Строчки – жемчуг. Нанижи их на память

…И вновь сверкает в свете рампы

Старинной готики орган…

Во фрачных парах оркестранты

Под взглядами партерных дам,

Напружив мышцы лиц и те́ла,

Объединённые судьбой,

В заворожённые пределы

Влекутся властною рукой.

Их Бог, стремительно изменчив, —

Внезапным ма́нием кисте́й

Ввергает звук – с высот предвечных —

В пучины низменных страстей.

И – о, Властитель своенравный! —

В единый временно́й отсчёт

Гремят победные литавры

И стонет горестный фагот.

Владыка, музыкою ве́нчан,

Он встал у рампы – на краю.

И сонм предчувствий давит плечи

И кру́жит голову мою.

И вакханалия созвучий

По странной прихоти страстей

Со дна души́ подъемлет лучшее —

Лицо возлюбленной моей.

Меня преследует бессонница —

Не доконала бы когда.

И в голове гудит, как в звоннице,

Где бьют во все колокола,

Где все от гуда – содрогается,

Где даже самый воздух – гулк,

Где бесконечно продолжается

Начавшийся однажды звук…

И лишь к утру – в разбитом вдребезги

Моем мозгу смолкает звон.

И ты идешь ко мне из вереска—

Из тишины…

Но это – сон.

Тело твое – бархан,

Бархат песка пустынь.

Руки мои – аркан.

Шепчешь: «Остынь, остынь…»

Кожи горячий ток

Чувствуют пальцы рук.

Ближе – к виску висок,

Чтобы услышать стук.

Нежность ли это? – Груб.

Рук безразделен час…

Если б изгибом губ

Отдан – иной приказ!..

В грудь – миража жар,

Вся голова – хмель.

Жизнь положу – не жаль:

Только в тебе – цель.

Словно пустынь песок

Льешься сквозь пальцы рук.

Шепот стучит в висок:

«Друг – ты мне только друг…»

(романс)

«Люби меня, люби» —

слова полны отчаянья.

«Люби меня, люби» —

бессмысленный призыв.

«Люби меня, люби» —

твержу, как заклинанье,

Уже который год

навязчивый мотив.

Люби меня, люби —

я не могу иначе.

Любовь твоя нужна,

как воздух – наравне.

Люби меня, люби —

ты видишь – я не плачу,

Ты знаешь, скольких слёз

улыбка стоит мне.

Люби меня, люби —

будь ласковой, будь нежной,

Жестокой или злой —

но узел не руби:

Не изгоняй меня

и не лишай надежды.

Позволь тебе твердить:

«Люби меня, люби».

Позволь тебе твердить:

«Люби меня, люби…»

Я знаю, Вам нужна поэзия,

Которая нежна, печальна.

Она близка Вам изначально,

В ней можно раствориться, грезить.

Я вижу Вас с раскрытым томиком

Стихов забытого поэта.

Сентиментального сонета

Строка – приводит Вас к истоме.

Вы погружаетесь в старинные

Мечты, прописанные с «ятем».

В них платонически объятья,

Свечей мерцанье стеаринное,

На стенах штофы с гобеленами,

Где сцена выткана охоты,

И смотрит лань из позолоты

Так загнанно и так несмело,

И юный граф стоит задумчиво

С лицом фамильного портрета,

Его плюмаж волнуем ветром,

Рука с оружием опущена…

…Вы плачете…

Все это грезится

Мне – на продавленном диване.

Вы сами – грустная поэзия

С усталыми глазами лани…

Волшебна острая игра

И эта чистая влюблённость,

И эта неопределённость,

Пронзающая, как игла.

Волшебна острая игра —

Неогово́ренные встречи

И тайно-зна́чимые речи,

Как будто бы изпод пера.

Отточием изза ресниц

Внезапно брошенные взгляды

Облачены для нас в наряды

Сбывающихся небылиц.

Иной, почти невидный, жест —

Невинный или же случайный —

Волнует нас необычайно,

Воспринятый как благовест.

И вот – идём плечо-в-плечо

Нарочно-легкою походкой,

И нам стеснительно и робко,

А сердце странно-горячо,

И как последнее туше,

Мгновенное прикосновенье…

И, наконец, стихотворенье,

Необходимое душе.

Пойдем по парку, милая, —

Туда, где меж берёз,

Алеет лист осиновый,

Единственный – до слёз…

По листьево́му, жёлтому,

Я, как лесной колдун,

К сияющему, зорнему,

Веду тебя, веду.

Чтобы, возникший в шорохах.

Среди осенних запахов,

Он вдруг метнулся сполохом

В зрачки твои распахнутые,

И навсегда осталось бы

В душе воспоминание —

Как ярок лист опаловый

Был в пору увядания…

Женщина курила и молчала.

Возле глаз морщинки залегли.

А меня в зрачках ее – качало

И несло куда-то от земли.

Но – уже у Вышнего Порога

Будто оборвалось что внутри:

Чистый голос – ангела ли? Бога?

Произнес короткое: «Смотри…»

Предо мной, покачиваясь вяло,

Подчиняясь медленной волне,

Женщина курила и молчала,

И – не вспоминала обо мне.

В переулке Лаврушинском

Даже воздух обманчив.

Здесь – в шкатулке игрушечной

Мне играет шарманщик.

И танцует на шапке

Под старинный вальсо́к

И головкой, и лапками,

И крылом – воронок.

Кинь шарманщику в кружку

Медный грош на гульбу.

Воронёнок послушно

В шапке склюнет судьбу —

Будь ты Ванька-приблудный

Или ухарь-купец —

С Василисой Премудрой

Ты пойдешь под венец.

Ах, шарманщик, напрасно

Ты играешь судьбой.

