Стиратель

Глава 22 Возвращение

Ещё слышу в ушах громыхающий шёпот Чжун Ни «Ты всё сделал правильно!», затем ощущение экстренной остановки, будто тебя бросает в стену и вжимает в неё. Эти ощущения смывают недоумение, — как шёпот может грохотать? «Всего лишь потому, что он громкий только для тебя. Для всех, кроме тебя, Чжун Ни беззвучен, отсюда противоречивое впечатление», — то ли сам понимаю, то ли мудрый китаец бросает вдогонку объяснение. Уже мысленно.

Открываю глаза. Белый потолок, бежевой окраски стены, одеяло на мне и подушка под головой могут быть точно такими же в любом мире. Потолочные светильники узнаю, у нас и в ревматологии везде такие. До предела скашиваю глаза вверх и в сторону. Всё правильно. Привычная аппаратура для реанимационного отделения. И я к ней подключен.

Мысленно сканирую тело, пробую слегка посокращать разные мышцы. На первый взгляд всё в порядке. Отсутствие пролежней можно объяснить как недолгим временем пребывания в лежачем положении, так и хорошим уходом. А вот нормальный тонус идеальным присмотром за неподвижным телом не обоснуешь. Но здешние медики предусмотрели возможность большой длительности моей отключки. Вижу по кровати. Специальная модель с возможностью погадить под себя. Конструкция более чем знакомая. Ещё один плюсик в копилку резонов за то, что вернулся в свой мир.

В удачное время очнулся. Судя по тишине и полумраку, в котором уютно светят огоньками приборы, сейчас глубокая ночь. И хорошо. Подозреваю, Чжун Ни подсуропил, не стал выбрасывать в кипящий хлопотами больничный день. Физически чувствую себя прекрасно, а вот морально мне ещё предстоит прийти в себя. Слишком быстро всё произошло. И не ошибся ли я? Меня ведь прижали настолько жёстко, что от отчаяния любой скажет «Да пропадите вы все пропадом!».

Вспоминаю первый кидок хуторянина. До офигения примитивный. Дело давнее, эмоции уже не кипят, можно порассуждать спокойно. Чем по итогу заплатил хуторской хозяин? Моим доверием. Он променял семь монет — пусть это для него сумма — на моё доверие к нему. Должен был понимать, что больше никогда не буду лечить ни его, ни его родственников.

В таких кидках ничего невозможного нет. Только их обычно исполняют мошенники высшей пробы. Когда втягивают клиента на о-очень большие деньги. И быстро сваливают в далёкие края, где повторяют трюк. В большом мире такое возможно. Кидать по мелочи? Есть такие, как не быть? Только кончают они плохо и живут не долго.

Это не всё. Моё доверие вещь малозначительная, уйду и вернусь ли когда-нибудь, не известно. А ненависть или неприязнь? Тогда не мог коснуться его и уйти, а он бы умер через три часа. Или три дня. Не мог, потому что тогда не умел. А если бы умел?

Ладно, проедем. Мог не догадаться, мужчина — туповатый селюк. Однако за него расплатились другие. Больше я никаких селян нигде не лечил. Почему? А потому что их здоровье тот хуторянин променял на семь монет.

Кабатчик Гар. Этот умнее, но тоже не докумекал, что я мог одним касанием его убить. Тогда уже мог. Или догадался и потому подстроил мне расправу быструю и безапелляционную? В стиле «Слово и дело»? Не догадался, что могу оказаться высшим инкогнито, как решил барон Рентх.

Вот за недогадливость и болтался, подвешенный за шею. Вместе с любимой и тоже недогадливой дочуркой. Пусть бы у неё сиськи были поменьше, зато ума побольше. Вот такое от меня запоздалое пожелание.

Мелкая деталь о бароне. Помню, что тогда только царапнуло, а ведь это тоже важно.

Не добрал трети податей он, видите ли. И что делает наш славный барон?

— Эти низшие дряни вздумали вымирать! За лето три хутора и деревеньку сжег вместе с жителями, чтобы даже не пробовали недоплачивать. Не помогает — мрут как мухи. Скоро совсем некому работать станет!

Так он вроде сказал. Не добраны подати — принял меры, уничтожил часть своей кормовой базы. Канис пенсис нострагенус! Б…й у…бок! Мне латыни не хватает, кондовый русский мат сам наружу рвётся! Дело ведь даже не в гуманности, а в тупой эгоистичной рациональности! Взял бы и перепорол полдеревни, кто мешает? Нет, надо сжечь или повесить!

