Райдо Витич Страж седьмых врат

Г Л А В А 1


Рейсовый автобус `Негарка — Чиринда' выгрузил пассажиров у древнего здания автовокзала в Плещенке и, пыхтя, пополз дальше, меся колесами мокрый мартовский снег.

Три пожилые грузные женщины остановились у старых деревянных дверей с облупившейся краской и начали громко пересказывать четвертой городские новости. Мужчина в шапке из самостоятельно умершего кролика, кинув недовольный взгляд на балаболок, протопал мимо них, в сторону остановки. Женщина в темном, не по сезону легком пальтишке, толкнула дверь в здание вокзала, шагнула внутрь и огляделась.

Двое рыбаков в выцветших бушлатах жевали бутерброды, разложив нехитрую снедь на столь же не хитрое рыбацкое имущество. У окна девочка в клетчатом пальто играла с куклой, а ее бабушка сидела напротив и читала газету, изредка поглядывая на внучку поверх очков.

Слева стекло с надписью `кассы', расписание рейсовых автобусов и циферблат часов.

11.00. 21 марта.

Варя скинула с головы капюшон, стряхивая остатки уличных снежинок, и еще раз взглянув на часы, поняла, что этот городок ее конечный пункт.

`Сибирь большая. В ней потеряться проще, чем найтись', - напутствовала ее бабушка. Но обе понимали, что слова пусты и надежда — фальшива. Тот, кто следовал за Варварой, легко мог отыскать ее и на дне Марианской впадины и на вершине Гималаев, а уж Сибирь для него, что ладонь младенца.

Однако, на то они и люди, чтоб питать надежду и спорить с судьбой.


Плещенка, как замок феодала, стеной была окружена избами да колышками палисадников. Некогда деревушка рыбаков да охотников, постепенно обрастала жителями и более добротными строениями. Война заставила строиться, расширяться. И вот полезли вверх сначала двух и трех этажные дома барачного типа, а потом хрущевские пятиэтажки и брежневские высотки в восемь этажей.

Центр Варе понравился: тихо, малолюдно, мирно. Движение транспорта скудное, не спешное. Рекламные щиты не навязчивы и редки, шумные маркеты отсутствуют, вместо них сверкают витринами уютные магазинчики по всей центральной улице.

Девушка шла по ней и вглядывалась в серые однотипные строения, представляя, что одно из них одарит ее уютным жильем: ситцевая занавеска, герань на окне, на кухне вышитые полотенца и пузатая чашка из которой вьется дымок, распространяя аромат меда и липового цвета.

Нет, ни чашка — сервиз. Она купит тот изумительный темно-синий сервиз с позолоченным ободком, что красуется в витрине магазина 'Посуда'.

Нет — два. Один она бабушке отвезет, порадует, когда все закончится. А ведь закончится? Обязательно. Здесь ее наверняка не найти.

Девушка улыбнулась, подставила разрумяненное морозцем лицо пушистым снежинкам: снег и здесь родной. Стоит закрыть глаза и, кажется, что стоишь не на улице чужого незнакомого городка, а во дворе своего дома. Секунда и бабушка брякнет ведрами в сенях, выглянет и окрикнет нерасторопную внучку:

— Варюха, воды-то дождусь ли?

А колодец в паре метров от ограды, низенькой, но доброй. Не от соседей, от зайцев, куниц, хорьков да лис заступа, охрана огородная. Боле не от кого. Агурты село малое еще при Петре — антихристе положенное. Ни на одной карте его не сыщешь. Ни к ним гости, ни они к кому. И тихо так, благостно кедры шумят, что и мира другого не надобно.

Старшина их, дядька Прохор добрый мужик был, крепко общину держал: парни не баловали, мужики не роптали, бабы не дичились. Каждому свое, без обид и ущерба — бабам домина, мужам промысел. А по вечеру, вот в такой вот снежок молодь в избе отца Захария собиралась, кисель клюквенный пить, песни петь, переглядываться, пару себе выискивая…

Варя очнулась от гула трамвайных колес пророкотавших рядом и, проводив вагон взглядом, чуть улыбнулась: как же она боялась трамваев, когда по осени впервой их увидела. А автобус? Забиралась, забыв как дышать, коса от страха дыбилась. И всю дорогу молитву читала да крестилась истово. А во второй раз уже без страха на подножку ступила и молитвы за дверцей оставила. Ко всему человек привыкает. И мир оказывается такой большой и чудной.

Девушка шагнула к остановке и замерла у доски объявлений. Вот и еще один знак. По всему видать, закончились ее скитания: `Фирме `Велес' срочно требуется повар на не полный рабочий день. Зарплата договорная, жилье предоставляется. Адрес и телефон.

— Извините, пожалуйста, Луговая 7 где, не подскажите? — обратилась к женщине в добротном полушубке.

— Да вот дом из красного кирпича, — ответила та, указав на здание, стоящее напротив них, через дорогу. `Велес`- компьютеры, комплектующие, оргтехника', - прочла Варя на вывеске.

Высокое крыльцо из серого мрамора и стеклянные двери. Варя толкнула их и прошла внутрь, скинула капюшон и застыла в ожидании перед стеклом охранника, крепкого, рыжеусого мужчины.

— Вам кого? — озадачился тот и не смог сдержать улыбки оглядев девушку: ох, хороша. Косища одна, что сноп ржаных колосьев, а глаза — небо безбрежное.

— Мне бы фирму `Велес'. Им повариха нужна.

— А-а-а. Да, да. Наверх поднимайся. На втором они торгуют, а на третьем этаже директор их. Спроси Ужина Дмитрия Ивановича. Он главный.

— Благодарствую, — кивнула Варя и прошла через вертушку.

Третий этаж ее поразил: чисто и богато. Стены, пол — сверкают вьющейся зеленью. Змеевик камень добрый, но гордый. Дается не каждому.

Она дошла до первой открытой двери, не смело заглянула внутрь: двое парней в ослепительно белых рубашках и галстуках что-то объясняли белокурой красавице сидящей за компьютером.

— Извините, пожалуйста, — обратилась не смело. Все трое, как по команде смолкли и посмотрели на нее. — Не подскажите, как найти Ужина Дмитрия Ивановича?

— Пойдемте, покажу, — шустро подлетел один из мужчин и плотно прикрыл за собой дверь. — А вы по какому вопросу?

— Повар требуется…

— А вы можете? — удивился парень, окинув девушку оценивающим взглядом. По его мнению, женщины с таким лицом и фигурой только и умеют, что мужчинам нравиться.

— Я могу, — серьезно кивнула Варя. — Ежели возьмут.

Вот тут сомневаться глупо…

Парень толкнул дверь слева и, просунув голову в отверстие, с радостью оповестил коллег:

— Мужики! Кафешка отменяется! Обед будет!

И захлопнув дверь, с довольной улыбкой спешно потащил растерявшуюся девушку в глубь коридора. Варя оглянулась и увидела троих мужчин застывших у тех дверей.

— Устали от казенной пищи, — пояснил происходящее парень. — Вас, как зовут прекрасная кухарка?

— Варвара.

— Рад. Меня — Глеб, — и толкнул еще одну дверь, пропустил девушку вперед себя. — Мария Ильинична, вот гражданка поварихой у нас работать желают. Ребята, не против.

Моложавая женщина, со строгим лицом и аккуратной короткой стрижкой глянула на него, с материнской укоризной:

— Иди, работай. Разберемся без тебя.

Парня сдуло за дверь. Варя застыла у стола, крепко сжав руками ручку дерматинового дипломата. Женщина оглядела ее:

— Документы есть?

— Конечно.

Из внутреннего кармана пальто был извлечен газетный сверток: паспорт новенький, полученный всего лишь два месяца назад. Трудовая книжка, в которой значилось, что Варвара Лугина работала швеей — мотористкой на фабрике в Негарке, и два сертификата специалиста — повар и парикмахер.

— Курсы закончила?

— Да.

— А что в Негарке не жилось?

— Личные обстоятельства.

Женщина глянула на нее поверх позолоченных очков: не удивила. Красивая, молодая, при том контингенте, что у них работает вновь легко `личные обстоятельства' появятся. Впрочем, девушка-то, похоже не вертихвостка — скромная, косметикой не пользуется, одежда старенькая, но чистая и аккуратная…Мало ли бывает?

Мария Ильинична нажала кнопку селектора:

— Дмитрий Иванович, нам повариха нужна? Ждем вашего резюме.

Через минуту из дверей появился хмурый, не молодой мужчина. Прошел к секретарю, не взглянув на девушку, молча взял протянутые документы, пролистал и повернулся к Варе, окинул критическим взглядом:

— Готовить-то умеем? — спросил не ласково. — Прописки нет. Работала швеей.

— А вы испытайте.

Дмитрий Иванович потер подбородок: а хороша. С какой стороны не глянь — ни одного изъяна, голос что колокольчик, глаза дивные — чистые бесхитростные, губы, что маки алеют, лицо — художникам бы на полотно…

— Испытаю. Сейчас пол первого, обед в два. Сможешь приготовить обед на 20 человек — поговорим. Нет, извини. Мария Ильинична покажет тебе рабочие место и юношу прикомандирует. Он тебе продукты доставит. Вперед.

И Варя двинулась за женщиной. А Дмитрий Иванович вышел в коридор, провожая их внимательным взглядом, и понял, что оставит девушку при себе, в любом случае: не поваром, так секретарем или еще кем. Главное к себе ближе. Такие сейчас редкость, их вот в таком возрасте отлавливать надо и в терем помещать, чтоб сидела, мужа ждала, детей по головам наглаживала да носки вязала.


Через час вся контора изнывала в предвкушении обеда. Дух с кухни шел такой, что те, кто по скепсису своему не вошел в ряды счастливцев, с нескрываемой завистью поглядывали на них. А те кружили по коридору, подбираясь все ближе к заветному помещению.

Обед удался на славу: что повариха что кушанья — пальчики оближешь. На завтра желающих вкушать ее яства, значительно прибавилось — весь отдел изъявил желание присутствовать на обеде.


— Вот калькуляция, — Варя протянула сытому директору листок с отчетом. Тот глянул и крякнул изумленно: сумма поражала — всего-то? За подобное качество обеда? Решено, он берет ее. Сохранить бы. Прознает кто, про удачу, быстро сокровище переманит.

— Вот что, Варенька: обедом я доволен. Такие щи и в ресторане не едал…Порадовала. Спасибо, мастерица.

— Значит, берете? — обрадовалась девушка.