К Василисе Прекрасной

Я иду сам не свой

И в бреду откровенном

Пробредаю стокра́т

Вдоль таких белостенных,

Белопенных палат

В переулке Лаврушинском —

Там, где воздух обманчив…

Прихожу, чтобы слушать, как

Мне играет шарманщик.

В эту ночь, когда бьют куранты,

И снежинки танцуют танго, —

Рэкетиры, воры и франты

Пьют шампанское с соком манго.

Мой шарманщик – почти шаманом —

Ку́тит в бывшей столовке – баре.

Сам – из шапки – шальным шалавам

Мечет судьбы в хмельном угаре.

И влетают монеты в кружку —

И судьбою играют в фанты,

Ублажая своих подружек,

Рэкетиры, воры и франты.

А в Лаврушинском – индевелом,

Берендеевом и перунном —

Я брожу за своим пределом

В беломбелом сиянии лунном,

Как юродивый, как блаженный,

С волхованием, с ворожбою…

Навораживаю броженьем

Образ женщины – пред собою.

Вы, конечно же, в темноалом,

Очень стройном, прямом и длинном,

С непременным – в сей час – бокалом,

У любимого Вами камина.

В окруженье семьи – и прочих —

А меня рядом нет в помине.

Разве вспыхнет внезапно строчка

К Вам – моя – угольком в камине…

Давно отзвучали твои новогодние сказки,

И в небе давно отсверкали твои фейерверки.

Рождественской ночи бумажные яркие маски

Сегодня —

Померкли, померкли, померкли, померкли.

Промозглая оттепель – в мокрую, гнусную морось —

Давно превратила снежинки, снежинки, снежинки.

Твоя ворожба, волхованье, твой внутренний голос

Всего лишь —

Ужимки, ужимки, ужимки, ужимки.

Истаяло в мо́роке чувство веселое счастья,

Которое можно приблизить твоей ворожбою,

И алый янтарный браслетик надеть на запястье

Любимой —

Тобою, тобою, тобою, тобою.

Исчез берендеевый, снежный, рождественский город,

И что остаётся – месить эту чертову слякоть.

И тонкий браслетик сжимать, и не чувствовать холод,

И с пьяным шарманщиком пьяно смеяться и плакать…

Мы с пьяным шарманщиком

пили роскошные старые вина

И пьяно смеялись,

и пьяные слезы на белую скатерть роняли,

И в пьяном бреду

все мне чудилось алое платье на фоне камина

И алые брызги браслета

на лаке рояля.

Мне чудилось, чудилось, чудилось: я —

не подранок,

В рождественской сказке

есть мне отведённое место:

Любуясь, Вы нежно кладёте

мой алый янтарный подарок

На черную деку рояля —

прелестно, прелестно…

Ах, всё это бред —

если б это случилось, то было бы чудом.

Ни Вы и ни я

совершенно не властны над нашей судьбой.

Я просто ушёл в никуда,

как пришел ниоткуда.

И алый янтарный браслетик

по случаю о́тдан другой.

Но даже теперь,

когда прошлого нет и в помине,

И годы, и су́дьбы

как будто бы нас уравняли,

Мне чудится:

Вы – в темно-алом на фоне камина

И алые брызги браслета

на лаке рояля…

Нас только двое на земле —

Нам суждено не размину́ться.

Мы – бабочками на смоле —

Увязли в нашем безрассудстве.

Мы – эта вязкая смола,

Мы – та соломинка, что в го́ре

Последняя…Мы – та скала,

Которую не смоет море.

Мы – та высокая волна,

Что выбивает гроты в скалах.

Мы – те последние слова,

Сорвавшиеся с уст усталых.

Мы – те усталые уста́,

В кровь перекушенные болью.

Мы – жизнь, которая пуста,

Не завершённая любовью…

Нас только двое на земле —

Нам суждена обитель эта.

Друг в друге мы – в монастыре.

Нам дела нет до бреда света.

Нас пересу́ды и суды́

Досужих присных не взволнуют,

И жёсткий перст слепой судьбы́

Нам путь иной – не указует.

Мы не потворствуем судьбе —

Она грозит напрасно плетью…

…………………………………………….

К своей любви дай Бог тебе

Не опоздать на пол столетья…

Не уйти от тебя, не скрыться,

И тоски по тебе не избыть.

Лишь тобою могу напиться,

Лишь тобою умею жить.

Ты – моё ощущение света,

Невесомость моя, мой всплеск,

Ты – седьмое чувство поэта

И отточенной строчки блеск.

Ты – мечта, невозможность – не́что,

Что заполнило жизнь мою,

Ты – земная, желанная женщина,

И за это – благодарю.

В толчее перепутанных мнений,

В перекрестии улиц – и глаз—

Я встаю пред тобой на колени,

Не стыдясь,

И сегодня, на этом изломе

Одинокой моей тропы

Вновь протягиваю ладони,

Чтоб коснуться твоей стопы..

Стали письма-то – неживые,

Перепевами прошлых лет,

Словно комнаты нежилые,

Брезжит отсвет в них – но не свет.

Не несут они с собой радости

И душе покой не дают.

Доверяю им разны – разности,

Но немногое, чем живу.

Разлучили нас, нет, не во́роги,

Разлучила жизнь. Но поверь:

Твои письма мне были дороги,

Они дороги и теперь.

Пусть не частые и короткие,

Словно некогда написать…

Стали в жизни мы – неторо́пкие,

Я могу теперь подождать.

Я умею ждать их неделями,

И обиды не затаить…

Как недавно мы еще верили,

Что нам порознь не прожить.

Но надеяться понапрасну-то, —

Ты идешь своей стороной.

И чем дальше, тем ясней-ясного,

Что не свидеться нам с тобой.

И за го́дами все рассеянней

Счастья прежнего долгий свет.

За заставами, за Россиею

Затерялся твой лёгкий след.

