Стихотворения и поэмы - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Микола Бажан (Микола Бажан Стихотворения и поэмы) #1

Микола Бажан Стихотворения и поэмы

«ЖЕСТОКОЙ МЫСЛИ ЖАЖДА…» (Поэзия Миколы Бажана) Вступительная статья

Литературная деятельность Миколы Бажана продолжалась шесть десятилетий — с 1923 года, когда в печати появилось первое его стихотворение, до года 1983-го, когда было написано последнее. Один из крупнейших поэтов Советской Украины, признанный мастер стихотворного перевода, ученый, публицист, общественный деятель, он оставил глубокий след в культуре своего народа, в многонациональной советской литературе. Имя М. Бажана стоит в ряду имен виднейших поэтов Украины и всей страны, многие из которых были его близкими товарищами и друзьями, — назовем среди них П. Тычину и М. Рыльского, Н. Тихонова и П. Антокольского, Н. Заболоцкого и Л. Мартынова, М. Танка и А. Кулешова, С. Чиковани и И. Абашидзе, С. Вургуна и Э. Межелайтиса…

«Я — поэт. Тем и интересен», — писал о себе В. Маяковский, тоже, кстати, близкий М. Бажану, влиявший на его творческое формирование. Но истинный поэт всегда интересен и тем, что стоит за его стихами, — личностью, судьбой, местом в народной жизни, что достаточно веско, между прочим, подтверждается и биографией автора этого афоризма. Интересно и многое из того, что составило жизнь и судьбу такого поэта, как Микола Бажан. Эта довольно обыкновенная по внешним обстоятельствам судьба советского интеллигента из «творческих работников» вместе с тем полна знаменательных необыкновенностей, в создании которых явным образом «сотрудничали» и личность, и история.

Микола (Николай) Платонович Бажан родился 9 октября 1904 года в семье офицера — военного топографа. Семья была культурная, в ней знали и любили искусство и литературу — русскую, украинскую, польскую. (По материнской линии у Бажана был даже дальний предок-поэт, некий, по словам Миколы Платоновича, «не очень знаменитый в польской или литовской литературе стихотворец» Томаш Поржецкий, [1] издавший в 1635 году в Вильно книгу своих латинских гекзаметров.) Первые детские годы поэта прошли в родном Каменец-Подольске, старинном украинском городе, полном следов трудного и бурного прошлого. Потом семья переехала в такую же богатую историческими воспоминаниями Умань на Киевщине (теперь — Черкасская область). Не в этой ли географии детства, не в ранних ли впечатлениях от окружающего мира таится, кстати, один из источников того историзма, который станет столь органичным для всего художественного мышления Бажана? Учился он в уманской гимназии, а с 1919 по 1921 год — в кооперативном техникуме. Позднее начинал курс обучения в двух киевских институтах: один, Кооперативный, нисколько его, впрочем, не интересовавший, был оставлен ради работы в газете, другой — Внешних сношений — вскоре закрылся. Короче говоря, свое высшее образование Бажан добывал себе сам («самотужки», как говорят по-украински). Печататься начал с 1923 года,[2] а во второй половине 20-х годов он уже поэт с довольно громким, как бы ни судила о нем критика, именем.

Наряду с литературной деятельностью молодой М. Бажан работает сценаристом и редактором в тогда лишь становившемся на ноги украинском кинематографе. (В интересе Бажана к кино, видимо, по-своему сказалась его юношеская увлеченность театром Л. Курбаса, который одно время работал в Умани, занятия в его молодежной студии и вообще — вся неоценимая школа общения с большим украинским режиссером-новатором.) Некоторое время поэт работает в редакции журнала «Юно», выходившего в разные годы в Харькове и Киеве, пишет книжку о первых фильмах Александра Довженко, своего друга и сподвижника по смелым творческим исканиям.

В литературе он на первых порах сближается с украинскими футуристами во главе с шумным и неутомимым в своих организаторских начинаниях М. Семенко, входит в киевское объединение «Ассоциация панфутуристов», затем «Комункульт», но вскоре после издания своей первой книги расходится с футуристами и становится членом так называемой Вольной Академии пролетарской литературы («Ваплите»), недолго, впрочем, просуществовавшей. После 1932 года мы видим его среди организаторов, а позднее и активных деятелей Союза советских писателей Украины.

Совсем нельзя сказать, чтобы литературные судьбы М. Бажана в 20–30-х годах складывались ровно и безоблачно — хватало всего, в том числе и довольно оголтелых нападок вульгаризаторской критики, но они не сбивали поэта с его пути. В 1940 году М. Бажан вступает в ряды ленинской партии и — достаточно примечательное обстоятельство — через совсем короткое время избирается секретарем партбюро Союза писателей Украины: в напряженное предвоенное время на этом посту очень пригодился его творческий авторитет, принципиальность и объективность, умение сплачивать людей.

В годы Великой Отечественной войны М. Бажан редактирует фронтовую газету «За Радянську Україну», издававшуюся для населения временно оккупированных областей, и, разумеется, ни на день не прекращает своей работы поэта и публициста. Его «Клятву», опубликованную в первые недели войны, — «Не будет, не будет вовек Украина рабою немецких господ» — знали все, кто читал по-украински; мобилизующее значение этих афористических строк, строк-лозунгов, за которыми стояла большая и высокая поэтическая традиция, было неоценимым.

С 1943 по 1948 год М. Бажан — заместитель председателя Совета Министров УССР, затем продолжительное время возглавляет Союз писателей Украины, с 1959 года и до конца жизни он — главный редактор Украинской Советской Энциклопедии (первого, кстати, в СССР республиканского издания такого рода). Инициатор и руководитель этого труда, действительный член Академии наук УССР М. Бажан приложил огромную энергию и обширные познания к подготовке и выпуску целого «куста» других изданий, выходивших под эгидой главной редакции упомянутой Энциклопедии (отраслевые энциклопедии кибернетики, народного хозяйства, истории УССР, шеститомная «История украинского искусства», двухтомный «Шевченковский словарь», подготавливаемая сейчас пятитомная Украинская Литературная Энциклопедия и др.). Значение всего этого для развития украинской советской культуры, безусловно, трудно переоценить. Депутат — в разное время — Верховных Советов СССР и УССР, член ЦК Компартии Украины, секретарь правления Всесоюзной писательской организации, активнейший участник многих общественных дел и начинаний, в том числе член редколлегии «Библиотеки поэта», — он при всех этих обязанностях и «нагрузках» до последнего дня продолжал неутомимо, добросовестно работать как писатель-профессионал.

Скончался М. Бажан в Киеве 23 ноября 1983 года.

Принадлежа к поколению, чьи «годы учения» совпали с временем великой революции, гражданской войны и разрухи («Мы диалектике учились не по Гегелю…»), поэт, как уже упоминалось, не смог получить формального высшего образования (как и подавляющее большинство, кстати, его сверстников — видных советских писателей). Тем большее уважение вызывает его самостоятельно обретенная высокая образованность, широта эрудиции в различных сферах гуманитарного знания — истории, социологии, философии, не говоря уже о хорошо знакомом ему художественном мире литературы и искусства. В этом смысле к нему можно было отнести известные слова М. Горького о В. Брюсове как одном из культурнейших писателей страны. Он был ненасытным и, хочется сказать, талантливым читателем — стоило лишь увидеть, как удивительно быстро «фотографировал» он страницы книги или журнала своими вроде бы близорукими глазами, ничего при чтении не пропуская и не забывая — память у него была уникальная. При этом, разумеется, он отнюдь не принадлежал к породе тихих, отъединенных от мира книжников — между страстью к познанию и страстью к деянию у него не было противоречий и перегородок.

Коммунистическое мировоззрение и широкий культурный кругозор органически соединили в сознании украинского советского поэта чувства патриота и убежденного интернационалиста, сделали его убежденным противником всяческой национальной узости и заскорузлости, тем более — всякого национализма. Вслед за П. Тычиной он стал одним из первых прокладывать вполне предметные мосты дружбы — имеются в виду переводы с языков братских литератур СССР — и делал это по-бажановски капитально и мастерски. Осуществленный им в 1937 году перевод «Витязя в тигровой шкуре» Ш. Руставели стал событием не только литературного, но и общекультурного значения. «До сегодняшнего дня это лучший из славянских переводов Руставели, — писал о нем П. Антокольский. — По мастерству, по умению ладить с нелегкой строфикой грузинского жанра, по внутренней пластике — это безупречная и блестящая работа».[3] С годами расширялась география переводов, многообразие имен и литератур, привлекавших внимание поэта. Он переводил из А. Пушкина, В. Маяковского, Н. Тихонова, А. Навои («Фархад и Ширин») и Д. Гурамишвили («Давитиани»), Н. Бараташвили, В. Пшавела, С. Чиковани, И. Абашидзе, из А. Мицкевича, Ю. Словацкого, Ц. Норвида, из Данте, И.-В. Гёте, Ф. Гельдерлина и Р.-М. Рильке (в 1974 году в Киеве вышла книга стихов Рильке в переводах М. Бажана), из Р. Тагора и многих других авторов — отечественных и зарубежных, поэтов Запада и Востока, создав некий свой, переводной, «Западно-восточный диван».[4]

Переводы были для М. Бажана в полном смысле слова актами дружбы и братства, одним из путей вхождения в духовный мир других народов. Он любил эти «вхождения»… Грузинскую, скажем, литературу и искусство, современность и прошлое этого народа он знал и понимал так глубоко, популяризировал их с такой любовью и неутомимостью, что друзья полушутя-полусерьезно называли его крупнейшим из литераторов-«грузин», не принадлежащих к данной национальности.

Необъятное море русской литературы было для М. Бажана близким и родным с детства, а из других славянских литератур его особенно привлекала к себе польская, здесь он имел и близких друзей, как, скажем, Ярослава Ивашкевича. В последние годы своей жизни он увлекся немецкой классикой, много переводил, в частности, кроме Рильке — «стариков» Гёте и Гельдерлина. Штрих мелкий, но по-человечески выразительный: незадолго до кончины, измученный недугами, он как-то сказал автору этих строк: «Вот переводил „Римские элегии“ — и, знаете, даже помолодел».

За всем этим у него стояло чувство органической включенности в многонациональную литературу страны, в мировой литературный и общекультурный процесс. Ведь и в качестве эссеиста, исследователя, публициста М. Бажан писал о И. Франко и Лесе Украинке, Довженко и Яновском, Пушкине и Толстом, Маяковском и Антокольском, Руставели и Чаренце, Райнисе и Шолом-Алейхеме, Петрарке и Кохановском. Приходилось ему выступать на международных встречах и симпозиумах, читать научные доклады — наподобие, скажем, такого: «Рисорджименто и литература» — иначе говоря, об откликах на Рисорджименто в русской, украинской, польской и других литературах — в том числе и в самой итальянской (доклад был прочитан в 1961 году в Турине, на II конгрессе Европейского сообщества писателей). В московских и киевских журналах изредка появлялись его статьи о новых книгах современников — писателей Запада — Ж.-П. Сартра, Г. Пьовене, Г. Бёлля — в этом также проявлялся его неизменный интерес ко всему значительному, пусть даже спорному, но интересному и живому, что появлялось не только в отечественной, но и зарубежной литературе.

Первым увидевшим свет стихотворением поэта был выдержанный в ударном, «маяковском» духе «Руро-марш», напечатанный 17 мая 1923 года киевской газетой «Більшовик». Писать он, конечно, начал значительно раньше и сам впоследствии вспоминал об импульсах, усиливавших его творческий пыл: первым из них были занятия в студии у всесторонне талантливого Леся Курбаса, вторым — тот небывало молодой, весенний, революционный дух, которым покоряла его поэзия первых на Украине певцов Октября — П. Тычины, В. Эллана-Блакитного, В. Чумака («И учат неслыханным песням нас Тычина, Блакитный, Чумак», — писал он в поэме «Дебора»).

Уже после смерти поэта стала известной небольшая тетрадь его юношеских стихов «Контрасты настроения» с посвящением: «Моей маме». Стихи лирические, мечтательные, во многом подражательные по отношению к ближайшим по времени образцам (О. Олесь, М. Вороной), действительно не лишенные эмоциональных контрастов, — довольно типичный пролог к «истории молодого человека» в украинской поэзии на рубеже исторических эпох.

Потом, в Киеве, начинающий поэт на некоторое время попадает под опеку Михайля Семенко, лидера украинских революционных футуристов, заведовавшего отделом в уже упомянутой газете «Більшовик» и вскоре привлекшего к редакционной работе и недавнего киевского студента. Правоверным футуристом в своей поэзии он, правда, так и не стал (два-три экспериментальных стишка — явно не в счет). Но воздействие поэтики мастеров «левых школ» — Маяковского, того же Семенко и, далеко не в последнюю очередь, некоторых установок поэзии экспрессионизма — будет достаточно ощутимо в его стихах ближайших лет. Раннему М. Бажану импонировало, например, выражение психических состояний через резкую, подчас грубую и как бы технизированную предметность, склонность к сниженной, порой сознательно антиэстетичной, «жестокой» образности («В тело горячее круто врезался блещущий нож», «упруго набряк под балкою черною лампы чиряк»),[5] спазматическая напряженность неровного, словесно плотного стиха, общая установка на изобразительную экспрессию плюс, так сказать, четкие агитационные выводы и призывы. Все это можно видеть в ранних газетных стихах («Красноармейская», «Про жито и кровь», «Имобе из Галама»). Отдельно следует сказать о лучшем из них — очень искреннем, сохраняющем и сегодня свой эмоциональный заряд стихотворении на смерть В. И. Ленина — «21 января».

Первые книги М. Бажана — «17-й патруль» (1926) и «Резная тень» (1927) — в начале 30-х годов были отнесены автором к своей творческой предыстории. Оценка самокритичная, но вряд ли справедливая. В первом сборнике было несколько сильных, индивидуально своеобразных стихотворений, в том числе удивительная по свежести образного выражения и подлинной экспрессии чувства «Песня бойца», а главное, здесь уже с достаточной очевидностью «начался» Бажан как поэт революционно-романтического мироощущения, певец мужественных, цельных людей, способных на высокий подвиг во имя правого дела. Впрочем, усиленный акцент на беспощадности императивов, вынуждавших героев к самопожертвованию, придавал не только суровый, но и жестокий, фатальный колорит некоторым произведениям, касавшимся этой темы (баллада «Противогаз», стихотворение «Боец 17-го патруля»). Это был, так сказать, экспрессионистски интонированный романтизм героической жертвенности. А вот в «Песне бойца» героические мотивы согреты скрытым теплом подлинной, чистой человечности:

И мы все сгорели в огне б

За черный уголь, за черный хлеб.

За черные руки рабочих

Мы дважды сгорели в огне б!

Несколько позже с большой силой прозвучат его стихи о трагизме поражения и веры в конечную победу, стихи, полные сурового оптимизма, — «Слово о полку» (1929).

Творческую эволюцию художника особенно интересно прослеживать в периоды, когда она бывает необычно стремительной и неожиданной в своих поворотах. Так было и у Бажана, по крайней мере в ближайшее десятилетие после. выхода первой книги.

Сборник «Резная тень» критика 20-х годов считала неким отступлением поэта от, казалось бы, уже прочно освоенных рубежей «наступательной» романтики. Действительно, в некоторых его стихах прозвучали — впрочем, весьма сдержанные — мотивы минора, усталости, душевного разлада, вроде бы вторящие известным в то время напевам антинэповской музы. (На Украине в эти годы критика вела массированный огонь по «упадочной» поэзии, масштабы которой непомерно преувеличивались.) Но если в поэзии тогдашнего Бажана и не обошлось без двух-трех «кризисных», противоречивых по настрою стихов, то это был кризис чересчур общего в своих построениях, отвлеченного романтизма ранних лет. На смену ему приходило более глубокое понимание новой действительности с ее неизбежными противоречиями, но также и с ее позитивными силами, не позволяющими утратить перспективу:

На знамени твоем, на знамени Коммуны

Нет слов неверья, слов бессилья нет!

(«Осенний путь»)

Естественно, ищутся новые поэтические ракурсы — и не в одном направлении. В «Резной тени» М. Бажан уже четко проявляет себя в качестве урбаниста, поэта современного города с его довольно сложными, порой пасмурными, психологическими пейзажами («Элегия аттракционов», «Фокстрот», «Ночной момент», «Неясный звук»). Здесь же — и первые в его творческой биографии обращения к истории, к национальному прошлому, воспринятому несколько стилизованно, через призму древнеславянской мифологии («Папоротник»), фольклора и романтической литературы, повествующих о временах татарщины, позже — казачества («Кровь полонянок», «Разрыв-трава»), а в стихотворении «Ночь Железняка» — и через призму истории социальной. Крепкая словесная живопись, четкие контуры изображаемых предметов, жизненная полнота в соединении со строгой сонетной формой дали критикам повод говорить о своеобразной, пусть и кратковременной полосе бажановского «эредианства». (При этом следует учесть замечание современного исследователя о том, что известные «парнасские» воздействия молодой украинский мастер воспринял, скорее всего, от Э. Верхарна, своего любимого поэта еще с уманских времен.) Здесь Бажан в известном смысле находил себя как поэта-словолюба, ценителя и неутомимого гранильщика емкого, пластического, предметно ощутимого, подчас редкостного слова, найденного в неисчерпаемых кладовых родного языка.

Столь важный для каждого молодого художника вопрос о творческом самоопределении теперь особенно волнует поэта. В некоторых критических выступлениях 1927 года — коллективной статье М. Семенко, М. Бажана, Г. Шкурупия «Встреча на перекрестке», где каждому автору даны отдельные «партии», в собственных полемических заметках «Наденьте очки» — он пытается определить свой дальнейший путь, свободный от диктата групп и установившихся течений. Он уже отходит, если не отошел, от футуризма — и потому, что научился ценить «хороший стих», и потому, что, вопреки нигилизму «панфутуристов», ищет свою национальную «культурную базу».[6]

Последующие годы — до времен I съезда советских писателей, открывшего новую полосу в художественной жизни страны, — были достаточно бурными в творческом развитии М. Бажана. Многое стремительно, резко менялось и во всей советской поэзии. Строительное напряжение первых пятилеток, процессы индустриализации и коллективизации с их социальной остротой и сложностью (о сложности, впрочем, литературой будет сказано значительно позднее) потребовали и от художественного слова, наряду с повышением общественной активности, глубокого осмысления психологической, духовной сущности происходивших в стране социально-экономических преобразований. Не говорим здесь о противоречиях тогдашней литературы, о сложнейшем соотношении истинного и ложного в отражении ею социальных процессов тех времен, поскольку противоречивыми были в своем «реальном исполнении» и сами эти процессы, что требует, разумеется, отдельного разговора.

Общественные импульсы своей переломной эпохи М. Бажан воспринял, главным образом, на «дисплеях» интересовавшей его морально-психологической и философской проблематики. Об этом — почти все его «малые поэмы» и циклы ближайших шести-семи лет — вещи в большей своей части остроконфликтные, полемические и вместе с тем ощутимо личностные, несущие определенный отпечаток «истории духа» самого субъекта этих поэтических высказываний.

Поэт углублялся в драматический по содержанию анализ психики своего современника (прежде всего — психики традиционно-интеллигентской), подвергая нещадному осуждению всяческие «язвы» и призраки индивидуалистического сознания. Не менее острой и важной была для него проблема нового и старого, истинного и фальшивого в национальной культуре. Здесь М. Бажан, как и многие его товарищи в украинской литературе (вспомним П. Тычину, А. Довженко, М. Кулиша, Ю. Смолича, ряд других писателей), бескомпромиссно раскрывал идейное убожество всякой националистической исключительности и кичливости, стремясь вместе с тем сохранить и возвысить — вопреки многоликим нигилистам тех лет, от футуристов до рапповцев и вульгарных социологов, — подлинные ценности национальной культуры и национального характера народа.

Период поэтической «бури и натиска» в творчестве М. Бажана открывается циклом «Строения», давшим название сборнику стихов 1929 года. Историософский замысел автора понятен и четок: архитектурным символом прошлых эпох — вознесенности к горним высотам и вместе с тем суровой властности готики, жизнелюбивой и чувственной пышности гетманского барокко — противопоставлен образ созидаемого в невиданном напряжении Здания (так называется третья часть триптиха) социалистического мира. Противопоставление, разумеется, отнюдь не однозначное, таящее в себе богатую содержанием внутреннюю антиномию, в которой восхищение нетленной красотой, созданной человеческими руками, переплетается с революционным — в стиле своего времени — отрицанием ее конкретной социальной функции в условиях общества, основанного на классовом гнете. Все это предельно резко (и в то же время — в живой сращенности обоих начал) выражено языком образов: колонна собора — как «гобоя звук», весь храм звучит «гранитным Dies irae» и вместе с тем «как оратория голодных тел и рук»; в конце стихотворения — тоже сталкивание спорящих друг с другом уподоблений: «как рук голодных островерхий сноп корабль собора вдохновенный». Еще более зримо и привольно, потому что речь идет об искусстве, утверждающем щедрость и красоту бытия, хотя и более противоречиво по существу, вылеплен образ «Брамы Заборовского», созданной в 1746 году И. Шеделем в ограде Софии Киевской. Над ее аркой ласкают взор «снопы волшебных трав», «полный хмеля кубок», «ворот украинских листва», породненная с «широкими акантами Коринфа», — но здесь же автор видит похотливость и помпезность, порожденные недоброй властолюбивой страстью «глухих веков», гордыней «кичливого гетманата».[7]

В сопоставлении с этими застывшими в своей исторической неподвижности памятниками прошлого образ нового мира («Здание») привлекателен именно своей динамической незавершенностью, созидательным напряжением, героической атмосферой труда, в котором «железо бьют и гнут надменно медь в горбатых мышцах человечьи руки».

Одна из самых сильных поэм Бажана создана в те же годы — это «Ночь Гофмана», переведенная Э. Багрицким. Удивительным, неожиданным и поражающим своей изобразительной, ритмической, звуковой экспрессией было это произведение двадцатипятилетнего украинского поэта. Почему — после «Резной тени» и «Строений» — именно Э.-Т.-А. Гофман, почему великого фантаста мы видим не где-нибудь, а в «корчме позорных вдохновений и страданий», где «хохочет, пьянствуя, безумный Амедей, поэт-злословец, выдумщик бездумный, ночной король торжественно-безумных и похоронных ассамблей»? (Зато в домашнем убежище, куда под утро возвращается герой, все наоборот, все дышит мирным бюргерским уютом: действительно, «он не пугает нас, немецкий добрый чорт».) Что ж, перед нами — не совсем тот исторический Гофман, которого мы знаем, если иметь в виду приписанные ему черные оргии злой фантазии, да и романтическое гофмановское двоемирие носило несколько иной характер. Существенно другое — яростная страсть и поистине самобытная образность, с которыми поэт, поднимаясь к смелым обобщениям, говорил о трагичности духовного раздвоения, страшного даже для великого художника, за чьей неистовой фантазией обнаруживается вольное или невольное примирение с мизерной прозой реальной жизни. Или, быть может, это развенчивающий, полемический образ всякого абстрактно-романтического мироощущения с его неизбежными и нередко губительными внутренними антиномиями, образ «романтически» же и выполненный?

