Странные женщины

ОН

Раз, два, пять, десять, проба на запись… Поехали.

Диктофон моей любимой мамы. Высокого класса. Все равно проверяю. Мало ли. Чтобы впустую не говорить, а то досадно. Уже пять кассет наговорил.

Лет через десять буду со смеху помирать, какой я был дурак. Или умный. Нет, если я в шестнадцать такой умный, то куда еще-то? Какой я тогда в двадцать шесть буду? Гений, что ли, вообще? А в какой области? У меня нет талантов. Никаких. И это очень плохо. Потому что мне нравится нравиться. Повторяю: нравится нравиться. Понял меня, ты, который там будет, в двадцать шесть лет? Если не повесится. Мне нравится нравиться. Мне бы певцом эстрадным стать, или киноактером, ведущим на телевидении. Оставайтесь с нами! Чтобы все меня обожали и таскали на руках.

Ничего не выйдет. Слуха нет, голоса нет. И дикция неправильная, что-то с буквой «ш». Со звуком то есть. Шишшшшка. Шшшшшшшелест. Шшшшум. Вика говорит: у тебя такое роскошшшшшное «шшшш». Мягкое. Вкрадчивое. Я Вике нравлюсь. Она меня любит, уродина. Нет, нормальная вообще-то. Но я люблю только очень красивых.

Я люблю самую красивую девочку… Какая там девочка! Девушку. И не девушка. Женщина. Вот так вот. Она женщина, а я пацан. Короче, я люблю самую красивую женщину из трех выпускных классов нашей школы. И не только школы. Она — «Мисс губерния» этой осени. Ее вовсю фотографируют, возят куда-то, она уже деньги зарабатывает. У нее уже жених богатый, лет тридцать ему. Он бы ее давно уволок. Но там папаша хоть и простой прораб какой-то, а полный псих. Ну, то есть, в смысле, сначала школу надо кончить, а потом замуж. То есть как раз не псих, а то бы я повесился. И мамаша там тоже спасибо.

И все равно не углядели, потеряла наша мисс невинность года два назад. Точные сведения. Это всегда все знают. Тогда она еще не такая была. Ну, в смысле, приятная, но не красавица еще. Теперь, само собой, она в школе ни с кем. Только с женихом. Я-то знаю, она ему вкручивает мозги, а сама замуж не собирается. Она с ним сейчас, чтобы другие не лезли.

Она собирается карьеру топ-модели делать и найдет себе не такого вшивого, как этот. Может, даже иностранца. Она мне это сказала. Потому что только со мной говорит. Рядом же сидим. Но она мисс, то есть наоборот, она женщина, а я пацан. И я никак через это не перелезу. И даже пока не пытаюсь. Потому что я знаю себя: если у меня сразу не получится, то потом никогда не получится. Мне надо действовать наверняка. Пусть она потом найдет иностранца, миллионера. Но пока она здесь, рядом…

Так. Что-то я сбился. Что-то я начал говорить интересное… Сейчас отмотаю… Ага, вот. «…на телевидении. Оставайтесь с нами! Чтобы все меня обожали и таскали на руках».

«… здесь, рядом».

Поехали дальше.

Не быть мне певцом, ведущим, актером. Не будут меня таскать на руках, не будут девушки рубашку рвать на лоскутки. Не стану я знаменитым. Досадно, хоть блюй…

На самом деле я грубых слов не люблю. Как лорд какой-нибудь английский… Так, певцов и актеров проехали. Где можно еще известности добиться? Ну, писателем там, художником стать. Хотя они сейчас никому не нужны. Ну, то есть тоже слава, но не для всех. И на руках не таскают. А главное, я рисовать не умею и писать всякие слова терпеть не могу. Поэтому и диктофон. Я вообще работать ненавижу… Так… Газетным журналистом стать, как моя любимая мама? Нет.

Остается политика. Это как раз для меня. Поговорить люблю. Хитрый, лицемерить умею. Даже хобби такое. У кого марки собирать, а у меня — лапшу вешать на уши. Обманывать умею, нравиться умею, что еще надо?! Я прирожденный политик! Правда, суетиться придется. И народ всегда вокруг. А я суетиться не люблю. И ненавижу, когда вокруг народ. Придется потерпеть. Школу придется хорошо окончить. В общем, с будущим мне все ясно. С другой стороны…

Опять я сбился. Или нет? Так. Это сказал, это сказал… Работать не люблю, а учусь хорошо, это как получается? Очень просто: я все делаю страшно быстро. По верхам, но чтобы хватило. Главное — быстро, чтобы отметиться и быть свободным. Ну, читать там, музыку слушать, ходить к разным людям, слушать, наблюдать. Я люблю слушать и наблюдать. Если серьезно, я презираю людей. А как же тогда? Ну, в смысле, слушать и наблюдать? А просто: на помойке тоже очень интересно. Чего только нет. Я всех презираю почти. Ну, маму любимую почти не презираю. А вот отчима Петровича вполне презираю… Минутку, Саша, дружок, ты не запутался? Ты их презираешь и ты же им нравиться хочешь? Нет, в самом деле, почему?

(Пауза.)

Это я думал. Пусть останется пустота. Вот что я подумал: я соврал. Я их еще не совсем презираю, но знаю, что буду презирать. А нравлюсь им ради тренировки, чтобы ими… ну, управлять… Нет. Даже не так. Манипулировать. Вот. Именно это слово. Какой ты умный, Сашшшша. Мне хотя бы в одном повезло: мою мисс Машей зовут. Каждое утро я прихожу, сажусь с ней за парту и говорю: здравствуй, мисс Машшшшша! Она смеется, сволочь. Гадина. Тварь. Ласковым голосом. Это от любви. От любви иногда хочется обругать. Ударить даже. Особенности подростковой психики. Пройдет. Но приятно подумать: бьешшшшшь, бьешшшшшшь по красивому лицу — и кровь, крофффффь. Я никогда этого не сделаю, я не извращенец.

Здравствуй, мисс Машшшша!

А она смеется и: здравствуй, мистер Сашшшша.

Это подслушали, и у меня теперь кличка такая: Мистер Саша.

Я не против.

Если бы я ее не любил, я бы повесился. Она — моя цель.

Нравиться надо тоже с умом. Мой папаша навсегда научил, спасибо ему. Мне года четыре было или пять. Рисуночек нарисовал, тащу: папа, папа, посмотри, что я нарисовал! Маленький гений. А папа по уху меня: не лезь, когда взрослые говорят!

И правильно. На всю жизнь. Надо знать, когда лезть. Теперь у нас с папашей замечательные отношения. У него другая семья, и двое детей уже там. Алиментов он мне не платит, любимая моя гордая мама отказалась. Зато он ей квартиру оставил. Я захожу к нему сиротливый такой, несчастный. Денег не прошу, сам дает. Я деньги люблю. Они мне нравятся. Когда буду политиком, буду брать взятки. Только очень осторожно. Он дает денежки, а я их коплю. Пригодятся. Любимая мама не знает об этом, у них с отцом отношения давно кончились. Ей вообще не до этого. Она молодец…

Еще надо уметь удивлять людей. Я давно этому учусь. Если человек все время тихий или все время, ну, оригинал… привыкают к этому. А если сначала…

Например, мне лет десять было или одиннадцать. Мы на стройке играли. Третий этаж, внизу этот насыпан, целая гора… Ну, для утепления… Керамзит. Коричневые такие камешки, легкие, сыпучий он такой и мягкий, если много. Я говорю: я домой пошел. И прыгнул. Встал, по штанам похлопал, почистился — и пошел. Даже не обернулся. Они с ума сошли все.

Тут целая психология, между прочим. Если бы мы спорить стали, что я прыгну, а они бы говорили: не прыгнешь, — не тот эффект. То есть, если что-то словами заговорить, не тот эффект. Надо неожиданно. Как само собой. Прыгнул, встал, домой пошел. А они никто не пытались даже. Но, между прочим, я все рассчитал. Третий этаж — не так уж и высоко. Гора насыпана была во весь первый, значит, не третий, а второй. И мягкий он на самом деле. Нет, ноги я все-таки отшиб немного. Но ничего не сломал, не вывихнул. Все рассчитал. Они меня зауважали.

Или один раз в школе случай был с математиком. Энтузиаст школы, десять лет в одном пиджаке ходит, на воротнике перхоть. Он классный руководитель, а мы что-то такое не сделали, что он велел. Ну, орет, возмущается. Кто-то чего-то там оправдывается. Я тоже что-то сказал. Вполне культурно. А он: ты что, за дурака меня считаешь? Обычные слова, они все их говорят: за дуру меня считаете, за дурака меня считаете? И им это все обходится. А тут на меня нашло. Он мне: ты что, за дурака меня считаешь? А я: конечно! Все с ума сошли. Сидят, молчат. И он молчит. Ему бы в шутку перевести или еще что-то, а он растерялся. И спрашивает: ты серьезно? Я говорю: вполне. Он меня до конца года ненавидел, а потом другой класс взял.

Но нельзя удивлять часто, а то перестанут удивляться.

Хотя азарт появляется. То и дело чувствуешь, что хочется что-нибудь такое замочить…

Не так давно сидим у телевизора с отчимом Петровичем, дружно сидим, как папа с сыном, я же уважаю его, он всегда считал, что уважаю. Он говорит: что-то наша мама задерживается опять, работа, работа! Меня подмывает, но терплю. А потом думаю: зачем терплю? Ведь хочется? То есть, если честно, даже не хотелось, наоборот, я себя переломил, я заставил себя это сказать. Политик должен уметь заставлять себя. В том числе говорить людям неприятные вещи. Говорю: какая работа, Петрович, она тебе рога наставляет! Он аж позеленел, хотя на самом деле не позеленел, он вообще не изменился, но надо же как-то обозначить, что с ним что-то сделалось, будем считать — позеленел. И говорит: с чего ты взял? Я говорю: ты сам это прекрасно знаешь, будто первый год, что ли? А он говорит: это наше с мамой дело, если ты что-то знаешь, лучше, пожалуйста, со мной на эти темы не говори, я не желаю слушать. Я говорю: да я и не собирался, просто к слову пришлось.

Даже смешно… А что смешно?

Время идет, кассета крутится, а я все по пустякам. Моя цель — мисс Маша. Я ее люблю. Я ее люблю самой распрекрасной любовью, очень духовной и возвышенной. Но мне надо ее взять. Я обязан это сделать. Я хочу, чтобы она от меня с ума сошла. Но я пацан, до сих пор пацан. Даже смешно. Это при том, что все считают, что я где-то там с кем-то там — без проблем. Хотя бы из-за того случая в раздевалке, он вроде случая с прыжком или с математиком, но никто же не знает, что это я опять пробовал себя. В раздевалке после школы стоим, идет Настя. Ничего в этой Насте нет, но у нее губы очень красивые. Это называется: чувственные. Описать не сумею, не то чтобы большие там, или толстые, или там… Ну, вот актриса есть американская, Ким Бесинджер или Бейсингер, по-разному называют, у нее что-то в этом духе. Короче, идет Настя, и тут у меня идея. Я достаю платок и ору: Настя, сотри помаду, у меня платок чистый, страшно нужно, сотри, пожалуйста.

Все смотрят. А помады у нее всегда в самом деле килограмм. Вообще-то в школе у нас иногда за это гоняют, ну, когда ярко, когда слегка — еще ничего. А потом они где-то там успевают намазаться — кто мажется, потому что некоторые совсем не мажутся. Кому не надо, а кому не поможет.

Все смотрят, она говорит: зачем?

Надо позарез!

Она говорит: покрасить что-нибудь хочешь, что ли?

Я говорю: Настя, скорей, не успеваю!

Она плечами пожала, взяла мой платок, стерла помаду, смотрит на меня. Тут я ее обнимаю, просто обхватываю, чтобы не вырвалась, и начинаю целовать. Она ошалела и вырываться не сразу начала. Потом вырвалась, что-то кричит, все с ума сошли.

Я говорю: прости, не удержался. Ты знаешь, что у тебя самые красивые губы в мире?

Дурак, говорит. Но уже тише.

Между прочим, я целовал ее замечательно. Я на Вике тренируюсь. Мы взаимно учимся — и очень успешно. Она в соседнем доме живет, я прихожу и говорю: давай целоваться. Она говорит: давай. И мы начинаем. Она до того доходит, что сопеть начинает, елозит по мне руками и ногами, но я от нее больше ничего не хочу. Она совсем девочка еще, а я девочек не трогаю. То есть я и других никого не трогал еще, но девочек ни за что. Вика говорит: ты странный, ты издеваешься надо мной.

Я говорю: я не странный, а откровенный. Мне с тобой нравится целоваться, и все. Если тебя это не устраивает, я больше не приду.

Не устраивает, говорит, но приходи, я знаю, что ты меня не любишь, а я тебя, гада, люблю, с паршивой овцы хоть шерсти клок.

Ужас какой-то.

Куда-то я опять свернул… Хотя сворачивать некуда, впереди мисс Маша. Я не хочу приходить к ней пацаном. Я хочу не только целоваться уметь. Я всему хочу научиться. Между прочим, мамин, как его назвать, любовник не хочется, хахаль грубо, бой-френд — не люблю американизмов этих. Ну, пусть друг. Илья Сергеевич. Они работают вместе. Но это не важно. Короче, сижу дома один, вдруг вваливается этот Илья Сергеевич. Совсем обнаглел. Делает вид, что по делу.

Людмилы Максимовны нет?

Нет.

Он говорит, что и на работе нет, а телефон не отвечает.

Это правда, я телефон отключил, я его иногда отключаю, когда в медитацию ухожу, я медитацией занимаюсь, ни черта не получается пока, но уже что-то выходит. То есть ничего не выходит, но кажется, что еще немного и получится.

Короче, он вваливается пьяный. И бутылка при себе. Садится нахально на кухне, начинает пить и со мной разговаривать. И даже мне выпить предложил. Я отказался.

Я все попробовал, между прочим. Я хочу все знать. Водку пил и понял, что не мое. Вино — не мое, пиво — не мое. Наркотики тоже. Героин пробовал. Противно, они его обычной водой растворяют, а совсем кто уже в это дело вошел, вообще в шприц всыплет порошок, потом кровь вытянет из вены, порошок в этой крови растворится, и он ее обратно вкачивает. Настроение было вообще-то хорошее, без всяких глюков, зато потом как-то муторно было, настроение поганое. Не понравилось. Но решил пробовать дальше, чтобы знать все. Каллипсол пробовал, этот с приходом, с глюками, ханка тоже с приходом, но без глюков, винтом угощали, я даже сам с ними его варил, приход какой-то Дуровой, я испугался: вдруг передоза? На каждого же по-разному.

Из чего только не делают, из пенталгина, новокаина, из колдаксов там всяких. Приход на две минуты, вот и вся радость. Видел дурака: накупил этого колдакса упаковок десять, он дешевый относительно, из капсул ссыпал все, чего-то там нахимичил и начал качаться. Зальет кубиков десять этого дерьма, две минуты поторчит, бежит опять. И так раз десять. Идиотство полное… Ну, трава всякая — это вообще не в счет.

Короче, я программу выполнил, я попробовал все, только ЛСД не пробовал и экстази там всякие, у нас их достать трудно, но я уже не гонялся, мне хватило. Я понял, что меня туда не тянет, и успокоился. Значит, мне, замечательному политику, ничто не будет мешать. Главное, тут грязь во всем. И сама дурь редко чистая бывает, и шприцы хоть одноразовые, а им не терпится, чтобы пойти купить, они все равно одним на троих, а то на пять человек ширяются. И сами грязные все. Да и глюки тоже грязные. Но я к ним хожу все равно. Изучаю…

Короче, этот Илья Сергеевич говорит со мной, как со взрослым. О женщинах. Перед мальчиком хвалится, как не стыдно! Мне, говорит, чтобы женщину победить, нужен месяц или одна ночь. Нет, я его понял. Он себя считает великим умельцем. Камасутра ходячий. А ведь он тоже моим отчимом мог бы стать. Я бы повесился. Вид идиотский: взрослый дядя, а в кожанке ходит, волосы отпустил. На мотоцикле с байкерами гоняет. Хотя его дело. Главное — мысль он в меня заронил. Мне нужен опыт. Без опыта я до мисс Маши не дотронусь.

Я каждый день счастлив, я по пять часов с ней рядом сижу. С начала этого года, она тогда еще «Мисс губернией» не стала, но я уже понял, что люблю. Вообще-то еще раньше понял. Но я тогда все в приличного и тихого играл. То есть я на самом деле и есть приличный и тихий. Но… Рекламная пауза. Короче, на первом же уроке села к ней Мила-отличница, они два года вместе сидели. Тут я подхожу и говорю, что пересядь, пожалуйста.

С какой стати?

А с такой стати, что я Машу люблю!

Мила с ума сошла и смылась, я сел, кругом тишина. А я говорю спокойно, нормально, так, что все слышат: я тебя, Маша, действительно люблю, но ты не беспокойся, я приставать к тебе не буду. Я тебя буду молча любить.

Это было что-то!.. Между прочим, я в самом деле стараюсь с ней поменьше говорить. Даже жалею, что сел рядом. Я не хочу ее другом становиться. Это опасно. Она и так мне говорит то, что никому не говорит. Это опасно. Я умный, знаю: если с женщиной станешь другом, то потом в другой разряд трудно перейти. Она в тебе не видит мужчину уже. Поэтому я рядом, а как будто меня нет. Потому что хочу неожиданно появиться, как будто это не я. А если ничего не получится, я повешусь. И одним замечательным политиком будет меньше. Бедная наша страна!

ОНА

Писем ты от меня не дождешься. У меня на среднем пальце правой руки и так шишка от авторучки: профессиональная мозоль. Я ведь старательная, я до сих пор поурочные планы пишу. А надо еще диктанты проверять, сочинения, изложения, доклады, рефераты…

Я плохой учитель, потому что не люблю детей. Может, потому что у самой нет детей. Это ты виноват, ты продержал меня до тридцати лет. То говорил, что надо уладить дела. Потом жена заболела, грешно бросать в такой момент. Потом еще что-то. Пять с половиной лет ты меня держал. А потом взял и уехал. Вместе с семьей, с концами. Нет, ты не бессердечный совсем человек, ты прислал письмо с обратным адресом, рискуя, что я могу приехать…

Но ты хорошо меня знаешь, знаешь, что я не приеду. Но не надо было писать о своей печали и грусти. Не верю. Что писем ждешь — верю. Тебе там одиноко, вот и хочется с кем-то поговорить, хотя бы письменно. Но писем не дождешься. Буду вот на магнитофон наговаривать, а потом, может, пришлю, а может, и нет. Я это скорее для себя наговариваю. Но настолько привыкла к тебе обращаться, в том числе тогда, когда тебя рядом нет, что по привычке говорю будто бы тебе. Рассказываю.

А рассказывать нечего. Живу теперь одна, а не с больной мамой. Ты об этом мечтал. То есть не о смерти мамы, конечно, но чтобы у нас с тобой была квартира. И вот она есть. Я променяла опостылевшую свою окраину, свою опостылевшую опустевшую двухкомнатную квартиру на однокомнатную в центре. И меня взяли на работу в одну из лучших городских гимназий. Она недавно стала гимназией, школа как-то привычней звучит. И для учителей, и для учеников. Устроил меня старый мой друг, то есть такой же молодой, как я, но мы двенадцать лет знаем друг друга, учились вместе, он быстро пошел в гору и теперь в городском управлении образования. Редкостный подлец, между нами говоря, ужасно не хотелось пользоваться его помощью, но нет теперь ни у кого принципов, а я чем лучше других?

Как скучно это все.

Могу тебя порадовать: у меня никого нет. Я знаю, хотя я тебе теперь не нужна, но тебе все равно будет приятно, что у меня никого нет. И возможностей нет. В школе мужчины: завхоз-пенсионер, физкультурник с голосом-тенором и широкими бедрами, по-моему, голубой, хотя ничем себя не выдает, и математик, человек не от мира сего, забывающий за своей математикой обо всем на свете, в том числе и голову помыть.

Так что школа — и дом. Подруг нет, друзей нет. То есть какие-то знакомства остались, но я за пять с половиной лет настолько от всех отвыкла, что привыкать заново, налаживать связи — не хочу. Пожалуй, я рожу ребенка. Мне надо только найти кандидата. Здорового, красивого, умного. Почему ты не оставил мне ребенка? Ты ведь знал, что уедешь. Боялся, что я какой-нибудь иск предъявлю? Но ты же меня знаешь. Или себя боялся: вдруг полюбишь появившегося ребенка и рухнут все планы, рухнет карьера… Дурак, ей-богу. Оставил бы ребенка, и я бы тебе по гроб жизни благодарна была. И никаких писем не писала бы, ни звуковых, ни бумажных. А теперь вот сиди и слушай.

Я сказала, что не люблю детей, но это не точно. Я не люблю почему-то младший и средний школьный возраст, с шести до четырнадцати. А маленьких я люблю. И люблю старших. С ними можно уже говорить. А с маленькими, совсем маленькими, там вообще не надо говорить. То есть надо, но это просто гульканье материнское. А со средними и разговор какой-то средний, какой-то полуразговор, я этого не умею. Со старшими же можно уже почти всерьез, они меня за это, кажется, начинают понемногу уважать. Они чувствуют неподдельный интерес к себе. Они не знают, что это не просто интерес, а зависть. Нет, серьезно. Я вдруг на старости лет начала завидовать им. Я бы хотела оказаться вместе с ними. Не то чтобы заново начать, но… Не знаю… Я тебе скажу одну вещь, только ты не падай. С одной стороны, я вроде еще от тебя не отошла, с другой если б ты вернулся, я бы послала тебя к черту. Я вас, взрослых мужиков, видеть не могу: вы потные и вонючие козлы.

Давай разберемся, как это получилось. У тебя время есть? У меня целый вечер свободный.

Значит, как получилось… Я жила с мамой и бабушкой, росла в ласке. И мне было хорошо. Училась в школе, влюблялась в мальчиков, но всегда только издали. Мне так больше нравилось. В старших классах у многих начались уже плотские амуры, сексуальная революция и до нас добралась помаленьку, а я все в сторонке, застенчивая была и вообще как-то… Хочешь не хочешь, а воспитание сказывается, меня же воспитали в строжайших правилах. Я маминого упрека боялась больше, чем ты падения курса рубля в десять раз… Не смешно, я знаю. У меня, кажется, с чувством юмора стало совсем плохо. У одиноких людей нет чувства юмора, а я от природы одинокий человек и навсегда им останусь, даже если с кем-то буду жить, хотя сейчас дико это представить. Ну вот, такой скромницей и окончила школу, а потом университет. Может, не хотела с детством расставаться. Это то, что для простоты называют инфантильностью, а на самом деле…

(Пауза.)

На самом деле все сложнее, но я пока не могу объяснить.

Ты и сам все помнишь, а я помню твое удивление. Была бы некрасивая, больная, с изъянами физическими, а тут все в полном порядке — и никого не было! А я сказала, что тебя ждала. Ты поверил. У мужчин всегда так, они легко верят тому, что для них приятно. На самом деле, если честно, я просто решила, что пора заканчивать детство. Я страшно боялась, и очень благодарна тебе, что ты проявил такт и… ну и все прочее. То есть, вот тебе еще один сюрприз, я выбрала тебя сознательно, можно сказать, для утилитарной цели. А все остальное пришло потом.

И началась взрослая жизнь, и мне было хорошо, но, странное дело, вот прошло всего несколько месяцев, а я почти об этом не вспоминаю, будто этого не было, будто я опять инфантильная и никем не тронутая.

