Странствия Лагардера

ПУБЛИЧНОЕ ПОКАЯНИЕ

Ночные казни, происходившие за стенами Бастилии, вовсе не были тайными. Самое большее, что можно сказать, – это то, что на них не допускалась публика. За исключением нескольких несчастных, чьи имена ведомы истории, сложивших голову без суда по секретному приказу короля, все остальные преступники ложились на плаху по приговору суда и с соблюдением всех необходимых формальностей. Внутренний двор Ба­стилии был таким же признанным и законным местом казни, как Гревская площадь. Однако привилегией рубить головы в крепости обладал только «Месье де Пари»[1].

Эта тюрьма стала объектом ненависти – ненависти вполне оправданной; но парижская чернь ставила в вину Бастилии прежде всего то, что стены ее мешали вдоволь полюбоваться зрелищем насильственной смерти. Лишь нынешние смертники, прошедшие через заставу Рокет, могли бы сказать нам, изле­чился ли народ Парижа от варварского пристрастия к виду страданий и крови. Сегодня вечером Бастилии предстояло ук­рыть от людских глаз агонию убийцы герцога Неверского[2], осуж­денного Огненной палатой[3] Шатле. Но не все было потеряно: публичное покаяние у могилы жертвы и отсеченная рука тоже кое-чего стоили – и, по крайней мере, это можно было увидеть.

Похоронный перезвон Сен-Шапель привел в необыкновен­ное волнение все простонародные кварталы города. В отличие от нашей эпохи, в те времена новости передавались из уст в уста, – но именно поэтому все устремлялись к месту событий, дабы судить о них по собственному разумению. В одно мгновение толпа запрудила все подступы к Шатле и ко дворцу. Ког­да зловещий кортеж, выйдя из ворот Коссон, двинулся по ули­це Сен-Дени, по обеим сторонам ее уже расположилось не меньше десяти тысяч зевак. Никто из них не знал шевалье Анри де Лагардера. Обычно среди любого сборища находятся лю­ди, могущие назвать по имени осужденного, – сегодня же все пребывали в полном неведении. Однако в подобных случаях не­ведение нисколько не мешает толкам, – напротив, оно порож­дает множество самых разнообразных предположений. Вместо одного неизвестного имени возникает сотня имен. Всего за не­сколько минут на Лагардера взвалили самые известные полити­ческие, равно как и прочие, преступления последних лет, и толпа с жаром обвиняла во всех грехах этого красавца, кото­рый шел со связанными руками в окружении четырех гвардейцев с обнаженными шпагами. Рядом с ним выступал исповедник-доминиканец с бледным лицом и пылающим взором: он указывал на небо медным крестом, размахивая им наподобие меча. Открывали и замыкали шествие конные лучники. В толпе слышалось:

– Он к нам прямо из Испании[4] заявился. Альберони ему посулил тысячу двойных пистолей, чтобы мутил воду во Фран­ции.

– Вот оно как! То-то он с монаха глаз не сводит. Небось много чего надо отмаливать!

– Посмотрите, мадам Дюдуи, какой прекрасный парик получился бы из этих чудесных белокурых волос!

В другом месте судачили:

– Он у герцогини Мэнской[5] был в секретарях. Ему по­ручили похитить маленького короля в ту ночь, когда монсеньор регент[6] устраивал бал в Пале-Рояле.

– А на что им маленький король?

– Чтобы увезти в Бретань. А его королевское высочество они хотели засадить в Бастилию. А Нант – объявить столи­цей…

Чуть дальше:

– Он затаился во Дворе Фонтанов и поджидал господина Лоу[7], чтобы ударить его кинжалом, улучив удобный момент…

– Какое гнусное злодеяние! Весь Париж был бы разорен дотла…

Когда кортеж достиг угла улицы Феронри, раздался целый хор визгливых женских голосов. Улица дю Шантр была в двух шагах, и здесь собрались мамаша Балао, тетка Дюран, мамаша Гишар, равно как и прочие хорошо знакомые нам кумушки. Они сразу признали таинственного мэтра Луи, у которого на­ходились в услужении госпожа Франсуаза и маленький Жан-Мари Берришон.