— Однозначно. Если тебя мои условия устроят: готовить будешь на 42 человека. Продукты закупай сразу дня на три — вон холодильников сколько, что им в пустую работать? Помощника и машину для этих дел дам, чтоб тяжести не таскала. Зарплата 2 000 в неделю. Устроит?

— Конечно Дмитрий Иванович!

— Так посуду бери одноразовую, мусор… — и огляделся — стерильно. Ни единого признака того, что не далее как двадцать минут назад, целая рота обедала. Повезло им с Варюшей — работящая, аккуратная и красавица… Дмитрий Иванович нахмурился, вспомнив, какие взгляды бросал на нее контингент служащих. Парни-то молодые, ладные, и он, лысеющий вдовец с далеко не спортивной фигурой им не конкурент.

— Увижу, что шашни с кем крутишь, уволю! — кинул не ласково. — Косу подбери. В шкафу халат и шапочка.

И осекся, смутившись под ее взглядом. За что обидел спрашивается? За то, что блеснуть не чем перед молодкой? За то, что не молод и не очень красив?

— Хорошо, Дмитрий Иванович. Только мне бы жилье, какое…

Мужчина, стараясь скрыть смущение собственной глупой ревностью, вытащил из нагрудного кармана визитку и протянул:

— Блок в общежитии. Ключи на вахте. Визитку отдашь, они проводят. Живи.

И поспешно покинул кухню.


— Хоромы, — с восхищением оглядывая помещение, выдохнула девушка. Маленький коридор, налево санузел, направо закуток с газовой плитой, прямо вход в комнату. Все ее. А выцветшие обои и пустота Варю не пугали.

— Раскладушку могу дать, — щербато улыбнулась дородная вахтерша в вытянутой малиновой кофте.

— Дайте, ежели не жалко.

— Не жалко, — хмыкнула та, прищурив карий глаз на блаженную: чему радуется?

Эка подфартило. Да не надолго — скрадут кобели, зацепенят. Что в конторе, что в этой коробушке их полно, а мимо такой и слепой не пройдет. Месяц не больше и опять пусты `хоромы'-то будут.


Вечером Варя сидела на раскладушке и поглаживала старенькое, но доброе еще одеяло, презентованное щедрой вахтершей вместе с настольной лампой и чайником. Свет от лампы, пристроенной прямо на полу, создавал видимость уюта. И тихо на душе спокойно, а пурга за окнами даже в радость. Все хорошо — `Сибирь большая, в ней потеряться проще, чем найтись'…

Варя легла, укрылась и блаженно улыбаясь, закрыла глаза. Снег бился в окно, убаюкивая девушку. Так она и заснула, уверенная, что худшее позади.

Ей снилось поле за домом — лен да медуница, колокольчики и зверобой. Они с Марфой плетут веночки и поют, а за пролеском мужики корчуют пни. И вдруг блеснуло что-то, Семен Кержак заблажил. Девчата бросились туда и увидали почерневший от времени туесок в земляной яме, оставленной после выкорчеванного камня. Береста рассыпалась, и они увидели свиток и темный продолговатый камень, внутри которого полыхала зелень. Погибель Варина…


Девушка открыла глаза и улыбнулась, прогоняя ночные страхи: не беда, все позади. Она открыла дипломат и вытащила нехитрые пожитки: пакет с бельем, вышитое полотенце, сумочку с мыльницей щеткой и пастой, круглый будильник. Остальное место в дипломате занимали иконы и два матерчатых мешочка — один с ладаном да елеем, второй побольше, с травкой — целебницей.

Варя прошла в ванную повесила полотенце на крючок и улыбнулась своему отражению — обживаетесь Варвара Федоровна? `А как же',- кивнуло отражение и потеряло улыбку. За спиной что-то мелькнуло. Сердце екнуло в груди нехорошим предчувствием, душа замерла насторожившись. Минута, другая — никого. Показалось? Варя, холодея от страха, повернулась — никого. Снова в зеркало посмотрела — чудится, морок прошлого блазнит. Пройдет. Страхи все, страхи. Не найдет он ее — заклятье-то доброе она возложила, не вырваться.

Кого она успокаивает?

Варя рванула в комнату и спешно расставила иконы по углам. Так-то лучше, спокойнее.


Г Л А В А 2.


Три недели пролетели незаметно. Люди в Плещенке добрые, щедрые и сердца необъятного. Одарили Варю необходимым, а что и сама купила. Теперь комната ее преобразилась — обои в цветочек заменили коричневую дрань, занавеска на окне и горшок с геранью, как мечталось, появились. И диван, и кресло, и ходики, как в родном доме, на стене и иконам место — книжная полка, что соседи переехавшие отдали. На кухне столик, табуретки, антресоли и даже холодильник. И пусть старенькое — ей в радость и такое. А вот сервиз у нее новый и полотенца в жар-птицах.

А еще друзей обрела, добрых. На работе все ее жалуют, Варенькой называют, то шоколадку, то безделушку какую сунут. Парни ластятся да женихаются — от того не по себе ей, но с уважением, без похабства, и то хорошо. А в основном мужчины здесь ладные, добрые. Не озоруют особо. Что Глеб, что Семен — охранник, что помощник ее по кухне Владислав — помочь всегда рады, поговорить, а то и повеселить словом не затейливым. Но самый большой друг Варе дед Тимофей — ночной вахтер и сторож. Как вечер, чай они пьют, разговоры ведут не спешные. У того служба да бессонница, а у нее организм молодой дюжий и будильник громкий. Да усеется, выспаться-то. Зато сколь она от деда Тимофея нового узнает и про мир, и про жизнь. Мудрость его безбрежна и поучительна. К каждому слову Варя прислушивается и балует старика от сердца. То пирог испечет, то сало насолит, как в общине их принято, то пряники на меду затеет, то картошку с мясом запечет. Один старик живет, бобылем, детки давно разлетелись: старший сын — мичман, на подлодке служит, средний нефть качает в Усть-Илиме, а младший доктор, в столице живет. А дочь с отцом осталась, да тоже занята — по командировкам мотается. Муж у нее рыбарь знатный. Не раз Варя семгой да лососем угощалась.

Вот и сейчас, появилась на вахте, а дед из-под стола сверток достал и на столешницу положил:

— Тебе, Варенька, Петро передал.

— Да куда ж мне, дедушка, — вплеснула ладонями девушка.

— А не знаю. Хор-рошая лососина, копченая. Смотри, какая здоровущая. Поди, не видела такую?

Варя глянула на рыбину: дядька Устин и больше добывал. Бывало тетка Маланья чистит на берегу ручья, да ругается на чем свет стоит — рыбина хлещет хвостом, скользит, елозит. Смеху…

Девушка вздохнула — по дому тоска обуяла. Как там бабушка ее Прасковья Трифоновна? А подруженьки Марфа да Аксинья? Сговоренные поди уже, одну за Прохора Пчельника прочили, другую за Григория Медведя. А ее суженный сгинул…

— Ты чего загрустила? — озаботился дед Тимофей. — Не рада подарку?

— Нет, дедушка, не в том дело — дом вспомнила, подруг да родню.

— Семья-то большая?

— Вся община.

— Староверка, что ли? То-то я смотрю не избалованная, уважительная да умная, не то, что нынешние девки. Язык, что бритва, а ума с кедровый орешек. Да ты садись, чайком побалуем, да рыбину глядишь приговорим. Куда ее?

Варя принесла сушки и клюкву сахаренную, в баночке. Тимофей чай заварил, разлил по кружкам:

— Отец-то у тебя жив? Мать?

— Нет. Папку медведь заломил — мне год был, а матушка померла пять годов назад. Меня бабушка воспитывала.

— Жива?

— Да.

— А что ж из дома ушла? Выгнали? Провинилась в чем?

— Можно и так сказать, — кивнула Варя покаянно.

— А в чем? Ты извини, что в душу лезу, это не от любопытства, Варенька, помочь хочу вот понять пытаюсь, как? Не дело это одной жить. Мужику и то тяжко, а уж такой — тем более. Люди-то разные — и хитрецов и подонков хватает. А ты словно заря утренняя — наивна и чиста. Случись что, кто заступиться?

Варя совсем поникла, побледнела: есть у нее заступник, только лучше б и не было…

— Ну, чего молчишь? Обидел уже кто-то?

— Длинная история дедушка и расскажу — не поверишь.

— Мне торопиться не куда, Варюша, а веры на все хватает. Повидал, чего и тебе не ведомо. Так что, вряд ли ты меня удивишь.

Варя задумчиво посмотрела в угол, куда свет от настольной лампы не доходил и вздрогнула: то ли тень, то ли зыбь — опять его силуэт блазнится. Зажмурилась и опять глаза открыла: а силуэт-то четкий и ни с кем не спутаешь — Он. Побежал мороз по коже: неужели опять нашел? `Изыди'…- зашептали губы в отчаянье. Растаял.

Тимофей нахмурил седые кустистые брови — не ладное с девочкой творится — побелела вся, с лица спала и словно к стулу примерзла.

— Ну что ты? Варенька? На чаю, глотни. Ну, милая?

Глотнула, и порозовели щеки, а вот взгляд — затравленный и больной, словно плетьми отстегали.

— Да что ж это с тобой?

— Грешна я дедушка. Беда за мной ходит и такая что спасу нет.

— Что за беда-то? — удивился мужчина и склонился ближе к девушке, чтоб лучше слышать — голосок-то у нее подсел. Варя глянула на него и решилась. Если что с ней случится, хоть кто-то знать будет. А может, присоветует что дед Тимофей? Бегать сил уж нет и желания.

— По весне старшина наш решил новое поле под пахоту взять. Мужики пни да камни убирали и наткнулись на берестеяной туесок, а в нем камень да свиток. Мы случаем с подругой увидали — камень диковинный — вытянутый и словно золой посыпан, а внутри зеленью горит. Страшно и любопытно. Все старшой забрал, сунул за пазуху и ушел, а кто видел, тому молчать велел. Я грех на душу взяла, прокралась ночью к его избе, подслушала, что они с отцом Захарием говорили. Любопытство одолело, глупую… — голос девушки дрогнул и пресекся. Глянула на деда: осуждает? Не верит? Тот брови хмурил, но смотрел внимательно, без укоризны. И не торопил.

