Нгуен Нгок Страна поднимается

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

— Э-эй, сестрица Зу! Да ты вон сколько рису собрала. Руки не болят? Разогнись, глянь-ка на небо. Нет-нет, вон туда. Видишь, свет солнышка летает вместе с птицами фи. Правда, красиво?

Малые птахи фи, присевшие было на горное поле — поклевать рису, вдруг, хоть никто не прогонял их, подняли разом маленькие свои головки, огляделись тревожно и взлетели всей стаей; солнечные блики заиграли на красновато-коричневых перьях.

Зу, услыхав голос Лиеу, подняла голову и проводила глазами птиц; но руки ее привычными движениями обрывали колоски и вылущивали зерна в висевшую за плечами корзину.

— Э-эй, сестрица Лиеу! Рису я пока собрала мало, и руки не болят вовсе. А хорошо бы нам поскорее управиться. Замешкаемся — того и гляди француз проклятый нагрянет в поле, отнимет весь рис. Что тогда есть будем? Пойдем с голоду в лес копать клубни май — вот уж намаемся!

И они снова начали обрывать и лущить колосья, распевая такую песню:

Рис наш созрел, золотится,

Ну-ка, птицы, летите прочь!

Слышите, птицы фи, птицы кониа.

Дождитесь, покуда мы принесем в жертву

новый рис,

А там прилетайте назад подбирать

упавшие зерна.

Тот рис будет вашим, птицы,

А этот рис — наш.

Мы ли с мужем, забросив за плечи корзины,

От зари до зари не работали в поле,

Как устали, выращивая

эти зерна…

Корзины за спиною у девушек полнились, тяжелели. Лиеу обернулась, глянула на Зу раз, другой, поколебавшись, подошла поближе и спросила:

— Послушай, сестрица, на рассвете по дороге сюда ты, случаем, не ходила к ручью Тхиом за водой?

— Да, я набрала три, нет, четыре тыквы-горлянки. Они в кладовой, на краю поля. Сходи попей.

Лиеу покачала головой:

— Нет, мне совсем не хочется пить… — Она поправила пальцем упавшие на лоб волосы. — А не встречала ли ты у ручья Тхиом Нупа? Видела небось — за спиною корзина, в руке тесак… Он должен был идти вниз, к речке Датхоа.

— Как же, видела. Он шел в деревню Депо купить для матери соль.

Лиеу, бросив работу, долго мяла в пальцах сорванный колосок.

— Ах, Зу, — тихонько сказала она наконец, — на самом деле все не так. Нуп отправился в Анкхе[1]. — Она насупила брови. — Разве наша деревня Конгхоа не взбунтовалась против француза? Он велел идти гнуть на него спину, мы не пошли. Истребовал подати, мы платить не стали. Начал избивать нас, мы убежали в горы. Так стоит ли нам ходить в Анкхе, мозолить ему глаза, схватит еще да бросит в тюрьму. Ведь верно, скажи?

Но Зу и сама ничего толком не знала:

— Если приметит, может, и бросит в тюрьму… Да только Нуп вовсе не собирался в Анкхе. Его мать говорила мне: он сходит в Депо.

— О, Нуп так и сказал ей, но уста его солгали. Сердце его рвалось в Анкхе, ноги его устремились туда, а уста сказали матери: я иду в Депо… Зу, пойми, он сам объявил мне: ухожу в Анкхе…

— Анкхе?.. Что ему делать там?

— Нуп хочет поглядеть вблизи на француза.

— Поглядеть на француза… А чего на него глядеть? Как бы и вправду не бросил в тюрьму. Что тогда?

Лиеу затеяла эти расспросы, чтобы унять овладевшее ею беспокойство. Но лишь растревожилась сильнее прежнего.

Она встретила Нупа у ручья Тхном нынче утром, когда с корзиною за спиной поднималась к своему полю. Он стоял на камне, под ногами у него бежала вода. Повстречав на пути этот камень, вода гневалась, вскипала белою пеной. Нуп, сложив ковшом ладонь, пил воду из ручья. Напившись, он протянул Лиеу очень красивый пояс, который зовется «тюм» 1.

— Это тебе.

Она взяла пояс, покраснела и, примеряя его, потупила блестящие чериые глаза.

— Я вечерами слышу твой рожок «дингнам», — сказала она. — Ты очень хорошо играешь… А куда это ты собрался?

— Да вот, иду в Анкхе.

— Зачем? — Она широко раскрыла свои большие глаза. — И ты не боишься проклятого француза? Месяц назад люди из деревин Баланг не пошли гнуть спину на француза, тогда он бросил на Баланг бомбу и убил тридцать человек. А позавчера он стрелял по деревне Детунг и убил в общинном доме семнадцать человек. Француз ненавидит нас, людей бана, лютой ненавистью. Зачем же тебе идти туда? Зачем смотреть на него?

Нуп пальцем ноги стер с кампя пучок мха.

— Ты пойми. Лиеу, — сказал он, — очень уж много людей бана погубил он. Схожу погляжу, прикину — нельзя ли его одолеть?.. Ну, ладно. Господин солнце взошел вон как высоко, мне пора.

Лиеу, так ничего и не поняв, стояла, глядя ему вслед. Вот ветер разметал его волосы, и они растворились в гуще зеленой листвы. Она развязала подаренный ей пояс, окунула его в воду — пусть смягчатся бамбуковые волокна, тщательно спрятала на самое дно корзины и пошла вверх по тропе к своему полю.