– Гляньте-ка! – вскричала мамаша Балао. – Разве я не говорила, что добром это не кончится?

– Сразу надо было на него донести, – промолвила, под­жав губы, мамаша Гишар. – Слыханное ли дело: скрываться от соседей?

– А рожа какая наглая, господи прости! – вторила тетка Дюран.

Другие же вспоминали уродца горбуна и красивую девуш­ку, которая пела, сидя у окна. И добрые женщины убежденно восклицали, провожая взглядом зловещую процессию:

– Да уж, про этого не скажешь, что зазря попался!

Зрители не рисковали забегать далеко вперед, поскольку не знали, куда именно направляется кортеж. Лучники и гвардейцы хранили на сей счет многозначительное молчание. Во все време­на этим славным служителям закона доставляло несказанное на­слаждение мучить толпу, изнывающую в неведении. Пока не миновали рыночную площадь, опытные люди утверждали, что осужденного поведут к бойне Невинных младенцев, где был ус­тановлен позорный столб. Однако рыночная площадь вскоре осталась позади.

Кортеж, проследовав по улице Сен-Дени, свернул на ма­ленькую улочку Сен-Маглуар. Передние зрители увидели тогда два факела, зажженные у ворот кладбища; это обстоятельство вызвало множество новых догадок и предположений. Но даже знатоки умолкли, когда случилось неожиданное происшествие, известное нашему читателю: регент приказал доставить осуж­денного в парадную залу Неверского дворца.

Конвой скрылся во внутреннем дворе, а толпа, заняв пози­цию на улице Сен-Маглуар, приготовилась к ожиданию.

Церковь Сен-Маглуар, бывшая некогда часовней монасты­ря, носившего то же имя, стала центром прихода полтора века назад. Монахи удалились в обитель Сен-Жак-дю-О-Па. Церковь была перестроена в 1630 году и первый камень заложил в ее основание брат короля Людовика XIII[8]. Она была неболь­шой, но располагалась посреди самого обширного, парижского кладбища.

При больнице, стоявшей с .восточной стороны, также нахо­дилась часовня, отчего кривой переулок, поднимавшийся с ули­цы Сен-Маглуар на улицу Урс, получил название Дёзеглиз – улица Двух церквей.

В стене, окружавшей кладбище, было три входа: главный – с улицы Сен-Маглуар; второй – с улицы Дёзеглиз; третий – из безымянного переулка, который возвращался к улице Сен-Маглуар, обежав церковь сзади; сюда же выходил фасад особ­няка, принадлежавшего принцу Гонзага[9]. Кроме того, в стене была пробита брешь, дабы на кладбище могла свободно прохо­дить процессия с реликвиями святого Гервазия.

Церковь, бедная и малолюдная, выходила на улицу Сен-Дени; в начале нашего века она еще существовала, ныне здесь сто­ит дом под номером 166. К кладбищу были обращены две двери. Уже много лет вокруг церкви никого не хоронили. Большая часть горожан обретала вечный покой за пределами Парижа. Только за четырьмя или пятью знатными семействами сохранилось право производить погребение умерших сородичей на городских кладбищах. Дому Неверов принадлежала надгроб­ная часовня, которая была их ленным владением.

Мы уже упоминали, что часовня эта располагалась на неко­тором удалении от церкви; вокруг нее росли большие деревья, а самый короткий путь к ней вел от улицы Сен-Маглуар.

Прошло около двадцати минут с того момента, как процес­сия с осужденным скрылась во внутреннем дворе Неверского дворца. Непроглядная темень царила на кладбище, откуда мож­но было видеть одновременно и ярко освещенные окна парадной залы, и слабые блики, исходившие из зарешеченных окошек церкви. Временами сюда доносился глухой ропот толпы, запо­лонившей соседние улицы.

