Страна терпимости (СССР, 1951–1980 годы)

Вместо предисловия

Названия двух книг, составивших дилогию Светланы Ермолаевой, смотрятся друг в друга, как в комнате смеха (общий титул анекдотичен: «Страна терпимости»).

Книга первая: «Райская жизнь». Книга вторая: «Адская жизнь».

Если принять во внимание, что книга первая охватывает полтора десятилетия, начиная с последних сталинских лет (1951-1966), а вторая – следующие десятилетия, хрущёвско-брежневскогорбачевские (до 1986 года), то закрадывается стилистическое подозрение: Райская жизнь (когда всё ещё дышит недавним военным временем) на самом деле прикрывает улыбкой дикую по жестокости эпоху мировых войн и страшной для нас Великой Отечественной; а Адская жизнь (когда победоносное советское государство тихо катится к распаду) на самом деле облекает иронией тогдашние надежды на немедленный послесоветский рай.

Постараемся учесть эту игру смыслов.

Биография. Окинув памятью города своего детства и молодости: Якутск, Минусинск, Красноярск, Норильск, Енисейск – Светлана Ермолаева охватывает их биографической деталью: она родилась при пятидесятиградусном морозе! Уж одно это выдаёт в ней острую ироничность (важную черту в характере писательницы). Но сибирский градусник был крут нешуточно: наверное, из этих студёных краёв хотелось туда, где потеплее, поюжнее, посолнечнее? Переезд в Казахстан и впрямь отогрел… Но обожгло не солнышко – а ощущение жгучей ответственности, когда после отроческих грёз и вызовов ухнула душа в мир взрослых.

Тут мы касаемся опыта интимно-душевного, по существу уникального в нашей теперешней прозе, – опыта самоанализа, смысл которого выходит из рамок истории страны за треть века – таких сюжетов пишется сейчас довольно много: эпоха пережита страшная – дедами, отцами, старшими братьями, так что «терпимость» в её имени, из остроты, говорящей о всё той же иронии повествовательницы, начинает дышать философским отчаянием и попадает в объятья беды.

Но конкретно.

Начало – это дом. И двор – если иметь ввиду быт тогдашних поселенцев. Стыки интересов. Перекрёстки эмоций. Тяжбы сторон. Если папа не ладит с мамой, надо принимать чью-то сторону. Если играли в испорченный телефон и поругались, – опять принимать чью-то сторону. А уж если вражда улицы против улицы…

Так вот: маленькая героиня по своему характеру не любит принимать чью-то сторону. Ни в чьи сторонники не вписывается. А если вписывается, – то наперекор! У неё свои правила. Таскает яблоки с соседского сада – но ведь их там ещё много! В школьной раздевалке вместе с подругами чистит карманы у висящих пальто. Но никогда не выгребает всю мелочь без остатка, а иногда в чужой карман добавляет своей. Это разве воровство?! Воровство – на улицах. А это – характер, не желающий подчиняться общим правилам. Тут свои правила.

Оформляются эти правила в привычки. В тона независимости. А если в тона бунта и вызова, – так это ещё круче…

«Как-то Ксеня застала отца за странным занятием. Он аккуратно вырезал из газеты «Правда» чьи-то портреты. – Пап, а кто это? Почему ты их вырезаешь? – с любопытством спросила она. – Это портреты руководителей нашего государства. Их надо уважать и нельзя ими подтирать… Поняла? – сурово ответил отец. В сортире был вбит гвоздь, а на нем висела нарезанная на квадраты газетная бумага. «Какая разница, ведь никто не видит». – подумала дочь, но ничего не сказала. Ей почему-то стало смешно»

Смешно – это пока тебя не вытянули на политику. А политика – кругом: либо сидельцы, провинившиеся перед советской властью, либо охранники, именем этой власти сидельцев карающие. И с теми, и с другими приходится иметь дело. Держаться независимо. Помалкивая о своих правилах.

Позовут на концерт гастролирующих московских артистов – идёт. Вдруг в зале все встают и, поворачивая головы назад, начинают аплодировать. Что такое? Ксеня тоже смотрит, куда все: «В ложе стоит какой-то высокий старик».