И я на равных с ними, со своими учениками, особенно, конечно, с теми, к кому меня назначили классной наставницей. Это такая маленькая месть администрации за то, что меня им навязали: дали мне трудный выпускной класс, от которого отказался безумный математик, не выдержал, грозился из школы сбежать, а его ценят, потому что преподаватель он от Бога и его ученики на городских олимпиадах постоянно побеждают. Но бывает: не сошлись характерами.

А я с ними — сошлась. Потому что, я же говорю, мне интересно с ними. Я им завидую. Мне интересно наблюдать за их отношениями. Видеть, кто в лидеры лезет, кто в середке, кто в хвосте. Разбираться, кто в кого влюблен.

Половина мальчишек влюблена в красавицу Машу. Она, представь себе, не кто-нибудь, а «Мисс губерния», и у нее совершенно определенное будущее. Это абсолютно взрослая роскошная женщина, именно так, повторяю, роскошная женщина, с трезвым взглядом на жизнь, которая устроится в жизни наилучшим образом и из своей красоты выжмет все.

Я не завидую тем ее одноклассникам, кто влюбился в нее всерьез. Но таких, кажется, нет, потому что все понимают безнадежность такой влюбленности, даже лидер класса, которого все называют по фамилии: Везовой. Помнишь магазин мехов, где ты делал вид, что хочешь купить мне шубу, зная, как всегда, что я откажусь: не могу же я обездолить твою жену и двух твоих детей. Сейчас жалею, что отказалась. Так вот эти меха — Везовой. И еще штук пять дорогих магазинов по городу — тоже Везовой. А наш Везовой — его сын. Он лидер не потому, что папа богат, он от природы лидер. Высок, строен, широкоплеч, нагл, совершенно без комплексов и дурак ровно в ту меру, чтобы не считаться полным кретином. Девочки обожают его. Но и Везовой не рискует приближаться к Маше. Хоть и дурак, но не хочет ловить пустые шансы.

Осмеливается демонстрировать свои чувства только Саша, который сидит с Машей. Ему кличку дали: Мистер Саша. Но он это от робости делает, ты знаешь, как это бывает. Он вообще мальчик тихий, вежливый, но что-то в нем есть такое… Иногда вдруг — всплеск, в том числе и на моих уроках. Глаза другие, голос другой, плечи развернуты… И опять уходит в себя. То ли что-то бережет, то ли что-то обдумывает.

Ты знаешь, у меня сейчас странная мысль возникла, что именно такие вот тихие мальчики совершают вдруг самые громкие поступки. В том числе кончают самоубийством, и никто не знает почему. А лицо у него, между прочим, очень интересное, не сравнить с Везовым. И я очень понимаю Вику, которая в него влюблена, она сидит сзади и сверлит взглядом, стережет каждое его движение, особенно когда Саша обращается к Маше, что он, правда, очень редко делает.

Когда я себя представляю в этом классе, то вижу себя именно Викой. У нее, кстати, если присмотреться, данные не хуже, чем у Маши. В чертах лица есть какая-то неправильность, но очаровательная, и я вижу, что с возрастом это очарование удвоится и утроится. Худенькая, но худоба не костлявая, просто возраст такой, годам к девятнадцати — двадцати это будет почти идеальная стройность. Маша же, роскошная и зрелая женщина, должна приложить много усилий, чтобы не раздулись щеки ее красивого лица и не расползлись формы тела, которое сейчас где-то на грани, еще немного — и уже будет чересчур…

Итак, Вика любит Сашу, Саша любит Машу, Маша никого не любит, у нее взрослый богатый ухажер. Везового больше других любят самая симпатичная после Маши девочка Настя и, по вечному закону подлости, самая умная девочка заурядной внешности — Юля. Везовой же, принимая знаки поклонения, ни с кем в классе не общается, у него какая-то своя компания вне школы.

Еще есть дружная, просто-таки семейная пара, Валера и Люба, чуть ли не под ручку ходят, я вполне допускаю, что они после школы поженятся. В моей школьной юности была такая пара, поженились, завели детей и живут счастливо вместе до сих пор. Подобные случаи внушают надежду на то, что есть какая-то спокойная и простая любовь, верная и взаимная, не правда ли?

Есть всеобщий любимец и весельчак Андрей, у которого вечно романчики, человек легкий, переменчивый, ему все прощают, в том числе учителя, в том числе и я, потому что не могу устоять перед его легкомысленным обаянием. Это ведь, как я поняла, победительное обаяние, ведь все мы втайне хотим быть свободными и легкими. Есть и всеобщий козел отпущения, тоже Андрей, искатель справедливости и вечно обиженный, что его недооценивают. Дай бог ему в жизни удачи, в противном случае из него вырастет брюзга, склочник и семейный тиран.

Есть и юная распутница Лиза, о которой ходят слухи, что она уже зарабатывает известным промыслом. Так это или нет, но на одноклассников-мальчишек она смотрит как на желторотых цыплят, даже на Везового. Учится при этом неплохо, хотя часто пропускает занятия.

Впрочем, на то и гимназия, чтобы здесь хорошо учились. Родители у большинства люди не простые. Я удивилась, когда узнала, что у Маши отец прораб-строитель, но выяснилось, что прораб он тоже не простой, а специализируется на постройке престижных коттеджей и возвел, в частности, в дачном пригороде целый жилой массив маленьких замков за одним общим забором, который горожане тут же прозвали Полем чудес.

Есть еще…

Ладно, хватит, тебе это неинтересно.

Почему я делаю вид, что и в самом деле тебе это говорю? Я ведь знаю, что не пошлю тебе эти записи.

Но это я сегодня так думаю. А завтра передумаю и пошлю.

Ты знаешь, я настолько вникла в их любовные дела, что всерьез об этом думаю. Постоянно думаю. И думаю очень странно. То мне вдруг хочется, чтобы Маша полюбила Сашу, и пусть они будут счастливы. То, наоборот, чтобы Саша разлюбил Машу, а полюбил бы Вику. И пусть будут счастливы. А иногда представляется: красавец Везовой влюбляется в дурнушку-умницу Юлю, а Юля — в обиженного Андрея, а обиженный Андрей — в Вику, а Вика — в Андрея-весельчака, а Андрей-весельчак в распутницу Лизу, а распутница Лиза — в верного Валеру, а несчастная Люба с горя — в Сашу, а Саша — угадай в кого? А в меня!

Шутки шутками, но у этого самого тихого Саши бывает очень странный взгляд. Ты думаешь — мужской, оценивающий? Нет. Такой взгляд скорее у Везового, тот меня раздевает глазами на каждом уроке, но не от жгучего влечения, а от скуки. Тихий же Саша смотрит… как бы тебе это поточнее сказать… Ну, как смотрел бы мужчина, на полном серьезе взвешивающий свои шансы на взаимность. Понимаешь? Думаю, понимаешь. Это полностью взрослый взгляд, без всяких скидок.

Правда, тут вопрос: может, я придумала это, потому что сама смотрю на него не совсем так, как подобает учительнице? Вот чего еще не хватало, так это влюбиться в собственного ученика. В этом есть что-то чрезвычайно пошлое, а ты ведь знаешь, как я боюсь всякой пошлости, всего того, что напоминает полупохабные истории в желтых газетенках. Но между прочим, буду честной, я ведь эти газетенки иногда покупаю. Даже частенько. Короче, я их постоянно покупаю и читаю с чувством глубочайшего омерзения, которое доставляет мне чувство глубочайшего удовольствия. И как раз недавно прочитала историю про учительницу, которая занималась сексуальным образованием своих учеников-старшеклассников. Бесплатно.

Меня, конечно, передернуло: в этом уже что-то болезненное есть. Но не просто нарциссизм какой-нибудь, спасибо тебе, ты мне объяснил, что это такое, нет. Когда ее взяли с поличным — ты представляешь? — это, оказывается, уголовное преступление, совращение несовершеннолетних! — так вот, когда ее взяли, она сказала… Не помню, она много что говорила, но я одно запомнила: со взрослыми мужчинами она дела не имела. Значит, тут не просто нарциссизм, а комплекс какой-то, болезнь, бедную женщину не судить, не в тюрьму сажать, ее лечить нужно!

И меня тоже: за страсть к подглядыванию, которая меня день ото дня увлекает все больше, а я не хочу даже сопротивляться!

Но это ведь не самая страшная болезнь и не преступление, тебе это известно как бывшему врачу и теперешнему коммерсанту. Будь здоров, люби жену и детей. Не хочется? А ты постарайся. Ты ведь старательный.

Ты не представляешь, как я счастлива, что не люблю тебя.

ОН

Раз, два, три… Пятьдесять шесть… триста сорок два… Проба на запись… Тысяча двести тридцать четыре… Поехали.

Хроника невероятных и удивительных приключений героя нашего времени, великого политика всех времен и народов. От журналистов отбоя нет, всем давай интервью. Пожалуйста!

Вопрос: что главное для политика?

Ответ: не проигрывать ни в чем!

Вопрос: но как это можно? Жизнь сложна и разнообразна, обязательно в чем-то проиграешь! Хотя бы в шашки!

Ответ: значит, не надо играть в шашки, если не умеешь в них играть. Значит, надо заниматься только тем, в чем не проиграешь!

Вопрос: то есть заранее ограничивать круг своих действий? Или, иначе говоря, высоту?

Ответ: ни в коем случае! Просто чтобы взять высоту в два метра пятьдесят сантиметров, нужно сначала прыгнуть на метр. Потом на полтора. И так далее. Я ясно выражаюсь?

О да, полный восторг, полный вперед, ура!

Кроме шуток: мне нельзя проигрывать. Я знаю свой характер. И у меня давно созрел план, как начать путь к своей цели, но не совпадали обстоятельства. И вот совпали. Отчим Петрович ушел на весь вечер на работу в театр, он там столяр и плотник, и вообще за все отвечает. На этот вечер его, может, пожарником попросили подежурить или поработать ассистентом режиссера. Он и сам бы мог режиссером стать, мозгов в общем-то хватает… А любимая моя мама я даже и не помню, что придумала, главное — ее тоже допоздна не будет.

Темнеет сейчас после шести, поэтому я вызвал проститутку на семь. Денег у меня было на два часа, я узнал цену, прикинул и сказал: два часа. Вдруг за час не получится? Я подстраховался. Я эти деньги четыре месяца копил. Само собой, по телефону говорил басом. Но на восемнадцать я не выгляжу. И боялся: приедут, увидят, обругают и уедут. А то еще и в морду дадут.

Как себя состарить? Я надел черные очки. Вид идиотский, но возраст уже не так видно. Потом, у меня есть безрукавка с широкими плечами, вид становится такой коренастый.

Но все равно был мандраж. Надо отучать себя от таких слов. Политик должен говорить абсолютно правильным языком! У меня было волнение!.. Ерунда, если послушать, как они говорят… И в этом своя мудрость: политик должен показывать, что он человек из народа. Так что все правильно: меня бил мандраж. Господа, по поводу конфликта на Кавказе должен вам откровенно сказать: меня, как и всех вас, бьет мандраж возмущения!..

Меня бил мандраж. В пять часов я заказал на семь, и два часа ходил по комнатам, как шакал в зоопарке, туда-сюда. А без десяти семь я чуть не смылся. Даже уже куртку напялил и в подъезд выбежал. Постоял. Подумал. Вернулся. Пошел на кухню, взял нож, из холодильника начатую бутылку водки, протер лезвие водкой и полоснул по руке, там, где вен нет. Так я воспитываю в себе волю. Обработал порез той же водкой, наскоро перевязал. Щипало и болело. Зато я немного успокоился. Хотел для полного успокоения водки выпить. Нельзя. Все должно быть чисто. А то так и привыкну — с водкой. Стереотипы быстро вырабатываются.

Ровно в семь в дверь позвонили. Парень лет двадцати пяти. Все осмотрел и сразу деньги взял. На меня даже не глянул. Только спросил: один буду? Я говорю: да. Он и пошел. Сейчас, говорит, девушка придет.

Пришла девушка. На голову выше меня. Большая и белая. В смысле: блондинка и кожа белая, мне не нравится такая кожа, даже не белая, а бело-розовая какая-то. Это про таких говорили: кровь с молоком. Поперлась сразу в комнату.

Ничего, говорит, у тебя уютно. Тебе, говорит, сколько лет-то?

Я даже разозлился. Тринадцать!

А она говорит: да ладно, мне самой семнадцати нет.

Я говорю: до скольки же ты к восемнадцати дорастешь? До метр девяносто?

Она даже не обиделась. Шутник, говорит. Раздевается и ложится и лежит, как на пляже, только без купальника, а голая.

Я на нее смотрю — и ноль эмоций. Только злость какая-то. Зато успокоился. А эмоций — ноль. Но я себе еще заранее сказал: не трепыхаться! Она не человек, ее стесняться не надо. Она обязана, вот и все… В общем, лежит и ждет… Я сел, начал рубашку расстегивать. От нее потом пахнет и вином. И еще чем-то. И духами каким-то липкими. Сумасшедший запах. То есть лежит орясина, и ничего привлекательного. Ну, грудь большая, ну и что? И все остальное большое — ну и что? Я почему-то что-то другое представлял. Сам виноват, надо было сказать, когда заказывал: больших не надо, люблю среднего роста и темноволосых. Как Маша.

Абсолютно никакого волнения, зато такое спокойствие, что я сам себе поразился. Разделся, лег. Она сразу ко мне. Сразу за работу. А я ничего не чувствую. До этого как представлю, что вот настоящая проститутка придет, и так далее, тут же весь насквозь возбуждаюсь. И вот она пришла, вот голая возится на мне своей головой, а я смотрю на ее волосы и вижу, что она была темно-русая, корни на сантиметр отросли, пора опять красить. А ей, наверно, некогда, работы много. Даже смешно. А она пыхтит, бедняжка. И тут я понимаю, что ничего не выйдет. Хоть два часа, хоть десять. Во-первых, я спокойный и холодный, как айсберг в океане. Во-вторых, я хоть и ничего в этом не понимаю, но чувствую, что она толком ничего не умеет. И не хочет. То есть формально все. И тоже злится. Вот так лежим и злимся друг на друга.

Тут я говорю: постой, мне надо кое-что.

Она отвалилась.

Я пошел в другую комнату, там у нас второй телефонный аппарат. Звоню Андрюше-однокласснику и шепотом говорю: звякни мне через пару минут. Он говорит: ладно.

Вернулся.

А она уже телевизор смотрит. Включила сама и смотрит с таким видом, что ей больше ничего на свете не надо. Я думаю: хоть грудь, что ли, ей поцеловать? Потренироваться. Ну, начал это делать. Стараюсь, чтобы ей понравилось, а она из-за моего плеча все телевизор смотрит.

Вдруг: ой!

Я ей: что такое?

Она говорит: щекотно!

Ладно, говорю. Давай поцелуемся.

Она говорит: мы не целуемся.

А я целуюсь!

И начал ее целовать, а от нее вином воняет, и губы как мертвые какие-то. Перестал. Просто глажу ее, без всякого даже любопытства, а ведь в первый раз! — и думаю, когда же Андрюша-то позвонит?

Наконец звонок. Я хватаю трубку, он говорит: ну и чего надо?

Я весь из себя как будто перепугался, говорю: когда?

Чего когда?

Я говорю: ладно, дождусь вас.

Он говорит: ты с ума сошел?

Но я уже трубку положил. И говорю ей: слушай, кошмар! Родители позвонили. У них там отменили одно дело, они домой возвращаются. Хорошо хоть позвонили. Через пятнадцать минут будут здесь.

Она говорит: ну и что?

Я говорю: как ну и что? Придется тебе уйти.

Щас прям! — и полтора часа на холоде стоять? За мной раньше не приедут.

Я говорю: может, ты думаешь, я деньги назад хочу взять?

Она даже рассмеялась: взял один такой, кто тебе их вернет, мальчик? Я разозлился: слушай, короче, я тебе прямо говорю, сеанс окончен. А она даже не одевается. Пусть, говорит, родители посмотрят, чем их сын занимается.

Тут я разозлился окончательно. С какой стати я перед ней хитрю? Кто она такая вообще? Я говорю: никакие родители не приедут. Это просто приятель позвонил. А ты мне просто не нравишься, поняла? Ты толстая кобыла.

Она на меня вылупилась и говорит: ты на учете в психушке не стоишь? То есть абсолютно не обиделась. Оделась, легла опять телевизор смотреть. Так и смотрела, пока за ней не приехали. А я ушел в другую комнату и заставил себя читать книгу. Надо уметь отвлекаться от ситуации. Это очень важно. В общем, за ней приехали. Она дверь открыла, говорит: сейчас иду, а сама зашла ко мне и заявляет: слушай, псих, спасибо тебе. Я сто лет так не отдыхала. Я смотрю на нее: а у нее и лицо человеческое, и глаза человеческие. И вижу, что она в общем-то симпатичная девушка. И вдруг мне так жалко стало, что уходит, были бы деньги, я бы еще на час ее задержал…

Где-то я читал: отрицательный результат — тоже результат. Это точно. Потому что я понял раз и навсегда: если мне не нравится женщина, я никаким усилием воли себя не переломлю. Потому что в таких вещах усилие воли не поможет. Хотя, если натренировать… Но я даже не знаю, как это тренируют… Поэтому лучше пока не пробовать. Когда нравится — другое дело. Почему я целуюсь с Викой? Потому что мне нравится с ней целоваться. Если бы мне не нравилось с ней целоваться, я бы не стал с ней целоваться. Вывод: мне надо искать такой вариант, чтобы объект нравился. И такой объект есть.

Но я не позволил себе думать, что я проиграл. Просто взялся не за свою игру. Я не позволил себе впасть уныние. Хотя в школе на другой день был немного какой-то злой. Хотелось что-нибудь сделать. Я ведь давно уже ничего такого не делал. По собственной теории: удивлять надо редко. Первый урок прошел, второй, третий. Я все думаю: что бы мне такое…

Четвертый-пятый сдвоенные, литература. Валерия Петровна. Первый год в нашей школе. Милая женщина, между прочим. И умная, и вообще. Вот она мне нравится. Все при ней. Я о ней иногда думаю в определенном смысле. А что такого? Обычные подростковые мечты. У всех были. Маша Машей, тут любовь, а почему о других не помечтать? Нет, я на этом не зацикленный. Но про другое я скажу потом. Короче, литература должна быть. Звонок на урок, Леры нет. Это у нее уже прозвище. У всех есть. У нее безобидное, по имени. А математика обидно зовут: «Хэд-энд-шолдерс». То есть шампунь от перхоти. Реклама по телевизору. Или сокращенно: Шолдерс. В общем, она задерживается.

Везовой говорит: прокладки меняет. Олдейз на олвейз.

Это у него шутки такие. Тоже из рекламы. Рекламой у всех мозги забиты до макушки. Зубные пасты, прокладки, шампуни те же самые. Ну, он говорит, все хихикают. Ничего страшного не сказал в общем-то. И грубей шутят. Но мне захотелось что-то сказать.

И я сказал: а ты пока подгузники иди смени. С подгузниками «Хаггис ультра-драй» не страшна никакая сырость!

Он сразу завелся. Потому, что с ним так никто не шутит. Я сказал — тихо стало. Все ждут, что он скажет. А он тужится и молчит. Я говорю: тебе даже не подгузники, а тоже прокладки нужны. С крылышками.

Конечно, юмор не высшего качества. Но он дозрел.

И говорит: а если в морду?

Я говорю: что значит — если? Учат тебя, учат, а ты ясно выразиться не можешь! Что ты хочешь сказать, Везовой? Что значит — если в морду? То есть ты хочешь спросить, что будет, если ты ударишь меня? Отвечаю: получишь обратно.

Очень хорошо, сказал Везовой, а тут и Лера вошла. Маша шепчет: зачем ты с ним связался, он дурак.

Мне приятно.

Тут записочка. От Везового.

Через десять минут после пятого урока за котельной.

У нас за котельной все дерутся. С первого класса по последний. Я пару раз присутствовал, а сам никогда не дрался. Я вообще никогда не дрался. И я обрадовался: двух зайцев убью. Первый заяц: подерусь наконец. Второй… А какой же второй? Какой-то был, но убежал. Черт с ним.

После пятого урока почти все ушли домой, он последний был, но кое-кто остался. Про записку не знали, но понимали же, что просто так не обойдется. Штук пять зрителей набралось. Из женского пола никого, потому что женский пол на такие дела не допускают. Они портят все. Начинают визжать, кто-то вообще к директору побежать может. Проверено. Пять штук, и все в общем-то нейтральные. То есть ни за меня, ни за Везового. Потому что у него друзей нет и у меня друзей нет. Так получилось. Для него все слишком умные. Для меня — слишком глупые. Нет, есть не дураки, но мне с ними все равно скучно. Правильный какой-то народ у нас подобрался. Хотя как кому посмотреть. Того же математика довели? Довели.

Короче, пошли за котельную. Иду и думаю: он меня уроет. Он выше, здоровее и вообще. Чем брать? Яростью. Только яростью. Натиском. Крови не бояться, боли тоже.

Пришли.

Он говорит: ну и что ты имел в виду?

То есть разговоры начинает вместо дела. Даже смешно.

Я говорю: да ничего особенного. Ты дурак, но это не я имею в виду. Это все имеют в виду.

Тут он меня ударил. Я хоть и готовился, а прозевал. И шлепнулся. То есть от одного удара брык — и лежу.

А он говорит: ты, падаль, я ногами слабеньких не бью, вставай.

Я сел, посидел у стенки. Подумал: хорошо, что у стенки, опора есть. И из сидячего положения оттолкнулся и попер на него. Он меня кулаком опять встречает, но я как-то увернулся, налез на него, прямо вплотную, и мелко так кулаками месить его начал в грудь, в живот. Как молотилка. Он граблями меня оттаскивает от себя, отталкивает, чтобы ударить, и никак не может, я ему в подбородок уперся и работаю изо всех сил. Ну, он поневоле назад, назад, а я лезу и к той же стенке припер его. Он начал меня сбоку доставать по башке, по ребрам, а у меня уже руки устают, вдруг чувствую, мозги совершенно четко работают и мне подсказывают: вот тут у него поддыхало, размахнись справа, залепи, и все будет в порядке. Я на секунду перестал молотить, размахнулся и залепил. Чувствую, он на мне повис. Я отошел, он на коленки упал, воздух глотает.

Зрители орут: он под дых его, не по правилам!

А я говорю: а разве кто-то правила устанавливал?

Они заткнулись. А я стою как дурак. Уйти неудобно. Добивать неудобно. Ждать, когда оклемается? Пришлось ждать. Он оклемался, разогнулся.

И говорит: еще не все.

А у меня все пропало. Весь азарт пропал. Опять лезть и молотить — не хочу. А по-другому не умею. Ну и стою как дурак. Даже рук не поднял. Тут он меня слева направо и справа налево, и еще раз, и еще. И я отключился. То есть на самом деле сознание потерял… Вот так вот… Короче, все равно получилась ничья. Сперва я его отключил, потом он меня. Квиты. Ну, он получше отключил, но все равно. Короче, разошлись.

Смотрю — Вика. Я, говорит, все видела. Напротив котельной дом есть, она в подъезд зашла и из окна наблюдала.

Не думала, что ты такой.

Да, вот такой.

У тебя синяки будут. И губу он тебе разбил.

Кошмар, говорю, как мы целоваться теперь станем?