Варя чая для смелости хлебнула, огляделась — никого, и опять говорить начала:

— Отец Захарий много знал. Камень осмотрел, а свиток в руки не взял, перекрестился и грозно так старшему нашему наказал: сожги от греха, не то быть большой беде. Да, рассказал, что слышал от эвенков. Века четыре назад родился великий шаман — равного ему не было и в силе и в зоркости, но алчен был без меры. И прознал, не знаю уж как, про заклятье, что любое желание исполняет, ежели им демона вызвать и в камень заключить. Заклятье-то надо кровью писать и читать в полночь, когда луна нарождается. И пока писанное цело будет, демон желанье любого, кто бересту в руку возьмет, исполнит. Удалось тому шаману, и вызвать демона и поработить. Рев, говорят, по всей тайге шел, а место то по сё пору гиблым зовется: ни ягодки, ни травинки там не растет. Знаю я его, от общины-то не далече…А шаман тот, первое что пожелал — бессмертия и упал замертво.

Варя смолкла, а мужчина кивнул с достоинством, и грамма недоверия к ее словам не выказывая:

— Правильно, желать-то с умом надо. Хотел бессмертия и получил. Душа вечно живет. Это тело тленно.

Варя моргнула: как же она-то этого не поняла? Вот хорошо, что с мудрым человеком заботой своей делится — глядишь, еще что подскажет. И дальше рассказывать принялась:

— Дядька Прохор отца-то Захария обсмеял, сказал, что ему любой демон не страшен, так как веры он крепкой и козней диавольских не боится. Отец Захарий обиделся и ушел, а дядька Прохор…уж не знаю, что шептал он, разглядывая горящими глазами бересту, только с того дня покоя от него не стало. Уж такое охальство творил, словно бес в него вселился: что ни день — бабий вой. Девки из дома выйти бояться. Мужики роптать начали и побили его как-то шибко. А по утру, дядька Прохор, целехонек оказался, словно и не ведал кулаков, а те, кто его трогал — померли люто. Один на вилы напоролся, другого волк загрыз, и никто помочь не смог, словно парализовало. А третий сам повесился. Смутно стало и боязно, двое из общины изринулись, а остальные…как Глашку блаженную за околицей снасильничали, так весь люд собрался и сжег старшину. Тимофея молчуна над всеми поставили. Пару недель тихо было, а потом мор пошел. Кто телом крепок тот и хворал, истаивал. Сеять надо, а мужики мрут. Тимофей тут еще сватовство затеял, меня взять захотел, а я сговоренная была. Проша не стерпел разбираться пошел и сгинул. Неделю искали — как и не было. И быть бы свадьбе да бог отвел — помер Тимофей. Пришли, а он мертвый лежит, лицо перекошено. Я, как невеста прибирать его должна была, рубаху-то скинули с бабушкой, а там свиток тот злосчастный. Я и смекнула — вот в чем дело. На бабушку дела кинула, свиток в руку, камень за пазуху и ну, огородами, в поле. Камень на место, а свиток подпалила. Гореть ни как не хотел, я уж и так и эдак — развернуть боязно. Хворосту нагребла, хвои насыпала. Со страху чуть не померла: чудилось — ходит кто-то вокруг — смотрит не хорошо.

Девушка поежилась припоминая:

— Обрезалась я тогда сильно, а как? Не заметила. Только и камень в крови, и свиток…Занялся он нехотя и ну по небу тучи, грохот такой, а дождя ни капли. Ветрища — сосны гнутся. Я чуть не сбегла, да дело доделать надо было. Занялся он все ж, вспыхнул и вдруг треск такой пошел, землю качнуло и грохот. Камень распался вспышка и…

Девушка смолкла и уставилась остекленевшими глазами в одну точку: вспомнилось четко то, что увидела до мелочей, до запахов и звуков…

Тихо стало на минуту, уши заложило. А на месте камня полукруг и сгорбленная фигура, прикрытая огромными серыми крыльями с крапинами белых перьев по краю. Не хвоей пахло, ни цветом медуницы. Чем-то странным не сказать — неприятным, наоборот, дурманным.

Она замерла, прижав кулачки к груди, и смотрела расширенными от ужаса глазами, как фигура расправляет крылья, выпрямляется…

— Тело мужское, ладное, только больно крупное и крылья — одно солнце скрыть может. Но не то страшно — лицо, глаза. Лицо что из камня, и точно не живое, а глаза горят, как лампы, зрачок мерцает. На груди рана крестом: края обожженные, рваные. Мне б бежать со всех ног, а я….как омороченная подошла, да потрогала рану-то. А пальцы-то обрезаны, и кровь на рану попала, на глазах все заросло. Он застонал и меня за запястья схватил, прижал и в лицо глянул — глаза уже не горят — мерцают. И не страшно вовсе, а жалко. Молодой такой, сильный, а в камне столько сидел…Дура, я. Нашла, кого жалеть… Он не отпускает и все смотрит и словно обнюхивает, а сам сильный такой, мышцы твердые, что железо и не холодный вовсе. Тепло от него идет. А взгляд — словно думает, что со мной утворить…Я ждать не стала — рванулась, что есть сил и бежать. Он не держал. Я уж до изб добежала, оглянулась….а он за мной стоит, парит над землей и смотрит. Я креститься да отгонять. Он кудрями черными качнул и бледнеть стал, таять. Минута и нет его, будто и не было. Я ночь спать не могла: внутри все дрожало, но думала — все, избавились от бед-то. Глупая…Бабушка лишь головой качала — я ей рассказала, как было, думала — обрадуется. Куда там. Заплакала она…

Смолкла Варя, в чашку уткнулась. Дед молчал: не по себе было, мурашки по спине бегали — тихо вокруг, сумрачно. Самое время для таких страстей. Главное верилось — и по глазам видел, и по голосу судил — правду девушка говорит. Может, другой и ненормальной ее бы назвал, только Тимофей одно в ней ненормальное за три недели общения нашел, что похожа она на дитя, только нарожденное не 21 века, а века 16.

— Н-да-а, — прокряхтел старик, клюквину в рот бросил. — Что дальше-то, Варюша, было?

— Худо, дедушка Тимофей совсем стало. Ходить Он за мной начал, то здесь, то там явится, молчит и смотрит. И то бы ладно, но Он же губить начал, мор пошел: то один занедужит, то другой. Меня во всем винили. Катя, малая, гусей наших отстегала да ко мне, лаяться. Глянула и бежать. С тех пор заика, что говорит непонятно и лицо перекошено. Пастух стадо мимо меня гнал, а Он за спиной стоял — нету Сеньки. Сначала перекосило, а потом ополоумел. Сутки смеялся, а к утру помер. А Бурая, соседкина корова мертвого теленочка родила да окочурилась. Собаки не бегают, по закуткам сидят, носа не кажут. Скотинка болеет, куры на волю рвутся…. Потом и бабушка занедужила. Я за медом на пасеку, а дядька Михей, как меня увидал и ну с топорищем гнать. До самых скирд бежал, а там и упал замертво — синий весь, глаза выпучены. И Он у скирды — смотрит на меня, словно насмехается…. Сторониться меня стали как прокаженную, подруги и то ходить перестали. Всех разогнал. Покоя нет: вот и смотрит, и смотрит. Извелась я вся, в петлю залезть хотела, а бабушка говорит: `Уезжай. Сибирь большая, а здесь тебе покоя не будет'. Тут еще пожар приключился: молния в стог соседский попала, и полыхнуло вокруг, три дома в пепел, а наш, хоть бы задело. Так выбора у меня не осталось. Вот и бегаю, четвертый город сменила — а он все находит.

— Н-да-а, — опять прокряхтел старик, задумчиво хмуря брови. — И что делать думаешь?

— Не знаю. Отец Захарий, когда меня в дорогу благословлял, ладан да елей дал, и наказал к себе не подпускать. Сказал, как близко подойдет, так и сгинешь.

— У-ты! — крякнул дед. — Точно — демон?

— Так кто ж еще?

— Эва, Варюша, чего на свете только нет, а мы и крупицу того не знаем.

Девушка задумалась, а дед прищурился и зашептал, к ней склонившись:

— Ты вот что девонька, не переживай, обойдем мы ту сущность черную. Жива будешь. Сдается мне и на эту нечисть управа есть. А кого нечисть боится? Правильно: креста, молитвы и поста!

— Так я поствую, дедушка, и молюсь и крест при мне, а он все равно не уходит.

— Значит не рядовой…Демон, говоришь?…А в церковь, если податься?

— Да кто ж меня слушать станет? В Негарке ходила, только рассказывать начала, как батюшка с испугу, чуть аналой не перевернул и ну меня гнать, крестом махать. Стыдоба-то, деда, — потупилась Варя.

— А мы к отцу Севостьяну сходим, но по уму. Друг у меня в церкви нашей сторожем: Георгий Константиныч. Добрый мужик, знающий, — подмигнул Трофим Андреевич, — в аккурат завтра он и дежурит. Я, как сменюсь, к нему подъеду, а к вечеру ты к церквушке подходи, мы тебя там и дождемся. Знаешь, где хоть? У Птичьего рынка, за коптильней. Старая церквушка-то, при Екатерине еще рублена. Туда ни один бес не проскользнет и другим тварям делать нечего. Ничего, Варюша, отринем мы эту нечисть в ад. Пущай там люд пугает. Ты пей, чай давай, да не кручинься.

Ох, как хотелось Варваре верить…

Около часу ночи значительно подбодренная стариком девушка пошла к себе. Шагнула в тишину и полумрак коридора и почувствовала знакомый холодок по спине. Ноги ватными стали, а сердце биться перестало. Она медленно оглянулась, еще надеясь, что опять показалось, и еле сдержала вопль, прикрыв ладонью рот — Он. Стоит в пяти метрах от нее, смотрит. Черный сюртук до колен обтягивал стройную фигуру и делал демона еще выше. Черные кудри ложились на широкие плечи, глаза мерцали зеленью…

Варя со всех ног бросилась к себе под защиту икон. Влетела в комнату, закрылась дрожащей рукой на цепочку. Постояла, прислушиваясь — тихо. Никого. Она медленно отступила в комнату, включила свет и вжалась в стену — Он. Стоял у окна, чуть склонив голову на бок, и смотрел на нее. `Вот тебе и церковь, дедушка', - мелькнуло в голове отстраненно. Варя медленно, глядя ему в глаза, скользнула к двери и бросилась в ванную, закрылась, замерла. Минута, пять, десять — никого. Только веры в то, что он исчез, все равно не было. И привалилась обессилено к стене — какой смысл бегать, какой?

