Эмили Лоринг Стремительный поток

Глава 1

Великолепный родстер,[1] желтый с черными каемками, пронесся по главной улице Гарстона, нарушая все законы – как человеческие, так и божественные. Когда он приблизился к перекрестку в оживленном деловом районе, человек в форме властно поднял руку в белой перчатке. С нагловатой, вызывающей улыбкой девушка, сидевшая за рулем, продолжила свой стремительный путь. Страж порядка бросился наперерез, а когда машина проезжала в дюйме от него, запрыгнул на подножку и скомандовал:

– Остановитесь у обочины! – таким голосом, который сделал странную вещь с громко стучавшим сердечком девушки.

Она взглянула на регулировщика черными блестящими глазами с пушистыми ресницами на удивительно белом лице, и призналась:

– Вы победили, тиран, – и вышла из родстера на тротуар.

Полицейский отсалютовал в ответ на приветствия от веселой компании, катившей мимо в роскошном автомобиле, прежде чем потребовать:

– Ваши водительские права.

Девушка поспешно извлекла из сумочки карточку.

– Вот. Пожалуйста, не бейте меня, – сказала она с наигранным раскаянием и с триумфом отметила про себя, что бронзовая кожа мужчины слегка порозовела, когда тот принялся изучать карточку.

Не такой уж он крутой, каким хочет казаться, да к тому же одет в форму обычного городского, а не дорожного полицейского.

– Это ваше настоящее имя?

– Разумеется. Я – Джин Рэндолф.

Означало ли это что-нибудь для него, или она лишь вообразила, как он слегка сжал зубы?

– Ваша машина зарегистрирована в Нью-Йорке. Что вы делаете здесь?

Джин возмутил его тон, возмутил прямой взгляд, лишивший ее самоуверенности, возмутила необходимость улыбаться своей самой очаровательной улыбкой какому-то полицейскому, возмутил нахлынувший ужас оттого, что этот парень встал на пути машины, а теперь она чувствовала абсолютную пустоту в тех местах, где должны были находиться ее колени.

Девушка наморщила лобик:

– Что я здесь делаю? Ничего особенного. Я приехала, чтобы провести зиму с отцом и… и… вы можете все испортить! – Ее голос зазвенел от возмущения. – Мне не более приятно находиться в вашем захолустье, чем вам держать меня здесь. – Она презрительно взмахнула рукой. – Этот городишко умер или только спит?

– Имя вашего отца?

Джин почудилось, будто ее неожиданно обдало ледяным душем.

– Хью Рэндолф. Полагаю, вы знаете, кто он?

Полицейский проигнорировал вопрос, делая запись в своем блокноте. Джин показалось, будто миллионы глаз рассматривают ее из окон. Она ощутила, как ее лицо заливается краской до самых полей мягкой белой шляпки.

– Вот так способ приветствовать гостей вашего города, лейтенант!

В первый раз черные – нет, темно-серые, прозрачные, глубокие – глаза офицера встретились с ее глазами, глядя пристально и пугающе.

– Я приветствую гостей настолько любезно, насколько они того заслуживают. – Он вернул девушке права, передал листок бумаги: – Предъявите это в суде завтра утром в десять, – и сошел с подножки. – Езжайте дальше!

Джин спокойно посмотрела на него и снова устроилась за рулем.

– А что, если мне не хочется ехать дальше?

– Ограничение на стоянку в этом месте – пять минут, – невозмутимо сказал он, прикоснулся к фуражке и пошел прочь.

Девушка посмотрела ему вслед, отметив пружинистость поступи и уверенно расправленные плечи. Он был стройным, подтянутым, при этом совершенно не худощавым. «Скорее всего, ему лет тридцать пять», – подумала она.

Вернувшись на свой пост, офицер непрерывно отвечал на приветственные взмахи, кивки и улыбки прохожих. Джин возмущенно фыркнула, завела машину и сказала самой себе: «Тоже мне, великий вождь. Если он регулировщик, то почему в такой форме? Может быть, в этом городе не хватает дорожных полицейских и он стоит на замене? Нет, он выписал мне повестку так, будто всю жизнь этим занимается. С таким лицом и с таким железным спокойствием ему бы в кино сниматься. У меня сердце ушло в пятки, когда он выскочил на дорогу. В первый раз в жизни я так сильно испугалась. Отец будет в ярости, когда увидит повестку… А зачем ее показывать?» Она слегка нахмурилась, взглянув в маленькое зеркало над ветровым стеклом, критически присмотрелась к своему белому твидовому костюму с выглядывающим из-под него бежевым шерстяным джемпером и скорчила рожицу девушке в зеркале:

– Не думаю, что этот коп смог бы сейчас определить, шестнадцать тебе или шестьдесят.