Тропа тянулась вдоль поля Нупа. Лиеу остановилась и взглянула на поле. Рис Нупа уже созрел. Его мать собирала и лущила колосья. Поле у Нупа было очень хорошее и большое, самое большое в деревне Конгхоа. Если мерить его в длину размахом разведенных в стороны рук, их выйдет очень много — непременно собьешься со счета. И в ширину размахов таких уложится столько — не сосчитать. Раньше здесь росло много больших деревьев с толстенными, брюхастыми стволами — втроем, вчетвером не обхватить; торчало много камней — величиной и со свинью, и с буйвола. Пуп лишился отца двух лет от роду, остались у него лишь старуха мать да меньшой братец. Но Нуп оказался парень не промах. Сам-один рубил и валил большие деревья, перекатывал камни, скармливал огню лесную поросль. А там стал лущить рисовые колосья да кукурузные початки, семью кормил вдоволь, сытнее всех в деревне. Оттого и деревенские старцы, вроде дядюшки Па или дядюшки Шунга, сойдясь вечерами в общинном доме, похваливали Нупа, выколачивая свои трубки о ступу, в которой обрушали рис.

— Хороший Нуп человек, у него любое дело спорится. А в поле, в поле-то как работает! Из деревенских парней никому за ним не угнаться. Ежели кто в деревне занедужит, Нуп первым спешит в лес: принесет целебных листьев, напоит больного, и хворь с того как рукой снимет. А если кто из деревенских умрет, Нуп и тут первым уйдет в горы, отыщет дерево, какое получше, повалит и притащит в деревню — гроб мастерить. Руки у него золотые: заплечную ли корзину сплести, ручную ли — все может. И слово стариков для него закон. Хорош, хорош парень, ничего не скажешь!..

Лиеу, уйдя в свои мысли, совсем позабыла о рисе. Зу оглянулась и видит: та молча застыла на месте, уставясь на колосок, зажатый в руке. Ныпче утром, заглянув в корзину к Лиеу, Зу увидала припрятанный на дне пояс «тюм» и поняла: это подарок Нупа. Само собою, взгрустнулось ей, защемило у нее сердце, и с утра до сих пор не хотелось и словом обмолвиться. Но увидала потом: Лиеу сама не своя, — и жалость пересилила в ней грусть. Она подкралась к Лиеу сзади и громко крикнула:

— Ху!..[2]

Та вздрогнула, едва не рассыпала рис из корзины. Они обнялись и звонко рассмеялись.

— Ага, попалась! Попалась! — Зу погрозила Лиеу пальцем. — Глаза глядят на колосок, а сердце мечтает о Нупе. Что, неправда?

Лиеу схватила Зу за руку, стиснула и зарделась, волосы рассыпались по лбу.

— И вовсе нет! — замотала она головой. — Нет! Нет…


* * *

Нуп перешел вброд ручей Тхиом и, пройдя лесною дорогой, вышел к речке Датхоа. На этом ее берегу стояла деревня Нупа — Конгхоа. На другом — деревня Баланг. Они расположились бок о бок, и потому, принося ли жертвы в честь урожая, готовя ли трапезу из первого риса, люди переходили речку, сообща били в звонкие гонги, вместе пировали — так и подружились. Сегодня соседи из Баланга, их было много, ловили в речке Датхоа рыбу.

Еще раньше деревня Баланг не пошла на подневольные работы и не стала выплачивать подати французу. Тогда он послал самолет на поиски бунтовщиков. Ребятишки — несмышленыши — выбежали поглядеть на железную птицу. Самолет бросил бомбу. Бомба взорвалась, из нее излился огонь и сожрал и окрестный лес, и людей. Мать с малышом на руках — ребенок указывал ручкой на самолет — превратились оба в угольную глыбу. Старик — у него истлели борода и волосы — застыл, скорчась на камне. Тридцать человек распрощались с жизнью. Уцелевшие схоронились в каменных пещерах; не смели выходить в поле и, словно твари лесные, ели дикие плоды и коренья. Француз прислал к ним человека, из тех, кто принял его власть, и человек этот сказал:

— Возвращайтесь-ка лучше под высокую руку француза. У него есть другие бомбы, огонь из которых пожирает дотла камни. Не сегодня завтра они забросают этими бомбами все леса и горы.

Вот и пришлось людям из Баланга вернуться восвояси, гнуть спину на француза да выплачивать подати. Но нашлись и такие, что не вернулись и попрятались у речки Датхоа: заслышат рев самолета и бегут в воду — опа, мол. убережет их от огня. Им нечего было есть, и осталась от них кожа да кости.

И в такой маете и скудости жили люди бана еще с дедовских да отцовских времен. Хочешь не хочешь — изволь плати подати французу, гни спину на него по два или три месяца кряду. Они оставляли свои поля, а случалось, и умирали на чужбине, тоскуя по родным горам и рекам. Иным становилось невтерпеж, они убегали, укрывались в горах. Отсидятся месяц-другой, а там француз отыщет их, и снова — подневольный труд, тяжкие повинности. Ни роздыха тебе, ни просвета, и конца всему этому не видать…

Перейдя речку Датхоа, Нуп повстречал ветхого старика, тащившего на спине ребенка, вовсе еще младенца. Старик был наг, даже без набедренной повязки; все — и одежду его, и повязку — спалила французская бомба. Лишь живот его прикрывал кусок выскобленной древесной коры. Нуп взял руки ребенка в свои и спросил:

— Как его звать?

— Имя его Са.

— А где же отец с матерью?

— Да вот, ушли гнуть спину на француза и померли оба.