Продолжим логику ублюдка. Коровы стали меньше давать молока — пустить полстада на мясо, авось надои увеличатся. Женщины стали мало рожать — перебить половину… стоп! Это может сработать! От хохота чуть с кровати не падаю.

Кнастис пенис нострадамус! От смеха коверкаю свою любимую присказку. Или так лучше?

Про графа и говорит нечего. Я ему так всё и сказал. Прямо в становящееся прозрачным очень благородное, грозное и очень тупое лицо.

Нет. Всё правильно. Формулировать точно — дело Смотрителя. А мне ощущения глобальной неправильности всего общества хватило. Элита тупо уничтожает собственный базис, не забывая про внутривидовую саморезню. А народ покорно перешёл в состояние тупого овечьего стада и равнодушно наблюдает, как его перманентно геноцидят. Нежизнеспособное общество.

А вообще, чего голову-то ломаю? Будь мой вердикт ошибочным, остался бы в том мире, а не лежал бы весь такой красивый под белым одеяльцем в родной клинике. Чжун Ни не утвердил бы.

Слышу приближающиеся шаги. Не мужские. И не лёгкие девичьи. Дверь открывается, заходит медсестра, дама в возрасте и в теле. Видимо, мой смех услышала. Это она молодец, не спит на посту.

— Очнулись, Михал Саныч⁉ — медсестра включает ночник, заливая палату мягким светом. Женщина смотрит на меня со сдержанной радостью. Не помню, как её зовут, а на лицо, конечно, знакома. Теперь точно никаких сомнений, что я «дома».

— Да, к-х-м… а сколько времени?

— Так пять утра без четверти. Ой, как вы нас всех переполошили! — всплёскивает руками женщина. — Губернаторше-то полегчало, компресс ей поставили, заснула хоть и под снотворным…

В почти непрерывный треск медсестры с трудом вклиниваю вопрос о дате. Оказалось времени прошло всего ничего. Вчера всё случилось. Чжун Ни умеет фокусы со временем. В стёртом-то ныне мире больше двух месяцев провёл.

— Тамара меня зовут, — в глазах никакого упрёка, что не знаю её по имени.

Во-первых, не моё отделение, терапевтическое, во-вторых, она относительно недавно устроилась к нам, а я — не отдел кадров, чтобы всё про всех знать.

— Спасибо, Тамара, за новости. Иди на пост, а то меня в сон тянет.

— Ой, совсем вас заболтала… — медсестра выпархивает из палаты.

Ну, как выпархивает… пытается. Дверь вместе с проёмом не вынесла — и то хлеб.

Усмехаюсь. Прекрасно её понимаю. Длинное, скучное ночное дежурство, а тут событие и не обыденно неприятное — кто-то умер, кому-то плохо, — а совсем наоборот. День ещё не начался, а уже не зря прошёл. И выболталась немного, для женщин это важно.

Мнится, что принёс с собой усталость из того мира. Мне, действительно, спать хочется. Ещё хочется посмотреть на себя изнутри, но побаиваюсь. Гложет узнать, выросли мои способности или нет? Может, не только усталость оттуда с собой принёс…

Просыпаюсь одним рывком, словно меня толкнул кто-то. Иногда так бывает, во сне дёрнешь ногой или рукой и от своего же движения просыпаешься. Шума в обычном смысле нет, больница не кузнечно-штамповочный цех, но по сравнению с ночным временем жизнь кипит. Поднимаюсь на локоть, замираю и прислушиваюсь к организму. Нет ни малейшего протеста на движение. Вот и замечательно. Хотел было уже посдирать с себя все датчики, затем отменил анархический порыв. Жму кнопку вызова. На глаза попадаются электронные часы, которые, подмигивая, сообщают мне время — 12:10.

Приходит медсестра, другая, не Тамара, уже с дежурным врачом. У врача забавное имя — Гелий, которым он, похоже, гордится. Ну да, солнце, светило больнично-местечкового масштаба.

— Мишель, — любит он офранцуживать имена, — сказано давно: врачу — исцелися сам.

Когда-то впадал в ступор от его подколок, затем наловчился. Не такие уж они и умные. Если вдуматься, то всегда его остроты, как и подначки его друга Феликса, можно утопить. О чём ему и сообщаю.