Деловая часть города осталась позади. Джин медленно ехала по бульвару, обсаженному деревьями, которые пылали яркими красками. Желтые, зеленые, малиновые, алые листья – вся палитра осенних оттенков. Вверху, над покачивавшимися верхушками, висело розовое облачко, казавшееся пышным комком сладкой земляничной ваты. Внизу, позади больших домов, поблескивала окаймленная густой растительностью река сапфирового цвета, как небо, которое она отражала. Похожий на прозрачные брабантские кружева, бледный, как волосы русалки в лунном свете, туман клубился над ее поверхностью. Сумерки ждали заката, чтобы ускорить свое неспешное наступление. От этой красоты у Джин перехватило дыхание. Ведь она уже успела подзабыть прохладное великолепие новоанглийской[2] осени.

В прозрачном воздухе раздался мелодичный звон. Колокола? Их музыка опускалась с небес, словно серебряный дождь, ниспадала мягко и нежно, сливаясь в звучные аккорды.

Церковный набат! Она вспомнила. Когда религиозные секты Гарстона объединились в общину под одной крышей, Хью Рэндолф подарил храму эти колокола в память о своей матери, которая, опережая современников, была убеждена в том, что различным вероучениям ради собственных последователей, духовного влияния да и финансов тоже необходимо встать под одно знамя. Еще он выделял ссуды пасторату в «Холлихок-Хаус», доме, в который его прабабушка пришла невестой. Джин помнила едкие замечания матери, когда той приходилось слышать о щедрости отца. Девушка вздохнула: жизнь в семействе Рэндолф имела свои сложности. Дорога шла в гору; по сторонам стояли красивые старые здания, смотревшие окнами, расцвеченными закатом, на город. Джин погнала родстер выше по склону к поместью «Хилл-Топ», вотчине своего отца. Особняк раскинулся величаво, как аэроплан. Пристройки были похожи на крылья, покоящиеся на бархатных лужайках. Сам дом сиял, отражая стеклами лучи катившегося к горизонту солнца. Под холмом поблескивала река. Когда автомобиль остановился, к нему неспешно приблизился человек. Его фарфорово-белые зубы, словно миниатюрные могильные памятники, сделанные так, чтобы выдержать разрушительное действие времени, сверкнули в приветливой улыбке. Эзри Баркер! Конечно, крестили его именем «Эзра», – но для всего мира он был просто Эзри. Улыбка его была такой теплой, что остатки холодка в душе Джин растаяли. Уж он точно из тех жителей Гарстона, кто искренне радовался ее прибытию. Эзри работал в усадьбе садовником еще задолго до того, как она родилась, и был ее преданным рабом и союзником в борьбе против дисциплины.

– Ах, Джин, до чего приятно снова видеть тебя здесь! Надолго? – Старик энергично потряс хрупкую руку девушки.

– На зиму. Как я соскучилась, Эзри!

– Я услышал шум мотора и решил встретить тебя. А как мама? Она приедет?

Зеленые глаза Эзри светились добротой, голос рокотал от нежности. У Джин сдавило горло. Она надеялась, что ее встретит отец. Дурочка! То, что она едва не задавила чокнутого копа на дороге, совсем расшатало ее нервы.

Джин сердечно улыбнулась неуклюжему человечку.

– Эзри, ты душка! – Улыбка исчезла с ее губ. – Нет, мать не приедет. Она… очень занята, пишет новый роман.

– У нее такой огромный успех, правда? И не думал я, когда она нас покидала десять лет назад, что мы будем смотреть на ее фотографии во всех газетах. А ты тоже станешь писательницей, Джин?

– Нет, Эзри. Природа потратила все благо, предназначенное нашей семье, когда сделала бабушку великой певицей, а маму – писательницей. Так что я бесталанная. Неплохо играю на органе, вот и все. Покажешь мне завтра сад? Я наслышана о его красоте.

– Конечно, а как же! А еще у меня другая работа есть. Я – пономарь в нашей церкви. – Голос Эзри звенел от гордости.

Джин поддразнила его:

– Ты?! Служитель церкви? Поверить не могу, Эзри. Глядишь, ты и меня когда-нибудь привлечешь в ее лоно.