Нуп встрепенулся: меньшого брата тоже зовут Са. Неужто и их с матерью ждет такая судьба? Он закусил губу и двинулся дальше, забыв попрощаться со стариком.


* * *

Нуп прошагал весь день, покуда дошел до Депо. Сколько ни спрашивал он, и здесь ни у кого не нашлось соли на продажу; зато отыскался провожатый до Анкхе. Когда-то деревня Депо стояла совсем рядом с Анкхе. В дедовские времена деревенский люд стал биться с французом, но одолеть его не смог, и пришлось всем миром перебираться сюда, на новое место. Провожатый объявил Нупа своим родичем, чтобы француз в Анкхе не пристал с расспросами…

Чем ближе они подходили к Анкхе, тем заметней редел лес. Нуп — он с малолетства привык к густым чащобам, — завидя распростершегося над головой господина небо и ставшие пониже горы вокруг, ощутил внутри какой-то холодок. «Знала бы мать, что я пошел в Анкхе, — думал он, невольно замедляя шаг, — наверно, не удержалась бы, заплакала в голос. А уж если француз схватит меня, она и вовсе умрет с горя». Он теперь то и дело останавливался, озираясь назад, туда, где высилась гора Тьылэй.

— В чем дело? — спросил провожатый из Депо. — Решил дальше не ходить?

— Да нет, ничего подобного… Пойдем… Пошли… Просто муравьи жалятся, нога раззуделась…

Надо, надо идти во что бы то ни стало! Едва Нуп вспомнил прошлую ночь, разговоры в общинном доме, он снова проникся решимостью — вперед, в Анкхе.

…Вчера ввечеру Нуп поздно вернулся из леса с корзиною, полной хвороста, поел и отправился в общинный дом. Деревенская молодежь была уже там — вся в сборе. Гип играл на торынге[3], а сестрица Зу распевала песню о прекрасной земле бана:

Мы любим и носим в сердце

Землю наших предков.

Здесь разбиты наши поля,

Здесь мы живем у воды,

В старой деревне родные паши дома.

Здесь на лугах зеленая мурава,

Буйволы и коровы жуют траву.

Мы любим и носим в сердце

Ручьи с прозрачной водою

И лес, куда мы ходим

за бревнами и хворостом.

Лес наш прекрасен, птицы

летят сюда вить гнезда,

Наши воды текут меж берегов,

усеянных цветами…

Дядюшка Шунг выбил свою трубку о пол, настланный на сваях[4], подкормил хворостом огонь в очаге, пламя взметнулось ввысь. Потом — так уж велось из ночи в ночь — старый Шунг начал рассказывать молодым одну из своих историй. Сегодня он повел речь о чудесном мече богатыря по имени Ту.

Было это давным-давно. Славный Ту уже умер, но реки и горы на его земле остались те же. Старый Шунг поднял палец — знак всем умолкнуть и навострить уши. Ночной лес и горы были безлюдны и безмолвны. Лишь изредка потрескивал огонь в очаге да тихо журчал ручей.

— Вы слышите ли?.. — неспешно начал старый Шунг. — Это голос ручья Тхиом. Он несет свои воды в малую реку Датхоа. Она катит воды к реке Ба. А уж река Ба бежит мимо деревни славного Ту все дальше и дальше, туда, где раскинулись поля людей кинь[5], и, миновав их, впадает наконец в огромную безбрежную реку — люди кинь зовут ее морем…

Молодежь сидела, слушая дядюшку Шунга, и чудилось ей: вот он воочию, славный богатырь Ту. Высоченный и кряжистый, серебрятся редкая борода и усы, лучистые глаза глядят в упор, к набедренной повязке привязан длинный меч. Во всей нашей державе, ни у бана, ни у еде, ни у киней, ни у мнонгов с седангами — ни у кого нет такого меча, как у славного Ту. Меч этот не простой, а волшебный. Да разве, будь у нас такой меч, кто-нибудь посмел бы вторгнуться к нам, захватить наши земли, выгонять нас на работы и облагать податями?! Нет, все мы свободно трудились бы на лесных пашнях, вольготно ловили рыбу в ручьях и реках, промышляли зверя в лесу, ели досыта, наряжались, били в гонги, дудели в рожки и весь бамбук, сколько его ни есть в горах, пустили бы на торынги. То-то они заиграли бы на празднике урожая, а мы гуляли да тешились, покуда не вышло бы время, отмеренное госпоже луне… Однажды француз надумал выгнать людей бана на подневольную работу. Тут славный Ту вышел на врагов со своим мечом, разбил и разогнал всех до единого… В другой раз обрушилась на нашу землю небывалая буря с дождем и громом. Вода в реке Ба поднялась — вот-вот затопит поля и пашни. Вышел славный Ту со своим мечом против дождя и бури — спасти народ от беды. Одолел и бурю с дождем. Да только слишком уж сильно размахивал он мечом: клинок отломился и упал в реку Ба, осталась в деснице у Ту одна рукоять. Воды реки Ба вынесли клинок на равнину, и там люди кинь подобрали его. У них остался клинок чудесного меча, у нас, в горах, — рукоять. Живем мы далеко друг от друга, нагрянул француз, а бить его нечем, вот тогда он нас и осилил. Забрал всю нашу землю, заставил гнуть на него спину, обложил податями…

