Страх, или Жизнь в Стране Советов

Предисловие

Чем глубже в океан истории погружается Титаник Страны Советов, тем большим ореолом романтики он окружается. Для многих годы советской власти кажутся золотым веком. Воскресают легенды о счастливой и лучшей в мире стране с дешевой колбасой, стране, где на самом деле все было мифом, видимостью и обманом.

Я пишу эти воспоминания в начале XXI века, когда страна и весь мир делают поворот влево, доходящий до реабилитации самого Сталина. Люди старшего поколения, привыкшие жить в коммунистическом рабстве, не могут приспособиться к условиям свободной страны и ностальгически вспоминают о «прекрасном» советском прошлом. А молодежь, выросшая уже в новую эпоху, не может знать ужасов, которые пережила страна, идя по утопическому пути марксизма-ленинизма.

Советская власть — это другая, совсем особая цивилизация, и надо о ней писать, чтобы люди знали, как же это было на самом деле. Иначе может сложиться впечатление, что и раньше люди могли свободно ездить за границу, слушать любую музыку, читать любые книги, носить любые прически, критиковать власти, а магазины были полны товаров.

Казалось бы, жизнь моя сложилась вполне благополучно, и я вовсе не пострадал от режима. Меня не исключали из партии, меня ни разу не вызывали в КГБ и уж тем более я не сидел за решеткой (может быть, потому, что меня окружали хорошие люди, которые вовремя меня предупреждали о грозящей опасности). Тем не менее я вынужден был все время молчать и прятаться, как серая мышка, пребывая в страхе, и смог свободно вздохнуть только в конце 80-х, когда мертворожденный режим рухнул сам по себе, без войн и революций. Но страх был взаимным. ОНИ никого так не боялись, как своего собственного народа. Отсюда — все ограничения, запреты и всеобщая слежка.

Здесь важно отметить, что коммунистическая диктатура, сохраняя свои неизменные признаки, очень быстро и очень сильно эволюционировала на протяжении своей 70-летней истории. Поэтому все с необычайным нетерпением ждали очередного съезда партии и возможного очередного поворота в политике этой самой партии, а значит, и в жизни всей страны.

Наибольшие изменения коснулись, пожалуй, комсомола как наиболее молодой, а потому внутренне мобильной части общества. Мои комсомольские коллизии относятся к 50-м годам, вскоре после смерти Сталина, когда еще живы были ЕГО порядки. А уже в 60-е годы комсомол не был так страшен. В 70—80-е годы он вообще из политической и идеологической организации, каковой являлся изначально, превратился в форму экономической самоорганизации молодежи — студенческие стройотряды, конструкторские бюро и прочее.

Как-то раз, уже в новое время, я был среди группы сослуживцев, и мы разговорились о текущем политическом моменте. Все дружно стали ругать нынешнее время и современные власти и с тоской вспоминать ушедшие советские годы. Причем аргумент в таких случаях всегда приводится один и тот же: подсчитали, сколько пенсионер может купить на месячную пенсию колбасы, хлеба и водки прежде и теперь (всегда берутся именно эти три показателя), и оказалось, что сейчас, за что ни возьмись, мы живем в несколько раз хуже. То, что эти расчеты лукавые и неправильные, я напишу позже. Ну ладно, пусть даже будет так, но разве человеку нужна только колбаса, хлеб и водка?

Я взорвался и сказал, что теперь я — счастливый человек и рад, что дожил до этих времен, потому что Я — СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕКЕ СВОБОДНОЙ СТРАНЕ.

Ответом мне был всеобщий, дружный, гомерический хохот. Для этих людей свобода — вообще не ценность и ни в какие расчеты вообще не принимается. Мы все родились уже в ленинско-сталинской клетке, а рожденные в неволе в большинстве своем не замечают ее, полагая решетку естественным нормальным атрибутом своего существования.

Для меня же свобода — это высшая ценность, дороже всех остальных. Я пишу свои заметки только для тех, кто в этом со мной согласен.

Сейчас по телевидению иногда передают позорную песню со словами «я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР». Я тоже рожден в Советском Союзе, но сделан я не в СССР. Я сделал себя сам и вопреки системе. Посмотрим, как это было.

Музей Ленина

Это событие не имеет ко мне прямого отношения, но оно настолько потрясло меня тогда, что я не могу его забыть спустя многие десятилетия. Я стал свидетелем одного из преступлений коммунистического режима, хотя тогда совершенно не понимал, что происходит, и только теперь все становится ясно. Нельзя молчать о преступлениях, даже если это тебя и не касается.

С 1948 по 1952 год я жил в Мраморном дворце, где тогда помещался Ленинградский филиал Музея Ленина. Мы, дети сотрудников музея, жившие в этом здании, не имели никаких ограничений в перемещении по зданию. Впрочем, мы не хулиганили, не шумели и не нахальничали — понимали, где находимся. Мы в своих играх облазали все, начиная от экспозиционных залов и мастерских, заканчивая подвалами и чердаками.

И только одно помещение с отдельным входом со двора было для нас строго запрещено. Мы никогда не видели, чтобы кто-то туда заходил даже из сотрудников музея. На таинственной двери висела небольшая табличка «отдел фондов». Что это за загадочные фонды, мы понятия не имели.

Поскольку пропаганде ленинизма в то время придавалось исключительно большое значение, музей Ленина был очень важным и потому богатым государственным учреждением. Он был изолирован от посторонних в прямом и переносном смысле (глухие стены, заборы и улицы со всех четырех сторон и единственный въезд, охраняемый милиционером). Случайно там не мог оказаться никто.

Поэтому в отделе фондов спокойно и безопасно хранилось огромное количество материалов по истории нашего государства. Ведь нельзя глубоко изучить деятельность вождя и революционера, не зная, что происходило в стране, обществе и государстве. Были, вероятно, и документы периода после 1924 года, потому что в экспозиции существовал раздел «Без Ленина по ленинскому пути».

Однако в то время совсем не нужно было и даже опасно знать, что происходило в стране на самом деле. Достаточно было знать «Краткий курс истории ВКП(б)» и постановления ЦК. Поэтому в дверь отдела фондов никто и не стучался. Бесценные материалы ждали лучших времен, но не дождались.

В один из дней 1950 года в фонды нагрянула комиссия. Теперь я понимаю, что это было связано с «ленинградским делом». Хотели проверить, не осталось ли там каких документов с упоминанием очередных новых врагов народа или хотя бы ленинградских газет последних лет, где не могло не быть упоминания о руководителях городской партийной организации.

И, о ужас! Там обнаружилось огромное количество документов, фотографий, книг, газет и журналов, начиная с конца XIX века по наше время. Они решили все это немедленно изъять и тут же уничтожить. Этим занималась большая группа никому не известных людей в незнакомой военной форме МГБ. Никого из работников музея при этом не подпускали. Уничтожение шло в дальнем, так называемом третьем, дворе музея, рядом с помойкой.

Мы, вездесущие и нахальные мальчишки, попробовали было сунуть туда свой нос. Но не тут-то было — нас грубо отогнали на очень большое расстояние.

Вечером первого дня экзекуции, когда грозные дяденьки ушли, мы увидели рядом с помойкой огромную кучу битых стеклянных негативов — ведь раньше фотосъемка проводилась на стеклянные пластинки, а не на фотопленку. Мы перерыли всю кучу, надеясь найти хоть один частично сохранившийся негатив — все напрасно. Остались лишь мелкие кусочки стекла. Дяденьки «поработали» не за совесть, а за страх.

На следующий день запылал костер. Сперва сжигались документальные материалы. По пеплу было видно, что это были отдельные разнохарактерные бумажки. Потом дошла очередь до книг, журналов и подшивок газет. Аутодафе длилось несколько дней. Большая группа мужчин что-то носила и жгла. Для истории пропали бесценные документы. Взрослые говорили, что жгут антисоветские книги.

Уничтожение документов, архивов и подлинных свидетельств — обычный прием коммунистического режима. Ведь когда нет подлинных документов, легче манипулировать общественным сознанием.

Об этом не раз писалось в годы перестройки. Это позволяло им писать любую «красивую» историю, втискивая ее в прокрустово ложе своей бредовой теории.

В последнюю очередь жгли дореволюционные газеты и журналы. Здесь строгости немного поубавились. И я, как сорока-воровка, сумел выхватить из кучи горящей бумаги то, что нахально удалось схватить.

Это оказались два номера сатирического журнала «Пугач» за 1917 год. Как я ни рассматривал журналы, ничего в них антисоветского, к своему удивлению, не нашел и был очень разочарован. Правда, не было в этих журналах и статей Ленина или Сталина, не было и обязательного в советское время лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Музей Ломоносова

Живя в музее Ленина, я очень часто посещал экскурсии по музею. И в этих условиях не мог не стать поклонником вождя революции. Мне хотелось поскорее подрасти и посвятить все свои силы претворению в жизнь идеалов этого, как я тогда думал, прекрасного человека. Но, конечно, это надо делать не одному, а в организации единомышленников — ленинском союзе молодежи, т. е. комсомоле.

Вскоре мы уехали из музея на другую квартиру, и больше я в этом музее никогда в жизни не был. Человек в возрасте 14 лет созревает и взрослеет быстро. Происходит постепенное протрезвление, набирается жизненный и исторический материал. Романтический образ вождя начал быстро меркнуть, но все же желание послужить построению социализма в нашей стране осталось. Для этого надо вступать в комсомол, тем более что возраст как раз подошел.

Написал заявление, где нужно было обязательно и очень убедительно написать, зачем я вступаю в комсомол. Несколько раз мое заявление возвращали обратно — говорили: неубедительно. Затем заполнил анкету и получил рекомендацию от совета пионерской дружины. Это прошло легко и формально. Надо было получить еще одну рекомендацию — от комсомольца. От кого ее получить? В нашем классе комсомольцев тогда еще не было, так как почти все ученики были моложе меня. Старшеклассников я никого не знал. Обратился к своему приятелю из туристского кружка Дома пионеров, где мы вместе занимались. А тот, хоть и был моим приятелем, устроил мне такую головомойку с чтением получасовой нотации о высоком долге, моральной чистоте, политической активности, коммунистической сознательности и пр. и пр., что я почувствовал полное свое ничтожество, но рекомендацию все же получил. Потом был комитет первичной организации школы и Райком ВЛКСМ. Пришлось попотеть, как на допросе, но все же приняли. Все это меня несколько удивило, потому что я считал главной обязанностью школьника и комсомольца в том числе — хорошо учиться и достойно себя вести. А учился я в то время лучше всех в классе.

По прошествии некоторого времени, когда в классе появились и другие комсомольцы, классный руководитель оставила комсомольцев после уроков и, объявив это комсомольским собранием, предложила избрать меня комсоргом класса. Все с радостью и без обсуждений проголосовали «за», потому что никому не хотелось заниматься общественной работой.

Вскоре меня вызвали в комитет комсомола школы и сказали, что все комсомольцы должны заниматься общественной работой. Я сказал, что обязательно будем. «Нет — ответили мне, — работа должна быть плановой. Надо составить план общественной работы и мероприятий комсомольцев класса на будущий месяц».

Ну не мог же я один это написать — надо посоветоваться с другими комсомольцами. Объявил комсомольское собрание, все остались после уроков, но, к моему удивлению, никто и ничего не хотел делать. Я попробовал заикнуться о комсомольском долге, но меня подняли на смех и сказали, что ни в каких совместных мероприятиях участвовать не будут, потому что у всех свои различные интересы и вообще нечего по таким пустякам задерживать их после уроков, ни в каких комсомольских собраниях участвовать они больше тоже не будут. Вот те на! Ну и комсомольцы!

Видно, у ленинградцев уже тогда в крови была нелюбовь к коммунистической стадности и к коммунистическому принципу «все, как один».

Но, что делать, план-то составлять надо. Написал я какую-то отписку из одних общих фраз типа: повышать успеваемость, бороться за высокую дисциплину и далее в том же духе. Отнес план в комитет комсомола, но там его забраковали, сказав, что слишком мало. Добавил туда помощь отстающим ученикам, комсомольское собрание, культпоход в кино и еще что-то. Но и этот план был забракован: ни одного конкретного мероприятия и не чувствуется политическая направленность комсомольских мероприятий.

И тут надо сделать небольшое отступление о том, чему нас тогда учили (а это был последний год жизни Сталина). Так вот, страной руководит один-единственный человек — товарищ Сталин. В каждой сфере деятельности — тоже только по одному человеку. В сельском хозяйстве, например, — Лысенко (до этого был Мичурин, теперь уже умерший). В науках — это академик Павлов. Правда, он тоже уже умер, но кроме него в науке все равно никого нет, потому что все остальные — это проклятые «вейсманисты-морганисты» и сторонники буржуазной лженауки — кибернетики. С ними все сознательные советские люди должны бороться.

Ну а с дореволюционной Россией совсем просто — там вообще был только один достойный человек — Ломоносов, потому что из крестьян. Биографию и деятельность Ломоносова мы изучали почти по всем предметам: на уроках литературы, истории, физики и химии. Кроме Ломоносова на Руси вообще никого не было. Правда, в литературе признавались еще Пушкин, Лермонтов, Некрасов и Лев Толстой. Пушкин и Лермонтов — за то, что боролись с царским режимом, от которого и пострадали. Некрасов же в поэме «Кому на Руси жить хорошо» сказал, что всем плохо, а Толстого отлучили от церкви, стало быть, — «наш человек».

Так меня осенила «гениальная» идея: надо организовать экскурсию в музей Ломоносова. Это очень патриотично, политически грамотно и вполне согласуется со школьной программой.

Излишне говорить, что с добавлением этого пункта в план комсомольской работы он был немедленно и с одобрением принят.

Прошел месяц. Ни в какой музей мы не ходили и вообще никаких мероприятий не проводили, потому что любая идея о совместном времяпровождении встречалась в штыки. Опять надо составлять план месячной работы. Опять встал вопрос, что писать?

Фантазия моя полностью иссякла при написании первого плана и я решил… вновь включить экскурсию в музей Ломоносова. Ну а если спросят, почему два месяца подряд пишу об одном и том же, скажу, что очень хотели сходить, но не успели — было много контрольных и трудных домашних заданий. Но все же было боязно: вдруг не пройдет. Прошло.

Время летит быстро. Опять требуют план. Если снова включить пункт о музее Ломоносова, меня на этот раз обязательно разоблачат, обязательно накажут и могут даже исключить из комсомола за очковтирательство и обман вышестоящей комсомольской инстанции. Однако достойной замены Ломоносову я не придумал и, только переставив местами пункты плана, со СТРАХОМ необычайным, понес этот новый — старый план на утверждение. И о, радость! — секретарь комсомольской организации школы прочел план, положил его в папку и сказал: «Хорошо».

Прошел еще месяц, и передо мной опять стал этот ужасный, отравляющий мою, в других отношениях вполне счастливую, жизнь вопрос. Теперь уже ясно, что меня ждет исключение из комсомола и позорный скандал. Разве можно четыре раза подряд приносить один и тот же план, датируя его разными месяцами! Я не находил себе места, не хотелось жить на белом свете, но выхода никакого я не видел. Не кончать же жизнь самоубийством из-за этого проклятого плана комсомольской работы, хотя передо мной тупик. Не поднимая глаз, трясущимися руками я передал своему комсомольскому начальнику бумагу, где сказано, что наш класс уже в четвертый раз пойдет в музей Ломоносова. Какова была реакция, читатель уже догадался.

Когда я понес этот план в пятый раз, я уже перегорел, наступил эмоциональный ступор. «Будь что будет» — решил я, но все же было страшно и как-то противно, потому что лгать я никогда не любил и не умел.

Эта история повторялась до конца учебного года, но и на следующий год меня «переизбрали» комсоргом, несмотря на все мои протесты, и опять все повторилось, опять ежемесячные планы работы комсомольской организации. Я старался эти планы варьировать, переставлял пункты, но неизменной оставалась «экскурсия в музей Ломоносова».

В этот музей наш класс «ходил» каждый месяц на протяжении двух лет, пока меня не сменил на должности комсорга новый отличник. Мне уже не было страшно. Было смешно и по-прежнему противно.

Король брода

Скучно и однообразно протекала жизнь ленинградской молодежи в начале 50-х годов. Единообразие было не только в мыслях, но и в одежде, особенно мужской. На одежду вообще не обращали внимания — покупали то, что было в магазинах, а там был один фасон на всю страну, но народ не роптал. Хорошо, что можно было купить хоть это.

Забегая немного вперед, скажу, что, снимая позднее документальные фильмы о нашей легкой промышленности, я всегда спрашивал на фабриках, почему они шьют такую плохую обувь, некрасивую одежду и ужасное белье? Ответ всегда был один и тот же. Во-первых, шить иначе им не позволяет ГОСТ, где указаны все допустимые размеры: и ширина брюк, и длина нижних рубашек, и толщина подошвы. А главное, все образцы изделий проходили обязательное утверждение в Министерстве легкой промышленности, которое никаких вольностей и новшеств не допускало. Жаль, что мне не удалось попасть в само это Министерство.

Но вернемся в 1954 год. После смерти тирана кто-то наиболее чуткий и информированный вдруг заметил, что сажать перестали. Люди стали позволять себе вольности в одежде: кто-то через одежду хотел показать, что он не такой же, как все, не безликий серый человек, а личность, у которой есть свой характер мыслей и, соответственно, стиль одежды. Таких людей стали называть стилягами. Впрочем, их почти никто не знал и не видел. Люди вообще не знали, что такое стиляги, хотя это словечко уже кое-где появилось в печати. Нужен был, как мы бы сейчас сказали, «пиар».

И он появился. Комсомольско-коммунистическая братия начала всесоюзную кампанию борьбы со стилягами. Они не могли допустить свободомыслия даже в одежде. В ленинградской молодежной газете «Смена» появилась огромная статья «Мусор» с подзаголовком «их задержал комсомольский патруль». Но главное, что, помимо текста, разумеется ругательного, там были помещены вполне приличные фотографии стиляг, и оказалось, что никакие они не страшные, а, пожалуй, даже красивые и изящные.

Как же выглядел стиляга? Главный и основной отличительный признак — это узкие брюки. Дело в том, что, согласно взглядам передовых комсомольцев, брюки советского человека должны быть как можно шире. Брюки же стиляг были уже 20 см. Второй отличительный признак — длинные, до шеи, волосы. Носить более длинные, как у женщин, ниже плеч, как носят иногда сейчас, тогда никто не осмеливался. Спереди волосы желательно было укладывать в виде хохолка — кока. Третий признак — это яркий, желательно пестрый и оранжевый, галстук.