Она говорит: между прочим, раны зализывают. И так лечат. И затащила меня в этот самый подъезд и лечила мою рану так, что губа вообще распухла напрочь. А у меня почему-то жуткая страсть, мне больно, а я перестать не могу. Даже подумал: жаль, что у нее никого не было до меня. А первым я не хочу быть. Такой у меня заскок: не хочу ни у кого быть первым.

Дома сказал, что свалился с турника. Поверили! Мама моя любимая всему верит. Петрович, может, не поверил, но видит, что мама поверила, и промолчал. Он сейчас со мной нейтралитет держит. Или обиделся. Надо к нему опять в доверие влезть. Политик я или не политик?

Конец связи, до встречи в эфире!

ОНА

Представляешь, из-за меня подрались. Никогда никто из-за меня не дрался, ни в школе, ни потом, само собой. А тут подрались, дождалась на старости лет. Как дерутся из-за одноклассницы. Мне на другой день все доложили. Лилечка такая есть, наушница страшная, но при этом не подлая. Она любит по секрету разбалтывать только такие вещи, какие слушать приятно. Ну, то есть, если кто-то про кого-то гадость сказал, она это не любит пересказывать. А если кто-то, допустим, подруге сказал, что любит, допустим, какого-то там Васю, то Лилечка, если это услышит, тут же бежит к Васе и под страшным секретом ему сообщает. Оригинально, правда? Своеобразный альтруизм. При этом собственных секретов у нее, кажется, нет.

Меня всегда поражали люди, которых так вот остро, близко волнует чужая жизнь. Это не от ущербности, это какой-то особенный склад души. Из нее, кстати, вышла бы хорошая учительница. Потому что хороший учитель тот, кто весь в чужих жизнях. Вернее, это даже не хороший, а идеальный. Конечно, не на уровне собирания сплетен, разборок и так далее. Таких-то как раз в школе не любят ни ученики, ни коллеги. Тут имеется в виду интерес именно добросердечный, как у Лилечки.

В общем, Лилечка выложила, что Везовой что-то про меня сказал, какое-то похабство, она постеснялась повторить, а Саша, который любит Машу, взял и вступился. И Везовой вызвал его на дуэль, и они дрались. И довольно тщедушный Саша, по словам Лилечки, победил сильного и спортивного Везового. Или почти победил. Судя по его лицу, победа ему досталась нелегко, лицо же Везового осталось целым, и усы, как всегда, ровно подстрижены, и выбрит до синевы, почти буквально, потому что он по южному черноволос и густоволос. Подозреваю, что у него уже и на груди волосы. При этом у него — в шестнадцать лет! — уже спереди намечается залысина. Он будет к сорока годам из тех мужчин, которых я терпеть не могу: голова гладкая, лысая, а тело мохнатое, включая плечи и спину. Ужас!..

У меня не было у них урока в тот день, зато был факультатив, на который Саша ходит. А Маша не ходит. И Саша должен был доклад читать. Он нацарапал три странички, которые прочел, не отрываясь. Я прослушала, сказала, что, в общем-то, хорошо, а потом предложила ему отложить странички и то же самое рассказать своими словами. Он сначала смущался, начал вспоминать текст, который написал, но разошелся и наговорил в два раза больше, чем написал, и в три раза интересней. Это была наша с ним общая маленькая победа. И он был рад, и я была рада. А после факультатива задержала его. Держу странички в руках и говорю: знаешь, мне кажется, ты не любишь писать. Даже по почерку видно. Сначала еще более или менее ровно, а потом все корявей и корявей, а к концу будто другой человек писал. Тебе что, собственный почерк не нравится?

Он говорит: терпеть не могу.

Я говорю: жаль. У тебя ведь врожденная грамотность, это не всем дается. Правил ты, конечно, не знаешь, но по наитию пишешь правильно, только с запятыми, само собой, полный кошмар. Но чаще наоборот: люди пишут гладко, а говорить не умеют. А ты умеешь говорить, это тоже от природы. Попробуй писать так, как говоришь. Это пригодится. Попробуй дневник вести.

И тут он говорит: да я в общем-то веду. Только не письменный, а на магнитофон наговариваю.

У меня, ты знаешь, даже мурашки пробежались! Надо же, какое совпадение! Но я ему, конечно, не сказала, иначе моя педагогическая цель была бы не достигнута. Я сказала: а ты попробуй то же самое на бумаге.

А он вдруг говорит со странным ехидством: и вам потом показать?

Зачем? Это не мне нужно, это тебе нужно.

Он опять странным голосом: а откуда вы знаете, что мне нужно?

Я даже растерялась. И говорю: я даже и не пытаюсь узнать, что тебе нужно. Я просто советую. Есть способности, которые нужно развивать.

Он говорит: это точно!

Я говорю: кем бы ты ни стал, тебе пригодится умение точно и четко излагать свои мысли.

А он: есть мысли, которые ясно и четко не изложишь. Или, говорит, еще такие, которые для личного употребления. Например, мне страшно хочется назвать тебя на «ты». Я тебя люблю, Лера. До свидания, Валерия Петровна!

Ты представляешь? Нет, ты представляешь? Мальчишка, пацаненок шестнадцатилетний мне совершенно спокойно признается в любви! Это что же за поколение такое? Совершенно спокойно! И хорошо еще, что сразу же ушел, не увидел, как я покраснела, а я ведь покраснела, кожей почувствовала, коже даже горячо стало!

С другой стороны, конечно, я понимаю, что это спокойствие он разыграл. На самом деле у него теперь такая буря в душе!.. Но мне-то что делать? Ведь подросток, психика неустойчивая. Вчера он из-за меня подрался, сегодня в любви мне признался, а завтра возьмет и с балкона прыгнет, потому что понимает, что ситуация безысходная. Я же ничем не могу ему ответить, хоть мне этот мальчик и нравится, но нравится, конечно же, не как мужчина!

Странно мне. И приятно, конечно. Но больше — страшно. Честное слово, я боюсь. Я не знаю, что мне делать.

ОН

Пять, семь, восемь, проба на запись…

Что-то я разошелся, что-то меня понесло. Рассекретился окончательно. Сам от себя такой наглости не ожидал. После уроков был факультатив, добрая Лера решила меня поучить, как доклады писать. Ну, то есть все ушли, а я с ней сижу, и она меня учит. А мне страшно хочется что-нибудь опять сделать. За руку взять, по голове погладить. Вот бы она с ума сошла! И, как всегда, только об этом подумал, сразу понял, что на самом деле сделать это трудно. Значит, надо сделать. То есть за руку не взял, по голове не погладил, не хватило все-таки наглости. Зато сказал: Лера, я тебя люблю. Буквально так. Она очумела насмерть…

А ведь подумает, что и правда люблю. То, что дрался из-за нее, ей донесут или уже донесли. И в любви признался. Все, скажет, парень по уши влюбился, бедный, бедный. Ну и пусть думает. Даже интересно, как она себя поведет.

Ладно, это дело десятое. Главное было вечером. И ночью. Я любимой маме сказал, что меня на день рождения пригласили, а это далеко, так что я ночевать останусь, завтра все равно воскресенье. У нее какие-то свои проблемы, она запросто согласилась, а Петрович права голоса не имеет. И я пошел к Лизе.

Мы все кто где живем, то есть наш класс. Гимназия все-таки престижная, и так далее. Утром улица забита: папаши деточек в школу привозят. И с каждым годом машин все больше. И мамаш за рулем все больше. Цивилизуемся. Я-то пешком хожу, рядом живу. Я да Вика. И Лиза еще, к которой я собрался. Она живет с родителями в другом районе, но тут у нее бабка, чтобы оттуда не ездить, она у бабки живет. Бабка спит шестнадцать часов в сутки. То есть она и вообще любит поспать, а ей прописали еще какое-то лекарство, один знакомый Лизы из мединститута дал ей сильное снотворное. Та в девять часов вечера его выпьет и спит до девяти часов утра. Глухо спит, не просыпается. Можно над ухом выстрелить, музыку можно так включить, что соседи с десятого этажа на третий прибегают с криками, а она спит. В девять встает, пьет чай, в десять идет в магазин за продуктами, потом обед готовит, сама ест и Лизе оставляет, чтобы из школы пришла и поела. И в час ложится вздремнуть и спит до пяти. Потом опять чай пьет, телевизор смотрит — и в девять опять на боковую.

Вот жизнь! Иногда я завидую. В общем у Лизы полная свобода. И она ею пользуется. Про нее всякие слухи распускают, будто она чуть ли не на панели стоит. Это вранье. Лиза просто ни в чем себе не отказывает, она любит, когда компании у нее дома, и она раз в неделю в кого-то влюбляется. Характер такой. То есть она стопроцентная женщина, и она мне нравится. То есть это то, что мне нужно. Я у нее не раз бывал, но как-то все… Как-то не получалось. И вот мне надоело. Она мне нужна. С ее помощью я перешагну порог к Маше.

И вот я к ней пришел. Пришел, она одна, бабка еще не спит. Ну, сидим, говорим, а я ее осматриваю, будто заново, и убеждаюсь: да, нравится она мне. Очень. Потом Лиза бабке дала лекарство и та уснула. А Лиза все ходит туда-сюда, решила вдруг какие-то мелочи убрать.

Я говорю: ты не мельтеши, сядь ко мне на коленки, отдохни. Она отвечает: жуть, какой ты смелый стал. С Везовым даже подрался. Что с тобой?

Ерунда, пустяки!

А у самого, между прочим, и синяки, и губа не прошла еще. Но все это на лице так разрисовалась, что лица не испортило. Наоборот, необычный вид какой-то стал. Лизе нравилось, я это видел. И она садится ко мне на колени, за шею обняла, ногами болтает.

Я говорю: ты мне уже сто лет нравишься.

Она говорит: я всем нравлюсь.

А сидим на диване. Я уже прикидываю мысленно, как я ее сейчас… Начал в шею целовать, потом в губы. Она тоже, и так здорово, что кошмар. Я окончательно понял, что она мне нравится. И уже ее на диван, тут звонок. Я говорю: не открывай, а она говорит: а вдруг кто пришел, кто мне нужен? Вот логика!

Явился этот самый медик из мединститута, студент, я его и раньше встречал. Принес бутылку вина, но я не стал пить, Лиза тоже, хотя в общем-то не отказывается обычно. Я почему-то подумал, что это хороший признак. Студент умничает вовсю. Выпендривается. Он говорит, что национал-патриот, но я не верю. Просто выпендривается. Начал говорить, что нация окончательно деградирует, если не провести чистку. То есть всех уродливых, сильно больных, тех, от кого потомство плохое будет, надо или уничтожить, или отправить на урановые рудники. И через пять лет нация будет процветать. В общем, гонит пургу, Лиза смеется, а я даже не спорю, просто смотрю на него, как на дурака.

Он мне вдруг говорит: а разве детское время не кончилось, разве вам домой не пора?

Я говорю: кончилось, поэтому вам тоже пора баиньки.

Не смешно, конечно. Мне вообще что-то надо делать с чувством юмора, надо как-то его развивать. У меня его совсем почти нет. Дубовое какое-то. А политику чувство юмора необходимо.

Потом студент еще что-то говорил. Вроде того, что его любимое место — морг. Там он понимает, что человек — уродливое существо. Лизе говорит: вот ты, говорит, сейчас красавица. Личико и все остальное. Грудки красивые, как чашечки. Как пиалы. Ножки стройненькие. Но вот ты помрешь, и уже через два часа будешь полная уродина. Будешь на столе лежать, глаза ввалятся, нос вытянется, щеки втянутся. Грудь станет синяя и каменная на ощупь. Ножки сразу кривенькие станут, тоже синие. Вообще, говорит, у всех трупов ноги кривые.

Лиза кричит: перестань, а сама хохочет.

Я молчу.

Тут опять звонок. Пришел парень, которого я раньше не видел. Назвал себя Жан. Кличка, наверно, такая: Жан. Со мной он познакомился, а со студентом поздоровался — значит, уже знакомы. Жан оказался без комплексов, спросил у меня и у студента: есть деньги? Мы дали ему. Лиза говорит: опять напьешься?

Он говорит: если б их не было, то есть это он про нас, то я бы не пил. Я к тебе пришел, а не к ним. Вечно у тебя орава целая. Прогони их, тогда я останусь и пить не буду.

То есть наглеет на глазах, но студент, между прочим, помалкивает. Даже про любимые свои трупы перестал рассказывать.

Она говорит: ты тут не хозяйничай, и вообще ты мне на фиг не нужен, иди и пей в другом месте.

Он говорит: не могу, я где деньги взял, там и пью, закон вежливости. Ушел и скоро вернулся, и они со студентом стали пить. Лиза слишком добрая. Так нельзя.

В общем, они выпивают, студент начал опять про трупы, но Жан его перебил. И начал рассказывать, как он с какими-то там друзьями, он все имена и клички назвал, штук десять, позавчера нарезались. Это полный кошмар. Ну, собрались, купили водки, напились, кто-то блевал, кто-то с балкона презервативы с водой бросал…

Сколько можно об этом рассказывать? Минуту? Пять минут? Он целый час об этом рассказывал!

А время идет. Я смотрю, они напиваются уже помаленьку. Это хорошо. Но у них все кончилось, они стали у Лизы денег просить. Она не дает.

Я ей говорю: дай мне, я завтра отдам.

Она мне дала, и я сам в магазин сбегал. Прихожу, а там уже еще двое сидят. Обоих знаю: один по кличке Бубен, другой по кличке Дэн. Денис, скорее всего. Сейчас все Денисы Дэнами стали. Это как в урловской группе «Мальчишник», там тоже есть Дэн, они делают вид, что про себя поют. Хотя, может, и про себя. У меня их кассеты нет, потому что полная гадость. Но по радио как-то слышал. Что-то в духе:

Тошнота полная.

Дэн и Бубен как раз из той песни. Простые, как табуретки. Студент хоть и чушь лепит, но иногда все-таки интересно, видно, что у человека мозги есть, а у этих одна извилина на двоих. И тоже принесли выпивку. Лизе, наверно, надоело на них смотреть, она тоже выпила. Я забеспокоился. Время идет, а они все сидят. И ночевать могут остаться. Напьются и упадут, не будет же Лиза их на лестницу вытаскивать. А квартира, между прочим, такая: одна большая комната и две крохотных, в одной бабка спит, другая Лизина. Мы на кухне сидим… Тут кто-то захотел в карты поиграть. Стали играть в карты: Дэн, Бубен, студент и Жан. В покер на интерес.

Я Лизе говорю: пошли в комнату, мы тут пропахнем насквозь дымом.

Она сама не курит, я ее за это очень уважаю.

Она говорит: в самом деле.

Пошли в комнату, а Бубен мне орет: я следующий!

Сели в комнате, я ей говорю: ты ведь умная, в принципе, какого черта ты пускаешь всяких придурков к себе?

Она говорит: мне одной скучно. А им, говорит, деваться некуда.

Я говорю: найдут! Надо же уважать себя, ты что, не видишь, они не к тебе даже приходит, а просто так.

Она говорит: приходят ко мне, ты не прав. Не читай, говорит, мне мораль, лучше давай целоваться, ты, оказывается, здорово целуешься, я, говорит, давно поняла, что ты в школе не такой, как на самом деле. Я в этом разбираюсь.

Ну, само собой, я загордился. Я целую ее, а потом раз — и на руки поднял. И в ее комнатку понес. Уложил на постель, целую опять. И тут я понял, какая она безудержная. Когда под кофточку ее залез и до груди рукой добрался, она вдруг задрожала вся. Даже затряслась. Ничего себе, думаю, бывает же. Я сам задрожал. Начал с себя свитер стаскивать, а она помогает. Думаю, все. Сейчас все случится.

А комнатка, между прочим, без двери, только занавески. Старые какие-то, не в смысле, что грязные или рваные, просто им много лет, таких не делают сейчас. Но бабка с ними расстаться не хочет. Чувствую, по спине воздух какой-то проходит. Обернулся: стоит пьяный в дым студент, цепляется за эту штору, мотыляется, ну, от шторы и идет сквознячок, как опахалом нас обмахивает.

Потом сел в ногах у нас и говорит: сволочь ты, Лизка. Я тебя люблю, а ты мне изменяешь.

А она говорит: иди к черту, я тебя разлюбила давно.

Он говорит: ладно. Вы не стесняйтесь, продолжайте, я за вас порадуюсь.

Но настроение пропало, мы встали, ушли. А студент тут же повалился на постель и заснул. На кухне Дэн тоже спит, Бубен пьяный, а Жан еще держится. Я опять Лизу в комнату вывел и говорю: скажи им, что родители придут.

Она им говорит: родители придут.

Бубен хоть пьяный, а сообразил, взял Дэна под мышку, и они уползли.

А Жан говорит: пусть приходят, я в норме. И даже, сволочь, убираться начал, бутылки все в форточку выкинул, стол тряпочкой вытер, все чашки перемыл. И сидит паинькой. Опять какую-то чушь начал говорить. А время, между прочим, второй уже час. И я четко понимаю, что мы с Жаном просто друг друга пересиживаем. Кто кого. Ну, думаю, шиш тебе, меня ты не пересидишь! Тут Лиза вышла, а Жан быстренько вытаскивает спички, одну обламывает, зажимает две и сует мне.

Быстро тяни, говорит, кто длинную вытянет, тот уходит.

Я вытягиваю: длинная. Он вторую кидает в угол, я ее тут же подбираю: тоже длинная. И такое зло меня взяло.

Ах ты, сволочь!

А он говорит: ладно, пацан, я пошутил.

Я говорю: я тебе не пацан, и я не шучу. И беру нож со стола, делаю бешеные глаза… Нет, я и в самом деле бешеный стал. Ведь почти уже получилось все. Беру нож и шепотом кричу: я тебя порежу! — ну и дальше матом.

Он говорит: псих.

Но испугался.

А я все ближе с ножом, убирайся, говорю, а у самого аж брызги изо рта летят.

Ладно, говорит, еще встретимся. Припадочный.

И ушел.

Лиза ни капли не огорчилась. Спать, говорит, хочу, а этот там разлегся.

Я пошел туда, свалил студента на пол, он только замычал. Я его за ноги и в комнату. Лиза со смеху помирает. Доволок до дивана, потом мы вместе с Лизой его на диван подняли. Это от нашей доброты, другие бы на полу оставили. Ну, говорю, пойдем, я тебе сказку на ночь расскажу. Она говорит: ладно. Стал я ей сказку рассказывать. То есть на полном серьезе. Про курочку-рябу. Сам рассказываю, а сам с нее все снимаю потихоньку. То есть говорю одно, а делаю совсем другое. И почему-то мы от этого начинаем опять подрагивать, начинает нас мандраж колотить. В хорошем смысле слова. То есть я точно знаю, что у нас было страшное взаимное притяжение. А потом я понял, что она такими переживаниями вообще живет. Они ей больше всего в жизни нравятся. Ну и что? Каждому свое. В общем, к концу сказки и с нее было снято все, и с меня почти все. А она смотрит как-то очень серьезно и вдруг говорит: слушай, а ты красивый! Даже с удивлением сказала.

Я говорю: тут просто темно. Ты, говорю, вообще полная красавица кажешься.

Она засмеялась.

А у меня, как бы это сказать… У меня от ее слов прямо душа вся захлебнулась. И почему-то она мне такая родная показалась. И я ее не только как женщину обнял, а как-то еще… Не знаю… Рекламная пауза. В общем, прижался я к ней и чуть не умер. И шепчу ей, что сто лет бы вот так с ней был. А она говорит, что тоже. Но мы и пары минут не выдержали, она сама не выдержала, голову мне руками обхватила, чуть шею не вывихнула, руки страшно сильные какие-то, короче, голову обхватила и переворачивает меня на спину, встает надо мной на коленях, я ее увидел — и все.

Все.

В самом полном смысле.

Я даже выругался, но без мата. А она вытерла простыней и говорит: все нормально, спешить некуда, это даже хорошо, потому что теперь меньше опасности залететь от тебя. А то пришлось бы с резинкой, а я терпеть не могу. Меня эта ее практичность даже поразила. Ну, не то что поразила… Просто как-то… лежит и рассуждает! Будто об уроках каких-то. Ты, говорит, давай полежи спокойно, а я немного вздремну. Потом разбудишь, ладно? Я согласился. Вот святая доброта! Она тут же заснула, а я сначала просто лежал, потом тихонько ее позвал. Спит.

Тут я начал ее рассматривать. Странно на спящую женщину смотреть. Будто подглядываешь. А от подглядывания, дело известное, человек распаляется. Так что я ей и десяти минут не дал поспать. Причем она прямо так, без одеяла заснула, а я под одеялом был, согрелся, горячий стал. Я горячий, а она прохладная. Я ее обнял, она аж замурлыкала, ей приятно стало, что я горячий, прижимается. А мне приятно, что она прохладная. Хотя «приятно» — не то слово. Это вообще словами не описать.

Она даже глаз не открыла, хотя уже не спала. Я завис над ней в таком положении, в каком на физкультуре от пола отжимаются, а потом прикоснулся, не весь, а так, чтобы ей показать, что сейчас у нас все будет. Она приподнялась вся, и я… Рекламная пауза, оставайтесь с нами. Что — я? А ничего. Это такая подлость судьбы, такое совпадение, что…

Короче — звонок. И не просто звонок, а звонки. Странные. Два длинных, три коротких. Или наоборот, не помню.

Тут она вскакивает в жутком кошмаре, быстро одевается и мне одежду кидает и шепчет, чтобы я тоже мигом одевался. И с такой злостью, между прочим! Одевайся, говорит, иди на кухню, садись за стол, будто ты пьяный.

Ладно, иду на кухню, сажусь на стол. И голову положил. Будто сплю. Она открыла дверь. Слышу мужской голос. Что говорит — неясно. И она что-то говорит. Оправдывается. Слышу шаги. Кто-то надо мной встал, постоял. В комнату прошел. И там постоял. И опять в прихожую. Она ему: Виктор, Виктор! А он что-то бубнит сердито. Побубнил и ушел. Дверью хлопнул.

Она пришла на кухню, села и сама с собой говорит. Откуда, говорит, он взялся? Он через неделю приехать должен был.

Я говорю: а в чем дело?

Она говорит: ни в чем, проваливай.

А сказку на ночь?

Пошел ты со всеми своими сказками. Ты понимаешь, что я его люблю?

И заплакала.

Я смотрю на нее и вижу, что она дура дурой. И нос у нее курносый. И глаза размытые стали не голубыми, а белесыми какими-то. Полная уродина.

А она меня уже чуть ли не пихает и заставляет студента с собой взять. Я говорю: он сам пришел, пусть сам и уходит. Тогда она побежала в комнату, стала студента по щекам бить, потом воды принесла и вылила на него. Он сел, головой клюет, мычит. Она его поднимает. Подняла, вытолкала, куртку ему напялила. И за дверь его. А я стою.

Она говорит: и тебя так же?

Я говорю: ладно, успокойся. Я не могу домой среди ночи прийти. Я родителям сказал, что утром. Не поймут.

Она говорит: тогда ложись на диване и попробуй только ко мне сунься!

И ушла спать, вся в слезах.

Я полежал, подумал: соваться или не соваться?

И заснул.

ОНА

Ты знаешь, я впервые сегодня шла в школу с каким-то тяжелым чувством. Хорошо хоть выходной был, немного успокоилась. Оказывается, это нелегко, когда в тебя влюбляются. Я вообще поняла, что любящие, пусть даже и безответно, всегда счастливее тех, кого любят и кто не может ответить взаимностью. Потому что у любящих — состояние счастья, пусть и несчастливого, извини за корявость, а у того, кого любят, состояние вины. Неполноценности даже какой-то. Но это когда на равных. А когда ты взрослая женщина, а он подросток, какое тут может быть чувство вины и неполноценности? Я ведь не потому не могу ответить ему, что не могу, опять коряво, ладно, пусть, а потому, что не имею права!