Когда она побежала к ступенькам, Эзри добродушно ответил:

– Это тебе совсем бы не повредило. Скажи-ка, Джин, ты уже успела влипнуть в какие-нибудь неприятности? Кажется, я вижу старые симптомы. Не привезла ли ты с собой свою Ужасную Сестрицу-близняшку, а?

– Боюсь, что привезла, Эзри, – вздохнула девушка.

Много лет назад маленькая Джин выдумала виновницу всех своих бед и, когда ее ждало наказание за детские проказы, всех убеждала, будто это не она набезобразничала, а Ужасная Сестрица, которая вечно заглядывает к ней в гости в самый неподходящий момент.

– Эх, ей лишь бы тебя помучить, – хихикнул садовник и уселся за руль, чтобы отогнать родстер в гараж.

Джин остановилась на пороге комнаты, которая была ее безраздельной собственностью десять лет назад, а казалось, будто она покинула ее вчера. В комнате ничего не изменилось. Веселенькие шторы, мягко поблескивающее красное дерево, детские книги на полках… Чулан! Сколько раз ее гадкая близняшка подвергалась заточению в этой «темнице», чтобы «хорошая девочка Джин» смогла выйти на свободу! Ей не хотелось считать. Словно чтобы изгнать неприятное воспоминание, девушка распахнула дверь чулана. И не поверила своим глазам. Превращение. Волшебство. «Темница» стала комнатой красоты. Она совершенно не соответствовала характеру этого дома, но, ох, до чего же очаровательно выглядела! Стены выкрашены в розовый цвет, дверь с внутренней стороны покрыта розовато-лиловым лаком и отделана серебром; над туалетным столиком мерцают зеркала; перед столиком, уставленным хрустальными флаконами, – розовая скамеечка с серебристой спинкой…

Это устроил ее отец. Он действительно о ней заботится. Мать считала его пережитком ледникового периода, но теперь Джин вспомнила, как переживал отец из-за того, что одна гувернантка за другой отказывались продолжать войну против Ужасной Сестрицы, а маму огорчало лишь то, что постоянные перемены мешали ей работать, в то время как она была решительно настроена сделать себе имя, которое позволило бы ей вырваться из захолустного городка Гарстона. Отец предупреждал Джин, что недисциплинированность принесет несчастье ей самой и всем, кто ее любит, и серьезно добавлял: «Тобой движет стремление к сопротивлению. Тебе кажется, что дерзость означает храбрость. Это не так. В девяти случаях из десяти дерзость означает недостаток ума. Когда-нибудь, угодив в стремительный поток жизни, который подхватит тебя, закружит и накроет с головой, ты вспомнишь мои слова».

Сегодня, когда этот церемонный дорожный коп… Ну вот, он опять влез в ее мысли, шаря в них взглядом своих холодных внимательных глаз. Джин поспешно прошла к окну. Было еще достаточно светло, чтобы различить склон холма, под которым бежала река. На полпути к реке виднелась дымовая труба. Это означало, что бревенчатый домик для игр, умостившийся на склоне, по-прежнему стоит на своем месте. На небе мерцала звезда. Левое крыло, где жила бабушка Джин с материнской стороны – графиня Виттория ди Фанфани, – было усеяно освещенными окнами. Оно представляло собой независимое поселение, этакий кусочек Италии, перенесенный в Новую Англию.

Как относится Хью Рэндолф к тому, что теща живет в его доме? Что он почувствовал десять лет назад, после того как его покинула жена с единственным ребенком? Джин помнила свое невыносимое желание бегом вернуться назад, когда она с грустью смотрела через плечо на дом, который покидала, но она не была бы дочерью своего отца, если бы не умела скрывать эмоции. Проклятая рэндолфская сдержанность! Отвратительная штука! Никто из ее развеселых знакомых не страдал бы так из-за того, что родители расстались. Но Джин никак не могла отогнать от себя мысль о том, что это позор. Она и ее мать жили в свое удовольствие, и за все эти годы никто не смотрел на нее так холодно, так неодобрительно, как тот дорожный…

«Забудь об этом!» – взорвалась Джин, перед тем как снова вернуться на дорожку воспоминаний.

Они с матерью постоянно переезжали ради новых ощущений. Образование девочка получала то тут, то там, культура прививалась путешествиями, подогревавшими ее живой интерес к жизни и людям. Что, если бы она проигнорировала протесты матери и поступила в колледж? Порой самая мимолетная встреча перебрасывает человека на другую дорогу, и Джин прожила достаточно долго, чтобы понимать это. Не аргументы матери, а уверенность в том, что Маделин Рэндолф нуждается в дочери, как в своего рода якоре, чтобы устоять против течения, удерживала Джин рядом с ней.