Отец громким шепотом: – Это член првительства Климент Ефремович Ворошилов, герой гражданской войны. – Он же старый! – восклицает Ксеня. – Зато умный! – замечает отец.

Оценим находчивость отца. Но речь о дочери. Ей без разницы, что за правитель торчит вверху. Торчал бы кто-нибудь другой… Лаврентий Палыч… Или – эпохой раньше – бухаринец какойнибудь или троцкист?

Да без разницы! Ксеня их различать не станет. А если придётся – то с учётом тех газетных вырезок – пока не завезли с Запада туалетную бумагу. Пусть сами подтираются.

Больше всех от Ксении достаётся Горбачёву (я не уверен, что по справедливости). Остальным – в стиле частушки. «Психбольницы все забиты, тюрьмам дел невпроворот, и ползёт слушок сердитывй: Кучер правит – быдло прёт». Тут же сноска: КУЧер – Константин Устинович Черненко. Теперь уже надо объяснять, кто такой. Во времена Ворошилова и так знали, кто где сидит. Ксене они все без разницы; ответ один на всех;

«Правители все лгали и будут лгать».

Все? Всегда! Где же тогда правда?

– Какая правда? – переспрашивает героиня Ермолаевой. И уточняет в своём стиле:

– Правды ложь или правда лжи?

Вот и ответь на такое…

К коренным вопросам отечественной истории это имеет прямое отношение. Если, по мысли вышколенных историков, бытие зависит от знамени… то есть: люди, выросшие под коммунистическими лозунгами, не должны на дух принимать капитализм… да и социализм социализму рознь… кабы только рознь, а то ведь и война… – такова обязательная марксистская схема.

А если бытие людей определяется не меняющимися лозунгами на знамёнах, а глубинной природой живущих тут веками людей?

Тогда, извините, не так важно, советская ли тут власть, и какого покроя, или хрущёвская имитация, перестройка ли с расхватом суверенитетов или предпринимательство с расхватом собственности, – не это решает! Государственный строй может меняться и выворачиваться, а бытие в глубине определять будет всё то же – вековое, русское, в данном варианте – северно-якутское. И определять это бытие будет Ксения, сохраняющая упрямую независимость при любых правителях, на которых ей… наплевать.

Но учитывать ситуацию постарается? Книги читать будет? Ещё как! Подражать литературным героям? О, да! Но чаще – отрицательным.

Объять такую независимость можно разве что стихами. К ним-то и обращается героиня, стараясь объять необъятное: душу народа.

И краюха хлеба, которой ты поделишься с зеком (или зек с тобой), и матерки (без которых частушка не споётся) – это и есть потаённые ценности, которые русская душа хранит, чтобы выдержать бесконечную смену хороших и плохих правителей.

А Окуджава откуда?! Да оттуда же: из природной музыки, которую чует в своём характере героиня Светланы Ермолаевой.

Впрочем, Окуджава – не единственный светоч в этой чёрной мути. Обретя статус признанного стихотворца, Светлана Ермолаева высоко ценит и этот статус, и своих признанных коллег. Единственным исключением является Евтушенко, неприязнь к которому переходит в странную враждебность. К другим мэтрам жанра отношение почтительное. И к жанру как таковому.

Как-то сослуживец, увидя, что Ксения записывает в дневник стихи, поинтересовался. Она дала прочесть. Он прочёл три стиха и посмотрел на неё круглыми глазами:

– Да ты поэтесса!

Она поправила:

– Поэт!

Существенное уточнение – для тех, кто чувствует таинства русской речи.

Поэт – в текстах Светланы Ермолаевой – не просто дополняет её как прозаика. Поэт остро чувствует то, на что прозаик ссылается при смутной тревоге. В стихах поэта эта тревога переходит в постоянное, необъяснимое, неизбывное ожидание беды. И возникает готовность к боли, которую надо перенести как неизбежную.

Эта боль – не расплата ли за обретённую с таким трудом независимость?