Вот и письма – как неживые,

Но те годы не сведены —

Они резами ножевыми

По живому проведены…

Нас пеленают во младенчестве,

Нам шепчут нежные слова.

И, упакованных нас, – женщины

Спокойно носят на руках.

Встаём на ноги неокрепшие —

Освобождаемся от пут —

И нас, чуть-чуть волнуясь, – женщины

Впервые за руку ведут.

Но мы мужаем – и, конечно же, —

Нам станет тесен их уют.

И вот уже тоскуют женщины

И слишком долго писем ждут.

А нас уводят все апрели,

И повидаться – недосуг…

А дома женщины седеют

И превращаются в старух.

Мы возвращаемся – не прежними

И вдруг читаем в их глазах:

Нас, осчастливленные женщины,

Носить готовы на руках.

Бывает, бывает – чего не бывает —

Бывает, старинный Ваш друг исчезает,

И в память о прошлом он Вас предаёт —

Бывает, сбивают и сокола влёт.

Бывает, бывает – ну как не бывает —

Любимая женщина Вас покидает.

Вам ночь среди белого дня настаёт —

Бывает, сбивают и горлицу влёт.

Бывает, бывает – так часто бывает —

Ваш первый учитель себе изменяет.

Свеча оплывает и свет не даёт —

Бывает, когда соловей не поёт…

Бывает, бывает – конечно, бывает —

Ваш первенец крылья свои обретает.

Он Вас забывает и вести не шлёт,

И в редкие встречи молчит или – врёт.

Бывает, бывает… Но вот как бывает —

Когда на руках Ваших мать умирает,

О Вас она слёзы последние льёт

И Вам свое благословенье даёт.

Бывает…

Бывает…

Памяти Сарры Самуиловны Столяровой

Не уходите, тётя Сарра,

Не угасайте с каждым днём,

Не улыбайтесь так устало,

Не умолкайте о своём…

Мы всё к Вам тянемся упрямо, —

Вы знали каждого с пелён,

Давно Вы стали – наша мама.

Вы – связь семьи, Вы – связь времён.

Ваш добрый дом нас детством дразнит.

Переступая Ваш порог,

Мы попадаем в детский праздник,

Где чай, варенье и пирог.

Где мы – с седыми головами —

Всё вспоминаем о былом,

Где наше детство снова с нами,

Когда Вы с нами за столом.

Здесь срок сиротства нам отсро́чен, —

Вы наша Старшая в семье, —

И дом Ваш стал нам Домом Отчим —

Последним – Отчим – на земле.

Не уходите, тётя Сарра,

Не угасайте с каждым днём,

Не улыбайтесь так устало,

Не умолкайте о своём…

В нашей жизни принцы не водились —

Были просто-юноши – в процессе.

Оттого, как видно, не случились

Туфельки хрустальные – принцессе.

И к тому ж при стойком бездорожье, —

Что определяло интересы, —

Выбирал сапожки подороже

Стоящий мужчина – для принцессы.

Только есть на свете Гусь-Хрустальный, —

Городок, – а в нём художник пришлый.

Бедный Принц, – единственный, печальный,

Что-то этой жизни не простивший.

Юношей – он счастлив был и весел,

И боготворил любимой ножки.

Но его оставили – принцессе

Снились недоступные сапожки.

И с тех пор, – как бесы хороводят, —

Что бы ни задумал, но на деле

Всё из рук художника выходят

Туфелек хрустальные модели.

Вот и рассылает Гусь Хрустальный

Те шедевры – в города и веси.

Может, попадут они случайно

В руки зачарованной принцессе.

И когда возьмёт она в поклоне

Хрупкое пленительное чудо,

Может быть, напомнят ей ладони,

Кто она такая и откуда.

И забыв текущие невзгоды,

И отдав ладонь хрустальной ласке,

Может быть, поймёт она сквозь годы

Принца, задержавшегося в сказке…

О. Б-ой

Не говори о женщине: мила́, —

В мечтах своих она всегда красива.

О многом ли она тебя просила?

Но этого признания – ждала…

Не говори о женщине: мила́, —

Есть в этом слове тайная небрежность.

Свою любовь, и ласковость, и нежность

Она тебе навеки отдала.

Не говори о женщине: мила́, —

Атавистичен комплекс превосходства.

Пусть о́тдал Бог мужчине первородство,

Продлить твой род лишь женщина могла.

Не говори о женщине: мила́, —

Но назови её своею милой.

Она тебе заранее простила

Неловкость слов и грустные дела.

И если в час предчувствия заката

Ты умиротворен и грусть твоя светла,

То это вопреки тому, что ты когда-то

О женщине своей сказал: она мила́…

Не говори о женщине: мила́, —

Но назови ее своею милой,

Любимой, упоительно красивой —

Ведь этих слов она всегда ждала.

И только этих слов она всю жизнь ждала…

(Шлягер)

Vana Tallinn —

Серый камень, жёлтый лист.

Vana Tallinn —

Алый пламень черепиц.

Vana Tallinn —

Твой булыжник крутобо́к,

Ты – Вышгород,

Ты в душе моей – высок.

В эту осень

Ты мне даришь только день,

Твоих сосен

На меня ложится тень,

Твои стены,

Как ладони, надо мной.

Неизменным

Да пребудет облик твой:

Башни конус,

Островерхий силуэт,

Старый Томас,

Дух преданий и легенд,

Паутина

Узких улочек твоих

И пати́на

Тонких шпилей вековых.

Опоённый,

Пью твой воздух – не напьюсь.

Все фронтоны

Твои знаю наизусть.

Твоей сказкой

Я пленяюсь, как дитя.

Ты так ласков —

Мне так трудно без тебя!…

Твои шпили

Мне звенят: дружок, пора!…

Город милый,

Не бродить мне до утра.