По правую сторону от надгробной часовни находился пус­тырь, заросший кладбищенскими деревьями – огромными и раскидистыми. Это были настоящие заросли: так заброшенный сад через несколько лет начинает походить на чащу девственно­го леса. Здесь и собрались подручные принца Гонзага. В безымянном переулке, ближе к улице Дёзеглиз, их поджидали лоша­ди, оставленные под присмотром слуг. Навай сидел на траве, обхватив голову руками; Носе и Шуази подпирали спинами кипарис; Ориоль беспрерывно вздыхал; Пейроль, Монтобер и Таранн переговаривались шепотом. Этим троим терять было нечего: преданностью они вовсе не превосходили других, но го­раздо сильнее замарались.

Мы никого не удивим, сказав, что верные друзья принца Гонзага, едва собравшись в назначенном месте, стали горячо обсуждать возможность отступления. Все они в душе уже отреклись от своего благодетеля. Однако каждый желал восполь­зоваться его влиянием, и всех без изъятия страшила его месть. Они знали, что по отношению к ним Гонзага будет безжалостен. Кроме того, они были настолько убеждены в прочности положения принца, что всерьез полагали, будто он разыгрывал перед ними комедию.

Им казалось, что Гонзага выдумал несуществующую опас­ность, дабы еще надежнее стреножить их. А может быть, он хотел испытать тех, кто клялся ему в верности?

Вне всякого сомнения, если бы они знали наверняка, что Гонзага потерпел поражение, то дезертировали бы с поля боя немедленно. Барон фон Бац отправился на разведку ко дворцу и вернулся с известием, что процессия прервала свой путь и что толпа запрудила все улицы вокруг. Они терялись в догад­ках, что бы это могло значить. Неужели пресловутое публичное покаяние у могилы Невера было всего лишь хитростью принца? Время шло, на часах церкви Сен-Маглуар уже давно пробило три четверти девятого. Ровно в девять голова Лагардера должна была пасть под топором палача. Пейроль, Монтобер и Таранн не сводили глаз с окон дворца – в особенности с того, в котором четко выделялась высокая фигура Филиппа Мантуанского.

Неподалеку отсюда, за северными вратами церкви Сен-Маг­луар, находилась другая группа людей. Исповедник принцессы де­ржался поближе к алтарю. Аврора, опустившись на колени, беззвучно молилась, напоминая собой те прекрасные статуи анге­лов, что обычно водружают в изголовье могил. Кокардас и Паспуаль с обнаженными шпагами в руках неподвижно застыли около дверей; Шаверни и донья Крус тихо разговаривали.

Дважды или трижды Кокардасу и Паспуалю почудились какие-то подозрительные шорохи. Оба обладали превосходным зрением, но ничего не смогли разглядеть, как ни всматривались в зарешеченное окно. Надгробная часовня полностью скрывала от них засаду. Свеча, горевшая на могиле последнего из герцо­гов Неверских, освещала внутренний свод часовни, но все ок­ружающие предметы утопали в еще более непроницаемой тьме.

Внезапно двое храбрецов, вздрогнув, насторожились; Шаверни и донья Крус умолкли, прислушиваясь.

– Мария, матерь Божья! – отчетливо произнесла Авро­ра. – Сжалься над ним!

Их привел в волнение непонятный, но очень близкий шум.

Шум же возник оттого, что в зарослях произошло общее движение. Пейроль, не сводя глаз с окна парадной залы, ско­мандовал:

– Внимание, господа!

Все отчетливо увидели, как трижды поднимается и опуска­ется факел.

По этому условному сигналу им надлежало взломать двери церкви.

Никаких сомнений не оставалось, и все же верные друзья принца на какое-то мгновение заколебались.