— Гелиал, — это мой ответ Чемберлену, — у тебя высочайшее умение подставляться сразу с нескольких сторон. С какой начать, чтобы обесценить твоё замечание?

Подходить к этому делу надо основательно. По причине того, что они, Гелий с Феликсом, этого очень не любят. Раньше приходил в недоумение, когда получал в ответ на какие-то свои слова насмешки и фырки. А то и в ступор впадал, когда до меня окольными путями доходили их комментарии, как они меня поставили на место, опустили, затроллили, высмеяли. Обычно это происходило по научно-медицинским темам. Имел такую глупость, с высоты своего уникального видения поддерживать некоторые теории, которые многими считаются еретическими. С точки зрения академической медицины.

Медсестра меж тем снимает с меня датчики по разрешающему кивку Гелия.

— Обесценить моё замечание ты не можешь, — выворачивается Гелий, ужасно он изворотливый, — потому что оно не моё. Иисус Христос это сказал…

— Мне-то ты сказал, — перехожу в сидячее положение. — Так что не прячься за спину пророка. Впрочем, можешь взять свои слова обратно.

Это предложение энтузиазма предсказуемо не вызывает. Он и его друг Феликс могут спор проиграть, но признать проигрыш — ни за что! Любопытно, они тогда и в шашки-шахматы-карты совсем не играют?

— Не могу отменить утверждение Христа, — опять пытается ускользнуть.

Всегда так, ляпнет какую-нибудь чушь, а потом выкручивается. Часто успешно, надо признать.

— Можешь. Можешь признать, что оно ко мне никакого отношения не имеет. Я вижу, что подключена только следящая аппаратура, на руках… — демонстративно осматриваю руки, — никаких следов уколов. Короче, я сам излечился, и ты здесь ни при чём.

— Я тебе диагноз поставил…

— Я и сам его могу поставить. Переутомление. Профилактика элементарная: посылать Автандилыча почаще и подальше с его просьбами. Так что очередная твоя острота — в очередной раз мимо… — тут возникает идея, как его добить его оружием.

— И вообще! Тьфу три раза, но если ты или твой друг Феликс, не дай боже, попадёте ко мне, я вам тоже так скажу. Прямо и открыто. Исцеляйтесь сами! — о, нет, клятву Гиппократа нарушать не собираюсь и если что, помощь окажу.

Однако крови из них выпью… аж жмурюсь мечтательно. Например, наброшу лёгкий паралич на речевой аппарат и буду над ними безнаказанно насмешничать. В отсутствие показаний пару клизм назначу… хотя нет, не стоит. Кто знает, как жизнь повернётся, вдруг получат возможность ответить тем же.

Не даю ему ответить:

— Одежда моя где?

Гелиос кивает на шкаф, медсестричка — эта моложе и стройнее Тамары — открывает шкафчик. Шлёпаю к нему в одних труселях, не обращая внимания на присутствие молодой дамы. Нравы в больнице, куда там папуасам. Медсестёр ничем не смутишь, мог бы и абсолютно голым пройти.

Помнится, будучи студентом в меде, слышал то ли легенду, то ли реальный случай. Весёлые студенты-молодцы решили подшутить над сокурсницей на практике в прозекторской. Подбросили ей в карман халата мужской член. Идут вслед за ней по коридору, предвкушают реакцию с визгами, замирают в сладком ожидании, когда девушка суёт руку в карман халата и вытаскивает это вялое нечто. Показывает уже разочарованным её флегматичной реакцией парням и спрашивает:

— Мальчики, кто потерял?

Вот и у медсестры взгляд нисколько не смущённый, а одобрительно оценивающий. Ну, да. Брюшком не обзавёлся, наоборот, в последнее время похудел.

Одежда развешана аккуратно, так что ничего не помялось, да и помялась бы, наплевать. Притопываю ногой, загоняя её в туфлю плотнее. Гелиос делает шаг к двери, приглашающе оглядываясь, его останавливает мой вопрос:

— А халат где?

— Какой халат? — Анализирую сей ответ со всех сторон, вроде искреннее недоумение.

— Ну, я же в халате был на осмотре больной, когда меня квакнуло…

— А зачем тебе халат? — Гелий недоумевающе переглядывается с медсестрой. А я несколько секунд раздумываю, говорить или нет?

— У меня там в кармане деньги лежали, — всё-таки надо сказать, а то потом, как бы поздно не было. Чем раньше заявляешь о преступлении, тем больше вероятность найти злодея, посмевшего.