Вот и все. В газетах иногда писали о разрисованных обезьянами и пальмами галстуках и о длинных клетчатых пиджаках. Но все это можно было изготовить только индивидуально, а это тогда было очень сложно и дорого. Люди были вообще бедные. Я таких стиляг никогда не видел.

Примечательно, что статья в газете в основном была посвящена обычным пьяницам, дебоширам и хулиганам, коммунисты как бы хотели сказать, что стиляга и хулиган — это одно и то же. Хотя на самом деле это были прямо противоположные явления: пьяницы и хулиганы — это низы общества, а стиляги — люди, поднявшиеся над серой толпой и обывательскими вкусами.

Здесь важно подчеркнуть, что внешний вид стиляг — совершенно не вопрос моды. Это была единственно возможная в те годы форма социального протеста против затхлого и тупого существования в безликой толпе советских людей, объединенных «морально-политическим» единством. Это были первые граждане Страны Советов, гордые своей несоветскостью и выставлявшие ее напоказ.

Главным героем упомянутой статьи оказался Валентин Тихоненко. Подпись под его фотографией гласила: «Пусть посмотрят на вас студенты и преподаватели, ваши соседи и знакомые и совсем незнакомые люди. Вряд ли какие-нибудь чувства, кроме омерзения и презрения, выразят они, глядя на этот снимок».

Ну, а что же я? Первое, что я сделал, это попросил мать заузить все мои брюки почти на 10 см. В дальнейшем в течение многих лет этой процедуре подвергались все мои брючные покупки, пока власти, наконец, не изменили ГОСТ. Затем я объехал чуть ли не весь город в поисках оранжевого галстука в клеточку — в то время везде продавались только серые, синие и коричневые галстуки в диагональную полоску. Волосы я также перестал укорачивать в ожидании, когда они отрастут со лба до шеи. Так что реакция получилась противоположной той, на которую рассчитывало жлобье с комсомольскими значками.

В то время было такое специфическое ленинградское явление, как «Брод». Слово это происходило сразу от двух слов: «Бродвей» и «бродить» и означало как бы «бродить по Бродвею». Это был участок Невского проспекта по его четной стороне от улицы Восстания до Литейного проспекта. Молодежь здесь просто медленно прогуливалась, а точнее сказать, фланировала взад и вперед, туда и обратно. Цель была: себя показать — на других посмотреть. Причем, конечно, это происходило вечером, когда закрывались магазины и прекращалась дневная суета. Был свой «Брод» и в Москве.

Я сразу захотел лично своими глазами увидеть Валентина Тихоненко. Я знал: он обязательно должен быть там. И я не ошибся, но только он ходил по другой, малолюдной стороне улицы. На Броде толпа зевак после газетной публикации ему бы не дала проходу. Там он медленно прогуливался всегда в сопровождении своих друзей, и это был настоящий КОРОЛЬ БРОДА и его свита играла короля. Даже походка у него была какая-то совершенно необычная: он не переставлял ноги, как все люди, а с каким-то выхлестом выбрасывал их вперед. Он шел С ГОРДО ПОДНЯТОЙ ГОЛОВОЙ, не пряча ее в плечи, что еще больше подчеркивал кок на голове. Это было очень необычно: я впервые в жизни увидел не напуганного и приниженного советского человека, а человека, который гордо плыл над серой толпой. Это был откровенный вызов Советской системе.

Комсомольские патрули, которые ходили тогда по улицам города, объявили стилягам настоящую войну: они стригли их наголо, обрезали галстуки и рвали им брюки и пиджаки, отнимали джазовые пластинки. Был у патрулей и четкий критерий, кого подвергать наказанию. Однажды на пути таких идейных комсомольцев встретился мой одноклассник Юрий Вдовин. Они завели его в парадную и сказали: «Сейчас мы узнаем, стиляга ты или нет. Давай снимай свои брюки, не снимая ботинок. Если сможешь снять, ты наш человек, а если нет, то ты — стиляга». Брюки Вдовина через ботинки не снимались, так как были слишком узкими, и комсомольцы разодрали ему обе штанины снизу доверху. Он не знал, как в таком виде добраться до дома.

Им было все дозволено, но так они только увеличивали число противников тоталитарной власти черни. Ну, а я с другом Маратом свободными вечерами как тень ходил за Валентином Тихоненко по другой стороне улицы, пытаясь подражать его неповторимой походке. Мне было 16 лет. Тогда у меня впервые появилась ЛЮБОВЬ К СВОБОДЕ, А ЭТА ЛЮБОВЬ НЕ ПРОХОДИТ НИКОГДА.

Я забыл имена и фамилии многих своих одноклассников, большинства сокурсников и даже соседей по коммунальной квартире не всех помню, а вот имя этого человека запомнил на всю жизнь, потому что он и меня сделал человеком. Так одни люди бесследно исчезают, а другие УХОДЯТ В БЕССМЕРТИЕ.

Джаз

Джаз в Советском Союзе фактически был запрещен. То есть официальных запретов, конечно, никаких не было. Мы вообще жили в самой «свободной» стране согласно сталинской конституции. Да и в знаменитой культовой песне советского периода пелось:

Но мы жили не по писаным законам, а по тайным указаниям руководящих товарищей и по политике партии.

А джаз рассматривался как продукт буржуазной культуры, и он мог оказать «тлетворное» влияние на советского человека, так как это — вражеская музыка. Поэтому, хотя на всю страну и существовало для видимости 3–4 якобы джазовых оркестра, их сильно зажимали, не давали ходу и ограничивали в репертуаре. Сильно навредила естественному развитию нашей музыкальной культуры позорная статья Максима Горького «Музыка толстых». Джаз был изгнан отовсюду. Его можно было слушать только по радиоприемнику вечерами и ночами в передачах из стран Запада.

Расскажу один любопытный случай. Мой приятель москвич Леня Филиппов послал своему другу в Ленинград несколько джазовых пластинок с записями Глена Миллера (самая безобидная и жизнерадостная музыка). Через несколько дней его вызвали на главный почтамт, где ему посоветовали таких вещей больше не посылать, и сообщили, что ввиду некоторых обстоятельств (не будут же они раскрывать свои секретные и преступные инструкции) они вынуждены задержать эти пластинки у себя. С джазом боролись, как сейчас с наркотиками.

Молодежь не может без танцев, а танцевали тогда только фокстрот и танго, но их тоже сильно ограничивали, потому что невозможно представить их в ином исполнении кроме джазового. Идеологические начальники предлагали нам танцевать польку, краковяк, падекатр, падеспань, падеграс и вальс. Последний иногда танцевали девушки друг с другом, но остальные не танцевал никто.

Танцплощадки были коммерческим предприятием — они приносили единственный доход директорам клубов, дворцов и домов культуры. А молодежь можно привлечь только запрещенным фокстротом. И руководители этих учреждений старались пробить разрешение у своего партийного начальства на как можно больший процент идеологически вредных танцев. Удавалось это далеко не всем. Поэтому в 50-е годы, годы моей танцевальной молодости, самым популярным и посещаемым был Дворец культуры им. Кирова, так называемый «мраморный зал». Здесь краковяков почти не было. Можно было еще ходить во Дворец культуры им. Первой пятилетки или в клуб МВД на Полтавской улице. Здесь буржуазные танцы тоже превалировали. Там же, где за весь вечер звучали 4–5 танго, были полупустые залы.

Таким образом, если фокстроту все же удавалось пробиться на советские танцплощадки, то под полным и безусловным запретом находился рок-н-ролл. Пресса подняла истеричную кампанию критики этого недавно появившегося на «гнилом Западе» танца. Все знали, что это очень «плохой» танец, но никто ни разу не слышал его вживую.

«Мраморный зал» и здесь отличился. Однажды на танцах ведущий, или конферансье, объявил:

— Исполняется быстрый танец (!) «Наш рок, наша судьба»!!!

Все поняли, о чем идет речь. Что тут поднялось в зале! Крики восторга и аплодисменты не давали оркестру возможности начать. Наконец, воцарилась гробовая тишина, и оркестр исполнил «Rock around the clock». Тогда, конечно, никто не знал название этого произведения. Это было всеобщее потрясение! Звучала музыка свободных и счастливых людей. Никто, кажется, даже не танцевал, все, как зачарованные, только слушали. Я помню этот вечер, словно он был вчера.

Вот так обыкновенные танцы могут стать для человека историческим событием благодаря бездарной политике идеологических недоумков от ленинизма.

И уж самое не то смешное, не то грустное было то, что коммунисты боялись не только фокстротов и танго, но и музыкального инструмента! Жуткий гнев и негодование у них вызывал саксофон! С ним боролись, как с врагом народа, и старались, если уж невозможно запретить его полностью, всячески уменьшить количество саксофонов в оркестре. Лучше, чтобы его совсем не было. А какой джаз без мягких и обволакивающих, поглощающих в себя звуков саксофона?! Поэтому, идя на танцы, мы всегда интересовались, есть ли в оркестре саксофон.

В годы «хрущевской оттепели» в Ленинграде появился самодеятельный студенческий спектакль «Весна в ЛЭТИ» (имеется в виду Ленинградский электротехнический институт), где под видом критики был показан студент-стиляга, разумеется, обожающий джаз. Зато зрители, пропустив критику мимо ушей, смогли наслаждаться этими чарующими звуками.

Впоследствии этот самодеятельный коллектив перешел в Дом культуры промкооперации, где был создан молодежный эстрадный ансамбль, выпустивший спектакль «…А мы отдыхаем так!». Наступил 1957 год. Вся страна готовилась к Всемирному фестивалю молодежи и студентов в Москве. Мы не могли ударить в грязь лицом перед всем миром — надо было показать, что и у нас есть джаз. Постановка этого спектакля была настоящим событием в культурной жизни города. При полном аншлаге и очень большом зрительном зале спектакль многократно шел на сцене Дома культуры. Я сам видел его раза три.

Отсюда вышли известные впоследствии композитор Александр Колкер, песенник Ким Рыжов, артист БДТ Георгий Штиль. Позднее идея и сюжет фильма Рязанова «Карнавальная ночь» были полностью взяты из этого спектакля. Так вот «начальник самодеятельности» в исполнении Штиля безуспешно пытается бороться в спектакле с джазом и произносит знаменитую впоследствии фразу: «От саксофона до финского ножа — один шаг!», а саксофонов этих было в их оркестре, страшно сказать, шесть(!) штук. Вот уж любители джаза понаслаждались!

В спектакле полно намеков на реальную ситуацию с джазом в нашей стране. Например, один номер назывался «Ночной эфир струит не па-зефир» — те, кто не хотел слушать и танцевать падекатры и прочие «па», вынужден был ловить любимую музыку в ночном (днем не слышно) эфире.

После бесславного конца коммунистического режима мне приходилось слышать от людей, тоскующих по «светлому» прошлому, что перестройка и все, что случилось потом, — это происки ЦРУ и результат успешного заговора мирового империализма против нашей страны, а Горбачев — это просто агент ЦРУ.

Так вот, я хочу сказать, что не может не погибнуть государство само по себе, если оно боится даже музыкального инструмента! Что и случилось.

И еще одно замечание. Если бы не эта пресловутая борьба с джазом, из-за чего он так и не вошел в нашу музыкальную культуру, не было бы сейчас такого засилья примитивной, пошлой и дешевой поп- и рок-музыки. Джаз — это серьезно.

В качестве приложения к этому очерку хочу предложить обширные цитаты из речи Секретаря ЦК КПСС на Втором Всесоюзном съезде советских композиторов (газета «Правда» от 4 апреля 1957 г.). Это был «и примкнувший к ним Шепилов», как его впоследствии стали называть после очередной чистки ЦК.

С кем они боролись?

Сейчас почти каждую неделю в Петербурге открывается какая-нибудь новая художественная выставка, и никто этого не замечает. Выставки приходят и уходят, не оставляя следа. Совсем другое произошло в стране абсурда, когда в Эрмитаже открылась выставка современного французского живописца Пикассо, лауреата Международной премии мира, члена компартии Франции. Впоследствии — лауреата Ленинской премии. Тогда, в декабре 1956 года, верные марксисты-ленинцы так перепугались, словно их власть уже рушится. Обычная художественная выставка могла свергнуть режим! Эта история, так же как и судьба несчастного саксофона, была предвестницей конца этой власти черни, охранители которой, вероятно, прекрасно знали, что колосс-то стоит на глиняных ногах. Оттого так и охраняли его.

Но вернемся несколько назад. Ветер перемен подул сразу после смерти Сталина — в тот же 1953 год расстреляли его ближайшего помощника Лаврентия Берию. Хотя к таким расстрелам страна уже привыкла, но все же это был знак. А тут Генсек впервые в советской истории начал ездить по заграницам. Ведь Сталин дальше Кремля и своих дач, как правило, никуда не выезжал. А когда в 1955 году в Неву с дружественным визитом вошла группа английских военных кораблей, казалось, что весь мир перевернулся. Иностранцы (!) гуляли по ленинградским улицам.

Из лагерей стали выпускать политзаключенных.

XX съезд партии весной 1956 года с разоблачением сталинских преступлений окончательно вселил в сердца граждан надежду на скорое светлое будущее, на то, что реформы пойдут и дальше. Люди вдруг почувствовали себя свободными, чего власть никак не могла допустить. Было дано резкое торможение, и реформы круто остановились. Тем более, что те условия, которые породили культ личности, вообще не критиковались.

Однако если джинн свободы вышел из бутылки, его очень трудно загнать туда обратно, что и показало кровавое подавление венгерской революции под руководством маршала Жукова и посла СССР в Венгрии тов. Андропова.

Советские люди сразу все поняли, но инерция духа свободы еще сохранялась в них вплоть до падения Хрущева, а встречное движение сил коммунистической реакции и вызывало те драматические коллизии, которыми так была богата хрущевская эпоха.

Вот на этом эмоционально-идеологическом фоне и открылась выставка Пикассо. До этого мы знали только социалистический реализм для советского искусства и просто реализм для всего другого искусства. Все остальное было раскритиковано, запрещено и изъято из экспозиций и печатных изданий. Запрещен был даже импрессионизм. А тут вдруг кубизм!!! Это же почти абстракционизм! Враждебное и реакционное течение! Продукт разлагающейся культуры Запада.

Вероятно, впервые в истории Эрмитажа народ валом повалил в музей. Как и положено в таких заведениях, там была книга отзывов. Ее мгновенно заполнили взбудораженные таким событием посетители выставки. Выложили вторую. Она тоже стала быстро заполняться. Отзывы делились примерно 50 на 50. Половина — возмущенных, половина — восторженных. Как правило, на каждый гневный отзыв следовало возражение защитника нового искусства. Шла заочная дискуссия, но допустить в советском обществе любую дискуссию было нельзя: ведь на все вопросы партия уже дала ответы и обсуждать тут совершенно нечего. Книга отзывов была убрана, тем более, что там появились высказывания, явно не согласные с линией партии, а куда их денешь? Вырывать страницы нельзя — они пронумерованы, но и оставлять нельзя.

Возмущенные посетители выставки требовали возможности высказаться. Тогда администрация музея поставила доску объявлений, положила папку бумаги с кнопками, и нам было предложено помещать свои отзывы на этой доске. Здесь уже было можно регулировать общественное мнение — можно убирать нежелательные записи.

Накопившийся в людях за годы коммунистического правления пар искал выхода. И вот на этой доске появилось объявление, что 14 декабря в Публичной библиотеке на Фонтанке в таком-то часу состоится обсуждение выставки Пикассо.

Дальнейшие события я описываю со слов моего друга и одноклассника, уже упоминавшегося Юрия Вдовина. Я лично там не был, а он там был, «мед-пиво пил». Каково это «пиво», мы сейчас узнаем.

В Публичной библиотеке, видимо, испугались, сказали, что ничего не знают, и никого туда не пустили. Тогда собравшиеся люди решили пойти на площадь Искусств и провести там обсуждение выставки прямо в сквере, на месте нынешнего памятника Пушкину. Туда пришло человек 50—100. Постояли, поговорили, повыступали вполне мирно, выражая свой восторг самим фактом открытия такой выставки. Рядом стоял милиционер и внимательно слушал, но ничего антисоветского сказано не было и никто собравшихся не тронул — ведь это была импровизация, и коммунисты были еще не готовы к этому «несанкционированному собранию». Всем понравилась свобода мыслеизъявления, и было решено прийти сюда еще раз через неделю и продолжить обсуждение.

Через неделю… вся площадь была плотно окружена сотрудниками милиции. Впрочем, никого не задерживали, и свободно пропускали всех желающих внутрь площади. Люди при виде такого пристального внимания милиции потеряли желание что-либо говорить. Никто не выступал. Некоторые попробовали было уйти, но… не тут-то было. Никого не выпускали. У всех на выходе проверяли документы и записывали. У кого не было паспортов, уводили в автобус для установления личности. Спрятаться никому не удалось.

Прошло несколько дней. К Юрию Вдовину пришла перепуганная дворничиха и вручила ему повестку из милиции.

Беседу с ним вели в отдельном кабинете два не назвавших себя сотрудника в штатском. Юре доходчиво и ясно объяснили, что он участвовал в антисоветском сборище, что совершенно недопустимо для сознательного советского гражданина. Надо покаяться и загладить свою вину перед Родиной. Бедный Юра пытался доказать, что ни одного антисоветского слова на площади Искусств он не слышал, но ему не поверили. Спросили, кто из знакомых там был еще — он никого не выдал. Показали список лиц, особо интересовавших органы. Была там и фамилия «стиляги» Валентина Тихоненко, о котором я уже говорил. К счастью, на площади его не было, а то бы, наверное, загремел куда надо. Ведь, по их мнению, от длинных волос до Пикассо — один шаг, а дальше уже прямая измена Родине! Что там американские шпионы и диверсанты! Самым страшным врагом «в краю непуганых идиотов» был Валентин Тихоненко.

Во второй части беседы Юре предложили подписать уже заготовленную бумагу, где он обязуется сотрудничать с компетентными органами и доносить им о всех известных ему антисоветских проявлениях. Вдовин категорически отказался. Если надо, он и так все расскажет, а подписывать и брать обязательства не будет. Не помогли и угрозы: терять ему было особенно нечего — он был простым заводским рабочим. Можно, конечно, уволить с работы, но кто тогда будет работать? На заводах постоянно не хватало рабочих рук.

— Ну смотрите, товарищ Вдовин, мы вам это еще припомним.

И припомнили. Вскоре он пошел служить в армию и там проявил свой независимый, свободолюбивый характер. Замполит, накладывая ему взыскание за армейские прегрешения, сказал, что ему также все известно о его антисоветских похождениях на гражданке. Вот так! Всего-то, что он сделал: пришел на площадь послушать, что говорят люди о кубизме, сам не сказал ни единого слова, а уже враг народа!