Молодые парни неотрывно глядели в глубоко запавшие черные глаза дядюшки Шунга: не эти ли глаза видели славного богатыря Ту? А старый Шунг неспешно обмял пальцами щепоть табаку, набил трубку, отщипнул лучину от расплющенной бамбучины в сплетении пола, прикурил, затянулся и выпустил целое облако густого терпкого дыма. Тотчас и глубоко запавшие глаза его, и высокие морщинистые скулы, длинная седая борода с усами утонули в дыму. Он дождался, покуда рассеется дым и уймется зашумевшая было молодежь, и продолжал:

— Почтенный Тхиенг, мой дед по отцу, и отец мой, почтенный Кланг, всегда говорили: кто захочет одолеть француза, пусть отыщет людей кинь и снова соединит клинок меча с рукоятью. Ему уготована будет победа…

Когда он закончил свой рассказ, время уже перевалило за полночь. Птица тяоао кричала в небе: «Тяо ао!.. Тяо ао!..» Где-то на горе Тьылэй рычал тигр. Деревенские старцы все как один отправились на покой. Лишь десятка полтора парней остались в общинном доме и молча сидели вокруг очага. Все так же тихо и неумолчно журчал в ночи ручей Тхиом.

Воды его будут бежать всю ночь напролет и на рассвете вольются в реку Ба, а к полудню добегут, наверно, до деревни славного Ту… Который уж год пошел, как он умер? Почему же никто из бана до сих пор не отправился на поиски людей кинь? Не соединил чудесный меч? Да и где он теперь, этот клинок? Куда подевался? Народ из деревни Конгхоа — и Нуп, и Гип, и дядюшка Па… — многие, всех и не счесть, ходили в Анкхе гнуть спину на француза и видели там людей кинь. Им тоже, как и людям бана, приходилось надрываться на подневольной работе, платить подати французу, точно так же страдать и маяться.

И кто знает, куда задевали они свой клинок? Кто скажет, удастся ли людям без меча славного Ту хоть когда-нибудь сбросить тяжкое, позорное ярмо?.. Лет с двадцать пазад, точнее, в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году, храбрец Ма Транг Лон из племени мнонг взбунтовал против француза чуть не весь округ Лан. Но в конце концов повстанцам пришлось покориться и снова, как прежде, гнуть на француза спину, выплачивать подати. Наверно, и дядюшка Ма Транг Лон не отыскал меч славного Ту…

Даже огонь задумался — опал, съежился. Общинный дом погрузился в безмолвие.

Первым нарушил молчание Зиа.

— Весь рис на полях созрел, — сказал он. — Скоро небось пожалует француз.

Слова его вдруг всполошили всех.

Сип — он сидел поодаль от очага, в полумраке — прихлопнул комара и заговорил, словно обращаясь к самому себе:

— Деревня Баланг — это дверь, а наша деревня Конгхоа — это дом. Месяц назад француз бросил бомбу на Баланг, и тамошний люд покорился ему. Теперь, я думаю, подошла очередь Конгхоа.

Следом заговорил Гип, первый средь здешних парней игрок на рожке; он сидел, закутавшись в одеяло, лицо его не было видно, лишь копна густых волос торчала наружу.

— Скоро лишимся всего — и коров, и поля, — сказал он, протяжно вздыхая. — Пойдем с голодухи в лес копать клуб-пи май. Вряд ли достанется нам созревший рис. Хоть бы небо покарало окаяанного француза за все его злодейства!

Тут встал еще один парень.

— Нет! В этом году убегать не будем! — сказал он громким, рокочущим баском. — Будем драться! Перебьем их, иначе нам не есть своего риса. Деды наши били француза, а мы что, хуже? Вечно убегать, прятаться — нет, так нам не выжить. Погибнет все племя бана, до последнего человека. Вот что нас ждет…

Во рту у него торчала трубка. Рослый, широкий в плечах, да еще закутанный в одеяло, он заслонил весь очаг. Огонь в очаге плясал, и тень стоявшего то вырастала во всю стену, то съеживалась. Глаза его чуть выступали из орбит, от ушей к подбородку тянулась редкая борода.

Гип снова вздохнул, отвечая ему:

— Эх, брат Нуп, с французом нам не сладить. Лучше уйти в лес. Вон деды наши бились с ним — не одолели, пришлось покориться.

Нуп, выдернув трубку изо рта, повернулся к Гипу:

— Это почему же нам его не одолеть?

Взгляд сверкающих глаз Нупа буравил мрак. Гип, и без того сидевший в темном углу, отодвинулся подальше. Там, вдалеке от очага, из подпола ощутимо веяло холодом, пробиравшим и сквозь одеяло. Зип закутался поплотнее и ничего не ответил.

Ньонг, самый старший из собравшихся, подкладывая в огонь хворостины, медленно произнес:

— У француза вон повозки да птицы железные, ружья и малые, и большие. Деды наши его не осилили: пустишь во француза стрелу, а у него и кровь не течет.

Дом наполнился голосами. Один говорит: нет, француз — он такой же, как все, человек, ежели попадешь стрелою, кровь должна течь. Другие знай себе твердят: француз, мол, все равно что из камня или из дерева, это бог небесный. Ему по небу ли, по воде — всюду дорога, и от стрелы у него кровь не прольется. Вон дядюшка Клапг пробовал — стрелял. Птица французская летела тогда над самой деревней; дядюшка Кланг — за самострел и угодил прямо в брюхо: ни тебе кровинки малой, и помереть не померла.