— Большая сумма? — разговор ведёт Гелий, медсестра только глазками хлопает. Вроде с искренней невинностью. В такие моменты невольно начинаешь подозревать всех вокруг.

— Большая. Из-за нескольких тысяч я бы не переживал…

— Храните деньги в сберегательной кассе, — не удерживается от подколки Гелий, наставительно поднимая палец.

— Не учи меня жить, парниша, — парирую и продолжаю: — Долг отдали. Сразу после смены. А сберегательной кассы в клинике нет. Сто двадцать тысяч.

Медсестра ахает, Гелий серьёзнеет. Дружной группой идём в ординаторскую. Гелиосу надо бумажки оформить и с пропажей ещё придётся разбираться. Ставлю автографы в нужных местах, Гелиал тем временем выясняет, кто меня принимал. Его друг Феликс, который сейчас на обходе находится.

— Наша звезда Михась лоханулся? — На эти слова дружка Гелий бросает на меня вороватый взгляд, но громкую связь на смартфоне не выключает.

— Феликс, ты на громкости.

— Предупреждать надо… — и немедленно переходит в атаку: — Не, но это додуматься надо, такие деньги в кармане держать. У него с головой точно не всё в порядке.

Ещё у них любимая приколка про весенне-осеннее обострение, свойственное определённого рода гражданам. Не помню ни одного демисезонья, чтобы кто-то из них не пошутил бы так на мой счёт. На худой конец про кого-то другого.

— Феликс, он не таскал, ему буквально за пять минут до того долг отдали. Ему что, съесть их надо было?

Надо же, как удивительно. Гелий меня выгораживает. Я щас слезу пущу, всегда считал его безнадёжным придурком.

— Всё равно. Такое могло только с ним произойти…

Видя нарастающее нетерпение с моей стороны, Гелий давит на друга.

— Феликс, давай по существу. Куда халат делся? Медсестра твоя не забирала?

— Ничего она не брала! Зачем ей чужой халат, сам посуди? Его Автандилыч унёс…

Дальше можно не слушать. Огромный камень падает с плеч. Машу Гелию рукой, тот отключает громкость и продолжает беседу. Долго. Через пять минут переходят на обсуждение планов на выходные. Лесбиянки в штанах, блин…

— Подожди! — Гелий останавливает меня, уже открывающего дверь. — Подпиши сначала.

А я-то думал! Точно затупил на ровном месте. Только что сам отказался подписывать бумагу о том, что никаких претензий не имею. Вот он и егозит. Дошёл до того, что заступился за меня! Да перед другом, надо же.

— Нет, Гелий. Днём — деньги, вечером — подпись. Можно и наоборот. Но деньги — вперёд!

Родное реабилитационное.

Хочется есть, но сначала о главном. Стараясь унять излишнюю стремительность, разгоняюсь к кабинету Автандилыча. Киваю на возглас Светочки: «Михал Алексаныч! Вы оч… проснулись⁈»

— У себя, — почти шёпотом отвечает она на вопрошающий кивок в сторону начальственного кабинета.

В него и врываюсь после дежурного стука. Завотделением не тот калибр для тяжеловесных бюрократических церемоний в виде ногастой секретарши и предварительной записи на приём. О, какой пассаж! Почему-то захотелось сказать: «Ну, извините, что помешал вам деньги прятать», хотя куч денег на столе не видать. Всего лишь какие-то бумажки.

Пархоменко и Автандилыч отскакивают друг от друга так, будто их мгновенно напитали одноимёнными зарядами немалой величины. Вернее сказать, Пархоменко отскакивает, Автандилыч только пытается вдавиться в протестующе скрипнувший стул.

— Салют, Гиви Автандилович, привет, брателло! — нуачо, он первым меня так назвал! — Извините, что врываюсь, но дело совершенно срочное. Да, я очухался, но сейчас не об этом. Гиви Автандилович, где мои деньги?

— Михаил Александрович, да что ж вы так врываетесь!

Автократыч старательно накачивает голос возмущением, руки меж тем живут своей жизнью, сгребают бумаги в стол. Глаза тоже ненадолго обретают автономность. Согласно выражаемому ими приказу Пархоменко с совершенно непостижимой для своей туши воздушной лёгкостью, будто мираж, дематериализуется из кабинета.

Некоторое время ошарашенно рассматриваю закрывшуюся дверь. Только что наблюдал невероятное — сродни прохождению слона сквозь посудную лавку, абсолютно не пострадавшую от опасного транзита.