«Строения» и «Ночь Гофмана» демонстрируют любопытную черту художественной психологии их автора. Как ни странно на первый взгляд, М. Бажан, которого часто любили упрекать в «рационализме», в своих критических высказываниях этих лет (преимущественно о кино и театре) первостепенное значение придавал в искусстве именно его эмоциональной стороне. В спектакле Л. Курбаса его, например, поражало, что режиссер уловил «наинужнейшее для современного театра — эмоциональность».[8] То же самое восхищало его в «Арсенале» А. Довженко: «Мы еще не привыкли, чтобы кинематографический целлулоид полыхал таким накалом, таким яростным пламенем эмоциональности».[9] В личной, поэтической практике Бажана это тяготение проявилось, условно говоря, в интеллектуальной эмоциональности — в постоянном стремлении поэта выразить чувствуемый и чувственный образ идеи — недаром именно этим понятием он характеризует поэтику Довженко.[10] Правда, в ряде его вещей второй половины 20-х годов эта эмоциональность выражалась, так сказать, с экспрессионистским акцентом — с форсированной накаленностью чувств, контрастами тонов, игрой на неэстетичности тех или иных деталей и т. п.

Еще резче — и с живым личным чувством — звучит голос поэта в поэме «Беседа сердец» (1928), где развертывается философский спор с ненавистным призраком в вицмундире, который нашептывает, будто бы человек нового мира никогда не избавится от душевных язв и болячек, вынесенных из прошлого, из комплексов христианского смирения и «кабацкого анархизма». Для поэта сей призрак — все еще опасный враг, хоть он знает, что в огне и буре встали «другая Русь, другая Украина». Потому-то и предостерегает он всей силой своих мучительных контроверз от «тех инерций, что смещают сердца людей».[11]

«Послесловием» к этой поэме стала написанная через четыре года «Смерть Гамлета». (Гофман, Достоевский, герой Шекспира — все они выступают у М. Бажана не столько историческими лицами либо литературными персонажами, сколько репрезентантами определенного комплекса идей. Позднее он по-иному будет подходить к изображению такого рода поэтических лиц, примером чего может служить книга стихов «Мицкевич в Одессе».) Этическая страсть и философские раздумья здесь уже освещены четкой политической мыслью. В коренном вопросе о современном гуманизме, его судьбах в мире, где нарастает опасность фашистского насилия и агрессии, он утверждает единственно надежный критерий — ленинскую правду классовых битв (не уберегшись, правда, в разных ее определениях и особенно в развенчании «черного Гамлета, принца Терпимости» от всякого рода полемических крайностей и преувеличений, хотя они, честно говоря, стали сознаваться таковыми только сейчас, в 80-е годы). «Если „Беседа сердец“, — писал украинский критик Е. Адельгейм, — поэма внутреннего очистительного кризиса „двуликого сердца“, то „Смерть Гамлета“ — победа монизма, бескомпромиссности, цельного сознания над раздвоенностью, современным гамлетизмом, достоевщиной». [12] И вполне уместно, кстати, читать «Смерть Гамлета» в контексте таких видных эстетико-политических документов того времени, как статьи М. Горького «С кем вы, мастера культуры?», «О пролетарском гуманизме», антифашистские и антинейтралистские выступления А. Барбюса, Р. Роллана, Т. Манна и других писателей Запада.

Такая же остросовременная морально-философская, социально-психологическая проблематика — и в других тогдашних поэмах Бажана, поэмах-монологах, поэмах-размышлениях с весьма ощутимым драматическим нервом, произведениях, в которых бушуют едва ли не глобальные по масштабам «битвы идей». Полноценные художественные результаты в них достигались не всегда и не во всем, но сама интеллектуальная страсть автора, одновременно и поисковая, и бойцовская, последовательность в постановке разных аспектов единой, в сущности, темы — обличение мертвого, способного хватать живое в психологии, во взглядах людей, — способны и сейчас вызвать глубокое уважение к автору этих поэм, углублявших идейную проблематику всей украинской поэзии.

Почти одновременно с «Беседой сердец» создается, скажем, «Гетто в Умани» (1929), гневно отрицающее реакционную идеологию сионизма. (Обращаясь к еврейскому народу, призывая его ясно видеть новую, открытую Октябрем, историческую дорогу, украинский поэт писал: «Сион твой в пламени — пускай горят Сионы, застенки нации, и плаха, и алтарь».) Против бездумной идеализации определенных сторон украинского народного (даже народного!) прошлого, в данном случае против апологетики национальной патриархальности и ее устоявшейся символики, системы культурных знаков направлена поэма М. Бажана «Слепцы» (1930), опубликованная в незавершенном виде (отсутствовала третья, заключительная часть), что сделало ее легкой добычей тогдашней критики, хотя в ней действительно имелись спорные акценты (речь ведь шла о «переосмыслении» некоторых фигур из среды традиционно уважаемых в народе слепых певцов-кобзарей).

Вообще, с критикой Миколе Бажану в те годы не везло, пожалуй, больше, чем кому-либо из коллег-поэтов. Многие его социально-критические, философски углубленные замыслы оказались ей не по плечу. Приходится только удивляться, почему философ В. Юринец мог сокрушаться, что поэт в «Беседе сердец» проявил, дескать, украинский «националистический уклон» и одновременно солидарность со взглядами «русских мистиков»,[13] а видный рапповский критик А. Селивановский, рассмотрев «Ночь Гофмана» и ту же «Беседу…», сделал вывод, что путь их автора… «противоположен маршруту социалистической революции».[14] Впрочем, вульгарный социологизм, помноженный на все другое в рапповщине, был особо свиреп именно в эти «великопереломные» годы.

Надо отдать должное поэту: на нападки и кривотолки критики он отвечал, главным образом, тем, что упорно пробивал свою дорогу в избранном им направлении. И дальше — на протяжении ближайших лет — им создавались такие же монологические поэмы со сложными интеллектуальными сюжетами. Но с началом 30-х годов просматривается в них уже нечто новое — стремление так или иначе включать в текстовую ткань произведения позитивное разрешение той или иной «драмы идей», найти убедительный ответ на вопросы, тревожившие его еще со времен «Резной тени». Так возникает, скажем, «Число» (1932) — поэма экспериментального строя, навеянная созидательным пафосом наших пятилетних планов. Читаешь ее сегодня с ощущением некоторого эстетического неудобства — как никак, сплошные, да еще нередко возведенные в квадрат и куб олицетворения абстрактных категорий, метафоризированные отвлеченности, некий образ и некая историческая биография Числа в его самом всеобщем значении… А с другой стороны — дышащие действительным чувством строки, скажем, о познавательной и творческой силе диалектики с ее «живительными грозами противоречий» (поэт, как он сам рассказывал, увлеченно читал в это время «Философские тетради» Ленина, штудировал Гегеля, других мыслителей), о радости обретенной ясности, нового и широкого понимания мира:

Как труд и мысль, познать дела и земли.

О мир поступков, трудный мир людей,

Я частность отделю, все частности объемля

В единой сложности твоей!

Исследователи, кстати, сближали эту поэму с известным стихотворением Э. Верхарна «Число» — и небезосновательно: в обоих случаях, действительно, образ Числа предстает огромным историко-культурологическим символом, различным, естественно, по смыслу у каждого из поэтов.

Потом была у М. Бажана обостренно аналитическая «Трилогия страстей» (1933), не без некоторой даже натуралистичности анатомирующая «старые», недобрые и больные человеческие чувства («И так же из ямы, из бездны, встает пещерное чувство — страх»), на смену которым приходит рожденная в трудной борьбе радость — «зерно будущего», первый его гонец. Завершила поисковый и полемический цикл М. Бажана поэма «И солнце такое прозрачное» («Садовник»), уже исполненная мажорных тонов, передающих полнокровное гуманистическое мироощущение человека социализма (социализма, впрочем, не столько сущего, сколько чаемого, «предвидимого»). Эту поэму Н. Заболоцкий считал одним из лучших образцов советской философской лирики.

Переходя от одной сложной темы к другой, вкладывая в них напряжение ищущей мысли и немалую личную страсть, решая важные и для самого себя этические, мировоззренческие проблемы, поэт в эти годы проделал, по существу, огромную работу ума и души. В ней, испытывая радость обретений, и горечь утрат, и волнующие чувства вторжения в новые сферы поэтического, автор разрешал и собственные творческие противоречия, выход из которых он усматривал в постоянном движении и обновлении: «Так цепь руби скорей и рвись вперед с причала! Ведь не в чернильницах фрегат твой ищет шквалов…» («Ночной рейс», 1928).

В своем развитии М. Бажан, казалось бы, напрасно оставлял некоторые, уже завоеванные, художественные рубежи. Скажем, эту блистательную экспрессию реалистического вещного образа: «Масивні коні, п’яні коні мотуззя рвали, пруги шлей, тягли в проклятім перегоні тупі потвори батарей» («Слово о полку»).[15] Или этот горьковато-ироничный, музыкально-изысканный стилистический «урбанизм»: «Із чорного стебла баска сівба важких басів і флейти метушня баска на рині голосів. І око юрб проколоте на шпагах тисяч ламп. Крутись, прокляте коло те! Такт! Темп!» («Элегия аттракционов»[16]). Не очень легко было читателю после этого свыкаться со стихами, к примеру, из «Числа» — о том, как «бессменное коловращенье циклов само свергает грань, к какой оно привыкло…» Что тут сказать? Своими философскими и историко-культурными поэмами М. Бажан вторгался в те поэтические края, куда не так уж часто ступала нога других мастеров советской поэзии. Его образная мысль заглянула в очень сложные сферы исторической психологии, идейных борений, интеллектуальных построений — и опыт, приобретенный им (вместе с П. Тычиной, автором поэмы «Сковорода», некоторыми другими поэтами), отзовется в украинской поэзии лишь позже, в 60-е годы, в творчестве И. Драча, Д. Павлычко, Б. Олейника, Л. Костенко.

Да, были здесь и слишком однозначные решения некоторых проблем культуры и эстетики, и парадоксальный патетический жар иных рационалистических построений — в «Числе», в «Трилогии страстей», и склонность к излишней деформации образа. И в то же время, не закрывая глаз на это, можно с уверенностью присоединиться к выводу современной исследовательницы, которая ставит в большую заслугу М. Бажану именно развернутую в его поэмах 1929–1934 годов «беспрецедентную в истории украинской советской поэзии дискуссию с моральными двойниками — призрачными образами буржуазного мира — в честь прогресса и социализма». И даже к ее словам о том, что по силе страсти, настойчивости и творческой инициативы, с которыми автор «Строений» и «Смерти Гамлета» вел этот идеологический бой, его «можно назвать одним из самых смелых советских поэтов».[17]

Микола Бажан — поэт четко выраженного эпического и эпико-драматического склада (относительно последнего — вспомним «драмы идей» в только что рассмотренных поэмах). Эпическое зерно хорошо заметно и в его «изображающих», повествующих, нередко фабульных лирических стихах, и особенно ясно оно проступает в поэмах. Жанр поэмы наряду со своеобразно разработанным стихотворным рассказом (в молодости — балладой) на протяжении всей жизни оставался его привычной и излюбленной формой. Разговор о большой поэме, с которой после «Садовника» (1934) начинался, по существу, новый этап творческого развития поэта, дает удобную возможность рассмотреть в определенном единстве и последующие произведения в этом жанре — некоторые из них, по общему признанию, стали заметными достижениями всей советской поэзии.

Это относится, прежде всего, к написанной в 1935–1937 годах поэме «Бессмертие», в подзаголовке которой значилось: «Три повести о товарище Кирове». В отличие от большей части предшествующих поэм это произведение сюжетное и в определенном смысле монументальное; на более или менее прочном сюжетном фундаменте будут выстроены и последующие поэмы автора.

В «Бессмертии» поэт ставил перед собой значительную для литературы своего времени задачу.

Воспев еще в ранних балладах мужественного и цельного человека — бойца революции и спустя годы подтвердив лирически, что «успела возмужать работы, радости и наступленья рать, разведчики, герои, жизнеборцы» («Садовник»), М. Бажан впервые в полный рост изобразил коммуниста — представителя ленинской гвардии. О С. М. Кирове после его гибели было написано много — разного и по глубине и качеству; М. Бажан, можно думать, писал о нем «по мандату сердца», его привлекал этот образ большевика, сочетавший в себе черты пролетария, интеллигента и профессионального революционера, человека ярко талантливого — из тех, которые «умели жить», говоря словами из уже цитировавшейся поэмы.

Замысел и материал поэмы требовали от автора строгой правдивости, безупречной достоверности в изображении исторических обстоятельств, атмосферы времени, биографических фактов — эстетика эпохи, во всяком случае, не допускала в подобных темах смелого домысла и слишком субъективного видения действительности. Для Бажана это означало потребность в серьезной переориентации своей художественной системы на жизнеподобный и «проясненный» в своих образных средствах реализм, основанный, прежде всего, на последовательном во времени повествовании и четком, детализированном раскрытии характера героя. В чем-то ограничив себя, не избежав отдельных потерь, автор главного из взыскуемого достиг — было создано интересное, значительное произведение (естественно, в рамках возможностей того возвышенно-монументального стиля, которого требовала от сочинения на такую тему тогдашняя критика).

Обратим внимание на то, что «Бессмертие» — не одна, а «три повести» о Кирове, и они не равноценны. Третья (и самая поздняя по времени написания) — «День» — в немалой мере обескровлена иллюстративностью, заботой о дотошном изображении широкого круга «деловых забот» героя (сам М. Бажан находил в ней описательную «статуарность»). Выпукло очерчен образ молодого Кирова, участника революционной борьбы против царизма, в повести «Знамя», ставшей добротнейшим образцом упомянутого конкретного и «прямого» реализма в поэзии 30-х годов. А вот во второй повести — «Ночь перед боем» (написанной раньше других и, возможно, в качестве самостоятельного произведения) — реализм, так сказать, цветной, окрашенный в горячие романтические тона, потому-то и глава получилась самой бажановской и самой впечатляющей поэтически. Здесь — Киров, показанный в момент высокого духовного взлета, Киров — мыслитель и, если хотите, романтик революции, остающийся в то же время человеком кипучей большевистской практики, перед решающим боем уже заглядывающим в созидательное «завтра». Как вырос, обогатился духовно у автора «Бессмертия» образ нового человека, положительного героя современности! По близкому идейно-эстетическому соседству вспоминаются виднейшие произведения тех лет о людях ленинской партии — кинотрилогия о Максиме Г. Козинцева и Л. Трауберга, «Последний из Удэге» А. Фадеева, «Кремлевские куранты» Н. Погодина.

Художественный лад лучших страниц этой поэмы и сейчас вызывает почтительное к себе отношение. Здесь — и четкая «суриковская» живопись «Знамени» с множеством зримых и слышимых, всегда характеристических деталей. И «густое политональное письмо» «Ночи перед боем», где такая же ощутимость предметных описаний (знаменитое: «Решительно подняты плечи, играют широкие мышцы, скрипит порыжелая сумка с походным, привычным добром») сочетается с щедрой романтической колористикой пейзажного фона («Аркады оранжевой меди, пласты первозданной лазури, сквозь облачные колоннады — багрянец далеких зарниц»), И проникнутая патетикой историческая символика, вырастающая из той же пейзажной картины заката: «Империи грузное солнце навеки склонилось ниц», «Как ханский бунчуконосец, солнце склонилось ниц». Все это в «Бессмертии» — как сама молодость нового, удивительно мощного исторического мышления, выработанного такой же молодой поэзией, всей литературой социалистического реализма, осознанного теперь как основной метод советского искусства.

Идейную нацеленность двух небольших последующих поэм М. Бажана — «Отцы и сыновья» (1938) и «Мать» (1938) — можно охарактеризовать заключительными строками первой из них: «Так пусть посмеет враг грозить моей отчизне, где есть такой народ — отцы и сыновья!» «Красногвардейская» героика членов семьи луганского рабочего Петра Цупова и подвиг молодого советского воина, погибшего в бою на озере Хасан, — все это, пусть довольно эскизно изображенное, служило делу духовной мобилизации народа на подготовку к обороне страны — ведь «в воздухе пахло грозой», как пелось в популярной тогда песне.

Когда военная гроза разразилась, М. Бажан встретил ее во всеоружии как гражданин и поэт. В 1942 году была напечатана его историческая поэма «Даниил Галицкий», работу над которой автор начал еще в мирное время. Уроки далекого прошлого оказались как нельзя более современными и актуальными. Западноукраинский князь Даниил Галицкий, разгромивший в 1232 году хищных рыцарей Ливонского ордена, стал в ряд великих предков — от Александра Невского и Дмитрия Донского до Суворова и Кутузова, Чапаева и Щорса, чьи имена воодушевляли советских воинов в борьбе против гитлеровских захватчиков.

«Немногословной летописи речь» художественно материализована автором в поэме, которую можно уподобить строгой, лаконичной и вместе с тем проникнутой динамизмом исторической гравюре. Почти никакой внешней стилизации (кроме, естественно, реалий времени и очень экономного языкового колорита) — и вместе с тем тесная стянутость, мускулистая упругость каждого стиха и каждой фразы, которые выстраиваются одна за другой преимущественно в сочинительной синтаксической связи: действительно, как в летописи. Этому ладу очень «вторит» строфическая форма — самые простые, казалось бы, двустишия, умышленно негладкие, не столько чеканные, сколько «рубленые», с однообразными (тут это однообразие эффективно!) мужскими рифмами: «Шли копьеносцы, молнией струя блестящих длинных копий острия. Шли меченосцы, острые мечи держа в руках, как яркие лучи. Шли лучники, — колчаны их полны роями острых стрел, дождем войны».

Картины отпора захватчикам в поэме — картины народные по всему своему духу. Хотя поэма названа именем князя, на первом плане здесь дружинники — гречкосеи, смолокуры, звероловы и кузнецы, их матери и жены. И вельможный Бруно сходится в личном поединке не с Даниилом, как требовала бы рыцарская (и поэтическая) традиция, а с простым воином, «голубоглазым юным славянином», который и валит на землю «немецкого рака» в громыхающей железной скорлупе. Эту демократичность видения истории в поэме следует особо отметить, ее не всегда удавалось достигнуть другим нашим художникам 30–40-х годов.

А исторический урок, который выводит поэт из событий семисотлетней давности: «Звени, оружье, людям весть неси — враги не будут править на Руси», — выражал ту «думу единую, волю единую», которой жили советские люди в те грозные годы.

Поэмы М. Бажана в своей большей части отличаются глубоким драматизмом, резкой конфликтностью, проистекающей из непримиримых сшибок идей и стоящих за ними общественных сил. Исторический оптимизм, вопреки взглядам всяческих упростителей, не только не чужд смелому проникновению в «живительные грозы противоречий», но и прочно (по крайней мере, в «предварительных» анализах) с ним связан. Так было и во многих поэмах М. Бажана, особенно времен его молодости. Драма идей, имеющая, конечно, разный конкретный смысл и различные решения, — излюбленная основа многих его сюжетов, и не только повествовательных, но нередко и чисто лирических. Обнаженного, вполне очевидного драматизма исполнена и поэма «Полет сквозь бурю» (1964), написанная почти через двадцать лет после окончания войны с фашизмом, но снова дышащая ее жаркими бурями.

За изображенной автором историей девушки, дочери репрессированных перед войной родителей, которая находит свое место в борьбе с врагом, вопреки каменному недоверию больших и малых иванов фомичей, стояли вопросы большой политической остроты, требующие до конца честного ответа.

Автор не смягчает правды о горестных переживаниях Оксаны, о трагичности многих судеб, подобных судьбам ее родителей. Вот героиня слушает памятное выступление Сталина в начале войны: «Речь третьего июля: „Братья, сестры! Друзья!“ Он так впервые нас назвал. Ему ответить мне совсем непросто: я дочь того, кто за решеткой пал». (В оригинале: «Тот коммунист, который пал, умирая в его тюрьме и веря в него, — он был отцом моим»). Однако пережитое не могло поколебать девушку в момент решающего выбора — собственно, и не было его, этого выбора: «Меня от общего похода не отделят глаза колючие иль проволока… Нет!»

Эти колючие глаза, полные «здорового недоверия» ко всем, а особенно к людям, «меченным», подобно Оксане, судьбой, были проклятьем своего времени, и автор осуждает их каждым высказанным и невысказанным словом…

В финале (применительно к поэтике М. Бажана, хочется сказать — заключительных кадрах) поэмы радистка Оксана прыгает с парашютом в заданное место, и после испытанных в воздухе тягчайших ощущений («…сто рук, сто ног, сто тел, и тяжеленный вал мгновенной муки») ей кажется: в ночном небе ее приняли и несут сквозь бурю «могучие, теплые, добрые руки народа», что «ошпаренны стужей сурового нашего времени…»

В поэме М. Бажана был и расчет с известными всенародными бедами времен культа личности, и отклик на сложные, порой недоуменные вопросы, которые вызывало у тогдашней молодежи разоблачение этого культа на XX съезде КПСС. Зло осуждено, зло должно быть вырвано с корнем, но тем более необходима гражданская, патриотическая ясность зрения, укрепляющая верность младших поколений революционным, коммунистическим заветам отцов («Что б ни случилось, ты не должна утратить нашей веры» — так говорил Оксане ее отец незадолго перед своей гибелью). Не вызывающая сомнений оценка сторон прошлого — и решительное отрицание всяческой духовной растерянности и дезориентированности — в этом видится главный идейный смысл поэмы, очень своевременный в общественных условиях начала 60-х годов. (Добавлю от себя: замысел ее в значительной мере подсказан судьбой партизанской радистки М. В. Вовчик-Блакитной, дочери известного украинского советского поэта «первого призыва» В. Эллана-Блакитного).

Последняя из «точно обозначенных» по жанру поэм Бажана — «Ночные раздумья старого мастера» (1976) — посвящена, как гласит надпись, «ровеньковским друзьям» автора. [18] Жизненные пути старого шахтера — приблизительного ровесника автора — показаны здесь без особых индивидуальных примет и оттенков, это скорее пути целого поколения, главное — в их духовных, нравственных уроках. Правда, в чисто внешнем, стороннем подходе к герою Бажана не упрекнешь, поэзия характера рабочего человека с доброй трудовой, коллективистской выковкой знакома и близка ему еще со времен «Бессмертия» и «Отцов и детей». Ощутима она и здесь, в этой поэме итогов, поэме памяти и нравственной самопроверки. Тем более что голос рассказчика здесь порой явственно сливается с голосом автора, с его собственными эмоциональными импульсами: «Уже перевал. Уже сходят на убыль дороги и радости. Старость. Пора. Еще под землею последний твой уголь. Но порох остался. Душа не стара! И воля ведет на-гора! На-гора!»

Эпическое начало в поэзии М. Бажана можно смело назвать доминирующим по устремленности авторской мысли к историческому смыслу событий и явлений, по тесной слиянности «судьбы человеческой — судьбы народной» в образах и коллизиях его стихов. Как уже говорилось, он любит изображать, любит рассказывать, многие стихотворения у него фабульны. В этой связи понятна склонность критиков называть поэмами и некоторые большие стихотворения М. Бажана — скажем, в книгах «Уманские воспоминания» или «Четыре рассказа о надежде». Однако здесь мы имеем дело с циклами — не поэм, а именно крупных повествовательных стихотворений, которые лишь в своем композиционном единстве могут образовывать нечто равнозначное большой и сложной поэме. Назовем их скорее стихотворными рассказами, новеллами, в иных случаях даже маленькими повестями «из цикла» — во всяком случае, в них не так четко виден «шаг по вершинным точкам», которым в идеале (по Белинскому) должна отличаться поэма. Да и по общему строю это все-таки сюжеты «из цикла».