В Негарке она тоже бежала, по тайге в ночь…

Парень к ней женихался рыжий, верткий, смешливый. А что отсидел, как говорил по глупости, так то Варю не пугало и не коробило — чай пол-Сибири ссыльников, кто за веру, кто за правду пострадал. А парень добрый, семечками все ее угощал, истории смешные рассказывал. Неделю крутился и в гости к другу пригласил. Чего она пошла? Ведь не хотела, упиралась…Уговорил. А дом друга-то его, барак у самой тайги на краю поселка. Из окон смех, музыка. Не по себе ей стало, беду почуяла и правда, только к подъезду, как Он из тени выплыл. Скользнул по воздуху, словно ветром надуло, и дорогу преградил. Борис сначала закричал так, что у Вари уши заложило, а потом посинел и упал лицом в снег. Варя к нему, перевернула…мертв. Глаза полные страха в небо смотрят, рот перекошен, лицо — гримаса ужаса. Молодой совсем — жить бы да жить, а сгинул. Из-за нее…

Варя как ополоумела — сил больше не было жить-то так — и рванула в темень. Сколько бежала, не считала. Снег глубокий, вязнуть начала и очнулась. Прислонилась к сосне, в небо глянула — вот бы только звезды и видеть и жить, жить.

Поняла — не будет ей жизни — рык раздался, шли на нее волки зубы скалили. Стая матерых голодных хищников все ближе. Секунда и прыгнет палевый главарь.

Сник. Уши прижал, заскулил и ну, с другими, животом снег собирать, отползая. И ума много не надо, ясно отчего. Обернулась — Он.

— Что тебе надо?!! — закричала.

Молчит, смотрит не мигая, а глаза…вот ее горе — зла она в них не видит, ни холода, ни огня бесовского. Искушает, давит на заветное…

Рванула она опять, куда ноги несут и не понимала — зачем? И не думала. Все, казалось настигнет и не будет у нее ни семьи, ни детей, и с бабушкой больше не свидятся, и с родом своим. И сколько дел Господом ей отмеренных не совершит она? И душа пропадет, сгинет в лапах сатанинских.

`Зачем же ты рожала меня, матушка?! `- кричала душа в отчаянье. А в ответ лишь ветки по лицу. И вдруг оступилась, полетела. Крутой обрыв над рекой, снегом заметен, края не видать.

Разбилась бы, да Он крылья свои подставил, опустил на землю бережно, и клониться начал к лицу, все ближе. Секунда, то ли кровь выпьет, то ли на части разорвет зубами, то ли в губы вопьется поцелуем жарким. У Вари разум от страха помутился, закричала, забилась и рухнула. Глаза открыла — светло и никого. Через час дома была, а еще через три, сотворив крепкое заклятье против нечести, побежала на автобус. И уж поверила — вырвалась.

А бабушка говорила, что заклятье то верное…

Варя открыла кран, в лицо воды брызнула и в зеркало глянула. А Он прямо за спиной.

В комнату она не вбежала — влетела, рухнула на колени перед иконами и начала истово молиться да креститься. А Он рядом, из стены выплыл и стоит, не колышется, до мелочей рисунок сюртучной ткани рассмотреть можно.

Час, второй — не исчезает, только ближе подбирается, словно сквозняком его поддувает к ней.

Не выдержала Варя, поднялась и к нему повернулась:

— Что ж тебе надо? Что мне сделать, чтоб оставил ты меня? — прошептала умоляюще. Он лишь голову на бок склонил — ни одна черточка на лице не дрогнула, ни одна ресничка не трепыхнулась.

— Отпусти меня, пожалуйста, оставь, Христом Богом прошу, — попросила Варя в отчаянье.

Он ладонью только качнул: три звездочки на пол упали и на глазах девушки превратились в трех дивно красивых женщин. `Гурии, не иначе', - мелькнуло у Вари.

Косы до пят, на голове сверкающие каменьями короны, как у Снегурочки, а из одежды лифчики да шаровары из камки с позолотою и жемчугами и остроносые загнутые туфельки.

Варвара ни удивиться, ни испугаться не успела — окружили они ее, заходили вокруг, оглядывая, да хитро улыбаясь. И аромат от них шел, словно в комнате восточные благовония воскурили. Нахмурилась девушка:

— Что вам надо?

Одного ей хватало, теперь еще трое…

— Ты просила, мы пришли, — сказала одна. Голосок детский, звонкий и лукавый, глаза хитрые с поволокой.

— Я его уйти просила… — чуть не заплакала Варя.

— За тем и явились. Три желания загадай и уйдем.

— И всего? — обрадовалась девушка: Так вот в чем дело — Он джин! — что ж он сам-то не сказал?

— А не может, — рассмеялась рыженькая, щурясь, — Слово скажет, от этого дома, как от городка вашего лишь пепел останется. Хочешь?

— Нет, — замотала головой Варя, бледнея и отступая.

— Тогда загадывай другое, — приблизилась к ней светленькая, тряхнула длинными до плеч серьгами.

— Да поторопись, а то передумает, — предупредила черненькая.

— Машина, квартира, гараж, — выпалила Варя, не думая — чего уж проще? За полгода только про эти желания и слышала.

— Не-е-е-ет, — качнула пальчиком рыжая, — ты про чужие говоришь, а мы про твои знать хотим.

— Да какая ж разница? — растерялась Варя.

— Большая. Только твои и только для тебя, иного уговора не было. Христа ты помянула, не сосед за стенкой, и не его оставить просила, себя. Так что других не вмешивай. Давай, говори, что желаешь?

Девушка посмотрела на Него: смотрит внимательно, пытливо — ждет. Да что ж такого загадать, чтоб от него избавиться?

— Заветное давай, что на сердце лежит…

— Что душу бы порадовало…

— До конца жизни б грело и у других не было…

— Только для себя…

— Что хочешь, проси…

— Не прогадай… — галдели гурии.

Варя села на диван, руки на коленях сложила, наморщила лоб, желания перебирая. А их и нет. Чтоб Он сгинул…и то, если б людей не губил.

Окружили ее гурии у ног сели:

— Богатства проси…

— Красоты до старости…

— Мужа — принца…

— Да зачем мне? — пожала печами Варя.

— Как это? — выгнула бровь темненькая, — когда богата, весь мир у твоих ног.

— А зачем он мне у ног. Я не богиня, — качнула головой девушка.

— Купить сможешь все, что душа пожелает.

— Я и так могу.

Переглянулись женщины. А Он ладонью чуть повел, и выросла гора драгоценностей с внушительный термитник.

— Смотри, — блеснула глазами светленькая вкладывая в Варину руку изумительное бриллиантовое колье. Та восхищенно погладила каменья:

— В музей бы его, чтоб все полюбоваться могли…

И исчезло все, словно не было. Пусты руки, а светленькая нахмурилась зло.

— Тогда красоты, — завела рыженькая, — чтоб влюблялись в тебя без ума.

— Не хочу. Что за радость от того? Горе одно. С лица воды-то не пить, и не с лицом, с человеком жить. Будут в меня влюбляться, я-то не буду. Вот и зачем маета такая, другим погибель? Нет, худо это.

Нахмурилась рыжая.

— А мужа?

— Как бог даст, так и будет. И принц мне не нужен, я, поди, не принцесса.

— А хочешь власти? — прищурилась черненькая и вспыхнул экран в воздухе: Варя в элегантном костюме стоит у микрофона на ассамблее ООН.

— Нет. Не по мне это, — испугалась девушка. Погас экран.

— Политиком станешь или первой леди?

— У первой леди муж есть. А мне и тысяча первой не плохо. А политик из меня хуже не куда. Не смыслю я в этом.

— А и не надо…

— Не хочу! Ни политиком, ни президентом, ни бизнес-леди!

— А великой целительницей? — лукаво прищурилась светленькая.

Варя с минуту думала и отрицательно головой качнула:

— Подумай: скольким ты поможешь? Скольких спасешь, излечишь?

— В два раза меньше, чем вы сгубите!

— Тогда врачом знаменитым. Найдешь лекарство от тысячи болезней…

— А вы две тысячи нашлете. Или сами заработают. Человеку одно лечишь, а он другое сам калечит. Да и нужно некоторым болеть, чтоб в разум вошли. А кому по злобе чужой страдать приходится — бог поможет. И не мне судить, не мне наказывать и не мне лечить. Да и то с умом делать надобно, а я не бог, чтоб все знать.

— Знать будешь.

— Какую таблетку отчего дать? Так следствие лечат, а надо причину.

— Тогда загадай стать ясновидящей.

— Зачем?

— Мысли чужие читать будешь, дела знать человеческие, причины болезней.

— Нет. Не хочу я чужие мысли читать. Подло то, а уж дела…каждый из нас грешен и каждый свой грех лучше знает. Стыдно это в чужой душе копаться, заветное выведывать.

— Вечной жизни пожелай.

— Да мне б и сколько Богом отмеряно прожить достойно…

— Тогда пожелай стать великой писательницей, певицей или киноактрисой, — в голосе рыженькой появился металл, а на пол с потолка полетели журналы на которых красовалась мадам Лугина в фас и профиль, с микрофоном и гитарой, на вилле, на съемках, с поклонниками и без, на фестивале и при получении премии…Кого-то эта девушка Варе напоминала, но не себя, точно.

— Голоса нет и таланта. Вы ведь, чтоб меня наделить, у других отберете? Не справедливо. Мне богом своя стезя дадена, ею и пойду.

— А слава? Тебя будут носить на руках, восхвалять, восхищаться, — запела светленькая.

— Утомительно больно. Да и что хорошего, когда льстят, подхалимничают и правду с кривдой путают? Не нужна мне слава…

— Да ты весь мир объедешь, себя покажешь, других посмотришь, — с недовольством растолковывала не разумной черненькая.

— Мне здесь хорошо. А мир я и по телевизору посмотрю. И себя нечего показывать руки, ноги, голова у меня как у всех, — отрезала Варя.

Гурии переглянулись.

— Твои фото будут на всех журнальных обложках…

— Зачем? Чтоб плеваться удобно было или мишенью в тире делать?

— А хочешь манекенщицей?… — комната исчезла и появился подиум, а по нему она, виляя бедрами с каменной физиономией, в блестящем неглиже и дурных перьях на голове, а вокруг люди, пальцем тычут, осматривают, кивают, фотографируют…

— Не хочу! — отрезала Варя и губы поджала: это кто ж такое желать будет?

— А что хочешь-то?! — взвилась светленькая.