Поэтом, который помогает обрести голос, становится Владимир Высоцкий – самый славный из неофициальных поэтов своего времени. В нём находит Светлана «что-то близкое и родственное её бунтарской натуре».

Что это? Свобода? Нет. У Высоцкого это полная Несвобода! «Зависимость от ничтожеств», какую она должна была преодолеть.

И преодолела.

А когда преодолела и вошла в число публикуемых литераторов, – почувствовала, что в уходящей советской диктатуре имела всё, о чем могла мечтать. Кроме одного: кроме свободы слова. Цензура душила!

Теперь цензуры нет. Пиши, что хочешь.

Серп и молот теперь – кнут над толпой? Удивительное сочетание реальности и тумана, из которого эта реальность жалит.

Что там первично: ложь правды или правда лжи?

А это уже зависит не только от реальности, проступающей сквозь туман. Ибо туман – тоже реальность. Поэтическая.

Пока душа билась за независимость (от толпы и от правителей), главным словом была – свобода.

Теперь, когда свобода завоевана, какое слово становится главным?

Не угадаете. Скука!

«У нас опять гуляют, а я убежала и пишу. Ах, какая скука!»

И опять: «Скука давит камнем!»

И опять: «Скучища-то, господи…»

Пока свобода – недостижимая цель, она наполняется идеальным весом, становится смыслом существования.

Но вот свобода достигнута, и встает вопрос: что с ней делать?

Пока ты сопротивляешься диктатуре, это твой ад, отуманенный общепринятым раем. Когда наконец, входишь в общественный порядок, он даже под адскими знаменами хочет показаться раем…

Главное – понять, на что согласится народ.

Присутствует ли народ в сознании лирической героини Светланы Ермолаевой?

Да вот же:

«Уборщицы, сантехники, буфетчицы, милиционеры…»

Есть ли тут работники, которые мышцами и навыками обеспечивают то, что тут раздают? А без милиционеров такая раздача состоится? Это народ или обслуживающий персонал, который существует помимо народа?

Вот тут-то без поэзии опять не обойтись.

Люди – разные. А если и они ищут суть? И не отнесёшь их ни к слугам режима, ни к борцам против режима… Эти одиночки-страдальцы – чего достойны? Сострадания? Порицания? Куда их деть в итоговой картине эпохи? Какое место им уготовано в финальном раскладе ролей?

Страна – умерла?! Да скорее героиня умрёт, сорвавшись со своего этажа в новой квартире! И несчастный случай будет подозрительно похож на самоубийство.

И уж что несомненно, неопровержимо и неотвратимо: в грядущем бед будет не меньше, чем было в прошлом.

Отсюда – ощущение боли, грозящего испытания, фатального страдания, подстерегающего страну даже в её «райские» (мирные, невоенные) времена.

И лейтмотивом – страх, присущий всем живущим «в этом мире чёрно-белом».

И готовность к беде, которую придется вытерпеть.

И конца этому нет? Есть! Неизбежен конец этой реальности, после чего наступит новая реальность. И так же будет начинена болью.

Что ж прибавить к этой тяжбе рая и ада в исповеди Светланы Ермолаевой?

Она же и подсказывает:

И ещё – с почти немыслимой иронией:

Жгучее предчувствие боли, дающей силы в мире, который окован ознобом, – делает исповедь Светланы Ермолаевой уникальной в поколении её ровесников «послевоенных лет рождения».

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Алма-Ата, столица Казахской ССР

Ксения переступила порог здания на площади у Детского мира и обмерла: вот это да! Куда я попала, где мои вещи? Во-первых, при входе милиционер, ему был предъявлен пропуск. А дальше!.. Дальше, как в музее: люстры, мрамор, кремлевские дорожки… Это она потом узнала, насчет дорожек. А на ней: пальтишко серенькое, из моды вышедшее, сапожки из кожзама ширпотребовские, платочек уголком. Этакое представительное из народа да в хоромы правительственные. И хватило же наглости!.. Но до этого – шага в райскую жизнь, в Дом на площади, оказавшийся Домом терпимости – было многое и многое, была другая, обыкновенная жизнь, детская, юношеская и уже супружеская.