Поэмы М. Бажана — от «Ночи Гофмана» до «Бессмертия», от «Числа» до «Полета сквозь бурю» — не просто охватить единым взглядом. Перед нами многообразные, подчас резкие различия — и «по вертикали» эстетического, художественного развития поэта, и «по горизонтали» свойственной каждому крупному таланту широты его творческих интересов. Все же самое характерное, общее для большинства произведений этого жанра здесь видно достаточно ясно.

Действительно, ясность и выверенность конструкций, продуманность разнообразных сопоставлений и контрастов, умелое завязывание многочисленных узлов внутреннего действия, сложного развития художественной идеи — все это открывается внимательному взгляду во многих его поэмах. Не всем это может быть по вкусу — иные хотели бы видеть более непосредственный, более подвластный живому чувству ход повествования, но вспомним хотя бы пушкинскую мысль о «силе ума, которая располагает части в их отношении к целому»: в ней поэт видел одно из «условий прекрасного», считая, например, единый план «Ада» в поэме Данте «уже плодом высокого гения».[19]

М. Бажан в этом отношении — твердый сторонник (после крайностей юношеской экспрессии) принципов рациональной меры и самого тонкого выявления диалектических внутренних соотношений (родственности или контраста) в изображаемой картине жизни. Еще одна цитата, которая уже непосредственно относится к предмету: «У Бажана — внутренняя динамика, динамика мысли, любовь к напряжению мысли, и в этом, мне кажется, я не ошибусь, если скажу: здесь он один из самых первых. Контуры мысли у него ясные, четко очерченные и всегда на высоких регистрах».[20]

Действительно, стоит присмотреться к тому, как совмещены, скажем, конкретный и обобщенный до высокой монументальности планы в двух первых «повестях о товарище Кирове», или к сложному, взаимопроникающему соединению разных времен и разных психологических состояний героини в «Полете сквозь бурю», чтобы еще раз убедиться: перед нами зрелое, совершенное по исполнению, богатое живой мыслью искусство.

Лирика М. Бажана… Правда, произнеся эти слова, иной раз спохватываешься — точно ли лиричны в обычном смысле многие из стихов этого поэта: к разговору о «сердечности», «задушевности», «нежности» они, в общем, не склоняют, и, за исключением разве что самых поздних из них, здесь не найдешь бесценных лирических откровений, которыми поражают нас, скажем, Есенин или Сосюра. Он мастер иного психологического и стилевого склада, иной традиции, которую можно назвать традицией поэзии интеллектуальной, поэзии твердого словесного чекана. Нетрудно увидеть, что внутренняя энергия его стиха питается, главным образом, напряжением мысли, ее драматическим (в лучших образцах) развитием, беспрерывной работой соединений и сопоставлений, антитез и сближений. Почти на всех регистрах (исключая разве что патетическо-торжественный, порой грешащий риторикой) этот стих мужественно сдержан в непосредственном выражении чувств, предпочитает объективизировать их через динамику и пластику зримых, материальных, почти осязаемых образов. Лирическая субъективность поэта вообще тяготеет к самораскрытию через образы объективного мира; его стих не только «картинный», изобразительный, но часто и повествовательный, сюжетный.

Наиболее частые жанрово-тематические разновидности его поэзии — лирико-философская медитация (большей частью с какой-нибудь конкретной «фактической» или пейзажной основой), стихотворная, различным общественным событиям посвященная публицистика и довольно своеобразные поэтические новеллы или рассказы — лироэпические произведения, так сказать, малого и среднего по размерам калибров (особую склонность поэт проявил к ним в последние десятилетия).

Тяготение М. Бажана к группировке стихотворений в циклы, в определенные содержательные массивы можно проследить почти во всех его книгах, начиная со «Строений». Связь между архитектоническими «единицами» цикла создается у него не только единством темы и материала: цикл для автора — некая, причем излюбленная, форма, благодаря которой он может додумать и осветить со всех сторон главную идею, организующую поэтический замысел. Для автора существенны внутреннее развитие темы, фактор подтекстового взаимодополнения мотивов, и недаром такие циклы, как, скажем, «Киевские этюды» или «Мицкевич в Одессе», можно назвать своеобразными фрагментарными поэмами, поэмами без соединительных фабульных звеньев. Как хороший зодчий, поэт любит расчленять и вместе с тем приводить к сложному структурному единству объемную «массу» своего событийного и психологического материала, чтоб «грань прикипела к грани», согласно его же словам из стихотворения «Строитель». Конечно, это лишь идеал, к которому автор иной раз приближается, а иной — и нет…

Публицистическими стихами М. Бажан начинал, и одно из самых сильных юношеских произведений такого рода до сих пор продолжает открывать книги его «Избранного». Это — посвященное В. И. Ленину стихотворение «21 января», написанное в скорбные январские дни 1924 года:

Нет! Он жив,

Он не умер, не умер!

Он в городе, он в селе!

В мильонах людей, в их порыве, их думе

Идет Ильич по земле.

Стихотворения такого же прямого публицистического звучания и назначения занимают довольно видное место во всем творчестве украинского советского поэта. Часть из них, выполнив свою призывную, мобилизующую работу, пополнила, так сказать, музейные фонды истории нашей поэзии. Некоторые стихи, особенно из тех, что создавались в 30–40-е годы, были слишком отягощены риторикой, полной торжественных архаизмов — едва ли не в духе ломоносовско-державинской оды, — и вряд ли самому автору доставляли радость позднейшие воспоминания о них. Но и сегодня с волнением перечитываются строки незабываемой «Клятвы» 1941 года — афористически крылатого, насыщенного огромным чувством призыва и девиза, четко выражавшего несгибаемую волю советского народа к победе над врагом. Доподлинные «железные тоны» войны звучат в «Ветре с Востока», «Нашем танке», «Твоем сыне» и других стихах грозных боевых лет. А несколько позже поэт блеснул мастерством памфлетного стиха в «Наброске портрета», посвященном одному из самых рьяных герольдов «холодной войны» У. Черчиллю. Увлекавшие молодого М. Бажана резкость и прямота стиха Маяковского, его сатирическая приперченность не остались чужими для стихотворной публицистики украинского поэта.

А его собственно лирическая медитативная и лироэпическая (уже упомянутых небольших калибров) поэзия лучше всего прослеживается по циклам, которые создавались поэтом на протяжении свыше пяти десятилетий.

Предвоенные грузинский и узбекистанский циклы дышат взволнованностью первых встреч — многие наши поэты впервые, по существу, познавали тогда «чувство семьи единой», знакомясь с землями, жизнью, культурой братских народов страны. Впрочем, деклараций на эту тему здесь мало. Стихи М. Бажана раздумчивы, мысль поэта занимает связь современности с опытом прошлого — на первом месте здесь мотивы труда, творчества, культуры как залогов бессмертия народа и человека. Интересна внутренняя антитеза, пронизывающая стихи «На руинах в Кутаиси» (1937) и «Путь на Тмогви» (1936), — камень и человек, безжизненность инертной материи и живое чудо труда, творческого подвига. Стихия камня здесь — это стихия суровости, суровости не только неживой, косной природы, но — метафорически — и бесчеловечных законов несправедливого общества. Но тот же камень, обработанный руками человека, как, скажем, прекрасная каменная резьба, сохранившаяся на руинах древнего виадука, рождает мысль о творческих, культуро-созидательных силах народа, которым социализм должен придать новые могучие импульсы. Эту идею наша поэзия 30-х годов тоже утверждала, по существу, впервые таким широким фронтом; представая в стихах М. Бажана чрезвычайно органичной и философски «озвученной», она, между прочим, в некоторых оттенках явственно сближала украинского поэта с таким мастером, как Заболоцкий, правда, Заболоцкий не 30-х, а 40-х годов, периода таких стихов, как «Город в степи» или «Я не люблю гармонии в природе…» (оба поэта относились друг к другу с глубокой симпатией, Заболоцкому принадлежат переводы многих стихотворений Бажана). На украинском материале тема «рабочей ярости», творческой страсти, исторической жизнестойкости трудового человека и целого народа была блестяще развита М. Бажаном в стихотворении «На карпатских взгорьях» из цикла «Бориславские рассказы» (1940). Когда поэт пишет об исхлестанном ветрами и морозами дубе, «проросшем в лазурь сквозь гранитные плиты», мы узнаем в этом образе подобие не только судьбы великого Ивана Франко, но и всей «породы упрямой», всей осанки и мощи его народа.

А размышления о других силах истории, силах зла и разрушения, насилия и захватничества, конденсировались в чеканных, словно и впрямь на камне резанных строфах «Гробницы Тимура» (1938) — стихотворения, которое и сейчас перечитывается с глубокими и вполне современными в своей сути чувствами. Смысловым центром и здесь выступает образ камня, но теперь это — нефрит, из которого высечена гробница древнего губителя народов, «забвения холодный камень», в чьих тусклых гранях видны лишь мертвые дали «бесследных войн, пустых смертей». Историческая и человеческая тщета самой идеи завоевательных войн, покорения народов, самой психологии угнетения и деспотизма передана автором четко и мощно — стихи действительно напоминают беспощадную, как приговор, эпитафию:

Он — это смерть глухонемая.

В солончаках истерся след,

Где разрушитель шел, хромая,

Дорогой гибели и бед;

Где шел, хромая, тот лунатик

В бесплодных снах бесплодных дел,

Чтоб орды слать и дальше гнать их,

Прорваться сквозь любой предел.

И торные дороги мира

В один тупик уперлись все.

Склеп развалился Гур-Эмира,

Упали башни медресе.

Читая это стихотворение, вдохновляешься и точностью философского историзма авторской мысли, и силой ее поэтического воплощения. «Він смертю зник, як смертю виник» (приблизительный перевод: «Он в смерти исчез, как из смерти возник») — предельно емкая афористическая формула, обозначающая конечный итог земных путей любого завоевателя и тирана. И она была особо современна в годы, когда над Германией, над всей Западной Европой вставала мрачная тень Гитлера.

«Отчизне отдать не огрызки душ, а всю полноценность жизни иль смерти», — писал М. Бажан в одном из своих довоенных стихотворений 1936 года (в духе времени в нем упоминается «Человек в серой военной шинели», однако не поднимается рука записать его в типично «культовские», хотя и такие у него бывали, — настолько искренне и сильно звучит здесь мысль, обращенная не к личности, а к тому, что мы называем высшими духовными ценностями советского человека). Слова, полностью оправданные и подтвержденные поэзией Бажана, созданной на фронтах Великой Отечественной войны.

Идея патриотической героики в циклах «Сталинградская тетрадь» (1942–1943) и «Киевские этюды» (1943) раскрывается в живом единстве со всем лично увиденным, пережитым и выстраданным. «Зрительный ряд», изобразительная сторона, как всегда у автора «Строений», дана в этих стихах художнически добросовестно, точно и впечатляюще. Перед нами почти физически ощутимые образы происходящего: полыхание необозримой приволжской степи, «раскатистый широкий гром „катюши“, глухие всхлипы толстотелых мин», и в тучах «разящая смерть переходит в пике», и лица солдат в сталинградской траншее, ставшие «тверже и худей… спокойнее и смерти неподвластней», и трагический вид разрушенного Киева: пылающий университет, «и книги, как птицы, на мокрой панели в отчаянье бьют обгорелым крылом»… Все достоверно, ибо увидено глазами художника, уважающего язык реальности, осязаемо-конкретной правды. Но тут же и выходы за пределы этой конкретики, выходы в бесценную правду чувств, сложных переживаний, широких идейных обобщений. Как, скажем, в стихотворении «Возле хаты» (1942) с его образом старой женщины, «матери матерей», которая без слез и жалоб, не укоряющим, но и не прощающим взором провожает солдат, отступающих к Волге, — такая за ним встает мучительная правда времени. Или в таком реальном и вместе сгущенном до символичности сюжете: солдат Сталинграда спасает из волжских волн раненую женщину и, может быть, впервые с такой ясностью ощущает, что он «мужчина, сын народа своего», обязанный защитить всех слабых и нежных («На берегу»). И только психологически чуткий художник — чуткий даже к микроакустике свершавшихся исторических событий — мог передать в слове ту зыбкую еще грань между «вчера» и «сегодня», которую можно было уловить в глазах жителей освобожденного Киева: «Пройдут года, но это не сотрется. Всё виданное, прожитое зло на дне очей, в глубокой тьме колодца, как твердые кристаллы, залегло».

«Киевские этюды» завершались своеобразной «киевской утопией» конца 1943 года — большим стихотворением «Строитель». Кому-то может показаться, что это — обычные духоподъемные, «прочерчивающие перспективу» стихи, написанные с благородной целью ободрить, воодушевить современников картинами отстроенного в близком будущем города с его «зеркалами площадей» и «планетами золотыми» лампионов и фонарей. Пусть даже так, но как сильно проявляется здесь органично бажановская тема преодоления всяческого хаоса — и хаоса развалин, и любого возможного хаоса чувств — разумной целеустремленной волей человека-созидателя. Так выходит на руины его коммунист Строитель. Поэту, как и его читателям, действительно, нужно было это прозрение в завтрашний день, это предчувствие «великих добрых дел», которые должны были совершиться.

В первые послевоенные годы М. Бажан, отягощенный всякого рода служебными обязанностями (да и служебным, так сказать, стилем тех времен), к стихам, тем более лирическим, обращается сравнительно не часто. Применительно к тогдашним обстоятельствам он свободнее всего ощущал себя в темах зарубежных — тем более что для всей советской поэзии теперь настал период достаточно широкого выхода во внешний мир — да еще в сюжетах из прошлого.

Дань современности отдавалась, главным образом, в стихах декларативно-публицистических.

В 1946–1947 годах поэту пришлось (один раз — в составе парламентской делегации) побывать в Англии — это было, кстати, первое в его биографии посещение зарубежной страны, причем страны «классического» капитализма. Известное раньше через литературу, искусство, печать представало перед ним в живой яви, в остром сегодняшнем срезе. Так родилась книга его стихов «Английские впечатления» (1948). Стихов, насыщенных прежде всего пытливой социально-политической мыслью, эмоционально обостренной, во-первых, воспоминаниями о недавней войне с фашизмом и, во-вторых, ситуацией «войны холодной», инициатива которой принадлежала совместно и английскому, и американскому империализму. У меловых скал Дувра советский поэт думал о курганах над Доном и Волгой: там были остановлены полчища Гитлера, которых в ином случае не остановили бы воды Ла-Манша («Скалы Дувра»). На чужой земле он пристально всматривается в фигуры, в лица людей, отнюдь не преисполненных симпатий к его стране: здесь и один из опытнейших политических лидеров английского империализма («Набросок портрета»), и рядовой исполнитель всякого рода грязных, преступных дел («Странствующий джентльмен»). Мастерство политической, социальной сатиры, за которое критика заслуженно хвалила эти стихи, все же наиболее проявилось, на сегодняшний взгляд, в выполненной на иронических параллелях с Р. Киплингом «Солдатской балладе» (о злоключениях недавних «Томми Аткинсов» в послевоенном Лондоне), а особенно — в стихотворении «На шотландской дороге». Здесь, преодолевая известную прямолинейность своих стихов на непосредственно политические темы, поэт оказывается в давней своей стихии: столб с надписью «Private» (то есть «Частная собственность») предстает в его стихотворении символом злого и уродливого, а в какой-то мере — и бессильно-доброго или косного в новейшей истории страны:

…Герцоги, лорды, дельцы, фабианцы —

Масок крутящийся калейдоскоп

Вьется, облапив в бессмысленном танце

Столб с черной надписью «Private». Стоп.

Тот же внимательный, вдумчивый взгляд, та же позиция советского патриота и убежденного интернационалиста, однако иной колорит и другая мера сердечной открытости — в написанных через полтора десятка лет «Итальянских встречах» (1961), продолженных и в последующие времена. (Италию М. Бажан посещал неоднократно, с этой страной его связывали и определенные практические интересы — на протяжении ряда лет он был председателем Украинского отделения общества «СССР — Италия», а также вице-президентом существовавшего в свое время Сообщества европейских писателей с центром в Риме.) А тон и колорит легко объяснимы — здесь были иные сферы человеческого общения, было немало встреч с друзьями по идеям и борьбе, а кроме того, мог ли М. Бажан без радостного волнения писать об Италии — стране искусства?

Здесь — и проверка недавней отечественной истории дружеским, пусть в чем-то спорным, взглядом извне («Разговор с другом»), и по-новому пережитое чувство интернационализма, классовой солидарности при встречах, скажем, с безработными горняками Сардинии. Давно вошедшие в сознание, эти понятия как бы наново воспринимались поэтом, когда он пел вместе с местными рабочими «Интернационал», когда вчитывался в «повесть шахтерских глаз»:

Я эту повесть знал,

в книгах лишь прочитав.

Здесь ее пишет кровь,

здесь ее пишет боль.

Здесь, в трепетанье сердец,

пульс ее горьких глав,

Противоречий жуть

в диком надломе доль.

(«В Сардинии»)

Что ж — каждой идее нужно подобное переживание, чтобы она не осталась одной лишь «правильной» мыслью. Гражданственная, интеллектуальная поэзия М. Бажана теперь все чаще будет освещаться изнутри такими эмоциональными прозрениями.

Не мог он не сказать в этой книге и о той «ненасытной радости видения и познавания», которой так щедро одаряло его гуманистическое искусство итальянского Возрождения. Давняя склонность поэта к образной философии искусства как части целостной философии гуманизма подсказала ему мелодии и тоны таких прекрасных стихотворений, как триптих «Перед статуями Микеланджело», «Встречи», «Ирис Флоренции», «На ступенях храма», «Праздничная ночь». Традиционные, казалось бы, поводы и изъяснения, — кто из поэтов, попадая в Италию, не писал об этом? — но все здесь не только сказано, но и прочувствовано по-своему.

О чем эти стихи? Кратко на этот вопрос не ответишь, да и нужно ли отвечать. Раздумья об эстетическом — всегда раздумья о человеческом. В творчестве великих мастеров прошлого М. Бажана восхищает не только то, что всегда дорого нам в искусстве — красота, правда, сила творческого гения, но и то, что бесценно в самом человеке и определяет смысл его существования на земле. Прочитайте поставленные под мощное эмоциональное напряжение твердые и тяжкие, словно из камня вырубленные, строфы о творческом акте Буонарроти: мыслью о творчестве как высшем жизненном законе человека, его «родовом крике», с которым он утверждает во Вселенной свою сущность и назначение, здесь проникнуто все. Стихи, воистину приучающие испытывать «восторг и боль творца, желанье всё увидеть, жестокой мысли жажду, И зов далеких целей, и поиск без конца».

В своих встречах с великими шедеврами М. Бажан становится особенно искренним, лиричным, порой даже трогательно простодушным. Для него это — высокие часы не только эстетического восхищения, но и особой, горько-сладостной душевной тревоги, когда созерцаемый, познаваемый объект (в данном случае искусство старого Леонардо) —

…мучительно,

тяжко ответа ищет,

больше волнует нас тайной,

чем познанием радует.

(«Встречи»)

Он, «ненасытный скряга», пьет радость этого общения со святынями мировой культуры и вместе с тем твердо помнит, что «Только одна святыня в мире еще святее — сердце с его человеческими надеждами, муками, бурями».

А в «Ирисе Флоренции», сходясь с А. Блоком в одной из его итальянских тем и одновременно отталкиваясь от нее, он задумывается над тем, что в истории действительно вечно и нетленно, — ведь тот же Микеланджело строил тут и бастионы мрачных крепостей, «дома гордыни и гранита». Но —

Валы крошатся, башни корчатся.

Бойницы слепнут. Будут вечно

Лишь только труд, тепло и творчество

Цвести в саду всечеловеческом.

Опыт истории и опыт современности и в дальнейшем тесно сопрягаются в поэзии Бажана — мастера, который десятилетиями вырабатывал в себе «стереоскопическое» видение жизни в ее прямой и обратной временной перспективе: настоящее — прошлое — будущее.

Иными словами, историзм — важнейший для этого поэта «модус» видения действительности, и связь времен почти всегда входит в самое ядро его образных замыслов. Так было и в цикле (он же — и книга) стихов «У Спасской башни», полностью посвященном единой теме — вековой дружбе украинского и русского народов. Книга, вышедшая в 1952 году, посвящалась славной дате 300-летия воссоединения Украины с Россией, исполнявшейся в 1954 году. Тема, которая всегда была для Бажана принципиальной, развернута здесь в серии стихотворных новелл, ставших уже излюбленным его жанром. Однако равноценности, хотя бы относительной эквивалентности поэтического переживания прошлого и современности у автора не получилось — лики истории были неизмеримо живее образов, представлявших настоящее время. Классически завершенная в своем балладном сюжете новелла «Гонец», лирически насыщенное описание ночи накануне Мамаева побоища с силуэтами беседующих князей — Дмитрия Московского и Дмитра Волынца («На поле Куликовом»), сочная реалистическая живопись картины — возвратившийся из ссылки Тарас Шевченко у стен Кремля («Встреча у ворот») — со всем этим трудно сравниться таким стихотворениям, как «Парад Победы» или «На Ленинских горах» с их чистейшей, вяло описательной иллюстративностью, которая, впрочем, проглядывает и в самой компоновке цикла… Бывали периоды, когда структурная почва поэзии М. Бажана, и не только его, особенно ощутимо испытывала неблагоприятные «атмосферные» воздействия — к ним принадлежали и годы, когда создавался этот цикл. В республике как раз происходила сокрушительная проработка В. Сосюры, которого сравнивали не с кем иным, как… с Петлюрой и Бандерой, — за стихотворение «Любить Украину»…

И можно догадаться, в чем состояла внутренняя логика скачка от этой книжки к стихам об Адаме Мицкевиче, написанным автором в 1955–1956 годах. Поэту надо было ближе подойти не к представителю исторической тенденции, а к конкретной личности, заглянуть в невидимые драмы сердца, увидеть ее в ситуациях выбора, борьбы противоречивых настроений, мужания воли к действию (момент, особо и постоянно интересующий М. Бажана) — и сделать это с полной художественной свободой. Иными словами, психологически раскрыть, как перетекает История со всеми ее «электрическими» свойствами через душу человека. Потребность, которую в эти годы ощутили многие художники слова.

Задуманное автор превосходно осуществил в большинстве стихотворений цикла — достаточно назвать «Симфонию», «Мазурку», «Бурю», «Песню о трех ножах». Перед нами во многом обновленная и обогащенная поэтическая система — тонкий психологизм, часто драматический и одновременно лирически насыщенный, более экономная, чем раньше, но зато и более выверенная, безупречно доказательная словесная живопись, ритмическое многообразие, изысканная звуковая инструментовка… И кстати, вот такое, ориентированное на пушкинские уроки, умение дать мгновенную собирательную характеристику пестрой людской гущи:

Сошлись,

Освободив от мокрых шарфов шеи,

Флейтисты, куаферы, лицедеи,

Крикливый люд подмостков и кулис,

Смесь гениев, повес и несчастливцев,

Пропойц, энтузиастов, наглецов,

Одесский сброд блестящих несчастливцев,

Собравшихся сюда со всех концов —

Беды питомцев, музыки птенцов.