Маделин Рэндолф была популярна, добилась невероятного успеха, у нее повсюду находились преданные поклонники. В течение трех лет Хью Рэндолф проводил с Маделин и Джин выходные. Затем интервалы между приездами стали увеличиваться, пока, наконец, его визиты и вовсе не прекратились. Один раз Джин слышала, как он яростно протестовал: «Я отказываюсь это терпеть! Почему ты заставляешь меня держать твою норковую шубку, пока всякие проходимцы выстаивают очередь, чтобы поцеловать тебе руку, Маделин?!» После этого он стал настаивать на том, чтобы расходы дочери записывались на его счет, а месяц назад совершенно неожиданно объявил, что она должна провести зиму у него в Гарстоне.

«Зачем?» – спросила себя Джин и повторила этот вопрос в письме отцу. Он ответил: «Не важно зачем. Конечно, поступай, как хочешь, но я хочу, чтобы ты была здесь».

Страшно было даже представить себе долгие унылые месяцы в маленьком городишке, но дочерний долг преодолел эгоизм: всем хорошим в своей жизни она была обязана отцу. Джин решила, что непременно поедет. Когда она сообщила о своих планах матери, та сердито пригрозила: «Если поедешь в Гарстон, Джин, то я отправлюсь в Рино. Этот Рэндолф удумал разрушить наши планы на зиму. Ты нужна мне как… компаньонка». Огромный изумруд на ее пальце, казалось, сардонически посмеивался.

Несмотря на возражения матери, Джин приехала в Гарстон. «И вот в какой переплет попала в первый же день», – упрекнула себя девушка, когда ее взгляд упал на скомканную судебную повестку, брошенную на стол. А что это за белая коробка рядом?

Раздался робкий стук в дверь.

– Войдите!

В комнату заглянула розовощекая горничная в черном атласном платье с белоснежными манжетами и воротником. Ее карие глаза так и сверкали от возбуждения, голосок дрожал, когда она объяснила:

– Мадама ла контесса посылать меня делать все, что вы скажете, все время, пока вы здесь. У синьора Рэндолфа в слугах только мужчины. Я очень стараться нравиться синьорине.

– Ты хочешь сказать, что графиня велела тебе побыть моей горничной?

– Si! Si, синьорина.

– Как тебя зовут?

– Роза.

– Очень хорошо, Роза, распакуй мои сумки в другой комнате. Я дам тебе ключи от чемоданов, когда принесут багаж.

Девушка сделала реверанс:

– Я очень сильно стараться делать хорошо. Мадама ла контесса посылать это. – Она протянула записку.

Бледно-розовый конверт и приторный аромат, просочившийся из него, вернули Джин на пятнадцать лет назад. Она помнила, как приходили такие розовые душистые записки, помнила лицо матери, когда та открывала конверты, и презрение в голосе, когда бросала их через стол мужу со словами: «Наша великолепная Фанфани по-прежнему в центре группы знаменитостей».

Хью Рэндолф неизменно отвечал на это: «Она обладает изумительным голосом и необычайной красотой, Маделин».

– «А я разве не красива? Разве не талантлива? Разве издатели не начинают осознавать, что я существую? Она мчится по широким автострадам, а я трясусь по узкому проселку только потому, что тебе приспичило самолично управлять фабрикой, которую ты унаследовал!»

– «Выше нос! Ты можешь стать автором сенсационных бестселлеров, а потом бросить и дом, и мужа», – язвительно успокаивал ее Хью Рэндолф.

Девочка из этих перепалок вынесла важный урок и поклялась себе, что, если узкий проселок делает такие вещи с характером женщины, жизнь никогда не прикует ее, Джин, цепью к какому-нибудь захолустью.

Со вздохом отогнав от себя воспоминания, она принялась читать послание бабушки.


«Милое дитя!

Решено, что ты и твой отец сегодня вечером ужинаете со мной. Я устраиваю маленькую вечеринку. Придет один из столпов Объединенной церкви – надежда и опора Новой Англии – вместе со своей дочерью, еще мой старый импресарио Замбальди и некий человек с божественным голосом. Я всеми силами пытаюсь заставить это дарование отказаться от его нынешней скучной работы. Его место в опере.

Роза в твоем распоряжении, пока ты будешь здесь жить. Она знает свое дело – ее учила Карлотта.

Виттория».