Но самое интересное, чем закончил замполит свою воспитательную беседу: он предложил Вдовину вступить в партию!!! Тот, не раздумывая, ответил:

— Что Вы, товарищ подполковник, я не достоин.

— Я знаю, что не достоин (!!!). Но партия поможет Вам исправиться, и Вы скорее загладите свою вину (!) перед Родиной.

Вдовин не захотел исправляться.

Жаль, что я не знаю, какие последствия имела эта выставка для сотрудников Эрмитажа. Во всяком случае все были так напуганы, что вплоть до перестройки в Ленинграде, кажется, не было ни одной выставки зарубежных художников-модернистов.

В заключение хочу сказать, что человек, однажды глотнувший свободы, остается внутренне свободным на всю жизнь.

В 1990–1993 годах Юрий Вдовин был депутатом первого демократически избранного Ленсовета, председателем комиссии по свободе слова и средствам массовой информации. Сейчас принимает активное участие в правозащитном движении Петербурга.

«Искусствоведы в штатском»

Не знаю, кто и когда придумал выражение, поставленное в заголовок этой главы. Возможно, так ИХ называли уже в 30-е годы — были для этого основания и тогда. Во всяком случае события вокруг выставки Пикассо показали необычайную меткость этого словосочетания.

Где и когда еще в мировой истории тайная полиция направляла развитие художественных течений и руководила искусством? Нигде и никогда, кроме как в нашей стране, где предметом гордости было родиться в семье крестьянина-бедняка, как это всегда подчеркивалось, например, в официальной биографии тов. Суслова. А кто был бедняком? Только лодырь, неуч, дурак и пьяница — нашли чем гордиться.

Никогда не забуду своей единственной встречи с тов. Сусловым. Это было на съемках предвыборной «встречи с избирателями», когда Суслов баллотировался от Ленинграда в Верховный Совет. Закончив читать по бумажке, как это было всегда принято, свою речь, он посмотрел на зрительный зал Дворца культуры и с блаженной улыбкой идиота произнес: «Под знаменем марксизьма-ленинизьма — вперед к победе коммунизьма». Никогда не забуду ни эти мягкие согласные, ни эту улыбку.

Теперь вернемся к искусству.

XX съезд партии всколыхнул не только нашу страну, но и привел в движение так называемые «страны народной демократии». Дальше всех, как мы знаем, пошла Венгрия, за что и поплатилась кровью тысяч своих сограждан. Но пришла в движение также и Польша, где сменилось руководство и начались дискуссии о путях дальнейшего развития. Ну а в области искусства вообще были сняты почти все ограничения.

Все это нашло свое отражение на страницах ежемесячного журнала на русском языке «Польша». Поскольку в Стране Советов вообще не было даже намека на дискуссии, то этот журнал мгновенно стал самым читаемым и популярным в нашей стране. Я специально караулил его в киосках Союзпечати — журнал шел нарасхват.

Разумеется, партийно-полицейскому руководству это не могло понравиться. Какие еще дискуссии!? На все вопросы уже давно партия дала исчерпывающий и, главное, единственно правильный ответ.

Самым возмутительным оказался журнал «Польша», № 8, за 1956 год, где были отрывки из комедии «Ахиллес и панны» с намеками на сексуальные отношения (Какой может быть секс!? Ведь «секса у нас нет»!), а также дискуссия (!) об искусстве, где приведены репродукции, в том числе и абстрактных картин.

И вот в январе 1957 года в самой читаемой советской интеллигенцией «Литературной газете» появилась разгромная статья главного редактора журнала «Техника — молодежи» Захарченко. Видимо, никто из сотрудников «Литературной газеты» не согласился марать свои руки этим пасквилем, ну а на тов. Захарченко сумели надавить. Все, что было интересного, нового и необычного в «Польше», подверглось резкой критике.

В феврале было продолжение, где писалось: «В „Литературную газету“ пришло необычайно большое число откликов. Необычайно и единодушие, с которым высказываются читатели журнала „Польша“ о его качествах, характере, направленности. Их замечания носят не хвалебный, а критический характер». Далее приводится разгромная критика всего журнала и особенно абстрактной живописи на его страницах.

Особенно досталось картине Мариана Богуша «Дрезденский натюрморт», которая была названа «живописными трюками сомнительного свойства». Хотя, на самом деле, она почти реалистична. Ее можно было бы назвать «Геологический натюрморт». На столе лежит большой кристалл какого-то минерала, рядом ископаемый моллюск — аммонит. А на первом плане непонятный (!) предмет в виде корней окаменелого поваленного дерева.

И уж совсем меня возмутил своей лживостью следующий пассаж: «Журнал „Польша“, когда-то широко читаемый и раскупаемый нарасхват, теперь залеживается в киосках города». Все перевернуто с ног на голову. Я по своей юношеской наивности считал, что наши идеологические руководители, конечно, ошибаются, но не могут же они так нагло врать!

Я решил поддержать редакцию своего любимого журнала и написать туда ободряющее их письмо. Нашелся у меня и единомышленник — мой однокурсник Леонид Филиппов. Вместе мы сочинили письмо в редакцию «Польши», где очень осторожно и деликатно, не касаясь политических и идеологических вопросов (мы все же допускали возможность перлюстрации нашего письма), поддержали и похвалили поляков, написав, какая на самом деле репутация у их журнала в нашей стране.

Но оказалось в нашем письме и одно весьма крамольное (!) место. Вот оно: «Очень хорошо, что законное место в журнале получило абстрактное искусство. Недавняя выставка картин Пикассо показала, что и у нас есть искренние сторонники абстрактного искусства». Вот и все насчет письма. Далее развивалась уже другая история.

Через некоторое время Леня сказал мне, что довольно «вариться в собственном соку». Надо искать единомышленников, людей, таких же ищущих, мыслящих и свободолюбивых. Он таких людей уже нашел, и они хотят создать кружок, где будут обмениваться мнениями и знаниями по вопросам политики, истории, философии и искусства.

По опыту событий на площади Искусств я прекрасно понимал, что для властей любая неофициальная группа людей, даже обсуждающая вопросы изобразительного стиля, — это антисоветское сборище. А уж кружок (!), да еще по вопросам истории и философии — это откровенные «враги народа». Я категорически отказался от предложения даже хотя бы раз встретиться с этими безусловно интересными людьми.

Прошел год…

Леня Филиппов при нашей с ним встрече сообщил мне, что всех членов кружка посадили, а руководителя расстреляли. Здесь надо дать читателю очень важную в этой истории информацию: отец Лени был майором КГБ, что он от меня никогда не скрывал.

— Почему же тебя не посадили?

— А меня взял на поруки мой отец.

Далее мой приятель рассказал мне, что на одном из допросов, на которые его, конечно, вызывали, следователь вынул из папки наше с ним письмо в «Польшу» и сказал:

— Вот вы тут пишете, что абстрактное искусство — это хорошо. Но ведь вам же сказали (!!!), что абстрактное искусство — это плохо. Чего же вы пишете!

Вот так. Что нам сказали, то и есть истина. Оказывается, даже письма в социалистическую страну, даже в официальный орган, все читаются. И не только читаются, но и фильтруются, а нежелательные изымаются. Так формировалась ложная картина общественного мнения.

Напоследок Леня посоветовал мне, когда меня вызовут на допрос в КГБ, ничего не скрывать и рассказать обо всех и обо всем, что знаю, потому что они и без меня уже все знают. Это было мне первое предупреждение о том, что они мной интересуются и уже кое-что обо мне знают. Впрочем, меня не вызывали — слишком мелкая была против меня улика.

И еще одно добавление. Обложка журнала «Польша» № 12 за 1956 год была оформлена в виде весьма условно изображенных белых сосулек и солнца на розовом и желтом фоне. Больше ничего

на обложке не было — ну еще были снежинки. Мне обложка понравилась своей декоративностью, и я предложил использовать этот схематичный рисунок в качестве фона в новогодней студенческой стенгазете геологического факультета, где я был как бы художественным редактором-оформителем. Идея понравилась, и мы взяли вместо обычного белого листа ватмана такой расцвеченный розовым цветом, с белыми сосульками, на который наклеили заметки. Во всем остальном это была обычная, стандартная стенгазета. На большее мы не осмелились. Когда газета была готова, мы ее повесили, как обычно, на факультетской доске объявлений, но она не провисела и одного дня. Через несколько часов некто невидимый, скорее всего «искусствовед в штатском», надзиравший за нашим факультетом, нашу газету снял и уничтожил. Больше ее никто не видел. Самое интересное, что никому из нас никто ничего не объяснил, не сказал и не сделал замечаний. Не мог же «искусствовед» раскрыть свое инкогнито. Ну а я из редколлегии вышел, раз мои идеи не проходят. А все же интересно, что ИХ напугало. Может быть, намек на некую оттепель, раз там были сосульки? Какая еще оттепель? На оттепель не надейтесь. Или может быть намек на симпатию к журналу «Польша»? Не знаю.

P. S. Я скопировал из журнала маслом картину Мариана Богуша «Дрезденский натюрморт» и повесил ее у себя в комнате. Это был мой протест и моя демонстрация!

Саблинское дело

После окончания первого курса студенты-геологи проходят учебную практику в Саблино под Ленинградом. Мы жили там же, рядом с объектом наших геологических исследований. Питались в работавшей для нас студенческой столовой. Я в пище не привередлив, и меня питание вполне устраивало, а вот некоторым нашим студентам пища очень не понравилась. В борьбу за улучшение ее качества включились наши комсомольцы-активисты. Им ничего лучшего не пришло в голову, как объявить столовой бойкот и не ходить туда.

Среди студентов была проведена большая пропагандистская и агитационная работа. Поговорили с каждым в отдельности, некоторых, таких, как я, пришлось долго уговаривать. Я старался не идти вразрез с коллективом и не выделяться. Поэтому согласился. Когда все были таким образом обработаны, в назначенный день все дружно не пошли в столовую.

Какой тут поднялся шум! К вечеру к нам в лагерь понаехала куча всевозможного начальства университетского уровня, комсомольского, партийного и из деканата и много других незнакомых дяденек. Потом мне сказали, что КГБ взяло это событие под свой контроль и дало ему название «саблинское дело» (видно, больше им нечем заниматься).

Было объявлено комсомольское собрание, которое вел секретарь РК комсомола. Выяснять зачинщиков и организаторов было не нужно — они были на виду и многократно в течение собрания каялись.

Главный упрек к нам был в том, что мы избрали не советский, не социалистический метод борьбы. Надо было писать жалобы по инстанциям, сперва — в низшую, потом — в более высокую, потом — в самую высокую вплоть до (!) парткома факультета. А там, глядишь, и срок практики пройдет. Вопрос о качестве пищи на собрании вообще не поднимался. Обсуждалось лишь наше недостойное, несознательное поведение.

По результатам собрания были исключены из комсомола два активиста. Как ни странно, их не исключили из Университета. Скорее всего, им помогло в этом КГБ в обмен на согласие сотрудничать. Вскоре их и вовсе втихую восстановили в комсомоле — уж очень они были убежденные и активные строители коммунизма, просто здесь по молодости немножко не рассчитали.

Как аукнулось и как откликнулось

Однажды в конце первого курса я шел по университетскому коридору и мне навстречу попался секретарь нашей комсомольской организации Лева Эйдельман. Он меня остановил, и у нас состоялся такой разговор:

— Витя, я хочу с тобой посоветоваться. Нам надо активизировать нашу комсомольскую работу, а то комсомольской организации на факультете совсем не чувствуется. Что ты можешь посоветовать?

— Ну, Ленинград — это культурный центр, а у нас на факультете много иногородних. Можно устраивать культпоходы в музеи, театры, экскурсии по городу и другим интересным местам.

— Ты подумай, что ты говоришь!? Разве комсомол — это культурно-просветительная организация? Комсомол — это идейнополитическая организация. Наша задача — быть помощниками партии. Мы должны привлекать молодежь к строительству светлого коммунистического будущего (и это говорилось без тени улыбки, на полном серьезе). А твои взгляды аполитичны, и ты меня очень удивил. У нас сейчас совсем не видно разницы, кто — комсомолец, а кто — нет.

Разговор был вроде как дружеский, неофициальный и без свидетелей. И тут я ляпнул:

— Да что ты, Лева, волнуешься? Ведь членство в комсомоле — это формальность.

Что тут было!!! Лева взорвался, он не находил слов от возмущения. Я попрал его самое святое и сокровенное.

Как мог, я постарался сгладить и замять ситуацию. Было ясно, что я слишком уж разоткровенничался. Но было поздно: слово — не воробей. Вскоре я забыл об этом разговоре.

Однако это была только присказка, а сказка будет впереди.

В Университете была военная кафедра, и все юноши проходили там военную подготовку. После четвертого курса, по окончании военного обучения, нас всех отправили на лагерные сборы, где мы оказались вместе со студентами-географами. Они, как и мы, тоже изучали артиллерию.

Жили мы в брезентовых палатках, человек по 10 в каждой. Сборы были тяжелые, очень нудные и утомительные.

И вот однажды после отбоя, когда все разошлись по палаткам и улеглись, в нашей палатке кто-то вдруг сказал:

— Вот еще один день прошел.

И кто-то ответил:

— Ну и… с ним!

Тут нашелся юморист и сказал:

— Взгрустнем, ребята, по этому поводу.

И опять кто-то в темноте выругался матом, обычной трехчленкой.

И тут в нашем небольшом коллективе нашелся режиссер. Честное слово, не знаю, кто. Было темно, а голос я не узнал. Он сказал, что смешной получился разговор и не разыграть ли нам его в лицах и во весь голос, на весь лагерь. И он продемонстрировал, как это будет выглядеть. Первый голос произносит первую фразу, второй — вторую. Тогда первый говорит:

— Взгрустнем, ребята!

И вся палатка хором отвечает:

— Эх!.. твою мать.

Идея понравилась, показалась смешной и, отрепетировав сперва шепотом, мы дружно, во весь голос выругались матом. Все утихло. Никакого шума или реакции.

На следующий день. Весь лагерь как бы притих. Никто не смотрел друг другу в глаза и даже разговаривали почти шепотом. Чувствовалось приближение грозы, но о вчерашнем происшествии никто ничего не говорил. Неужели пронесет? Не пронесло. За ужином было объявлено, что сейчас состоится совместное заседание комитетов комсомола геологического и географического факультетов. На повестке дня — один вопрос: аморальное поведение нашей палатки.

В командирскую палатку, где происходило заседание, вызывали по одному Что там говорили, было не слышно. Все выходили оттуда красные, как раки, но почти ничего не говорили. Стоявшим снаружи удалось только выяснить, что они хотят узнать организатора и зачинщика, чтобы его одного наказать, а других не наказывать. Однако никто товарища не выдал и сам не сознался.

Меня вызвали одним из последних. Тоже стали спрашивать, кто все это выдумал, но я совершенно искренне ответил, что понятия не имею. Меня уже хотели отпустить, как тут встал Лева Эйдельман. Читатель уже, конечно, догадался, что Левы не могло не быть среди «народных заседателей», и он сказал следующее:

— Витя, ты помнишь, тогда в университетском коридоре ты сказал, что комсомол — это формальность. Ну раз ты так думаешь, то я предлагаю исключить Петрова из комсомола!

У меня помутилось в глазах. Я не знал, что ответить, и даже не сразу вспомнил, о каком разговоре идет речь, — ведь прошло уже три года. Больше всего возмутило меня то, что он частному, конфиденциальному разговору придает характер публичного заявления. Но для «настоящего комсомольца» (как и для коммуниста) нет ничего частного или личного. Есть только общественное и коллективное.

Все присутствующие дружно и возмущенно зашумели. Наконец-то найден козел отпущения, хотя вина его не больше, чем у всех остальных, но это никого не интересовало.

Моя судьба висела на волоске. Ведь исключение из комсомола для меня было почти равносильно исключению из Университета. В те годы исключенных из комсомола, как правило, исключали также и из Университета.

Что делать??? Сказать, что это выдумка и клевета — мне не поверят, и я усугублю свою вину. Я подсознательно почувствовал, что есть только один выход — надо каяться.

Меня спросили, что я о себе думаю, и дали последнее слово. И я начал говорить, что только теперь, благодаря моим товарищам, я понял всю глубину своего падения, всю низость моего поведения, всю свою слепоту как будущего офицера Советской Армии и воспитателя солдат. Тем более это недостойно комсомольца. Я глубоко раскаялся в своем антиобщественном поступке и долго и убедительно, почти со слезами на глазах, поливал себя грязью!!!

И это подействовало. Стали раздаваться голоса, что товарищ прочувствовал и надо смягчить наказание. Внесли предложение: «строгий выговор с предупреждением и с занесением в учетную карточку».

Тут встал кто-то из студентов-географов и сказал, что он не согласен. Это слишком строго. Его поддержали и другие географы — они оказались более благоразумными людьми. Не все же на свете идиоты.

В результате обсуждения и компромисса я получил «строгий выговор с предупреждением о занесении в учетную карточку». Надо заметить, что такого наказания в уставе комсомола не было — это было изобретением наших студентов.

Вот так система кого ломала, кого закаляла, кому прививала такую «горячую любовь» к идеям марксизма-ленинизма, что они становились их убежденными ненавистниками.

Побег, или история почти детективная

В 1958 году я заканчивал второй курс геологического факультета. После сдачи экзаменов все студенты курса уезжают на учебную практику в Крым, а затем до начала учебного года остаются еще каникулы месяца полтора. Я решил воспользоваться этой возможностью, чтобы попутешествовать по Крыму, в котором я никогда не бывал. Меня очень манило это прекрасное, экзотическое и благословенное место. А из Крыма можно проехаться и вдоль Черноморского побережья Кавказа.

Желание использовать это лето для отдыха подкреплялось еще и тем, что это была последняя и единственная возможность, так как после третьего и четвертого курсов каникул вообще нет — всех студентов-геологов отправляют на все лето на производственную практику в дальние экспедиции, а после пятого курса — распределение и начало трудовой деятельности с ежегодным двухнедельным отпуском — именно такой был в то время отпуск у советских граждан. За 2 недели и съездить-то никуда не успеешь.

Но! Тут на горизонте стали сгущаться общественно-политические тучи. В прессе каждый день стали появляться сообщения о том, что комсомольцы то одного, то другого вуза приняли решение (разумеется, единогласно) всем вузом ехать (разумеется, добровольно и поголовно) на целину! Ясно, что это не была инициатива снизу, а серьезная кампания. В это время был разгар целинной эпопеи. Вероятно, рабочих рук не хватало.