Они не верили, что сигнал будет дан. А увидев сигнал, не могли поверить, что им и в самом деле нужно исполнить обе­щанное.

Гонзага просто играл с ними. Гонзага хотел потуже затя­нуть наброшенную на них сеть.

И они приняли решение подчиниться именно потому, что это убеждение возобладало: они безраздельно уверовали в могу­щество принца как раз в момент его падения.

– В конце концов, – промолвил Навай, словно уговари­вая самого себя, – это всего лишь похищение.

– Лошади в двух шагах, – добавил Носе.

– Небольшая стычка, не больше, – подхватил Шуази, – обычное дело для дворянина…

– Вперед! – воскликнул Таранн. – Монсеньор сейчас будет здесь, до его прихода надо с этим покончить!

Как советовал им Гонзага, они разделились на два отряда. Первый состоял из Навая, Шуази и Ла Фара, причем послед­ние вооружились железными ломиками. Вторым командовал Пейроль; за ним шли Монтобер, Таранн, барон фон Бац, Лавалад и Носе, а замыкал шествие толстяк Ориоль.

При первых же ударах дверь церкви, неспособная выдер­жать штурм, поддалась.

Однако за ней обнаружилась вторая линия обороны – три обнаженные шпаги.

Ла Фар и Шуази тут же пожалели, что не присоединились ко второй группе.

В этот момент со стороны дворца донесся какой-то грохот, словно в густую толпу угодило пушечное ядро.

Только один удар шпаги достиг цели… Навай ранил Шаверни, который неосторожно выдвинулся вперед.

Молодой маркиз упал на одно колено, схватившись рукой за грудь.

Несмотря на дурное влияние, Навай не успел превратиться в окончательно испорченного человека. Узнав своего друга, он отпрянул, и шпага выпала у него из рук.

– Чего уж там! – вскричал Кокардас, ожидавший более сильного натиска и разочарованный отступлением врага. – Покажите-ка, на что вы способны! А мы с Амаблем сейчас продырявим вам шкуру!

Эта гасконская похвальба осталась без ответа, ибо нападав­шим было не до того: из глубины церкви донесся сдавленный крик, а затем топот убегающих ног, а впереди послышались стремительные шаги – и на крыльцо налетел вихрь.

Да это и был настоящий вихрь!

В мгновение ока сообщники принца Гонзага были отброше­ны.

Навай отступил вовремя. Шуази испустил предсмертный крик, а виконт де Ла Фар вытянул вперед обе руки, захрипел и повалился навзничь.

И все это совершил один человек с непокрытой головой и обнаженными руками, вооруженный только шпагой.

Однако, несмотря на всю свою стремительность и быстро­ту, с которой он прорвался через непреодолимое для других препятствие, пробив с разбега огромную толпу зевак, Лагардер опоздал.

Произошло следующее.

Толпа покорно расступилась перед роскошно одетым вельможей, и Гонзага сумел намного опередить шевалье, ибо того пытались схватить самые отчаянные из зрителей, предполагая, что осужденный пытается ускользнуть от расплаты.

Гонзага вошел на кладбище через брешь.

Было так темно, что он с трудом нашел дорогу к часовне.

Дойдя до маленькой двери, возле которой его должны были поджидать сообщники, он невольно бросил взор на сверкающие окна дворца. Парадная зала была все так же ярко освещена, но в ней не было ни души – на возвышении блистали золоченые кресла, в которых уже никто не сидел.

Гонзага сказал про себя: «Они пустились в погоню за мной… но слишком поздно!»

Когда глаза его, ослепленные ярким светом, привыкли к темноте, он увидел, что из церкви выбегают сообщники, унося на руках два продолговатых предмета, завернутые в одеяла и перетянутые веревками.

«Аврора! – подумал он. – И Флор! Плуты действуют на редкость решительно – вот что значит хорошая дрессура!»