И, как назло, в понедельник сдвоенный урок и я заранее объявила, что будем писать сочинение. Сочинение на развитие письменной речи, так это называется, сочинение на свободную тему. Но я ведь прогрессивный педагог, я эту свободную тему даже не обозначила! Я им заранее сказала, чтобы они подумали, какое у них было самое сильное впечатление или самое значительное событие, о котором можно рассказать. Ну, вот это и будет темой. То есть каждый о своем, а не о том, например, «Что такое счастье» или «Каким я вижу свое будущее».

Они писали, а я читала книгу.

В другом классе было то же самое, но читала я уже не книгу, я сочинение Саши. Оно не очень длинное, я тебе сейчас его прочту. «Самое сильное впечатление в моей жизни за последнее время и всю мою жизнь — это Вы, Валерия Петровна. Вы идеальная женщина. Я никогда ни в кого не влюблялся. Теперь я знаю почему. Я ждал Вас. То есть Судьба мне сама не давала влюбиться. Она знала, что меня ждет. Но я гордый человек. Я хорошо понимаю, что Вы старше, Вы — учительница. Но это все человеческие условности, которые люди сами поставили для себя. На самом деле я давно чувствую себя зрелым мужчиной, а Вас иногда вижу девушкой почти одного со мной возраста, только не обижайтесь. Но Вы и выглядите так. (Кстати, он написал «выгля-де-те». Грамотность у него хоть и врожденная, но еще далеко не абсолютная. Так, где я…) …выглядите так. Но я сумею отбросить условности, а Вы вряд ли («вряд ли» вместе написал) их отбросите, потому что у Вас больше предрассудков. К тому же Вас окружает среда учителей, которые все поголовно лицемеры и ханжи. Спрашивается, для чего я тогда пишу эти строки. Я пишу их всего лишь для того, чтобы сказать, что Я ЛЮБЛЮ ВАС (это он большими буквами написал). Я ничего не могу от Вас ждать и не надеюсь. Я ПРОСТО ВАС ЛЮБЛЮ (опять большими буквами)».

Все. Письмо кончилось.

Неслучайная оговорка!

Сочинение, а не письмо. Сочинение кончилось. Самое смешное, что мне надо проверить ошибки, отметить их и выставить две оценки — за грамотность и за содержание!

И вот уже вечер, я сижу опять над этим сочинением и думаю, как быть. Самое правильное, как поступило бы большинство учительниц, в самом деле просто отметить ошибки и поставить оценки. И спокойно вернуть.

Но мне почему-то это кажется издевательством. Я представляю, сколько он думал над этим сочинением еще до того, как начал его писать. Наверное, сто раз убеждал себя, что не надо его писать. И все-таки решился, не выдержал. Как быть, посоветуй? Ведь мне надо будет, как обычно, разобрать публично эти сочинения, не все, конечно. Надо будет оценки огласить. И если я обойду его, могут догадаться, что здесь что-то не так. И быстро раскусят: у них глаз наметанный на такие вещи, даже удивительно! И начнут смеяться над ним… Обойтись без разбора? Просто раздать и сказать, что каждый сам увидит свою оценку? А ему просто вернуть и тихо сказать: «Спасибо». И все. Но ведь опять-таки услышат — и поймут!

Может, ты посмеешься над этой детской проблемой, но тут не детская проблема, мое чутье говорит, что этот юноша — человек крайних поступков. Мне тысячу раз надо быть осторожной.

И я придумала. Вот сейчас, пока говорила, придумала. Я скажу, что у меня украли сумку. Немного денег, еще кое-какие мелочи и сочинения. И скажу, что пусть не расстраиваются, всем за труд поставлю по пятерке, в назидание уголовному миру. Пусть знают, что нас не победить!

Он, конечно, поймет. Но мой поступок тем хорош, что его нельзя однозначно оценить. Ни да, ни нет. Он поймет, что я решила его тайну оставить тайной. А что я по поводу сочинения думаю, не поймет. Если, конечно, не спросит прямо. Я очень надеюсь, что у него на это духу не хватит.

А если хватит?

Я совсем сдурела. Украли сумочку, надо же! Выдумала!

Все гораздо проще. Единственный выход: дать ему понять, что я принимаю его слова и его сочинение всего лишь как шутку. Ты понимаешь? Очень просто: если я принимаю это всерьез и высмеиваю, тогда драма и трагедия. Но если я делаю вид, что принимаю как розыгрыш, тогда повода для драмы нет. Правда, он будет пытаться найти способ убедить меня, что это не розыгрыш. Но это будет потом. У меня будет тайм-аут, я успею что-нибудь придумать. И вообще, ты же мне сам говорил: с неприятностями надо разделываться по мере их поступления. Но тогда почему со мной ты не сразу разделался?

ОН

Десять, девять, пять, три, два, один, пуск! Никогда не хотел быть космонавтом, между прочим. Или полярником. Вертеться на орбите с каким-нибудь напарником полгода, с ума сойдешь. Я бы через месяц его придушил. Но одному еще хуже. Что получается? Получается вот что: я презираю людей, я их терпеть не могу, но я и без людей не могу. Ладно. Это так. Лирическое отступление…

В школе в понедельник я сделал вид, что страшно Лизой оскорблен. Она потихоньку спросила, когда никого рядом не было: ты что, обиделся?

Я говорю: что вы, что вы, никаких проблем!

Она говорит: приходи сегодня вечером.

Спасибо, мадам, занят. Может быть, завтра. Или на той недельке.

Нет, я не обиделся. Просто она мне действительно разонравилась. Не потому, что я увидел, как она ревет. И не из-за этого мужика, которого она любит. Или из-за него… Не знаю почему. Взяла и разонравилась. А если разонравилась, то — бесполезно.

И я всю неделю прожил тихим мальчиком.

Нет, было кое-что, тоже в понедельник. Лера нам сочинения дала на свободную тему. Между прочим, железная выдержка: смотрит на меня, как на всех, будто я ей ничего не говорил. Короче, дает сочинения нам. О самом интересном событии за последнее время и тому подобное. Я думаю: вот бы ей написать про то, как я всю ночь пытался одноклассницу трахнуть и что из этого вышло. Умрет со смеху. Но нельзя. А почему нельзя? И я уже собрался именно про это написать, а потом подумал, что даже если я заменю Лизу на другую, Лера может все равно как-нибудь догадаться. Потом подумал: как она догадается, с ума, что ли, я сошел? И пока так думал, пропала охота про это писать. Но уже меня повело, уже я просто так сочинить не могу. И решил объясниться Лере в любви уже письменно. Ну и накатал, что самое большое событие — это она.

Через день она приносит сочинения, раздает их, объявляет оценки, разбирает ошибки всякие. И говорит, что многие вместо нормальных сочинений вовсю прикалывались, но она за приколы решила оценки не снижать. Не хочет человек серьезно писать — его же не заставишь. Тут она правильно рассудила. В том числе и мне говорит: а вот самый большой шутник. И отдает мне сочинение, там за грамотность четыре, а за содержание почему-то четыре с минусом.

Ох и шутник, говорит, ох и шутник!

Все сразу: что, что, что?

А она: да так, пустяки.

Все ко мне: что, что, что?

Шиш вам, перебьетесь!

Только ее спросил: а почему за содержание четыре с минусом?

Она говорит: стилистические ошибки.

Мне даже обидно стало: не поверила.

И я всю неделю делал вид, что в страшном горе. На самом деле просто неделя такая была: не хотелось ничего делать, не хотелось никого удивлять. Себя в том числе. Может быть у великих политиков небольшой отпуск?

А вчера решил прогуляться. Куда ноги приведут. Сначала они меня к родному папаше привели, и я получил налог на ухо. Так я это называю. Бедный папаша. Один-единственный разочек спьяну сына за ушко подергал сто лет назад и вот теперь всю жизнь расплачивается. Денег взял не много и не мало. На вечер хватит. Хотя планов у меня не было. Смотрю: идет Питер. Говорит: пошли со мной.

Ну, я пошел.

У Питера глаза от неба до земли прыгают, языком тротуар метет, чепуху болтает. Явно обкуренный или подкололся. Пришли туда, где я был уже. Старый дом, на второй этаж по лестнице, а там квартира жуткая, без удобств, вместо них помойное ведро в коридоре. Только кран с водой, вот и все удобства. Отопление — печка газовая. И грязь страшенная, и тараканов уйма, даже днем.

Там был уже народ, всех я их знаю. Шишел, Мор, Ригли, Бандан, другие еще. И две девчонки: Чума и Крыся. А у меня тут кличка Пионер. Потому что Бандан когда меня увидел, спросил: а этот юный пионер что здесь делает? Ну, так и стали называть, сперва Юный Пионер, потом просто Пионер. Или иногда — Юный.

А привел меня сюда полгода назад сосед Палтус. Ему двадцать один год был. Был — потому что нет его. Передоза. На кладбище он. Говорят, нарочно перекачался, потому что его родители в армию хотели сдать. Вот он и выбрал.

Тут, кстати, все от армии косят, тому же Бандану двадцать два, Шишелу за двадцать, Мор и Ригли помоложе, Чуме с Крысей по восемнадцать, хотя такие замореные и тощенькие, что и шестнадцать не дашь. Косят через психушку, а кто-то вообще без паспорта живет. Не работают, не учатся, где деньги берут — неизвестно.

Мы с Питером пришли, а они все по стеночкам лежат, и хохот стоит страшный. Мы ничего не понимаем. Вдруг Мор открывает свой рот огромный и начинает петь: «У самого синего моря…». И тут же все опять ржут. Просто умирают со смеху. Только успокоятся. Мор опять: «У самого синего моря…», — и опять ржачка страшная. Ясно: под дурью. Только под дурью такие вещи бывают. Питер это дело перебил, он принес что-то, пошли на кухню. Опять ханкой пробавляются: дешево и сердито. Я на подоконник газетку подстелил, сел. Бандан меня спрашивает: деньги есть? Я дал. Он стал Ригли посылать, Ригли не идет, ему и так хорошо. Бандан полчаса ругался, потом уговорил Шишела и ушел вместе с ним. Я сидел и наблюдал, слушал, хотя слушать было особенно нечего. Эти ребята и под дурью, и без дури умом не отличаются. Идеи бродят какие-то, но начнут говорить — туши свет. Детский сад, честное слово. В сущности, все к одному сводится: ничего не хочу. А те, кто чего-то хочет, для них гопники и козлы. Если б я им сказал, что собираюсь стать великим политиком, они бы меня с дерьмом смешали. Но я не скажу. Я хитрый и лицемерный.

Правда, в этот раз мне не хотелось хитрить и лицемерить. Тоска какая-то была. Поэтому, когда Питер со шприцом подошел, я руку подставил. Он спросил: чуть-чуть или как? Я говорю: или как. Он вколол. И меня сразу повело. «Приход» называется. Каждый раз вообще по-разному бывает, особенно с этой ханкой дурацкой. Героин тоже бывает грязный, плохой. Короче, меня повело, всему я радуюсь, всем я доволен. Даже девчонки стали нравиться, хотя они явно месяца три не мылись. Помню, стал Крысю пугать, что я паровоз и задавлю ее, как Анну Каренину. То есть дурь полная. А Крыся кричит, боится. Потом приход кончился, туманчик только в голове розовенький.

По туманчику этому пошел домой, а вместо дома пришел к той же Лизе. Девяти не было еще, а бабки нет. Оказывается, в больнице. Лиза горе заливает: тот мужик, который приходил, которого она любила, бросил ее совсем. Сидит и портвейн пьет. И даже мне обрадовалась. Ну, я свою дурь еще портвейном облил. Последнее это дело. И у меня первый раз в жизни память отшибло. Начисто.

Просыпаюсь — и испугался.

Темно.

Вечер или утро?

Я же не предупредил. Я же не собирался. Хлопаю себя, как дурак, по карманам, а карманов нет, потому что штанов нет. В кармане у меня часы, ремешок порвался, никак новый не присобачу, вот он и в кармане. А кармана нет. И штанов нет. Ничего вообще нет. Щупаю рядом: тоже голое что-то лежит. Не сразу сообразил, что Лиза. Включил свет, нашел штаны. Вынул часы: одиннадцать. Сижу и думаю, в одиннадцать сейчас утром темно или уже светло? Вроде светло. Значит, вечер. Лиза проснулась, глаза щурит. И мне очень хочется ее спросить: было что-то или нет?

А она полежала и вдруг говорит: ты меня да или нет?

Я ей честно говорю: не помню.

Она говорит: и я не помню. Но хочу. Давай говорит.

Нет, уже поздно, не могу.

И не хочу.

Этого я ей не сказал.

Короче, остался в недоумении.

И до сих пор в нем, в этом недоумении.

Тоска вообще. Конец связи.

…Пять, один, тридцать три… Выключил и опять включил. Мысли в голову пришли. Все про этих людей, про Питера, Шишела и прочих. Из них половина панки, половина хиппи. Скинхедов, то есть бритоголовых нацистов, нет. Скины эти самые, они вообще за здоровый образ жизни, не только не колются, они многие и не пьют, и даже не курят. Для гопников колоться тоже западло, но выпить любят. Правда, в нашей глухой провинции панков, хиппи и даже скинов в общем-то мало. Зато гопников дополна. А основная масса — ни то ни се. Или наоборот, нормальные девочки и мальчики. Приспосабливаются, кто как умеет, к подлости современной жизни. Так вот, я сперва думал, что для панков их это панкование — игра только. Выбрить голову, ирокез по макушке пустить… А потом пригляделся, прислушался: нет, не совсем игра. Как раз и плохо, что не игра. На полном серьезе упираются в свое панкование. Буквально его понимают. Поэтому они мне и неинтересны. Нельзя жить буквально. Если жить буквально, лучше вообще не жить. Жизнь — игра. Знаю, это тысячу лет назад сказали. Плевать. Жизнь — игра. Не каждую минуту, конечно. А буквальные люди, люди, не любящие в жизни игру, принимающие все на полном серьезе, упертые — страшные люди. Жестокие люди из-за своей упертости. Других людей не желающие понимать. Из буквальных людей фашизм получился. Все убийцы и террористы — буквальные люди. Сталин был буквальным человеком. Он себя воспринимал на стопроцентном серьезе. Если хотя бы один процент игры у него был, то есть умения не быть самим собой и посмотреть на себя со стороны, он бы не стал Сталиным.

Во куда занесло… Что-то грустно мне… Для политика я слишком самокритичен. Слишком недоволен собой. А я сейчас очень недоволен собой. Меня от себя тошнит.

ОНА

…Сейчас сидела перед магнитофоном и думала: если бы я в самом деле послала тебе эти кассеты, то чего бы ты ждал после того, что я тебе уже рассказала? Наверное, рассказа о том, как я искала способ отвадить мальчика Сашу и заставить его забыть про свою ко мне любовь и в результате сама влюбилась в него?

Что ж, ты угадал. Но это не просто влюбленность. Это, милый ты мой, полное сумасшествие. Я прихожу домой, кормлю себя чем бог пошлет, готовлюсь наскоро к занятиям, а потом ложусь на диван, включаю магнитолу, которую ты мне, спасибо, подарил, и начинаю блуждать по эфиру и искать грустные мелодии. И под эти мелодии мечтаю.

Мечтать не вредно, народ говорит. Но смотря о чем. Можно помечтать о том, как за миллионера замуж выйти. Это маловероятно, но все-таки возможно. Можно даже мечтать о том, что через год будешь жить у теплого моря на каких-нибудь Багамских островах, на огромной вилле. Никакой фантастики в этом нет. В общем, о любых вещах маловероятных, но достижимых в принципе, понимаешь? в принципе! — можно мечтать.

Но о том, о чем я мечтаю, мечтать нельзя, это опасно. О чем? А вот о чем: я без конца представляю, что мне не тридцать, а шестнадцать лет. Я разыгрываю в уме целые сцены, истории, приключения. Там и объяснения в любви, и первые робкие объятия… Вот это и есть сумасшествие. Это все равно что… Ну, мечтать, например, что ты не в России родился, а где-нибудь во Франции, да еще в Париже. Или мечтать о том, что ты — птица. Летаешь…

Нет, ты не думай, я еще себя контролирую. Я еще косички не заплетаю. И школьное платьице не примериваю.

И вообще, все это уже прошло.

Я вернула себя на землю.

Рассказать, каким образом?

Ну, слушай.

Напротив меня живет Дмитрий Иванович Крюков. Такой, знаешь, твердый человек. Когда знакомился со мной, твердую руку протянул, твердо пожал мою ладошку и твердо произнес свою фамилию: Кррюков! Потом выручал меня время от времени. То лампочку ввернул, то замок мне поменял, когда старый совсем сломался. Он тоже новосел в этом доме и тоже один живет.

У него странная семейная история. Представь: прожил с женой двадцать четыре года. Работал в районном, а потом в городском жилищно-коммунальном управлении, работник хороший, о семье заботился вовсю: и квартиру замечательную ему от управления дали, и своими руками он из нее конфетку сделал, о сыне с дочерью заботился, жене по дому помогал — вплоть до стирки белья. Идеальный какой-то муж и отец, в общем. Человек уравновешенный, спокойный.

И вот вырастил детей, сын у него военное училище окончил, уехал куда-то служить, женился. Дочь тоже удачно вышла замуж, к мужу жить ушла. И остались они с женой 6 большой квартире. Можно счастливой старости дожидаться. И тут он совершенно спокойно и тихо подает заявления одновременно на развод и размен квартиры. Жена и плакала, и криком кричала, ничего понять не может, а он молчит. Верней, только говорит: устал. И больше ничего.

Он мне когда это рассказал, я тоже спросила: а в самом деле, почему?

Он даже удивился. Говорит, я же сказал уже: устал.

И все?

И все.

А потом подумал и говорит: просто понял вдруг, что жизнь одна и ту я не прожил.

Я говорю: что же, теперь заново живете?

А он говорит: нет, я еще не понял, что мне делать. Я, говорит, на работе перестал загибаться, служу от звонка до звонка — и все. Мне свободное время необходимо, я стихи пишу теперь… Ты представляешь? Он мне дал почитать несколько штук, то есть специально для меня переписал, почерк — как у отличницы, каллиграфический. Сейчас я тебе прочитаю одно, какое попадется… Где они тут у меня… Сейчас… Ага, нашла. Вот, например.

А что? И мысль есть, и настроение. Нет, серьезно, мне нравится. Главное — простодушие есть, а это такое качество, которое у одного человека из тысячи осталось, а то и вообще из миллиона. Вымерли простодушные люди.

Я тебе о нем не рассказывала, потому что рассказывать было нечего. Раз в неделю, в субботу, и почему-то не вечером, а утром, часов в одиннадцать, он приходил попить чаю, пообщаться, спросить, не надо ли чего починить. Ну и стихи свои читал. О прежней жизни не рассказывал. Только стихи, и о книгах еще. Он сейчас читает много. Мне, профессионалу-читателю, смешно иногда, конечно. Ну, представь, когда мужчина под пятьдесят впервые прочитывает Тургенева и начинает свои соображения излагать… И никаких не было намеков на то, что я ему нравлюсь, хотя я видела, что нравлюсь.

Так вот, не так давно лежу, слушаю музыку, схожу с ума помаленьку, а потом думаю: а не хватит ли? Не купить ли винца, не пригласить ли соседа? Что нам, бобылям, по своим углам сидеть? Тут же сбегала в магазин, потом наскоро салатик приготовила, еще кое-что по мелочам, пошла к нему: Дмитрий Иванович, не хотите ли со мной вечерок скоротать? А то у меня именины, а я одна.

Он пришел.

Говорит: а разве Валерия в святцах есть?

Я говорю: не знаю, да и не важно, я по крещению не Валерия, а Екатерина. Так бывает.

Кстати, это правда, я по крещению Екатерина, только когда у Екатерины именины, понятия не имею, не отмечала сроду.

Сидим. Он аккуратно выпивает, аккуратно кушает, аккуратно беседу ведет о погоде и последних политических событиях. Я молчу, слушаю, присматриваюсь. И вижу, что мужчина-то еще вполне ничего. Конечно, лицо в морщинах, пористое, особенно нос. Но зато руки не волосатые. Он светло-русый, волосы на голове хоть и тонкие, но без всяких проплешин и залысин. Верный признак, что на груди и на плечах растительности нет. И думаю: а почему бы мне, свободной женщине, не попробовать с ним роман закрутить? И понимаю, что абсолютно не знаю, как это сделать. Самое лучшее — прямо ему сказать. Но ведь испугается, не поймет. Пробовать разные заходы и подходы — целый год уйдет, а мне почему-то не терпится. В общем, выпила я для храбрости и все-таки решилась.

Дмитрий Иванович, говорю, а что, если нам вместе пожить?

Он чуть не подавился. Потом прожевал, как человек воспитанный. С набитым ртом говорить не станет. И говорит: я тоже об этом думал.

Я говорю: тем более.

А он говорит: но вы сначала ответьте на вопрос: это вы от одиночества или от симпатии ко мне?

Я говорю: от одиночества и от симпатии к вам.

Он говорит: вы поймите меня правильно. В вашем возрасте и с вашими данными вы могли бы найти кандидатуру получше. Поэтому если вы меня выбрали, я начинаю думать, что тут симпатия ко мне. Но если я обманусь, если это только ваш каприз или эксперимент, мне будет очень больно.

Вот какой основательный человек!

Я говорю: успокойтесь, Дмитрий Иванович! Не надо так драматически ко всему относиться. Ну, допустим, выяснится, что мы друг другу не подходим. Спокойно расстанемся, вот и все. Конечно, какое-то огорчение будет. Но вы зато хорошие стихи напишете.

Ты знаешь, этот довод, похоже, его почти убедил. Почти. Потому что он помолчал минут пять и говорит: с моей стороны следовало бы с радостью согласиться. Но поймите меня правильно. У меня такой характер. Я должен все взвесить и обдумать. И я буду думать не только о себе, но и о вас. То есть о том, смогу ли я вас быть достойным.

Я говорю: сможете, не проблема! Я вообще человек уживчивый и бесконфликтный. Я с крокодилом уживусь, лишь бы он меня не ел!

Это было позавчера. А вчера вечером он пришел и говорит: я все обдумал. Если вы не против, я к вам приду. Я говорю: очень рада. Он говорит: я, собственно, уже пришел. Если что понадобится — только лестничную площадку перейти.

И он, представь себе, начал с того, что принес свои продукты и приготовил ужин. Замечательный ужин, давненько я так вкусно не ела. Потом вежливо спросил, нет ли у меня на вечер какой-нибудь работы в смысле подготовки к школе.

Я говорю, что нет у меня никакой работы в смысле подготовки к школе.

Он говорит: тогда не против ли я буду, если он включит телевизор, который в общем-то почти не смотрит, но сейчас там будет передача «Подробности», которую он смотрит.

Я сказала, что обожаю передачу «Подробности».

И вот мы сели рядышком на диване и смотрим передачу «Подробности». Оба прямые, как казенные стулья. У меня аж занемело все. Тогда я забираюсь с ногами на диван и склоняю голову ему на плечо. Плечо тут же окаменело. Ну, покоюсь, значит, на этом гранитном плече. Чего-то жду. Тут кончается передача «Подробности», начинается фильм. Дурацкий какой-то, боевик какой-то, пиф-паф.

Он говорит: вы хотите этот фильм смотреть?

Я говорю: давай на «ты».