Поднимать целину вместо отдыха на лазурном берегу в мои планы никак не входило.

У нас в Университете никаких разговоров на эту тему пока не было. Ничего не знали и комсомольские руководители. Мне нужно было знать свои перспективы точно, чтобы подготовиться.

Я решил спросить у декана — он-то наверняка знает. Но надо спросить так, чтобы никто не заподозрил отсутствия у меня желания построить коммунизм с помощью целины. И вот с выражением горячего энтузиазма и комсомольского задора на своем наивном лице я спросил:

— Вот все вузы отправляют на целину, а мы сможем (!) после практики туда поехать?

— Не знаю. Никаких указаний (вот она, инициатива снизу) пока нет.

Я осмелел и задал еще вопрос, явно не советский, который декану очень не понравился:

— Скажите, а туда едут добровольно?

— Ну вы знаете (!), что у нас порядок добровольно-обязательный.

Что это такое, я знал. По форме это дело добровольное, но отказаться без последствий для себя никак нельзя. Собирается комсомольское собрание, на котором, разумеется, единогласно принимается решение, не исполнить которое нельзя — иначе исключение из комсомола и автоматическое исключение из Университета. Выступить на собрании «против» никому и в голову не приходило. Во-первых, это бесполезно — ты все равно в меньшинстве. А главное — кто против, тот против советской власти, тот — враг народа и место ему за решеткой. А так все добровольно. Ты добровольно вступил в комсомол, добровольно учишься в институте. А раз так, то изволь делать то, что тебе сказано.

Между тем все институты и другие факультеты Университета уже отправлялись на целину. Я понял, что чаша сия меня не минует. Надо было предпринимать меры.

Уже в Крыму я нашел себе единомышленника и друга среди однокурсников — Сашку Филиппова. Мы с ним решили, что надо досрочно выполнить учебное задание по практике, получить зачет, а затем тайно, ничего никому не говоря, сбежать из студенческого лагеря. Тогда, если будет решение комсомольского собрания, то мы о нем ничего не знаем и ни в чем не виноваты. Главным залогом успеха было никому не проболтаться о наших планах и чтобы никто ничего не заподозрил: например, зачем у меня взята с собой туристская палатка. Надо было обмануть бдительность 150 других студентов курса, которые постоянно находились рядом со мной, вокруг меня, жили той же жизнью и делали то же дело и были отнюдь не глупее меня. В случае разоблачения об этом непременно будет сказано на комсомольском собрании и тогда — поездка на целину и строгий выговор с занесением в личное дело за попытку уклонения от строительства коммунизма. Такова была адская машина коммунистического подавления личности — за тобой следят твои же товарищи, такие же жертвы этого мерзкого режима. Скрыться от товарищей гораздо труднее, чем от милиции, начальства или преподавателей.

Итак, план действий был готов, но как будут развиваться события, я не знал. А вдруг осенью по возвращении с целины комсомольцы захотят выяснить, почему это мы с Филипповым куда-то исчезли. Кроме того, вдруг собрание проведут в начале или середине практики, тогда уже незнанием не отговоришься, а я решил не ехать на целину ни в коем случае.

Был придуман следующий трюк как запасной вариант. Я написал письмо своей тете, которая жила в деревне в Боровичском районе Новгородской области, объяснил ей ситуацию и попросил ее прислать мне нужную мне телеграмму на ленинградский адрес, а не на адрес студенческого лагеря, чтобы не было лишних разговоров. И вот в условленный день действительно приходит телеграмма следующего содержания: «Срочно приезжай бабушка при смерти». До сих пор удивляюсь, как в деревне на почте приняли такую телеграмму, ведь там знали, что к тому времени никакой бабушки у меня уже не было. Тем более, что подобные телеграммы должны заверяться печатью начальства. Теперь уже я мог смело исчезнуть, чтобы проститься со своей «любимой бабушкой».

Мы с Филипповым проявляли чудеса невиданного усердия и трудолюбия, работая от зари до зари над учебным заданием, ведь мы должны были сдать его не только досрочно, но и выполнить качественно, чтобы получить зачет.

Надо сказать, что никаких разговоров и слухов о целине среди студентов не было. Думаю все же, и руководство факультета и комсомольское начальство знали, какое «счастье» нам уготовано, но специально молчали, чтобы не спугнуть студентов раньше времени и чтобы они не разбежались. Но к тому времени я уже был вполне политически грамотным и прекрасно представлял, какое «светлое будущее» меня ожидает.

И вот развязка уже совсем близко. Мы досрочно сдаем свои курсовые работы и за три дня до официального конца практики получаем зачет.

Надо бежать. Немедленно. Сегодня же ночью.

Студенческий лагерь представлял собой несколько одноэтажных домов по несколько комнат в каждом. В комнате обычно жили человек 6. Надо было покинуть лагерь, когда все уже спят, но никто еще не проснулся. Самое подходящее время — часа в 4 утра, когда только начинает светать.

Мы ложимся «спать», но я не сплю, чтобы не проспать нужный момент, и лежу как убитый, чтобы не вызвать подозрений. Сгустилась полная ночная мгла, лагерь утихает. Сердце бьется отчаянно. Наконец, я замечаю, что вроде бы становится светлее — надо бежать.

Толкаю Сашку, который тоже не спит, и мы молча, очень тихо достаем из-под кровати рюкзаки и, крадучись, на цыпочках, выходим из комнаты. В коридоре никого нет. Если нас встретят, то мы «идем в туалет», правда, почему с рюкзаками? Рюкзаки надо прятать — держим их в руках. Выглядываем на улицу — там тоже никого нет.

Остается самое сложное — надо пересечь довольно большую территорию и выйти за ворота. В любой момент из любого дома может кто-то выйти. Ведь здесь живут не только студенты, но и преподаватели, и обслуживающий персонал. А может быть, кто-то стоит за углом? А может, кто-то сидит у окна? Что это за два человека идут ночью с рюкзаками по лагерю. Может быть, это воры? Что у них в рюкзаках?

От страха стучат зубы. Надо как можно быстрее пересечь лагерь, но бежать тоже нельзя — ведь мы же не воры.

Первым к воротам идет Сашка — я стою у дверей нашего дома. Надо разведать обстановку — если кто-то встретится, разыгрываем придурков или лунатиков — ничего другого не придумать. Он медленно приоткрывает калитку и выглядывает — там никого.

Уже более уверенно, срываясь на бег, иду к калитке и я.

Теперь надо попасть в Симферополь — до него 13 км. Надеваем рюкзаки. Вот она свобода! Радостно бьется сердце.

Но первые 5 километров лучше пробежать — вдруг там встретится любитель ночных прогулок или влюбленная парочка? Потом расслабляемся и остаток пути до Симферополя спокойно идем пешком. Здесь уже нас никто не найдет и не увидит. Оттуда на попутных машинах добираемся до моря.

Вот оно, прекрасное и лучезарное Черное море, на восходе Солнца.

Мои предположения полностью подтвердились. Было собрание, единогласное решение и целина. Отвертеться удалось только нескольким больным и нескольким студентам, которые не были комсомольцами — заставить их ехать на стройку коммунизма оснований не нашлось.

Когда в августе я вернулся в Ленинград, дома меня ждала повестка с требованием немедленно явиться в деканат. Ясно, что меня искали для отправки на целину и выяснения обстоятельств моего исчезновения. Но я никуда не пошел, а 1 сентября, как ни в чем не бывало, явился в Университет. К тому времени целину уже «подняли» без меня и обо мне забыли. Все сошло с рук. Из-за целины начало занятий было перенесено на ноябрь.

Телеграмма от тети не понадобилась.

А теперь, читатель, скажите, почему в этой прекрасной, по мнению многих, стране честный человек, который ничего не украл и вообще не сделал ничего дурного, должен прятаться и вести себя, как вор.

Ливадия

Я не хотел писать об этом происшествии — оно выпадает из темы моих заметок, хотя страху я натерпелся не на шутку Но здесь все было правильно, хорошо и даже благородно, только уж очень курьезно. Потому и написал. Для разрядки.

Совершив успешный побег из студенческого лагеря геологов, я и Сашка Филиппов оказались на берегу Черного моря. Никакие конкретно места нас не интересовали — мы хотели увидеть все побережье. Поэтому в голову нам пришла дурная мысль: пройти непосредственно вдоль моря, не обращая внимания на то, что находится на берегу, — ведь нас интересовало только море.

И мы двинулись по урезу воды в восточном направлении. Первоначально все шло хорошо — мы благополучно миновали несколько санаториев и баз отдыха. Но вдруг путь нам преградил высокий деревянный, хорошо покрашенный, сплошной, без единой щелочки забор, уходивший далеко в воду.

Что делать, надо обойти препятствие. Мы пошли вдоль забора. И вдруг в заборе оказалась дыра, да не маленькая — было совсем отодрано несколько досок.

Мы решили следовать нашему принципу — идти как можно ближе к воде. Пролезли в эту дырку и пошли прямо на восток. Это был густой, красивый и хорошо ухоженный парк, только почему-то без людей. Прошли мы совсем немного, как вдруг увидели какую-то женщину, подметавшую дорожку. Когда женщина тоже нас увидела, она подняла такой визг, словно ее резали. На ее крик тут же из-за кустов появилось несколько мужчин. Увидев нас, они грозно закричали:

— Стой! Стой! Стой!

И хотя все были в штатском, но крики были настолько угрожающи и свирепы, что я хотел поднять руки, чтобы продемонстрировать полную мою для них безопасность. Вокруг собралась возбужденная толпа. Все были в штатском и без носимого в открытую оружия.

Пришел начальник охраны объекта и начал допрос на месте: кто мы, что мы, куда и зачем идем и как здесь очутились. Внимательно изучил наши паспорта и начал при нас звонить по неизвестно откуда взявшемуся телефону своим вышестоящим начальникам и докладывать о происшествии. У всех он спрашивал: «Что с ними делать?» Но, видимо, никто не брал на себя ответственность и никаких указаний не давал, так что начальник охраны уже начал нервничать. Действительно, что с нами делать? Я струхнул не на шутку, дело по всякому может повернуться.

Наконец, он позвонил, вероятно, самому высокому начальнику, и тот дал какие-то распоряжения. Мы еще не знали, какие. Начальник охраны только стоял навытяжку и поддакивал: «Есть! Так точно! Будет сделано!»

В конце концов телефонные разговоры закончились, и начальник обратился к нам:

«Вы свободны, можете идти, куда хотите. Сейчас мы вас проводим, но паспорта ваши я заберу. Вы их получите завтра в Ялте в управлении КГБ. Кстати, вы знаете, куда вы попали? Нет? Это бывшая царская резиденция Ливадия. А сейчас это дача Никиты Сергеевича Хрущева!»

Вот так! Теперь все стало ясно. К счастью, Хозяина в то время не было на даче. Иначе мы бы так легко не отделались.

На следующий день в назначенный час мы явились по указанному адресу. Допрос вел человек в штатском, явно кто-то из начальников. Он нам не представился. Допрашивал по одному и очень долго. Скрупулезно спрашивал все детали, особенно, как оказались на объекте и что там видели. Спросил подробно и про студенческие дела. Кто декан факультета, кто в профкоме, кто в комитете комсомола, какие мы предметы изучали. Видимо, боялись, что мы — это не мы, а у нас чужие документы.

В конце концов допрос окончился, подписали протокол и в заключение представитель КГБ нам сказал:

— Ну все в порядке. Мы вас проверили. Но вы, ребята, авантюристы. Ведь Черноморское побережье — это погранзона, и вас задержит первый попавшийся пограничный патруль. Чтобы этого не случилось, мы сообщили о вас на все (!) пограничные заставы побережья. Теперь вас никто проверять и задерживать не будет (!!!). Для этого вы должны по прибытии на каждое новое место прежде всего зайти на погранзаставу и представиться.

Столь счастливого конца я никак не ожидал. Видимо, КГБ — не только репрессивный орган, но способно и на благодеяния. А может быть, время было такое — «хрущевская оттепель», люди были в эйфории, что все будет хорошо, легко и свободно (1958 год).

Итак, мы тронулись в дальнейший путь. Первым делом мы действительно везде заходили на погранзаставу:

— Здравствуйте! Мы те два студента, о которых вам сообщили из управления КГБ. Просим любить и миловать.

— Добро пожаловать! — был ответ.

Днем на побережье никаких пограничников нигде не видно, но по ночам все люди куда-то исчезают и ходят только одни патрули. Только мы успели заснуть в своей палатке, как нас разбудила пара грозных автоматчиков:

— Кто такие!?

Мы назвались и сказали, что нас знает начальник заставы, и просили нас больше не беспокоить. Однако ж этак нас будут будить на каждом новом месте.

Нам это не понравилось, и, когда мы пришли к начальнику следующей заставы, мы обнаглели и заявили:

— А нельзя ли нам поставить нашу палатку прямо на территории погранзаставы (!!!).

К нашему удивлению, начальник не возражал. Не возражали и на всех других заставах. Видимо, пограничники решили, что мы не простые туристы, а какие-то особенные, раз о нас заботится управление КГБ. Может быть, и с каким-нибудь спецзаданием.

Жить на погранзаставах было очень удобно — мы могли оставлять здесь свою палатку, рюкзаки и даже деньги с документами и не боялись за их сохранность, а сами целыми днями гуляли по окрестностям.

На следующей заставе мы еще больше обнаглели:

— Мы бедные, голодные студенты. У нас совсем нет денег (что соответствовало действительности). Вы нас не накормите!?

Как ни странно, и в этом нам не было отказа. Только на одной заставе начальник сказал нам:

— С какой стати я буду вас кормить. У меня солдаты ходят голодные.

Мы не поверили, что солдаты голодные, и обиделись. А наутро солдатский повар тайком от начальника принес нам целый котелок весьма недурной еды.

Так мы, ни за что не платя, потому что деньги у нас были только на обратную дорогу, добрались до самого Сухуми. Ездили мы на попутных машинах и тоже не платили.

Человек с фотоаппаратом

В стране, как огня боявшейся правдивой информации, не мог не вызывать опасения любой человек с фотоаппаратом. Особенно это чувствовалось в конце 50-х годов, когда люди уже вздохнули немножечко свободнее, но государственная машина все еще продолжала идти в сталинском направлении. Именно к этому времени относятся две рассказанные здесь истории.

В Выборгском дворце культуры был в то время замечательный городской фотоклуб очень высокого уровня. Из его стен вышло несколько профессиональных фотожурналистов и несколько кинооператоров.

На одном из клубных мероприятий зашел разговор о том, что можно снимать, а что нельзя. Присутствующие рассказывали о своих конфликтах с милицией в связи с фотосъемкой.

Особенно мне запомнилась следующая история. Член фотоклуба остановился у здания Эрмитажа на Дворцовой площади и захотел что-то сфотографировать. Тут же к нему подошел милиционер и сказал:

— Гражданин! Здесь фотографировать запрещено!

— Ну как же? Сюда приезжает много иностранцев, и все они с фотоаппаратами. Почему же нам-то нельзя фотографировать?

— Вы знаете. Кто говорит, что нельзя снимать, кто говорит, что можно. Лучше нельзя.

— Ну разрешите, пожалуйста. Здесь же ничего, кроме старинной архитектуры, нет.

— Знаете, что я Вам посоветую: Вы пройдите к другому концу Зимнего дворца — там участок другого милиционера. Может быть, он и разрешит. А на моем участке лучше не надо!

Теперь случай, который был лично со мной. Шел я как-то с фотоаппаратом по Греческому проспекту и дошел до 2-й Советской улицы, где стоит детская поликлиника. Она в то время капитально ремонтировалась. Мое внимание привлек огромный котел с битумом, который разогревался на костре. Из него валил дым. Все это напоминало котел сказочной ведьмы. Я решил это снять и стал настраивать аппаратуру.

Тут откуда ни возьмись, как из-под земли передо мной вырос милиционер. Он грозно сказал:

— Гражданин! Кто Вам разрешил фотографировать строящийся объект!?

Я, хотя и опешил, но не растерялся:

— Во-первых, это не объект, а детская поликлиника! И, во-вторых, она не строящаяся, а ремонтируемая!

Милиционер почесал в затылке и меня отпустил, но снимать в этот день мне уже ничего не хотелось.

Коммунисты боялись не только визуальной информации, но и звуковой. Мало кто знает, что во время Великой Отечественной войны все радиоприемники у населения были отняты. Наличие в доме радиоприемника (не репродуктора!) каралось смертной казнью. В гитлеровской Германии приемники у населения не отнимались. После войны приемники, конечно, вернули, но их нужно было обязательно регистрировать на почте. В середине 50-х регистрацию отменили.

В дальнейшей моей жизни мне очень многое хотелось сфотографировать. Например, очереди за туалетной бумагой. Но я всегда боялся, что передо мной вновь вырастет этот милиционер или «сознательный» советский гражданин, которых было очень много, или «искусствовед в штатском», и никогда больше не искушал свою судьбу.

Поездки за границу

Это очень большая тема, можно много говорить об этом, но я напишу в основном только о своем опыте.

Главная проблема была — получить выездную визу и загранпаспорт. Сейчас вообще нет понятия выездной визы (если ты не уголовник и не связан с секретами) — езжай куда хочешь, никто тебя не держит. Совсем иначе было при коммунистах: мы жили в таком «раю», что открой двери — из него бы все разбежались, как из концлагеря. Именно для этого была построена Берлинская стена — чтобы не убегали. Поэтому за границу выпускали только тех, кто, по их мнению, не убежит, правда, они не любили это слово и писали «не останется».

Главным документом для выезда была характеристика-рекомендация с места работы. Там писалось, каким достойным и надежным человеком является товарищ имярек и в конце резюме, что профком, партком (в независимости от партийности человека) и администрация предприятия рекомендуют его в такую-то страну с такой-то целью. Причем подписи под этим документом никогда не ставились автоматически, а только после заседания профкома, а затем парткома в присутствии виновника торжества, которому мог быть задан любой каверзный вопрос. Руководитель предприятия тоже не сразу ставил свою подпись, а только посоветовавшись с кем надо.

Если хотел съездить в капиталистическую страну, сразу туда не выпустят. Нужно сперва съездить в страну социалистическую, там тебя проверят, посмотрят, как ты ведешь себя за границей. Причем соцстраны тоже были двух разрядов: сперва довольно легко выпускали в Болгарию или Монголию — там для советского человека почти не было никаких соблазнов. После этого с опаской могли разрешить поездку в ГДР или Польшу. С большой неохотой выпускали к проклятым империалистам, здесь обязательно нужно было оставить за себя заложника — мужа или жену, а лучше всего ребенка. Ведь не каждый родитель сбежит, оставив здесь сына или дочь.