Судили-рядили, покуда не услыхали крик черноперой птицы теобео. Гип все вздыхал и качал головой. Все приняли сторону Гипа и Ньонга. Один только Нуп им не поверил. В большой черной ладони его спряталась чашка не остывшей еще трубки. Глядя на огонь, он сказал, словно обращаясь к самому себе:

— Что ж, посмотрим…


* * *

В ту ночь Лиеу долго не спалось, и она слушала долетавшее откуда-то пение струн кэши, заунывное, точно вой ветра в родомиртовой чаще. Но нет, на кэши играл не Нуп. Его бы игру она тотчас узнала. Заслышишь ее, и неведомая сила так и тянет тебя встать, выйти в поле сажать зеленый рис, взойти на гору и выследить оленя; руки просятся сами ткать полотно, плести корзины — заплечные ли, или ручные; а сердце жаждет любви…

И Нупу не спалось. Наутро он встал пораньше, забросил за спину корзину, взял в руки тесак и сказал матери:

— Наша фляга для соли пуста. Схожу-ка я в Депо, куплю соли. Если француз нагрянет, будем есть хоть овощи с солью — все с голоду не помрем.

— Француз, сыпок, он до смерти не любит нас, людей бана. — Мать не могла отпустить его без наставленья. — Смотри, куда ни пойдешь, держи ухо востро: не слыхать ли его поблизости. Ведь он спит и видит, как бы извести паше племя под корень.

Нупу стало жаль ее. До чего же хотелось ему сказать правду: «Знаете, мама, я иду в Анкхе…» Но он подумал: «Если мать узнает правду, она начнет плакать. А я, как увижу ее слезы, не смогу и шагу ступить. Лучше уж промолчу».

Проходя мимо своего поля, он увидел, какой хороший уродился рис, и его охватила ярость:

— Небо, покарай окаянного француза! У-у, проклятый, из-за тебя мучится моя мать. Пойду разгляжу тебя получше. Нам не сегодня завтра биться смертным боем, и я увижу, как побежит твоя кровь!

II

Сип не ошибся. Француз, ударив по деревне Баланг, отворил пред собою дверь. Он заставил людей из Баланга показать дорогу в Конгхоа; сколько те ни отказывались, как ни упирались, пришлось покориться силе.

В Конгхоа француз нагрянул, когда только собрали рис и кладовые, стоявшие на сваях у каждого поля, были полны зерном до самых крыш. Поутру люди вышли в поле и вдруг слышат: палят ружья. Ну вот! Пришла беда! Француз пожаловал!.. Сперва пальба доносилась издалека, потом зазвучала близко. Приглушенная поначалу, она гремела теперь как гром. Никто не успел ни собрать добро, ни угнать свиней с буйволами, ни прихватить одежду и даже набедренные повязки. Каждая семья — от каждого, как говорится, очага — умудрилась лишь унести по корзине риса да по котлу. Бежали на гору Тьылэй. Мать Нупа тащила на спине младшего сына: и без того сгорбленная, она под пошей своей совсем согнулась. Перепугавшись вконец, она только и захватила из дому горшок с известью для бетеля.

— Эй, Нуп! — крикнула она, увидав своего первенца. — Как хорошо, что ты объявился, сынок. Захвати-ка большую корзину с рисом. Да не мешкай! Быстрее, быстрее! Уж на этот раз дом наверняка сожгут! И свиньи сгинут, и рис! О небо!..

Нуп, примчавшийся из общинного дома, держал в руке самострел, за спиной у него висел колчан со стрелами. Забросив за плечи корзину с рисом, он разом сбежал со ступенек и кинулся на поиски Сипа.

— Сип, — сказал он, найдя приятеля, — отнеси, будь другом, эту корзину в лес, чтоб мать не осталась без риса.

— А ты сам-то что? — спросил Сип.

— Я… я остаюсь, буду драться с французом.

— Нет! — воскликнул Сип. — Ты не сделаешь этого!

Нуп, подставив поближе плечо, перекинул корзину за спину Сипу. Тот глянул в потемневшие от гнева глаза Нупа и понял: всякие уговоры напрасны. Поправив корзину, Сип припустил вслед за соседями.

Мать Нупа, добежав до околицы, обернулась: сына нигде не было видно.

— Эй, Нуп! — закричала она, стеная и плача. — Нуп, где ты?..

Нуп подбежал к ней:

— Идите, идите, мама. Сип отнесет вам на гору рис. Я никуда не уйду, померяюсь силой с французом. Вы идите, а я подстрелю француза, увижу его кровь — и сразу за вами!

Мать — она с того самого дня, как Нуп вернулся из Анкхе, что ни ночь плакала украдкой, — сказала:

— О, сынок, ты, видно, совсем меня не любишь. Зачем обманул меня? Что ты делал в Анкхе? Ведь француз допускает туда только своих прихвостней, а других бросает в тюрьму. Ты-то ведь не перекинулся к французу? Зачем же ходил в Анкхе?

— Ах, мама, — нахмурился Нуп, — и вовсе-то я не перекинулся к французу. Просто хотел разглядеть его поближе. Если уж биться с ним, без этого нельзя. Все высмотрел — и большие ружья, и железных птиц, и повозки. Силища, ничего не скажешь. Но сам француз в точности такой же человек, как и мы. Никакой он не бог. Вот подстрелю его, и поглядим: покажется кровь или пет.

— О горе! — ужаснулась мать, — Да разве тебе одному такое под силу?!

— Ничего, мама. Сперва я попробую, а там за мной пойдет вся деревня…

Француз был уже совсем рядом. И Нуп взял на изготовку свой самострел. Мать взглянула на него и впервые увидела, что он выше ее на целую голову. Нет, стариковским устам не убедить молодое сердце. Вон и лоб у сына высокий и выступает вперед точь-в-точь как у отца — верный признак упрямства. Она вытерла слезы и двинулась вслед за соседями, сказав напоследок Нупу:

— Ты уж, сынок, осмотрись да прикинь все как есть.


