Столичный доктор. Том V

Глава 17

ВАШИНГТОНЪ. Японiя заключила съ торговыми домами Филадельфiи и Санъ-Франциско контрактъ о поставкѣ двухъ большихъ крейсеровъ.

МОСКВА. Начался матчъ Стейница и Ласкера на званiе «перваго всемѣрнаго шахматиста». первую партiю выигралъ Ласкеръ.

Поговорил с Иоанном — и забыл. Мысли в голове совершенно о другом. Я уже достаточно исторических личностей из учебников встречал, чтобы еще одному удивляться. Мне сейчас в предоперационную, мыться, одеваться, и прочее. Переоделся в холщовые шаровары и рубаху — дедушек привычной мне медицинской формы. Кстати, а почему я до сих пор хотя бы у себя это не ввел? Правильно, потому что думаю о всякой ерунде посторонней. И даже обидеться не на кого, ведь я такие мысли вслух не проговаривал.

Ждали только меня и Склифосовского, который кого-то встретил и начал давать ценные указания. А Николай Васильевич тоже поет, как выяснилось. И если я выступаю по творчеству черных алкоголиков и бродяг, вопя в ванной блюзы, то мой коллега весьма музыкально исполняет украинские народные песни. Так что я успел услышать трагическую историю про пару голубей, сидящих на двух дубах, чье счастье порушил стрелец-молодец, пожелавший на голубице пожениться.

В основной бригаде оказались вместе со мной Микулич, Бобров и Павлов. Анестезист свою часть работы уже начал делать, усыпив генерала и предоставив нам возможность приступить к задуманному без помех.

— Начнем, помолясь, — скомандовал я, перекрестился в красный угол и пробормотал свою просьбу господу. Вот искренне помолился. В операционных совсем атеистов не сильно много.

Вот и разрез, от мечевидного отростка и до пупка, нам тут развернуться надо во всю ширь. Зажимы на сосудики, лигатурки, окончательное обкладывание стерильными пеленками. Отвернули большой сальник — и вот оно. На первый взгляд метастазов нет. Но с этим спешить нельзя. Ревизия окрестностей, и только после этого принимаем решение. Потому что получить прорастание, допустим, в нижнюю полую вену — и вся затея пойдет прахом, придется обойтись паллиативным методом.

Как ни странно, но опухоль осталась под капсулой поджелудочной. Вроде и довольно большая — вон какую желтуху вызвала, всё пережала, а в округу не полезла.

— Лампу поправьте, на пару сантиметров влево, — попросил я.

Ревизию закончили, и посмотрели друг на друга.

— Евгений Васильевич?

— Метастазов не вижу.

— Александр Алексеевич?

— Нет.

— Йоханн?

— Нет.

— Начинаем перевязку артерии.

Прошло уже часа два, и мне вдруг захотелось по малой нужде. Да не так, чтобы желание нарастало понемногу, и давало возможность довольно длительно его игнорировать, а так, что танцевать захотелось. Я вздохнул поглубже, надеясь, что эта секундная слабость пройдет, но нет, все случилось наоборот.

— Коллеги, замените меня. Я перемываюсь, — и ступил шаг назад.

— Остановка сердца, — громко и четко произнес анестезист. — Двенадцать часов семь минут.

— Реанимация! — закричал Микулич и прямо по методе нанес слева от грудины пациента два коротких и сильных удара кулаком.

— Подставку! — рявкнул я. — Йоханн, продолжай, ты уже не стерильный.

Маленькую скамеечку под ноги, чтобы было удобно качать по правилам, на прямых руках, подставили быстро. Непрямой массаж сердца Микулич проводил как робот, сто двадцать ударов в минуту, не теряя темп, прерываясь на вдохи.

— Двенадцать часов девятнадцать минут. Самостоятельного ритма нет, — сказал анестезист.

Блин, я даже не спросил, как его зовут. Забронзовел Баталов, раньше всех санитаров знал поименно, не говоря уже о тех, кто повыше.

— Наверное, достаточно. Вряд ли сможем обеспечить перфузию… — начал говорить Дьяконов, и Йоханн, у которого все лицо между шапочкой и маской было мокрым, слез с подставки.

— Лицо доктору просушить, — сказал кто-то, хотя смысла в этом не было, все равно переодеваться после такого полностью придется.