Именно в этот момент со стороны дворца донесся грохот, а за ним раздались звучные удары по деревянным вратам церкви. Через несколько секунд принц услышал, как вскрикнул Ша­верни, получив удар шпагой.

Гонзага насмешливо бросил:

– Поторопись, Лагардер! Ты увидишь, что до свадьбы тебе еще далеко.

Дело было сделано, и Гонзага поспешил к своим, нисколько не заботясь о тех, кто остался у ворот церкви, – он не знал, кто они и сколько их – и кому грозила верная смерть.

Голос Лагардера зазвенел, как сталь, в безмолвии ночи:

– Те, кто не хотят быть соучастниками убийцы Филиппа Гонзага, могут уйти!

Никто не отозвался.

Но Лагардеру почудился чей-то сатанинский хохот, а затем конские копыта застучали по булыжной мостовой улицы Дёзеглиз. Сердце его рванулось следом, но было поздно… Он не успел!

На пороге церкви он наткнулся на упавшего Шаверни и воскликнул:

– Неужели убит?

– Прошу прощения, не совсем, – ответил маленький маркиз. – Черт возьми, шевалье! Я никогда не видел, как ударяет молния… у меня мурашки по коже бегут, когда поду­маю, что на той мадридской улице… Вы не человек, а дьявол! Те, кого вы поразили… как бы между прочим… они были в вашем списке? Знаете ли вы их имена?

– Поднимайтесь, Шаверни, и не беспокойтесь об этих людях. Я не звал их в свидетели на мою свадьбу.

Шаверни приподнялся на локте, но не смог встать, ослабев от потери крови. А Лагардер уже не смотрел на него.

Перед ним были разбитые врата церкви, и он напрасно ис­кал взглядом Аврору де Невер.

Церковь была пуста.

Лишь духовник принцессы Гонзага молился, опустившись на колени у алтаря.

Лагардер стремительно прошел вглубь, заглядывая за каж­дую колонну. Из груди его вырвался сдавленный крик:

– Аврора!

Он вступил в храм Господень с окровавленной шпагой в руке. Положив ее поперек кропильницы, он встал на колени и начал молиться.

На плечо его опустилась сильная рука.

Перед ним стоял, обнажив голову, Кокардас.

– Ее похитили! – произнес он.

И под сводами церкви раздался второй крик – крик отча­яния, крик любви:

– Аврора!

Схватив шпагу, Лагардер, словно обезумев, бросился к выходу. Он осознавал только, что Аврору действительно похити­ли и что ни Шаверни, ни Кокардас с Паспуалем не смогли этому помешать.

За стенами кладбища уже никого не было.

Народ, толпившийся на площади Пале-Рояль и на всем протяжении смертного пути, понял, что жертвоприношения не будет: регент помиловал осужденного. Зрители разошлись по прилегающим улицам, и только несколько кумушек все еще продолжали судачить на углу улицы Феронри: мамаша Балао, тетка Дюран, мамаша Гишар и мамаша Морен никак не могли примириться с мыслью, что их лишили долгожданного зрелища.

Им так хотелось посмотреть, как отрубят голову этому та­инственному мэтру Ауи, которого они лишь на мгновение уви­дели между четырьмя гвардейцами Шатле, рядом с исповедником-доминиканцем.

– Стыд какой! – говорила мамаша Балао. – Разве можно прощать негодяев, которые прячутся от соседей?

Почтенная матрона, возможно, выразилась бы куда сильнее, если бы знала, что именно Лагардер толкнул ее несколько минут назад, когда пробивался к кладбищу Сен-Маглуар сквозь толпу.

Кокардас и Паспуаль ждали Лагардера на крыльце церкви.

Шаверни наконец удалось встать при помощи Навая, горь­ко сожалевшего о своем участии в заговоре. Маркиз был очень бледен, и струйка крови текла по его камзолу.

Увидев вернувшегося шевалье, оба сделали шаг вперед.