* * *

Нуп сидел в общинном доме и ждал. Господин солнце позолотил своими лучами верхушку мангового дерева у околицы, потом, постепенно, и ствол до самых корней. Ружья почти не стреляли больше. Может, француз пошел другой дорогой? Нуп решил выйти к ручью Тхиом — поглядеть, в чем дело. Дорогой он вдруг остановился: что за мерзкий запах? Неужто тигр? Зашуршали мелкие камешки. По спине у него пробежал холодок. Нет, это не тигр. Француз! Это его запах, резкий, как у тигра, Нуп запомнил его в Анкхе. Он отступил на шаг. Ему захотелось вдруг бежать без оглядки. Огляделся: рядом ни дерева, ни куста. Кругом лишь низкий тростник. Нужны непременно привычные деревья, кусты, камни — они укроют от врага, помогут в бою. Нуп стрелой добежал до деревни. Укрылся за стволом манго, присел и, подняв самострел, изготовился. Вот они, французы! Один… Другой… Третий… Четвертый… Десятый… Нуп следил за каждым их движением.

Но они не видели Нупа. Беспокойный взгляд их перебегал с дома на дом, пытался проникнуть в каждую дверь, замирал на каждом дереве, на кустах у лесной опушки. Все казалось им непривычным и странным, они явно побаивались. Нуп решил: пора, надо стрелять. Но вдруг рука, сжимавшая самострел, опустилась. Он вспомнил слова Гипа и снова подумал: прольется ли кровь француза? А если моя стрела не убьет его, мне-то удастся уйти?

Французы, все до единого, забрались в общинный дом. Вскоре оттуда послышались грохот и звон. Наверно, они расколотили вдребезги кувшины с вином. А там пошли крушить все, что попалось под руку. Нупа так и подмывало броситься к общинному дому. Но вдруг из дверей высунулся француз и стал озираться вокруг. Потом он вышел наружу и направился прямиком к манговому дереву, за которым прятался Нуп. Вот он уже близко. Нуп не сводил с француза глаз; только сейчас он почувствовал, как горят у него уши. Француз ничего не подозревал. Самоуверенный и наглый, он шел, выпятив свою волосатую грудь. У него были непривычно светлые глаза и рыжие волосы. Во всей повадке его было что-то звериное. Нуп вспомнил, как он однажды подстрелил тигра. Этот француз — сущий тигр. Теперь он совсем рядом. Еще шаг, и он заметит Нупа. От винтовки его тянуло пороховой гарью. Нуп не видел теперь ничего, кроме его живота.

Фьюить!

Нуп спустил тетиву!

Стрела вонзилась французу прямо в живот. Он застыл на месте. Винтовка выпала у него из рук. И он грохнулся навзничь, заревев, точно раненый буйвол. Французы тотчас высыпали из дому. Их набежала тьма-тьмущая. Самое время уходить. Но Нуп не трогался с места. Нет, он должен увидеть — покажется ли кровь? Он выглянул тайком из-за дерева: француз валялся кверху брюхом, из которого торчала стрела.

Брюхо толстое и белое, как у лягушки. Но крови не было. В чем дело? Почему не видно крови?

Один из французов наклонился над раненым и выдернул стрелу. Ага! Из белого брюха хлынула красная кровь. Она залила весь живот и темным пятном растеклась по земле Конгхоа. Нуп со всех ног кинулся прочь.

— Авансе!.. — заголосили французы, — Авансе!..[6]

Большое ружье пальнуло ему вслед. Бум! — грохнуло справа. Бум!.. Бум! — громыхнуло слева, потом сзади. Пули стаей гнались за ним, посвистывая: тюи-тюи… Но он уже скрылся в чаще. Нуп петлял между деревьями из стороны в сторону. А пули не умели петлять, они летели только прямо, и деревья останавливали их. Листья, срезанные пулями, падали на спину Нупу.

Но вот ружья стали стрелять пореже, а там и вовсе умолкли. Опустился вечер. Птицы уснули. Французы остались в деревне. Нуп углубился в горы, он искал земляков. По сколько ни шел, куда ни сворачивал — нигде ни души. По правую руку — никого не встретил. По левую — никого. Иногда, заслышав шорохи и шум, он думал: вот они. Но следом раздавалось рычанье, и он понимал: там тигр. Усталый вконец, он время от времени валился на землю и, прикорнув у ближайшего дерева, забывался недолгим сном, чувствуя напоследок, как трава холодит разгоряченное лицо. Потом, вздрогнув, просыпался. Нет, разоспишься еще и угодишь тигру в лапы. А если тигр сожрет его, некому будет сказать Гипу, Ньонгу, всем землякам: знайте, стрела и француза ранит до крови, никакой он не бог… Всю ночь шел он по лесу, то ликуя: мол, все же увидел вражью кровь, то гневаясь: еще бы, ведь француз забрал весь рис, пли думая: где-то теперь Лиеу?.. Рассвело, а он все шел; рассеялся утренний туман — он шел и шел. Так добрался он до ручья, имени его Нуп не знал. Вдруг он увидел: там, где ручей выбивался из-под земли, дрожат листья на ветках. Люди! В кустах прятались четверо или пятеро ребятишек… Да, они там, вся деревня. Дети, завидев Нупа, бросились наутек.