Дым вокзальный

Тает, тает за спиной.

Vana Tallinn —

Я беру тебя с собой…

Vana Tallinn —

Серый камень, жёлтый лист.

Vana Tallinn —

Алый пламень черепиц.

Vana Tallinn —

Мое детство, моя новь.

Vana Tallinn —

Ты – моя любовь…

(Вальс)

Пусть серебряный звон

Освещает су́дьбы.

Льёт высокий амвон

Истину и свет.

Не прижизненный сон

Ей судили судьи,

И блаженный покой —

Не её сюжет.

Заведут чехарду

Гены окаянные —

Если только в виду

Не иметь судьбы́.

Из Москвы наведу

Юношу с окраины

Ехать в Питер, в бреду,

В чаяньи гульбы.

Где случится и как —

Не понять заранее.

Невка Малая – знак

Им не подаёт.

Но юлою – пятак —

Имитатор знания,

По асфальту кружа,

На орла падёт.

Льёт высокий амвон

Истину на каждого:

Не прижизненный сон,

Не покой храня,

Про серебряный звон

Надо помнить, граждане,

До конца, навсегда, —

С нынешнего дня…

(Романс)

Кольцами льются незлые ручные драконы —

по чашке —

Синие с золотом

символы счастья Востока.

Это Конька-Горбунка

просто братья-близняшки,

И различать их, поверь мне,

пустая морока.

Ну-ка, поймай – злато-гри…, огне-ды… —

с золотыми крыла́ми

И полети по прозрачным и хрупким

просторам фольклора —

Все предсказания детства

и всё, что не сбудется с нами, —

Всё ты увидишь

сквозь синюю дымку фарфора.

Я отдаю тебе

хрупкое, синее с золотом чудо,

Нежное чудо —

в немом церемонном поклоне.

Чувствуешь? Про́житой жизни тепло,

неизвестно откуда,

Льётся и льётся,

и ласково греет ладони.

И ничего, не беда, не грусти,

что у жизни законы

Вовсе не те, что у сказок —

и необратимы.

В детство вернут нас

незлые ручные драконы

Вместе с Коньком-Горбунком —

ведь они – побратимы.

(Романс)

Янь-Инь. Янь-Инь —

Серебристый дар Валдая.

Янь-Инь, Янь-Инь —

Колокольчик на дуге.

Янь-Инь, Янь-Инь —

Тройка, тройка удалая,

Янь-Инь, Янь-Инь —

В лунном снежном серебре.

Янь-Инь, Янь-Инь —

Скатерть ломкая сияет,

Янь-Инь, Янь-Инь —

Два куверта на столе.

Янь-Инь, Янь-Инь —

Свечи инеем мерцают

Янь-Инь, Янь-Инь —

На столовом серебре.

Янь-Инь, Янь-Инь —

В белопенном одеянье,

Янь-Инь, Янь-Инь —

В белопенных простынях…

Янь-Инь, Янь-Инь —

В изголовии сиянье

Янь-Инь, Янь-Инь —

Белой розы в хрусталях.

Янь-Инь, Янь-Инь —

Серебрятся в лунном свете

Янь-Инь, Янь-Инь —

Все узоры на окне.

Янь-Инь, Янь-Инь —

Пляшут блики на паркете,

Янь-Инь, Янь-Инь —

Пляшут тени на стене.

Янь-Инь, Янь-Инь —

И последнее свивает

Янь-Инь, Янь-Инь —

Сон объятье на заре,

Янь-Инь, Янь-Инь —

И в камине истлевает

Янь-Инь, Янь-Инь —

Язычок огня в золе.

Янь-Инь, Янь-Инь —

Но однажды на рассвете

Янь-Инь, Янь-Инь —

Белой розы лепестки

Янь-Инь, Янь-Инь —

Ты увидишь на паркете

Янь-Инь, Янь-Инь —

И зайдешься от тоски…

– Динь – динь – дон-н-н…

Опрокинуто личико

В голубые провалы глазниц,

Его линия – вычерчена

Тонким скальпелем мастера лиц,

На едином движении —

Вдохновенном движеньи резца…

И в ее искажении

Озаренье и гений творца.

Ты – модель Модильяни…

Нет, ты, верно, созданье его

На последней из граней,

За которою нет ничего,

За которою Гений

Все, что может, так это – понять,

Что подобных творений

Ему уже вновь – не создать.

Песня, бред или мистика?! —

Только ты перед миром права.

И последняя истина:

В голубые глазницы – провал,

В голубые глазницы

На матово-бледном лице…

Если это случится,

Дай мне Бог, чтобы в самом конце —

Потому что на гибель,

На любые безумства пойдешь,

И нельзя, чтоб прозрел и увидел,

Что все было ложь…

Дыханьем знойного Синая

Залив эйлатский опалён.

Закатным золотом сияет

Его восточный окоём.

Его прозрачные глубины

Полны коралловых чудес.

И парус почтой голубиной

Скользит с небес, скользит с небес…

Звучит последний луч заката

В покатых камня куполах.

Волшебны сумерки Эйлата

И привкус соли на губах,

И первый блеск звезды высокой,

И бриз над легкою волной,

И парус, парус одинокий,

Который здесь нашел покой.

Волшебен бриг, покорный бризу.

Пьяня, как терпкое вино,

Он мчит в Эйлат, к родному пирсу,

Где непременно ждут его.

И сердце сладко и тревожно

Стремится с бригом наравне.

И кажется, что всё возможно,

Как в детском сне, как в детском сне…

И невозможная когда-то

Твоя мечта в часы тоски:

Огни вечерние Эйлата

Так достижимы, так близки́.

И что в тебе не отозва́лось

На зов мерцающих огней!…

…Но белый лермонтовский парус

В душе твоей, в душе твоей…

Снится мальчикам бой победный,

Верный конь длинногривый снится.