– Сударь, – сказал маркиз, – Бог свидетель, нас пре­дательски обошли сзади; я готов был умереть ради спасения моей кузины, мадемуазель де Невер… Вряд ли вы испытываете ко мне большое уважение, но я все же прошу вас принять мою руку и мою шпагу… Рука, правда, сейчас немногого стоит, но все раны когда-нибудь заживают…

Лагардер пристально взглянул ему в глаза.

– Стало быть, из них только вы и остались здесь? – спросил он.

– Если не считать моего кузена Навая, который жаждет доказать вам свое раскаяние, – ответил Шаверни, – и если не считать тех, кого вы убили! Отныне я ваш! Вы ведь и сами догадывались об этом?

– Да, я верил, что так оно и будет. Честный человек не может долго якшаться с мерзавцами. Вы распрощались с ними, маркиз, я надеялся на это и рад за вас! Что до господина де Навая, то я пока подожду… Мне требуются доказательства!

– Означает ли это, – спросил Шаверни, – что я могу предложить вам кое-что помимо шпаги?

– Что же это?

– Мою дружбу!

– Я не смогу дать вам то, что давал своим друзьям принц Гонзага… Подумайте, маркиз, встав на мою сторону, вы рис­куете получить еще не один удар клинка.

Шаверни понурился.

– Вы судите обо мне неверно, – сказал он, – я не об­менивал свою преданность на золото. Я был привязан к прин­цу… но ради вас я готов на все!

– Почему?

– Потому что хочу, чтобы восторжествовали честь и бла­городство… потому что хочу спасти свою кузину Аврору де Невер… и донью Крус… Разве этого мало?

– Более чем достаточно! – проворчал Кокардас. – По­ка вы здесь любезничаете, подлецы увозят свою добычу по ис­панской дороге.

Лагардер подумал о том же. Однако дружбой Шаверни не стоило пренебрегать. К тому же маркиз рисковал жизнью, за­щищая Аврору.

Они обнялись.

– Благодарю вас, – сказал Шаверни. – А теперь пото­ропитесь… Дорога каждая минута!

– Время ничего не решает, – ответил Лагардер. – По­беждает тот, кто умеет действовать.

За стволами кипарисов вдруг вспыхнул огонь, и пламя мно­жества факелов осветило стены кладбища и трупы, лежавшие на траве.

Со стороны дворца доносился какой-то неясный гул, слы­шались крики и возгласы.

Лагардер и мастера фехтования насторожились.

Может быть, толпа, утомленная долгим ожиданием казни, ринулась, чтобы растерзать осужденного? Или же регент, пой­дя на попятный, послал гвардейцев схватить его?

Но нет! Ибо регент собственной персоной шел впереди, подняв над головой факел.

Меньше всего он напоминал сейчас высокомерного власте­лина… равно как не походил и на развратного правителя, кото­рый откладывал на завтра все важнейшие государственные дела во имя удовольствия и играл судьбами Франции по прихоти очередной любовницы.

Пораженный смелостью и благородством Лагардера, Фи­липп Орлеанский, словно вспомнив о своих рыцарственных предках, ринулся на помощь шевалье.

За ним следовали сановники и вельможи, присутствовавшие на заседании семейного суда.

– Никого отсюда не выпускать! – приказал регент. – Окружить кладбище гвардейцами! – А затем позвал: – Лагардер! Лагардер!

Если бы помощь пришла на четверть часа раньше, Гонзага и его сообщники оказались бы в западне. А Анри де Лагардер в одежде смертника преклонил бы колени перед алтарем вместе с Авророй де Невер в подвенечном платье, и никто не смог бы разлучить тех, кого соединил Господь.

Но теперь было слишком поздно! Филипп Орлеанский уже не мог вершить правосудие – Гонзага спасся вместе со своей бандой. Он бежал, унося добычу, которая прежде не давалась ему в руки, и Лагардеру предстояло начать все сначала!