(«Симфония»)

Адам Мицкевич, Одесса, 1825 год… Острота и многообразие внутренних и внешних драматических коллизий: мучительная ностальгия, переживаемая высланным сюда поэтом, праведная ненависть к царизму — и глубочайшая симпатия к Пушкину, декабристам, лучшим людям России, дышащий холодным коварством «свет» — и выплеснувшаяся в украинской музыке, песне добрая душа народа. Не менее важным было для автора и чисто психологическое разгадывание личности Мицкевича, в особенности поэтическое воспроизведение тех моментов, когда так или иначе преодолеваются душевное смятение и разлад, переплавляясь в ясность, в творческий порыв и волю к действию. Неоценимы, согласно метафорическому языку М. Бажана, те минуты, когда свежий ветер из «куска простого полотна» делает «мятежное ветрило» («Буря»).

Поэт, художник, их творчество, их общественная роль — вообще давний предмет раздумий М. Бажана, начиная с «Ночи Гофмана». Немало сказано об этом и в его стихах последних десятилетий. В издревле известной теме поэта его больше всего привлекает, можно думать, вложенный в творчество момент духовного подвижничества, мужества и стойкости в исполнении человеческого и общественного долга. Так было у орлинокрылой Леси Украинки («Изнемогает и страдает плоть», но «сила духа, свет и пламя песни…»), так и у современника автора, его близкого друга Николая Тихонова («В эпоху неслыханных штормов… ты выстоял так, как и надо…»), и у Симона Чиковани, о котором с особой нежностью пишет Бажан («Триптих Симону Чиковани»). Лишь в «Кларнетах Тычины» — разлив света, доброго света и музыки, но ведь это — о «Солнечных кларнетах», самой, может быть, просветленной мечте о гармонии человека и мира, прозвучавшей в славянской, всей европейской поэзии в канун Октября 1917 года.

Объемные циклы середины 60-х — начала 70-х годов — «Четыре рассказа о надежде» (1967) и «Уманские встречи» (1972) — как бы демонстрируют две разные, хоть и близкие друг другу, грани поэзии М. Бажана, в данном случае поэзии лироэпической. При этом очевидно также ее общее «помолодение», усиление активности творческого поиска. Что-то открывалось, находилось впервые (скажем, смелое вторжение стиха в область музыки, ее самых интимных, эмоциональных сюжетов, о чем еще будет речь впереди), а что-то и возрождалось — естественно, по-новому — из давней, времен «Резной тени» и «Строений», поэтики и стилистики М. Бажана. И действительно, реалистическая добротность образной структуры стиха теперь прихотливо сочетается у него с темпераментной, как в ранние годы, метафоричностью, притчевостью и символикой, неизменной пластичностью, а теперь еще и музыкальностью слова — короче говоря, с той внутренней свободой, с которой зрелый мастер может распорядиться всеми составляющими своего мастерства. Как известно, это «помолодение» М. Бажана отнюдь не было исключением: аналогичные явления мы видели в позднем творчестве М. Рыльского (знаменитое «третье цветение»), Н. Асеева, Л. Мартынова, Л. Первомайского, — закономерный живейший отклик поэзии на общественные перемены конца 50-х годов.

Но две грани все же есть.

«Четыре рассказа о надежде», обозначенные автором как вариации на тему Р.-М. Рильке, — цикл философских притч о неугасимости человеческой надежды в колоссальных столкновениях гуманности и антигуманности, коими так насыщен XX век. (Через несколько лет после «Вариаций», в 1974 году, в Киеве вышел и довольно объемистый томик австрийского поэта — свыше 130 стихотворений — в украинских переводах М. Бажана). В кратком вступительном слове к циклу автор объяснил, что сюжет для первой вариации, кое-что в нем изменив, он взял из «украинской» новеллы Рильке из его прозаических «Историй о боге». Австрийский поэт, как известно, дважды путешествовал по России, посетив во второй свой приезд и Украину. Обе поездки нашли отражение в его творчестве. Сюжет первой вариации М. Бажана (собственно, единственной в цикле вышитой по канве Рильке) — появление в крестьянской хате старого кобзаря, которого ее обитатели, оглушенные и придавленные своей бедой, принимают за бога, — определил главный, повторяющийся мотив остальных вариаций, сюжеты которых уже полностью принадлежат современному поэту. Тема поисков человеком жизнеутверждающей надежды, писал М. Бажан, «является лейтмотивом… новеллы о старом кобзаре, и мне захотелось отстранить от нее те религиозные, богоискательские обертоны, которые придал ей поэт. Если высокое существо человека условно и называть „божественностью“, то она — только в человеческом, в высшей мере человеческом, в человеческой общности коллектива, класса, народа».[21]

Чуткое ухо услышит в этих вариациях перекличку не только с Рильке, но и с некоторыми современными писателями и художниками Запада. Пазолини, Камю, Бёлль, Антониони, Сартр — это они своими трудными вопросами к нынешнему человечеству и еще более сложными ответами на них дали поэту мыслительный материал для раздумий и полемики. К ободряющей мысли о надежде — если не для себя, то для других, народа, нации — в тягчайших личных или исторических испытаниях приходят украинский крестьянин, грузинский художник Нико Пиросмани, немецкий обыватель 1945 года, недавний воин Гитлера, творивший зло и пожавший расплату, вдова сицилийского коммуниста, убитого наймитами реакции. По крайней мере, две из этих вариаций — Вторая и Третья — написаны блистательно. Прочтите эти мерные, просторные строфы, повествующие о том, как к умирающему Пиросмани приходят его последняя надежда и ободрение в виде пышных, красочных даров его земли, или сцену, которая поистине потрясает, — появление полуживого узника, только что освобожденного из фашистского лагеря смерти, который говорит поверженному солдату, слуге своих недавних мучителей: «…Не ты мне — я тебе принес глоток воды, глоток воды — один глоток надежды…»

М. Бажан в этих «рассказах» необычайно щедр на детали не только предметные, но и глубинно-психологические. И все же порой думаешь об определенных излишествах такой детализации и особенно — нагнетания болезненно-экстатических интонаций и «воспаленной», «спазматической» образности (Четвертая вариация), напоминающей стилистику таких юношеских вещей, как «Гетто в Умани» или «Трилогия страстей».

В отличие от «Четырех рассказов о надежде» стихотворения, вошедшие в сборник «Уманские встречи» (1972), явно продолжали борозду, проложенную лучшими страницами поэмы о Кирове и стихов о Мицкевиче. В сравнении с «рассказами о надежде» эти новеллы могут показаться вещами попроще, не столь изощренными метафорически и сюжетно и уж совсем лишенными строфической элегантности некоторых произведений из предшествующего цикла (Вторая вариация, например, выдержана в строфах, отдаленно напоминающих хорошо знакомое М. Бажану грузинское шаири — четыре стиха, объединенные одной рифмой, женской, мужской или дактилической; в Третьей — вольная и почти немыслимая по щедрому изобилию рифмовка; вот схема одного лишь стихового — целостного! — отрезка: аба-бб-аа-ба-бб-аба-бба). Во «Встречах» этого почти нет (хотя вспомним, к примеру, начало «Богов Эллады»), но ведь и тема, и материал требовали доверительности, полной жизненной достоверности, чуждой всяким особым усложнениям стихового строя. И действительно, воспоминания поэта о своей юности, которая пришлась на годы революции и гражданской войны, получились полнозвучными, искренними и вместе с тем четко прорисованными по мысли. Почти каждая из этих новелл имеет свой характерный поэтический лик, общий образ. Тут и «Боги Эллады», по колориту чем-то напоминающие наш ранний «цветастый» эпос о лихой вольнице гражданской войны, однако имеющие совсем новое, подсказанное опытом современности, смысловое развитие и завершение. И «Соль» — невыдуманный и довольно «экзотический» по тем временам рассказ на ту же тему — революция и культура. (Не вымышлен, кстати, и конармейский комиссар Аникин, чрезвычайно симпатичное для молодого М. Бажана лицо, — им был Г. Иванушкин, впоследствии работавший, до 1937 года, директором библиотеки Академии наук в Киеве.) И способен глубоко тронуть «Дождевой прелюд»: сумрачные дни деникинщины, подполье, любовь, душевное вызревание, чистота молодых сердец — и невеселый, в общем, финал личных судеб, относящийся уже к послевоенным временам. История не скупилась на трагические жертвы и утраты для людей поколения, о котором писал и к которому принадлежал сам поэт.

И все же побеждало другое — героический пафос времени, молодость автора и его сверстников, вера в будущее и увлеченная работа для него. Поэтому так хорошо слышна в этих стихах та музыка, которая звучала вокруг для тогдашнего уманского школьника, он же студиец театра Курбаса:

Радость, как яблоко раннее, нежно держу на ладони я,

душу пронзает, не раня ее, первым рассветом гармония.

(«Соль»)

Вчитываясь в стихи, да и во все литературные работы позднего М. Бажана, думаешь, кроме всего прочего, о долголетии его интеллектуальной мощи. Один из первых, можно сказать, умов украинской советской литературы, он и на восьмом десятке лет сохранил остроту поэтической мысли, свежесть чувства, артистизм и подвижность образных ассоциаций. Сборник «Знаки» (по-украински: «Карби»), удостоенный Ленинской премии 1981 года, подтверждает это с достаточной доказательностью.

Цикл «Ночные концерты» — основной раздел книги — примечателен оригинальными и смелыми попытками воссоздания (вернее, «пересоздания») мира музыкальных образов средствами словесного искусства, пусть по-своему ограниченными в сравнении с магическим, ярко эмоциональным языком музыки. Еще в 1924 году А. В. Луначарский, касаясь этой проблемы в статье «О поэзии как искусстве тональном», писал, что литература знает некоторые «абсолютно классические» образцы такого «субъективно-поэтического перевода музыки на язык поэзии» (назывались, в частности, новеллы «Флорентийские ночи» Г. Гейне, «Музыкальные страдания Иоганна Крейслера, капельмейстера», «Дон Жуан», «Кавалер Глюк» Э.-Т.-А. Гофмана). Правда, указывал автор, «гораздо менее таких произведений, в которых это делалось бы в стихотворной форме, и при этом форме, хранящей своеобразные отзвуки самих ритмов, самих мелодий, которые звучали в музыкальном произведении».[22]

Стихи в «Ночных концертах» — именно такого рода, с теми, конечно, оговорками, что они, говоря словами того же автора, не слепок, а скорее эхо «изображаемой» музыки и что любые музыкальные «парафразы» здесь вообще существуют в контексте активного лирического самовыражения автора — его впечатлений, раздумий, оценок, а подчас даже автобиографических вводов или отступлений. Можно, правда, отметить в этом отношении определенные (и очень идущие на пользу всему целому) структурные различия между отдельными «концертами». Если «Криница Леонтовича» — довольно обобщенная характеристика несравненных, во многом от фольклора идущих, «серебряных» звучаний музыки этого украинского композитора, то «Бразилиана Вила Лобоса» — как бы дополняющая творчество большого мастера, еще одна музыкальная драма, передающая накал его яростно конфликтующих тем, а «Седьмая симфония Шостаковича» — взволнованный рассказ о том, как слушалась, как переживалась эта эпохальная музыка в недавно освобожденной от врага, разрушенной украинской столице.

В «Ночных концертах» поэт, как встарь, блеснул щедростью фантазии, виртуозностью оркестровки стиха в сочетании с его пластической изобразительностью:

Как спазмами, скручены, обглоданы, словно канцером,

Кактусы, что закованы в колюче зеленые панцири,

Бредут по холмам, как убийцы…

Сравнительно новое в поэтике М. Бажана — своевольные, резкие, подчас умышленно затрудненные ритмические переходы в пределах одного стихотворения, обусловленные, как правило, изменениями смысловой и интонационной ситуации. Но дело, конечно, не в этом внешнем мастерстве: Бажан в своих «Ночных концертах» прежде всего тонкий психолог и философ. Идея живительной, бессмертной народности искусства, пламенеющая в строках «Криницы Леонтовича» (а по-своему, через трагические надломы человеческой судьбы, и в «Голосе Эдит Пиаф»), идея его социальной действенности, исторического пророчества («Седьмая симфония», «Бразилиана»), идея страстно желаемой победы человечности, света, добра над черной косматостью зла и хаоса — все это дано тут масштабно, выпукло, с той яркой неожиданностью многих решений, которая и вносит в стихи дух поэтической новизны, больше того — открытия. Благотворная сила музыки, как и любого искусства, проникнутого гуманистическими идеалами, противостоит, по М. Бажану, силам хаоса, энтропии, распада, всяческих «ночных» стихий (см., к примеру, «Ночь на Ивана Купала», «Неоконченная симфония Шуберта»), объединяя и возвышая людские души. «О, музыки благословенной соборность!» — недаром этим восклицанием завершается весь цикл, о котором идет речь.

Как и раньше, М. Бажан в свои поздние годы остается мастером публицистического стиха. Сказывалось чувство давно воспитанного в себе долга: он просто не может промолчать, что бы ни случилось «во дни торжеств и бед народных». Помнится, он должен был выступать в Москве 28 марта 1968 года на торжественном вечере, посвященном 100-летию со дня рождения А. М. Горького, подготовил текст своей речи. Но утром радио передало скорбную весть о гибели Ю. Гагарина, — а вечером поэт уже читал в Большом театре только что написанную им «Песню о Соколе». По неотложным запросам дня были созданы такие стихи, как «Именем человека и народа», «В музее Ленина», «Воспоминание о Димитрове», «Над книгою работ», «Его глаза», «Памятник Лесе Украинке в Саскатуне».

А одновременно — удивительное позднее цветение его лирики, не то чтобы интимной в обычном смысле, но, во всяком случае, очень личной. Личной с таким весомым художественным содержанием, что она становится «общёе», чем иные стихи на самые широкие темы.

Эти последние медитации и доверительные сердечные признания как бы дорисовывают портрет М. Бажана, которого кое-кто привык считать рационалистом, пусть и не совсем холодным, но все же малодоступным для шепотов сердца, лирики тонких личных переживаний. Коррекцию, которую вносит в подобные мнения поздняя лирика поэта, можно считать несомненной.

Есть, конечно, и здесь свои стилистические полюсы. Скажем, стихотворения типа «Луг осенен благословеньем снега…» или «Чебрец и вереск, мшистые холмы…», речь о которых впереди, — и «Вглядись в себя поглубже…» Кто еще из поэтов так писал о «малом космосе», который живет под черепом человека, о его вечном движении и неустанной работе:

С космическими сферами так схожи,

Два полушарья силу обрели.

Что это? Сгусток плазмы или, может,

Модель Вселенной, копия Земли?..

…Бег импульсов, биенье чутких тканей.

Механика сознания строга.

Курцшлюз[23]… В коротком этом замыканье

Трепещет мысли вольтова дуга.

И кто кончал подобные, казалось бы, насквозь «сциентические» (научные), даже «технизированные» стихи таким горьким, трагическим восклицанием:

Волнистый трепет корок и подкорок,

Сложнейших шифров глубина и высь.

Но ты еще внимательней вглядись

В себя.

А что же дальше?

Бедный Йорик!..

Пожалуй, не требуется доказывать, что это не выкрик отчаяния, а скорее голос протеста, протеста сильного, деятельного человека, вынужденного подчиняться неотвратимой конечности человеческого существования… Подобно тому, как вырвался этот протест в известных строках А. Фета (в послании «А. Л. Бржеской»):

«А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем

И в ночь идет, и плачет, уходя».

Только высказал это М. Бажан как поэт XX века и по форме, и по содержанию иначе: новая мера знания о возможностях человека — и еще большая, может быть, сила непримиримости ко всему жестокому и неразумному, в том числе и к смерти.

«Осеннюю» лирику М. Бажана хочется назвать и лирикой сердечных итогов. Это раздумья и всплески чувств пожилого человека в те моменты, когда он остается один на один с прожитыми годами, с памятью о близких людях, а говоря еще шире — со всей витальной силой и красотой самой жизни, в каких бы малых знаках она ни проявлялась. Прозрачно-элегические тона непредумышленно подчеркивают проникновенную человечность этих стихов.

Самые простые и обычные проявления жизни — «благословенье снега», легшее на ближний луг, легкие «фарфоровые звоночки» ландышей, торжественное молчание зимнего леса, чебрец и вереск, пробудившие воспоминание о давнем и дальнем, — становятся теперь знаками, полными особого смысла. И видятся они теперь в спокойном, даже ласковом освещении, без той почти экстатической напряженности и гиперболизации, с которыми обычно отражались вещи в стихах молодого М. Бажана. Невольно ощущаешь некую растроганность, когда читаешь, как суровый, чеканный автор «Смерти Гамлета» может говорить о себе в такие созерцательные минуты: «Я сам, как тот кристаллик невесомый, в ладонях благодатных таю вдруг». Никогда раньше лирического героя этого поэта нельзя было представить таким душевно растворенным в благости родного пейзажа, под каким-нибудь пурпурным снегирем…

И все же пейзажная, предметная живопись подчас и теперь бывает пронизана у него острой мыслью. Вот философский, по существу, сюжет с тех же лугов под Кончей Озерной, где помещается его загородный домик: минутная жуть, охватывающая человека в пустынных вечерних просторах («Кто, не боясь угроз, один пересечет безвременье, беззвучье, бездорожье, где словно крика ждет молчание болот?»), — и спасительный свет одинокой лампочки вдалеке, предстающей как символ той доброй, гуманной человеческой работы, которая может преодолеть зло любой тьмы и пустоты. Образы стихотворения расширяются до значений почти глобальных («То луг иль целый мир? То лампа иль заря?»).

В лирических рефлексиях поэта, о которых идет речь, немало возрастной горечи и печали. Но и в этих размышлениях видим личность мужественную и жизнелюбивую, сотнями нитей связанную с людьми и их делами. Связующей и ободряющей силой здесь выступает память, отношение к которой у М. Бажана прямо-таки страстное, — только она не позволяет сказать о прожитой жизни: «Ужель приснилось? Померещилось? Почудилось? Теперь истаяло? Зачахло? Улетучилось?» («В себе самом, как в келье затхлой замыкаться…»). Отсюда — неумолчный клич к «толпам воспоминаний», то есть к людям и к морю жизни:

О толпы памяти, ломитесь в грудь мою!

О очи памяти, как трепетен ваш свет —

Он озарит на миг всё то, на чем стою,—

И морок росстаней и междуречий бред.

О память, за которую плачу,

О путь назад на вспышки глаз и слов.

Ослепну я, но лица различу!

(«За шагом шаг»)

«Толпам воспоминаний» было недостаточно стихов — они перешли и в мемуарную прозу поэта. В его последней прижизненной книге мемуарных и литературно-критических очерков «Думы и воспоминания» (1982) — эссе о Ю. Яновском, А. Довженко, Л. Курбасе, С. Чиковани, В. Василевской, Н. Тихонове, других современниках. Некоторые из этих портретных очерков могут быть названы маленькими повестями, блестящими образцами поэтической, емкой и точной прозы.

При всех эволюционных сдвигах, в иные времена очень значительных (сравним, к примеру, «Разрыв-траву» с «Числом», его — с «Бессмертием», а эту поэму — с «Богами Эллады»), М. Бажан как поэтическая индивидуальность оставался самим собою: поступь его стиха, характер образности не спутаешь ни с чьими другими.

О некоторых константах этой индивидуальности и следует сказать в заключение. Не столько о художественных особенностях, сколько о характерности, своеобразии самого мироощущения, воплощенного в конкретных явлениях, признаках стиля.

«Блестят сталагмиты алоэ. Кольчуга могучего лавра. Лиловый дымок маттиолы. Настурций узорная медь» — так выписывал молодой М. Бажан детали обыкновенного садового пейзажа, и такой осязательной вещественности, такой гиперболической словесной пластики, действительно, украинский стих до него не знал. Со временем этот изобразительный форс-мажор станет более уравновешенным и умеренным, но острое ощущение материальности мира и любовь к «твердому», объемному предметному образу останутся постоянной приметой его поэзии — будет ли он писать пейзаж («Как турье стадо киевские кручи На водопой сползали вниз к реке»[24]) или портрет человека, в данном случае окрашенный негативной эмоцией («Жесткий усик над губою Рыжим ежиком торчит, Око пулею стальною Собеседника сверлит» [25]), или передает поэзию науки и «естество» ее предмета (о нефти — «кровь геологии, смолы, веками согретые, сало, засосанное в литосферу, процеженный недрами жир»[26]), или изображает вулканический творческий акт художника Возрождения:

Злое кипенье магмы, изверженье породы,

Дикого камня рычанье, мрамора белый ожог,

Тяжкий выдох вулкана, земли могучие роды,—

Мастер стальным зубилом тупую глыбу рассек.

(«Перед статуями Микеланджело»)

Конечно, психологически это очень индивидуальное восприятие мира. Но отражается в нем и вполне осознанный эстетический принцип, с молодых лет свойственный М. Бажану, — тяготение к «грубой», осязаемой, динамичной материи бытия, отрицающее «голубой туман» всякого надземного эстетства. Еще в 1927 году, разбираясь в различных течениях мирового искусства, М. Бажан выдвигал свое кредо «революционного материализма» в поэзии. «Не созерцать, не верить вещи на слово, глубже познавать вещь, хоть абсолютно познать ее нельзя. Хорошо видеть вещи, перебирать их и осязать — отличаться от импрессионистов. Осязать вещи материальные и объективные — отличаться от экспрессионистов. Не созерцать, не фотографировать их — отличаться от натуралистов. Быть революционным материалистом».[27] Обратим внимание, что поэт обосновывает свои взгляды, находясь как бы на территории изобразительных искусств, — «зрительный ряд» у него будет почти постоянно преобладать, даже в стихах о музыке. Изображать жизнь и выражать себя «весомо, грубо, зримо», вопреки поэзии каких-нибудь «чарующих снов» вгрызаться, вдалбливаться и в «поэзию числа» — это было по нем, в этом молодой Бажан ощущал свое побратимство с Маяковским, а общая романтичность миро-видения только многократно усиливала и расцвечивала образное воплощение этой склонности.

В нашей поэзии (не только украинской) он — один из крупнейших мастеров, принесших с собой вкус к предметности, к образу Вещи и Плоти, увиденной не только традиционно возвышенным взором художника, но и осведомленным глазом ученого или инженера, вдумчивого специалиста или организатора.

Но речь идет не просто о любви к густому, плотному, пластичному материальному образу (тем более что он для автора не самоцель, в нем всегда — крепкий сок мысли, идеи). М. Бажану, видимо, более всего по душе материя организованная, преображенная или преображаемая разумными, творческими усилиями человека. Отсюда особое влечение к зодчеству и скульптуре, общее архитектурное обличив, выстроенность и монументальность его поэзии, порой переходящие (и не только в молодые годы) в барочное изобилие напряженных, сложных образов. В критике справедливо отмечалось, что зодчество, отвечая индивидуально-психологическим склонностям поэта, близко ему и тем еще, что в нем особенно зримо опредмечиваются творческая сила, разум и воля человека — первостепенные для М. Бажана ценности не только в общей, философской, но и в интимнейшей эстетической плоскости.

Правда, все это относится, главным образом, к характеристике ранних этапов творчества поэта. В дальнейшем «вещная», «пластическая» доминанта не исчезает, но заметно смягчается, гармонизируется с другими составляющими его поэтики. Бывали даже моменты (к счастью, действительно отдельные), когда поэзия М. Бажана немало теряла в своей стилевой определенности, становясь слишком «общей» и потому вялой и холодноватой при всей свойственной ей патетике.

Художественное мышление поэта в 50–80-е годы уже трудно связывать только со скульптурой, архитектурой, живописью, с «массами, объемами, гранями», с монументальностью и картинностью. Во многих стихах из своих послевоенных книг он усиленно развивает, например, музыкальное начало, которое намечалось уже в некоторых образцах его ранней лирики («Элегия аттракционов», «Фокстрот»), — с тем, однако, существенным отличием, что музыка диссонансов, резких изломов сменяется тут устремленностью к гармонии, нелегко, разумеется, достигаемой: «драматичный» М. Бажан явно или потаенно всегда таким и оставался.