Через час Джин вертелась перед зеркалом с позолоченной рамой в огромной гостиной «Хилл-Топ». Корсаж ее пышного светло-лилового платья выглядел весьма консервативным, но спина была открыта. На ногах красовались темно-лиловые туфли с высоченными каблуками-шпильками; два бриллиантовых браслета сверкали на левой руке. Джин согласилась надеть это платье без малейших колебаний, когда модистка прислала его домой, но, рассматривая себя на фоне обстановки в викторианском стиле, она испытала жутковатое чувство, будто призраки ее предков, обитавших здесь в девятнадцатом веке, глядя на нее, всплескивают невидимыми руками в ужасе и негодовании.

– Джин!

Она круто развернулась, оторвавшись от зеркального отражения девушки с нахмуренными бровями и алыми напомаженными губами. Хью Рэндолф стоял в дверях. Он казался до нелепости молодым для того, чтобы называться отцом, – когда родилась Джин, ему было всего двадцать два. Высокий, почти такой же стройный, как тот церемонный коп (удивительно, до чего крепко впечаталось в ее память лицо офицера), в волосах добавилось седины с той поры, как она в последний раз видела его, по обеим сторонам рта залегли глубокие морщины. Джин бросилась к отцу, раскинув руки. Он подхватил ее, закружил по комнате. Его обычно бесстрастные глаза сияли, как звезды. Джин слегка сжала его руки и, хотя это было совсем не нужно, объявила:

– Ну вот я и приехала, Хьюи. – Этим именем она называла его, когда была маленькой девочкой, и они с отцом слыли закадычными друзьями.

– Извини, что не встретил тебя с оркестром и фейерверком, но меня ждала делегация от фабрики.

– О встрече позаботился Эзри Баркер – наш милый старичок, – засмеялась Джин.

– Я оставил кое-что для тебя на столе. А, я вижу, ты их нашла. – Хью Рэндолф посмотрел на сверкающие браслеты на руке дочери. – Они тебе понравились?

– Понравились? Хьюи, они великолепны! А комната красоты – ну просто нет слов! Откуда ты узнал, что я без ума от браслетов?

– У меня есть подруга, которую не интересуют драгоценности, но она с сочувствием и пониманием относится к тому, что другие женщины их обожают. Она порекомендовала мне браслеты в качестве подарка тебе по случаю возвращения домой. А что до комнаты красоты, я подумал, что с ее помощью мы изгоним призрак твоей Ужасной Сестрицы. Нам стоит поторопиться – мадама ла контесса не ждет тех, кто опаздывает к ужину. Пойдем через сад.

«Кто эта женщина, которую не интересуют драгоценности и о которой отец говорит таким тоном?» – озадачилась Джин, шагая рядом с ним сквозь напоенные ароматом осени сумерки. Кусты вырисовывались в полутьме размытыми тенями. Из раковины в руке призрачной нимфы вода лилась в бассейн. Сонное бормотание реки примешивалось к вздохам засыпающего сада. На востоке медный диск осторожно выглядывал из-за горизонта, словно хотел удостовериться, что в мире все в порядке.

Джин взяла отца под локоть.

– Здесь хорошо, Хьюи.

Он крепко прижал ее руку к себе.

– Я чувствовал себя злодеем, отрывающим тебя от ярких огней и знаменитостей, окружающих твою мать.

– Теперь я рада, что ты настоял на моем приезде. Кстати, я еще не успела повидать графиню… Помнишь, однажды я назвала ее бабушкой и она мне чуть голову не оторвала… Как она себя чувствует?

– Не так давно я впервые подумал о том, что ее силы иссякают. Если судить по числу прожитых лет, то большинство назвали бы ее пожилой, но духом она – самая юная леди из всех, кого я знаю. Она не осознает свой возраст и поэтому осталась молодой, интересной, очаровательной. Несколько месяцев назад доктор предупредил, что ей надо поменьше двигаться. С того дня она изменилась. Если бы я не знал графиню, заподозрил бы, что она испугалась старости. Ни слова с ней об этом. Сейчас у нее новое увлечение – она отыскала восхитительного певца и уверена, что он – гений. Замбальди, ее импресарио в прошлом, сегодня приглашен на ужин, чтобы подтвердить ее мнение или опровергнуть… Вот мы и пришли, успели в самый последний момент, – с облегчением вздохнул Хью Рэндолф, когда лакей в сине-белой ливрее распахнул дверь с замысловатой решеткой и в увешанном гобеленами фойе им низко поклонился мажордом.