Но, видно, даже такое сито не всегда «срабатывало». К 80-м годам стали требовать не просто рекомендацию, а поручительство. Однажды я видел такой документ на столе у секретаря парткома киностудии. Один наш режиссер хотел съездить не в туристскую поездку, а в гости в ГДР, а это для властей совсем опасно — ведь человек будет находиться без присмотра и контроля со стороны! В характеристике было указано, что гражданин такой-то уже был в туристских поездках в Болгарию и Польшу и никакого компрометирующего его материала или сведений о недостойном поведении за границей не имеется. Поэтому профком, партком и администрация ручаются за товарища имярек и берут на себя за него ответственность.

Прочтя это, мне стало противно. Насколько же это унизительно, когда за нормального взрослого человека, который сам должен за себя отвечать, кто-то должен ручаться, как за маленького ребенка, и брать на поруки, как преступника. Впрочем, у коммунистов любой человек — потенциальный преступник. У меня надолго пропала охота оформлять документы для выезда за границу.

Но основная, разрешающая поездку инстанция — это, конечно, КГБ. Чтобы получить от них разрешение, требовалось несколько месяцев. Разумеется, чтобы просмотреть досье человека и проверить, правильно ли он все указал в анкете, так много времени не нужно. Оно нужно, чтобы установить за человеком слежку с обязательным прослушиванием его телефона, а сколько времени потребуется, чтобы дать заключение о благонадежности человека, бывает по-разному.

Один мой знакомый долго этого ждал и, наконец, сказал:

— Все. Скоро дадут.

— Откуда ты знаешь?

— У меня звякнул телефон. Значит, отключили прослушку.

И действительно, вскоре виза пришла. В 60-е годы техника подслушивания была плохая, и люди иногда слышали момент включения и отключения их аппаратуры. Иногда во время разговора, если он начинал приобретать «опасный» характер, было слышно, как включают магнитофон.

Моя знакомая из Англии неоднократно приглашала меня к себе в гости. Но я знал, что меня не выпустят столь далеко, да и не хотел несколько месяцев находиться под их пристальным наблюдением и контролем. Зная, что все письма за границу проверяются, я осторожно написал, что не могу, не объяснив причины и употребив английский глагол «may»[1], а не «can»[2].

Очень долго и тщательно проверялись моряки загранплавания. И неудивительно: ведь они ходили вдоль буржуазных берегов. У них было две формы визы: первая и вторая. Одна давала право выйти на судне за пределы советских территориальных вод, т. е. отправиться в загранплавание, но сходить на берег в иностранных портах эти люди не могли. Вторая же давала право сходить на берег в любом порту мира.

Однако в этой строгой системе были свои бреши. Все зависело от человеческого фактора. В 1968 году меня назначили кинооператором для съемок фильма о рыбаках дальнего плавания по заказу Министерства рыбной промышленности, но времени для оформления документов уже не было, не то что несколько месяцев, а и двух недель до отплытия нужного судна не было. Что делать? Не срывать же съемки. Тогда редактор нашей студии документальных фильмов позвонил начальнику морского рыбного порта, откуда я должен был отправиться в загранплавание, и объяснил ситуацию. Тот подумал и только спросил:

— Надежный человек?

— Надежный.

— Хороший человек?

— Хороший.

— Ну ладно, я разрешаю. Пусть идет в море без визы.

Вот так, минуя КГБ, без визы я отправился в дальнее плавание и сходил на берег в Копенгагене, что было не разрешено половине экипажа, имевшей лишь первую визу. Мне было очень смешно.

Надо добавить, что так же легко я отправился в загранплавание и из Мурманска, уже на другом судне, имея на руках лишь студийное и командировочное удостоверения. Страна чудес! Ничего не скажешь.

Одним из первых нововведений Ельцина была свободная выдача загранпаспортов. Как только это разрешили, я пошел в ОВИР и подал заявление. Я не собирался тогда никуда ехать, но мне впервые в жизни представилась возможность получить документ о том, что я — СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Итак, на руках у интуриста загранпаспорт со штампом, где написано: разрешается пересечение границы СССР в любом погранпункте в такие-то сроки.

Собирается туристская группа, и проводится инструктаж. Главное и обязательное требование такое: на территории иностранного государства категорически запрещается хождение в одиночку. Только парами. Нужно, чтобы за каждым человеком кто-то следил. Но этого им показалось мало: вдруг двое сговорятся и убегут или оба станут шпионами. Было введено новое правило: ходить группами, не меньше чем по 3 человека. Тут вероятность антигосударственного сговора минимальна.

Тем, кто ездил в деловую загранкомандировку, нужно было по возвращении домой писать подробный отчет для ГБ о своем пребывании за границей: где, когда был, что делал, с кем встречался, что видел, что делали твои сослуживцы.

Теперь снова обращусь к своей биографии. После окончания Университета в 1961 году я был направлен по распределению в Воркуту. Читатель уже видел, сколько неблагоприятных с точки зрения политической благонадежности моментов было у меня за годы учебы. Приехав на новое место, где меня никто не знает, надо было исправлять репутацию. Никаких крамольных разговоров! Безупречное поведение в быту и на работе! Но этого еще мало.

Стало известно, что городской отдел милиции производит набор внештатных сотрудников, и я решил подать туда заявление. Меня долго проверяли и приняли. Так я стал внештатным сотрудником паспортного отдела милиции и получил милицейское удостоверение. Надо сказать, что было много реальной работы и я ее выполнял добросовестно. Мой милицейский начальник был доволен.

А тут вдруг объявили, что имеются путевки на Кубу, а Куба тогда оформлялась по правилам поездок в капстраны. Мне очень хотелось побывать там. Кроме того, важно было узнать, на каком счету я сейчас у органов госбезопасности: выездной или невыездной. Оказалось: выездной. Наверняка помогла моя работа в милиции.

И вот опять я сплоховал и все испортил своим не в меру независимым характером. Как я только что сказал, ходить по городу, в данном случае Гаване, мы имели право только парами. А я однажды совершенно один уехал на другой конец города, но не знал, что городские автобусы ходят там с интервалами в 2 часа, а я думал, что не более 30 минут, как у нас. В результате я на целый час опоздал в гостиницу к началу экскурсии, где вся группа с волнением и тревогой меня ждала. Мое одиночное хождение по городу обнаружилось. Я понимал, сколь тяжкое «преступление», с точки зрения КГБ, я совершил. Ведь я мог вступить в контакт с иностранной разведкой!

Еще маленькое дополнение к теме загранпоездок: нельзя было провозить любые печатные издания — книги, газеты, журналы. На границе их обязательно конфискуют таможенники, и никакие уверения в том, что там нет ничего опасного, не помогут. Таможенники в таких случаях говорили: «У нас нет времени их читать. А вдруг там есть антисоветская пропаганда?»

И еще одна история к теме границы. В начале 70-х годов на Ленинградской студии документальных фильмов был снят большой фильм о пограничниках. Там есть эпизод, как выборгские пограничники задержали иностранную автомашину и изъяли из нее сотни экземпляров антисоветской литературы. Так сказано в дикторском тексте, но ни одного крупного плана с названием книг там не было показано. На этой съемке был мой друг Александр Грачев в качестве ассистента оператора. Он мне сказал, что это были за книги. Это все была Библия!

Затем книги Ветхого и Нового Завета, безусловно, были сожжены, как и положено всей «антисоветской» литературе.

В этом эпизоде участвовал далеко не один человек, а подобных эпизодов за историю страны тысячи и сотни тысяч, а исполнителей миллионы, но мало кто об этом вспоминает, а лучше бы помнить, особенно когда идешь на выборы.

Лестное предложение

Моя одиночная прогулка по Гаване осталась в досье КГБ, а на работе в геологической экспедиции моя репутация была безупречна. В результате однажды ко мне подошел секретарь парткома и предложил мне вступить в партию, в чем он лично мне посодействует.

Не мог же я ему сказать, что для меня вступить в партию все равно что ступить в грязь. Я, конечно, понимал, что, даже вступив в партию, я не совершу ни одного аморального поступка и буду всегда вести себя по совести. Но я понимал также, что партия — это единый организм, одно целое и я буду нести моральную ответственность за преступления, совершенные или совершаемые другими. Я не хотел вступать в партию, совсем недавно потопившую в крови венгерскую революцию 1956 года. Для меня это было важно и принципиально.

Если бы я сказал об этом вслух, то уже через пару часов меня бы увезли в «воронке» с наручниками на руках. Надо выкручиваться.

И тогда я сказал, что, конечно, я очень благодарен и польщен таким лестным предложением, но я недостоин. Мне нужно еще поработать над собой, чтобы стать еще лучше и быть достойным этой высокой чести. Главное, надо было сказать все это без тени улыбки или иронии, на полном серьезе! Мне это удалось. Я его убедил.

Для себя же я знал, что через год все равно уеду из Воркуты до повторного «лестного» предложения. А если бы я не уехал? Что тогда? Как отвертеться? Я знаю, что очень многие вынуждены были вступать в КПСС. Многим прямо так и говорили: от этого зависит Ваш карьерный рост. Хотите быть начальником, руководителем или директором? Тогда вступайте в партию!

«Обложили меня, обложили»

Где-то в середине 60-х годов у меня состоялся разговор с моим соседом по коммунальной квартире Александром Семеновичем Броневицким (это отец руководителя ансамбля «Дружба»[3]). Он был морским офицером — капитан 1-го ранга, но беспартийный, как ни странно. Александр Семенович мне сказал:

— Витя, меня недавно вызывали в Большой Дом.

— Зачем?

— А тобой интересовались. Спрашивали, что ты за человек, чем занимаешься, чем интересуешься, ТАК ЧТО БУДЬ ПООСТОРОЖНЕЕ.

Больше он мне ничего не сказал. А я и не спрашивал. Он и так совершил преступление: нарушил (!) подписку о неразглашении. Такую подписку всегда дают в подобных случаях.

Тень КГБ неотступно следовала за мной по пятам. Это было мне второе предупреждение. Впрочем, я особенно не испугался, потому что ничего плохого он обо мне сказать не мог. Я вел очень тихий и скромный образ жизни. Ко мне никто не ходил, и я ничем не занимался, кроме учебы и работы. Ни в каких разговорах на общественно-политические темы в нашей квартире я не участвовал.

Вел я себя тихо, как мышка. Давно уже держал язык за зубами. Единственным поводом для интереса ко мне была моя переписка с англичанкой, с которой я познакомился во время Всемирного фестиваля молодежи в Москве в 1957 году. Как раз незадолго перед этим я получил от нее посылку с грампластинками джазовой музыки.

На всякий случай, опасаясь обыска, я пересмотрел свои архивы, кое-что перепрятал, а из своих дневников с сожалением вырвал и сжег те страницы, где были рассуждения на темы политики или положения в стране.

Ну а коммунистическая диктатура стала мне еще «милее». До омерзения.

Зримые черты коммунизма

В этой главе я расскажу кратко о некоторых явлениях, которые ушли вместе с социализмом, но без знания которых нельзя составить правильное представление о той эпохе.

Если любое нормальное, здоровое государство стремится к тому, чтобы в стране не было бедных, то в Стране Советов, начиная с первых лет советской власти, главной задачей внутренней политики была борьба с богатством и богатыми. Так они достигали равенства. Равенства в нищете. Это и была в их понимании социалистическая справедливость. Конечно, сделать всех богатыми не под силу даже самым мощным государствам, но зато уничтожить всех богатых в нашей стране оказалось проще простого.

Впрочем, открыто, напрямую они никогда не осмеливались сказать, что идеалом для них является государство нищих, но все политически грамотные люди прекрасно это понимали. В результате был создан такой порядок перераспределения доходов населения, который не позволял ни отдельным людям, ни группам населения заметно выделяться по уровню благосостояния. Это и была уравниловка. Это лишало людей всякого стимула к производительному труду, потому что, даже если ты выработаешь продукции в несколько раз больше, заработок увеличится всего на каких-нибудь 10 процентов. Поэтому лодыри и дураки, которые не умеют и не хотят работать, с такой тоской вспоминают о социализме.

Теперь расскажу о знаменитом передовике труда сталинских времен Стаханове по материалам фильма о нем, снятого уже в перестройку на Леннаучфильме. Оказалось, что эта фигура — полностью дутая, а все, что с ним связано, — чистейший обман.

Раньше до истории со Стахановым организация труда на угольных шахтах была такая, что каждый шахтер работал в одиночку сам по себе и один выполнял все производственные операции. И вот шахтерам пришла в голову идея объединиться в бригады и разделить между собой все функции, чтобы каждый делал лишь одну операцию. Собрали бригаду из 15 человек и поручили уголь вырубать Стаханову, а остальные его обслуживали и помогали. В результате Стаханов за день вырубил в 15 раз больше угля, чем вырубал он один раньше, и стал всесоюзной знаменитостью. Правда, все они вместе добыли столько же угля, как и раньше, но об этом пресса молчала. К моменту съемок фильма в живых из этой бригады остался только один человек. Его спросили:

— Ну а Вы-то лично, что делали?

— Я держал лампочку около Стаханова.

Так в Стране Советов делали героев.

Основным транспортом у геологов во время полевых работ были вьючные лошади. Поскольку своих лошадей геологи не имеют, они берут их напрокат у местных колхозов и совхозов. Стоит такой прокат очень дорого, но деньги-то государственные, их не жалко. Один начальник отряда, человек, наделенный трезвым умом и здравым смыслом, решил действовать иначе.

В начале сезона он купил в совхозе коней — замухрышек, страдавших от обычной бескормицы. За время экспедиции кони на вольных хлебах отъелись и похорошели. По окончании же работ начальник отряда продал этих лошадей обратно за ту же цену. У него их с удовольствием купили. В результате на транспорт не было потрачено ни копейки. Наивный, он полагал, что по возвращении в Ленинград его ждет благодарность, а может быть, и орден. Но не тут-то было. Его хотели отдать под суд, но решили простить дурака. Ограничились исключением из партии и понижением в должности с запрещением занимать руководящие посты, потому что не понимает товарищ социалистической системы хозяйствования. А система эта гласит: если запланированы расходы, то надо все потратить, экономить нельзя. Не потому ли наша страна была такой бедной?

Сейчас уже мало кто помнит, какую большую роль в жизни очень многих советских людей играл ломбард. Без ломбарда многие не могли прожить, хотя, конечно, это был самообман, потому что ссуду все равно возвращать надо, да еще с очень большими процентами. Многие, и наша семья в том числе, были постоянными клиентами ломбардов. Сдали — выкупили, сдали — выкупили. И так из года в год. Помню огромные многочасовые очереди, которые надо было занимать в 5–6 часов утра и которые стояли на улице и во дворах ломбардов. Закладывали в основном золотые изделия и серебро, реже — новые и модные костюмы, обувь, меха, ковры, мануфактуру и хрусталь.

Сейчас никаких очередей в ломбардах нет. Там вообще нет клиентов. Вот вам и показатель, стали мы жить лучше или хуже. По-моему, этот признак более надежный, чем сравнение стоимости килограмма колбасы.

Расскажу еще об одном советском явлении — государственном грабеже гастролирующих за рубежом наших артистов. Дело в том, что в области искусства, особенно исполнительского, мы действительно были впереди планеты всей. Наши артисты зарабатывали там огромные деньги, но должны были целиком отдавать их в Госконцерт и иные высоко стоящие инстанции. Причем передача денег была как бы неофициальной, а потому незаконной — просто передавали их из рук в руки. Все терпели такой порядок, потому что спасибо и на том, что за границу выпустили, какие уж там деньги. Даже Народные артисты СССР Игорь Моисеев и Майя Плисецкая не могли постоять за себя.

Курьезный случай произошел на студии документальных фильмов. Кинорежиссер Павел Коган получил на Берлинском кинофестивале за свой фильм большую премию. Он знал, что ее надлежит отдать, но всех перехитрил. Как только он получил конверт с деньгами, он тут же, никуда не заходя, пошел по магазинам и все до копейки потратил. Лишь после этого пришел в Советское посольство, где его поздравили и спросили:

— Деньги получили?

— Получил.

— Давайте их сюда.

— А у меня их нет. Я их все уже потратил.

И ему ничего за это не было. Его даже не обругали, потому что отъем денег был совершенно незаконным.

И еще хочу рассказать одну нашумевшую советскую историю, которая к экономике не имеет никакого отношения. Это чистая пропаганда и идеология.

Кажется, в 1961 году Хрущев отправился с визитом в США. Это по тем временам было совершенно необычно, и шуму в прессе было очень много. Незадолго перед поездкой в газете «Известия», главным редактором которой был Аджубей — зять Хрущева, была помещена подборка писем Хрущеву от советских граждан, где они давали ему советы, как себя вести в Америке. В одном письме, за подписью «ленинградец», советовалось напугать как следует президента Эйзенхауэра: «и пусть он подрищет». Вся ленинградская интеллигенция была жутко возмущена этой провокационной публикацией.

В связи с этим появился стихотворный анекдот:

Сейчас мало кто помнит, что до 1974 года у нас было настоящее крепостное право, потому что деревенские жители вообще не имели паспортов и поэтому были очень ограничены в своих правах — главное, что они не могли уехать в города, где обязательно требовалась прописка. Конечно, временно, в гости можно было съездить куда угодно, но вот жить и работать надо было только в своем колхозе или совхозе.

В этой системе делалось одно исключение — паспорта выдавали всем демобилизованным. Поэтому сельские парни с удовольствием шли служить в армию — для них это была возможность вырваться в город.

Позднее, когда в промышленности стал ощущаться большой дефицит рабочей силы, пришлось черпать трудовые резервы из деревни. Колхозами пожертвовали, и паспорта стали получать все.

Строжайшему контролю подвергались библиотеки. Ежегодно они получали список книг на уничтожение, разумеется, по сугубо идеологическим мотивам. Эти газеты, журналы и книги сразу приравнивались к секретным материалам со всеми вытекающими последствиями. Их хранение считалось антисоветской пропагандой. Такая судьба касалась всех попавших в немилость деятелей: будь то Хрущев или Солженицын.

Интересная история произошла в 1953 году, когда расстреляли Берию. В это время издавалась и выдавалась подписчикам Большая Советская Энциклопедия в 50 томах. Том с Берией, с хвалебной статьей и его фотографией на всю страницу, был уже у подписчиков. Как, думаете, они выкрутились из этого положения? Решили разослать всем подписчикам письмо, в котором предлагалось вырвать из книги его фотографию и ту страницу, где о нем писалось. Взамен они прислали новый напечатанный лист с другими статьями, который надлежало вклеить вместо вырванного. Здесь уже никакого упоминания о Берии вообще не было.