– Я здесь, монсеньор, – отозвался шевалье с поклоном. В глазах его стояли слезы.

– Где мадемуазель де Невер?

– Похищена принцем Гонзага… ее везут в Испанию под охраной его сообщников, которых я убью вместе с ним.

Едва он произнес эти слова, как раздался крик, полный не­выразимого отчаяния:

– Аврора! Аврора! Дочь моя!

Поразительно, но принцесса Гонзага только сейчас узнала о том, что произошло. Словно обезумев, она выбежала из церкви и упала на руки президента де Ламуаньона[10], лишившись чувств. Над ней склонился ее духовник, так и не снявший сво­его торжественного облачения.

– Я сама возложила на нее венок из флердоранжа, – прошептала несчастная мать, открыв глаза, – я готовила ее к радости и счастью. Неужели муки наши не кончились? Неужели Господь не сжалится надо мной? Как же это случилось, маркиз?

Шаверни, шатаясь, приблизился к принцессе.

– Сударыня, – сказал он, – высокочтимая кузина… Я сдержал слово. Трусы обошли стороной мою шпагу… Но моей крови оказалось недостаточно, чтобы спасти мадемуазель де Невер!

Белые цветы померанцевого дерева, венок из которых является тра­диционным украшением невесты.

– Он храбро сражался! – единодушно подтвердили Кокардас и Паспуаль.

Маркиз, поклонившись, отошел и бессильно привалился к стволу кипариса.

Он был так бледен, что регент послал за придворным хи­рургом, чтобы сделать раненому перевязку.

Принцесса Гонзага постепенно овладела собой; но лицо ее вновь застыло в скорбной неподвижности, заставляющей вспом­нить мраморную статую. Удар был настолько силен, что у лю­бой другой женщины вызвал бы потоки слез и бессильное отчаяние. Она же не пролила ни единой слезинки. На застыв­шем лице ее жили, казалось, одни глаза, но в них больше не светилась покорность судьбе, как в былые времена, в них свер­кала ярость тигрицы, защищающей детенышей.

– Монсеньор, – сказала она, протягивая руку, – здесь рядом гробница Филиппа Лотарингского, герцога Неверского… Я хочу преклонить перед ней колени, дабы отринуть навсегда – перед вами и перед всеми – имя принца Гонзага… С этого момента я вновь становлюсь герцогиней Неверской!

Регент лишь поклонился в ответ.

По-прежнему держа в руках факел, он шел рядом с Лагардером – нахмурившись, с омраченным челом, что было пора­зительно для человека, чья жизнь была посвящена лишь удовольствиям и наслаждениям.

Аврора де Кейлюс опережала их на несколько шагов.

У подножия статуи герцога Неверского она опустилась на колени и несколько секунд молилась про себя. Затем она под­нялась, исполненная холодной решимости.

– Перед людьми, – сказала она, – я была женой Фи­липпа Мантуанского, принца Гонзага! Перед Господом я всегда была безутешной и верной супругой Филиппа Лотарингского, герцога Неверского! Да будет навеки проклято имя Гонзага! Отвергаю его и предаю позору! Молю сына моего, шевалье Анри де Лагардера, привести к этой гробнице, по доброй воле или насильно, принца Филиппа Гонзага и умертвить убийцу там, где покоится жертва.

Присутствующие с трудом сдерживали волнение. Лагардер опустился на одно колено и преклонил обнаженную шпагу к но­гам принцессы.

– Сударыня, – сказал он, – матушка! С Божьей по­мощью я отыщу вашу дочь, клянусь вам в этом! Клянусь так­же, что Невер будет отомщен.

– В день, когда это произойдет, – ответила та, что же­лала отныне носить имя герцогини Неверской, – наследница дома Неверов станет мадам де Лагардер, если его королевское высочество разрешит это.

Шевалье, поднявшись на ноги, крикнул звенящим голосом:

– Коня! Монсеньор, прикажите дать мне коня!