В стихах о Мицкевиче, стихах итальянских, «уманских», не говоря уже о «Ночных концертах» и прощальной, «осенней» лирике, музыкальный элемент часто выступает на первый план в качестве и тематического мотива, и самого способа его передачи. Вместе с тем надо видеть и его своеобразие. Всматриваясь в музыкальность М. Бажана, можно убедиться, что она по преимуществу имеет тот же картинно-изобразительный характер, что и его, скажем, скульптурность (яркие примеры — музыкальный образ Восьмого полка в «Богах Эллады», передача народной музыки и танца в «Бразилиане Вила Лобоса»), и в этом смысле существенно отличается от той интуитивной, полной внутренней выразительной силы музыкальности, которая свойственна, скажем, поэзии А. Блока или «Солнечным кларнетам» П. Тычины.

Если тенденцию к синтезу искусств считать одним из существенных признаков поэзии XX века, то М. Бажан — один из тех украинских поэтов, который наиболее полно воплотил ее в своем творчестве.

Кроме отмеченных здесь структурных и тематических пересечений с изобразительными искусствами и музыкой, близкородственным Бажану можно назвать также искусство кино, — разве не улавливаем последовательность движения киноглаза — кадр за кадром — по реалиям, скажем, вот этого отрывка из «Ночи Гофмана»:

По утлым ступеням, в провалы, в ямы, в тьму,

По утлым ступеням, по сходам огрузнелым,

По склонам гулким и обледенелым,

В сырую щель, в проклятую корчму,

В корчму без вывески, без клички, без прозванья,

Где бюргер бешеный — бродяг бездомный дух,

В корчму фантастов, возчиков и шлюх,

Позорных вдохновений и страданий…

В украинской поэзии лишь Павло Тычина может сравниться с М. Бажаном по этой внутренней близости к другим искусствам. Правда, в стихах Тычины проявляет себя, главным образом, одна из дружественных стихий — «дух музыки», но зато проявляет так, что некоторые его произведения становятся уникальными в своем роде образцами музыкальной поэзии.

Поэзия, даже самая «тихая», немыслима без внутренней страсти. У М. Бажана эта страсть — по преимуществу интеллектуальная, неотделимая от столь свойственной ему «жажды видения и познавания». Уже говорилось о склонности поэта к «образу идеи», к «драме идей» — с особой наглядностью это проявилось в полемических философско-психологических поэмах рубежа 20–30-х годов, но в более опосредованном виде она характерна и для многих произведений последующих времен (в качестве примеров можно назвать такие стихотворения, как «Гробница Тимура», «На карпатских взгорьях», «На шотландской дороге», «Разговор с другом», «Четыре рассказа о надежде», почти все «Ночные концерты» и немало другого). Поэт любит человека, озаренного вспышкой «разгадывающей» мысли. героя, к которому в кульминационные моменты его труда, борьбы, духовных исканий приходит высокая радость познания, ясного понимания действительности (вспомним Кирова в ночь перед боем, Мицкевича в морской буре, Оксану в финале поэмы «Полет сквозь бурю»). «Зоркостью лучатся глаза человека» (перевод двух строк из стихотворения «Строитель»), — для него это одно из самых гордых состояний человека, так же как событие или процесс, в котором «мечта закаляется волей, из хаоса форма встает» (там же), — один из самых любимых сюжетов в его «драмах идей». Рождение этой высшей зоркости, понимаемой в широком духовном и социальном плане, и кристаллизация хаоса в «форму», преимущественно в форму четкой, «впередсмотрящей» идеи, — действительно, стали организующим ядром многих внутренних сюжетов его стихотворений и поэм, от «Трилогии страстей» до таких стихов, как «Глаза» («Итальянские встречи») или «Лампочка вдалеке». Немало памятных страниц поэт посвятил и борьбе с иллюзиями, «испарениями» враждебной идеологии, «призраками» собственнического, мещанского мира — этот аспект его творчества общеизвестен. Говоря горьковскими словами, человек М. Бажана — «человек миропонимания», нового, социалистического отношения к жизни.

«Измерения поэзии Бажана крупномасштабны, — замечает его младший товарищ по перу Б. Олейник, — вровень с ними соответственно — и габариты составляющих образной системы. Стихия поэта — героический эпос, трагедийные переломы и сдвиги. Герои его — фигуры неординарные, и если они действуют в будничных ситуациях, то эти будни — не будничны в своей масштабности… Для них естественно оперировать широкими абстракциями, им и лексика подходит не привычно употребляемая, а торжественная, достойная той миссии, которую осуществляют они на исторической сцене. Это поэзия больших плоскостей и чисел, но она меня волнует не меньше, если не больше, чем музыка нежной интимной лирики».[28]

Бывало, хоть и не часто, что поэту не удавалось достигнуть органичного единства мысли и чувства, идеи и образа. Именно в таких случаях и возникала речь о его рационализме, который в известные периоды проявлялся, с одной стороны, в причудливо опредмеченных, аллегоризованных абстракциях, а с другой — в определенных уступках иллюстративности, чаще всего облаченной в различные риторические одежды. К чести поэта, он умел преодолевать свои слабости, умел прорываться сквозь будничное к праздничному, требующему больших сил души и фантазии. В его книгах последних десятилетий — от стихов о Мицкевиче до «Знаков» — ясно ощущается нарастание (вопреки возрасту!) яркого лирически-личного элемента, игра свежих поэтических красок, несомненное углубление психологизма. Даже подходя к восьмидесятилетнему рубежу, Микола Платонович Бажан не старился в своей поэзии…

Критика не раз писала о «живом огне культуры» в его творчестве, о глубине и многообразии гуманистической проблематики, всегда неотделимой у М. Бажана от проблематики социальной, о неизменной поверке деяний и чувств человека своего времени высокой и строгой этикой коммунистического жизнесозидания.

К этому можно добавить, что этика поэзии М. Бажана — этика, прежде всего, героическая. От «Песни бойца» (в первой книге) до «Песни о Соколе» (в последней) через его стихи проходит тема подвига, вдохновленного большой идеей. Подвига революционного, боевого, творческого, наконец, подвига духа. В произведениях со сложными духовными коллизиями у него тоже чаще всего побеждают, проходя сквозь нелегкие испытания, человеческое мужество, ясность цели, преданность подлинно гуманному, коммунистическому идеалу. «Я узнаю породу звездоносцев, породу нашу. Ясно узнаю», — говорит его Садовник о своем современнике, погибшем за дело революции. Эту «породу звездоносцев» Микола Бажан, оставаясь во всех своих стилевых перевоплощениях поэтом романтического склада, никогда не уставал славить, поэтически утверждать, одновременно предостерегая, указывая на встающие перед ней опасности и препоны. Тут — сердцевина его концепции человека, и этим определяется, в конечном счете, пафос его поэзии — то строгой и возвышенной, то яростно-полемичной, то сосредоточенно-раздумчивой, но всегда утверждающей неукротимое творческое дерзание, «жестокой мысли жажду»: «Не утоляй порыв, не бойся новых мер». Это пафос, всегда повелевающий поэту, как написано в его стихах о Н. Тихонове, искать человека:

Искать человека повсюду.

На дальних дорогах всесветных,

На горной тропинке за тучей

и в джунглях, среди духоты,

В кипении митингов гневных,

в мелькании дел повседневных,

На голос идти человечий,

на плач и на зов немоты.

Этими словами, обращенными к другу, Микола Бажан многое сказал и о самом себе, своей человечной и мудрой поэзии.

Леонид Новиченко

СТИХОТВОРЕНИЯ

1. КРАСНОАРМЕЙСКАЯ

Борозды дорог засевает ветер,

лес умирающий скрючен и сер.

«А у меня на фуражке заря да буквы вот эти:

УССР».

Мечется осень чайкой над буками,

расшумелось поле золотым потопом.

«Гей, за эти четыре буквы

молодость сложил под Перекопом.

Не жалел я юности недаром —

вон какая звезда на челе!

И не стонет уже, не сочится пожарами

Украина в горячечной мгле.

За холмами кривобокими, дикими,

где горе туманами легло,

разбудили клинками и кликами

мое бедное, горевое село.

Дома матушка молится —

и чего же с войны не вернется сын?

Гей,

а брат у меня комсомолец,

а таких, как он, — по селам не один!»

Борозды дорог засевает ветер,

лес умирающий скрючен и сер.

«И у всех на фуражках заря

и четыре буквы вот эти:

Мы

молодая гвардия УССР».

1923

Перевод В. Максимова

2. 21 ЯНВАРЯ

В трауре

Площадь,

Улиц набрякли вены,

И стягом, как пламенем,

ветер полощет,

И слово на знамени — Ленин.

День

Упал —

В рамке черной.

Черный день.

Черный стяг.

Траурный марш, марш минорный

На улицах, на площадях.

Сердцем к сердцу, в строю непреклонном,

Плечом касаясь плеча,

Идет страна,

Коммуна,

Колонна,

Отчизна Ильича.

Нет! Он жив,

Не болел он, не умер!

Он в городе, он в селе!

В мильонах людей, в их порыве, их думе

Идет Ильич по земле.

Траурный стяг развертывай!

Холод печали лют.

Вождю страны,

Коммуны,

Когорты

Сегодня прощальный салют.

Брызнут лозунгами антенны,

Мир лозунгами зальют:

«Погасло

Сердце Ленина,

Ленину

Прощальный салют!»

Греми, мгновенье, скорбью горя,

Всем столетьям, народам всем:

21 января,

Без десяти семь.

Серое небо разодрано в клочья

Хмурых заводов сиренами!

Сегодня каждый рабочий

Салют отдает Ленину.

Вздымая свои знамена

И сердце скрепив свое,

Ленин встает миллионный,

Вождь и водитель встает!

1924

Перевод П. Железнова

3. ПРО ЖИТО И КРОВЬ

Тому, чьего имени не знаю.

Ветер в дуброве скитается,

Птица рыдает, черна.

Тень человека шатается,

Темная, в жите видна.

В небе месяц бьется, натужась,

Как сжатые болью уста.

Стон людской, еле слышный, недужный,

Призраком в поле встал.

Вот этот стон, как тревога,

Вырос, во мраке укрыт,

А под конями дорога

Стонет степная, дрожит.

Мчатся тяжелые кони,

Кто-то во мраке кричит.

Шляхами рыщет погоня,

Ищет кого-то в ночи.

А тот рану сжимал руками,

Житом бежал, сколько мог.

Когда ж сердце застыло, как камень,

Он, поникнув, упал под стог.

Лунный, слепящий и жидкий,

Выглянул луч с высоты,

И загорелся на сивой свитке

Пятиугольник красной звезды.

В небе месяц мечется кречетом,

Страшен слепой его лик.

Умирал синеющим вечером

В родной степи большевик.

Спелые, как земляника,

Звезды зажглись в вышине.

Кто напряженно и дико

Вслушался в ночь на коне?

Тлели глаза, дики и пьяны,

Хмелен человек был и дик.

Голубая лента у него на жупане,

А на шапке черный шлык.

Из-под стога травами, житами

Стон раскатился на шлях.

Сразу понял атаман:

Человек умирает в полях.

Он чутко слушает стоны,

Он топчет жито ногой.

И вдруг это в тень под стогом

Взгляд упирает свой.

В злобе лицо каменеет.

Раненый весь на виду.

Что там на свитке алеет?

Кровь разглядел и звезду.

Ветер приник к изголовью,

Жаль человека ему.

Жито, омытое кровью,

В лунном струится дыму.

Смерть к человеку явилась,

Вот она — в жупане.

Спешилась, остановилась,

С ним она наедине.

Степью и кровью пахнуло,

Время споткнулось в тоске.

Лезвие страшно блеснуло

В пыльной и потной руке.

Шла за минутой минута,

Падала в спелую рожь.

В тело горячее круто

Врезался блещущий нож.

Ночь расцарапать бы стоном,

Криком бы грудь разодрать,—

Встретит он смерть непреклонным

Честь у него не отнять.

Сжаться бы, дрожью объятым,

Пасть на колени без сил,

Но не молил он пощады

И милости не просил.

Кровью, казалось, был вышит

В жите узор на века.

Атаман — нет, не слышит

Жалобы большевика.

То не средь белого снега

Рдеет костер золотой,

То на груди человека

Рана зияет звездой.

Пятиконечная рана

Вдруг под ножом расцвела,

А на востоке тумана

Дрогнула синяя мгла.

Окоем проступал неясно,

Таяли звезд следы,—

Но там не было более красной,

Чем на груди человека, звезды.

Ветром качнуло, как знамя,

Кровью омытую рожь.

Вытер бандит колосками

Свой окровавленный нож.

И повернулся к востоку,

Истово перекрестясь.

Сел на коня — и в дорогу,

Пыль под копытом взвилась.

1924

Перевод А. Кушнера

4. ПРОТИВОГАЗ

Из топей шла ночь без границ,

И чернел чугун лиц.

В мозг вбит гвоздь дум:

«Когда же пойдем на последний штурм?»

В мозг вбит дум гвоздь,

И над окопом знамя взвилось —

Красный стяг, что дал Комсомол.

Не изменит стягу пятый полк.

Этот пятый полк, под пятой невзгод,

Вперед не идет и назад не идет.

«Уж неделю стоим вот так».

— «Сдержим ли натиск атак?»

В блиндаже спросил политком:

«Как нам быть с пятым полком?»

Кривился мукой стиснутый рот:

«Отразим ли удар химических рот?»

Тут, его жестом остановив,

Сказал, подтянувшись, старый начдив,

Командирам сказал и сказал бойцам:

«Не шлют респираторов нам.

Мы ими лишь тысячу можем снабдить,

А как с остальными людьми поступить?»

Закоченело сердце. Покрылось ледком.

Политком затих. Побледнел политком.

Начроты, склонившись, понуро встал,

Ломая твердые с синью уста:

«Красноармеец не может в измену впасть,

Он насмерть стоит в бою за Советскую власть.

Тысяча есть, значит, тысяча тут,

Фронт не сдавая, держит редут.

Кому респираторов недостает,

Тот в поле в атаку пусть грудью встает!

Скажу откровенно за роту мою:

Коль гибнуть, так гибнуть сподручней в бою».

В небе скребется черный рассвет,

Выпростал день костлявый хребет.

Не на небе солнце — солнце на полях,

То солнцем пылает красный флаг.

Сотни очей — как сотни ран,

Сотни сердец — как один барабан.

Не было слез и рыданий бойцов,

Только начдив склонил лицо.

Кровью полощет стяг за бугром.

Первым оставил окоп политком.

И там, где овраги врезаются в степь,

Развернули две тысячи свою цепь.

Харкнул газом навстречу баллон.

Остановился, дрогнул батальон.

Мысль по вискам ударила враз:

«Нас не спасет противогаз».

Полк бежал, прикрываясь горы горбом,

Сжимали руки грани бомб.

Две сотни шагов, один заряд.

Каплями крови горит заря.

Ползет отравный чад завес —

Яром — лез и полем — лез,

Сизым густым молоком

Над пятым навис полком.

С десяток шагов добежать не смогли,

С десяток шагов не смогли добежать.

Синим лицом к земле прилегли,

Впившись в нее ногтями, остались на ней лежать.

Окоп онемел, умолк, застыв.

Вырвал из сердца слова начдив:

«Красноармеец не может в измену впасть,

Он насмерть стоит в бою за Советскую власть.

Пусть тысячи лягут бойцов на полях —

Не пошатнется красный стяг,

Красный стяг, что дал Комсомол!..»

Не предал стяга пятый полк…

1924

Перевод П. Жура

5. ПЕСНЯ БОЙЦА

Бойцы выезжали, и лошади ржали

(В стремени нестройно сталь звенит),

А поле в терпкой дымке, а поле в дымке ржавой,

Слюна из конских губ — как травяная нить.

Дуброва зашумела над бойцами,

Подков печати на земле свежи,

Лязг сабель и ножен бряцанье

Слышны в ночной тиши.

И, на лбы надвигая папахи,

Глотали пыль и крепкий, сладкий дух.

Руки рабочие порохом пахнут,

От крови почернел засаленный кожух.

Ты понурился. Знаю я: в памяти дышат

Твои дети, жена твоя… Пусть!

Полюби же, боец, полюби же ты

В барабане семь медных пуль!

Бойцу ли спать, на страже стоя,

Чтоб взяли голою рукой?

Чего ж он будет стоить,

Боец такой?

Вы мстители теперь за них —

Так бей врага в упор!

За детей растерзанных,

Замученных сестер!

Гулом славы овеянный, бейся,

Гордый званьем суровым своим,

Гордый званьем красногвардейца

И знаменем боевым!

И если вражий услышишь выстрел

Винтовку, и на коня!

Глянь вперед и навстречу быстро

Погоняй!

Сквозь смерть и засады

Коня пускай!

Считай заряды,

Ран не считай!

Не бросай в ту пору

Безвестный путь,

Сердце пришпорив,

Патроны — на грудь!

В жесткой сече

Умри — не стой!

При каждой встрече

Встречаем бой!

Кто стал — убейте!

Приказ суров.

Кромсают ветер

Сотни клинков.

И мы — все сгорели в огне б

За черный уголь, за черный хлеб;

За черные руки рабочие

Мы дважды сгорели в огне б!

1925

Перевод В. Державина

6. БОЕЦ 17-го ПАТРУЛЯ

Рваное знамя. Написано: «ЧОН».

В тумане густом опустевший перрон.

И хлопало знамя, металось впотьмах,

и рельсы звенели на путях.

Струился в жилище, где ЧОНа наряд,

махры, керосина желтый чад,

штыки и винтовки звенели чуть свет —

тут спал караульный пикет.

Весь день прослушал стоны пуль

из части ЧОН семнадцатый патруль.

Теперь приказ: «Вам всем в резерв»,

но так натянут каждый нерв,

ведь знал про смерть, а вот про сон

забыл патруль отряда ЧОН.

Легла на нары копоть снов,

пылает мозг усталый вновь,

а ночь притихла, да не стих

тяжелый вывих в сердце их,

как в лихорадке, что ни миг,

дрожал, желтел огня язык.

И спали все — не спал никто,

шинель набросив и пальто.

Во тьме пришли одиннадцать часов,

и телефонный ударил зов.

Начальник встал и к трубке приник —

и замер сердца трепет, сердца крик.

В безвестность ручей минут утекал,

начальник слушал и вот — сказал:

«Для нас приказ из штаба есть,

чтоб не пятнали ЧОНа честь,—

иного смысла не найдешь

в депеше этой всё ж…»

Начальник поднялся, голос притих:

«Приказ про вас, товарищ Седых…»

А тот вперед ступил, качнулся и застыл —

и мрак в глазах и ужас был,

и уста помертвели, ожидая беду,

и двинулись слова, и гибли на ходу:

«Давно уже, время летит,

исчез Седых, разбойник и бандит,

хоть известить о нем еще б могла

от домов помещичьих зола…

Не раз я с вами хлеб жевал,

мешали вместе кровь и пот…

Ужель за то карает трибунал,

что был Седых — разбойник тот?»

В ответ никто не подымал очей,

и только ночь свой продолжала рейс.

Касалась ночь чернозема лон.

Вновь перезвоном позвал телефон.

И в лете сорвались сердца стремглав,

и командир услышал, трубку сняв:

«Штаб сообщил: сюда на всех парах

летит бронепоездом коварный враг…»

И голоса медь — посреди тишины:

«Мы станцию эту оставить должны.

Ее защитить нет у нас сил.

Итак, отступаем мы дальше в тыл…»

Подернулись тишью колючей сердца.

И кровь — из сердец, и пот — с лица…

Час первый проходит, минуты летят.

Себя к отступленью готовит отряд.

Желтеющим гноем упруго набряк

под балкою черною лампы чиряк.

И в корчах предсмертных угас керосин,

и кверху взлетела лишь дымная синь.

Ночь брызнула в окна — чернее, чем шлак,

и в комнату темень сквозь окна вошла…

Удары дверей… Убегающий шаг…

И лишь метнулось эхо во мрак.

Темень к полу прибили гвоздями огней.

И патруль разглядел, когда стало видней,

что распахнуты двери, а далее — темь,

и нет в углу Седых совсем.

«Он предал нас. Он сейчас у них,

неисправимый бандит Седых…»

Ничего не сказал патруль.

В поле ветер грустную вел игру.

В поле ветер выл и блуждал,

волосами туч и лесов играл.

Меж губами туч — месяца зуб,

и земля остыла, как черный труп.

Меж губами туч — месяца клюв.

Кто там ночью прошел, вздохнув?..

На небосводе, там, где восход,

сочится тумана холодный пот.

А человек спешит, не стоит,

несет в руках динамит.

На перекрестье трех дорог

туман ложился, касался ног.

Ребра сухие у поля видны —

то три дороги на три стороны.

И первый путь — он манит взгляд,

ведь первый путь ведет назад.

А путь второй — как острый штык,

он лишь вперед вести привык.

Путь третий как темная вился коса,

терялся он в дебрях, в черных лесах.

Три дороги ведут в три стороны бег —

но путь другой избрал человек.

Туман шевелился, стелился мхом,

и с ветром шел человек вдвоем,

и ветер забился, застрял в проводах —

и обрубили рельсы шлях.

Если в туман гордорослый вплетает ветер крик,

что же тому удивляться,

что кто-то к рельсам приник?

Что ж не послушать: железо гудит —

поезд летит, поезд летит?

Если мгновенья летят, как дым,

как же не верить грустным, живым

песням, что провод над степью поет,

плачет навзрыд, несет — навзлет?

Летели в ночи, клокотали в ночи

минут ключи и дум ключи.

Ох, если б вырвать ветер смог

из сердца кровь и боль тревог!

Вдруг дрогнули рельсы в тумане ночном,

звук новый возник, словно дальний гром,

и он отдавался и шел по земле,

и рельсы вдали скрежетали во мгле.

Человек же прислушался, уразумев,

какой это рельсы выводят напев:

«Гремит паровоз, трясется шлях,

словно птах на железных полях».

Еще сильнее, четче еще

звук тронул клавиши шпал,

и словно гремящий могучий вал

ударил, стальной заиграл хорал…

Под поездом мосты звенят,

грохочет угрожающе броня,

рукою машинисту не унять

безумный бег сурового коня.

Вдоль панцирной груди струится ночь,

поля горбато отходят прочь,

а поезд и ветер — им невмочь

копытами тьму толочь.

Колеса — по насыпи, бьют в плечо,

стуком железным по рельсам течет.

С его дороги кто еще,

струхнув, не утечет?

И там, где легла сто седьмая верста,

взошел кто-то темный на насыпь и встал,

шурупом воли зажал уста,

а грохот в полях вырастал…

Утро. Светает. Вверх посмотри:

розовые в облаках косари,

косы вонзили под корни зари,

звезды в лазурные травы легли…

Был день, как кристалл, весь он — синь и роса.

Молоком наливались посевы овса,

чабанов раздавались вдали голоса,

как прозрачные, паутинные волоса…

Степью струилась по ниве ржаной

стежка в пыли золотой.

Семнадцатая стража шла тропой,

была она той самой — иль не той,

ведь след, что оставлен росою ночной,

с лиц ветер сметал степной.

След, ветер, сметаешь ты, мчишь,

а кто тебе скажет: «Уйди ж,

коль сердце щемяще пьянишь,

пьешь небо и ясную тишь?»