Он говорит: хорошо, ты хочешь этот фильм смотреть?

Я говорю: хочу. Потому что иногда для отдыха я смотрю вообще все подряд.

Он согласился, что мозги должны в самом деле отдыхать. И продолжает сидеть. Не прошло и полчаса, как я совсем распустилась и руку ему на другое плечо положила. Стали у него теперь оба плеча каменные. Так мы весь фильм и досмотрели.

Потом он встает и говорит: ты знаешь, мне с тобой очень хорошо. Но пойми меня правильно, я не могу сразу. Я сегодня адаптировался, привыкал. И пожалуйста, извини, пойду к себе. А завтра совсем приду.

Завтра, то есть сегодня. Сейчас шесть часов вечера, он приходит с работы четко без пятнадцати семь. Так что заканчиваю болтать, у меня есть сорок пять минут, чтобы приготовить для него замечательный ужин. Долг платежом красен. А чем кончится вечер или даже ночь, я тебе потом расскажу.

Прощай, постылый.

ОН

Это было три дня назад.

Я подумал, что у меня мания преследования.

Нет, сначала была тоска. Как началась неделю назад, так и не проходит.

Я понял, что я себя обманываю. Я все придумал. Я придумал, что мне надо опыта набраться, чтобы к Маше прийти. И — одна ночь, и она до смерти в меня влюблена. Одна ночь, как хахаль моей любимой мамы говорит. Теперь уже бывший, они расплевались почему-то. Кажется, у мамы кто-то другой завелся. Дай ей бог удачи.

Но вот вопрос: как этой самой ночи добиться? Кто мне вообще сказал, что если у меня будет опыта дополна, как у Казановы какого-нибудь, то Маша меня срочно полюбит? Дело ведь не только в физиологии. Я вот сижу с ней и уже счастлив. Я ее чувствую каждую секунду. Когда даже не думаю о ней, весь мой организм продолжает думать. Я удивляюсь, как ее током не бьет. И она, конечно, это чувствует. Но я-то с ее стороны ничего не чувствую. Абсолютно! С чего я взял, что она обязательно должна на шею мне броситься, если я приду какой-то там другой? И кто сказал, что другой?

Да, я по недоразумению еще не был с женщиной до конца. Но я чувствую, что мужчина, в полном смысле, не тот, кто на скорую руку десять штук обработал. У меня чутье и талант, я это знаю. Почему тогда мне не прийти сразу к Маше и… И — что? Чего я хочу-то? Ведь самое смешное, что мне и так хорошо!..

Полная путаница. А тут еще одна мысль: если я могу только с теми, кто мне нравится, какой же я политик тогда буду? Хороший политик должен уметь с кем угодно. Для него нравится или не нравится — вопрос второстепенный. Надо! — и все получается, вот так должно быть у политика.

Короче, от этих всяких мыслей тоска моя стала еще круче.

А тут еще мания преследования.

Нет, серьезно.

Стою на остановке. Рядом толстый мужик в плаще. Я не обратил внимания, просто так, мельком. Потому что плащ мятый, а мужик толстый. Я не люблю толстых мужчин. И не люблю мятой одежды. Поэтому и заметил. Еду в троллейбусе, про мужика этого забыл.

А ехал к Тюре. У Тюри такой же шалман, как и у Питера, но поприличней. Квартира приличная в приличном доме. И родители приличные, а самое хорошее в них то, что их нет. У них лет пять назад сначала папа-генерал, отставник, помер в Москве, у него квартира там генеральская за выслугу, а полгода назад и мама умерла, ну и они рванули эту квартиру занимать. Заняли, работу в Москве нашли, а эту квартиру продавать пока не торопятся, оставили в ней Тюрю и ждут, когда он женится.

Два раза они приезжали. Тюря перед этим наводил полный порядок, а потом притаскивал свою невесту на семейный ужин. Роль невесты играла известная всем Пескоструйка. Она год поучилась в театральном, потом ее вышибли за бездарность и аморалку. Но не такая уж она бездарная. Невесту играла так, что родители Тюри просто от умиления плакали. Когда же вы поженитесь, хорошие вы наши? А Пескоструйка отвечает: сначала я должна кончить институт с красным дипломом, а Антон, так Тюрю зовут, тоже окончит институт и начнет делать какую-то карьеру, тогда можно о свадьбе подумать и о детях.

На самом деле никакого института Тюря окончить не может, потому что нигде не учится, хотя диплом он еще год назад купил. Там есть все, все подлинное, и фотография его, и подписи, и печати, остается только дату поставить. По этому диплому он экономист. А деньги у Тюри водятся, он валютой занимается, наркотой приторговывает и вообще очень шустрый. Но легкомысленный. Я бы на его месте не устраивал в квартире шалман, если б такими делами занимался. Но он иногда с катушек съезжает. Начинает веселиться, ширяться вовсю. И у него тогда проходной двор. Хотя таких, как Шишел и Бандан, не пускают все-таки. Или Крыся. Правда, Пескоструйка ничем Крыси не лучше.

Короче, еду.

Вышел, иду. Про мужика этого забыл. Поворачиваю к дому, смотрю, а он топает сзади. Ну, топает и топает. По своим делам. Мало ли. Но тут я начинаю вспоминать, что я где-то раньше его видел. Не вспомнил. Думаю: совсем крыша поехала. Уже преследователи всякие чудятся. С какой стати кто-то за мной будет следить? Кому я нужен? И все-таки, когда в подъезд заходил, обернулся. Мужика нет. Поднялся на третий этаж. В окно выглянул. Опять мужик! Стоит и с дворничихой разговаривает. Мне бы, дураку, насторожиться! Мне бы Тюре про это рассказать! Но я от тоски какой-то тупой был. Мне было все равно.

У Тюри уже полно народу. Тюря меня облобызал. Не очень-то приятно, потому что про него слух идет, что голубой. То есть даже не слух, а точно. Но он и с женщинами тоже. Это называется: бисексуал. Не понимаю…

Короче, тут же мне дозу. Героин. Хороший героин, чистый. Никакой тебе вонючей дури в голове, никаких глюков, зато тонус на самом высоком градусе. Можешь десять часов на одном месте сидеть и в одну точку смотреть, и тебе хорошо.

Ну, я и сел. Отдыхаю. Хорошо мне.

Тюря подсаживается: чего грустный?

Я говорю: я не грустный, мне хорошо.

Он говорит: нет, грустный. У тебя проблемы.

Я говорю: в общем-то да. Мне, говорю, женщина нужна.

Он очень обрадовался. Говорит: какие проблемы, нет проблем! Пошли!

Ну, пошел с ним. Пришли в спальню, он ее на ключик, дверь с ключиком. Странно, когда в квартире комнаты вот так запираются. Ну и говорит: тебе не женщина нужна, тебе мужчина нужен.

Меня смех разобрал, я даже не удивляюсь. Мне хорошо.

Он меня целует, обнимает, а мне смешно. Мне хорошо.

Он меня раздевает, а мне смешно. Мне хорошо.

Он меня укладывает, мягко, уютно, сто лет бы лежал. Хорошо. Смешно: хотел мужчиной стать, а меня сейчас женщиной сделают. И пусть.

Он суетится, морда красная стала, а мне смешно. Ничего у него не получается. Смехота.

Он говорит: подожди, у меня таблеточки есть. Сейчас кинем по паре желтых на кишку — на стенку полезешь. И я тоже. А то что-то развинтился. Накинул халат, вышел, ключиком меня запер.

Я лежу, мне тепло, хорошо.

Он вернулся, принес эти таблеточки, мы заглотнули. И скоро чувствую, в самом деле, что я весь мир бы поимел. И он на меня лезет, но я вспомнил, что там Пескоструйка, и так меня к ней потянуло, хоть кричи. И я вылез из-под него, напялил его халат, вышел, нашел Пескоструйку, она у магнитофона лежала. Магнитофон и так орет со страшной силой, а Пескоструйке мало, она ухом к самому динамику и от радости корчится. Я ее поднял, поволок в ванну. И там начал обдирать ее, как дерево. Как кору с дерева. Она шатается и валится, а я прямо рву все на ней. Такое чувство, что если я сейчас это с ней не сделаю, то просто сдохну. Я теперь понимаю, Тюря мне сексовуху дал, не знаю, как правильно эти колеса называются. У нас в городе их нет, их только Тюря и может достать. Я раньше слышал, что от них с ума сходят и в самом деле на стену лезут. А я вот на Пескоструйку полез. Небольшая разница.

Тут страшный грохот.

Потом топот какой-то. Крики. В ванную дверь выламывают, орут: одевайтесь, подонки!

Одеваюсь, а самому смешно. И хорошо. Только мучительно жалко, что не успел. Но потом прошло. Берут нас всех, сажают по машинам. Я чувствую, у меня что-то в куртке лишнее. Сунул руку: ампулы, шприцы, деньги какие-то. Смешно. Хочу выкинуть, а мне по рукам дубинкой, а потом под дых. Профессионально тюкнули, я вырубился.

Очнулся в камере в одних трусах. Тепло, даже жарко. Лампочка синяя. Я один. Топчан какой-то. Посидел — спать захотелось. Засыпаю. Славно так. Не дали заснуть, вошли, выволокли в какую-то комнату, свет прямо в глаза, смутно вижу, что менты сидят, а больше ничего не вижу. Говорят: такой молодой, а чуть ли не главный у них. Куртка твоя? Показывают.

Я говорю: моя, отдайте.

Они говорят: шприцы твои?

Я говорю: а бить будете?

Они аж ржать начали.

Говорят: если не твои, будем. А если твои, не будем. Все равно все признались.

Я говорю: все?

Они говорят: все. И все на тебя показывают.

Я говорю: ладно. Шприцы мои, все мое. И квартира моя. Девушка там была — я изнасиловал. Трупов не нашли? Если нашли, это тоже я.

Они говорят: шутник.

А я даже не шутил, хотя мне все смешно было. И тупо как-то. И спать очень хотелось.

Короче, недолго они меня спрашивали, больше писали что-то, а потом дали ручку, я подписал — и баиньки.

Утром кошмар. Нет, не ломка, не отходняк, я до этого еще не дошел. Просто тоска. Постучал, мент заглянул. Говорю: позвоните домой. Номер сказал. Он молча отошел. Потом меня вывели, одежду вернули. Я говорю: пить дайте. А они: без толку, вам даешь, а вы тут выливаете обратно все. Я говорю: вам жалко, что ли? Они дали. Я кружку махом выпил. И не удержал, все обратно на пол водопадом. После героина обычное дело. Они мне по затылку дали — и в камеру. Но не в одиночную уже. Уже туда, где все наши. Хотя какие они мне наши?

Я сразу к Тюре: это ты меня сдал? Ты мне шприцы подсунул?

Он совершенно спокойно: ничего не подсовывал, а сдать сдал. Тебе шестнадцать, а мне двадцать один, ты соображай! Мы договорились, что малолетки на себя возьмут, вам ничего не будет. Менты и те сразу согласились.

Ладно. Сижу и думаю: почему они сразу согласились? И почему меня одного держали? Что за интерес к моей личности? И что за мужик был в мятом плаще?

Погано. Уже некоторых отпускают, а я сижу.

Потом вдруг входят и чуть ли не бегом меня на выход, в машину. Везут, привозят, ничего не соображаю, ведут, смотрю: мама моя любимая стоит. Как она меня выручила, до сих пор не знаю. Хотя все-таки редактор газеты, связи есть. Дома я, конечно, налепил, что случайно, что меня подставили, и так далее. Она, само собой, поверила. Петрович сбоку поглядывал, но молчал. Подозревает. И зря. Я ведь в общем-то правду сказал.

Сейчас я здоров. То есть я и не болел, но я по-другому здоров. Это прекрасно — быть здоровым.

Все хорошо. Я больше не буду огорчать маму. Я буду хорошо учиться. Я буду бескорыстно любить Машу. А может, и не бескорыстно. Сдаваться нельзя. Будущий политик должен знать изнанку жизни. Будем считать, что я ее знаю. Но это плохие игры. Есть интереснее. Лера, например, на меня поглядывает с тревогой. Это — интересная игра.

ОНА

Ну что, ждешь отчета? Ждешь интересного рассказа?

Дмитрий Иванович Крюков — очень умный человек. Я даже не ожидала.

Итак, пришел он ровнехонько без четверти семь. Умылся, переоделся в ванной, сел кушать. Между прочим, дома ходит не в тренировочных этих штанах, как все, а в обычных брюках, только простых таких, хэбэшных. Уважаю за это. И в рубашке. Сидим, кушаем, он хвалит. Потом посуду стал мыть, а я пошла диктанты проверять. А он там, в кухне, затих что-то.

Я захожу, говорю: слушай, ты чего? Можешь телевизор включать и вообще что угодно. Мне не мешает, я в любой обстановке работать могу. Он говорит: да нет, просто я тут стишок сочиняю. Весь день первую строчку в голове носил, а теперь сочиняю.

Через час сочинил, несет мне, садится рядом со светлым лицом. Ну, думаю, терпи, раз за поэта замуж вышла. То есть не вышла еще… В общем, он начал вслух, а потом говорит: нет, не могу, ты сама глазами прочти. Читаю. Про любовь. Тебе не буду читать, не дождешься. Хихикать начнешь, иронизировать. А стихи хорошие. То есть самодеятельные, как и все они у него. Но все равно хорошие… Ладно, смейся, я все равно прочту.

Смеешься? А на мой взгляд, очень мудро. Я ему так и сказала.

А он говорит: может быть. Хотя, говорит, по сравнению с великими это очень слабо.

Я говорю: не всем же великими быть.

А он: почему? В чем-то каждый может быть велик. Гениален. Например, кто-то гениально картошку жарит. Кто-то кошку гладит гениально. Кто-то просто гениально по первому снегу ходит.

Чуешь, какой кладезь?

А время идет. Тут опять «Подробности» по телевизору, потом опять какой-то фильм, но я на этот раз его не мучаю, сижу в кресле, а он на диване. У меня же как? — у меня и диван есть раздвижной, и кровать. С деревянными спинками, девичья кровать такая. Ты помнишь. Верней, ты диван помнишь. Хотя и кровать тоже. Ну, не важно.

Пора спать. Само собой, мне немножко не по себе. Ему, наверное, тоже.

Но он, оказывается, все продумал.

Говорит: вот что, Лера. Я знаю, ты сейчас мучишься необходимостью совместного, как бы это сказать… Так вот, я предлагаю для первого раза отдельно. То есть, если честно, я и на будущее предлагаю спать отдельно. Спать в прямом смысле. А когда мы привыкнем и у нас будут интимные отношения, мы будем в гости друг к другу ходить. Потому что, говорит, у меня из-за этого вся жизнь сломалась. Я свою жену любил, но когда увидел, как она во сне рот открывает и сопит, вся любовь прошла. Не все ведь красиво спят. Мало кто красиво спит. Сон — акт сугубо индивидуальный. А она не понимала и всю жизнь обижалась, когда я на кушетку уходил. Не понимала, что я хочу чувства к ней сохранить…

Сказал он это все, и у меня прямо камень с души. До чего мудрый человек! Постелила я ему на диване, выключила свет, легла. Он тоже лег. Поговорили немножко, пожелали спокойной ночи, собрались спать.

И — не спится. Не от каких-то там желаний, нет, просто непривычно. Все-таки чужой человек рядом.

Ты скажешь: в поезде в купе тоже с чужими людьми — и еще ближе. Но это поезд. А тут собственная квартира. И в ней кто-то… В общем, лежу, глаза закрытые, но не сплю. А он затих. Думаю: вот психика у человека железная, дрыхнет себе преспокойно. Потом он повернулся как-то так… Ну, не так, как сонный человек поворачивается. Тихонько спрашиваю: не спишь?

Нет. Я всегда на новом месте плохо сплю. А ты почему?

Я говорю: непривычно.

Он говорит: может, ты чувствуешь обязанность сразу же вступить в интимную связь? Это, говорит, ошибка. Нельзя ни в чем чувствовать обязанности. То есть можно, но не в таких делах. Я, говорит, если честно, тоже вот лежу и думаю, что ты про меня подумаешь, что я несостоятелен в этом самом плане. А я вполне состоятелен, но я не хочу по обязанности действовать.

Я говорю: почему же по обязанности? А по влечению ты не хочешь действовать?

Он говорит: хочу, и у меня это влечение есть, но я должен и с твоей стороны чувствовать. А я пока не чувствую, извини.

И ведь в самую точку попал. Уж чего я точно не хотела, так это доказательств его состоятельности. По крайней мере в первую же ночь.

И я ему честно говорю: да, я сейчас не в таком настроении. Мне успокоиться надо. Спасибо, говорю, тебе.

И после этого мы оба заснули.

Ну? — и что скажешь? Это чудо, а не человек. Такой тонкости не встретишь, не найдешь. Все с полуслова понимает.

И… Как бы тебе дальше-то рассказать…

На следующую ночь я к нему пришла. Сперва тоже не хотела. Лежу. Не сплю. И ты знаешь, так почему-то жалко себя стало. Отец у меня рано умер. Мать была строгая. Ты был нежный, но только любовник, и больше ничего. Ты на мне опыты ставил. Тебе нравилось меня до безумия доводить… И я вдруг подумала, что сто лет ко мне никто по-человечески не относился. Не приласкал никто. А этого хочется иногда. Особенно при моей инфантильности… И вот лежу, и слезы у меня покатились, до того себя дожалела. Встала тихонько, подошла к нему, а у него уже и место для меня свободно. Легла рядышком, орошаю ему плечо.

Он говорит: ты что?

Я говорю: погладь меня по голове, мне грустно.

Стал он меня по голове гладить. Девочка моя, говорит.

Вот так вот.

В общем, безумия, как с тобой, не было, но все было очень хорошо и замечательно, уверяю тебя. А души даже больше. Я начинаю думать, что не в одном безумии дело. У тебя после этого безумия, друг мой милый, глаза сразу пустели. Или бегали, часы искали. Ты сразу уже в другом месте был. А он остался. Весь. Полностью. Понимаешь?

Я говорю: ну что, побыла в гостях, пойду к себе домой.

А он вдруг говорит: ты знаешь, я свои взгляды вдруг пересмотрел. Не уходи. Я хочу утром проснуться, чтобы ты рядом была. Ты только раньше меня не просыпайся.

Я пообещала.

А засыпая, друг ты мой, вспомнила мальчика Сашу. Вспомнила с мыслью, что теперь это наваждение прошло.

А сейчас говорю и понимаю: не прошло.

Может, объяснишь мне, как это бывает?

То есть понятно, что это совсем другое. Но что именно?

Ведь о том, чтобы шестнадцатилетней стать, я не мечтаю уже.

Или еще мечтаю, но сама себе в этом не признаюсь?

Когда ты назвал меня дурой два года назад, дурой, которая сроду не знает, чего хочет, ты был прав. Абсолютно прав.

А кассеты я теперь прячу. И на магнитофон наговариваю не вечерами, как раньше, а когда из школы прихожу. Шторы в комнате задергиваю, потому что привыкла — в полусумраке.

Убить бы все свои привычки!

ОН

Шестьсот шестьдесят шесть!

Неделю назад Вика пригласила меня в театр. Ну, то есть, как пригласила, просто спросила: не хочу ли? У нее мать в драмтеатре костюмершей работает. А отец был актер, только давно куда-то уехал. Вика любит театр, хотя и говорит, что он в нашем городе слабенький. Я с ней согласен. Они публику стараются заманить, комедии ставят зарубежные, а публика все равно не идет. Или классику ставят. Беспроигрышный вариант. Это, честно говоря, я не сам открыл, это моя любимая мама объяснила. Беспроигрышный — потому что классику в школе проходят, а город большой, школ много, вот старшеклассники и заполняют зал в добровольно-принудительном порядке.

Но на этот раз не местные играли, а приехали актеры из Москвы. Знаменитые. Из знаменитого театра. Поэтому я согласился. Посмотрю, поучусь. Политику нужно быть хорошим актером.

Ну, пришли. Сидим аж в первом ряду. Народу довольно много натолклось: на живых кумиров посмотреть. Но играли они отвратно. Они хотели только одного: нравиться. И большинству нравились. Но играли так, что я каждую минуту видел, что они играют. Это туфта. Играть надо так, чтобы никто не понял, что играешь. Мысль примитивная. Но верная.

А Вике понравилось. Ей пьеса понравилась, верней, там их было четыре маленьких. Все — про любовь. Она не смотрела, а слушала. Я это по ее лицу сразу понял. Когда человек влюблен и слушает про любовь, ему все нравится. Потому что он на себя примеряет. Я решил попробовать тоже слушать и думать про Машу. Но как-то не получилось.

После спектакля я Вику, само собой, проводил. А чего не проводить: по пути к дому.

Она говорит: зайдешь кофе выпить?

Я говорю: можно.

Почему не выпить, если мамаша ее — тишайший человек. И деликатнейший. Мы с Викой обычно на кухне закрываемся и целуемся часа по два, и она ни разу не войдет. Мне, кстати, что-то целоваться очень захотелось. Настроение романтическое было. Я даже придумал, что немножко Вику люблю, как будто она немножко Маша. Вошли в квартиру, там тишина, мамаши нет. Не вернулась еще с работы?

Вика говорит: нет, она на гастролях, на два дня их отправили районы культурно обслуживать. Ну и заработать хоть сколько. Маленькие, а деньги. Они же там, в районах, совсем не видят ничего.

Поэтому кофе не на кухне пили, а в комнате. Вика свечку зажгла. И я вижу, что она счастлива до смерти. Мне даже завидно. Думаю: мне тоже ничего от Маши не надо, а вот так бы сидеть с ней при свечке, кофе пить. И несчастно ее любить. И пусть она мне завидует, что я ее люблю. И от зависти, может, тоже захочет попробовать меня полюбить. Даже точно захочет, я по себе сужу, потому что я захотел Вику полюбить.

Так что я и одной чашки не допил, начал ее целовать.

Тут она говорит: вот что, хватит меня с ума сводить.

И абсолютно спокойно стелит постель, потом говорит: отвернись.

Я отворачиваюсь. Потом смотрю: она уже там, под одеялом, только нос высунула.

Ну? — говорит.

Я говорю: не понял!

Но подошел, сел рядом. Начинаю ей объяснять, что она мне страшно нравится. Но я ведь говорил уже и еще раз скажу. Я слишком ответственный человек. Если я захочу быть первым у кого-то, то только у будущей жены. А она вдруг хихикает: да, да, я это слышала.

Тогда в чем дело?

А в том дело, что ты не первый.

Я говорю: здрасте, это когда ты успела?

Она говорит: еще месяц назад. Мне мать еще раньше рассказала, что у них актер такой есть, разведенный — и маньяк. Натуральный маньяк. Если в театр актриса новая поступает, он ее обязательно добивается. Но это еще мелочи. А в чем он основной маньяк: он невинных девушек обожает. Просто страсть у него. Доиграется, в тюрьму попадет за совращение. Где он их отыскивает, неизвестно, но все знают, что если он раз в месяц кого-то не испортит, то ему и жить не хочется. Ну, мать рассказала, посмеялись. А я в театр часто хожу, стала присматриваться к нему. Стала подходы искать. В гримерку зашла, будто случайно. Поговорили пять минут, смотрю, у него уже слюни текут.

Говорит: вы актрисой не хотите стать?

Я говорю: способностей нет.

Кто сказал?

Мать говорит.

