вилась.

А заря свой румянец старалась умножить,

Полыхался за окнами смех.

Неужели не знаешь Ты, Господи Боже,

Что обидёть меня — это грех!

В ожерельи янтарных огней

Опоясана даль кругом,

И покачивается над ней

Рыжий месяц, будто гном.

А залив — червонный поток

С переливами синевы,

Нас несет к огням катерок,

В мире — кажется — я да Вы.

И внизу машина стучит,

И срывается соль в лицо,

Это бухты ли Диомид

Бриллиантовое кольцо?

А налево — рубинов ряд,

Это Русский ли остров там,

А не вышивки ли горят

По тяжелым синим тафтам?

О, покоя хрустальнее нет…

Я от счастья дышать не могу. —

Это Вы ведь багульника цвет

Прикололи мне к обшлагу.

Ну а Вам круторогий гном

Бросил блестки в прорези глаз.

Я ведь друга почуял в нем! —

Он мечтает тоже о Вас.

Но и он не мог бы понять,

Но и он удивлен бы был,

Если б вдруг ему рассказать,

Как я Вас люблю и любил.

И медлительный ветерок

Долетает мне до лица.

Сделай так, сделай так, катерок,

Чтоб пути — не бывало конца.