— Стойте! Куда вы?! — крикнул он, поднеся воронкой ладони ко рту. — Стойте! Это я, Нуп! Нуп, а вовсе не француз!..

Тут из зарослей выбежали взрослые.

— Эй, Нуп!..

— Да это и вправду он!

— Смотрите, соседи, Нуп вернулся!

— Матушка! Матушка, полно, но плачьте! Вот он ваш Нуп — живой…

— Нуп, а Нуп! Мы, брат, как услыхали пальбу, ну, думаем, нет больше нашего Нупа. Все глаза по тебе выплакали!

Соседи обступили его.

Нуп, улыбаясь, обвел их взглядом, потом поглядел на мать:

— Мама! Земляки!.. Я подстрелил француза, и из раны пролилась кровь! Никакой он не бог… Осилить его можно…

Молодежь зашумела, приступила с расспросами. Только Гип, он стоял позади всех, вздохнул:

— А уста твои, Нуп, не лгут?

Парни, обернувшись, уставились на Гипа. Но тут дядюшка Па, у него от старости все волосы повыпадали, раздвинув стоявших впереди него парней, подошел к Нупу и положил руку ему на плечо.

— Нуп, — сказал он, — отродясь никогда не лгал. Помолчите-ка лучше, пусть он нам все расскажет.

Гип спрятался — с глаз долой — за большим деревом и стоял там один-одинешенек. Долго прислушивался он к шумному говору, пока наконец не услышал голос старого Па:

— Да, Нуп, сказать по правде, здорово ты меня уважил. Но теперь француз будет мстить нашей деревне за убитого, он жаждет крови. Думаю, лучше нам, соседи, уйти от греха подальше.

— Я не хочу уходить, — сказал Нуп. — Лучше нам, молодым, вернуться в Конгхоа. А придет француз — ударим по нему!

Гип глядел на Нупа, широко раскрыв глаза. Нет, он тоже не желал никуда уходить. Он хотел вернуться назад, в деревню Конгхоа: там растет добрый бамбук с тонкостенными стволами, из него выходят отменные торынги; там Гипу любо дудеть на рожке у ручья Тхиом. Да, Гип во всем согласен с Нупом…


* * *

Пять дней подряд деревенский люд идет по горам. Днем они идут. А к ночи Нуп посылает парней рассеяться по скалам и караулить, чтоб ни тигр, ни слон не потревожили сна стариков да женщин с детьми. Старый Па приходит к Нупу каждую ночь. Нуп согласен теперь с его словами: в Конгхоа возвращаться нельзя, мы еще слишком слабы, того и гляди француз вырежет всю деревню.

— Хорошо, пойдем дальше, — говорит Нуп. — Но куда нам идти?

— Ну-ка, прикинь, сколько деревень вернулись и снова гнут спину на француза: Баланг, Конгма, Дета, Нгазио, Харо… Вокруг горы Тьылэй осталось лишь три деревни, куда еще не добрался француз, — Конгка, Ханынг, Конгле. Надо и нашей деревне Конгхоа обосноваться поблизости, с их помощью, глядишь, и выживем.

Дядюшка Па недавно похоронил жену, остался у них маленький сын, которого он таскает теперь на спине.

— Веришь, Нуп, — говорит он, — у меня на сердце то же, что у тебя. Как придем на новое место, сразу сделаю себе самострел. Нагрянет француз, будем драться. Только вот с сыном как быть? Да и стрелок-то теперь из меня никакой. Ты бы мне присоветовал, Нуп, за что взяться. Говори, я все сделаю.

— Хорошо бы уговорить парней наших сделать себе самострелы. Вы человек почтенный, вас всякий послушает.

И старый Па, посадив ребенка за спину, идет говорить с людьми.

Нуп, оставшись один, долго думает. Нет, надо драться с французом, его можно одолеть… Ручей журча бежит у его ног, то прячась во тьме, то мигая светлыми бликами. Вот так и в душе у Нупа тьма и свет все время сменяют друг друга. Всю ночь может он простоять, глядя на ручей, ни на мгновение не сомкнув глаз…

Новую деревню возвели у ручья; отсюда до Конгка полдня ходу. И прожили здесь спокойно один год.

III

Нуп стоял в подполе, у сваи. Звучавший в ночи детский плач болью и гневом отзывался в его сердце. Нуп вспомнил о сыне старого Па. Его звали Тун. Когда жена старого Па умерла и ребенок лишился молока, старый Па стал жевать молодые сочные початки кукурузы и давать эту жвачку сыну. Он укладывал малыша на пол и изо рта в рот осторожно кормил его, беловатый сок кукурузы заливал щеки ребенка и стекал на настил. Расставленные руки его упирались в пол по обе стороны от малыша — ни дать ни взять петух, прикрывает крыльями цыпленка, потерявшего мать; и хоть велики крылья, да нет в них того тепла… Тун рос очень плохо. На лице его, схожем с отцовским, видны были лишь большие карие глаза, печальные и ясные.

«Ах, дядюшка Па, где вы теперь? — думал Нуп. — Тун небось плачет, заходится. Вы утешаете его, а он, бедняга, все зовет маму. Экая напасть!.. Проклятый француз!..»

Сегодня утром француз схватил старого Па, а вместе с ним и Туна.

Месяц назад он нагрянул в деревню Конгле. Дважды уходил в лес тамошний люд, но на сей раз пришлось покориться французу. А нынче поутру он объявился на полях близ Конгхоа.