И шел командир, ощущал под ребром

сердце, что стянуто мертвым узлом,

ведь сердце его — не железо на слом

да и не гнилой бурелом.

И шел отряд и вышел на холмы,—

виднелись рельсы, две каймы,

все глянули вперед. По нивам час ходьбы…

И сердце встало на дыбы.

Рельсы на путях, слетевших вниз,

паровоз, сдыхая, перегрыз,

и рычаг, достать желавший высь,

вдруг рукою черною повис…

Не мчать паровозу в провалах ночных

и мимо оврагов и ширей степных,

ему не трясти громом залпов своих

асфальт площадей городских.

Посмотрел командир. Ничего не сказал.

Обернулся. Пошел назад.

Оземь стукнула нога

туга.

Пыль на жито, светла,

легла.

Под подошвами тяжкими патруля

гудит, вся в шрамах, земля,

а дума — сердце веселя:

«Ой скорей бы, ой скорей бы за поля

весть летела, успокоить ведь могла б

встревоженный революционный штаб…»

И шел патруль сквозь поле напролом.

Прошел патруль и скрылся за холмом.

Прошел патруль, осталась степь одна,

и стихнул дальний шум, настала тишина.

Не вскрикнет паровоз, который мертв и пуст,—

лишь листьями шумит колючий, жесткий куст,

и, до земли склонясь, прикрыла ветка свет

в местах, где след шагов и крови след.

Листва густая падает, блестит,

и сыплется из насыпи песок,

и шепотом тихонько шелестит

бумажный, синий, порванный листок.

Листки «Свидетельства» червонного бойца —

Звезда-печать поставлена на них;

их ЧОН вручал стоявшим до конца,

и эти вот — товарищу Седых.

Всё гаснет на полях в минуты те,

когда вечерняя ложится тень,

кустарник лишь трепещет в темноте,

звон рельсов, шум эстакад

и четкий телеграфный код.

1926

Перевод С. Ботвинника

7. ПОДКОВЫ КОНЕЙ

Тот цокот боевых коней уже далек.

Каменья в пыль, а сердце в кровь стоптавши,

И я прошел, как все на свете, там же —

Следами стоптанных дорог.

Следами стоптанных дорог

Прошел и я, отставший и усталый,

И встретил на распутье, запоздалый,

Межвременье распутиц и морок.

Межвременье распутиц и морок

Я полюбить хотел и полюбить не смог —

Златая смурь и бабья дурь к тому ж оно.

Так бьется в разума не сдавшийся порог

Неугомонных дум моих поток.

Густою кровью сердце перегружено.

1926

Перевод В. Максимова

8. ПАПОРОТНИК

Как древний перстень — месяц-белозор,

А облака — как сновидений стаи.

И вижу я: нисходит, замирая,

Языческая ночь на черный бор.

Дым полуночных жертв плывет в простор,

Немым богам жрецы несут, вздыхая,

Сыры и мед — дары родного края,

Торжественно ввергая их в костер.

Языческая ночь таит обман.

С озер струится призрачный туман,

И папоротник вспыхнул на полянке.

И — на омытый росами майдан —

Выходит юный хоровод древлян…

О, славные славянские веснянки!

1926

Перевод П. Железнова

9. ЛЮБИСТОК

Тень под глазами от ресниц синее,

И поцелуем грудь обожжена.

А он в седле. И, жаркой гривой вея,

Конь ускакал. Любовница — одна.

Вдали дымят пространства перед нею,

Но вот и пыль уже едва видна.

Настанет время, — в сумерках темнея,

Домой ребенка принесет она.

Проплачет он недолго в доме том,

В саду взойдут над свежим бугорком

Любви цветок и мята молодая…

Она ж с мотыгой и серпом

Уйдет в поля, в ночи и днем

Не зная, от кого, но вести ожидая.

1926

Перевод Н. Ушакова

10–12. РАЗРЫВ-ТРАВА

Сырая ночь земли, тумана, трясовицы,

Как колдовской цветок, раскрылась и цветет,

И, сброшенна с небес в песок, на дно криницы,

Звезда, как рыба, плавниками бьет.

Дух мяты, ветлы долиною струится

И пышно по-над травами плывет

Стенанье самки, что во сне томится,

Чье целомудрие — как скорби гнет.

Где в сумерках пустынных котловин,

Набухший влагой, тяжестью кровин,

Цветок тирлич потайно расцветает,—

Качнув камыш, причалил тихо челн,

И голос девы, тяжкой страсти полн,

Чутьем ночей звенит и улетает.

Пред полночью земля затосковала…

Тень ездока шатается в реке…

Конь, вздрогнув, стал. И пена засверкала,

Вскипая, на чеканном ремешке.

Измучен конь. Но всё ж ездок усталый

Упрямо наклоняется к луке…

Поводья, обведенные кораллом,

Казак зажал в натруженной руке.

Кривою пляской сумеречных чар,

Плетя узор, пылая, как пожар,

Над лесом поднялось девичье пенье…

Сошел казак. И заплутал во мгле,

Где в дивной тишине проходят по земле

Великолепные немые тени.

Кончается ночей прохладных половина,

И круглых звезд дозрел богатый урожай,

В чарованных лесах ты, дева, ожидай

Себе могучего и радостного сына.

Как кубок пенистый, пролился через край

Густых и влажных слов тяжелый запах винный,

Порвала на груди своих монист рубины

И гостю пришлому докинула розмай[29].

Отдала всю любовь, когда померкнул свод,

Упав на мураву и чресла раскрывая.

Впивая яростно росу и горький пот.

Потом приподнялась. Пошла в туман. И вот

Покорный отзвук шлет вослед, мерцая,

Прощальный тихий клич и дальний рокот вод.

1926

Перевод Э. Багрицкого

13. ОСЕННИЙ ПУТЬ

Осенний путь, сырая мгла кудлата,

И в тишине скрипит понурый старый дуб,

И листья дня, увядшие заплаты,

По крышам стелются ободранных халуп;

Мы близ села присели в час заката

На граб поваленный, он был и гол, и груб…

И скорбь везде, и скорбь я вижу ту ж

У серых ям, покрытых рябью луж.

В полях туманных бился день в тревоге,

Была тоска, хоть душу прострели,

Сжимала грудь. И шли мы по дороге

Среди пустынной, сумрачной земли.

Воз тарахтел, и путь лежал пологий,

Вспухал туман в полях забытой конопли.

И ветра шум кругом, и шелесты кругом —

На пустоши полей и на холме лесном…

Откуда ветра нищенские речи,

Откуда прилетели к нам они?

И гасит тусклый и холодный вечер

Надежд еще горящие огни.

Мечты моей опущенные плечи,

На вас печаль и горести одни…

Ныряет раскрыленно с вышины

Суровый ветер отзвуком войны.

Он боевой мне слышится трубою,—

И шаг бойцов я вижу в дальний день,

То гул и шум ветров проносят надо мною

Оруженосную годов недавних тень.

Души тревогу не унять покою

Близ этих тихих деревень,

Как только вспомню я и вижу эту высь,

Где струи дыма с вихрями сплелись.

То — дым боев, жестокий дым пожарищ,

Когда гудела степь приливами атак,

Когда о ребра сердцем сильно ты ударишь

И сердце бьется верно, как товарищ,

Что слова «страх» не может знать никак.

И ты идешь, а сгусток сердца — он

Восторгом так набит, как порохом патрон.

И вот теперь лишь ветер мчит, качая

На сердце поросли тех перезревших мук,

Да в далях стелется и тянется без края

Разомкнутый путей тяжелых круг.

Иду, иду, а вроде бы не чаю,

Что мгла сырая застилает луг,

Что на полях голодных так горька

Пустая осень, голая тоска.

Нужна ли боль моих чуть видных ранок,

Ничтожная усталость и надлом?

Я брежу: конь подходит спозаранок

Ко мне с военным, с боевым седлом,

И дерзновенный стяг лихих тачанок

Багрянцем ясным реет за бугром.

Стереть не может ветер вечный след

Тех незабвенных, вдохновенных лет.

Я твердо знаю: не стереть, поверьте,

След этих лет, проведенных в бою.

Великих лет походов, битв и смерти

В сердцах людских сотрешь ли колею?

На лицах старых воинов теперь те

Следы благоговейно узнаю.

А каждый след — ожог ли, рана, шрам —

Зарубка давних подвигов и драм.

Дивлюсь: на лицах мужественных где-то

Я вижу трепет, губ тревожный взмах…

Еще таится зарево рассвета

В глубоких их, всевидящих глазах.

Особая на лбах склоненных мета —

Тот трепет бьется, словно крылья птах,

О, знаю я: не каждому в пути

Тот трепет, словно знамя, пронести.

Дороги не звенят, и вдаль уже умчали

Коней летящих, дерзких табуны,

А я отстал, меня не подождали,

Теперь попробуй вымчи, догони

И прикажи, чтоб грустно не молчали

Тут нивы, что дождем окроплены!

Нет, то прошло, в пути лишь брезжит свет

Былых боев, пожаров и побед.

Лежит туман. Кричат сурово луни

В нахмуренных полях, где меркнет свет.

Веревкою свяжи оборванные струны,

Сдави петлею боль, ненужный этот бред.

На знамени твоем, на знамени Коммуны

Нет слов неверья, слов бессилья — нет!

Огни в степях цветут. Туман — по грудь.

Огни вдали. Счастливый дальний путь.

1926

Перевод С. Ботвинника

14–17. ДОРОГА НЕИСХОДИМАЯ

Пускай слова мои изодраны и смяты,

Иных не подыскал я слов.

В год революции девятый

Лишь так, лишь только про любовь.

И мукою зрачки разъяты,

И разошелся рта кровавый шов.

По той любовной тропочке треклятой,

Терпя и спотыкаясь, я прошел.

Судьба нас развела лукаво,

Недолго сном мы бредили одним.

Путем разорванным своим

Идешь ты влево, я — направо.

И встанет маревом несбывшегося дым

Над половодьем молодым.

Завеяны огни чужих, безвестных станций,

Придушен вдалеке привет огня,—

То безотрадный путь моей любви и странствий,

То путь, не пройденный и для меня.

Мы ночью побредем, мечтая, как в романсе,

Но будем знать лишь я и ты,

Что захлебнемся лихорадкой в трансе,

Что лихорадочны мечты.

Как пыль, спадут к ногам пути

Мечтания. Но на пути,

Как радость, встречу я тревоги,—

Тебя, увядшую в бреду.

Так я в любви моей пройду

Неисходимую дорогу.

Коль сердце на корню расшатано,

Что я скажу родной моей?

Со всех углов душа заплатана,

И золотая пыль на ней.

Но не раскрыта и не читана

Связь темная моя с тобой,

Чудовищно легко таит она

В себе свой свиток дорогой.

И тронуть ты его не смей!

Нетронутый и нераскрытый,

Пусть смысл в себе самом таит он,

К чему он, смысл, тебе и ей?

Печальных птиц вечерний перелет,

Сгущая тень, исчезнет за полями,

И пятна поползут, чуть-чуть дымясь углами,

По теплым мхам кудрящихся болот.

Гроздь розовая зорь раскинется над нами,

Как сладкий и давно созревший плод.

Как незаметен нежный переход

К ночам, что нас соединяют с днями.

Устали дни. Как лишний эпизод,

Забыты легкие места банальной драмы:

Эстрада и панель, мансарда и фокстрот,

Чужих, неполных наслаждений ход.

Так неужели сладко вечерами

Нам целомудрие не расцветет?

1926

Перевод В. Максимова

18. НОЧНОЙ МОМЕНТ

Ночь, как из петли, черна и стынет вся,

Рвет пуповину с днем.

И луч корявый на булыгах не сдвинется

Желтым, трухлявым пнем.

Гнойная сутемь сочится, как веред,

В ямы влипая, течет,

Забьется в конвульсиях и помертвеет,

Вцепившись в каменное плечо.

Пятится ветер. Шарахнувшись, ловится

В цепкие когти ракит

И, задохнувшись на миг, захрипит,

Точно в горле сухом сукровица.

И закатит фонарные бельма очей,

И забудется тьма на минутку,

И ударят тоскливо тогда в проститутку

Пузыри ее вялых грудей.

И, захмелев, завопит опрометчиво

Хриплый, как шлюха, звон.

Только ветер клекочет и мечется

Мимо грязных окон.

Только тени ползут, переменчивы,

Почки-фонари не просвечивают мрак.

Только тихие всхлипы женщины

Да чей-то ускоренный шаг.

И там, где фонарное марево

Оплело повителью пустырь,

Задержалась дешевая лярва

И в шубе распахнутой хмырь.

Лишь истрепанных лип верхушки

Да в проулке слышен, нелеп,

Голодной слова потаскушки

Про триппер, любовь и хлеб.

И в шелестах тихих, метаниях странных

Тень моя вдруг замечется; в сутемь маня,

Одурманит меня, обессилит меня

Тревога ночей несказанных.

1925

Перевод В. Максимова

19. НЕЯСНЫЙ ЗВУК

Неясный звук, далекий звук во мгле —

То ночью тронут горизонт осенний.

Плывет в чуть слышном шелестенье

Туман по мокнущей земле.

То ночь бредет, шальные тени бродят,

Притонов темных тени, тайных кабаков.

И фонари сиянием исходят

Ночных огней, болотных огоньков.

То черепки огней разбрызгали пивные

По камням площадей, по глине черепиц,

Где возле фонарей фигуры зазывные

Еще не проданных блудниц.

И эта ночь последняя незванно

В твои пришла, о город, тайники.

А где-то август грезится полянам

И золотом ветвей звенят березняки.

Нет, тех воспоминаний ноша не легка мне,

Но их осенний ветер с пылью унесет,

Ведь только тут, на этом скользком камне,

Мое житье протоптанное всё.

Здесь дух пивных всё гуще и угарней,

Тут в стенах трутся песни хриплые людей,

Но поцелуем не сожмут хмельные парни

Шершавый рот, голодный рот ночей…

И звонят фонари, и проституток визги,

Еще темней подвал и всё, что в нем,

Где корчатся продажных тел огрызки…

«Иди-ка, стерва, выпьем мы вдвоем…»

Ночь глубока, уж лето миновало,

Последний лист слетает на панель,

А ты в тени, у темного подвала,

Еще стоишь, не продана досель.

1927

Перевод П. Жура

20–21. НОЧЬ ЖЕЛЕЗНЯКА

К оврагу подошли, и тени по долине

Откинулись от мощных тел назад.

Скрипят возы, выстраиваясь в ряд;

Тяжелые колеса вязнут в глине.

А вожаки не спят, совет вершат —

Про месть и смерть панам на Украине.

Здесь все верны свободе, как святыне,—

Казак, и пахарь, и беглец солдат.

Люд зашумел и снова стих в лесах.

Услышал и казак, и ратай, и монах

Крик третьих петухов, пророков златоустых.

И гнев у всех в сердцах заклокотал,

И, от костров отброшенный, упал

На степь теней бунтарских сгусток.

Перевод П. Железнова

Отгомонила и прошла

Ночь-гайдамачка степью лунной.

Иная пламенность легла

На град булыжный и чугунный.

Но за душу берет тела

Всё та же лють ознобом юным.

Взамен клинка рука взяла

Холодный браунинг коммуны.

И, жесткий взор вперив вперед,

Стезей жестокой, что ведет

Через века к мечте заветной,

Людской мятежный гнев грядет,

Непокоренных клич победный

Рабов к восстанию зовет.

1927

Перевод В. Максимова

22. КРОВЬ ПОЛОНЯНОК

Бьет космогрудый конь у привязи копытом.

На дне котлов, раскрытых широко,

Клокочет сладкое кобылье молоко,

И зелья пахнут соком ядовитым.

Здесь не прервет и смерть сон воинов нечистый,

И неподвижен на сырой земле

Узор чеканный крон, похожий в сизой мгле

На львиный корпус мускулистый.

К земле склоняется костров кустарник дикий,

И в небосвод уперся дым струной.

Замаранный наряд разорван в крике,

Цветущей гроздью грудь трепещет под рукой.

И оросил любовный пот

В полях Украины родимых полонянок,

И рты растерзаны, и будет спозаранок

В девичьих животах расти монгольский плод.

Цвели года, — извечный цвет лугов,—

И в сайдаках сердец нет стрел воспоминаний,

Но кровь былую, полную желаний,

Потомок сохранял во тьме веков.

И любы нам слова тяжелые, как дым

Костров, зажженных некогда татарами,

Лелеем крови мощь с наследиями старыми

И даль, объятую пожарами,

Встречаем сердцем круглым и простым.

1927

Перевод И. Поступальского

23. МОЕМУ ДРУГУ

Ты изолирован, ты смог уединиться,—

Твоя пора.

Беззвучно бьются на странице

Конвульсии пера.

Безжалостна жестокая игра,

И сердце — к финишу, и вперегонку — слово.

И пульс агонии безумьем атакован,

Высокою температурою пера.

Так, поэтический гурман,

Не замечаешь роста дней,

И всё становится стыдней

Убогих рифм и сердца смрадных ран.

И ты пытаешься опять

Найти глубины в слове плоском.

И возвеличивать и ждать

Любви туманные наброски…

И дни идут, но сердца тухлый ком

Надеется под серым пиджаком.

Пустыми переулками тоски

Ты в бледных сумерках запутался опять,

И, как воды разбуженная гладь,

В глазах плывут неясные круги.

И мимо сердца кровь плывет, плывет,

Кривой усмешкою у синих губ цветет,

И черный горизонт перед тобой

Узкою колышется петлей…

От мелких дум покоя нет и нет,

Гнилая кровь течет из-под пера,

Когда с продажной девкою, поэт,

Ты ищешь правды и добра…

Пустыми переулками тоски

Ты в бледных сумерках запутался опять,

И, как воды разбуженная гладь,

В глазах плывут неясные круги…

1927

Перевод М. Светлова

24. ЭЛЕГИЯ АТТРАКЦИОНОВ

Из стебля черного баска —

Тяжелый гул басов,

И флейты суета резка

На щебне голосов.

Резкий прыжок, наглый скок,

Сухой, как дробь, галоп,

И флейт отчаяние, и рок

Над ямами синкоп.

Крутись, весь цирк, крутись, весь свет,

Крутись ты, карусель,

Остроконечный фейерверк

Взлетает… надо всем…

И день — наверх, и ночь — наверх,

Ни слова, сердце, — цыц!

Крутись, безумный фейерверк,

Крутись, безумный цирк!

Глаза толпы внезапно, вдруг

Пробиты шпагой ламп,

Крутись же, распроклятый круг,

Такт!

Темп!

Иль долго крутишься так тут?

Ужель не упадешь,

Ужель?

Твой выгиб каждый в пустоту

Бросает капельмейстера жест

Изгибом, темпом, тактом,

Стой!

Для каждой ноты есть

Знак

Свой!

И узнаешь упорство математики,

Пароксизмом увлеченья и тоски,

Товарищ!

Друг!

Брат!

У каждого свой знак,

Каждая нота подобрана,

Как милостыня торб,

И скрипит между ржавыми ребрами

Сердца сухой горб.

Сердце, вертись, качайся

Навыворот, вниз-вверх,

Из губ акробата-китайца

Ручейками журчит смерть.

Захлебнулся в трухе конвульсий,

Завертелся на длинной косе,

И сцепились в едином пульсе

Сердца

Всех.

Горло горбом пригнется,

Оборвется крик,

Как свистнет флагом с трапеции

Человеческий черный язык.

Тоненько вскрикивает барышня…

Тогда ты из пустоты

Отчаяньем, воплем ударь еще,

Сомкни их голые рты!

Слюну и слезу выточи,

Гримасы смешав, кромсай!

Раскачались, как трупы на ниточках,

Голоса.

1927

Перевод М. Голодного

25–27. СТРОЕНИЯ

1 СОБОР

Взнесясь в тени холмов, цветя вдали от мира,

Звучит колонна, как гобоя звук,

Звучит собор гранитным Dies irae,[30]

Как оратория голодных тел и рук.

Встает костер благочестивой готики,

Как пламень веры,

как веков салют,

И, богохульствуя, до облак восстают

Вершины башен —

пальцы или дротики.

Руками обхвати холодные громады,

И пусть безмолвных рук порыв

Поднимет сердце через все преграды

На острогранных копьях рифм,

Чтоб в очи башен, в злую дрожь

Оно вгляделось

и, как звон, забилось.

От пальцев башен тень падет, как стилос,[31]

И почерка ее ты не перенесешь.

Как бы костлявые оковы,

На сердце ляжет грузных слов узор.

Железом,

пламенем,

елеем,

кровью —

снова

Куется повесть про собор,

О том, как в сотнях вздетых рук,

Под скрежетом зубов

и скрежеты гранита,

Как смертный гимн,

как рев последних труб,

Гремящих в небосвод раскрытый,

Вставал, собой во славу феодала,

Вертеп молитвы,

вопль людей;

И на тарелки площадей

Уж падал звон его устало,

Как медный грош,

как жертвенный медяк…

В худых руках католика вот так

Бренчат упорно четки из сандала.

На звон не шли,

а пресмыкались рьяно

Рабы, шуты, князья и короли;

И вот зиял собор,

как сладостная рана

Распятой и замученной земли.

И, падая,

карабкались под своды

Тела без рук и руки с телом врозь;

И рты, разорванные вкось,

В гранитной быстрине вопили про невзгоды.

И хищною стрелой, гудя, взлетал в просторы,

Как рук несытых островерхий сноп,

Разнузданный корабль собора

Средь вдохновенных, фанатичных снов.

Неслись года, кружась, как смерчи вихревые,

Но не сгасали и сияли вновь

Глухие отблески готических костров

На яростных мечах и косах Жакерии;

И высился собор — защитник и завистник,

Толпы губитель и толпы патрон,

И расцветал готический трилистник,

Как крест, как песнь, как пламень и как сон.

2 ВРАТА

В игре недоброй,

в жажде небывалой,

Тряся веригами прикрас,

Морщиной тяжкою встал мускул напоказ,

Обняв края

бездонного провала.

Вознес,

как полный хмеля кубок,

Врата большие в небосвод,

Врата земных и суетных забот,

Как круглый перстень на деснице грубой.

И дар строителя,

чей дух

неистов,

Снопы волшебных трав рассыпал на камнях,

Как перси дев,

горячих и нечистых,

Возникших в распаленных снах,—

Так щедро бросил вызревший росток,

Как милую на ложе ночью каждой,

Что знает бурный пот,

зачатья грузный сок,

И сытый сон,

и на рассвете жажду.

В ростке — цветок,

в ростке — цветок, что око

Разбуженного самкою самца

Тех прошлых лет, когда в сердца

Вливалась страсть игривого барокко,

Что из прадавнего явилась лабиринта

И породнила наяву

Ворот украинских листву

С широкими акантами [32] Коринфа.

И тот акант — не лавр

на голове владыки,

И этих щедрых врат никто не раскрывал,

Чтоб пленных волочить,

под трубы и кимвал,—

Сюда не вел победы путь великий.

Здесь высятся врата, чей жребий был

бездольней

В глухих веках.

Затянутый в скарлат,

Тогда взносил свои златые колокольни,

Как бунчуков ряды,

кичливый гетманат.

Тогда, как трепетный венец,

По степным путям нелепо

Расставил строй церквей Мазепа —

Поэт,

и гетман,

и купец.

Тогда, разбит в игре неравной,

Приучен был скакать назад

Мазепин белый конь,

Пегас его бесславный,

Бесхвостый Буцефал

грядущих гетманят.