Я стоял и смотрел на прикрытую пеленкой операционную рану. Всё? Да ну нафиг, не верю! Давай, Василий Александрович, живи! И я вскочил на приступочку, и продолжил массаж сердца. Сколько там прошло? Секунд десять? Ерунда, ничего это не значит.

— И над степью зловещей Ворон пусть не кружит…

Нажатие, еще нажатие.

— Мы ведь целую вечность собираемся жить…

Вот даже не знаю, откуда из меня это полезло…

— Давай, казак, не умирай!! — прикрикнул я на пациента. И чего он вдруг остановился? Кровопотеря небольшая, сердце без изъянов и патологий…

— Если снова над миром грянет гром, небо вспыхнет огнем!

Качаю и качаю! Остальные врачи уже смотрят на меня, как на идиота. А остановиться не могу.

— Вы нам только шепните, мы на помощь придем!

О! Есть ритм. Посмотрел на часы. Девять минут качал. Ничего себе, клиническая смерть.

— Казак то мощный, — я кивнул санитарке, она вытерла мне лоб марлей.

Фуух, прямо устал. А впереди еще вся операция.

— Что, господа, продолжаем? — Склифосовский подмигнул мне — Какие песни нам исполняет Евгений Александрович, а? Прямо захочешь — не умрешь.

— Ясное дело продолжаем, — буркнул я. — Разворотить всё успели, а назад собирать кто будет? Только я всё же схожу в сортир.

Закончили через восемь с половиной часов. После реанимации всё пошло по плану, будто судьба решила нас больше не испытывать. Теперь бы только перистальтика завелась, потому что динамическая кишечная непроходимость, или, как сейчас принято говорить, илеус — главный враг и больного, и хирурга. А назогастральные зонды в этом времени мне не нравятся совершенно — толстые и бестолковые, потому что резина — она и в Африке не самый подходящий для этого материал. Промывай это чудо медицинской техники хоть сто раз в день, всё равно засорится. Да и морфий, который сейчас будут щедро колоть генералу, бодрости гладкой мускулатуры не способствует. А куда деваться?

Но это впереди. Пока Бунакова, самостоятельно дышащего, с пристойным давлением сто на пятьдесят, понесли в палату. Кора вроде не пострадала, тьфу-тьфу-тьфу, зрачки одинаковые, не плавают, мозговая иннервация без перемен, а главное, отходящий от наркоза Василий Александрович просипел что-то матерное, самостоятельно, без всяких побуждений. Я ведь помню реплику Дьяконова во время реанимации. Прав Петр Иванович, тысячу раз прав — не хватает непрямого массажа сердца, чтобы обеспечить нормальную перфузию крови в мозги. Но медицина — наука, признающая чудеса, хотя их и не творящая. Вот я на такое надеюсь, что голова у нашего пациента на месте осталась.

Пошли обсуждать, что натворили. По свежим следам, пока вспоминания свежи и не улетучились. Потом продиктую какому-нибудь ассистенту протокол операции — как автор метода и самый молодой. Одни профессора, блин, собрались, за водкой послать некого даже.

— Как оцениваете операцию? — спросил у меня Николай Васильевич.

— Отлично оцениваю. Все сделали, что могли, и выполнили работу на пять с плюсом.

— А некоторый сделали еще больше, — вставил Бобров.

— Конечно, доктор Микулич не растерялся, вовремя начал реанимационные мероприятия, не дал пациенту умереть.

— Но так получилось, что вы его и спасли, — вернул мне комплимент Йоханн. — Я уже был готов сдаться.

— В нашем деле сдаваться нельзя, — вздохнул я. — Господа, вы же знаете, что мы с Николаем Васильевичем взошли на Голгофу государственного управления отечественной медициной?

— Как витиевато вы, Евгений Александрович, выражаетесь, — подколол меня Бобров.

— И не очень оптимистично, — добавил Микулич.

— Так вот, — я потер лоб, соображая, что хотел сказать. — Наши двери открыты для любых, подчеркну, любых предложений. Все, что касаемо обучению медицины в Империи, лекарственных стандартов, ассоциаций и премий — ждем вас с распростертыми объятиями. Денег, увы, нет…

…в этом месте все присутствующие заулыбались и мне очень захотелось закончить спич знаменитым «но вы держитесь»…

— … но они будут! Я вам обещаю. Медицина будет в приоритетах развития страны.