— О каких деньгах вы говорите, Михаил Александрович? — Автократыч на все сто использует предоставленную паузу. — Я же отдал вам всю оговоренную сумму!

В голосе искреннее удивление, готовое перерасти в благородное негодование. Внимательно прислушиваюсь и остро вглядываюсь в лицо Автократыча. Глаза он прячет, а искренность — канис педикулёзис! — хоть убейте меня, всё больше кажется фальшивой.

— Отдали, — не собираюсь спорить с очевидным. — И тут же забрали. В терапии говорят, что когда меня принимали, халат вы взяли с собой. Что абсолютно правильно. Халат, в коем я пребывал, собственность отделения реабилитации. Поэтому ваши действия абсолютно обоснованны. По сему выходит, деньги у вас. Они же в халате лежали.

— В халате? — Автократыч задумчиво трёт лоб. Наращивает мастерство прямо на глазах. Сейчас уже не могу уверенно сказать, что он фальшивит.

— Так он в ординаторской должен висеть! — в голосе неподдельная радость от счастливо найденной разгадки. — Подите немедленно проверьте!

Вскакиваю и мчусь в ординаторскую. А халат мой сейчас не на Пархоменко⁈ Влетаю в ординаторскую. Вешалка! Нет, все карманы пустые. Шкафчик! В одном халате что-то вроде зажигалки, ничего похожего на конверт, набитый купюрами. Канис пенсиос петраполус!

Интерн Вера глядит на меня расширенными глазами. Только у рыженьких бывают глаза такого яркого голубого цвета. Кроме неё в ординаторской никого нет.

— Пархоменко где?

— Так нет его. Сегодня моё дежурство.

А, точно. В кабинете Автократыча брателло был в гражданке. Ещё один камень с плеч… хотя мой халат и любой другой он всё равно не надел бы. У него отдельная спецодежда. В стандартную он не влезает даже внатяжку.

К Автократычу возвращаюсь не так бодро. Эх, неужто придётся в полицию обращаться… останавливаюсь. Мысленно хлопаю себя ладонью по лбу. Да это же идея! Начальству такие истории, как серпом по одному месту! Так-так, значит, позиции мои не так слабы. Захожу в кабинет начальника уже спокойный.

— Ох, и навели вы шума, Михал Александрович! — с подозрительным подъёмом меня Автократыч встречает. — Вот ваш халат!

Пока хватаю докторскую спецовку со стола и вытаскиваю приятно толстый конверт, Автократыч не замолкает.

— Вы поймите, Михал Александрович, дел по горло, не могу я каждую мелочь помнить. А тут вы врываетесь, про какой-то халат шумите, деньги спрашиваете… — успокоительно журчит голосом начальник.

Пересчитываю под слегка осуждающим взглядом. Де, как вы можете так про меня думать, Михал Александрович⁈ Конечно-конечно, поверю блохастому ежу, а вам — погожу. Складывая халат обратно, незаметно осматриваю. Это не мой, мой на самом деле в ординаторской висит. Могу ошибаться, но представляется мне, что Автократыч меня развёл. Отослал в ординаторскую и быстренько состряпал алиби. Деньги-то он пригрел, и проваляйся я в реанимации подольше, ноги у них точно выросли бы. Через несколько дней никто ничего не вспомнит, и концов не доищешься. Слава Чжун Ни, который вернул меня настолько быстро. Всё-таки две месячные зарплаты терять за раз — это больно.

— Неужели вы могли подумать, что я способен присвоить ваши деньги? — Автократыч смотрит на меня с усталым прискорбием.

Что-то он разошёлся, пора его на место ставить. Хватит с меня манипуляций, которыми меня в детстве и юности перекормили.

Успокоенный счастливым разрешением столь скользкой проблемы сажусь напротив. Автократыч не возражает.

— Вы, Гиви Автандилович, неправильно приоритеты расставляете. И вы, и Пархоменко, и другие ваши друзья. Вы ставите на первое место деньги и забываете о других, не менее важных вещах.

Удаётся его удивить, удаётся. Но тут же в глазах появляется выражение, свойственное многим скороспелым нуворишам. Быстрый успех кружит голову. Они начинают думать, что держат бога за бороду, что познали высший дзен. Отсюда и в глазах такая усталая снисходительность. Вроде, если вы такие умные, то почему нищие? А мы, умные, ненадолго нищие. А вы — ненадолго богатые. Умные на то и умные, чтобы играть вдолгую.