Прочь этого коня,

гоните беспощадней!

Как ржавое копье,

тень звонниц — пополам!

И вот под сводами —

молчать колоколам,—

Ведь сердце наше их сердец громадней!

3 ЗДАНИЕ

Как радуга, возникшая в плавильной,

Уже над домом виснет виадук,

Но отзвуки еще толпою ходят вкруг,

Как столпный лес, громовый и всесильный.

Столпы в громах. Лесов растет гряда.

Пружинят рычаги.

Сжимаются домкраты.

Кипит могучего труда

Бунтарский, раскаленный кратер!

И в степь въедается

работы цепкой ход,

Как смерч, поставленный на землю вверх

ногами,

Трясет равниною, и двигает холмами,

И, как листы, пласты земные рвет.

И слышится, как выстрел, гром —

Могучих сил разлом.

Тут

бушует труд,

И лом

стучит в пролом,

И льют

расплавы руд,

И эхо шлет кругом

Свой гуд.

Идут навстречу голоса,

Идут неугомонно,

И эхо вторит на басах

Электростанций — звоном,

Где на моторах, под шумок,

Меж маслянистых лужиц

Ползет, закручиваясь, ток

Ручьем горячих стружек.

Наполнив светом склянки ламп,

Он вьет свою спираль

Сквозь сталь

До дамб,

От дамб

Сквозь сталь

И улетает вдаль,

Где хаос ям и хаос труб,

Песок и ржавый кряж,

Где на уверенный шуруп

Навинчивается этаж.

Энергия электрогроз

Рвет провод что есть силы,

И лопается прочный трос,

Как лопаются жилы.

И смерчей звуковых гряда

Гремит, шумит, как вьюга:

То — грозно кружится труда

Крутая центрифуга.

Вращаясь всё быстрей, быстрей,

Она свои отзвоны

По лентам рельсовых путей,

Как вагонетки, гонит.

Копают люди вширь и вглубь

И вместе дружно строят,

Возводят дула стройных труб,

Громадины построек.

Зубами черными зубил

На ромбы рвут настил,

Ссыпают гравий глыбой бурой,

И в воздухе металл свой запах распылил,

И грузно катятся аккорды сил,

Широких спин и узловатых жил,

Как со стальной клавиатуры.

Железо гнут и бьют литую медь

В горбатых мышцах человечьи руки.

Как марш веков, бессменный впредь,

Уж рвутся греметь,

Над седою землею греметь

Созиданья высокие звуки.

И стонет степь,

и голосит равнина,

Стальная, пенная турбина

Электростанций вековых.

И виден в каждом дне пластов извечных сдвиг,

И новый день приходит новой сменой,

Ведь каждый день — как взрыв, прогрохотал,

Как марш энергии, победной, неизменной,

Как гимн труду,

и вызов,

и сигнал.

1928

Перевод И. Поступальского

28. СЛОВО О ПОЛКУ

Большие кони, злые кони

Постромки рвали, путы шлей,

Таща в проклятом перегоне

Тупые туши батарей…

Вслед опрокинутой колонне

Тьма волочила мокрый шлейф.

Квадратный строй людей и лошадей

Еще хранился в эскадроне.

Бойцы задумались: гей, гей,

Когда еще заржут их кони

Перед атакою,

на лоне

Бездонных галицких ночей?

Ночь отступленья. В арьергарде

Ждет смерть, готовая взглянуть

В лицо тому, кто ляжет отдохнуть,

Кто ляжет сторожить в азарте

Путь, обозначенный на карте,

Как вековых походов путь.

Полки прошли в ночную муть.

Глаза отставших выворачивались с корнем

Из их орбит, как пни болот,

Чтоб увидать, как пыль встает

Вослед колоннам,

конным,

черным,

Трубящим слет.

Но вновь через времен пролет

Легли,

как на струну,

на страдный путь с восхода

И топоты копыт — вперед, вперед,

И грохоты голодного похода.

Из Збруча шлемами опять черпали воду,

С лица смывая кровь,

пыль,

пот.

И протекли года. И приходили внуки

На те поля, где с честью дед полег,

И желтый череп вновь любовно брали в руки,

Кладя его глазами на восток.

И словно отсветы судьбы его жестокой

Цвели над мертвой головой:

Ведь это был боец передовой,

Разведчик грозной армии Востока.

О, желтый череп — камень межевой

На скорбных перекрестках войн…

Великого маршрута веха —

Желтеют черепа, глазами на восток.

Над головою мертвой, в век из века,

Отрадно движется людской поток.

О, череп сумрачный, глядящий на восток…

1929

Перевод Б. Турганова

29. НОЧНОЙ РЕЙС

Ю. Яновскому

Небрежно подымается рука,

Перо упругое сгибается, как шпага.

Ломаясь, рушится на зыбкую бумагу

Кривою мачтою строка.

Но, наполняя парус плавных строф,

Скрипит в канатах литер этих

Ветер

Воображенных катастроф.

Исканье катастроф, восторгов и дорог —

Печаль печалей всех, отрада всех отрад.

Пусть же несется твой смелый фрегат,

Фрегат патетических строк.

Он чует сквозь штормы, и ночи, и тьму

Всей снастью с кормы и до носа,

Что открыты ему,

Что доступны ему

Пути скитальца матроса.

Ровны и строги,

Легли по морям

Прямые дороги,

Как сабельный шрам.

Тень — беспокойна, крылата —

Корсарского злого фрегата

Всё будет летать по неверным волнам;

И ветер промчится по черным бортам —

Ветер простого солдата,

Ветер отважных людей,

Он кричит альбатросом меж рей,

Тугой, как дуга арбалета,

Прямой, как удар стилета,

Шершавый, словно ржа

Корсарского ножа.

Так цепь руби скорей

И рвись вперед с причала!

Ведь не в чернильницах фрегат твой ищет

шквалов,—

Ты не позволишь потому

Заколебаться в час аврала

И компасу,

И сердцу

Решительному своему.

1928

Перевод И. Ушакова

30. ФОКСТРОТ

Дугою выгнувшись, дает струна, тупа,

Подобно капле, падать черной ноте,

И из оркестра льстиво капает, скупа,

Мелодия о похоти в заботе.

И люди изгибаются в фокстроте,

Ломаясь в неподвижном па.

И скрипачи, бледны, помалу

Из скрипок выпуклых бокалов

В зал, как в вибрирующий сосуд,

Перельют прелюд.

Забился в похоти прелюда

Тот лисий шаг, лихой фокстрот,

Тот такт,

Тот лживый тракт красот.

Тот акт бесстыдный, акт при людях,

Неимоверный акт.

Кромсай же шаг, тряси людей ты,

Механики любовной знак!

Уже на черном горле флейты

Упругий заходил желвак.

Струна, как бич, печет банджо,

Скрипичный стон во мгле,

Чтоб звук дрожал, как в жиле желчь,

Как ходит ртуть в стекле,

Чтоб он, упавши с высоты,

Был смят и сжат, скипаясь,

Чтоб шире раскрывались рты,

Рты ненасытных пауз.

И захлебнулся в астме такт,

Что рвет, как рану, рот,

Циничный акт, при людях акт —

Раздавленный фокстрот.

Ах, сладострастия угар

В гудящем зале мюзик-холла!

Виолончелей бедра — голы,

Зовущи талии гитар,

И жирные шлепки ступней,

И судорожный шаг.

Что ж, такова любовь людей —

Торчмя, но хороша!

Любовь идет быстрей, сильней,

Ко рту прилипши ртом,

Любовь людей, любовь людей Трясет животом.

Животом и бедрами, губами ботокуда,

Губами — кровавыми обрывками лохмотьев.

С такою вот поспешностью записывают люди

Каракулями шимми призывный голос плоти.

И в стаккато шума шимми,

Спотыкаться в шуме шимми,

Вот — любовь.

Такова-то в шуме шимми,

В перекатах шума шимми

Ты — любовь.

1928

Перевод П. Жура

31. ЗНАМЯ, И СОЛНЦЕ, И ВЕТЕР

Каштан как зеленая башня,

мерцает узор на каштане.

Скользят облака над рекою,

и тени качаются барж.

Над зеркалом площади ясной,

где розы цветут, не устанет

Греметь полыхающий медью,

в сердца ударяющий марш.

Огромны цветы, словно солнце.

Знамена просторны, как ветер.

И светлые грозы оркестра,

и песни рабочих капелл!

Мы подняли город, как чашу

напевов и яблонь в рассвете.

Сады раскрываем мы настежь

для всех, кто молод и смел.

Ведь Киев нам отдан навеки,

и счастливы улицы эти,

Ведь замечательным людям

Киев назначен в удел.

Как нынче деревья бушуют,

как веет кумач на трибуне —

Так эскадроны летели

и сабли их были шумны.

Как орден, торжественно-просто

возносится солнце июня,

Лучи его стражей почетной

встают над полями войны.

Скользят над просторами Сквиры,

где прорван был фронт, как плотина,

Где даль грохотала прибоем

о семьдесят тысяч копыт,

Где в панике шляхтич-галлерчик

на запад бежал по равнинам,

Где Ворошилов над картой,

где враг отражен и разбит.

К могилам бойцов в Погребище

склоняется солнце, как знамя,

Над Ржищевом светлое солнце,

над ясным, зеркальным Днепром.

Оно Кременчуг заливает,—

ведь здесь говорило с веками,

Победу в столетья вписало

недрогнувшее перо.

Шесть букв в этой подписи мудрой,

«третье июня» и номер.

Победоносная дата,

дыханием славы цвети!

В серой шинели товарищ

пути начертал на Житомир,

Чтоб, линию фронта разрезав,

к радости людям прийти.

Товарищ поставил подпись,

и подпись прочитана: Сталин,

И слово в строках телеграммы

решеньем эпохи легко.

Врывается гром эскадронов

в Бердичев, и в Фастов, и в Малин,

Орел на малиновом стяге,

седея, ломает крыло.

И Киев, свободный наш Киев,

встает из кровавых проталин.

Товарищ поднялся. И солнце

его увенчало чело.

Плакаты, сердца и знамена

несут его слово и образ,

И Майка моя приколола

на грудь любимый портрет.

И это лицо с улыбкой,

с усмешкой тихой и доброй,

Взлетает на крыльях штандартов,

которыми город согрет.

Товарищ поднялся. Он смотрит

в грядущее пристальным взглядом.

Он мир созерцает. Как прежде,

как три пятилетья назад.

Глядит он с полотнищ плакатов,

следит он за гордым парадом,

Он смотрит с плакатов на Киев,

и город — сияньем объят.

Под крики трубы, что ликует,

под звон площадей спозаранку

Знамена по улицам реют,

простые, как доблесть и честь.

Раскрыв броневые заслоны,

танкист появился над танком

И флаги встречает, ответив

воспоминаниям: «Есть!»

1930

Перевод Н. Ушакова

32. ТАНЕЦ

Коль есть гармонь — пускай гармонь.

Хоть ты, гармонь! Пускай!

О добрый молодой огонь,

Срывайся и взлетай!

Мороз — веселая игра:

Хоть трезвый, а хмельной.

Взлетай, теки — твоя пора,

О пламень молодой!

Красавец год встает в игре,

И трезв мороз, и жгуч,

И слышно: звоны в серебре

Берез, ветров и туч.

Мужчина в танце круг пройдет,

И женщин круг — в ответ,

И он стоит — красавец год,

Как высший в сотнях лет.

Кольнув, садится на ладонь

Кристаллик снеговой.

А ты лети, как вихрь, в гармонь,

О пламень молодой!

Да, в этот год ты, сквозь снежок,

Так жег, как сотни лет

Не пламенел, не цвел, не жег

Живущих на земле!

Идет с юнцами дед седой,

И всем сердцам — тепло!

Иди в сады, в снежок сквозной,

Торжественная плоть!

Бить каблуком искристый лед,

На сотни звезд колоть!

Разумно-смелая цветет

Впервые наша плоть!

Ты — плоть, ты — вдохновенье! Ты ж

Вольна миры бороть!

В веках, как сердце, ты звенишь,

Сияющая плоть!

Дитя, и муж, и мать, семья

Людская, сын боев —

Народ! Гляди: земля — твоя,

Всё на земле — твое!

Стоустый толк, сторукий люд,

Всемирной будь семьей.

Твой труд, твой лет, твой лад, твой суд

И праздник — тоже твой!

1933

Перевод В. Державина

33. САДОВНИК

…Такое прозрачное солнце,

Почти незаметное даже,—

Оно и в крови, и в дыханье,

в размеренном пульсе ростка.

Пейзажи — в пространстве оконца —

Насытит, наполнит и вяжет

Чудесной янтарной игрою

невидимая рука.

Как живчик, как жилки мерцанье,

Скользнет сквозь кристаллы рассвета,

Сквозь грани его и сквозь такты

молоденький ветерок.

Хотя не ясны очертанья —

Из здания, полного светом,

То девушка выйдет, то мальчик,

то юноша на порог.

И сразу поднимет лопату,

Пропахшую росной травою,

Пропахшую инеем утра,

шлифованным холодком;

Ведь время настало рассаду

Сажать, присыпая землею,

Чтоб корень пророс, вырываясь

мальчишеским, дерзким рывком.

Твердеют побеги растений,

Чьи влажные гибкие жилы,

Тугие хрящи и сосуды

хранят молодое тепло.

Клетчатки набухшие стены

Ломает зерно хлорофилла,

Где солнце зеленым кристаллом,

ядром жизненосным легло.

Растенья звучат, как гобои,

И клумбы гремят, как литавры;

Густым и раскатистым тоном

цветник начинает гудеть.

Блестят сталагмиты алоэ.

Кольчуга могучего лавра.

Лиловый дымок маттиолы.

Настурций узорная медь.

Земли островерхие всходы,

Цветенья порядок высокий

Растит и лелеет садовник

в привычной заботе своей.

Врезаясь в пространства и годы,

Идут по спиралям потоки

Законченных планов, и мыслей,

и осуществленных затей.

Как стройные медные струи,

Как многоколонные своды,

Встает урожай небывалый

всем грузом цветов и стеблей.

Там крепнут посевы, бушуя

В извечных глубинах природы;

Там радостный труд человека

победный вздымает трофей.

И стебель, могучий, как атом,

И атом, развившийся в астру,

И формулы зрелые зерна

победно возносит творец,

И слушает мастер, ликуя,

И ловит знакомую ноту

В мильонных звучаниях края,

в гармонии мастерства;

Обтачивает и шлифует

Он голос своей работы,

Усиленный мощным единством,

добытый из недр естества.

Триумф человечества. Правда

Всей жизни вселенной. Впервые

Встает человек над землею

как этой земли властелин.

Пускай это стратонавты,

Разведчики черной стихии

Далекого неба, пусть это

строители мудрых машин,

Пускай металлург, дозорный

Глухого томленья металла,

Пускай верный кормчий комбайнов,

флотилий земных рулевой,—

Они все из той же упорной

Породы людей, от начала

В звучание нового мира

вступающих твердой стопой.

И он — в этой рати отборной,

Садовник, что мало-помалу

На клумбу сажает подсолнух,

настурции и левкой.

И клумба пылает, как кратер,

Растущий без остановки,—

Отличное, доброе дело,

здоровых посевов итог.

И семя полетами ядер

Начинает бомбардировку,

И венчик глазастой ромашки

волчком закружился у ног.

Садовник нагнулся. И заступ

Прорезывается грубо

Сквозь верхнюю, бурую корку

на жирных, пахучих грунтах.

Чтоб пальмой — большой, коренастой

Украсить цветочную клумбу,

Садовник в нее врезает

лопату на полный взмах.

Внезапно скрежещет лопата.

Подрезанный пласт чернозема

Выворачивается. Зияет

раскрытая яма, и в ней,

Как кубок округлый, покатый,

Череп, землей занесенный,

Закутанный в корневища,

как клубень из желтых костей.

От праха земного, от ила

Желтеющий лоб очищает

И череп роняет на клумбу

меж пышных стеблей и цветов.

И тут же из глуби могилы

Садовник вдруг вынимает

Пятиконечный осколок,

эмблему великих боев.

Он знает, что значит находка,

Что значит значок этот малый,

Высокое это отличье

отважных и крепких людей.

И он приподнялся и четко

Увидел расцвет небывалый,

Увидел, как солнце играет

в ручьях быстролетных аллей,

И славу походов огромных,

И шаг миллионной когорты,

Все солнцем одетые земли

страны, где родился и рос.

«Звездоносец!» — воскликнул садовник

И знак, заржавелый и стертый,

На крепкой своей ладони,

как капельку крови, вознес.

«Окислился металл. Позеленела медь.

Багряная эмаль почти не уцелела.

Ну, что ж — она лишь знак, жетон живого

дела

Живых людей, умевших вдаль смотреть.

На лбу людском,

на этой мудрой тверди,

Как бытия итог, как символ храбрецов,

Оставила звезду рука других бойцов,

Крылатую звезду,

как розу тех ветров,

Что людям указала путь в бессмертье.

Я узнаю породу звездоносцев,

Породу нашу.

Ясно узнаю

Любую выпуклость, морщинку и полоску.

Я чувствую тепло и напряженность мозга,—

Он крепко мысль вынашивал свою.

Я узнаю его по каждой складке тонкой,

Она не стерлась, нет! Она еще жива.

Жив этот рот. Он знал огромные слова:

И смертный приговор, и песенку ребенка,

И звон стиха, и формулы железа.

Он мог наказывать. Он целовал и грезил.

Он мог клеймить и гнать,

смеяться и шутить,

Безмолвно каменеть,

дрожать в тоске

и страсти,

Но никогда еще он не умел застыть

Куском мясца.

Как видно, славный мастер

Сформировал его из лучшего литья.

Так формируются трибуны и солдаты.

Проверкой мощности для них бывали даты

Хорошего рабочего житья.

Они — донбассовцы. Они — магнитогорцы.

Они умели жить.

Успела возмужать

Работы, радости и наступленья рать,

Разведчики, герои, жизнеборцы.

Уменье жить.

Уменье знать.

Уменье стать в строю.

Уменье истребить. Уменье гнать. Исполнить.

И он, ведущий класс, творит судьбу свою,

Одним стремлением,

одною страстью полный».

И он решает, он выносит приговор

От имени истории и партии:

достоин

Включиться в жизнь и жить —

или в грязи коснеть?

Взошли над всей землей зениты страшных боен.

Так начиналась жизнь. И так кончалась

смерть.

Так раскрывалось нам истории начало.

Так начинали жить. И так закончен суд.

И вот она — уже ушла под спуд,

И вот она — сегодня отзвучала,

Триада рубежей извечных естества,

Закон рождения, и зрелости, и смерти:

Родился — раз. Плодил подобных — два.

Распался — три. В четвертое — не верьте.

О дружба масс, ты первой входишь в вечность!

Прекрасная тревога тысяч — ты

Для жизни единиц расширила пути,

Открыла для людей дорогу в бесконечность!

И жить — ведь это жить, впервые ощутив,

Узнав себя помноженным впервые

На солидарность всех, чье имя — коллектив,

На цели и мечты, неслыханно большие.

Вот ощущение бессмертия. Вот где

Труда и творчества разрушена граница,

И в творческом пылу всесильный труд таится,

И счастье творчества — в любом труде.

Жить — это значит жить.

Осуществляя труд,

Осуществляя мысль,

осуществляя слово

В строфе поэм, в тяжелых грудах руд

И в ритмах твердого, уверенного кова

Выковывая радости статут.

И ты, безвестный друг, чей череп брошен тут,

Среди густой травы, в настурциях и мятах,

Ты не из тех существ, забвением объятых,

Каких рождал разбой, отчаянье и блуд.

Ты не погиб во мне,

ты — вместе с миллионами

Таких, как я.

Ты — всюду.

Ты — живой.

И кровь и грязь меся походными колоннами,

Врубая под землей еще один забой,

Пуская пулю в лоб своим врагам заклятым,

Ведя по целине моторов гром и дрожь,

Склоняясь до утра над начатым трактатом,

Ты творчески вошел в бессмертье… Что ж,

Привет тебе, товарищ!..

…А за лугом

Далекая песня звучала.

Он слышал ее. Он смеялся —

садовник, взрастивший цветник.

Ударясь о череп, по дугам,

Как будто на гранях кристалла,

Дробился огнем семицветным

расколотый солнечный блик.

Росинки блестели над кругом

Высокого лба. Осыпала

Пыльцу на висок пожелтелый

планетка багряных гвоздик.

1934

Перевод Б. Турганова

34. ОРУЖИЕ МИРА

Среди широких тучевых разлетов

В нежданной вспышке молний, на ветру

Врисован треугольник самолетов,

Блестит, подобно серебру.

Железный грохот льется не смолкая,

Они плывут, уверенны, сильны,

Тебя поют, Отчизна молодая,

Твои крылатые сыны.

Проносятся — и гул идет землею,

И степи содрогаются, седы,—

Громады танков, гусениц стопою

Чеканя тяжкие следы.

И очи молодецкие сверкают

Из грозной их и темной глубины.

Тебя поют, Отчизна дорогая,

Одеты в панцири — сыны.

Возвеяв стяг над ветровым простором,

Единым телом — поступь их быстра —

Идут стрелки, глядят орлиным взором

Винтовок метких мастера.

Звенят штыки, свинцово отливая.

Не остановишь — храбры, сплочены.

Тебя поют, Отчизна зоревая,

Твои стрелки — твои сыны.

Команда: «Марш!» — и вынесся на кручу,

Усталости не зная и препон,

На стременах, в руке клинок певучий —

За эскадроном эскадрон.

И песен гром разносится без края,

Просторы эхом песенным полны.

Тебя поют, Отчизна трудовая,

Коней взнуздавшие сыны!

Нам слышен рык, озлобленный и хищный,—

Собака войн беснуется, визжа.

Посмей-ка только, сунься к нам в жилище,

Дойди до рубежа!

Раздавим всех, не ползайте рыдая.

Все дикари так будут сметены.

Как щит тебе, Отчизна дорогая,

Восстанут все твои сыны.

И мы стоим на всенародной страже,

Оружие не выбить из руки.

Пусть пробуют — всегда для силы вражьей

У нас железные полки.

Пускай начнут — позорна будет тризна

Последних поджигателей войны,

Ведь защитят твой мирный труд, Отчизна,

Вооруженные сыны.

1937

Перевод И. Сергеевой

35–38. ГРУЗИНСКИЕ СТИХИ

1 НА РУИНАХ В КУТАИСИ

Раскинув желтоватых жилок нити,

В листочках острых, словно кости птиц,

Плющ распластался жадно на граните,

Как бич, чьей власти нет границ.

Но из-под нитей цепкого сплетенья

Сверкает камень сильный и живой;

Ему не страшен гул землетрясенья,

Бич молнии не страшен огневой.

Размеренный строителем упорным,

Он гранью в грань и кромкой в кромку лег

Над скалами и над потоком горным,

Над суетой и гомоном дорог.

Он с небом слит, пронизанный лучами

Имеретинских светлоликих дней,

Он с грунтом слит, вздымаясь величаво

Над горною вершиною своей.

Поставили строители-герои

Под самым небом гордый виадук,

Что выгнулся над строгою горою,

Как рыцарский выпуклогрудый лук.

Не покосился он, не дрогнул даже

И держится, как сотни лет назад,

Хоть навалилась украшений тяжесть

На плечи глыб, на арок гнутых ряд.

А виноград, что вызрел здесь в ущелье,

Как груда крупных плодоносных тел,

Прикрыл колонн могучих капители,

Над глыбами немыми заблестел.