Да она просто боится, потому что доля актрисы — нелегкая, если не ставить высокой цели! Но если поставить высокую цель и добиться успеха, то это такое счастье, лучше которого ничего нет. Вы бы, говорит, зашли ко мне, я бы послушал вас, как вы читаете, ну и вообще. И я вам сразу точно скажу, стоит актрисой быть или не стоит. Только не говорите никому, потому что народ знаете какой, все по-своему понимает. Похабники. Все актеры, говорит, похабники.

И дает свой телефон.

Я и позвонила. Договорились. Прихожу к нему. Читаю письмо Татьяны к Онегину.

Он слушает, морщится.

Плохо, говорит. Все данные у вас есть, дикция отличная, интонацию умеете взять, но чего-то не хватает.

Я, как дурочка, спрашиваю: а чего?

Он говорит: наверно, любовного опыта.

Я говорю: так Татьяна тоже девушка была.

Понимаешь? Так и сказала: тоже.

Он аж затрясся весь. Ну, не затрясся, но… Даже страшно стало: глаза в самом деле как у маньяка. Видно, что только об одном и думает. Говорит: это ерунда! Ты не понимаешь, говорит, природы театра! Невинную девушку хорошо сыграть может только женщина! Потому что невинность не может сыграть невинность. Настоящий Гамлет никогда не сыграл бы Гамлета! Как ты собираешься стать актрисой без жизненного опыта? И держишься раскорякой.

То есть даже сердиться начал. Играет то есть. Ты, говорит, своего тела не чувствуешь. Оно у тебя прекрасно, а ты им распорядиться не умеешь.

И подходит ко мне, начинает мне показывать, как спину держать, как ноги ставить, как лицо поворачивать. Основная, говорит, функция женщины на сцене и в жизни — соблазнение. Вот теперь, говорит, ты мертвого соблазнишь.

Причем все тише говорит, почти шепчет. То есть уже умирает. Всю меня облапал, потом прижался. Соблазнила, значит, я его. Какие губы, говорит. Ну и начал губы мои…

Тут я не выдержал. Говорю: а можно без подробностей?

Можно. Через двадцать минут он меня женщиной сделал.

И все? И ты с ним больше не встречалась?

Еще один раз. Контрольный выстрел. Как в криминальной хронике пишут. Сначала стреляют как попало, а потом контрольный выстрел. Чтобы наверняка.

А что, первый раз неясно было?

Ясно. Но все-таки…

И зачем тебе это было нужно?

Она говорит: неужели не понял?

Нет.

Что, в самом деле не понял?

Я говорю: вот пристала!

Она говорит: если ты не понял, тогда ты сволочь. Я для тебя это, сделала.

Я молчу.

Она говорит: отвернись, я оденусь.

Я говорю: извини, конечно, я сразу все понял. Я просто придуривался.

И отвернулся. А она лежит и ничего не делает.

А потом говорит: нет, не дождешься! Это пусть мать моя от всего отказывается, как от отца отказалась. А я так решила: если мне жизнь сама радости не дает, я сама возьму. Если любви не дает, я сама возьму. Я тебе нравлюсь?

Да, конечно.

Ну и хватит с меня. Я тебя люблю, и я тебе нравлюсь. Мне хватит.

В каком смысле?

А в таком. Я хочу быть с тобой.

Я говорю: это песня. Наутилус-Помпилиус, царство ему небесное.

Она говорит: нет, это жизнь. Я хочу быть с тобой, и все. И я не выпрашиваю, не милости прошу. Я тебя шантажирую.

Это как?

Очень просто!

Достает какой-то пузырек и показывает мне. Под подушкой, говорит, держу. Ты уйдешь, а я все их заглотну, и мне каюк через пять минут.

Я говорю: ты что, с ума сошла?

Она говорит: возможно.

Тут я хватаю пузырек, бегу в сортир, высыпаю все в унитаз и спускаю воду. Возвращаюсь. Она лежит и улыбается. Я говорю: ты чего?

Она говорит: ты забыл, что я на девятом этаже живу. Просто когда отравишься, вид не такой страшный. А разобьешься — кровь и мослы. Будешь меня хоронить, стошнит еще. И все догадаются, кто виноват. Нет, я даже записку оставлю. В моей смерти прошу винить Сашу К.

Я говорю: ты профессиональная шантажистка.

А сам вижу, что у нее глаза безумные. Бешеные какие-то. Какое-то тихое бешенство. И думаю: а ведь прыгнет. Потом думаю: но нельзя же мне показывать, что я от испуга согласился. Ее это обидит! Тем более что я действительно не от испуга. Я вдруг почувствовал, что она мне страшно нравится. Без таблеток, без девятого этажа, сама по себе. И говорю ей: дура ты. При чем тут таблетки и девятый этаж? Ты что, не замечала, как я к тебе отношусь? Что делать, если у меня такой бзик, что я первым боюсь быть? Кстати, тут ты опять дура. Если бы ты мне сказала, что ты делать собираешься, я бы сам.

Она: неужели?

То есть даже ехидничает, а сама, чувствую, вся дрожит. Я прилег к ней: в самом деле дрожит. Трясет ее всю. Я глажу ее: Викуша ты моя, девочка моя, что ты, что ты?

А она как заревет: Саша, говорит, прости, но я тебя люблю больше жизни.

И жмется ко мне, как ребенок какой-то, и я себя вдруг страшно взрослым почувствовал, все глажу ее и глажу, и глажу, и глажу…

Вот что значит, когда нравятся люди друг другу. Да, оба неопытные, но этого не стесняются. Ничего не стесняются, потому что им хорошо…

…Неделя прошла, а будто не прерывался.

Это была неделя! Хорошо, что мать у нее уходит на работу часам к одиннадцати, а возвращается не раньше восьми. Времени уйма, даже если после школы. А один день мы даже в школу не пошли. То есть пошли и даже пришли, но я на нее посмотрел, вчерашнее вспомнил — и с ума сошел. И она на меня посмотрела. И я тихонько вышел. Жду за котельной. Через пять минут бежит. И мы к ней.

Интересно, Маша заметила?

В общем, каждый день мы с Викой встречались. И встречаемся.

Она счастлива до смерти.

Я тоже. Но уже не до смерти.

Это только женщина вся с головой уходит в такие переживания.

У мужчины всегда есть какие-то другие дела и планы.

Мне, например, надо блестяще знать английский язык. И еще пару языков: немецкий и французский, например. Для политика это обязательно. Всегда лучше говорить с каким-нибудь послом или министром чужой страны на его языке, без переводчика. Уважать будут.

Я рассказал об этом моей любимой маме, она страшно обрадовалась и приволокла мне компьютерные программы на дисках. Компьютер мама купила для себя в общем-то, но и для меня тоже. Вчера я сел, как приличный мальчик, за компьютер. Сунул диск. Смотрю, а там в меню файл: ОТДОХНИ! То есть поучишь язык, поработаешь — отдохни. Мне интересно стало, я начал с отдыха. Оказалась игра. Не очень сложная, но много уровней зато. Прошел для разгона один уровень, другой… Короче, начал в семь вечера, и только в три часа ночи любимая моя мама просто отключила компьютер от сети…

Какой я еще ребенок, однако.

ОНА

С чего бы начать…

Мне показалось, что у него с Викой вдруг образовалась взаимная любовь.

Да… Говорю тебе уже так, будто ты помнишь, у кого — у него.

У Саши. У Саши с Викой. Я тебе рассказывала.

Так вот, я вижу: что-то случилось. Он по-прежнему сидит с Машей. Но что-то изменилось. Вика уже не гложет его так взглядами. Будто скрывает что-то. И он старается не смотреть в ее сторону.

И мне ужасно захотелось узнать, в чем там дело. Я все надеялась, что Лилечка доложит. Но она не докладывала. Я не выдержала, сама спросила. Был классный час, ты помнишь, что такое классный час? Ну, то есть разговор о жизни и учебе, наставления мудрой наставницы, классной дамы. Поговорили, потом я Лилечку притормозила — как ответственную за проведение новогоднего вечера, мы заранее готовиться начали. Ну, поговорили о подготовке, потом я так мимоходом, с видом учительского любопытства: что, кажется, у нас в классе новая любовь?

Она: это какая новая?

Я говорю: Саша с Викой.

Она вдруг рассердилась: щас прям! Это Вика сдыхает, а ему она не нужна вовсе! Они просто соседи. Он ей помогает уроки делать, она же тупая. А серьезного у них ничего быть не может, потому что Саша Машу любит.

И тут я вспоминаю, что Лилечка, от которой я узнала кучу информации о всех поголовно в классе, о себе-то, между прочим, никогда не говорит, и я вдруг понимаю, что она тайно влюблена в Сашу. Это я понимаю! Но не понимаю другого: почему любовь Саши к Маше она, похоже, вполне одобряет, а к возможности любви между Сашей и Викой относится с таким ожесточенным неприятием? Может, потому, что любовь Саши к Маше заведомо безнадежна, а вот отношения с Викой могут стать реальностью? Простой и однозначной?

Друг ты мой, я отпустила Лилечку и полчаса сидела сама не своя. Я по-прежнему хотела, страшно хотела знать: что там? Я понимала, что это психоз. Я понимала, что Саша этот никаким боком мне не нужен. Но тем не менее…

У меня раньше были мысли, что Саша мне в любви признавался для того, чтобы себя обмануть и освободиться от Маши.

А тут совсем другие мысли пришли в голову: в отчаянье от того, что полюбил женщину вдвое старше себя, то есть меня, и понимая полную этой любви безысходность, он мечется, и его бросает к Вике, тем более что она только счастлива.

Ну, мне бы и радоваться: пусть утешается.

Но еще раз повторю, прежде всего я хотела точно знать!

Что знать?

Не знаю.

И тут он сам, сам! — как бы это сказать… В общем, он дожидается меня после школы. Явно дожидается, потому что уроки давно кончились. Прячется в раздевалке и караулит меня. У нас же выход один. Есть, конечно, и пожарный выход, но он не только заперт, но и наглухо заколочен. Чтобы посторонние в гимназию не проникали. А вдруг пожар? — спросишь ты. Тогда откроют и расколотят. Если пожар не помешает.

В общем, он подкараулил меня, догнал с таким видом, будто случайно. И говорит, будто до этого не признавался в любви устно и письменно, говорит как прилежный ученик: а знаете, Валерия Петровна, я вашего совета послушался и теперь письменный дневник веду. Страшно интересно.

Я говорю: а я, наоборот, на магнитофон стала записывать. Мне понравилась твоя идея. Ты о событиях в своей жизни пишешь или вообще мысли записываешь?

Он говорит: и о событиях, и о жизни. Я прорабатываю мысль о расширении сознания с помощью самого сознания.

То есть?

Он говорит: ну, вы вряд ли читали, но многие сейчас увлекаются, буддизм там и так далее. Считают, что он расширяет сознание. А некоторые из наркотиков идеологию сделали. Что они тоже расширяют сознание. Или, допустим, кто творчеством занимается, что творчество расширяет сознание. А я пробую расширить сознание с помощью самого сознания. Я пытаюсь ввести себя в наркотическое состояние без помощи наркотиков.

В общем, какой-то мальчишеский бред, обычные их юношеские умствования. Но я слушаю. А самой хочется кое-что конкретное спросить. И спросила.

Извини, говорю, что перебиваю, но вот ты мне в любви признался, сперва на словах, а потом сочинение целое написал. Это что, тоже опыты по расширению сознания?

И очень пожалела.

Ты понимаешь, мы забываем, что они такие же люди, как и мы, но у них все больнее.

Мы шли в это время мимо какого-то дома. И его как шарахнуло. Он вдруг остановился и прислонился к стене. Там был цоколь такой серый, цементный или бетонный. И у него лицо такое же серое сделалось… И смотрит на меня… Не знаю даже, как сказать. Будто я ударила его. Будто он что-то страшное увидел.

Я говорю: ты что?

Он говорит: ничего. Все в порядке. До свидания.

Я не могла его отпустить. Я элементарно испугалась. И говорю: вот мой дом, давай зайдем и спокойно поговорим. Всегда лучше говорить открыто.

Он говорит: а вам это нужно?

Я говорю: да, нужно.

Если б я знала, дура, во что это выльется!

Ну, пришли.

Извини, говорю, но есть хочу как собака, поэтому не пообедать ли нам сперва?

Он говорит: можно.

Стала разогревать обед. Который, кстати, приготовил мой… А кто? Сожитель? Ужасное слово. Любовник? Нет. Гражданский муж? Это лучше всего, в этом хоть какая-то ирония есть.

Сели обедать. Он ест спокойно, молча. Я тоже не тороплюсь. Думаю: с чего начать? Ведь я его зазвала на разговор, мне и начинать. Но о чем, как?..

Вдруг он говорит: вы не мучьтесь, я все понимаю. Вам сколько лет? Двадцать шесть? Двадцать восемь? Я в этом возрасте шестнадцатилетних тоже за людей считать не буду. Так что все нормально.

Я говорю: ты ошибаешься. Я как раз считаю вас людьми. И тебя тоже. Просто есть вещи — невозможные. Понимаешь?

Он говорит: конечно. Один человек влюбился, а другой его в упор не замечает.

Я говорю: даже не в этом дело. Могу сказать тебе по строжайшему секрету: ты мне нравишься. То есть… Ну, то есть обычно, как это бывает. Без всяких мыслей о возрасте. Не потому, извини, что ты старше кажешься, хотя иногда и кажешься, а потому, что у меня ощущение, что будто я моложе. Хотя мне тридцать, между прочим. Но…

И вот сказала я это НО — и сбилась. Что НО, в самом-то деле? Получается, препятствие лишь в том, что я учительница? Но он мне сейчас может сказать, что это условности, это случайность. Но он сказал совсем другое. Даже ты, я думаю, удивишься, а я вообще чуть в обморок не упала. Он сказал… Верней, спросил.

Он спросил: вы что, Уголовного кодекса боитесь?

Представляю, какое у меня было лицо. Я онемела. Я даже не сообразила, о чем речь идет. Говорю: в каком смысле?

Он говорит: в самом прямом, есть уголовная статья за совращение несовершеннолетних.

Тут я опомнилась и говорю: вообще-то я об этом давно знаю, но в настоящий момент об этом не подумала.

Он говорит: вы не беспокойтесь, я ведь в милицию не побегу. И если я вам действительно нравлюсь, тогда нет никаких помех.

Я кудахтаю: помех чему? О чем ты говоришь? Ты понимаешь, о чем говоришь?

Он говорит: прекрасно понимаю. Я сошел с ума из-за вас. Я не хочу без вас жить. И не могу. И не буду.

То есть он именно то говорит, чего я боялась.

Я говорю: послушай, я сказала всего лишь, что ты мне нравишься. Не больше. Я, между прочим, выхожу замуж, у меня в доме мужчина. И он скоро, кстати, может прийти. У меня своя жизнь. И я не виновата…

Он говорит: да вы не оправдывайтесь. Я и сам все понимаю. Вы правильно сказали: невозможно. Вы не бойтесь, я никаких записок писать не буду, вас никто не заподозрит. А вы через пару месяцев этот неприятный случай забудете.

Я говорю: ты о чем?

Тут он достает какой-то пузырек с таблетками и показывает мне. Вот, говорит, уже месяц ношу. Пять минут — и засыпаешь навсегда.

Ты понимаешь? Я сижу, у меня язык отнялся и ноги отнялись.

И в результате не придумала ничего лучше, чем спросить: что я могу сделать, чтобы ты этого не делал?

И он говорит с совершенно сумасшедшими глазами: я вам нравлюсь, спасибо. Я и этого не ждал. Значит, вам будет легче. Я хочу быть с вами.

Я опять как дура: в каком смысле?

В самом прямом, говорит.

Я говорю: и как ты себе это представляешь?

А он: а что тут такого непредставимого? Вы меня спасти можете. Счастливым сделать. Хотя бы один раз. А потом я из дому сбегу, уеду, вы меня не увидите никогда. В другую школу переведусь. Просто у меня такой сдвиг: если этого не случится, я просто свихнусь. А свихиваться я не хочу, поэтому — таблетки. Или с девятого этажа. Или бритвой по венам в ванной. Еще не решил.

Я стараюсь изо всех сил держать себя в руках. Я говорю себе мысленно, что мальчик действительно на грани сумасшествия. Но не удержалась. Потому что такое вдруг возмущение поднялось во мне, которое я пересилить не смогла. Так что же, говорю, получается, ты меня шантажируешь? Ты, извини за грубость, хочешь меня… ну, ты понимаешь, а в противном случае угрожаешь покончить с собой?

Он говорит: никаких угроз, никакого шантажа. Повторяю: у вас не будет никаких беспокойств. И вообще, я и так слишком много сказал. Я ведь знал, что без толку это все. Вы вся, говорит, в плену условностей. Извините, говорит, и прощайте.

И встает, и идет к двери.

Я не выдержала, друг мой. Я его остановила.

Он долго стоял и ждал.

И я вдруг сказала: послушай, но ты же с Викой сейчас!

Он очень удивился: с чего вы взяли? С Викой мы дружим, мы живем в соседних домах.

Я говорю: а Маша? Разве ты в нее не влюблен?

Он говорит: почему-то все так думают. А я это только изобразил. Хотя, если честно, пытался влюбиться. Из-за вас. Но считайте, что вы этого не слышали.

И опять хочет идти.

И опять я его останавливаю. И говорю: значит, один раз тебя спасет?

Он говорит: да.

Я говорю: хорошо. Я согласна. Мы будем вместе. Один раз. Не думай, что это только из жалости или из страха. Но если кто-то узнает об этом, я тебя придушу собственными руками.

Он говорит: так и думал, что вы это скажете.

Я говорю: а кто вас знает? Кто тебя знает, сам же говоришь, что почти с ума сошел!

Он говорит: неужели вы думаете, что мне это нужно для того, чтобы кому-то рассказывать?

Я говорю: хорошо, но у меня некоторые обстоятельства. Мы встретимся с тобой, допустим, через два дня. Вечером.

Нет, ты представляешь? Ты представь, представь, у тебя же богатое воображение: стоит учительница и договаривается с учеником, когда он сможет с нею переспать. Я знаю, сейчас выражаются проще и грубее, но я женщина старомодная.

И он кивнул. И ушел.

А я наговариваю это на магнитофон на другой день после этого разговора.

Итак, послезавтра вечером это случится.

Я в ужасе.

…Включила магнитофон через день. И не могу ничего говорить. Что тут говорить… Ты знаешь, кажется, я впервые пожалела, что тебя нет рядом. У меня ощущение, что, возможно, ты как-то уладил бы это дело. Разрулил, как ты выражался. Ты это умеешь. Я любила слышать это твое спокойное и уверенное: мы это разрулим!..

День остался.

Я в ужасе.

Я в полном ужасе!

ОН

Высший пилотаж! Класс!

То есть сначала.

А потом…

Будем по порядку.

Я использовал способ Вики. Это неправда, что нельзя научиться на чужом опыте. Можно. Смотря какой опыт брать.

Политик обязан доводить начатое дело до конца. Я подумал, что Лера решила, что я сам себя испугался. И решил доказать, что ничего я не испугался. И я подкараулил ее после уроков, и стал домой провожать. Она начала говорить что-то в том духе, что я все в шутку, а не всерьез. И тут я показал ей полный серьез: я чуть в обморок не упал. То есть по стеночке пополз. И у меня даже в голове что-то помутилось, так хорошо я это изобразил. Она до смерти перепугалась и от страха домой меня зазвала. Тут я и сделал то же самое, что Вика сделала со мной. Шантаж с помощью таблеток. Насыпал в какой-то пузырек каких-то аспиринов и еще чего-то там. Нет, вообще-то я думал, что мой номер не выгорит. Все-таки взрослая умная женщина. А она взяла и испугалась еще больше. Правда, я очень старался. Я изобразил из себя полного психа. И она поверила.

Говорю: все, иду кончать с собой!

Она говорит: не надо!

Я говорю: извините за прямоту, или вы будете со мной, или я себя кончаю!

Тут она догадалась: это шантаж, говорит!

Я говорю: совершенно верно. Но шантаж от безвыходного положения!

И тут начинается самое смешное: она признается мне в любви! То есть прямо она этого не говорит, намеками, но так, чтобы я понял. Она, наверно, хотела, чтобы я этим утешился и от нее отстал.

(Пауза.)

Это я думал. Нет, она не потому призналась, чтобы я отстал. Тут сложнее. Она испугалась, так? Так. Она поняла, что придется согласиться. Так? Так. Но неудобно же соглашаться просто так. Вот она и придумала, что она меня тоже как будто немножко любит. Так? Так. Какой ты умный, Сашшшшша!

Я говорю: что ж, приступим к делу!

Она говорит: сейчас муж придет. Или кто там у нее. Бой-френд, допустим. Мне наплевать.

В общем, договорились через два дня.

После этого я два дня не ходил в школу. Простуда. То есть никакой простуды не было, но это элементарно делается: вызываешь врача, а сам нюхаешь сухой клей, и у тебя и насморк, и глаза красные. А температуру на градуснике иметь, какую надо, вообще элементарно. Лишь бы в доме два градусника было. Один я на глазах врачихи стряхнул и под мышку сунул, а второй, тепленький, уже там был, и на нем тридцать восемь. Короче, законная справка о болезни.

Вика тут же примчалась. Но я настолько в роль вошел, что у меня и в самом деле температура появилась! Это замечательно! Политик должен уметь и болеть, и выздоравливать тогда, когда ему нужно! Вика не испугалась бы моей простуды, но любимая моя мама в это время дома была. И она ушла ни с чем.

Все это время я добросовестно изучал английский. И даже в файл ОТДОХНИ не заглядывал.

Лишь бы не думать о Лере.

Потому что, если честно, меня заранее стал потрясывать такой мандраж, какого раньше никогда не было. Это ведь не Вика, не Лиза, не Маша. Взрослая женщина, черт побери! Но я понимал, что отказаться от этого мероприятия мне нельзя. Кому другому можно, а мне нельзя.

Короче…

Короче, прошли эти два дня.

И я к ней пришел.

Ей было ужасно неловко.

Меня тоже корежило всего.

Я ведь нормальный человек пока, а не супермен какой-нибудь. Супермену наплевать, как там другому человеку. А мне, если кому-то неловко, тоже становится неловко. И с этим надо бороться. Для настоящего политика высший кайф именно в том, чтобы поставить другого в неловкое положение! Как в анекдоте: вы в дерьме, а я в белом фраке!

И вот я стою в белом фраке. А она что-то там говорит. И абсолютно не знает, с чего начать.

Говорит: ты в школе не был.

Я говорю: слегка болел.

Она смеется. Ненатурально. И говорит: если ты заразный, то марш домой.

Мне и самому очень хотелось марш. Но говорю: нет, я не заразный. Я вообще симулировал, а не болел.

Ну и дальше в том же духе.

Сидим на кухне, чай пьем.

И тут я проявил малодушие. Мне стало до того тошно, что я сказал: может, говорю, я сегодня некстати? То есть подсказку ей дал.

Она очень обрадовалась. Да, говорит, в общем-то как-то. Может, завтра?

Но я себя уже взял в руки. И говорю: завтра не будет!

Она говорит: ты опять?

Я говорю: а что?

То есть пустой какой-то разговор идет.

Тут она решается. Говорит: ладно. Только больше никаких слов.

И ведет меня в комнату. То есть идет туда, а я за ней. Дурак дураком.

А в комнате темнота кромешная, как в чулане. Она дверь закрыла, и вообще ничего не видно. Чем-то она, не знаю, окно занавесила, что ли?

И что-то там в темноте делает, а потом говорит: ну, где ты там?