Как уже вполне ясно, страх был главной характерной чертой нашей жизни. Мы боялись всего.

Однажды мой друг сказал мне, что он может достать мне для прочтения запрещенную книгу «Доктор Живаго». Я очень хотел ее почитать. Очень уж было интересно, что такого в ней антисоветского и клеветнического. Но вдруг мой друг — стукач? Где гарантия, что он не давал «им» подписку? А может быть, он — честный человек, но за ним уже следят и завтра его арестуют? А может быть, они следят за перемещением этого экземпляра книги, чтобы обнаружить неблагонадежных?

Я преодолел свое любопытство и отказался. Так безопаснее.

Единственной организацией в Советском Союзе, которая не на сто процентов зависела от коммунистической власти, была церковь. Поэтому КГБ взял ее под особый контроль. Но поскольку на церковной службе не могло произойти ничего неожиданного и неканонического, то все их внимание было сосредоточено на кадровых вопросах. Все, от старосты до митрополита, получали свою должность или сан только с визой КГБ. Не потому ли среди клириков немало безбожников.

Впрочем, нас, мирян, напрямую эти дела не касались. Зато касалось то, что окрестить ребенка можно было только по предъявлении паспортов родителей. Эти данные заносились в специальный журнал, а потом передавались, «Куда Надо». Через некоторое время партком организации, где работал родитель (независимо от партийности), получал из райкома письмо, где сообщалось, что ваш сотрудник имярек крестил своего ребенка: «Просим принять меры воспитательного характера». Впрочем, при мне на Леннаучфильме обстановка была либеральная, и, насколько я знаю, никого не воспитывали, хотя такие письма из райкома были.

Вообще на нашей студии было очень много верующих, особенно среди режиссеров. Но мы все друг друга боялись, поскольку знали, что среди нас очень много стукачей, но не знали, кто именно. Поэтому, встретив в церкви сослуживца, мы всегда делали вид, что не замечаем или не узнаем друг друга, а в другой раз старались в эту церковь уже не ходить. Постепенно все церкви, а их тогда в городе было мало, оказались как бы негласно распределены между работниками студии, чтобы не встречать там друг друга. Но это было очень трудно, и я старался ходить туда пореже. Зато, когда оказывался в командировке в другом городе, обязательно посещал там храм, не боясь кого-то встретить.

Покупка холодильника

О том, как легко сейчас купить холодильник или любую другую бытовую технику, читатель знает. А вот совсем недавно все было совсем не так.

Труднее всего было купить легковой автомобиль. Грузовые вообще запрещались к продаже. Собственно автомашин в свободной продаже и не было — их распределяли по предприятиям. Если ты работаешь на большом или важном для обкома предприятии, если ты активный общественник и передовик труда, то тебя в качестве награды могут записать в очередь на покупку машины, которую ты сможешь купить лет через 10. Ну а если ты работаешь в небольшом учреждении или на маленьком заводике, то машины тебе не видать никогда.

Холодильник все же купить было можно… года так через 3, когда подойдет твоя очередь. Их тоже распределяли, но уже по магазинам. Главное было узнать, где и когда происходит запись на холодильники, потому что директора магазинов старались не раздувать слишком очередь, а записывать только в пределах обещанных лимитов. Ни о каком выборе модели вообще не шло речи: что привезут, то и возьмешь, с радостью.

В это время Муромский завод холодильников решил отпраздновать выпуск миллионного холодильника, и мне поручили снять об этом сюжет для киножурнала «Наш край». Это была одна из лучших по тем временам модель «Ока-3».

Проведя съемку, я решил, что обидно побывать на заводе холодильников и даже прославить завод на весь Северо-Запад, а самому остаться без холодильника. Обратился к начальнику сборочного цеха и в отдел сбыта: как насчет приобретения холодильника? Мне сказали, что ничем помочь не могут, а надо идти к самому директору завода. Тот сказал, что просто так они никому холодильники не продают, даже работникам завода, но посоветовал мне написать заявление в профком с просьбой о материальной помощи (!) — они имеют право награждать победителей соцсоревнования правом покупки холодильника. «Скажи, — сказал директор, — что если они подпишут, я выделю его из моего фонда материального поощрения».

Наконец, все визы были получены, подписи поставлены. Я оплатил покупку, сам нашел грузовик для доставки на станцию, договорился на железной дороге, дождался в Ленинграде, когда грузобагажом привезут мою покупку, снова нашел автомобиль и грузчиков и получил в городе на Неве холодильник из города Мурома Владимирской области. Некогда было скучать советскому человеку.

Я описал ситуацию с двумя важными в жизни людей товарами, но в дефиците было все: от гвоздей до цветных телевизоров. Больше всего бил по интеллигенции дефицит книг. Мало того, что огромный пласт художественной литературы и книг по искусству (западному, абстрактному и пр.), философии или истории были вообще запрещены, но и тиражи издаваемых книг были гораздо ниже потребностей.

Но самый позорный для коммунистов дефицит — дефицит туалетной бумаги. А объяснялось это просто: производственных мощностей страны едва хватало на выработку самой необходимой продукции, без чего уж никак нельзя, а без туалетной бумаги жить можно. В результате там, где она появлялась в продаже, выстраивались огромные очереди человек по 50—100. Люди брали столько бумаги, сколько дают. Обычно давали по 20 рулонов, реже — по 10. Продавцы нанизывали рулоны на веревку, и люди несли эти гирлянды домой на шее как зримую черту коммунизма, потому что в руках еще авоськи с другими дефицитными товарами.

И все же советский человек чувствовал себя счастливым. Он был счастлив оттого, что ему повезло купить гирлянду туалетной бумаги, и эта проблема будет решена почти на год; он с радостью нес домой килограмм сосисок (больше не продавали), и вся семья была счастлива. Любая покупка — это событие в жизни, потому что в магазинах не было почти ничего, кроме товаров первой необходимости, или были плохие товары очень низкого качества. Купил холодильник — это уже счастье, купил хорошую книгу — это предмет гордости. А если вдруг у тебя личный автомобиль — это выделяет его обладателя из всех окружающих.

В СССР при любви ко всеобщему равенству люди, тем не менее, были на самом деле очень не равны по своим правам и возможностям. Было много избранных и привилегированных, которым было доступно то, что не доступно большинству. Это тоже давало таким людям ощущение счастья. Причем отдельные привилегии были не только у партноменклатуры, но и у некоторых других.

Став творческим работником киностудии, я, например, получил возможность посещать закрытые просмотры зарубежных фильмов в Доме кино, которые были запрещены к показу в СССР. Людей с такими правами в Ленинграде было всего около тысячи. Я чувствовал себя избранным, я чувствовал себя элитой, я был счастлив.

Не потому ли у пожилых людей в эмоциональной памяти остались эти редкие минуты радости, и они с тоской вспоминают жизнь при пустых магазинах, всеобщем дефиците и запрещении всего и вся.

Сколько стоила колбаса?

Колбаса, действительно, стоила 2 руб. 20 коп. Но было ее всего три вида: отдельная, докторская и ветчинная. Иногда появлялись сардельки по 1 руб. 40 коп., но за ними сразу становилась очередь и они быстро исчезали. Полукопченых колбас почти не было — их сразу же «расхватывали». Твердокопченую колбасу можно было иногда достать на некоторых предприятиях в праздничных наборах. Ни о каком современном разнообразии и обилии гастрономических деликатесов люди не могли и мечтать.

Теперь внимание! Все, что я сказал, относилось только к Москве, Ленинграду и столицам союзных республик. Ни в каком другом городе или регионе никакой колбасы или мяса по госцене 2 рубля вообще не было. Все, кто мог, старались ездить в Москву или Ленинград и мешками везли оттуда продукты.

Однажды я был в Архангельске на швейной фабрике и разговорился с секретарем директора. Она мне сказала, что ее сыну 4 года, а он еще не знает даже вкуса мяса. Секретарши в то время получали мизерную зарплату, и она не могла себе позволить купить мясо на рынке, где оно стоило раз в 10 дороже. Помню, что ничего мясного не было и в столовых, которые обычно по стране снабжались хорошо. Даже рыбы хорошей не было (в портовом-то городе) — одна только мойва.

Что в самом деле было по всей стране — так это хлеб, который стоил 14 коп. за буханку. Власти понимали, что без хлеба никак нельзя. Я, конечно, не беру послевоенные годы — но тогда дефицит хлеба был простителен.

Интересный случай произошел в Волгограде. Осветитель нашей киностудии зашел в гастроном и увидел на прилавке большие желтые брикеты. Так в Ленинграде выглядело сливочное масло, которое обычно продавали на развес, а не фасованным. Но так же внешне выглядит и маргарин, который в данном случае и продавался, но ленинградец этого не знал и попросил продавца взвесить ему 200 граммов масла. Ка-ак она возмутилась! Как ругалась! Она решила, что ее просто дразнят и издеваются. Неужели советскому человеку не известно, что никакого масла в продаже даже в городе-герое нет и быть не может. Она сказала, что, даже работая в гастрономе, она в глаза не видела масло уже несколько лет.

Почти анекдотический случай произошел в одном областном центре к югу от Москвы в конце брежневского периода, когда вся пресса только и говорила о продовольственной программе, недавно принятой ЦК. В это время проходила партконференция, на которой переизбиралось руководство области. И вот кто-то из делегатов спросил первого секретаря обкома, как он выполняет продовольственную программу партии на территории области. И тот, не моргнув глазом, ответил:

— Я пустил 3 дополнительных электрички до Москвы (!). Надеюсь, понятно. Только так можно было снабдить продуктами население области.

Действительно, снабжение продовольствием разных областей различалось и зависело от изворотливости местного начальства. Например, меньше других затронуло отсутствие снабжения город Иваново, может быть, потому, что это была родина первых Советов. Конечно, ни масла, ни колбасы, ни мяса ивановцы в магазинах не видели. Плохо, кроме того, было с молоком и сметаной, но зато всегда в продаже были пельмени и куры. Это выгодно выделяло Иваново в ряду других областных центров. Во всяком случае, если ивановские автобусы можно было заметить у московских универсамов, то возле ивановских продмагов можно было заметить автобусы костромские и ярославские.

А еще из Иваново в Москву ходил пассажирский поезд, представлявший собой тяжкое зрелище, где с третьих полок капает на вторые оттаявшее в поезде мясо, где люди сидят голова на голове и рассуждают о том, стухнет ли колбаса «Останкинская» до Иванова или же обождет.

Кстати, чтобы люди не брали в магазине продукты десятками килограммов, в каждом магазине на стене висел такой документ: «Нормы отпуска товаров в одни руки» с перечнем всех видов товаров. Вы можете себе представить сейчас что-нибудь подобное? Уже забыли, как это было на самом деле? Тогда идите голосовать за коммунистов. Они вам напомнят, и вы снова проснетесь в нищей и голодной стране.

И в заключение продовольственной темы. К концу коммунистического правления стали пропадать даже те продукты, которые были последние 40 лет, даже в Ленинграде. Прилавки стали пустеть, как во время блокады. Появились карточки и талоны. Я помню, сам вез из Москвы обычную свеклу и морковку. Так что дело здесь не в приходе к власти «демократов», а в том, что социалистическая экономика исчерпала себя полностью, а новую экономическую систему быстро не построишь.

Сейчас, когда рассекречена статистика материального положения населения, создается впечатление, что страна полна голодных и обездоленных. Бедные, конечно, есть, но в каждом конкретном случае надо разбираться в причинах этой бедности.

О бедных в советское время говорить было нельзя, но они были, и никто не знает реальный уровень жизни того времени.

Однажды, далеко не в самые худшие советские времена, где-то в начале 80-х, наша семья сидела за столом и обедала. И вдруг сын сказал:

— Папа, дай мне хлеба.

— У нас нет хлеба.

— Так пойди и купи.

— Мне не на что купить хлеба.

Долгое молчание. Мне стало ужасно стыдно. Я покраснел, как будто мне дали по уху. Но сын молча меня простил, зато не простил себя я сам. Я, хозяин семьи, должен эту семью содержать и дать ей хотя бы кусок хлеба, а я не могу. Я — человек с высшим образованием, работающий по специальности, не больной, не пьющий и уж тем боле не играющий в азартные игры — не могу купить сыну кусок хлеба. Было и такое.

Нет, далеко не так все просто и однозначно было в этом коммунистическом «раю».

Порядок выдачи — прежний

Простой советский служащий из жилконторы, написавший объявление о выдаче муки, не подозревал, что он создал уникальный документ эпохи.

Я увидел это объявление на дверях нашего дома и сразу взялся за фотоаппарат. Сейчас мы уже позабыли, что даже в 1965 году (а это было именно тогда) в свободной продаже не было муки (в Ленинграде, а значит, и по всей стране).

Ведь память сохраняет только хорошее. Я тоже забыл, если бы не мой архив, где я недавно обнаружил эту фотографию. Хлеб, как я писал, был в продаже всегда, кроме послевоенных лет, а вот на муку у плановой экономики сил уже не хватало.

Самая потрясающая фраза в этом объявлении, конечно, последняя. Здесь, что ни слово, то золото.

Во-первых, «ПОРЯДОК ВЫДАЧИ». Советский человек не шел в магазин и покупал, что хотел, а ему «выдавали». Выдавал добрый хороший дядя по имени «коммунистический режим». И никого это не смущало. Подумаешь, «выдали — продали», какая разница? Главное, чтобы мука была в доме. Для человека, потерявшего чувство собственного достоинства, это было не важно. А вот для меня это очень важно.

Когда мы замечали очередь в магазине, мы всегда спрашивали: «Что дают?» и никогда не говорили: «Что продают?». А ведь «дать» можно только ребенку, или рабу, или заключенному. И никогда свободному независимому человеку.

Применительно к торговле часто употреблялся глагол «выбросили». Имеется в виду, что не на помойку выбросили, а товар поступил в продажу. Советскому человеку, у которого, по словам Маяковского, «собственная гордость», товары «выбрасывали», как собаке.

Наконец, слова в объявлении «порядок… прежний». Это прямо перл. Не надо проводить исторических или социологических исследований. Этот абсурдный порядок стал уже настолько обычен нашему человеку, что не надо ничего объяснять, потому что этот порядок такой, как всегда.

Механика тоталитаризма

Партия, как я уже писал, это единое целое, и она действует как один человек. Но и вся страна должна действовать и думать, как один человек. Это называлось «морально-политическое единство советского народа». Как же этого единства они добивались? Общественное мнение нашей страны питалось скрупулезно отредактированной информацией, что позволяло легко манипулировать сознанием людей. Приведу лишь несколько известных мне примеров руководства идеологией и информацией.

В прессе, литературе и искусстве не только нельзя было «давать критику», но существовал запрет на любой негативный материал. Например, были засекречены даже сведения о стихийных бедствиях.

Однажды наша съемочная группа поехала весной в какой-то сибирский город, а оказалось, что там паводок и весь город сейчас под водой. Снимать нечего. Наши сделали упрек работникам обкома, которые организовывали эту киноэкспедицию, почему, мол, не предупредили о паводке. Нам ответили: «А это секрет. Мы не можем об этом говорить, чтобы не вызвать в народе панику».

Так в царстве всеобщей лжи у людей складывалось ложное впечатление, что они живут в стране, в которой все прекрасно и безоблачно. Нет не только социальных проблем, но даже нет ни наводнений, ни землетрясений, ни ураганов.

В семьдесят… не помню уж каком году, ЦК приняло какое-то постановление по вопросам внешней политики. Все средства массовой информации и наглядной агитации подняли невообразимый шум, восхваляя это постановление. Не мог пройти мимо этого события и киножурнал «Ленинградская кинохроника». Был показан одобряющий митинг, и диктор сказал: «Ленинградцы горячо одобряют ленинскую внешнюю политику ЦК партии».

А все киножурналы перед их выпуском на экран должен лично посмотреть первый секретарь обкома партии. Вот на каком высоком уровне шли цензура и приемка. Директор студии В. И. Кузин повез в Смольный сдавать журнал. Тов. Романов Г. В. посмотрел и сказал:

— А у вас ошибка в тексте.

Директор студии жутко испугался:

— Не может быть.

— Ну как же. Вот вы говорите: «одобряют внешнюю политику», но ленинградцы одобряют не только внешнюю политику, но и внутреннюю.

— Да, но последнее время не было никаких решений по вопросам внутренней политики, ничего нового.

— Ну и что ж. Ведь ленинградцы одобряют внутреннюю политику?

— Так точно. Одобряют.

— Ну вот так и скажите.

Киножурнал пришлось переделывать. До мельчайших деталей оттачивалось начальством единомыслие в Советском Союзе.

Волею съемочных судеб мне пришлось оказаться в кабинете директора книжного издательства, которое готовило к юбилею Достоевского издание полного собрания его сочинений. Я знал, что тираж будет очень маленьким, и, думая, что тираж определяет директор издательства, сделал ему упрек в недостаточности тиража. На что он ответил, что тираж Достоевского определяет лично товарищ Суслов! Издательство и так с трудом добилось даже этого тиража.

Вот на каком высоком уровне решались даже такие, казалось бы, мелкие вопросы. Чего уж тут удивляться, что вся страна была единодушна, единообразна и одномысленна.

Ленинградская студия документальных фильмов выпускала региональный киножурнал «Наш край» для областей Северо-Запада. Однажды был подготовлен специальный тематический выпуск, посвященный Ивановской области. В нем было сказано, какая это замечательная область и какие прекрасные люди там работают, и показаны все их достижения. Режиссер повез в Иваново на утверждение обкома первую копию киножурнала. Посмотреть его собралось все бюро обкома. Журнал не приняли. Для студии это ЧП.

На следующий день обескураженный режиссер появился в кабинете директора киностудии, бывшего работника ленинградского обкома, брошенного укреплять кинематограф:

— Ничего не понимаю, что им не понравилось. Они сказали, что в кадрах плохо выставлен свет (выставить свет — это киношный термин, означающий работу осветителя по расстановке осветительных приборов на снимаемом объекте)!

«Все ясно! — воскликнул бывший работник обкома, — срочно просмотрите всю фильмотеку по Ивановской области и возьмите оттуда все кадры, где снят первый секретарь обкома. Пусть он появляется в каждом втором кадре киножурнала».

Режиссер так и сделал. Обкомовские товарищи вновь посмотрели и сказали:

— Ну вот теперь все в порядке. Хороший киножурнал.

Оказалось, что и свет в кадрах был очень даже выразительный!