Он цвел, повиснув полными, тугими,

Набрякшими, тяжелыми грудьми.

И мнилось — дышит теплотой под ними,—

Возьми, из ямок тьмы их подыми.

Плоды земли украсили строенье

И плотно оплели его кругом

Гирляндой, где чудесно слиты звенья

Цепей, живых и дышащих теплом.

Граната ветви, гроздей пышных бремя,

Цветы, плоды — всё, что рождает край;

Ваятель щедрый, побеждая время,

Готовил для гигантов урожай.

Строители — мест этих чудотворцы —

Вложили вдохновение в труды.

В руках их превратился камень черствый

В плоды, как чаши, — в чаши, как плоды.

Такою животворная их сила

И творческая ярость их была,

Что из гранитных глыб цветы взрастила,

Бессмертье камню серому дала.

Пусть был невольником,

пусть был в железных путах

В былом народ — строитель и герой —

Он, одержимый вдохновеньем лютым,

Навеки камень оживил родной.

Что нам бесплодье и покой холодный

Угрюмых этих скал, глядящих ввысь?

Сильнее смерти подвиг благородный,

В жизнь воплотивший творческую мысль.

1937

Перевод П. Железнова

2 ПУТЬ НА ТМОГВИ[33]

М. Чиковани

Усталые, в соленой влаге едкой,

Медлительно стекающей по лбу,

Ступили мы на голый прах, на ветхий

Тмогвийский путь, на рыжую тропу.

Зигзаг расщелин, вычерченный криво

На треугольных скалах, среди круч;

В кристаллах гор, над зубьями обрыва —

Скользящий косо, преломленный луч.

Везде молчанье. Только тень дороги,

Как тонкий звук, всплывает издали.

И полнится предчувствием тревоги

Недобрая, седая тишь земли.

Скрежещет гравий. И травы скрипенье

Молниеносных вспугивает змей.

И пахнут углем знойные каменья,

И тянется, как время, суховей.

Удушливо, до края тяжким зноем,

Горячей медью дали налиты.

Открыты пришлецу за крутизною

Святые двери в эпос нищеты.

Жестоки, скупы, сдержанны и голы —

Слышны для уха, зримы для очей,

Здесь чудятся нам вечности глаголы

О голоде, о гибели людей.

Ущелье всё сужается. И взгорья

Взвиваются, как вихри, в вышине.

Всё глубже путь и путаней, и вскоре

Ныряет он в беззвучной глубине.

Потеряно сравнение и мера

Молчанью, цвету, высоте горы.

И входим мы, принявши путь на веру,

В легенду и стихаем до поры.

И вот оно глазам явилось сразу

И холодом дохнуло на плато,

Величие немыслимое то,

Гигантская махина диабаза.

В зубцах, в резцах, в граненой их игре,

В тиаре варварской сверкает круча

И дышит тьмой. Высоко на горе,

Как белая овца, пасется туча.

Сплетаются студеные ветра

В ее порывистой, вихрастой ткани.

За взгорьем, в этой прорве великаньей,

Как голый конус, высится гора.

В ее массиве, словно в урне черной,

Дымится прах прадедовский, глухой.

Дворцы и церкви, ставшие трухой,

Вал крепостной, когда-то необорный.

Еще кружит слепой окружный град,

С уступа на уступ вползают башни…

Между развалин яростью тогдашней

Глазницы амбразур еще горят.

Еще вверху круглятся своды храма,

Вчеканенные в камень стен кресты.

Врата, зияющие черной ямой,

Отверсты в ширь ветров и пустоты.

Как шкура тигра в ржаво-бурой шерсти,

Величественный, грустный и немой,

Рыжеет город на скалистой персти,

И темный шлем горы увит чалмой.

Как в смерть — в глухие трещины и шрамы,

В следы рубцов на черепной кости,

В крошащиеся сводчатые храмы,—

Живые, мы глядимся на пути.

И этот путь отвесной крутоверти

Ведет по миру, меж долин и гор.

И горе, кто надолго в знаки смерти

Свой неподвижный погружает взор.

Прославим же тревогу огневую

Людей, чья жизнь поистине жива,

Тех, кто несет, трудясь и торжествуя,

Не смерти, а бессмертия слова.

Я отворачиваюсь. Там, в горах,

Сверкает гравий льющейся дороги,

Уходит вдаль, за дымные отроги,

Безвестный след, затоптанный во прах.

И вдруг — из-под ноги, на повороте —

Тропа, как птица, обрывает лёт.

И на закатной тусклой позолоте

Тень человека светлая встает.

Проходит странник в диком отдаленье,

Чтоб выйти в мир из ночи вековой,

Чтоб в каждом доме, городе, селенье

Жить и встречаться с дружбою живой.

Зиянье Тмогви. В знойной крутоверти

Бесплодных гор горючий ржавый склон.

И мы тогда узнали: это он,

Единственный, кто здесь достиг бессмертья.

И мы тогда узнали: мимо нас

Проходит, озарив навек ущелья,

Пред временем и смертью не склонясь,

Безвестный месх, чье имя — Руставели.

Перевод П. Антокольского

3 ПЕРЕНЕСЕНИЕ ПРАХА ВАЖА ПШАВЕЛА[34]

Что было раз — тому не повториться.

Была Тбилиси ночь. И был лишь череп твой.

Я с трепетом глядел в твои глазницы,—

Лежала в них земля, и сумрак, и покой.

Пещеры глаз темнели величаво,

Как склепы некие над сном подземных вод.

То был тайник скорбей — могучий свод,

Грот мудрых снов прославленного пшава.

И я глядел сквозь грот и в тучах видел дали,

Как бы скрещения тропинок иль мечей

Иль ветви дуба там, в твоем Чаргали,

Где в плиты скал вчеканен был ручей

Извилистым узором на кинжале.

То тени снов, сокрытых в лабиринте —

В мозгу седого рыцаря-певца.

А ночь ползла, как барс, по кручам

на Мтацминде,

Чтоб глянуть на черты нетленного лица,

И уцелевший лик нам поразил сердца.

И страшно было нам его страшиться взора.

Он с нами был — суровый пшавский муж,

Он смел с пути осколки мелких душ

И мужество возвел крутой тропою в гору.

Важа, Акакий, Александр, Илья…

Осыпана огнем, внизу гремит земля,

Стихов созвездье встало над Тбилиси,

И кипарисы над камнями тут,

Как бы мечи трехгранные, взвилися,—

И горы ими отдают салют.

1935

Перевод Н. Ушакова

4 РОДНИК

К 1500-ЛЕТИЮ ТБИЛИСИ

Измученный вонзившейся стрелою,

Олень с трудом достиг мохнатых круч,

Где из глубин точился дымный ключ,

Клокочущий целебною водою.

Подставил рану под струю тепла,

И прежняя стремительная сила

Вновь по усталым мышцам потекла

И слабнущее сердце укрепила.

Олень поднялся. Прежний трубный звук

Унесся к синим горным гребням в дали,

И, видя это чудо, Горгасали

Послушно опустил свой прыткий лук.

Но, удали своей ища исхода,

Он городу велел немедля встать,

Где горы дарят воду-благодать,

Горячую, как нрав его народа.

Прошли века, но до тех пор, пока

Первооснова гор не охладела,

Ключи в духмяных логах Сакартвело

Живут и будут жить еще века.

Но никогда еще, Тбилиси древний,

Обильные целебные ручьи

Такою силой, щедрой и напевной,

Не вспаивали мускулы твои.

И, словно герб твой, вижу я воочью

Оленя, что взметнулся с вольных гор

В грядущих дней распахнутый простор,

Навстречу солнцу, жизни средоточью.

1958

Перевод Ал. Ал. Щербакова

39–41. УЗБЕКИСТАНСКИЕ СТИХИ

1 САДОВНИК

Крик бирюзовых птиц, шакалов тонкий плач,

Арыков плещущих недолгая прохлада,

Тяжелой башнею чернеет карагач,

Дарит благая тень прохожему отраду.

С деревьев тутовых слетают вниз плоды,

Струясь, подобно сладкому дождю, бесшумно.

Вот тут бы путникам усталым у воды

Присесть на коврике и отдохнуть бездумно.

И гостя пришлого встречает добрый люд,

Узбек произнесет «салям» и усмехнется.

Растают ягоды на теплой меди блюд,

Из ковшика вода студеная прольется.

Степенно кланяясь, привстанет аксакал,

И к сердцу верному прижмет он руку, стоя,

И горьковатого зеленого настоя

Предложит он испить из маленьких пиал.

Как живы и ловки, как стройны хлопкоробы,

Как ладно скроены, — они такие все.

Таков и этот дед, мудрец высоколобый,

Садовник наш в земной, изысканной красе.

Почтителен и строг во вдумчивых расспросах —

О тружениках нив, идущих впереди,

О волжских яблоках, о киевских колхозах,

Он завершает речь строфою Саади:

«Будь волос шелковинкой или еще слабей,—

Когда сплетен с другими, он крепче всех цепей».

И он волнуется. И речь, исполнясь лада,

В двустишья вкована, им отдана во власть,

Она колышется, звенит, как лоно сада,

Когда плодам его пришла пора упасть.

Мы вслушиваемся, как в слове дышит страсть,

И в слове том — плода созревшего услада.

Он говорит, и мы стремимся всё сберечь,

Весь медью кованный раскат речитатива,—

В колхозный сад вошла спокойно, горделиво

Титана Фирдуси взволнованная речь.

Стих Тусского певца чеканкою украшен,

Раздумий Саади живой и мудрый лад,

Мотив Гафиза строен и изящен,—

Стихи, как добрый гость, вошли в колхозный сад.

Как вздох, как теплота, как трепетанье тела,

Как мысль, они росли в могучем старике.

И почва древняя цветами шелестела

И, как карнай, звучала вдалеке.

Сквозь речь колхозника соединяясь с краем,

На сотнях языков рождалась песня вновь,

Где строфам Пушкина, Гафизовым рубайям,

Шевченковым словам достойно мы слагаем

Навеки данные нам братство и любовь.

2 ТАНЦОВЩИЦА

Тамаре Ханум

Говорит Тамара Ханум:

«Сверкнула золотом шелков тугая пена,

И руки вскинулись, как языки огня,

И вновь, затрепетав, сникают постепенно,

И бубен дробно бьет, во мне самой звеня.

Я слышу ритм времен, — и женщина Египта

Проходит в лунной мгле моих ресниц густых,

И мой цветной наряд подобен манускрипту,

Где арабесками Гафиза вьется стих.

Бой бубна, словно клич далекий хорезмийца,

Смолкает медленно. Им до краев полна,

Я жду. И длинных труб звучание томится,

Как ветер пред грозой, как сонная волна.

В лесу звучаний тех, укрыта труб стволами,

Я вею и кружу цветочной бахромой.

Упасть, и прянуть вверх, и взвихриться, как

пламя,—

О повесть женщины! Садр[35] несказанный мой!

Я весь заветный мир и все уловки знаю

Немых, нерадостных праматерей моих.

Ведь и для них ревел когда-то зев карная,[36]

Ведь бубен плясовой метался и для них.

Они живут во мне тревожно и послушно,

Они хитры еще и всё ж побеждены.

Они идут ко мне из Согдианы душной,

Из глиняной Хивы, из влажной Ферганы.

Всё мастерство свое, всю творческую зрелость

Я в танец воплощу и плотью воспою

Счастливую любовь, работу, честь и смелость —

Рост человеческий в моем родном краю.

Звук триумфального высокого карная

Венчает танец мой — живи, расти, спеши!

Так я, танцовщица, о счастье возглашаю:

„О, повесть женщины! Песнь молодой души!“»

3 ГРОБНИЦА ТИМУРА

Крушил он мир, сметал народы,

Жег города и степь топтал,

Гнал он орду свою в походы

По вечным льдам кавказских скал.

К нему за барышом и лаской

Шли мутью вспененной реки

Купцы Ирана и Дамаска

И Генуи ростовщики.

Ветра пустынь над ним летели,

Вился он призраком кривым,

И — многорукий идол Дели

Во прах повергся перед ним.

Из глаза идола руками

Хан вырвал лучший диамант,

Швырнул в мешок и взял тот камень

В свой рыжегорбый Самарканд.

Пускай в сокровищницах скрыты

Подарки всех племен и стран,

Но лишь один кусок нефрита

Чтил, как свою святыню, хан.

Быть может, в черных рвах Турана

Иль в оползнях китайских гор

Нашли рабы в подарок хану

Зеленый камень — дивозор.

Бесплотный лунный отблеск стынет,

Глубины моря мреют в нем.

Мертвящий холод в сердце хлынет,

Лишь взглянешь в каменный излом.

Сквозь эту муть мертвеют дали

Бесследных войн, глухих смертей.

А хан обрел в его кристалле

Последний тщетный свой трофей.

И приказал он тот гнетущий

Зеленый камень забытья

Вбить над могилою грядущей,

Как бы печать небытия.

Всё кончилось — все смуты мира,

Весь ненасытный жар души.

Одна лишь прихоть Гур-Эмира

Торчит в кладбищенской глуши.

Зеленоватый, плоскоребрый —

Вот знак для будущих веков,

Исчерчен грамотой недоброй,

Словами древних языков.

И только в книге желтошкурой,

Меж ярких сказок без конца.

Найдешь ты повесть про Тимура,

Про век Железного Хромца.

Итак, не он, владыка-воин,

Принесший миру гнев и меч,

Бессмертья большего достоин,

Но этой древней книги речь.

Он — это смерть глухонемая.

В солончаках истерся след,

Где разрушитель шел, хромая,

Дорогой гибели и бед;

Где шел, хромая, тот лунатик

В бесплодных снах бесследных дел,

Чтоб орды слать и дальше гнать их,

Прорваться сквозь любой предел.

И торные дороги мира

В один тупик уперлись все,

Склеп развалился Гур-Эмира,

Упали башни медресе.

Истлев под толстым слоем пыли

Меж плит, развалин и лачуг,

Чернеет призрак черной были —

Хромца Железного бунчук.

И, как крыло зловещей птицы,

Как смерти хищная рука,

Вися над плесенью гробницы,

Гниют лохмотья бунчука.

На купол этой башни хмурой,

На всё, что гулко и мертво,

Ложится тенью Ленгтимура [37]

Тень злого знамени того.

Пускай под этой тенью ляжет

Кичливый самодержец тот,

Которому навек откажет

В бессмертной памяти народ.

1938

Перевод П. Антокольского

42. МАЛЬЧИК ИЗ ЧУФУТ-КАЛЕ[38]

И взгорье и солнце. Пустынность немая.

И мечется пыль желтоватой струей,

И дали, от пыли бледнея и тая,

Бескрасочно льются над сонной землей.

Растаяли краски, дороги и грани

В сухом колыханье гнетущего дня,

В полдневном изморе, в тяжелом тумане,

Который плывет, наполняя меня.

Внезапно сквозь желтое облако пыли

Возник неподвижно огромный утес,

Как сгусток тумана, как мрак в изобилье,

Где серое небо с землею слилось.

Он, как наковальня, возник из тумана

С тяжелою цепью, прибитой к нему.

Ту цепь создавала рука великана,

Теперь же она не нужна никому.

Унылая кузница денежной славы,

Оплот лихоимства, невольничий страх,

Твердыня погибшего града-державы,

Где правил купцов и рабов патриарх!

Пещеры, прорезав унылый песчаник,

Где некогда было людское жилье,

Зияли, как трубы. И башни трехгранник

Торчал над пещерами, словно копье.

Пал город, как витязь, людьми позабытый,

Сломил его голод, сглодала чума.

Разбились заслоны. Распались граниты.

Разрушились стены. Исчезли дома.

Остатки защитников, скудные верой,

В безвестность ушли. Как последний боец

Поднялся над древней стеной желто-серой

Крутящейся пыли неверный столбец.

Он взвился и вдруг безнадежно поникнул,

И то был конец. Тишина на стене.

Вот глыба свалилась, вот камешек скрипнул,

И эхо, как птица, летит в тишине…

И только на улицах в каменных плитах,

Пробитые много столетий назад,

Остались следы пешеходов забытых,

Когорт, колесниц, караванов и стад.

Немые следы поколений далеких

Вспахали шершавый зернистый гранит —

Ободья высоких колес крутобоких,

Стальные подковы арабских копыт,

Размашистый шаг молодого верблюда,

Короткие стуки копытцев осла,

Толпа, что по свету скиталась повсюду

И пыль отовсюду с собой принесла;

Голодных рабов истомленные ноги,

Побитые тернием русских степей,

Где греков, монголов и готов дороги

Лежали, чернее ременных плетей.

Сапог моряка, повидавший полсвета,

Башмак торгаша, поднимающий пыль,

Сандальи философа и правоведа,

Обернутый шерстью калеки костыль —

Все тут они вместе стучали, звенели,

Влеклись друг за другом, спешили, неслись,

Ползли на ступени, пороги, панели,

На площади рынков и к крепости ввысь,

Топтались на месте, бежали тревожно,

Смыкаясь в ряды, выступали в поход,

И след их поныне заметить возможно

На старых дорогах и возле ворот.

Подземные тюрьмы, пропахшие тленом,

Омылись дождями. Купеческий склад,

Устроенный тайно в подвале подземном,

Лишь мохом теперь да ужами богат.

И лишь полукружье надвратного свода,

Взлетев высоко, золотится вдали

Да плесенью тянет из мертвого входа.

Покой. Тишина. Усыханье земли.

И вдруг чей-то голос. Задорно и тонко,

Смакуя заученных слов перелив,

Выводит он с милым усердьем ребенка

Повсюду знакомый военный мотив.

И кто-то, видать, босоногий, бывалый,

Бежит по ступеням и топчет траву.

Вот он появился. «Откуда ты, малый?»

— «Откуда? Из школы. А здесь я живу».

Он волосом рыж, и веснушек довольно.

Как солнечный зайчик улыбка лица.

Мешочек для книжек и мелочи школьной.

«Я сторожа сын. Это — служба отца».

И мальчик рукою хозяйственно машет

На город-державу, на выступ горы.

Вот, дескать, хозяйство неважное наше,

Попробуй-ка место найти для игры!

Мальчонка в рубашке из синего ситца,

Живой, светлоглазый, курносый сынок!

Тебе, жизнелюбцу, подростку-счастливцу,

Он мал — этот древний пустой городок,

И старого мира тебе недостанет,

Как этого мертвого ныне плато,—

Тебя на дороги далекие тянет,

Которых досель не изведал никто.

Порыв жизнерадостный и животворный

Тебя понесет далеко по земле,

Курносый парнишка, веселый дозорный,

Мой маленький школьник из Чуфут-Кале!

1939

Перевод Н. Заболоцкого

43–45. БОРИСЛАВСКИЕ РАССКАЗЫ

1 НА ОКРАИНЕ БОРИСЛАВА

Я слышу, как гудят колонны

Лесов, как в долах отражен

И шепот елей утомленный,

И сосен медный перезвон…

Над шумом рек — песок шуршащий,

Взлет в поднебесье дымных грив.

Вверху — серебряные чащи,

Внизу — разлив молочных нив.

И вдаль расходится кругами

Разноголосица земли.

Плывут, сверкая, над лугами

Крылатых песен корабли.

Над величавой горной кручей

Взмах исполинского крыла:

То музыка земли могучей

В сердца людские снизошла.

И в повечерье озаренном

Я крайний увидал простор,

Где облака и дым над склоном

Мрак прихотливый слил и стер.

Там — запах нефти, запах жита,

Отстоев серных дух крутой,

И в лица гор чумазых вбиты

Столбы, облитые смолой.

Там в звуки поля, леса, нивы,

В поющую струнами высь

Подспудных недр земных мотивы

Могучей гаммою вплелись.

Туда, сквозь ширь полей и пашен.

Сквозь морок голубых лесов,

Громады грановитых башен

Сошлись, как рать, со всех концов.

И я познал, как многозвучны

Те земли. Счастлив я, познав

Величье слов, что неразлучны

С тобой издавна, Борислав!

Бурильщик недр, проникший слухом

В обвалов грохот, в рокот рек,

В мечты, таящиеся глухо,

Он здесь взрастал — тот человек,

Кому был внятен пульс глубинный

Сердец людских и недр земных,

Кто чуял, как гудит лавиной

Пластов тысячелетних сдвиг.

Он к будущности величавой

Рвался, твой жребий угадав.

Борись же, осиянный славой,

За нашу славу, Борислав!

2 ПРЕДЧУВСТВИЕ ГРОЗЫ

Мохнатая, глухонемая громада

Застлала полнеба. Росла тишина.

И туча росла, и сгущалась она

И вся лиловела, как гроздь винограда.

Гроза вызревала. Упруги, круглы,

Небесные капли, как ядрышки ягод,

Взбухали, увесистой полнились влагой

В свалившихся за поле оползнях мглы.

Грозы ожиданье. Крутого разряда

Во всем неизбежность… Ни звука кругом,

Лишь ласточка остроугольным крылом

Прорежет, как молния, сумерки сада.

И люди медлительней дышат… Растет

В глазах их глубокая цельность покоя.

И сердце напружилось перед грозою,

Как птица, чтоб разом сорваться в полет.

Добреют, теплом наливаясь, ладони

Людей-побратимов. Мгновенье одно —

И, грянув, рванется в свирепой погоне

Удар за ударом. И — небо черно.

И вдруг просверкнет оно росчерком молний,

И, вскинувши головы, люди внизу

Сердцами открытыми встретят грозу,

Дыханием свежести груди наполнив.

3 НА КАРПАТСКИХ ВЗГОРЬЯХ

На свежем ветру, в голубом и зеленом огне,

Он сушит листву, весь лучами рассвета обмотан.

Пусть рушатся горы, пусть грозы ревут в вышине —

Он здесь утвердился, и с места вовек не сойдет он.

Ему было трудно — в размеренной смене годов —

Расти, и мужать, и вгонять корневища навеки

В слои первозданные, в сплющенный хаос пластов,

Где лава кипит и подземные пенятся реки.

Рывками он вырос, толчками он гнал свою плоть,

Чтоб жадно и прочно вцепиться там в небо и в недра,

Прорыть чернозем, и гранит просверлить, расколоть,

И почки налить древожизненной влагою щедрой.

Разбух он от сока, — упорством насыщенный сок,

Очищенный гневом, напитанный горечью темной,

Густел в его жилах и тело корежил и жег,

Тревожный, как жажда, как алчности взрыв неуемный.

Ты в шрамах, в наростах, в расщепах, в мозолях,

в горбах

Сквозь камни протиснулся, целостный и многотрудный!

Родишь ты — и новый росток возникает в ветвях;

Ты стонешь — и ветер в ветвях завывает, стогудный.

Ты стонешь, родишь, достигаешь, ломаешь и рвешь,

Ты крепнешь, ты чуешь всем телом порыв жизнеродный,

Ты горбишься, — может быть, ты и коряв, ну так что ж!

Твой рост — он прекрасен, и подвиг твой — он

благородный!

Стоишь, длиннорук ты, и жилист, и дюж, как кузнец,

Что над наковальней из черных гранитов склонился,

Уставясь в просторы, где солнечный славы венец

Встает, червленея, и новый рассвет заискрился.

Гляжу и с восторгом подобье твое узнаю

В том дубе, проросшем в лазурь сквозь гранитные плиты,

Породу упрямую, мощь и осанку твою,

О сын кузнеца, наш карпатский поэт знаменитый!

1940

Перевод Д. Бродского