— Чтоб бабушка моя жила долго, в здравии и благоденствии, чтоб община моя и все люди бед не знали, чтоб убийств не было и мора, чтоб дети счастливо жили — сытые и здоровые…Только невозможно такое.

Черненькая скривилась. Рыженькая прищурилась:

— Ты блаженная, что ли? Речь-то о тебе идет. Один шанс выпал. Да любой другой за такую возможность…

— Вот и отдайте такую возможность другому, — оживилась Варя. — У Марии Ильиничны внучка вон с ДЦП. Пусть она загадывает. Дитя хоть выздоровеет…

— Ты о своих подумай! — взвилась рыженькая.

— Когда будут, тогда и думать буду, — бросила и смолкла. Зыркнула на Него, и вдруг поддалась к женщинам. — Передумала я, хочу богатства!

— Ничего ты не хочешь, — буркнула черненькая поднимаясь.

— И не морочь нам голову, — кинула светленькая следом.

— Богатство, — скривилась недовольно рыжая, — ты ж и копейки себе не оставишь, все на благотворительность пустишь.

— Тогда, тогда… — попыталась пожелать что-нибудь подобное Варя, но на ум ничего не шло.

— Знаний! — подсказала черненькая, нависла над ней с довольным видом. — Знать все будешь и всем поможешь!

— Не хочу я все знать. Такое, богу дано, а я человек. Да и мало знать. Нужно понимать, уметь применять, а у меня ума не хватит, — вздохнула Варя. — Богу небось виднее кому, что знать. А то вон, от великих знаний натворил уже один, — и кивнула на демона, — куда б деть…

— Тогда врагов покарать пожелай!

— За что? Враги для ума нам Богом дадены. Да и нет у меня врагов. Откуда им взяться-то? Люди кругом хорошие, добрые.

— Ну, обиды-то хоть есть? Обидчики?

— Нет, — растерянно пожала плечами Варя. — На кого ж обижаться-то? На себя разве что?

— Вот убогая, — протянула светленькая, передернув презрительно плечами, и косу за спину откинула. К Нему отошла. Следом остальные потянулись. Варя расстроено смотрела на них, не из-за упущенного шанса желаемое получить, огорченная от того, что их у нее для себя только, вовсе нет. Неужели за такое наказывают? А ежели не родится ни одно желание, этот так ходить за ней и будет?

Нет, правильно, что ей желать нечего. И не будет! Лучше сгинуть, да не навредить. Желать-то надо знать не только что, но и просчитать, во что выльется. А ей такое не под силу. Вон сколько людей уже пытались, а ведь ума много больше, чем у нее было и что? Мало сами пострадали, так еще и других обездолили.

Нет. Нечего ей желать. Все богом дадено.

— Может, еще подумаешь? — протянула лениво рыженькая.

— Я, слава Богу, не инвалидка. Что загадаю, сама и исполню. А вы мне в этом без надобности, — заявила Варя и встала, гордо расправив плечи: пускай других искушают, она уже ученая. — Как по-другому от него освободиться?

— Да легко, — прищурилась черненькая и зловеще улыбнулась, — другому подари или в камень заключи да закопай.

Варя побледнела: нечисть — одно слово.

Это ж каким аспидом быть надобно, что свое горе чужому отдать, на муки обречь не повинного и при том сознательно?!

А заключить и закопать?… Другим маяться, ежели вновь найдут. И так до бесконечности? А Ему-то каково? Хоть и демон, а по дому, поди, скучает, хоть и черна душа, а тоже имеется и боль чувствует. Что ж над ним измываться-то? Не по Божьи то, не по-людски.

— Что сделать, чтоб и он не мучился, домой вернулся и людей не губил?

Гурии переглянулись, нахмурились дружно и…растаяли, а Он руку протянул.

Вот и ответ.

Готова ли ты, Варвара, душой своей бессмертной и жизнью, дорогу демона в ад оплатить, и других спасти?

Сникла девушка: жить любому хочется и ей. Девятнадцать лет всего по земле и хаживала… А душу отдай, тогда и вовсе жить не придется, не час и не год страдать будешь.

Как же решиться на такое не спьяну да не в бреду?

Пока она думала, Он исчез.


Г Л А В А 3.


На работу Варя собиралась лениво, нехотя, боязно было: а ну Он за ней увяжется? Скольких еще сгубит?

И комнату покидала с подспудным чувством, что не вернется больше. Оглядела обжитое жилище с сожалением, поклонилась домовому с благодарностью за добро и плотно прикрыла двери. Жалко. И занавеску, и герань на окне, и иконы бабушкины.

Оставила ключи на вахте и шагнула на улицу. Если получится задумка Тимофея Андреевича, так вернется и иконы в отчий дом возвернет и бабушку обнимет, а нет…

Варя тяжко вздохнула, сдерживая слезы, и поплелась в сторону трамвайной остановки. Метров десять прошла и почувствовала Его присутствие. Обернулась — стоит. Минуту друг друга рассматривали — Он, как обычно, не понятно о чем думал, не известно, что хотел, она — с легкой грустью и апатичной отстраненностью. Только внутри, где-то в глубине памяти плакала маленькая девочка, несправедливо изруганная за детское баловство. Не будет у нее взрослой жизни, в которую стремилась, которую ждала, обещая бабушке с обидой, что вот своих-то деточек, она ни за что ругать не станет…

И правда — не станет. Потому что некого ругать и не кому.

Он руку протянул, уставился выжидательно. В глазах пламя зеленое.

— Время дай…подумать, попрощаться… — попросила еле слышно, почти смиряясь с неизбежным.

Опустил руку, взгляд на солнце перевел. Поняла Варя — до вечера всего и сроку дал, а как закат пойдет….

Не хотелось о том думать. Развернулась и пошагала, увеличивая темп с каждым шагом, словно сбегая от черных мыслей. Только разве от них уйдешь? Или от Него?


— Ты что грустная такая? — озаботился Глеб, подошел к окну, в которое Варя ничего не видя, глядела.

Она повернулась, руки от груди отняла и потертый, бархатный мешочек в ладонь сунула:

— Жене передай, пусть заваривает да пьет вместо чая. Глядишь, и народится у вас дитя. Травка здесь крепкая, для женщин помощница особливая. А это, — второй мешочек сунула, — Марии Ильиничне передай, для внучки. Может и ее поднимет…

— Ничего не понял, — растерянно пожал плечами мужчина, — при чем тут Катя? Мария Ильинична?

— Ты сам говорил: пятый годок живете, а деток нету. Моя бабушка в таких случаях травку эту давала…

— Варь, ты меня не слышишь? Я о тебе спрашиваю. Дети…Да сами мы разберемся и Мария. Ты-то почему такая потерянная? Заболела или обидел кто? Ты только скажи.

— Кто ж обидит, люди здесь, что вода в ключе. Не грустная я, притомилась малость. Ты иди, да как сказала, сделай.

Глеб головой качнул с укором, но выпытывать не стал и ушел. Варя перекрестила его в спину и принялась обед на завтра готовить — разогреть-то, поди, сами смогут?

Не верилось ей, что завтра вновь она всех увидит, а так хотелось…

Лоток с курицей в духовку сунула и опять в окно посмотрела: движется солнце, клониться. Сердце оттого трепещет и болит, а душа уж давно сжалась и затихла, спрятавшись, словно испуганный котенок под лавку. А как не бояться? Не болеть, не переживать? Да толку? Четыре часика ей всего и отмеряно.

Кур остудила, пюре взбила. Вот и еще час долой.

И что сделала? Что успела?

Глянула в окно и мурашки по коже: солнце все ниже, край уже верхушки кедров цепляет.

И вдруг решилась — не отдаст она душу свою! До последнего стоять будет!

В миг собралась, не вышла — вылетела из здания, раскланявшись с каждым.


Пока до нужной остановки добралась, солнце уже во всю в хвое купалось, розовым снег красило. Варя со всех ног припустила на купол, виднеющийся за домами. Минут десять быстрым шагом.

Только забор прошла — Он вырос, дорогу преградил, руку протянул настойчиво — вложи только ладонь и идти боле не придеться. Некуда.

Отпрянула, руками в низкие колья ограды вцепилась, чтоб не упасть и застыла. Умом понимала, бежать надо, а сил не было. Он медленно подплыл, склонился к ней и так близко, что дышал бы, как люди, Варя бы его дыхание на своей щеке ощутила. И ладонь, раскрытая, у ее груди, только качнись. И ни одной линии на ней, ни одной черточки.

Бог помощь послал: вывернул из-за угла пьяненький мужичек в телогрейке, глянул и к ним двинулся. Варя с испугу совсем обмерла, крикнуть хотела несчастному о беде упреждая — уходи! Да горло перехватило. Только глаза и прокричали, да мужчина не заметил, подошел поклонился степенно:

— Червончика не будет?

Варя дрожащей рукой спешно достала из кармана пятьдесят рублей сунула в заскорузлую ладонь — уходи только быстрей, да не оглядывайся!

— Благодарствую, — поклонился ей мужчина, шапку стянув. — И вам, — Ему поклон отвесил. Ушанку на голову и как ни в чем не бывало, обратно потрусил. Варя проводила его взглядом, молясь о сохранности души, и сорвалась с места, отпихнув протянутую руку демона, бросилась со всех ног к церкви.

А ворота закрыты. Чугунная ограда крепкая. Расстояние меж прутьями маленькое. Только и остается, что пустой двор оглядывать да крыльцо с высокими ступенями, ведущее к центральному входу в храм. Добрая церковь. Сморишь на купала да лики святые на изразцах и страх в сердце тает, душа оживает.

Она бы крикнула кого, да нельзя умиротворенную тишину нарушать. Не правильно это. Вот и стояла смирно в ожидании, только все крепче прутья ограды сжимала. Солнце почти скрылось, но во дворе так ни кто и не появлялся.

Варя замерзать начала, когда из двери, что справа старик в меховом жилете появился, с лопатой да скребком.

— Дедушка, — позвала дичась.

Увидел, подошел. Глаза темные, пытливые и взгляд не ласковый:

— Чего надо? Завтра приходи, кончилась уж служба давно.

Сникла Варя — вот и все. И ушла бы, не посмев перечить, да видать смекнул что-то мужчина:

— А ну погоди, — окликнул. — Ты не Варвара, случайно, Тимофея знакомая?

— Я. А вы Георгий Константинович?