В 1974 году наша студия выпустила документальный фильм «Почему человек сеет хлеб». Я там был оператором, а режиссером — Владик Ефремов. Добрый человечный фильм о труженике на земле и его судьбе. Рассказывалось о директоре совхоза «Верхняя Троица» Кашинского района Калининской области. В свое время здесь родился член сталинского Политбюро М. И. Калинин.

Калининскому обкому фильм жутко не понравился. Настолько, что на ежегодную студийную отчетную творческую конференцию они прислали своего зав. сельхозотделом, и он выступил с гневной обличительной речью, в которой, собственно, не было высказано ни одной конкретной претензии. Он сказал, что фильм был снят по просьбе обкома партии (а я и не знал этого!), но не оправдал их надежд.

Я понял, что никакой крамолы в фильме нет, иначе бы его просто запретили. Но ясно, что здесь, как и в ивановском случае, не было того, что надо обкому: не была показана руководящая роль партии.

Директор студии выступил с ответной покаянной речью, надо было найти виновных:

— Конечно, во всем виноват режиссер. Мы его не потерпим в наших рядах и уволим со студии (его действительно уволили).

В меньшей степени, но тоже виноват оператор Петров. Он проявил политическую близорукость и не указал режиссеру что съемочная группа идет по неверному пути.

Чувствуете, как тонко партия руководила идеологией? Никаких конкретных и ошибочных указаний. Не к чему придраться и не в чем их упрекнуть. Стрелочник сам должен догадаться, куда надо поворачивать стрелку. Великое это было искусство догадаться в Советском Союзе, куда надо поворачивать. Не угадал — тут же вылетаешь.

Самое интересное в этой истории то, что фильм «Почему человек сеет хлеб» позднее, в 1976 году, был премирован на Всероссийском конкурсе сельскохозяйственных фильмов.

А как же вела себя интеллигенция под неусыпным надзором нашей дорогой и любимой партии в государстве рабочих и крестьян? Расскажу одну нашумевшую в свое время историю.

В декабре 1981 года Леониду Ильичу Брежневу исполнилось ровно 75 лет. Вся страна с необычайной помпой отмечала это событие. Юбиляр получил очередную Звезду Героя, хотя уже давно был в полном маразме, еле двигался и с трудом говорил.

И вот в Ленинградском журнале «Аврора» как раз в этом месяце и именно на семьдесят пятой странице выходит фельетон Виктора Голявкина «Юбилейная речь». Сам по себе рассказ был безобиден. Он высмеивал некоего абстрактного писателя, но, во-первых, назывался «Юбилейная речь», а во-вторых, занимал ровно семьдесят пятую страницу, а это уже был откровенный намек.

Все сразу поняли, что это о Брежневе. Ведь это он «написал» книги «Малая Земля», «Целина» и, кажется, еще что-то.

Шум был огромный. Уволили главного редактора журнала и ответственного секретаря. Наверняка, пострадали и другие. Голявкина, конечно, запретили печатать, но только так, эзоповым языком, в то время и можно было изъясняться.

Еще одна история об эзоповом языке в литературе.

Современному читателю трудно понять, почему повесть Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки» считалась самой антисоветской книгой предперестроечного времени.

Внешне в книге ничего особенного. Ни одного критического замечания в адрес советской власти. Нет и разоблачений. Но советские люди прекрасно умели читать между строк. Имело значение даже то, какое слово употреблено, что оно напоминает, и даже порядок слов мог вызвать какие-то ассоциации.

Для примера приведу самую короткую, но, пожалуй, самую антисоветскую главу. Вся глава состоит всего из трех слов и называется «Серп и молот — Карачарово»:

Вот и все. Но автор недаром акцентирует внимание в своем вступлении на этой главе. Ерофеев как бы хочет сказать: нет слов — одни ругательства. А что еще можно было сказать об этом коммунистическом символе, погубившем великую страну и десятки миллионов жизней. О серпе и молоте историки и политологи еще напишут тысячи книг. А советскому человеку говорить было ничего нельзя; оставалось только одно — напиться с горя, потому что нет слов.

Похороны Ахматовой

Весной 1966 года умерла Ахматова. Со времен известного постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» она была вне закона как «антисоветчица» и запрещена. Однако интеллигенция прекрасно представляла величие этого человека и ее историческую роль в советской литературе. Поэтому и ее смерть была воспринята как событие историческое, а историю надо запечатлевать. И вот в голове кинорежиссера С. Арановича с Ленинградской студии кинохроники родилась идея снять на кинопленку похороны Ахматовой. Идею поддержал уволившийся со студии режиссер С. Шустер (известный коллекционер живописи). Конечно, никакой речи об официальных киносъемках идти не могло. Никто не разрешит такую съемку.

Решили не ставить в известность об этом руководство студии и провести съемку на свой страх и риск. Техническая и организационная возможность для этого была: Аранович в это время заканчивал съемки большого документального фильма «Сегодня премьера» о театре Товстоногова. В его распоряжении были съемочная группа в полном составе, пленка, аппаратура, свет и транспорт. А режиссер в нашем кинопроизводстве — это командир. Что он скажет, то все и делают.

Назову некоторые персоналии. Главным оператором был В. И. Гулин — секретарь нашей парторганизации. Я был у Гулина ассистентом кинооператора: моя задача — вовремя подносить кассеты с пленкой и необходимую оптику.

Вторым оператором был А. Шафран. Он подчинен главному и выполняет вспомогательные съемки по его указанию. На съемке были также звукооператор, редактор, осветители и механик.

В общем в условиях необычайной давки и толчеи мы сняли церковную панихиду в Никольском соборе, гражданскую панихиду в Доме писателей и сами похороны на кладбище в Комарово.

Теперь пора переходить к детективной части истории. В соборе, как и в других местах, в толпе присутствующих было, конечно, достаточно представителей КГБ в штатском. Понимая, что ни один здравомыслящий советский человек не может снимать Ахматову, да еще в церкви, они тут же сообщили своему начальству, что некие неизвестные лица производят съемку этих похорон.

Кэгэбэшное начальство поняло, что это ЧП, и тут же поставило в известность Первого секретаря обкома партии. Тот решил выяснить, кто это проявил такое антипартийное сумасбродство. Позвонил сперва на телевидение, ведь хроника событий — это их дело. Они сказали, что ничего не снимают. Позвонил директору Ленфильма — те тоже не снимают. Отказался и Леннаучфильм. Когда дошла очередь до Соловцова — директора нашей студии, то и он сказал, что Ахматову мы не снимаем — он ведь действительно ничего не знал.

КГБ, конечно, тут же выяснило, кто на самом деле проводит киносъемку. Можете себе представить, какой разразился скандал. Директор студии обманул самого Первого секретаря обкома! Проведена провокационная антисоветская киносъемка! Снятый материал весь был тут же изъят КГБ (и, к счастью, не был уничтожен, а сохранился в архивах КГБ и всплыл уже в 90-е годы).

Теперь надо примерно наказать виновных. Обком потребовал обязательно кого-нибудь уволить со студии — это высшая мера наказания в данном случае. Не важно кого. И одного человека уволили. Теперь попробуйте угадать, кого.

Конечно, больше всех «виноват» Аранович как организатор всей этой затеи и как начальник над всеми остальными. Не меньше его виноват и Гулин как человек, непосредственно проводивший киносъемку. Все остальные в разной степени подчинены первым двум.

Но увольнять ни Арановича, ни Гулина было нельзя по производственным соображениям — они должны были закончить большой и дорогостоящий фильм. Никто не возьмется заканчивать начатую другим режиссером работу, а списать огромные потраченные деньги невозможно. Уволить же секретаря парторганизации за аполитичность — это тоже нонсенс.

Вскоре на доске объявлений появился приказ директора студии, в котором наиболее подходящей фигурой на роль «козла отпущения» оказался Толя Шафран — его и уволили. Неважно, что он почти не виноват, так как снимал меньше и по чужому приказу. Коммунистов никогда не интересовала фактическая виновность человека. Надо кого-нибудь наказать — накажут, а если велено расстрелять — расстреляют и глазом не моргнут. Главное, чтобы всем другим было страшно.

Я в этой истории отделался простым выговором. Были наказаны и все остальные участники съемки.

Знаки зодиака

В 1975 году у Ленинградского завода «Русские самоцветы» появились лишние деньги, которые невозможно было никак использовать на заводе, и они решили заказать на нашей студии рекламный фильм о новой серии ювелирных изделий с изображением знаков Зодиака. Рекламное объединение студии поручило мне делать этот фильм в качестве и режиссера и оператора.

Идея фильма была такова. Владимир Высоцкий исполняет (за кадром) на свои слова и свою музыку песню о знаках Зодиака, а на экране в это время мы видим артистов пантомимы, которые изображают эти знаки Зодиака. Кому пришла в голову такая идея, не знаю. Я лишних вопросов никогда не задавал. Думаю, что редактору рекламного объединения Сергею Бондарчику — больше некому. Задумка, конечно, очень хорошая. Ведь Зодиак — это совершенная условность, и его изобразить можно только в условных формах, например пантомимой. Приглашение же Высоцкого придаст фильму зрительский интерес.

У артистов пантомимы, к счастью, были костюмы разных цветов. Это должно позволить зрителям не запутаться в созвездиях. Но беда в том, что зодиакальных созвездий — 12, а цветов костюмов было 5 или 6. Надо было как-то разбить созвездия по цветам. Когда дошла очередь до созвездия «Льва», я решил дать ему красный цвет — все же хищник — это было единственное обоснование.

Съемки прошли успешно, фильм получился хороший, и я повез его сдавать начальству в республиканский кинокомитет. Я должен был получить там разрешительное удостоверение. Оставил копию фильма и необходимые документы у секретаря и стал ждать просмотра. Через некоторое время мне сказали, что принимать будет тов. Рябинский, но он будет смотреть один, без меня. Обычно смотрят всегда с режиссером, чтобы тут же сделать ему необходимые замечания. А мне велели прийти вечером. Надо сказать, что Рябинский отличался необычайно тонким политическим чутьем (закончил Высшую партшколу), осторожностью и очень жестким характером. Его все боялись.

Вечером секретарь мне сказала, что я могу забрать фильм и ехать на студию, а документов не будет. Я понял, что фильм не принят по неизвестной мне причине. Это ЧП.

— А как же документы?

— Поезжайте на студию, — твердым голосом сказала секретарша.

На следующее утро я с повинной головой пришел в кабинет директора студии.

— Фильм не приняли.

— Я все знаю. Рябинский мне звонил. Он сказал: — «Уберите красного льва, и все будет в порядке». И еще Рябинский сказал, чтобы больше никакой режиссерской работы Петрову не давать.

Теперь мне все стало ясно, когда директор сделал акцент на слове «красный» — ведь это цвет советского флага. Значит, Петров хочет сказать, что СССР — такой же хищник, как лев! Вот до чего может довести больное и трусливое партийное воображение. Кроме того, Рябинский наверняка думал, что идея пригласить опального Высоцкого принадлежит мне, а это явный показатель моей политической неблагонадежности, и он был очень мною поэтому недоволен. Конечно, все знали, что у Высоцкого — почти все с подтекстом, все с намеком. Вот и искали везде крамолу. А кто ищет, тот найдет. В Стране Советов боялись не только мы их, но и они нас.

В данном-то случае никакого подтекста и крамолы не было и в помине, но «Льва» пришлось выбросить, заменив его общим планом, и фильм вышел на экраны и имел хорошую прокатную судьбу.

Небольшое приложение к этой главе.

Человеку XXI века очень трудно будет понять смысл некоторых песен Высоцкого, которые легко прочитывались его современниками. Для примера дам комментарий-расшифровку двух его песен.

«В далеком созвездии Тау Кита» — имеется в виду Китай. Наши отношения с этой страной прошли разные стадии. Сперва при Сталине и в начале хрущевского периода была дружба на век («товарищи наши по разуму»). Потом отношения испортились вплоть до военных конфликтов (к этому времени и относится песня). Мы их резко критиковали за отход от «правильной» линии («На Тау Кита чегой-то не так — там таукитайская братия свихнулась, — по нашим понятиям»). Мы делали всякие обличительные заявления, а они обличали нас. («Сигнал посылаем: Вы что это там? — а нас посылают обратно»).

В 70-е годы идеологи выдумали такую пропагандистскую акцию: стали призывать народ выполнить пятилетний план за 4 года. Везде, на радио, телевидении и в газетах, мы только и слышали: «Пять в четыре, пять в четыре!». Этот лозунг навяз в зубах. Высоцкий тогда сочинил песню «Утренняя гимнастика». Здесь постоянным рефреном звучат похожие слова «три-четыре, три-четыре». А заканчивается песня словами «мы в ответ бежим на месте», потому что Высоцкий прекрасно понимал, что экономика, несмотря на все пропагандистские усилия, стоит на месте.

И еще хочу отметить одну из его последних песен «Охота на волков»: «Оградив нам свободу флажками, бьют уверенно наверняка» — это он о всех нас и о серпасто-молоткастых красных флагах.

«Обложили меня, обложили — но остались ни с чем егеря!» — это уж чистая его автобиография. Как его ни «обкладывали», его творчество знала вся страна, и он был всенародным любимцем. «Охотники на Высоцкого» потерпели неудачу.

Сколько же их было

Не было ни одной сферы жизни в нашей стране, в которой бы не присутствовала рука или тень КГБ (экономика, культура, наука, религия, спорт). Чекистами была создана всеохватывающая система сыска и внутреннего шпионажа за собственными гражданами, которых они боялись больше, чем иностранных агентов. Надзор за политическими взглядами и их соответствием партийной линии — это было главной задачей органов, но бездарная политика черни, стоявшей у власти, все равно привела государство к пропасти, и его не смогла спасти ни вездесущая госбезопасность, ни тоталитарная пропаганда.

Мы жили в мире извращенных нравственных понятий, когда предательство и доносительство являлись гражданской доблестью, символом которой стал Павлик Морозов.

С тех ранних пор, как я узнал, что в любом коллективе, среди любой группы людей обязательно незримо присутствуют стукачи, сексоты или осведомители (что было синонимами), меня все время интересовал вопрос: сколько же их? Один стукач на 10 человек, на 50 или же каждый сотый?

Со временем, по мере накопления жизненной информации, я понял, что этот вопрос наивный и даже неправильный. А ответ простой: их столько, сколько нужно, по ситуации.

В годы перестройки, когда была свобода печати, некоторые кэгэбэшники, понявшие, какой грязной и аморальной работой они занимались, сообщили в печати, как была организована эта работа. К сожалению, очень мало было таких, прозревших.

Работа эта строилась по производственному (а не территориальному) принципу (так же, как и устройство партии). За каждое предприятие или учреждение отвечал определенный кадровый офицер КГБ. Если предприятие небольшое, их могло быть у офицера несколько. Какова была у них нагрузка, я не знаю, да это и не интересно.

Кэгэбэшник же этот вербовал себе осведомителей в коллективе в таком количестве, чтобы иметь необходимую и достаточную информацию обо всех, кто его интересует. Конечно, не всегда было просто найти и завербовать стукача. Для некоторых людей честь и порядочность были выше страха. Это тоже ограничивало их количество.

Приведу два крайних примера. Однажды я снимал фильм в очень удаленном глухом лесхозе. Это был небольшой поселок, построенный в тайге за 100 км от ближайшего населенного пункта. Там не было ни транспортной связи, ни радио, ни телефона (только рация), ни детских, ни медицинских учреждений — одни рабочие, ни одного представителя интеллигенции — следить там не за кем. Думаю, что не было там и ни одного стукача. Ведь дальше лесоповала все равно посылать некуда.

Совсем другую историю я узнал, когда оказался на большом судне с тремя огромными шарообразными спутниковыми антеннами на борту. Оно стояло на ремонте на судостроительном заводе, и мы хотели снять какие-то детали устройства судового двигателя. Двигатель был несекретный, но нас попросили выбросить из головы идею этой съемки.

Дело в том, что, как нам рассказал капитан, это было судно-шпион. (Люди иногда бывают очень откровенны с представителями кино и прессы, потому что ни с кем и ни о чем говорить им нельзя.) Это был плавучий центр управления космическими объектами, т. е. разведывательными спутниками. Когда спутник находится с другой стороны Земного шара и невидим приборам с территории нашей страны, им ведь тоже надо управлять и получать с него информацию. Для этого и служат такие плавучие центры слежения.

Капитан нам рассказал, что на судне есть моряки, которые выполняют чисто технические функции судовождения, и есть так называемые специалисты или научные работники, которые и занимаются этими спутниками. «Так вот, — сказал капитан, — сколько у нас научных работников, столько же и сотрудников КГБ. Это я знаю как капитан. К каждому приставлен надзиратель, следящий за каждым шагом своего подопечного. Смешно бывает иногда наблюдать, как выйдет человек из каюты в коридор, а в другом конце коридора тут же откроется дверь и кто-то „случайно“ выглянет. За мной тоже следят. У меня даже есть дублер, я, кажется, догадываюсь, кто именно. Если им что-нибудь в моем поведении не понравится или покажется подозрительным, они тут же в море меня арестуют и поставят вместо меня дублера».

Киностудия документальных фильмов, и студия научно-популярных фильмов были идеологическими предприятиями. Поэтому им уделялось пристальное внимание. Думаю, что здесь если не каждый пятый, то уж точно каждый десятый был осведомителем. Во всяком случае среди творческих работников, т. е. режиссеров, операторов, редакторов.

Помимо стукачей, т. е. людей, завербованных из обычных граждан, были на предприятиях и скрытые кадровые работники КГБ. Они назывались у них «оперработник действующего резерва». Об этом тоже было сказано в печати в годы перестройки (АиФ. 1992. № 8). Эти люди занимали обычные штатные должности и выполняли производственные функции, но получили специальное образование в учебных заведениях госбезопасности. Они отличались высоким уровнем гуманитарных знаний, большой осведомленностью и особой верностью марксистско-ленинским идеалам.

Расскажу о двух таких людях с Леннаучфильма, не приводя их фамилий.

Если на студии документальных фильмов моя общественно-политическая репутация была сильно подмочена, то здесь я «исправился». Из комсомола я вышел по возрасту — так что по этой линии уже никаких претензий ко мне быть не могло. Идеологических фильмов, где бы мог провиниться, не снимал и был на очень хорошем счету у начальства. Всегда честно выполнял любые общественные поручения, вроде работы на овощебазе, от которой все увиливали. В общем репутация была безупречная.

И вот однажды я подошел к человеку, который у нас занимал ключевую позицию в вопросах приема в члены Союза кинематографистов. Я спросил его, почему меня не принимают в члены Союза? А он мне и говорит:

— Так ведь ты — антиобщественный элемент.