Я на ощупь отыскиваю. Рукой шарю. Одеяло. Начинаю раздеваться, а самого жуть берет страшная. Все-таки учительница. Сам себе говорю: не думай об этом, она просто женщина. А сам думаю: учительница же! И жуть берет.

Ну, лезу к ней…

(Пауза.)

Даже не знаю, что тут рассказывать…

Короче: она мне полную свободу предоставила. А я не знал, что с этой свободой делать. Я возился, как щенок. Как последний сопляк. И понял вдруг, что она меня просто презирает. Да, она испугалась, что я с собой покончу. Да, она мне позволила. И если я не сумею и все-таки с собой покончу, ее совесть зато чистой будет. Я это в один момент понял.

Но все еще возился чего-то, пытался чего-то.

И — внимание, господа потомки! Неизвестный эпизод из жизни великого политика, президента России с две тысячи тридцатого по две тысячи пятидесятый год! Данные секретных архивов! Неизвестная магнитофонная запись! Итак! Будущий президент влез в постель к красивой взрослой женщине, обмусолил ее, а потом — внимание, внимание! — он расплакался.

Да, Сашшшша. Ты разревелся, как маленький мальчик. А она даже не утешала тебя. Нет, потом по голове погладила, но ты уже ничего не хотел. В полной темноте ты собрал свои шмотки и удрал. Оделся в прихожей и выкатился на улицу.

…Я все еще не хожу в школу. Искусственная простуда перешла в естественную. Лежу, читаю. А сейчас вот в магнитофон потихоньку говорю. Только что мама любимая подходила: из гимназии, говорит, звонили, спрашивали, что с тобой. Я сказала: ничего особенного, простуда или грипп. У вас всегда так об учениках заботятся, что домой звонят?

Я говорю: всегда. А кто звонил?

Она говорит: не представились, женский голос.

Ясно… Значит, Лера все-таки слегка беспокоится. Не беспокойся, милая. С собой я не покончу. И к тебе больше приставать не буду. Хватит вообще этих подростковых сексуальных переживаний. Пора браться за дело. За тот же английский. Гуд бай, май лав.

ОНА

Это было кошмарно.

То есть не в том смысле…

Я не знаю, в каком смысле.

Во всех смыслах.

Я еще расскажу, расскажу еще, но сперва вот о чем, пока не забыла. То есть это уже не забудешь, просто важно сказать: у меня редчайшая болезнь. Помнишь, я тебе рассказывала о женщине, учительнице, ну, в газете я о ней прочитала, которая совращала старшеклассников, и говорила, что ее, бедную, не судить надо было, а лечить. Меня тоже надо лечить, но моя болезнь еще чуднее. Взрослая женщина испытывает интерес к подросткам, бывает. Или взрослый мужчина испытывает интерес только к юным девушкам не старше, допустим, четырнадцати лет. Бывает еще чаще, и не раз в литературе описано. Мой же случай особый. Я перестала чувствовать себя взрослой женщиной, понимаешь? Мне не тридцать, мне шестнадцать. Я стою перед классом, и мне дико, что я перед классом, а не там, среди них. Я чувствую себя старшеклассницей, которая обязана серьезно играть роль учительницы. Хоть из школы уходи, честное слово. Нет, в самом деле, я не знаю, как быть. К психиатру обратиться? Но как он будет лечить болезнь, о которой ничего не знает? Ведь я много читала, много знаю и ни разу не слышала о подобном психозе. Наверное, есть два пути, как с ним бороться: или убежать, куда глаза глядят, или дать своему психозу полную свободу. Чтобы он исчерпал себя! Умно придумано?

Но убежать я сейчас не могу.

Извини, это все теория, а ты человек конкретный, тебе не терпится, конечно, узнать, как же все было.

Повторяю: кошмарно.

Он показался мне абсолютно спокойным, я поразилась, а потом поняла, что это спокойствие отчаяния. Ступор. Психологическая кома. Ну, то есть он был в полуобморочном состоянии. И мне следовало все взять на себя. Но я и сама была в ступоре. Я почувствовала, что мы с ним на равных. Будто мне столько же лет, сколько ему, и у меня все в первый раз!

…Я опущу предварительные детали.

Когда дошло до того, о чем тебе хотелось бы подробно узнать, но, извини, пересказать не сумею, я была в ужасе. А он повел себя вдруг как старший, как опытный мужчина! Я же была робкой девочкой в его руках и от страха пошевелиться не могла! Я вдруг подумала, что у него, как и у многих его сверстников, достаточно опыта в этих делах. И я по сравнению с ним — полный ноль.

В общем, он меня ласкал, утешал, готовил, а я думала только о том, как бы не расплакаться от беспомощности. Представляешь? Нет, ты представь, представь!

И тут произошло что-то странное. Не я расплакалась. Он расплакался. Меня это просто потрясло. Я ничего не могла понять. И сейчас не понимаю. Что это? Нервный срыв? Ведь он, наверно, столько мечтал об этом!.. Он представлял это по-другому? Или, может… Не знаю, не понимаю!

Кошмар, в общем.

Он расплакался и убежал.

Тут уж и я расплакалась. Я расплакалась, как девочка, которая заполучила любимого мальчика, но не смогла с ним как следует обойтись, спугнула его своей робостью и неумелостью…

А вечером пришел Дмитрий Иванович. Сожитель. Я пыталась сделать вид, что ничего не произошло. Хотела накормить его ужином, поговорить о чем-то незначительном, чтобы успокоиться, чтобы все вошло в свою колею.

И он сел за стол и стал есть. Я посмотрела на него и поняла, что он мне невыразимо противен. Я поняла, что не смогу и часа находиться с ним в одном помещении. Противны его морщинистые щеки, то, как он жует, противны старые его руки, красные, покрытые редкими и длинными волосами. Противен запах его, противен его голос.

И я сказала: извините, Дмитрий Иванович, мы не сможем вместе.

Он помолчал, подумал и спросил: я могу узнать причину?

Я говорю: нет, извините. Главное, причина не в вас, а во мне.

Он говорит: странно. Мне казалось, у нас все наладилось.

Я говорю: мне тоже казалось. А теперь вижу, что нет.

Мне уйти?

Да. Сейчас.

И он ушел. Он все-таки мудрый человек. Он собрался за двадцать минут, взял абсолютно все, чтобы не возвращаться. Очень мудрый человек. Правда, поздно вечером все-таки вернулся. То есть не вернулся, а позвонил, я открыла, он дал мне листок. Спросил только: никакой надежды?

Нет, Дмитрий Иванович, никакой. Извините.

Ладно. Тогда это вам на память.

И ушел.

На листке было стихотворение. Мудрое, как всегда. Ты послушай.

Правда, хорошо? Очень наивно — и очень хорошо…

Мне жаль его, но что я могу поделать? Он взрослый дядя, а я шестнадцатилетняя девочка.

Нет, я не дошла еще до того, чтобы покупать и дома тайком примерять девические юбочки или эти ужасные их кроссовки на подошве в пятнадцать сантиметров толщиной. Но я постоянно думаю об этом мальчике так, как могла бы думать влюбленная в него одноклассница. И я ревную его. Я ревную его к Вике, к Маше. И я боюсь за него. После этого вечера он не появлялся в школе, я вся извелась и не выдержала, позвонила ему домой, телефоны все в классном журнале есть. Трубку взяла женщина с очень молодым и приятным голосом. Его мать. Я подумала, что она ненамного старше меня. Официальным голосом поинтересовалась, почему Саши нет в школе. Она удивленно ответила, что болеет: простуда или грипп.

Наверняка она скажет ему об этом звонке. Он поймет, кто звонил. Пусть. Главное, он жив и здоров. То есть не совсем здоров, но простуда или даже грипп — это пустяки.

Я хочу его видеть, понимаешь? Хотя бы только увидеть. Я не хочу от него ничего взрослого, понимаешь? Я люблю его, господи, вот сумасшествие-то! — я люблю его так, как в шестнадцать лет любят. Чисто и бескорыстно. С этим надо бороться, но я не хочу с этим бороться. Пожалей меня. Услышь меня, приезжай ко мне. Я тебя разлюбила, но почему-то кажется, если увижу, если испытаю с тобой опять то, что было, я вернусь в себя, в свой возраст, я вылечусь!

А скоро Новый год. Праздник, который я всегда любила. А теперь заранее тоскую, потому что знаю, что не смогу провести его так, как хотела бы: с ним вдвоем. Это невозможно. Ладно, буду одна. Напьюсь.

ОН

Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, взрыв. Хлопушки хлопают. Бенгальские огни вспыхивают. Елки горят. И мне некому рассказать о том, что происходит, кроме этого черного ящика — диктофона. Всякий политик обречен на одиночество. В этом смысле я большой политик, у меня большое одиночество. Полное.

Перед Новым годом все у нас в классе были страшно озабочены. Где, как, с кем, вот вопрос! Сбивались компании, уточняли, у кого родителей дома не будет. Все-таки последний Новый год перед выпуском. У кого-то возникла идея собраться всем классом. Но где? Ведь тридцать с лишним человек. Конечно, есть просторные квартиры и даже дома. У того же Везового трехэтажный особняк, и его родители наверняка согласились бы, если б он захотел нас всех приютить. Но он сразу откололся, у него какая-то своя свора. Поэтому идея единства отпала. Стали по группам объединяться. Подходят, спрашивают: не хочешь с нами? Не меня спрашивают. Меня не спрашивают. То есть не спрашивали до самого аж до тридцатого декабря.

А тридцатого началась фантастика. Ненаучно-непопулярная. Кто бы сказал месяц назад, не поверил бы.

Тридцатого подошла Вика и сказала, что ее мать на всю новогоднюю ночь уходит к друзьям. Все сомневалась, а вчера точно сказала, что уходит. Ты представляешь, как нам будет хорошо, говорит.

Я представил и подумал, что нам действительно будет очень хорошо. Ведь мы ни разу с ней не были вот так, по-настоящему, всю ночь вместе. Мне очень этого захотелось, мне ужасно этого захотелось, и я тихо сказал ей: а ты не боишься?

Чего?

Я тебя истерзаю просто.

Она говорит: еще посмотрим, кто кого.

Но это еще не фантастика. На втором или третьем уроке Маша придвигает мне блокнот. Такой красивый блокнот-ежедневник в кожаном переплете, аккуратный, дорогой, добротный. У Маши все аккуратное, дорогое и добротное. И одежда, и все остальное. И она сама. Короче, придвигает. И там черным по белому написано: «Где ты встречаешь Новый год?»

Я обалдел.

Я просто офонарел.

Я просто с ума сошел.

А руки сами берут блокнот, ручка сама пишет: «Нигде».

Она пишет: «То есть?»

Я пишу: «Еще не решил».

Она пишет: «Хочешь со мной?»

Я пишу: «То есть?»

Она пишет: «Родители уезжают к родственникам в пригород, брат уходит к друзьям. Я одна скучать буду. Поскучаем вместе?»

Я пишу: «С удовольствием!»

При этом друг на друга даже не глядим. Я только чувствую, как мне затылок сверлит взгляд Вики. А обернуться боюсь. Потом все-таки обернулся, будто просто так. Ничего не сверлит, над тетрадкой склонилась, что-то пишет.

Сижу и думаю: как быть? И еще думаю: а как же ее жених? Потом спросить о нем или сейчас? Решил не откладывать. Взял ее блокнот, пишу: «А твой жених с нами будет?»

Она пишет: «У меня нет никакого жениха!»

И даже подчеркнула два раза.

И вот я сижу, как полный идиот, и думаю: что все это значит? Может, она поссорилась с женихом и решила одна просидеть Новый год? А потом подумала, что скучно одной будет, пригласила меня. Без всякой цели. То есть про мою любовь она, само собой, знает, и ей будет приятно, что кто-то в эту ночь на нее будет пялиться и всякие слова говорить. А она будет динамить. И так времечко проведет.

А может, случилось то, чего я представить не мог? Сидела рядом тихо-смирно, а сама взяла и влюбилась тоже!

И от одной мысли, что это может быть так и что мы можем быть с ней вместе, как с Викой, у меня даже голова закружилась.

А теперь спокойствие. Нервных просим удалиться. Потому что это фантастика, конечно, но потом был вообще полный амбец. Такой фантастики никакой фантаст не выдумает.

Последний урок был литература. Лера.

У нее, между прочим, совершенно спокойный вид. Смотрит на меня абсолютно так же, как на всех. Как будто ничего не было. То есть убедилась, что я с собой не покончил и на нее больше не покушаюсь, и успокоилась. И я был рад. И за нее, и за себя. Потому что я на самом деле больше не собирался устраивать для себя эти испытания. Зачем? Она меня только еще больше запрезирает. Упорство — вещь хорошая для мужчины. И для политика. Но настырность — это мальчишество. Не хочу быть настырным. Ну, то есть я в смысле нее успокоился, скажем так. Или отложил на потом. Не важно. Не до нее было. С одной стороны, Вика, с другой — Маша, и надо как-то из этой ситуации выпрыгивать. Так что в общем-то и она меня не замечала, Лера то есть, то есть я так думал, что не замечает, и я ее не замечал, не до этого. И вот литература. Никто ничего не выучил, какая тут учеба тридцатого декабря? Она посердилась немного, а потом стала сама что-то рассказывать. В общем-то интересно, но видно, что без особенной охоты, видно, что ей тоже надоело все на свете. И литература в том числе.

Короче, заканчивается урок, и тут она говорит: если кто-то хочет отметки исправить, то могу на каникулы рефераты дать. Я, говорит, считаю, что надо этим вот. И называет. Меня в том числе.

Ну, у нас народ серьезный, уже вовсю насчет институтов думает, половина уже с репетиторами занимается. Поэтому подошли темы взять. Она каждому дала, я последний оказался. Причем вроде даже не нарочно, а как-то так будто само собой. Короче, мы вдвоем оказались. Она учительским спокойным голосом диктует мне тему, а потом таким же учительским спокойным голосом говорит: ну, с кем будешь под елочкой скакать? Наверно, компания уже собралась?

Я говорю: никакой компании.

Она говорит: а как же?

Я говорю: еще не решил. То есть на автомате говорю.

И тут она выдает: а хочешь со мной Новый год встретить?

И тут я вижу, что не такая уж она спокойная. Я вижу, что у нее пальцы дрожат. И глазами она на меня не смотрит. То есть что получается, что она меня вовсе и не презирает? И за что на меня вообще свалилось все это — и Вика, и Маша, и она? Я знаю, бывают люди там обаятельные и все такое. Красавцы и так далее. В них все влюбляются. Но чтобы в меня все перевлюблялись, я представить этого не мог. Хотя вроде всегда об этом мечтал и даже в общем-то вроде добивался.

На самом деле это я потом подумал, а тогда не помню, о чем думал. Гляжу только, как у нее пальцы дрожат, и говорю: вы что, так шутите?

Она говорит: нет, не шучу. Тебе это будет трудно? Ты с кем-то уже договорился?

Я говорю: ни с кем. Просто я действительно думаю, что вы шутите.

Она говорит: какие уж тут шутки. В одиннадцать вечера завтра я тебя жду, хорошо?

Я говорю: хорошо.

И весь этот день и весь вечер я соображал, как мне поступить. Я задавал вопросы себе.

Вопрос такой, например: с кем бы тебе было спокойней всего и ты бы получил удовольствие?

Ответ: с Викой.

Ладно, другой вопрос: с кем ты больше всего хочешь быть?

Ответ однозначный: с Машей.

Вопрос третий, сложный: а с кем тебе было бы полезнее всего быть — для будущего опыта, для твоего развития и вообще?

Ответ: конечно, с Лерой.

В конце концов, победить одноклассницу, даже если она «Мисс губерния», это еще не победа, а вот победить в шестнадцать лет тридцатилетнюю женщину!..

И я вдруг понял, что не могу себе простить, что опозорился, что разревелся, когда был с Лерой, что мне просто необходимо это переиграть, нельзя оставлять это поражение поражением.

Плохо только, что придется врать.

Что ж, учись.

Как будто я не умею.

Кстати, тридцатого вечером был новогодний бал. Но я еще раньше знал, что не пойду на него. Я терпеть не могу шумных компаний. Общественной музыки не терплю. Я вообще люблю музыку в наушниках слушать. Короче, я знал, что не пойду, хотя меня пытались в самодеятельности задействовать. Ненавижу я эту самодеятельность.

Тридцать первого было всего три урока. Зачем они вообще их оставили, отпустили бы еще тридцатого. Но я бы тогда не сумел сделать то, что хотел. То есть сказать.

Я подошел к Вике на перемене, когда Маши не было в классе, и сказал, что у меня дома полный караул. Отчим пьет как сивый мерин, мать и с ним боится остаться, и уйти боится, как бы он чего не натворил. То есть безвыходная ситуация. Мне придется быть дома.

Вика страшно расстроилась. Говорит: неужели ничего нельзя сделать?

Я говорю: увы. Он теперь еще дня три-четыре будет пить. Зато потом полгода сухой. Такая у него традиция.

Между прочим, я это не с потолка выдумал. Бывший хахаль моей любимой мамы Илья Сергеевич именно так пьет. Она Петровичу недавно рассказывала, а я слегка подслушал. Они вообще теперь много беседуют. Задушевно. Тишина и любовь в доме. Я даже Петровича зауважал. Терпением победил мою маму. Другой бы мужик давно бы сбежал или там сцены ревности… А он терпел и ждал. И дождался своего счастья.

Короче, вру про Петровича и утешаю, говорю, что на православное Рождество, то есть в ночь на седьмое, они собрались в гости, вот тогда мы отыграемся.

Вику это не очень утешило. Я ее понимаю. Когда настроишься, то страшно жаль. Она сразу вся с лица сникла.

А с Машей я общался опять с помощью переписки. Пишу ей: «Маша, все рухнуло. Я вынужден быть дома».

Она долго читала. Будто это не записка, а целый роман. Потом пишет: «Что ж. Бывает».

И все.

Вот она, гордость! Даже не спрашивает, в чем дело!

Но гордость оказалась не бесконечной.

Вдруг пишет: «Это не отговорка?»

Я пишу: «С какой стати?»

Она пишет: «Ты мог подумать, что я шучу над тобой. Так вот. Я не шучу. Все очень серьезно».

И последнее слово подчеркнула.

Ну, господа, я тут, само собой, чуть не упал. Ведь это что, вы подумайте? Это ведь объяснение в любви!

И мне очень захотелось послать эту Леру куда подальше.

Но тут я подумал такую мысль: если Маша и в самом деле, это самое, ну, вроде как любит, то она никуда не денется. Ну, обидится на некоторое время. Я по себе сужу. Если бы она меня обидела, я бы некоторое время сердился бы, а потом все равно никуда не делся бы! Короче, Маша никуда не денется. А вот с Лерой наверняка последний шанс. Уж я-то чувствую.

Короче, у самого руку судорогой сводит, но пишу: «У меня серьезные семейные обстоятельства».

Понадеялся, что она не будет спрашивать какие. Тумана напустил, в общем.

Но она хоть и взрослая с виду, а совсем девчонка еще. И любопытство побороть не сумела. Пишет: «Какие? Это секрет?»

Ну, думаю, врать, так уж врать. Но вру, чтобы не сбиться, то же самое, что Вике. Пишу: «Если хочешь — пожалуйста. Отчим в запое, я не могу мать оставить с ним, уйти она тоже не может. Нужны еще подробности?»

Она пишет: «Извини».

И так при этом сбоку на меня посмотрела, что у меня прямо сердце кровью облилось. Не то чтобы с жалостью, а как-то… Не объяснишь.

В общем…

В общем, позавчера, тридцать первого декабря сами знаете какого года, в одиннадцать часов вечера, школьник Саша, Мистер Саша, пришел к своей учительнице Валерии Петровне, и была у них чудная ночь. Конец связи.

ОНА

Я, кажется, говорила тебе, что собиралась в новогоднюю ночь быть одна и напиться?

Так вот, я была не одна. С кем была? Догадайся с трех раз!

Умница, с первого раза догадался. С Сашей я была.

Я потеряла голову, ум, честь и совесть. Я сама позвала его к себе. И он, конечно, с радостью согласился.

Впереди была целая ночь. Поэтому я почему-то была спокойна. А он опять нервничал. И от этого был немного наглым и развязным. Когда я откупорила бутылку шампанского, он сказал: полный набор разврата. Спаиваете несовершеннолетнего, а потом изнасилуете его. Неужели не боитесь?

Я рассердилась по-настоящему. И сказала, что если он будет продолжать в том же духе, я вышвырну его за дверь.

Он извинился. Притих.

Шампанского же мы выпили чисто символически, по чуть-чуть.

И тут я будто раздвоилась. С одной стороны, я была шестнадцатилетней влюбленной девчонкой, с другой стороны, все-таки женщиной. Я помнила опыт прошлого раза и решила взять инициативу в свои руки. Я вдруг перестала думать о том, какие там у него мысли и чувства. Я сконцентрировалась на собственном эгоизме. На своей влюбленности в него. В его юное лицо, юное тело. Я взяла все это в свою власть.

И у меня получилось. Это было так, что рассказать я тебе не смогу. У нас с тобой, прости, не было ничего похожего. Потому что не могло быть. То есть, ты понимаешь, поразительная его чистота — и в то же время желание казаться взрослым и опытным… Все это… нет, не возбуждает, слишком грубое слово. Это как-то… Переносит в какие-то другие измерения. Где нет учеников и учительниц, где нет возраста, где ничего нет вообще, кроме двух людей, которые друг друга боготворят.

Конечно же, потом я и ему позволила взять меня в свою власть, чтобы он почувствовал свою силу, чтобы почувствовал наше равенство.

Но знаешь, что меня больше всего поразило?

Я не удержалась и из чувства какой-то глупой ревности (это чувство вообще глупое, а в шестнадцать так вообще) спросила его, кто у него был до меня. Он страшно засмущался. И сказал сначала: да мало ли!

А потом вдруг тихо говорит: никого.

Я чуть не расплакалась от умиления.

Всю ночь, до восьми часов утра мы не сомкнули глаз. Но не только молодая горячность нас обуревала. Мы много говорили, и нам ни минуты не было скучно. То есть, понимаешь, он вообще очень умен для своего возраста. Он умен года на двадцать два. Честное слово. А я не то чтобы поглупела, но стала проще, наивней, и мы в этом тоже сравнялись.

И еще одно, друг мой.

Я говорила тебе, что люблю тебя.

Потому что мне казалось, что я люблю тебя.

Потому что я ведь не знала, что бывает сильнее, выше. Прекрасней, извини за это слово.

А теперь я знаю, что такое сказать «я люблю тебя» человеку, которого действительно любишь. Когда говоришь это, душа замирает и такое невероятное счастье, что в этот момент умереть не жалко.

Это было вчера. Утром я отпустила его и, дура, даже не договорилась о встрече. А ведь у них каникулы, он свободен сейчас. Я относительно тоже, хотя есть кое-какие школьные мероприятия.

И вот сижу и не знаю, что делать. Я страшно хочу видеть его, просто умираю. Позвонить ему домой? А почему бы и нет? Сейчас потренируюсь, попробую изобразить девический голос. Если не он подойдет.

Сашу можно к телефону?

Хм…

Можно Сашу к телефону? Это его одноклассница.

Ну как, похоже на школьницу?

Сейчас прослушаю.

«Можно Сашу к телефону? Это его одноклассница».

А что, не так уж плохо! Все. Звоню. Потому что жить без него не могу и если сегодня его не увижу, то сдохну!

ОН

Раз, два, три, четыре, пять. Вышел Саша погулять. Вдруг охотник выбегает. За нос Сашеньку хватает.