Старик кивнул и без лишних слов ворота открыл, впуская гостью:

— Тимофей в сторожке. Второй час тебя ждем. Что ж раньше-то не пришла? Час бы назад и с отцом Севостьяном переговорила. Теперь до утра ждать придется, — проворчал, закрывая замок.

— Извините, — смутилась девушка, что столько беспокойства людям причиняет. Хотела лопату взять да помочь снег убрать, чтоб хоть малость вину свою загладить, да так и застыла с протянутой к черенку рукой — Он. За воротами стоит, в чугунные прутья грудью упирается, а за ним еще двое. Лица каменные, жесткие, взгляды, что цыганские костры.

Старик икнул, за горло схватился, попятился, затрясся. Варя к нему — подхватила и давай к крыльцу тянуть. А он отяжелел, еле ноги передвигает, глаза таращит, губами трясет и все крестик нательный выставить пытается, словно спасет он его, только пальцы не слушаются: дрожат и роняют. Варя помогла, своей рукой накрыла стариковскую, выставила серебряное распятие, грозно посмотрев на демона — вот тебе!

Тот только голову на бок склонил, словно так ему крестик разглядывать сподручнее и опять застыл. И те двое, как стояли у Него за спиной, так и стоят, даже бровью не ведут.

Варя до крыльца старика довела и усадила на ступени, ворот рубахи расстегнула, чтоб дышать лучше было. Тот без сил к перилам прислонился, взгляд потухший под ноги, а самого так и бьет от страха, не переставая. Тимофея Андреивича позвать бы, а еще лучше `скорую' вызвать да как старика в таком состоянии одного оставишь?

Варя и сама задрожала, не от страха, от гнева на лютость демона. Уставилась на него из-подлобья, зашептала истово:

— Изыди! Изыди! Твое время еще не пришло — солнце еще не зашло!

Да кого она просит?

Пару минут друг на друга смотрели, будто боролись и Он начал медленно таять. Исчез, и Варя в сторожку метнулась — старик-то синеть начал.


— Инфаркт, — констатировал врач и Георгия Константиновича сгрузили на носилки. Он все пытался что-то сказать, пока его несли до машины, но дед Тимофей не давал:

— Потом Георгий, потом, выздоравливай сперва. Потом обскажешь. За работу не беспокойся, я за тебя отдежурю. Твоим сообщат — я телефон Прасковьи доктору дал, позвонят. Все, все. Не беспокойся.

Варя смотрела вслед отъезжающей машины скорой помощи и чувствовала себя самой низкой, черной душонкой. Как она могла вмешать в эту опасную историю двух стариков? И сколько еще по глупости ее людей сгинет? Демон? По ее душу он бродит, а пока та рядится да на что-то надеется невинных забирает. Добрую жатву Варя ему устроила.

Она не села, упала на ступени, голову до самых колен виною согнуло, завыть хотелось от горя и отчаянья, закричать в голос, как коровенке, отправленной на бойню.

— Ничего, Варенька, ничего, — дед Тимофей, рядом сел, похлопал по руке, подбадривая, и валидолину под язык себе сунул.

`Куда уж 'ничего'? — подумалось Варе — один в больнице и другой чует сердце, следом туда же попадет. И дай бог что так, а то и до больницы дело не дойдет: солнце-то село. Стемнело совсем, только свет от фонарей церковный двор освещает.

— Ничего, ничего, — упрямо повторял старик, — сейчас немного голову обдует, и пойдем в сторожку, чайку попьем. Как-нибудь до утра, а там батюшка придет, да служки явятся. Да и чего бояться-то? Чтоб вокруг не бродило, сюда и шагу не ступит. Гера не готов просто был, не поверил мне. Зря, зря. Конечно, понять можно, небылица такая. Но сам бы подумал, когда ж я брехал-то? Хоть раз бы упомнил, тогда б и сомневался. Чего сунулся? Чего испугался-то так? Сильно Он страшный, Варя?

Та пожала плечами, глянула виновато:

— По мне так, не шибко. Привыкла я. А другим, понятно, боязно. Высокий, мощный мужчина, черные кудри, взгляд, горящий зеленью, лицо — камень, и все это над землей парит, смотрит и молчит. А бывает, крылья расправляет: огромные настолько, что и сравнить с чем не знаю. Каждое перышко рассмотреть можно, размах у них…ну, может, чуть меньше, чем двор этот.

— Н-да-а, любого в дрожь кинет, а уж не подготовленного… — протянул дед задумчиво и кивнул, сам себя уверяя. — Ничего, не из таких передряг выбирались.

И крякнул, сообразив, на девушку покосился:

— В смысле…некоторые люди пострашней, хоть без крыльев и глаза не горят.

— Эх, дедушка, от людей неправедных заслониться можно, а от этого, где заступу сыщешь?

— А вот и заступа! — хлопнул дед ладонью по колену с нарочитым оптимизмом. — Двор церковный крылья-то ему подпалит и копыта подточит! Пусть сунется — в святой воде искупаем! Живо пыл свой потеряет. Да не ступит он сюда Варя, помяни слово, хитер — да, но не глуп.

— А если ступит, деда? — прошептала девушка, всматриваясь в темень. И всхлипнула: явился, теперь не прогонишь, не перехитришь. Стоит вон, смотрит недовольно — солнце село, а ты все тянешь с обещанным. Не хорошо обманывать.

Тимофей Андреевич заметил как девушка сжалась да в одну точку уставилась, за взглядом ее проследил и невольно отпрянул и заблажил, то ли горлом, то ли всей душой закричав от ужаса. Редкие седые волосы дыбом встали.

`Вот и подготовила к встрече', - качнулась Варя к нему, не зная как спасать. `Скорую' бы вызвать, да выйди за ворота и сгинешь…

Все равно пошла бы. Дед не пустил, вцепился в нее, сжал запястья до боли и прохрипел:

— Не смей!

Варя его от демона заслонила, давая время в себя прийти, валидол достать помогла. И стыдно было до слез, что только-то и сделать может.

Долго Тимофей Андреевич в себя приходил: дышал тяжко, сипел и смотрел больше себе под ноги. Наконец выдохнул с легким укором:

— Не правду ты мне сказала или истинного не видела — не тот он, что тебе кажется. Чудище мерзкое. Таким поди, и в аду не радостно, вот бродит. Дурочек таких искушает…'Ладный мужчина'.

Варя нахмурилась: что такое говорит? Уж не помешался ли? Обернулась, желая в его словах удостовериться, а Он в паре метрах от них. Как всегда молчит, смотрит. Товарищи его через ограду, словно ладонь сквозь воду, прошли и застыли у ворот.

— Не чудище Он, дедушка.

— А я говорю: ужас, как отвратен! Это он тебе пригожим блазнится, знает, небось, где у баб слабина. Все вам красавцев писаных подавай! — заявил старик грубо — не до сантиментов.

Варя грустно посмотрела на деда: ее Проша и слепой красавцем бы не показался, нос, только, чего стоит. Бабушка смеялась: `На двоих рос — одному достался'. Росточком Проша мал был, неказист, лицо в канапушках, зато душа, правда, краше не бывает — что ангел. Нрав жалостливый, мягкий. Вот и сидела бы с ним на завалинке, он — с одного конца, она — с другого — тишину б слушали…

Опять в Его сторону покосилась — а он уж у лестниц. Сердце у девушки зашлось:

— Деда…близко Он совсем, — сказала тихо. Тимофей брови вскинул и резво вскочив потащил девушку к входу в храм, связку ключей перебрал, пытаясь открыть замок, а руки-то дрожат, торопятся и взгляд то и дело в сторону лестницы и ворот скользит.

Варя ключи отобрала и на старика просительно посмотрела:

— Уходили б вы, Тимофей Андреевич…

— Цить! — фальцетом прикрикнул оскорбленный старик и ногой топнул, ключи отобрал. — Я от фашисткой нечести не бегал и товарищей не бросал! И сейчас не побегу!

Ключ, наконец, попал в замочную скважину, дверь открылась.

— Сгинете, вам-то за что? — Варя заплакать была готова от сожаления и безысходности — Он уже на две ступени поднялся.

— Цить, сказал! — Тимофей толкнул девушку внутрь, свет включил, дверь захлопнул, на засов закрыл, подергал для верности.

— Не старайся, дедушка. Ему, что стены, что засовы, что воздух, что земля. Все едино, пройдет, не заметит, — предупредила отстраненно и опять попросила. — Уходите.

— Свечи лучше зажги да лампадки. И не гони!… Я, Варя, жизнь не стыдную прожил и за смерть стыдиться не хочу. Кукиш та нечисть получит, а не душу божью!

Варя грустно посмотрела на старика: хорохорится дед, страх гонит. Только не заметил он, что демон и во двор церковный проник и на ступени поднялся. И ни чуть не изменился: не испепелило его, и не изжарило, и гнев Божий не обрушился. Значит, и сюда спокойно войдет, хоть жги свечи, хоть не жги, хоть пудовый замок вешай, хоть иконой прикрывайся.

Так и получилось: лики святые вокруг, свечи горят, а Он почти в центр проплыл, застыл перед Варей с протянутой рукой. Дед за сердце схватился, а Варвара вдруг со всей ясностью осознала, что кончилась ее дорога и не то обидно было, а что с собой ни в чем не повинных утягивает. Глянула она в Его глаза, желая хоть напоследок все, что думает высказать, да не смогла. Взгляд у Него, словно предает его самый близкий и противиться тому невозможно, и ответить по достоинству — совестно. Ни злости в том взгляде, ни обиды серьезной, ни укора тяжкого — боль и непонимание. Постояла Варя, помолилась, покаялась да простилась мысленно, с кем зналась и свою ладонь в его вложила.

И вспыхнули Его глаза радостью. Подтянул к себе бережно, обнял крепко и ласково, крылья расправил и укрыл ими, словно в кокон обернул.

Звон по церкви пошел тихий благостный. Так кедры шумят на зорьке, когда еще туман на траве лежит, росой ту наделяет.

Хорошо Варе стало легко и словно сон все, что было, а правда впереди только, и жизнь бесконечная и светлая, как тот луч, что вверх под купол идет, ширится. А в него чуть звеня, черное прошлое и мысли глупые, словно хлопья сажи, кружа, устремляются. Секунда и сгинули — чистый свет, теплый, ласковый, что руки ее обнимающие.

Голова закружилась, и веки смежаться начали. Так и забылась она на Его руках, что в колыбели, отринув все тревоги, будто их не было.


Г Л А В А 4.