Я так и опешил. На этой студии так обо мне сказать никто не мог. Значит, хвост тянулся из прошлого, а передать его, да еще в такой интерпретации, мог только КГБ. Разумеется, рядовому стукачу они передавать свои досье не будут. Значит, не рядовой.

Другой эпизод. К нам на студию пришел работать ассистентом оператора (а это самая низкооплачиваемая должность, причем его назначили именно ко мне (!)) бывший сотрудник аэрофлота, который там работал в отделе по приему иностранных делегаций. Я понимал, что прием и сопровождение иностранных визитеров было ответственной политической миссией и случайного человека к ним не подпустят. Вероятно, он чем-то провинился и его перевели к нам на понижение. Но это было только подозрение. Вскоре пришло и доказательство.

В одном нашем с ним разговоре он тоже высказался в том духе, что я — «антиобщественный». Я ему возразил, а он мне и говорит:

— А почему ты не был в этом году на субботнике?!

Вообще я всегда ходил на субботники, понимая их политическую направленность, хотя это дело было добровольное. А в этом году, действительно, пропустил, вероятно, по уважительной причине. Я никогда не замечал, чтобы кто-то отмечал явку на субботник или делал замечание о неявке. Но, видимо, кому надо, тот знает все, и явка на субботник для них — показатель благонадежности.

Эпизод вербовки в стукачи есть в «Архипелаге» Солженицына. На человека производилось такое давление, что почти невозможно отвертеться. Это удавалось только тем, кому совершенно нечего терять и кого нечем запугать или шантажировать.

Ансамбль «Дружба» был очень популярным в стране и высокопрофессиональным. В 60-е годы его стали выпускать за рубеж, а это, как я уже писал, просто так не делалось. КГБ должен был знать всю подноготную членов ансамбля и особенно его руководителя Александра Броневицкого, который был моим соседом по коммунальной квартире. Они стали искать, у кого же можно все о нем достоверно узнать. Родители, ясное дело, ничего не скажут, брат Женя — тоже. Тогда вызвали к себе жену Евгения Ларису Броневицкую и предложили ей стать их осведомителем. Как она нам рассказала (это тоже подвиг), они очень долго, несколько человек по очереди, пытались ее уговорить или же запугать, но она отказалась! Она работала простой санитаркой на пункте переливания крови — терять ей было нечего. Однако надо было иметь большое мужество, чтобы ИХ не испугаться.

Еще не знаю, как бы я сам себя повел, если бы меня прижали.

Расскажу теперь, как я обнаружил одного такого человека, которому было что терять. Он занимал важный пост на киностудии и был моим приятелем. Я оказывал ему некоторые жизненные услуги, и у нас было взаимное уважение.

Однажды в каком-то разговоре наедине я сказал ему, что за каждым человеком ходит, как тень, какой-нибудь подонок из КГБ. Он вдруг побледнел, потом покраснел, потом быстро-быстро закивал головой:

— Да, да, да. Конечно!

Я все понял, но ничего не сказал, а только подумал: «И ты, Брут, тоже!»

Не знаю наверняка, но думаю, что несмотря на наши хорошие отношения, он все же рассказал о нашем разговоре «Кому Надо».

И еще одна история относится уже к 80-м годам, когда я был вполне зрелым и опытным человеком. Я находился в командировке на съемке с одним молодым режиссером. И вот однажды он вывел меня одного далеко в поле, а дело было в деревне, и подробно рассказал мне, кто, где и как его вербовал. Я ничего не говорил и ничего не спрашивал. История для меня была уже вполне обычной. Он не сказал мне, дал ли он согласие, но закончил разговор словами:

— Так что, Витя, будь осторожен. Ни о чем ни с кем не говори, кроме как о производственных вопросах, в том числе и со мной (!).

Это было третье в моей жизни предупреждение.

И на вопрос, поставленный в заголовок этой главы, я могу ответить: несть им числа! Страна кишела этими людьми, как грязная квартира тараканами. Причем слежка за нами называлась у них контрразведывательной работой. Ну а если они контрразведчики, то, стало быть, мы все разведчики, шпионы и диверсанты. Так они относились к своему народу.

Увольнение со студии

Какая бы идеологическая неприятность ни случалась на Ленинградской студии документальных фильмов — будь то похороны Ахматовой, будь то аполитичный фильм о директоре совхоза или история с «красным львом», — везде присутствует моя фамилия. Да еще и агентов КГБ нехорошо называет. Поэтому кто-то невидимый, но всезнающий и всемогущий, решил очистить студию от такого ненадежного элемента, как я. Мне перестали давать работу — решили взять измором.

Открыто мне никто никаких претензий не высказывал, но было дано негласное указание всем, кто мог предложить мне работу, не поручать мне никаких съемок.

По моей профессиональной ориентации в городе была еще одна студия — Леннаучфильм, куда я и решил перейти на работу. Но чтобы мне не помешали, я решил подстраховаться. Подошел к секретарю нашего парткома и сказал ему (разумеется, наедине), что хочу перейти на Леннаучфильм, но прошу никакой компрометирующей меня информации туда не давать. Иначе я придам огласке все те негативные факты о студии, которые мне известны. Потому что терять мне уже будет больше нечего. Это был чистой воды блеф — никакой компрометирующей студию информации у меня не было. Но прием сработал! Секретарь парткома сказал: «Хорошо».

Моя предосторожность оказалась не лишней. Начальник отдела кадров Леннаучфильма, куда я пришел после этого разговора, прямо при мне позвонил кому-то на кинохронику и сказал: «К нам хочет устроиться на работу ваш оператор Петров. Что это за человек? Хороший?» Ответ был утвердительный. Меня приняли.

Очень похожая история была у выдающегося артиста Большого драматического театра Сергея Юрского. Он пишет в своих воспоминаниях «Игра в жизнь», что на радио и на телевидении ему вдруг перестали давать работу, но и претензий не предъявляли, прижимали и в театре. Поэтому он был вынужден переехать из Ленинграда в Москву. Юрский пишет, что им были недовольны «органы» из-за отказа быть стукачом, которые и выдавили его из Ленинграда. Позднее, когда я уже был на новом месте, режиссер со студии документальных фильмов Арнольд Карпенко рассказал мне, что однажды на студии зашел разговор о странных на меня гонениях и директор рекламного объединения Коновалов сказал:

— Я считаю, что давать работу Петрову — это государственное преступление.

Интересно. Что он имел в виду и почему именно «государственное»? Не маячит ли здесь все та же тень «искусствоведа в штатском»?

Всевидящее око

Казалось бы, армия — это оплот режима, и она пользуется доверием властей. К сожалению, это далеко не так.

У меня работал ассистентом оператора некто Л. Во время службы в армии он был в войсках КГБ и служил в спецотделе дивизии. Его задачей было устанавливать подслушивающие устройства во всех местах, где бывают офицеры, от коридоров до кабинетов и туалетов. Все разговоры записывались на магнитофон и потом анализировались. Самое интересное, что за солдатами слежки не было. Вероятно, от них в армии ничего не зависит.

Если уж за советскими людьми постоянно следила госбезопасность, то что говорить об иностранцах. Пребывание любых чужеземцев на территории СССР было под неусыпным контролем органов. Расскажу несколько курьезных случаев.

Однажды, еще в студенческие годы, зашел я на танцы в Текстильный институт недалеко от Невского. Там я увидел группу англоговорящих молодых людей. Заинтересовался, подошел и стал прислушиваться к иностранной речи, пытаясь ее понять. Я тогда интенсивно изучал английский язык. Мне удалось даже вставить несколько фраз на английском. Вдруг ко мне подошел какой-то невзрачный молодой человек и сказал:

— Я сразу понял, что Вы — наш человек.

Я насторожился и сделал умное серьезное лицо, а он продолжал:

— Вообще-то мой участок на улице, а сюда я зашел за ними, — и он кивнул в сторону иностранцев. Потом взглянул на меня и вдруг спросил:

— А почему у Вас нет авторучки? — и показал на весьма необычной формы авторучку торчащую у него из кармана. Я понял, что так они распознают «свой-чужой», сделал загадочное лицо и тихо сказал ему на ухо:

— Так надо!

На всякий случай я все же решил тут же смыться, пока они не поняли, что я не «их» человек.

Однажды я участвовал в съемках какой-то международной женской конференции, которая проходила под Ленинградом. На конференции переводчиками-синхронистами была группа советских молодых людей. После съемки, когда мы садились в наш автобус, они подошли и, сказав, что у них нет транспорта, попросили довезти их до города. Вы догадались, куда они попросили их подвезти? Правильно. Мы остановились у Большого Дома[4], и все они зашли туда со служебного входа на Шпалерной. Пошли докладывать.

Однажды мне надо было в Малый оперный театр, чтобы узнать репертуар и купить билеты. Но попал я неудачно, как раз перед началом спектакля. В это время к театру подъехало несколько экскурсионных автобусов с иностранцами. Они вышли и стали заходить в здание. Я понимал, что там, где иностранцы, там обязательно будут в большом количестве кэгэбэшники. Решил не навлекать на себя подозрений и ненужной мне слежки, отошел в сторону и стал ждать. Все зрители, и иностранцы в том числе, вошли в здание, прозвучал третий звонок, и на улице осталось только несколько скучающих молодых людей, которые никуда не спешили, но никуда и не уходили. Очень уж было явно видно, что это за люди.

Боялось «всевидящее око» любого массового скопления людей, например в театре. В центральном проходе в одном из первых рядов обязательно было место для «представителя» или «сотрудника». Они не пропускали ни одного спектакля и всегда заходили в зал, когда уже погаснет свет. Вдруг артист со сцены вместо монолога Гамлета крикнет: «Долой советскую власть!» Тут же эта власть и рассыплется. Надо охранять. Так ОНИ нас боялись. Ничего не помогло.

Чаще всего в командировки мы ездили в Москву и обычно останавливались в гостинице «Россия». Там несколько тысяч номеров, и остановиться было нетрудно. Очень быстро мы заметили одну интересную деталь: на столе у каждой дежурной лежала шахматка с номерами комнат, чтобы иностранец, не зная языка (а наши тоже не знали иностранного), мог ткнуть пальцем в нужный номер и ему выдадут ключ. Но вот что интересно: часть этих номеров была заштрихована, а часть — белая. Мы сразу догадались, что так у них отмечены номера с подслушивающей аппаратурой. Однажды такой номер достался почему-то нашему человеку, а тут вдруг приехал иностранец, а свободных номеров с подслушкой нет. Нельзя же оставить его без контроля. Администрация решила переселить нашего человека в обычный номер, в точности такой же, как у него сейчас, но без подслушки. Киношник все сразу понял, но решил поиздеваться над ними. Он долго их пытал, чем отличаются эти два совершенно одинаковых номера?

А со мной в этой гостинице был такой случай. Однажды я взял себе одноместный номер, а такие номера берут себе в основном для того, чтобы приглашать к себе девушек для известной потребности. А я к себе никого не пригласил и уже лег спать, как вдруг меня поднял телефонный звонок. Незнакомый мужской голос насмешливо спросил:

— Ну что!? Так и будешь всю ночь один, без бабы?

И повесил трубку. Я все понял: мало иностранцев, нет антисоветских разговоров, следить не за кем, вот и развлекаются ребята из компетентных органов тем, что слушают «звуки любви» в номерах. Бесплатная аудиопорнография прямо по месту службы.

Интересно, сколько таких дармоедов было только в одной этой гостинице.

Всё в секрете

У любого государства есть и должны быть свои секреты, но у нас секретность была доведена до полного абсурда. Больше всего от этого страдали мы — киношники-документалисты. Было огромное количество запретов. Нельзя, например, снимать мосты, т. е. по частям можно, а целиком нельзя. Правда, на ленинградские мосты это не распространялось. Ничего нельзя было снимать с верхних точек без специального разрешения.

Еще смешной факт: снимая внешний вид завода, нельзя было показывать все заводские трубы. То есть одну трубу снять можно и даже две, но непременно не все сразу, чтобы возможный противник не мог вычислить по трубам мощность завода.

На студию иногда приходили секретчики и рассказывали, чего нам нельзя снимать. Мы спрашивали, почему так много засекречено, а нам отвечали, что реально секретных объектов только один из ста засекреченных, но наш противник (везде-то у них противники) не знает, какой именно объект по-настоящему секретный, и не знает поэтому, где надо шпионить. Вот такая философия.

Когда страна готовилась отметить 30-летие со Дня Победы над Германией, секретчик нам сказал, чтобы на встречах ветеранов ни в коем случае не снимать таблички с номерами воинских подразделений, частей и соединений. Эти номера все еще были секретными. Они, что, хотели вернуться на машине времени в 1945 год и теми же войсками продолжить боевые действия? Полный абсурд, но в такой стране мы жили.

Как офицер запаса я часто проходил переподготовку в военных училищах. На занятиях нам всегда рассказывали о тактико-технических данных нашего вооружения, но всегда со словами «по данным американской разведки» или «по данным американской печати». Вероятно, эти данные были весьма близки к истине. Значит, несмотря на всю систему секретности, противник все о нас знает, и мы только усложняем свою собственную жизнь.

Секретными были все статистические и вообще цифровые материалы. То, что публиковалось, — фальсификация, но неизвестно — в большую или меньшую сторону. Но это меня не волновало.

А вот от чего страдал я лично — это секретность топографических карт. Были засекречены все карты, даже такие мелкомасштабные, как 25 км в 1 см. Засекретили даже дореволюционные карты!!! Работники отдела картографии Публичной библиотеки со слезами рассказывали, как однажды сотрудники «органов» изъяли и увезли около половины ценнейших фондов. Наверняка, сожгли. Где им их хранить.

А на картах, которые публиковались, мало того, что были сплошные пустые места, — так вносились умышленные искажения.

В атмосфере недоверия и шпиономании, которые царили в стране, советские туристы тщетно пытались ориентироваться на местности по картам, так как изменялось местонахождение населенных пунктов, передвигались дороги и реки, разворачивались городские районы, неправильно указывались улицы и дома. Кому это все было нужно? Ветераны войны рассказывали, что у немцев карты были гораздо лучше наших и наши офицеры предпочитали пользоваться трофейными картами.

А уж дореволюционные карты наверняка есть в любой крупной библиотеке мира. Значит, секрет не от «вероятного противника», а от нас, советских людей, которых ОНИ боялись больше, чем «американских империалистов». Советскому человеку незачем путешествовать и видеть то, чего не надо. Пусть сидит дома.

Одна из самых секретных сфер — это, конечно, армия, что естественно. Но уж слишком они перестарались — было засекречено абсолютно все, что касалось армии. Приведу один смешной пример. Когда мы снимали документальный фильм о Советской армии, у нас прямо на глазах один танк врезался в другой. И это не в боевых условиях и не на минном поле. После этого полковник, руководивший нашими съемками, заставил всю съемочную группу дать подписку о неразглашении государственной тайны. Мы удивились: что мы видели секретного? Оказалось, что случай с танком свидетельствует о нашей низкой боеготовности. А состояние боеготовности — это большой секрет.

В главе о секретности нельзя не упомянуть об оформлении допуска к работе с секретными документами. Будучи студентом-геологом, я получал такой допуск, так как все карты, по которым мы работали, были секретными. В инструкции, с которой меня ознакомили, было сказано, что запрещается общаться с иностранцами. Я сказал секретчику, что я уже давно переписываюсь с Англией. Что делать? Он посоветовал мне переписку прекратить, но не говорить о причинах и о моем допуске к секретности. Я опять ИХ не послушался: продолжал переписку, но, правда, резко сократил количество писем до одного письма в год.

Конец страха

Когда Горбачев пришел к власти, он сразу же объявил перестройку, демократизацию и гласность. Первоначально этому никто не придал никакого значения. Все думали, что это обычные словесные выкрутасы. Ведь каждый новый генсек начинал с того, что объявлял демократизацию, а на деле ничего не менялось. Ничего внешне не менялось первые 2–3 года, но Горбачев все настойчивее требовал гласности и демократии.

На экраны вышел символический, вполне антисоветский фильм «Покаяние», и режиссера не посадили и даже не обрушили на него волну критики, как в свое время на безобидного «Доктора Живаго». Люди вдруг почувствовали: больше не сажают! Хотя вся власть в стране по-прежнему оставалась полностью в руках партии, и порядки были еще старые.

Примерно в это время ко мне на студии подошел секретарь нашей парторганизации и сказал:

— Слушай! Почему ты не в партии? Тебя надо принять в партию!

Я взглянул ему прямо в лицо и рассмеялся.

СТРАХА БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО.

Чудище коммунизма в нашей стране держалось на двух опорах: на страхе и на дезинформации. Сперва рухнул страх, потом, примерно с 1988 года, в печати были сняты все запреты на критическую информацию, и полился поток страшных сведений о преступлениях тоталитарного режима. Рухнула вторая опора — ложь и дезинформация, а вскоре, как замок на песке, рассыпалось и само государство.

Заключение, или призрак возвращается?

Карл Маркс, наверное, даже не предполагал, насколько верный он придумал образ: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Действительно, коммунизм — это страшный и опасный призрак, от которого благоразумным странам удалось спастись, и он на 70 лет облюбовал нашу несчастную страну и исчез так же быстро и внезапно, как и появился.

Но, вероятно, сей призрак, как и вся нечистая сила, бессмертен. Понемногу он начинает возвращаться. Я уже не раз писал в этих заметках, что люди, заколдованные миражом коммунизма, все более и более его романтизируют, обеляют, возносят на пьедестал.

Началось, пожалуй, с возвращения Гимна Советского Союза, этого давно не существующего государства. К тому же гимна на неубедительный, бездарный текст.

Все чаще раздаются голоса с требованием вернуть на Лубянскую площадь памятник холодному и фанатичному палачу Дзержинскому.

Во многих местах возводятся новые (!) памятники Сталину.

На всех региональных выборах левые партии в сумме набирают более половины голосов. Только их раздробленность не позволяет им снова вернуться к власти.

А трагедия в Беслане с захватом заложников? Снова все засекречено. Словно освобождением заложников занимались не государственные структуры, а какие-то инопланетяне.

Прекратили создание Книг Памяти, куда уже успели внести около 20 миллионов погибших в Великую Отечественную войну В дни празднования юбилея Победы стали говорить, что ранее озвученная цифра 27 миллионов погибших включает в себя не только прямые военные потери, но и потери гражданского населения. А недавно по телевидению показали «документальный» фильм, где пытались доказать, что никаких заградотрядов вообще не было, хотя об этом знает вся страна.

По всей видимости, некоторые наши сограждане готовы снова вернуть в Россию ложь, дезинформацию и страх. Удастся ли им вогнать страну в одну и ту же реку второй раз, покажет время.