Снится девочкам бал волшебный

И любовь прекрасного принца.

Сны и сказочные видения

Детству жизнь отдаёт в задаток.

Но придётся свои решения

Всем искать для её загадок:

Почему день сменяют сумерки?

Почему горе рядом с радостью?

И отчего по хрустальной туфельке

В жизни каждому не досталося?

Не счастливцы, не баловни времени, —

Но свой груз поднимаем на спины мы.

И в наши руки с набрякшими венами

Идут доверчиво наши любимые.

И пусть нам коней златогривых не высвистеть,

Для нас ковры-самолеты не выстланы —

Но счастье мы ощущаем тем истинней,

Чем сильней его надо выстрадать.

А детям страна чудес будет сниться,

Хоть ждет их иная судьба – это ясно.

Останутся в сказках волшебные кони и принцы.

Но жизнь – и такая, как есть —

все равно прекрасна…

Сказка белая – ты не выстроен…

Над долинами и холмами

Несказа́нная лебедь чистая

С белокаменными крыла́ми.

Над церквами и над мечетями,

Над жемчужиною Сиона,

Над ушедшими тысячелетьями

Ты – светящаяся корона.

Сказка белая – ты не выстроен.

И в веках темноты и мести

Чьим ты промыслом выжил-выстоял,

Для кого ты стал – Благовестьем?!

Глыбой времени не задавлено —

Твое имя светло́ и свя́то.

Чистый образ твой, миру явленный,

И врагом твоим не запятнан.

Сказка белая – ты не выстроен

По кирпичику – год от года.

Ты сердцами людскими выстрадан —

Всей судьбой твоего народа.

Вечный зов твой царил над миром – и

В сознанье народном был ты

Птицей Фениксом, птицей Сирином

И садами Семирамиды.

Сказка белая – город избранный,

Зачарованный долгой ложью —

Я паломник твой новопризванный,

Я пришел к твоему подножью.

Высоко паришь птицей вещею

В белокаменном оперенье.

И звучит во мне Благовещеньем

Чистота твоего паренья…

Прости, что я любим тобой,

Что ты осталась молодой,

Что, как ни жарко я пылал,

Не всё тепло тебе отдал —

Не потому, что не умел,

А потому, что не успел…

Прости меня, прости меня…

Прости за то, что счастлив я,

Что ты была – моя семья,

Что жжёт меня твоя слеза,

Что ты закроешь мне глаза —

Что это ты в последний путь

Цветы положишь мне на грудь…

Прости меня, прости меня…

Прости, что я на много лет

В твоей душе оставил след,

Что чистых юношей мольбы

Не разрешат твоей судьбы —

И что под сердцем носишь ты

Мою любовь, мои черты…

Прости меня… Прости меня…

Прости за то, что счастлив я…

(Баллада)

Михайловский Замок стоит над рекой,

Приказом царя окружённый водой…

Вода зацветает канала —

Понашему это канава…

Михайловский замок, как крепость стоит, —

В нем будет Монарх табакеркой убит.

Его не спасёт колоннада

И водная эта преграда…

Прибежище слабости, страхов и снов —

Здесь тьма переходов и тайных ходов —

Ни это, ни шпага норвежца

Не уберегут Самодержца…

Михайловский Замок с начала времён

Зловещею тайною обременён:

Здесь, – в дальнем покое упрятан, —

Покой обретет Император…

Михайловский Замок, – он чёрен в ночи́,

В нем выспренный Рыцарь внезапно почил —

Последний и первый российский,

Крестом осиянный мальтийским…

Отвергнутый матерью, помня отца,

Он Гамлетом русским дождался венца.

Но трон оказался непрочен, —

И памятью он опорочен…

В Михайловском Замке музейная тишь, —

Бродя по нему, поневоле молчишь.

И чудятся в дальних покоях

Удары и хрипы побоев…

И чудится Гамлет – совсем молодой,

Не с Датской, а с нашей – Российской судьбой,

Когда погибаешь, не смея

Пронзить своей шпагой злодея…

И слышится вечное: «быть иль не быть…»

А если, чтоб «быть», надо сына убить?!…

И предки встают из тумана

Тенями Петра и Ивана…

Такая судьба не под силу ему, —

Уж лучше бежать и забиться во тьму,

А после – что будет, то будет,

И пусть, кто захочет – осудит…

Михайловским замком сквозь тени бреду,

Как будто я с теми – и чую беду…

Молчит умудренная Клио.

И кто угадает, как было?

(Московская баллада)

Ах, была Москва белокаменной,

Златоглавою и булыжной.

Не моей была – может, маминой,

Или лу́бочной, или книжной.

А моя Москва была серою,

Была серою – повоенной.

Но мальчишеской нашей верою

Освященная неизменно.

Да – моя Москва была бедною,

Была бедною и дворовой.

Но за честь ее – честь победную

Постоять мы были готовы.

Были мы – мальцы окаянные,

И над крышами всех сараев

Наши сабельки деревянные

Били фрицев и самураев.

И всегда потом – после битвы мы

Долго по пивным пропадали.

Там с обрубками-инвалидами

Бабы жизнь свою пропивали.

Мы не ведали боль Христовую —

Не молились за убиенных.

А мы бегали на Садовую,

Где колоннами гнали пленных.

И восторженно шли с машинами,

Что за ними след замывали.

Но седых старух, с их морщинами —

Подававших – не забывали.

Та Москва была – не огромная,

Подходящая для мальца.

Вот Бульварное, вот Садовое —

И всего-то в ней два кольца.

И дороги были – не длинные,

Не запруженные народом.

Вот Никитские, вот Неглинные —

Полчаса всего пешим ходом.

Мы росли дворами – не порознь.