Незнакомый аромат щекотал ноздри и такой дивный, что не объяснить. Она пыталась понять, найти хоть что-нибудь близкое ему в памяти и не могла. Открыть глаза и увидеть его источник? Боязно. Так и лежала, боясь пошевелиться, и лишь прислушивалась к окружающим звукам и собственным ощущениям. Где-то вдали пели птицы на перебой и, словно соперничая в мастерстве и красоте голоса, слышался шорох листвы, шум бьющей о берег воды и хрустальный звон, очень тонкий, завораживающий.

Она почти не чувствовала тела — оно было, но…словно и не было. Легкость такая, что кажешься перышком и ветер качает тебя неся за облака бережно, что дитя родное.

Она было подумала, что умерла, но по руке скользнуло что-то пушистое лишая ее этой мысли. Варя приоткрыла глаза и увидела буквально в сантиметре от своего носа черную кнопочку чужого. Глаза сами широко распахнулись: на нее смотрела белка, внимательно, озабоченно и чуть сердито. 'Ты что здесь делаешь? - вопрошал ее взгляд. Когтистая лапка потянулась к лицу, желая удостовериться, что это странное создание имеет место быть.

Варя невольно рассмеялась — забавный зверек всегда был любопытен. У них тоже белка жила и все время в чайник норовила заглянуть, если за столом, что под елью стоял, никого не было. А сильней всего, она ватрушки бабушкины любила: та поставит их, полотенцем накроет для сохранности, а проказница прыг, как только та отойдет и ну из-под тряпицы лакомство вытаскивать, да ловко так — секунда и хороший ломоть в цепких лапках оказывается.

Белка покрутила головой, нос новой знакомой лапкой потрогала, обнюхала и, найдя его не съедобным, а потому, видимо, не интересным, не спеша огляделась и, протопав прямо по девушке, шмыгнула в траву.

Варя села, желая проследить за ней взглядом. Глаза невольно расширились от удивления и восхищения окружающим великолепием. Вокруг лес стеной наполненный птичьим гомоном и листва вроде бы светло-зеленая и в тоже время изумрудная, темно болотная и в тоже время ярко-салатная. Как же так?

А цветы? Их столько, что Варя в жизни не видела: от края и до края огромной поляны. И все удивительно ярких, ирреально-насыщенных цветов. Оранжевые, и в тоже время желтые, белые и фиолетовые бутоны астр на глазах превращаются в бутоны хризантем, потом георгин и еще каких-то неизвестных Варе. Гортензия с человеческий рост, пион и… неведомый ей цветок на лепестке, которого она лежит словно на постели. А цвета — от ярко-фиолетового, бледно-розового и сиреневого одновременно! Гладкий атлас лепестка и пух ворсинок переливаются и словно светятся изнутри, хоть совершенно прозрачны.

Может, солнце как-то по особенному светит, оттого так насыщены и фантастичны по колеру тона?

Ничуть не бывало. Солнца не было вообще. Светлая дымка облаков сплошной завесой над прозрачной яркой голубизной небес и лишь справа очень далеко виднелись яркие, четкие линии нескольких лучей, пронизывающих ее.

Все равно — очень светло. И все слишком яркое, чтоб быть реальностью, слишком, необъяснимое. Но глазами, наоборот, воспринимается естественным образом. Вот только слишком четко и все разом.

А может, она спит?

Два розовых фламинго насмешливо посмотрели на нее, повернув головы на бок.

А почему она решила — что насмешливо?

`У-ух-у'- рассмеялось неведомое ей животное с белыми полосами на спине, пробегая мимо. Не белка и не хорек…Оно остановилось, скосило на нее лукавые глаза, фыркнуло презрительно и скрылось под лепестком гигантской георгины.

Варя окончательно растерялась: она чувствует, видит, слышит, но словно спит. Ведь то, что вокруг не имеет места быть. Подобного нет в анналах ее памяти. Пусть скудной, пусть однобокой. Неестественно-яркие, неизвестные миру цвета, животные, способные понять больше, чем человек и откровенно выразить свои чувства, необъяснимо сытный и приятный аромат, от которого хочется петь и кружить по воздуху, и веришь что можешь! Необъяснимо. Не понятно. Но…не просто приятно, а волшебно чудесно. Воспринимать одновременно тысячу, а может и больше оттенков, слышать все, что делается вокруг и безошибочно определять источник звука, еще не видя его, понимать без слов и жестов.

Где она, что с ней произошло?

И услышала шелест и далекий, словно приглушенный звон хрусталя — Он. И ни страха, ни желания сбежать, спрятаться, лишь тихая радость, смешанная с нежностью и ожиданием, и отстраненное удивление самой себе и необъяснимая легкость, сродная даже не восторгу — нирване.

Его огромные крылья не шумели и не хлопали, они звенели и словно пели. Нагое прекрасное тело не вызывало смущения, кудри блестели и не казались именно черными, глаза не горели — ласково светились любовью и нежностью такой необъятной и всепоглощающей, что мысли не возникало назвать его иначе чем — ангел.

— Я — Дариэль, — он ступил на цветы и в тоже время даже не прикоснулся к ним. Склонился к Варе и протянул раскрытые ладони, словно приносил в дар. На них, как в роге изобилия лежали всевозможные фрукты и ягоды: гроздь винограда, прогретая солнцем и источающая тепло, атласная вишня, пушистая малина и ежевика, сочащиеся соком, бархатный бок абрикоса и кисти иссиня черной, красной, белой смородины заманчивые, душистые.

— Мне? — спросила не смело. И знала ответ. И взяла, робея вишенку, смущаясь от желания провести пальцем по искрящейся коже, проверить материальность этих стальных мышц.

Он улыбнулся. Нет, лицо не дрогнуло, и губы не раздвинулись, но она знала — он улыбается. Глаза любовались и ласкали, вглядываясь в ее лицо, словно в шедевр, любили, словно единственный источник света.

Она проглотила вишню, которая оказалась без косточки и вдруг рассмеялась, опьянев:

— Ты ангел.

— Нет. Я простой страж.

Он не говорил — пел, и голос звучал везде — в траве, цветах деревьях, небе, ее голове. И губы не шевелились. Ветер ласково провел по волосам, она подумала — это Он. И услышала тихий счастливый смех, словно тысяча хрустальных колокольчиков зазвенели и рассыпались.

— Хочешь, я покажу тебе ангелов? Они будут рады с тобой познакомиться.

Она еще только подумала согласиться, как в тот же миг ягоды взлетели в воздух и исчезли. Сильные руки подхватили девушку и прижали к груди. Она доверчиво прижалась к нему в ответ и почувствовала, как сердце наполняет безмерная радость. Крылья раскрылись и они взмыли в небо. Варя видела бескрайнее полотно лесной зелени внизу, изгибы рек, разноцветные пятно цветочных полян и одновременно: его лицо, черные локоны, розовую и одновременно бронзовую мерцающую кожу, и небесную синеву.

— Ты ангел, — опять прошептала она, наслаждаясь силой рук, прекрасным ликом. Он опять рассмеялся в ответ, рассыпая по небу хрустальный звон.

Они приблизились к лучам пришли сквозь пушистую дымку завесы, как сквозь мыльную пену и Варя увидела хоровод маленьких существ в ниспадающих до пят просторных одеждах. У них не было пола, возраста — они были и мальчиками, и девочками, и юношами, и девушками, и женщинами, и мужчинами. Она знала, что любой из них может стать таковым в любую секунду, увеличить рост, сделать черты лица более четкими. У них были крылья и в тоже время их не было, на головах были короны и в тоже время — не было. Они источали ослепительно белый свет и все же не ослепляли. Дариэль опустил Варю на облако рядом с лучом, но не выпустил из объятий. Она чувствовала, как его крылья касаются ее спины, гладят ее, ступни словно тонут в невесомом пухе, ветер ласкает кожу.

Ангелы на секунду остановили кружение вокруг луча:

— Дариэль! — воскликнул один и в тоже время, все вместе. Их голоса не были похожи ни на что — это был звон и гимн, песня и шепот и звучала в нем искренняя радость и одобрение, и благословление. Хотелось слушать еще и еще.

Ангелы словно услышали ее желание, неведомая дивная мелодия разлетелась от края до края неба, от края до края души. И вторили ей крылья Дариэля, локоны его волос, пух облака, птичьи стаи внизу, шум водопадов, шелест листвы и Варино сердце.

А потом они летели над просторами, сидели на краю водопада величественного и прекрасного, как все вокруг. Ветер трепал кудри Дариэля, играл перьями на сложенных за спиной крыльях. А Он смотрел в даль, где край океана сливался с завесой облаков. Варя чуть коснулась пальцами его плеча, погладила серебристые перья, и крыло шевельнулось.

— Ты чувствуешь?

Дариэль внимательно посмотрел на нее:

— Да. Я чувствую все: как волны лижут песок, как ветер качает листву и путается в твоих волосах, как твой взгляд ласкает мою кожу, как смущается и радуется твое сердце.

— Кто ты?

Он нежно провел по ее лицу, любуясь прекрасными чертами:

— Я страж седьмых врат. Врат иллюзии. Весь этот мир, от края и до края: иллюзия для не посвященных, заповедное место, в котором исполняются любые желания. Здесь живет все, что когда-либо населяло, населяет или будет населять физический мир. И алчущие знаний, и заблудшие души, и падшие, порой появляются здесь, я должен следить за порядком, каждому, отмеряя по делам его.

— Это трудно.

— Нет. Обмануть может лицо, душа — нет. Посмотри…

И он показывал ей свой мир.

Чуть качнул ладонь, простирая ее в сторону леса, тут же местечко преобразилось. На землю упала тьма, но было видно все до самой мелкой черточки. И не было мрака в полной мере, в том смысле, что принято считать — мир укрыло темно-синие покрывало, прозрачное, как воздух, яркое, как звезды на небе. Они были низко и близко, казалось до них можно дотронуться и переставить местами.

А потом мир качнулся и поплыл им навстречу. Варя видела одновременно с четырех сторон: снизу и сверху, слева и справа, при этом даже не шевелилась. Ее взгляд проникал в самую глубь океана и гущу деревьев, в небесную даль и малость лесной травинки. Каждый из встреченных ею животных, птиц, чем бы не был занят, смотрел ей в глаза и словно кивал в знак приветствия.

Варя в ошеломлении посмотрела на Дариэля: его глаза улыбались, пальцы нырнули в волосы, лаская их шелк как легкое дуновение ветерка.

— Я не понимаю, — прошептала Варя.