Аплодисментов я не дождался — все лишь одобрительно покивали. А там и принесли свежий самовар, вместе с которым прибыл молоденький ассистент — записать протокол операции. Сейчас попьем, чтобы во рту не пересохло, потом и пообедать можно всей компанией, силы восстановить.

Довести творческий потенциал до оптимальных значений не удалось, с утра на службе я только носом клевал. После операции мне так захотелось отдохнуть душой и при этом не было желания тащиться в ресторан или варьете… Яхт-клуб с его подковерными интригами, тихими, но очень важными разговорчиками тоже вызывал отторжение. И я отправился… на кинопоказ! Да, да, в Питере уже полгода как в в летнем саду «Аквариум» на Каменностровском проспекте демонстрируют подборку короткометражек братьев Люмьер. Еще Агнесс во время ее турне в столицу хотела сходить, подбивала меня. Но всякие более важные дела не дали посетить синематограф. И вот теперь, я наконец, решился. «Синема, синема, от тебя я просто без ума…».

Взял с собой детей Кузьмы и прямо на «Бенце» отправился на Каменностровский.

Ну что можно сказать? Под музыку тапера, демонстрировали сразу несколько лент — «Выход рабочих с завода», «Разрушение стены» и, разумеется, знаменитое «Прибытие поезда». Мне последняя лента была памятна фильмом «Человек с бульвара Капуцинов», где подвыпившие ковбои начали от страха палить в простыню, с которой на них наезжал поезд. У парней, разумеется, все это вызвало дикий восторг. Дочки Кузьмы вели себя поспокойнее, но тоже глазки заблестели. Старшая даже поинтересовалась, что нужно сделать, чтобы попасть в такой фильм? И что отвечать? Киноиндустрии еще не существуют, на актрис кино нигде не обучают? Хотя можно стать актрисой театра, а уже оттуда… Примерно, так и донес.

Вот вроде и министерство молодое, а бумажек уже — вагон прислали. И всем что-то надо. И кофе попил, да не раз — толку никакого. И не сбежишь ведь, пришел Рагозин, начали решать традиционные вопросы, не терпящие отлагательства. Сам виноват, убедил Склифосовского поехать домой, а то он после операции совсем никакой. Тяжело ему многочасовое стояние далось.

В институт я звонил, вроде с Бунаковым в порядке всё, кишечник работает, газы отходят. Невропатолог приглашенный больших изменений не нашел. Заеду туда, посмотрю, как он. Вот озадачу сейчас всех, и вперед. Вон, Семашко хмурый сидит, развеселю парня, поручу проект приказа писать. Ума много не надо — шаблон есть, задачи я ему обрисую, пусть тренируется.

— Вам телефонирует его высокоблагородие лейб-акушер Отт, — доложил секретарь.

После нехорошей истории с воротником Дмитрий Оскарович уцелел. Специалист он хороший, и Императорский клинический повивальный институт возглавляет заслуженно. И я склонен верить, что не разобрался человек, пустил дело на самотек, а исполнители подвели. Он и прощения потом просил. Дружбы между нами не завязалось, но встречаясь в институте Елены Павловны, где он был профессором, всякий раз раскланивались.

— Слушаю вас, Дмитрий Оскарович! — крикнул я в трубку. А иначе могут на другом конце и не расслышать.

— Евгений Александрович, здравствуйте. Мне надо с вами проконсультироваться. Срочно.

— Я на службе буду еще час примерно. Потом на Кирочную, в институт Елены Павловны.

— Подожду вас там.

Знаю я, о чем консультация. Но сначала послушаем, что говорят умные люди, специалисты своего дела.

Отт на улице стоял, не вытерпел. Солидный дядька, а как пацан на дорогу выглядывает.

— Здравствуйте, Евгений Александрович! Уже заждался! Пойдемте ко мне в кабинет, там поговорим.

— Здравствуйте, Дмитрий Оскарович. Я же предупреждал, что на службе буду какое-то время. Даже раньше планируемого подъехал. Ладно, рассказывайте, в чем беда, мне еще пациента посмотреть надо, вчера оперировали.

— Да, тут уже все уши прожужжали, что вы с Николаем Васильевичем какую-то уникальную операцию делали.

— Было дело.

— Меня вызвали к Её Императорскому высочеству Елизавете Федотовне, — заговорил Отт, как только закрылась дверь в кабинет.