В подворотнях послевоенных

В белых шарфиках – встала поросль

Из Арбатских-Кривоколенных…

Стали девочки наши – смелые,

Их насмешки нас не щадят.

И бродили мы – оголтелые

По бульварам и площадям,

И в шашлычных гудели в праздники,

И от кружки пива балдели.

И пугали прохожих шарфики,

Наши шарфики – на «Бродвее».

И не знали мы, что в агонии

Разбредётся двор по маршрутам:

Эти – в армию, те – в колонию,

А иные – по институтам.

Накатилась жизнь непомерная,

Кто с ней справится – неизвестно.

Вот и кончилось повоенное

Безоглядное наше детство…

Ах, – была Москва белокаменной,

Златоглавою и булыжной.

Не моей была – может, маминой,

Или лу́бочной, или книжной.

Памяти Анны Прохоровны Чебыкиной

Уходят наши старики

Внезапно – против правил…

Вдруг исчезают оселки —

По ним мы душу правим.

И гаснет чувство в этот час,

Привычное годами:

Что наши старшие – при нас,

И чуточку – над нами,

И ты не обделен судьбой,

И есть такое место,

Где просто – быть самим собой,

Где – просто быть – не тесно.

Уходят наши старики

Внезапно – против правил…

Они для нас – не маяки:

Мы жизнь на них – не правим.

На наших картах свой маршрут,

Но очень нужно место,

Где над тобою высший суд

Твое свершает детство.

Где при любых твоих чинах,

При званьях и значенье,

Ты помнишь свой сыновний страх

И ждешь еще – прощенья.

Уходят наши старики,

Пройдя свой круг – до точки.

Осталась песня – без строки…

Что мы – без этой строчки,

Без – ими вложенной души

И без того порога,

Откуда мы спешили в жизнь —

Скорее – ради бога,

Без этих глаз, в которых свет

Для нас,

Без рук, которым

Ты был заботой столько лет,

Пока не стал – опорой.

Уходят старшие – и вот

Нежданно – много раньше —

Вдруг наступает наш черед

Принять корону старших.

Вдруг – закольцован твой маршрут:

Ты стал – первооснова.

И от тебя сегодня ждут

Души твоей и слова,

И ты отныне – на веку

Один за все в ответе:

Какую ты создашь строку,

Такая песня – детям…

Они уходят – старики,

Тут никуда не деться.

Зайдется сердце от тоски:

Какое слово – детство…

Без слова не собрать строки,

Без строчки нет сонета.

Пока вы с нами, старики,

Спасибо вам за это…

Стебельком рука колышется

С лепестком ладони над.

Тихо-тихо звуки слышатся,

Рассыпая виноград

Черно-белых, бело-черных

Клавиш старых клавикордов.

Старый-старый верный сеттер

Льнёт к хозяйкину колену.

Самый-самый теплый ветер

Ноты старого Шопена

Тихо треплет и листает,

Разнося по саду звуки.

Дом с верандою ажурной,

Где поскрипывает пол.

Под старинным абажуром

Накрываются на стол

Два старинные прибора

Кузнецовского фарфора.

Очень-очень долгий вечер

Очень долгий день венчает.

Никакой не будет встречи,

Никого не будет к чаю,

Только верный старый сеттер

С нею в этом старом доме.

Стебельком рука колышется

С лепестком ладони над.

Снова тихо звуки слышатся —

Залетают в старый сад,

Улетают в небеса

К звездам выпавшим – и за,

Где стихают постепенно

Звуки старого Шопена.

Очень-очень, старый-старый,

Долгий-долгий, тихий-тихий, —

Клавикорды, ветер, дом,

Верный сеттер у колена,

Звуки нежного Шопена,

Сад и звезды за окном, —

Вот как в теплый летний вечер

Просто выглядела Вечность…

Зелёной лозой винограда —

В ней бродит не сок, а вино —

Загадана миру шарада,

Разгадки, увы, – не дано…

Росток невелик и невзрачен

Болезненно тонок и крив.

Но, боже, как станет изящен

Ветвей его хищный извив.

Тогда – украшение сада —

Он, в самом конце сентября,

Подарит нам гроздь винограда

Прозрачней куска янтаря.

Мы срежем те грозди – и жаль их—

Но верен обычай веков.

Вино молодое – маджари —

Вольется в ленивую кровь.

В нем зной отошедшего лета

И солнечной силы заряд.

И губы твои – до рассвета

Его аромат сохранят.

И тело, подвластное соку,

Вошедшему в плоть из земли,

Раскроется медленно току,

Горячему току любви…

А утром представится взгляду:

В раскрытое настежь окно

Врывается лист винограда —

Прошитое светом пятно.

Годы летят беспорядочным роем,

Мёд их все больше горчит.

Мама, как в детстве, склонись надо мною,

Я не хотел огорчить.

Дай ощутить виноватостей прежних

Детское знанье – и вдруг

Прикосновенье горячих и нежных

И осеняющих рук.

Мама, взгляни на меня с укоризною,

Если бы всё – повторить,

Я бы вернулся к минуте той сызнова

Благословенья просить.

Благослови меня, мама, на тернии,

В жизнь меня – благослови,

И ту беду, что приходит наверное,

Может быть, – останови.

Снова я верю в твою всемогущую,

Мудрую волю твою,

И одиночество, что мне отпущено,

С горечью осознаю.

В недоуменье – о прошлом и будущем,

В столпотворении дней,

Как я хочу ободряющей, дружеской,

Мама – улыбки твоей.

Стали мои – от конца и начала

Ра́вны – отрезки пути;

Годы летят – и оставшихся мало

Вижу теперь впереди.

И, запоздало, прошу как о милости:

Мама, приди в тишине

И подари ощущение близости

И сопричастности – мне.