Саша — это я. Охотник — это Лера. А нос — это…

(Смеется.)

Нос — это нос.

Мистер Саша сделал небольшое, но великое для себя открытие. Даже два. Первое — что он дурак. Второе — что он круглый дурак.

Его пригласила в гости на ночь, на ночь, вдумайтесь, господа, женщина, которую он любит всю свою жизнь. Всю свою последнюю жизнь. И что он сделал, как вы думаете? Помчался к ней? Ни фига подобного. Он помчался к совершенно другой женщине, которая ему в общем-то на фиг не была нужна. Кроме только для самоутверждения.

Нет, все было замечательно. Лера меня облизывала, как кошка котенка. Я ей это позволил, потому что сообразил, что ей этого хочется. А потом понял, что ей хочется, чтобы мы поменялись ролями. Всегда пожалуйста.

Нет, господа, я бы не поверил. За одну ночь я стал другим человеком. Я стал пресыщенным. Я серьезно говорю.

То есть я добился своего и ужасно быстро успокоился. И не хотел больше ее видеть. Я хотел видеть Машу. Я позвонил ей вечером первого числа. Она говорила со мной так, будто мы почти незнакомы. Так мне и надо, идиоту.

И еще, как ни странно, хотелось увидеть Вику.

Много странного вообще на свете.

Первого числа вечером я точно знал, что Лера — пройденный этап, господа. А второго вечером она мне позвонила, начала говорить каким-то странным голосом, потом рассмеялась, сказала, что она под девочку косит, и спросила, не могу ли я к ней заглянуть на пару часов. И я вдруг понял, что очень даже могу, что страшно хочу заглянуть к ней на пару часов.

И заглянул. Она чуть ли не у порога на меня набросилась. А я на нее набросился. И очень приятно мы эти два часа провели. Хоть выжимай.

Но после этого я сказал, что меня строгие родители дома ждут, и порадовался, что они меня в самом деле ждут, потому что остаться у нее я бы не хотел. Она меня в прихожей еще полчаса мяла и тискала. Целуется совершенно неумело, между прочим. Но с такой силой, что зубы лязгают. Не очень-то приятно. Вообще начинаю раздражаться против нее. Старая тетя в мальчика влюбилась. То есть она не старая по объективным меркам, это я от злости говорю. От тоски.

Мне бы жить и радоваться: меня сразу три женщины любят. А вместо этого тоска.

Поэтому на следующий день я пошел туда, где Питер, Шишел и прочие. Потому что у Тюри квартира засвечена и он, по слухам, карантин там устроил. Давно пора.

А на этой квартире было так, будто я оттуда не уходил: все те же люди. И Чума с Крысей так же у старой печки лежат обкуренные. У них только трава, другого ничего не было. Ладно, говорю, давайте травы. И деньги вынимаю. Они деньгам обрадовались.

Посидели, покурили, потом говорят: в клубе «Метеор» сегодня сейшн, крутые группы выступают, хоть и местные, пошли оттянемся.

Пошли оттягиваться.

Но они там офонарели: вход платный.

За музыку местного разлива еще и деньги платить?

Пришлось лезть через сортир. Сортир там в полуподвале, окошко у самой земли, зарешеченное. Только мало кто знает, что эта решетка запросто вынимается, а потом вставляется, как будто так и было. Мы вынули и влезли. Крыся при этом в унитаз упала. Ну, то есть села прямо в воду, потому что у нее задок — как у воробья колено. Села, сидит и плачет. Вынули ее, успокоили.

Пошли в зал, там уже музыка вовсю. Кресла убрали, чтобы танцевать и вообще двигаться.

Мне сначала все нравилось: и музыка, и народ вокруг.

И тут меня толкает какой-то лох. Может, случайно. Но я ему все равно сказал: извиняться надо!

А он опять меня толкает. Уже не случайно.

Тогда я его так толкнул, что он с копыт слетел. А сбоку вдруг его дружок или кто там, не знаю, налетает и тычет мне кулаком чуть ли не в морду. Ну, я ему и тыкнул.

Такая меня ярость взяла. И смешно: какие-то пацаны, сопляки, на меня, взрослого человека, с кулачонками нападают! Да вы знаете, кто я такой? Я, во-первых, будущий президент всей страны и вас, говноедов, тоже. А во-вторых, со мной взрослая женщина спит, и сам я взрослый человек, и мне с вами смешно!

То есть это я сейчас перевожу свои мысли на нормальный язык. А тогда какая-то каша была. Но примерно в таком духе. И я с этой кашей в голове ничего не боюсь, хоть десять человек на меня нападай. Причем и Питер, и Шишел, и Ригли, все, сволочи, куда-то смылись. А мне плевать, я махаю кулаками направо и налево, мне тоже попадает, кто-то орет: псих, псих! Обколотый!

Смотрю, передо мной мент. Я ноги в руки и в сортир. Закрылся на задвижку, только какая там задвижка! Мент дверь вышиб одним ударом, а я уже в окно лезу. Он меня за ногу хватает, и тут я обернулся, примерился и каблуком ему по зубам. Придется ему вставную челюсть вставлять теперь. Вылез, а там щебенка. Крупная такая. Я схватил несколько камней — и по окнам. Штуки четыре разбил. И опять ноги в руки.

Ай да Мистер Саша.

Сейчас я, господа, признание сделаю.

Мне стыдно.

Нет, честное слово.

Во-первых, я слова не сдержал. Я же не хотел больше ни курить, ни колоться. Значит, у меня силы воли нет? Какой я после этого политик?

И еще я понял вдруг, что я положительный человек. То есть такое же дерьмо, как и все, но все-таки с совестью. Мне почему-то и этих дураков жалко, кому я в клубе кулаками попал. И мента этого поганого жалко. Он и так людей ненавидит из-за своей профессии, а теперь еще больше ненавидеть будет. Меня-то он не поймает, я больше в этот клуб не пойду. Но поймает другого и на нем всю злость выместит.

И даже окон мне жалко. На деньги трудового народа их покупали и вставляли. А я, разбойник, взял и разбил.

Разбойник — от слова «разбить».

Тогда иди, Мистер Саша, и признайся.

Нет. Не смогу. Отговорка такая: не хочу маму огорчать.

На самом деле — боюсь.

Ладно. Закрыли тему.

Другая тема все та же: Лера.

И все та же история: она мне позвонила, и я тут же к ней захотел.

Но она другое предложила: встретиться на трамвайной остановке с лыжами. Она, видите ли, сто лет на лыжах не каталась. Доедем на трамвае до турбазы «Авангард», там рядом лесок, хорошие лыжные места.

Ладно, поехали.

Странно, по идее, она должна озираться и бояться, чтобы ее никто не узнал. А она совершенно свободно в трамвае стоит и даже ко мне прижимается. Наоборот, я озираюсь. Я тоже никого не боюсь, кроме двух людей: Вики и Маши.

Маша — понятно, но Вика-то почему? У нас ведь с ней договор, что я с ней без всякой любви, а только из-за ее шантажа.

Короче, приехали, стали кататься на лыжах.

Лера охает и ахает: какой снег, какие деревья, какой воздух! Ты знаешь стихи про зиму?

Я говорю: знаю, но забыл. А самому почему-то в голову лезет детская хохма-переделка:

В общем, господа, скучно мне было.

Но я взял себя в руки и подумал, что обязан уметь в любой ситуации быть на высоте. Поэтому чего-то такое пофилософствовал на темы природы и погоды. Лера слушает внимательно, а мне смешно.

Накатались, вернулись в город.

Она говорит: давай оставим этот день таким, какой он есть.

Я намек понял. Но оставить никак не мог. И сделал трагическое лицо. Она говорит: какой ты неуемный.

Ха! Это вопрос, кто неуемный.

Но, между прочим, неуемность свою доказывал до позднего вечера.

А домой когда шел, думал: пора мне эту историю завязывать. Я с этой историей совсем забыл о главной цели своей жизни: о Маше.

И я придумал кое-что. И завтра исполню.

ОНА

Это был один из лучших дней в моей жизни. Мы катались с ним на лыжах в пригородном лесу. Я не хотела, чтобы нас связывало только… Ну, понимаешь. Мы катались, мороз и солнце, день чудесный. Он разговорился, много говорил. И, надо заметить, довольно оригинальные вещи. Для своего возраста, по крайней мере.

Я была так счастлива, что мне ничего другого не хотелось. Но он напросился. И я не смогла устоять.

Кажется, он влюблен весь, всем собой. Глаз с меня не сводит. Обнимает так, будто каждый раз — первый.

Я уже начинаю с беспокойством думать о том времени, когда кончатся каникулы. Ведь придется входить к ним в класс с таким видом, будто ничего не было. Ужас, ужас. Мне кажется, все посмотрят на него, на меня, и все поймут. И что тогда?

Но я совсем голову потеряла, потому что ничего не боюсь. Ну и пусть узнают. Мы уедем с ним, убежим. Или поженимся. Почему бы и нет? Почему бы и нет, я спрашиваю? Что это за выдумки и условности? Почему нельзя? Если любовь, все можно!

ОН

Тридцать два, пятнадцать, сорок. Это телефон Маши.

Я позвонил ей и сказал, что попал в трудное положение. Не знаю, как выпутаться. Мне нужен совет.

У тебя умная мама, сказала она, посоветуйся с ней.

Я сказал, что мне нужен посторонний совет. Но женский. Именно женский совет.

Как я и рассчитывал, она заинтриговалась. Что ж, говорит, заходи.

Это был рабочий день для всего трудового населения, и ее родителей не было дома.

Я без всяких предисловий говорю ей, что сейчас скажу одну очень секретную вещь. Надеюсь на ее молчание.

Она даже обиделась. Но молчит.

Я гоню дальше.

Говорю: что делать, если тебя любят, а ты нет?

Она говорит: это ты про Вику?

Я говорю: какая Вика, при чем тут Вика?

Она удивилась: а кто тогда?

Я говорю: сиди крепко, а то упадешь. Это Лера.

Какая Лера?

Валерия Петровна!

Она на меня смотрит и не знает, верить или нет.

Тогда я начинаю во всех подробностях. Ну, не во всех. Но почти. Что Лера зазвала меня в гости (что на Новый год, не сказал, само собой) для того, чтобы книгу мне дать. И вместо книги вдруг признается мне в любви и говорит, что если я ей тем же самым не отвечу, то она сейчас же с балкона выбросится. Что мне было делать?

Маша слушала меня с большим вниманием.

Потом спросила: и что теперь?

Я говорю: буквально преследует, звонит постоянно. А мне ее жалко. У нее явно сдвиг по фазе, она просто больной человек!

Маша очень рассудительно говорит: никто не имеет права заставлять другого человека любить себя насильно.

Я говорю: это понятно, но как ей объяснить?

Маша говорит: ничего не надо объяснять, она все равно не поймет. Просто пригрози ей, что все расскажешь.

Кому?

Матери или друзьям. Все равно.

Она прыгнет!

Ничего не прыгнет. Не так это просто. А если прыгнет, туда ей и дорога. Если человек от любви с собой кончает, то это не любовь, а эгоизм.

Мудрая мысль, господа, не правда ли?

Тут я печально говорю: все дело в том, что у меня нет никого. Если бы я пришел и сказал: извините, у меня другая женщина есть, она бы, может, успокоилась.

Маша задумалась, а потом говорит: в этом есть логика. Да, говорит, впутался ты в историю!

И при этом посматривает на меня так, как никогда не смотрела.

Я на это и рассчитывал! Я знаю человеческую психологию. Она у всех одинаковая, независимо от возраста. Вот я рассказал Маше эту историю. И она тут же увидела меня в другом свете. Как взрослого мужчину. Она увидела, что меня нужно спасать и защищать. Она стала ревновать меня к Лере, даже если не любила.

А я говорю с тяжелым мужским вздохом: господи, как тяжело!

А она говорит: просто ты слишком добрый. И гладит меня по голове. А я целую ее руки. А потом целую ее губы.

То есть, господа, случилось то, о чем я всю жизнь мечтал: любимая женщина в моих руках! Но я обнимаю ее, целую ее и чувствую, что ничего не чувствую! Какой-то кошмар.

А она шепчет: глупенький, как ты мог сказать, что у тебя никого нет, у тебя я есть.

А я думаю: ну, допустим, пока еще нет. Но чувствую: она уже ко всему готова.

А я не готов!

Нет, можете вы себе это представить?

Держу ее, мечту свою, в руках и думаю о том, что ни черта у меня не выйдет.

Нет, слишком я нервный. То ли это возрастное, то ли я от природы такой.

Короче говоря, чтобы не облажаться, как говорит мой верноподданный народ, я решил изобразить страшное благородство. Вот что, говорю, я сначала должен с ней объясниться.

Она говорит: успеешь. И млеет вся. И как-то некрасиво млеет. И я вдруг замечаю, что у моей «Мисс губернии», между прочим, возле носа прыщик. И лицо какое-то… все блестит, будто она блинов объелась.

Я говорю: нет, я так не могу.

Она говорит с ехидством: какой деликатный, скажите! Джентльмен!

И мне это ехидство очень неприятно. И голос вообще какой-то сварливый. И с гнусавинкой, между прочим. Такой, знаете, простонародный.

Короче, я не понимал, что со мной происходит.

Да, говорю, вот такой я джентльмен.

И начинаю одеваться.

Она злится. Не сердится, а именно злится.

И я тоже злюсь.

И она говорит: катись к своей Лере и ко мне больше не приходи.

И тут я вдруг четко понимаю, что никакой любви у нее ко мне нет, а просто привыкла она, чтобы ее обожали. Наверно, жених перестал ее обожать, вот она и решила на меня перекинуться.

Короче, я покатился к Лере, как Маша и советовала.

Покатился очень злой почему-то и очень решительный.

Она вся засветилась. Мне ее жалко стало. Но мне все надоело. Мне надоело в эти игры играть.

И я все ей выложил. Начистоту. Сказал, что с самого начала валял дурака. Все эти признания, сочинения и так далее.

Она говорит: для чего?

Я говорю: не знаю.

Она говорит: для самоутверждения?

Я говорю: скорее всего.

Она говорит: но ты понимаешь, что ты подлец?

Я говорю: вполне понимаю.

Она говорит: ладно, я все поняла, уходи.

И тут же на шею мне. И говорит: Сашенька, бог мой, не уходи, я не смогу. Может, ты испугался, что я тебя люблю? Не бойся, я тебя не люблю, это смешно, вспомни, сколько мне лет и сколько тебе. Просто ты мне нравишься и я без тебя не могу. Не уходи. Или не сейчас, дай мне привыкнуть. Через неделю хотя бы. Нельзя же так сразу.

То есть сама не понимает, что говорит. А мне страшно тошно. У человека настоящее горе — из-за кого? Из-за сопляка, который захотел над людьми и над собой эксперименты ставить. Я бы на ее месте просто оттаскал меня за уши, как щенка, вот и все. А она как с человеком со мной говорит!

И говорю: Валерия Петровна, простите меня. Я, говорю, просто неврастеник и шизофреник, мне лечиться надо.

Она печально говорит: всем лечиться надо. Мне тоже. Прощай, говорит.

ОНА

Я хочу сказать… Я не могу говорить… Я сейчас допью эту бутылку — и все. Что все?

Все.

Окончательно.

Я не хочу жить.

Я думала, ты самый большой подлец на свете. Оказывается, не самый. Но кто виноват? Я виновата. Больше никто. И вся жизнь. Которой не будет.

(Грохот.)

Я уронила магнитофон.

Работает?

Вроде работает.

Сейчас я возьму все кассеты, все эти письма к тебе, подлецу, и начну стирать. И запишу на них веселую музыку. Пусть она играет громко. Войдут, а музыка наяривает. Это очень страшно, когда в квартире музыка наяривает, а в квартире никого нет.

Все страшно.

Саша, Саша, Саша… За что ты со мной так? Что я тебе сделала? Что я тебе не сделала?

С шестого этажа — это насмерть или покалечишься?

(Шаги, звук работающего магнитофона. Долго и однообразно — пока не кончилась магнитофонная лента.)

ОН

Прошло много времени. И было много всего. С чего начать?

Шестого января я вспомнил, что обещал быть с Викой.

Пришел к ней.

Она: ба, какие гости!

Я говорю: извини, семейные проблемы.

Она говорит: а врать не надоело?

Я говорю: ладно, не буду врать. И начинаю ей рассказывать то же самое, что рассказал Маше. То есть о Лере.

Но она не дослушала.

Ну ты и сволочь, говорит.

Я говорю: ты постой, я еще не все сказал. Я у нее был недавно и говорил с ней начистоту. Во всем признался.

Она говорит: нет, ты не потому сволочь, что Лере мозги задурил. Можешь гордиться. Ты потому сволочь, что это мне рассказываешь.

Я говорю: я же по-товарищески.

Она говорит: щас прям! Ты просто так ничего не делаешь. Ты мне рассказываешь, чтобы цену себе набить. Смотрите, он какой, взрослые женщины от него с ума сходят. А раз взрослые с ума сходят, то я вообще расстелиться должна. Так или нет?

Я говорю: так.

Нет, серьезно, так и сказал, потому что захотелось вдруг — только правду.

Она говорит: спасибо, хоть признался.

Я говорю: а Рождество мы вместе проведем или нет?

Она говорит: нет, не проведем. Ты сволочь, и я сволочь. Ты над Лерой подшутил, я над тобой подшутила. Я же тебя шантажировала, в самом деле.

Я говорю: это сначала. А теперь я без всякого шантажа.

Она говорит: конечно, удобно, когда по соседству девушка есть, с которой можно в любой момент трахнуться.

Я говорю: дело не только в этом.

Она говорит: разве? Ну, давай ври опять. Что ты там приготовил?

Тут я повернулся, вышел и пошел вниз по лестнице. Дошел до первого этажа.

И прозрел.

Как будто стукнули меня по голове, и вылетело все, что я сам про себя придумал, а осталось только то, что в голове было само по себе, без моих придумок. Осталось вот что. То есть такие вот мысли. Мысли такие: Маша — это никакая не любовь была, а мое тщеславие. И Лера — то же самое. А любовь моя, если разобраться, это Вика. И давно уже. И так она в меня тихо вошла, что я даже не заметил.

И стою, господа, совершенно счастливый. Потому что все-таки это что-то вроде счастья, когда ты живешь в тумане каком-то и вдруг все ясно. Пусть даже неясно, чем кончится, но зато хотя бы ясно, где ты и кто ты.

Короче, я поднялся к Вике. Она открыла, усмехается и говорит: да не бойся ты, я таблеток пить не буду. И не собиралась, между прочим. Из-за такого дерьма! Я тебя просто на понт взяла.

Я говорю: ты не выражайся, пожалуйста, а послушай. Можешь мне не верить. Можешь думать, что хочешь. Я даже не войду, и вообще я не из-за этого. Просто я понял, что я тебя люблю, вот и все.

И повернулся, и пошел.

А она говорит сверху: ты, говорит, еще большая сволочь, чем я думала!

Я поворачиваюсь и говорю: спорить не собираюсь. Думай, что хочешь. Я сказал. И это правда.

И вижу, она растерялась. Как я, когда Маша мне записку написала. То есть не знает, верить или нет. То есть она, может, об этом мечтала — и вдруг. Поэтому поверить боязно даже.

И она спускается прямо босиком по лестнице, спускается ко мне — и как залепит по роже. И еще раз, и еще. А я смеюсь, как дурак.

И она тоже начинает смеяться.

И мы стоим и хохочем.

Потом она начинает меня целовать и приговаривает: какой же ты негодяй, какой ты весь крученый-верченый, как мне тяжело с тобой будет, как ты меня изведешь, сволочь, и ведь бросишь потом, я это точно знаю, но черт с тобой, сколько будем дружить, столько и будем.

А мне все смешно. И слово «негодяй» смешно, и слово «дружить» тем более смешно.

И счастлив я прямо до седьмого неба.

И мы с ней поднялись к ней, и…

Хотел прерваться на полчаса, а получилось на два дня. Разные дела помешали.

Что там было?

(Проматывает ленту, слушает.)

«И мы с ней поднялись к ней, и…»

Это все ясно. С этого дня уже неделя прошла.

Кончились каникулы, и тут случился полный кошмар.

Еще первый урок не начался, входит Лера.

Кофточка на ней какая-то странная, джинсы. У нас учительницам строго-настрого запрещено в джинсах ходить. Только старшеклассницам. Мы немного причумели, но не сразу въехали.

Мы говорим: что, Валерия Петровна, расписание поменялось, первый урок литература у нас?

Она говорит: какая Валерия Петровна, где Валерия Петровна? Я Лера. Можно Лерочка. У вас новичков не обижают? А что, первый литература? А я не выучила ничего. Я только помню: мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный… А дальше забыла.

И тут она заплакала, а потом утерлась рукавом и идет на заднюю парту. Идет, садится, достает тетради, учебники.

Нас прямо жуть взяла.

Меня, само собой, больше всех.

При этом Маша посматривает на меня, и Вика на меня смотрит. Будто я виноват. То есть я виноват, конечно, но если у человека психика слабая…

Короче, все притихли. Тут входит биологиня Кузя, она же Кузьмина Евгения Леонтьевна. Что, говорит, Валерия Петровна, решили на уроке поприсутствовать? То есть у нас бывает, что классные наставницы на чужих уроках сидят, обязанность у них такая. Вот она и подумала.

А Лера опять: какая Валерия Петровна, где Валерия Петровна? Я Лерочка. Можно я пойду к доске отвечать?

Кузя тетка умная, сразу все сообразила. Выгнала нас из класса: мне с Валерией Петровной надо поговорить.

О чем говорила, неизвестно, через полчаса видим, ведет ее под руку.

А Лера плачет и говорит: я больше не буду, вы только родителям не сообщайте!

Мы тут сами все чуть с ума не сошли.

Ну а потом психиатричка приехала и Леру увезли в кукушкин дом.

ЭПИЛОГ

Это последняя запись, больше не буду. Надоело.

Я целый месяц в трансе был, думал, сам в кукушкин дом попаду.

А Леру, кстати, уже выписали. На амбулаторное лечение перевели. Из школы она уволилась и, по слухам, собирается квартиру поменять или продать и вообще в другой город уехать.

В школе я сижу не с Машей теперь, а с Викой.

Маша на меня смотрит как на чудовище. Но, спасибо ей, слово держит и никому не рассказывает то, что я ей про себя и Леру рассказал.

А Вика…

Я ей в тот день, когда Леру увезли, сказал: не бросай меня, пожалуйста.

Она говорит: на жалость бьешь, сволочь?

Я говорю: да.

Она говорит: убить тебя мало. Приходи сегодня, я тебя убью.

И я пришел с магнитофоном. И весь день мы слушали, что я туда наговорил.

Ее тошнило, конечно.

Но она все прослушала.

И говорит: тебе повезло, другая бы тебя точно убила бы.

Я говорю: хочешь, сотру прямо сейчас все?

Она говорит: нет уж. Пусть там и меня касается, и не в лучшем виде, все равно оставь. И слушай раз в неделю. Очень полезно будет.

И я оставил, хотя слушать пока не собираюсь.

И вот я живу, продолжаю жить.

Я с Викой, я ее люблю.

Я знаю, что вечной любви не бывает, я только одного хочу: раз уж любовь всегда кончается, то пусть она первая разлюбит и прогонит меня к черту.

Конец связи.

(Пауза.)

…Если, когда я вырасту, мне кто-нибудь предложит стать политиком, я скажу: нет, ребята, нет, господа, идите вы куда подальше. Я уже был политиком и точно знаю, что это самое поганое на свете занятие.