— Нужна помощь с моей стороны? Вроде недавно я разговаривал с Великой княгиней, никаких жалоб она не предъявляла.

Вроде получилось сыграть неведение. Или Отт не заметил.

— Она говорит о каком-то способе, который позволяет определять беременность на ранних сроках. Какие-то лягушки. Понимаю, что это может быть фантазия княгини, но приходится потакать ее капризам…

— Никакая не фантазия. Именно так была подтверждена первая беременность Её высочества. Как раз на ранних сроках.

— И что же это?.. Какие-то народные приметы?

— Научно обоснованный метод. У меня привилегия оформлена. Всё никак не соберусь статью написать.

— И в чем же суть исследования? — скептически спросил Отт.

А ведь не хотел выпендриваться. Пока лейб-акушер рожу кривить не начал. Как говорится, не вынесла душа поэта.

— Рубль, — спокойно сказал я.

— Какой рубль? — удивился Отт.

— За право пользоваться сведениями я у всех прошу рубль. Вот с морковным супом так было, и с лягушками тоже. Вы мне платите, я вам рассказываю. Хотите официально оформить — через кассу «Российского медика». Моховая, семь, со двора, трудно не заметить. Работает с восьми до девятнадцати, перерыв…

— Да в самом деле, Евгений Александрович! Мы с вами не в бирюльки играем! Речь идет о здоровье члена августейшей фамилии!

— А вам рубля на это жалко.

— Черт-те что творится! — крикнул раскрасневшийся лейб-акушер. — Вот вам три рубля! Надеюсь, этого хватит?

— У меня нет сдачи, Дмитрий Оскарович, извините.

— Потом отдадите!

— Нет, я так не могу. Разменяйте где-нибудь, не знаю. Одолжите у сотрудников.

Отт схватил свой трояк, и убежал из кабинета. Жестковато, наверное, с ним поступил, но очень уж меня разозлило его презрительное отношение. Пусть побегает, это полезно для здоровья.

Вернулся минут через пять, рассерженно щелкнул целковым по столу.

— Рассказывайте.

— Вы, Дмитрий Оскарович, не обижайтесь. Дело принципа. Метод прост, всё, что для него надо — самец лягушки и моча обследуемой. Я допустил, что при наступлении беременности в женском организме начинают вырабатываться специфические вещества, которые должны вызывать реакцию у самца. Вот, собственно, и всё обоснование. У вас объектов для исследования полно, можете проверить…

Генерал держался молодцом. Красавчик. Чуть не умер, тяжелейшую операцию перенес, в перспективе — кроме протертых супчиков ничего больше из еды, а всё равно бодр. Ну, насколько позволяет его состояние.

Желтуха еще не начала уходить, рановато, ждем, когда перистальтика кишечника устаканится. Тогда и уходить начнет, да и то, иногда по несколько месяцев держится. Бледный, конечно, хотя кровь переливали, да и так капельно внутривенно инфузия идет. Рана чистая, при мне перевязку сделали. И температура всего тридцать семь с малюсеньким хвостиком. До празднования победы еще далеко, первые сутки только. И вслух я ничего говорить не буду, так, покивал, поугукал, и все. Лишь бы не спугнуть удачу.

— А что, доктор, правду говорят, будто я помирать собрался, а вы меня не пустили? — спросил Василий Александрович, когда я вроде как попрощался, сказав: «Ну что же, посмотрим завтра еще».

— Было немного. Благодарить стоит коллегу Микулича, который приехал вас оперировать аж из Бреслау. Это он вовремя начал…

— Иностранцу спасибо, конечно, да только мне доложили, что и вы там приняли участие.

— Я во всем участвовал, как остальные хирурги.

— Им благодарность от меня будет. А вам — отдельно. И не спорьте!

— Даже не собирался. Не за награды трудились.

— А что за песню вы пели?

— Когда?

— Там, в операционной. Кричали «Живи, казак», а потом песню затянули.

Ага, сейчас спою. Про гражданскую войну строчки особенно хорошо пойдут. И про звезду, пламенеющую над нашей судьбой. Наверняка от наркоза отходить начал во время реанимации. Бывает, особенно с хлороформом.

— Верите, не помню совсем. Это, наверное, как в атаку люди идут и кричат всякое. Так что никакой песни, Василий Александрович. Выздоравливайте. Я завтра еще подойду, посмотрим, как процесс идет.