По мотивам Арона Вергелиса

Бездонное небо мерцает звезда́ми

Над каждым из нас, – надо всеми над нами, —

А звёзды не врут,

Давай загадаем – так жить интересней —

И в этой далёкой мерцающей бездне

Проложим маршрут…

А звёзды сияют, мерцают, блестят,

Внезапно срываясь к земле – в звездопад,

Стремясь к нам – из бездн.

Мерцающим парусом те подплывают,

А эти пыльцой золотой исчезают

За кромкой небес…

Под этим полночным мерцающим небом —

Жалею о тех, кто забыл или не́ был —

Дышу – волшебством.

Здесь магия мира – в ней примем участье:

Научимся жить, как мечтали – для счастья

И всем существом…

В нас вложено древнее знанье от века:

Что с каждой звездою – душа человека

Свершает свой путь.

И нам изначально присуще стремленье

Пройти сквозь миры, сквозь пространство, сквозь время —

Чтоб только взглянуть…

А если всё так, то какие вопросы,

Какая ночная тоска, папиросы,

И стрессы от дум?…

Забудем обиды, уколы, укоры,

Закончим бесплодные наши раздоры

И весь этот шум…

Бездонное небо мерцает звезда́ми

Над каждым из нас, – надо всеми над нами, —

В них море огня.

И что нам делить – за своею звездою

Иду я своею дорогой – судьбою

А рядом – твоя…

Гордый город горбит крыши,

Гордый город тронет душу —

Ночь и снег, и шаг неслышен…

Ночь и снег бесшумный слушай.

В узких улицах булыжных

Ночь. И снег белеет блёкло.

Ночь и снег. Под шаг неслышный

Слушай теплоту у о́кон.

В узких улицах от о́кон

Приглушённый свет на снеге.

Заворачивает в кокон

Блеклый снег булыжник пегий,

Обволакивает город,

Как пушистым одеялом.

Лишь из окон Вагнерхолла

Тихо музыка звучала…

Старый город горбит крыши —

Чистым звуком тронет душу.

Клавесин… Почти неслышен…

Ночь и снег. Застынь и слушай…

О. Р-ой

Вы далеко, на берегах Арно́,

Где светит солнцем купол Брунеллески.

Флоренции распластанная фреска

Пьянит Вас, как тосканское вино.

Вы бредите… Вы там совсем одна.

Вы без меня – куда это годится!

Я знаю: во Флоренции не спится —

Вы бродите с утра и до утра.

Ах, это странно, в свете Ваших лет.

Но в древних двориках, гранитами мощённых,

Среди фасадов одухотворённых

Запечатлен Ваш торопливый след.

Как жаден взор, как обострен Ваш слух,

Как страстно первое, столь позднее свиданье…

Как Вашим сердцем, Вашим северным сознаньем

Овладевает флорентийский дух.

Дух жизни, для которой всё – игра.

Дух герцогства, геральдики, герольдства,

Дух пылкости и грешного геройства,

И тонкой шпаги – слева – у бедра.

Дух радости – сиюминутной – дня,

Дух Микеланджело, Да Винчи, Боттичелли,

Дух поиска, и творчества, и цели,

И возрожденья из небытия.

А мне, увы, остался только сон.

Сон наяву. – Он тает с дымом сигареты.

В нем герцоги, художники, поэты

И девочки с осанкою мадонн.

В мельканье кадров – как в немом кино —

Воображение подбрасывает краски.

Мосты Флоренции рассказывают сказки —

Но Вам одной – на берегах Арно́.

Букет измирского вина

В музейном караван-сарае

Из туристического рая

Влечет в иные времена.

Разноязыкая толпа —

Изысканно и в просторечье —

На все гортанные наречья

Тогда откликнуться могла.

По этой площади, в пыли

Бродили дервиши. Верблюды

Плевали жвачку. Из земли

Росли холмы поклажи грубой.

Ослы кричали невпопад,

Скрипели крепкие повозки,

Визжали возчики, и жёстко

Сверкал отточенный булат.

Звенел подковами коваль,

Скакун арабский ржал в загоне,

И нукер взгляды слал в погоню

Туда, где промелькнула шаль.

Рыжебородые, в чалмах

Купцы сидели вкруг мангала.

И чаем полная пиала

Благоухала в их руках.

И перед ними на ковре

Под звук звенящего кимвала,

Смеясь, турчанка танцевала

В полупрозрачной кисее.

И там, молясь её богам,

И я стоял в тени чинары,

И я последние динары

Швырял к босым её ногам…

Стакан измирского вина

В музейном караван-сарае…

В рассветном зареве сгорая,

Соскальзывает с гор луна.

Во дворце последнего султана

От ковров еще исходит нега.

Вспоминают звоны ятагана

Люстры – хрусталя белее снега.

И навечно в звонкие ледышки

Отразились гордые муслимы,

И танцуют тонкие лодыжки

Девушек, закутанных в муслины.

Шелест ног и шорох разговоров,

И дымок дурманящий кальяна.

И внезапно вспыхнувшую ссору

Пресекает высверк ятагана.

И между щербетом и гашишем

Возлежат изнеженно мужчины

И ласкают тонкие лодыжки

Девушек, закутанных в муслины.

Но когда, наскучив долгим пиром,

Повелит седлать коней владыка,

Гордо повинуются эмиры,

Обнажив клинки с гортанным кликом.

Под зелёным знаменем Пророка

Примут смерть горячие муслимы

И оставят плакать одиноко

Девушек, закутанных в муслины.

Во дворце последнего султана

От ковров еще исходит нега.

Вспоминают звоны ятагана

Люстры – хрусталя белее снега…

На Масличной Горе, над садом Гефсиманским,

Где плачущий Иисус о Городе скорбе́л,

Под куполом Слезы – в часовенном пространстве

Паломник из Литвы псалом латинский пел.