«Хьюи прав. Возраст уже похлопал бабушку по плечу», – согласилась с отцом Джин, проходя по просторному музыкальному залу к тому месту, где графиня ди Фанфани стояла под балконом с узорчатой резьбой. Она никогда не была крупной женщиной, а теперь, в изумрудно-зеленом бархатном платье без рукавов, казалась совсем хрупкой и увядшей, словно прекрасный цветок, лепестков которого коснулся мороз. Она была очень красива – возможно, благодаря идеально нанесенной косметике. Волосы подкрашены хной и изящно завиты, щеки чуть-чуть нарумянены, кожа шелковиста, губы напомажены по моде, черные глаза блестят; шея – место у женщин, которое неумолимое время поражает с наибольшей жестокостью – скрыта под воротником, расшитым бриллиантами и жемчугом.

С театральной непринужденностью графиня заключила Джин в объятия и поцеловала в лоб.

– Dio mio![3] Кажется, прошли столетия с тех пор, как я тебя видела в последний раз. Мистер Калвин, я хочу познакомить вас с нашей девочкой. Джин, это мистер Лютер Калвин и мисс Калвин.

Джин, несколько смущенная такой очевидной игрой на публику, ответила на представления улыбкой, которая померкла, когда она рассмотрела мужчину и девушку, стоявших рядом с графиней. Мужчина был низкорослый, с вытянутым лицом, странно спокойными, холодными как мрамор глазами, тонким злым ртом, наполеоновским носом и волосами такими черными и блестящими, что Джин невольно вспомнила о лакированных туфлях-лодочках, которые когда-то были у нее и которые ей немилосердно жали, причиняя боль. «Этот тип тоже может причинить боль, – подумала девушка, – если у него появится возможность». Если она хоть что-то понимает в человеческой природе, перед ней – старый религиозный фанатик и тиран. Спасенная душа из него так и прет. Обретя спасение сам, всю энергию он направил на обращение в свою веру остального мира.

Калвин обнажил золотые коронки в подобии улыбки. Волосы его дочери были такими же черными и будто бы лакированными, как и у него, глаза – такими же ледяными. Ее розовое платье было покрыто крошечными блестками. Джин подумала, что, если к ним прикоснуться, они осыпятся серебряным дождем. Она обратила взгляд на толстого седого мужчину, стоявшего за плечом графини. Он ей тоже сразу не понравился, хоть и был полной противоположностью Лютеру Калвину.

Графиня представила его:

– Джин, это синьор Замбальди, великолепный импресарио. У нашей девочки нет голоса, Луиджи, но она играет на органе.

Джин внутренне поежилась, ощутив прикосновение его пухлых пальцев и толстых губ к тыльной стороне ее кисти. Голос итальянца сочился, как сладкий елей, его английский был безупречен, когда он произнес комплимент:

– Я восхищен красотой синьорины. Если она не то чудо, которое я мечтал услышать, проехав столько миль, то где же оно, моя Виттория?

– Это чудо – мужчина, а не женщина. Вот он! Вы, Луиджи, будете благодарить меня, стоя на коленях, когда услышите, как он поет. – Голос графини дрогнул от приятного волнения. Длинные серьги с бриллиантами блеснули, покачнулись, задрожали, словно стрелки сейсмографа, регистрирующего подземные колебания.

Ее возбуждение передалось и Джин. По спине девушки пробежал холодок, когда ее глаза проследили за взглядом бабушки и расширились от изумления. По залу, бок о бок со стройной женщиной в ярком платье, шагал тот самый дорожный полицейский, который задержал ее утром. На долю секунды их взгляды встретились. Неужели это тот самый певец, которого графиня хотела уговорить бросить скучную работу? Оцепенение Джин нарушил хриплый шепот бабушки:

– Dio mio, детка, закрой рот. Ты что, никогда раньше не видела привлекательных мужчин?

Девушка судорожно сглотнула. Ох, есть чему удивляться: полицейский в вечернем костюме – гость на званом ужине знаменитой Фанфани! Невероятно. Когда графиня бросилась ему навстречу вместе с импресарио, Джин взяла отца за руку и сказала, подражая интонации бабушки:

– Dio mio, Хьюи, что здесь делает этот коп?

Хью Рэндолф огляделся и нахмурился, словно ожидал от дочери подвоха.

– Коп? Где?

– Мужчина, который только что вошел.

– Он – коп?! Как тебе пришла в голову такая безумная мысль? Это Кристофер Уинн. Священник Объединенной церкви Гарстона.

Загрузка...