Он обнял ее, прижавшись своей щекой к ее, обхватил ее ладони своими, обвел горизонт:

— Смотри внимательней…

Вспыхнули разноцветные огоньки в лесной гуще, в глубине океана, по всей земле.

— Это души алчущих…

Он коснулся пальцем в желтую точку, и Варя увидела двух мужчин сидящих друг напротив друга в позе лотоса на поляне под раскидистым деревом, а рядом с ними с одной стороны зевала пантера, умирая со скуки, и огромный удав вытянувшись качал головой, принимая деятельное участие в разговоре. Варя могла слышать его, но не хотела подслушивать.

— Это индейцы. А рядом их тотемы. Ты часто будешь видеть их. Они еще не созрели, чтоб дойти до следующих врат.

— Почему?

— Потому что, слишком сильно стремятся к ним.

Снова качнул ладонью, указав на белую точку: вот душа праведника.

Они оказались на берегу водоема, с краю небольшой поляны, где мужчина без возраста и одежды лежал на цветах и блажено улыбаясь, смотрел в небо, любуясь звездами.

— Здравствуй, Суффи, — шепнул Дариэль: по листьям пробежала дрожь, словно порыв ветра нарушил их покой.

— Дариэль, — улыбнулся мужчина радостно и присел. — Давно я не видел тебя.

— Четыре года. Но почему ты до сих пор здесь? Эгиэль давно открыл для тебя врата.

— Друг мой, десять веков мы знакомы, десять лет я познаю этот мир, но разве я узнал себя? И что мне дадут врата свободы, если врата иллюзии манят до сих пор.

— Не все здесь иллюзия, Суффи, а лишь то, что ты ею считаешь. Ступай к вратам Эгиэля и обрети свободу от них. Там ты познаешь себя. А мечту возьми с собой и храни как память о нашем знакомстве.

Мужчина качнул головой в знак согласия и с блаженной улыбкой задумчиво посмотрел на тихие воды пруда, заснувшее небо в звездах:

— Завтра, быть может завтра, Дариэль, — прошептал еле слышно.

— Что год по сравнению с вечностью, — с пониманием заметил страж. — Только не задерживайся. Этот мир, что песня гурий — зовет и соблазняет, но бойся слышать лишь ее.

Суффи хитро прищурился:

— Я воспользуюсь твоим советом, ведь и ты воспользовался моим. Этот мир стал действительно совершенен. Он обрел истинную гармонию. Разве я не был прав?

— Да, нельзя охранять то, что не осознаешь в полной мере, — улыбнулся Дариэль, крепче обняв девушку. — Но теперь все изменилось…

И снова качнулся воздух, Дариэль чуть повел ладонью в ту сторону, где в лесной гуще виднелась синяя точка.

Молодой совсем мужчина затравлено озираясь пробирался сквозь гущу тропических деревьев. За его спиной посмеивались мартышки, качаясь на лианах, то и дело ветки, превращаясь в змей, выскальзывали из его рук. Он дрожал, вздрагивал и все же шел.

Дариэль дунул и парень испуганно замер.

— Зачем ты его пугаешь? — тихо спросила Варя.

— Я возвращаю его обратно. Он случайный гость и его место от силы в мире первых врат.

— Но он упрям, — заметила девушка. Страж вновь начал движение.

Дариэль улыбнулся: из кустов лениво выплыл бенгальский тигр и пошел к гостю, увеличиваясь с каждым шагом. Через пару метров его уши уже пронзали звезды, а лапы ломали гигантские стволы, словно спички пальцы атлета.

Парень зачарованно смотрел на исполина и закричал от ужаса, когда он прыгнул на него. Секунда и мужчина исчез, а на поляну приземлился тигр обычных размеров. Он остановился, тряхнул головой, облизнулся и лукаво покосился на Дариэля. Варя могла поклясться: тигр заговорчески улыбнулся стражу.

Варя повернулась к Дариэлю

— Почему ты сразу не сказал, кто ты?

— Мне казалось это ясно.

— Мне было ясно совсем другое: люди, увидев тебя, умирали…

— Они видели не меня, а свои страхи и грехи.

— Почему же ты не позвал меня с собой раньше?

— Разве разрешено Стражу и повелителю Его легиона привязываться к смертному настолько, чтоб привести в эти заветные места, в преддверие рая? Я не был уверен, что на то будет Его воля. Но я надеялся и готов был ждать. Я ведь не ведал истинную любовь, как и другие мои собратья. Она была, но лишь к Нему и оттого — не полной. Порой я грустил и не мог найти причину того. Вопрошал и ждал ответа, выполнял поручения, хранил, как повелось от рождения ключ от заповедного места. Но все чаще стал расспрашивать души забредающие ко мне, о том что не ведал. И настал день, когда Он вложил в руку шамана заклятье и меня заключили на четыре века. Порой я сожалел, а пару раз мелькнуло огорчение сродное обиде на Него. Я ждал и размышлял о своей вине и Его промысле. Но лишь увидев тебя понял его. И готов был безропотно провести еще столько же, только б разрешили быть с тобой рядом.

Варя смотрела на него и понимала, что об одном лишь жалеет — что больше не увидит бабушку…

— Ты увидишь ее ровно через пять дней. Здесь день равен году в физическом мире, год — веку. Минута — дню.

Они опять стояли на краю водопада, и Дариэль простирал ладони, но уже в небо. И оно словно раскрылось. Варя увидела четыре огромных луча устремленных по наклонной к одному огромному и бесконечному, пронизывающему и землю и звезды. Она четко увидела образованную ими пирамиду, а потом зыбкое, словно в зеркале водной глади ее отражение вершиной вниз. По граням лучам шли мощные токи и виднелись разноцветные крапины, несущиеся к лучу вершины. Одни поднимались очень быстро, другие столь же медленно, а некоторые никак не могли подняться и все скатывались ниже и ниже, потом словно с горки катились к нижней вершине.

— Это души.

Пояснил Дариэль, но Варя сама поняла это. Она хотела задать вопрос, но вдруг стало светло, словно ночь кончилась, исчезла пирамида из лучей, огни. Варя невольно прижалась к груди стража и посмотрела вверх — огромный сноп света пронзил завесу облаков, из него на землю падали сверкающе белые хлопья, кружа как снежинки.

— Что это? — выдохнула Варя не в силах оторвать взор от открывшегося великолепия.

— Манна, — прошептал Дариэль, вглядываясь в круг света с не меньшим восторгом. Минута и снег закончился, хлопья исчезли, а страж увлек девушку в сторону океана.

— Что-то случилось?

— Да. Сейчас узнаем что? — он провел ладонью от неба до воды, словно прорезая горизонт, как лист бумаги и они оказались на краю густого леса. Исполинские сосны, как сестры-близнецы были похожи одна на другую: ровные стволы раскидистые кроны далеко вверху. И тихо настолько, что казалось это место мертво. Ни ветерка, ни шороха, ни жужжания плел, ни пения птиц.

Пара шагов в полном молчании и немоте окружающих гигантов появился просвет: кромка воды и золото песка. Только вода казалась не настоящей, она словно одеяло прикрывала дно и не шевелилась.

Из ствола, словно из дверей, вышел худощавый, высокий мужчина с длинными пшеничными волосами вьющимися по гибкому торсу. Он оглядел гостей рысьими голубыми глазами и хитро прищурился:

— Рад тебя видеть, Дариэль.

— И я тебя.

— Пришел посмотреть? Нет, конечно — показать. Надолго вместе?

— Навсегда.

— Он разрешил? — в голосе слышалась насмешка и неверие. Он не звенел, а шумел как дождь.

— Ты ничуть не изменился, — улыбнулся страж. — Познакомься, Варя, великий бунтарь и скептик, страж восьмых врат — Эгиэль.

— Не могу не согласиться, — ослепительно улыбнулся мужчина. — Но хочу заметить, что я бы не ждал четыре года и не согласился на подобное унижение…

— И как бы ты выразил свое несогласие?

— Я бы смог убедить в нецелесообразности подобных поступков.

— Вы дух свободы? — осмелилась спросить Варя?

— Дух? — выгнул тот бровь и рассмеялся, развел руками. — Я и есть свобода. Не было б меня, мир бы рухнул как воздушные замки Дариэля.

— Не правда, Дариэль питает человечество надеждой, а ты отбираешь ее, — раздался мягкий баритон, чуть гудящий как кедры в тайге. Меж деревьев появился ослепительно красивый мужчина со сложенными крыльями ярко-синего цвета. В его глазах, чернее ночи, тлели завораживающие угли самоуверенности.

— Ах, Лаэль, не стоит устраивать дискуссии по пустякам, — поморщился Эгиэль, бросив недовольный взгляд на товарища, и опять посмотрел на Варю. — Знаете ли вы, что все человеческие глупости и авантюры, дело его рук. И никогда не ходите к шестым вратам, иначе рискуете потерять все…

— Или приобрести.

Лаэль встал напротив них, и с нежной улыбкой оглядев девушку, коснулся ее волос:

— Нужно признать, что не каждый бы решился на подвиг Дариэля, я подобных смельчаков не знаю.

— И завидуешь…

— Как и ты, и все, кто прослышал о новом жителе в нашей обители. Ждите гостей, Варя. А хотите, я познакомлю вас с нашим миром, проведу по всем заоблачным странам? Дариэль затворник, мы редко видим его…

— И рискуем не увидеть вас.

— Держись подальше от этих хитрецов, иначе они утомят тебя своей болтовней. Их жаркие споры порой невыносимы и для меня, — улыбнулся Дариэль, прижимая к себе девушку.

— Вот оно истинное мышление собственника! Не поддавайтесь Варя. Вы рождены свободной…

— От тебя, Эгиэль, Он и это предусмотрел, — повел плечами Лаэль и кивнул Дариэлю. — Я рад за тебя, но больше не оставляй нас. Без тебя скучно и пресно, шалить совсем не хочется.

— Извини, что прерываю, но пора причине показать следствие, — Эгиэль расправил желтые с белым крылья и направился в сторону берега, увлекая за собой остальных. Варя застыла у дерева, разглядывая чудо: пухлый младенец сидел на песке — золотых овальных гранулах и пропускал их сквозь пальчики. Волны бесшумно лизали его голые ножки и словно кланялись.

— Кто это? — спросила Варя у Дариэля.

— Родился новый пророк….

Младенец повернул голову и беззубо улыбнулся Варе. На нее смотрели глаза Глеба.


9-16 января 2005.г.

Загрузка...