— Например? — изрекает скупо.

— Например, репутация. Вот вы спрашиваете, почему я так о вас думаю? А разве у меня нет причин? Прекрасно знаете, что есть. Ваша репутация в моих глазах отрицательная. А репутация — это важная составная часть вашей личной человеческой капитализации. Что с того, что вы — богатый человек, если на вас положиться нельзя?

Появляется в глазах недовольство и начальственное раздражение, но пока молчит.

Сейчас у тебя появится желание поговорить. Только рассиживаться тут не буду, желудок от голода скоро пищать начнёт.

— И ваша отрицательная репутация, пока только в отделении… — вижу некую вспышку в его глазах. — Вы что, думаете, я один так считаю? Чо, правда?

Даже запинаюсь от неожиданности. Канис пенис а терго асинус! Он что, считает, что его авторитет в отделении на уровне Эльбруса?

— Ваша отрицательная репутация когда-нибудь вас похоронит, — и уточняю, а то подумает невесть что: — В карьерном смысле. Не видите таких возможностей? Вы уж совсем… не понимаете, что на волоске висите? Распоследняя санитарка подаст на вас заявление в прокуратуру — и всё, вам конец.

— А что, в прокуратуре не люди работают? — Автократыч ухмыляется совершенно откровенно и с тем же чувством превосходства.

— Не знаю. Может, люди, может, звери. Для вас оба варианта не очень. Звери вас посадят, а «люди» обдерут как липку. Скажете не так?

По глазам вижу, именно так. Добавлю перчику:

— Так эти «люди», не будь дураками, из вас ещё дойную корову сделают. Подождут какое-то время, затем снова придут наросшее сало срезать. Я не прав?

По глазам вижу, прав. Но Автократыч трепыхается:

— Есть кое-кто повыше прокурорских.

— Те, что повыше, бесплатно вас прикроют? Да ну! Это только один вариант, как ваша репутация ниже плинтуса может вас угробить. А вот второй более реален и даже неизбежен.

Помимо воли мой взгляд становится беспощадным. Так я на графа Нагеля смотрел. И… нет, показалось. Показалось, что облик Автократыча мигнул как неустойчивое изображение.

— Как только меня позовут в приличное место, я тут же уйду. Нахрена мне такой начальник, который всё время прикидывает, как меня ловчее подставить? Пластайтесь тут с Пархоменко всласть, только без меня.

Встаю. Автократыч никуда не исчезает, но глазки у него остекленевшие.

— Пойду в терапию, надо больничный выписать. И домой. А то уже забывать начинаю, как моя квартира выглядит.

До терапии дохожу, но только после обеда. Замечательно скудного и умеренно вкусного.

На лестнице в сторону приоткрытой форточки курит Феликс.

— Приветик, Феликсоид! Гелиал на месте? — приветственно машу рукой. Здороваться со мной за руку эта пара считает зазорным. Хотя, возможно, они со всеми так. Бациллофобия, так это называется. Вероятно, распространённая фобия среди терапевтов и инфекционистов.

— О, наша восходящая звезда высокой Реабилитации, — отвечает ехидной ухмылкой. — На месте, на месте…

— Завидуй молча, жалкий гермофоб.

Гермофоб то же самое, что и бациллофоб. Зато подозрительно и смешно похоже на «гомофоб». В некоторых кругах серьёзное обвинение. С недавних пор не церемонюсь с этой сладкой парочкой, впрочем, это отдельная история.

— Возрадуйся, о, Гелиос! — вхожу в ординаторскую с пафосным приветствием. — Радостную весть несу я тебе! Добро победило Зло и вернуло мне Бабло! Давай свои бумажки. И больничный не забудь. На недельку.

На недельку он зажиливает. Но три дня свободы предоставляет. Тут есть одна тонкость. Трёхдневные бюллетени медстрах пропускает легко, за них работодатель платит. Поэтому проверку они проходят, если вдруг, шапочно. А вот за более долгие можно и огрести.

— И где ты нашёл свои деньги? — любопытствует Гелий, отдавая подписанный больничный.

— Мой славный начальник позаботился о них, — и поправляюсь, а то двусмысленно получилось: — Вовремя прибрал и тут же отдал. Молодец он у нас.

На последнее Гелий скептически хмыкает, но благоразумно обходится без ехидных комментариев. Кажись, не только в моих глазах репутация Автократыча не ахти.