Нуп в это самое время ходил в Конгка наменять соли. Парни стали бить по французу из самострелов. Но он ответил частым огнем из ружей, и пришлось им разбежаться. Враги схватили старого Па с Туном, сестрицу Он да двух парней — Гунга и Зиа — и увели их в свою крепость.

Под вечер прислали они человека из Конгле объявить во всеуслышание деревне Конгхоа:

— От вашей деревни взято пять заложников. Ежели вся деревня до последнего человека сдастся властям, пятеро заложников будут освобождены. В противном случае они будут казнены.

И вот стоит Нуп, а вокруг земляки: Шунг, Сип, Гип, Зу…

— Слушай, Нуп, — говорит старый Шунг, — я не хочу, чтобы умер дядюшка Па, не хочу, чтобы умер Тун… Хватит, покоримся французу — хоть для вида… Ты слышишь, Нуп?

Стиснув рукой самострел, Нуп натягивает тетиву.

— Нет! — кричит он. — Не покорюсь!

— Значит, ты хочешь смерти всех пятерых?

Он не отвечает. Стиснув зубы, он чувствует: глаза и веки разъедает горечь, словно по ним мазнули стручком перца. Гнев распирает грудь. Почему? Кто скажет? Почему француз все время берет над нами верх? Вон деревня Конгле покорилась. Не сегодня завтра черед Конгка и Ханынга. А куда бежать деревне Конгхоа? Осталась ли еще земля у нашего племени бана?.. Да есть ли он в самом деле у киней, клинок славного Ту? Почему не слыхать, чтоб они бились с французом?..

Так стоит он и думает до полуночи. И лишь когда купа малых звезд[7] останавливается над его головой, он смиряется: ничего не поделать, послушаем дядюшку Шунга. Пусть он и уводит к французу половину деревни — десять семей или, как говорится, очагов. Тогда дядюшка Па с Туном, Он, Гунг и Зиа будут спасены. А остальные десять очагов уйдут вместе с Нупом поближе к деревне Конгка, построят заново дома, понароют вокруг волчьих ям, натыкают в землю шипов да кольев. С Нупом пойдут семьи Лиеу, Зу, Сипа и Гипа…


* * *

Они прожили на новом месте год. Потом француз нагрянул в Конгка и Ханынг. Пришлось обеим деревням покориться. И тамошний люд отправился гнуть спину к французу в крепость Полебонг.

После этого француз собрался выступить на Конгхоа. Деревня всполошилась. Она была как камень посреди потока — со всех четырех сторон вода; как зверь, забежавший в деревню, — со всех четырех сторон люди. Нуп хотел уходить дальше в горы. Но Сип сказал:

— Нету нам больше пути. Куда ни пойдем, всюду француз прибрал к рукам и леса, и горы. И не осталось такого места, где люди бы вместе с нами встали против француза.

…Десять очагов Конгхоа, десять последних вольных семей во всей округе возвращаются нынче в неволю.

Они идут, растянувшись по склонам длинной цепью. Одни несут младенцев, спеленутых широкою перевязью за спиной; другие, с детьми постарше, тащат их на плечах, кто идет, прижав к груди скатанное одеяло, кто силком ведет на веревке свинью. Боль и тоска сжигают нутро, никому не охота перемолвиться и словечком. Они идут туда, где должны будут жить под началом француза.

Перейдя ручей Тхиом, все останавливаются для привала. Нуп идет последним. Он становится на камень посреди ручья, пусть холодные струи обовьются вокруг ног, поднимутся до колен. Детишки, подражая ему, забегают в воду и хохочут. Им, несмышленым, и горя мало. Поживут под французом — намаются. Нуп глядит на них с жалостью, не зная, что и сказать.

Где-то в горах раздается голос торынга. Он похож на гул ветра, когда тот, в самую пору созревания риса, мчится над горными пашнями и, встретив на пути одинокие деревья, ударяется о стволы и гудит раскатисто и протяжно. Он походит на призывный девичий клич, когда в полевом домике уже сварен рис и стряпуха скликает уборщиков к трапезе.

Нет уж, живя под французом, не услышишь пенье торынга. Француз не позволит выжигать леса под просторные пашни, ловить рыбу в ручьях, ходить в лес за дикими клубнями и плодами. Он знает одно: ступай гни спину, строй дорогу, чтоб ему, французу, сподручнее было ходить на людей бана, еде, зиарай, на киней и всех прочих. Некому станет выпалывать сорняки, и они сожрут весь рис на полях. Жди голодухи! Но все одно, француз никого не пустит в лес за клубнями маи. А если кто и умудрится собрать дикого меду, ни капли его не достанется малым детям — все, как есть, отнимет проклятый француз…

Нуп оглядывает земляков: вот они, все сорок, сидят у ручья. Меж ними его мать. Как она поседела! Огненный ком подкатывает к горлу. Нуп пьет воду, потом еще и еще, жар не проходит. Господин солнце сияет высоко в небе, лучи его, отражаясь от воды, слепят глаза.

— Пора, собирайтесь, соседи! — кричит Нуп. — Только сперва я вот что скажу вам: у кого есть добрые кувшины, котлы, браслеты получше, спрячьте их здесь, в лесу, не носите в деревню, на глаза французу. Он, как стервятник, похватает добро, отнимет… Тут все будет в сохранности. Мы — рано ли, поздно ли — все равно уйдем в лес, по пути и прихватим пожитки.

— А когда мы уйдем? — спрашивает Сип.

Нуп отвечает:

— Покуда еще не знаю. Но другого выхода у нас нет. Долго под французом не проживем…

Загрузка...