Притихшая толпа прожжённых атеистов

С буклетами в руках, где датировка мест,

Застыла для певца, внимая акафисту,

Забыв о суете, готовая на крест.

Часовню заполнял – торжествен и неистов,

Прозрачен, как слеза – под куполом парил,

Случайного певца так верен голос чистый,

Как будто сам Иисус им что-то говорил.

Неузнанный псалом – не чаянная милость.

Скульптурность у окна алтарного креста.

И Храмовой Горы угаданная близость —

И воскресает лик распя́того Христа.

Застывшая толпа российских эмигрантов —

Латинские стихи ясны без толмача.

Поет седой литвин – немыслимо талантлив,

Горит пред алтарем высокая свеча…

В решетчатом окне – святая панорама:

Летящие кресты на каменных церква́х,

И прямо под тобой – Стена Второго Храма,

И купол золотой Мечети-в-изразцах.

Могучею стеной очерчен белый город.

Туда – к Воротам Льва – ведет Его тропа.

Ах, как был этот путь пронзительно недолог,

И как была легка на нем Его стопа.

Всего один лишь шаг за Львиные Ворота,

А дальше Крестный Путь – Начала и Конец.

Ведь знал Он наперёд, что ждёт Его Голгофа,

Что кровью обагрит чело – Его венец.

Какой же вёл Его неутолимый голод:

В мир Слово принести и выплеснуться в нём.

Ах, как Он был тогда невероятно молод,

И чистый взор Его каким горел огнём.

И пусть Его хитон застиран и заштопан,

Сандалии в пыли – и мерзок откупщик,

Которым Он теперь освистан и охлопан, —

Но речь Его слышна, и царствен светлый лик.

Вернувшись к очагу, – задумчиво-усталый,

Предчувствующий вопль: «распни его, распни…»

Ах, как Он был любим Марией из Магдалы,

Как счастлива она омыть Его ступни́.

Распнули на кресте под клики фарисеев.

Пришли откупщики, чтоб Храм пустить в распыл.

Не прорасти зерну, которое он сеял, —

В такие времена мир и Ему постыл.

В такие времена в душе темно и скудно.

И неспокойно мы и су́етно живём.

О, как же нам с тобой невыносимо трудно

Здесь – на Святой Руси – в безверии своём…

Среди индуистских реликвий —

Гане́шей и Ви́шну, и Шив —

Паломник, – бреду, безъязыкий,

Гордыню свою усмирив.

Мои европейские братья,

Где каждый, посвоему – хват,

Не верят спокойным объятьям

Седых босоногих махатм.

На древние храмы Майсо́ра

И Ха́мпи, встающих из скал, —

Гляжу, изумлённый узором, —

По камню, – высоких начал.

В них жесты исполнены мысли,

В них фразы раскованных поз,

В них ключ к постижению смыслов

Учений, далёких до слёз…

Здесь су́етность бренного мира —

Пусть в нём притяженье и шарм —

Пронзает индусская лира

Бесчисленным множеством карм.

И в долгом ряду воплощений, —

Как ты ни пришпоривай их, —

В свой час проявляется Гений,

В свой час исчезает Халиф…

Движенья индуса неспешны —

Ни гнева в лице, ни мольбы,

И мудро взирают Гане́ши

На прихоти нашей судьбы.

И слышится Вечности голос,

И светятся из темноты

Фигура Прекрасного – Лотос,

Бесстрастного лика черты…

Снег в лицо – игольчатый —

Монах с колокольчиком…

Грубо выбитый китайский колокольчик

Нужен нищему, возвышенному духом.

По поверью, а вернее – это точно —

Колокольчик отгоняет Злого Духа.

Сколько раз его коснулись чьи-то пальцы,

И почти затёрт священный иероглиф.

Но совершенно посторонние китайцы

Отличат его звучание от многих.

И бредёт монах по слякотной дороге,

Мимо фанз бредёт – в соломенных сандальях.

И встречают его люди на пороге

За любою за китайскою за далью.

И толпою провожают до околиц,

И протягивают трепетные пальцы.

Ну что им дался этот старый колоколец,

Ну что за люди невозможные – китайцы…

Но всё бродят Серединною Страною

Молодой монах, и средних лет, и старец.

А, как известно, за Китайскою Стеною

Что ни житель, то доподлинно – китаец.

И каждый встречный, обладая тонким слухом,

В непогоду замирает и не дышит.

Потому что колокольчик – Злого Духа

Отгоняет от того, кому он слышен.

Снег в лицо моё бросается, – игольчат.

Жизнь кружи́т меня – и путает следы.

Но приблудный мой китайский колокольчик

Мне звенит, оберегая от беды…

Писцы, писавшие тростинками,

Совсем не бывшие поэтами,

Бродили куцыми тропинками

От фактов к числам и предметам.

Они, конечно, и не грезили,

Свои вычерчивая линии,

Что станут бездною поэзии

Их иероглифы и клинья.

Что их таблички и папирусы,

Такие редкие и краткие,

Таят глубинный смысл и вымыслы

В ответ на тайны и загадки.

Им, безымянным от рождения,

Мир засевая письменами,

Дано увлечь воображение

Событьями и именами.

По Временам и Поколениям

Не зря рассеяны их гены —

Им вслед идут Творцы и Гении

Для Сказки, Мифа и Поэмы.

И мы, проживши невидимками,

Быть может, почва для сонета —

Писцы, бредущие тропинками

От фактов к числам и предметам…

Постреляли собак. Распустили конвой.

Сдали длинные списки в архивы.

Тот, кто до́жил, – тот может вернуться домой,

А не до́жил – так это не диво.

Тот, кто до́жил, – он должен, конечно, забыть;

Никому ни словечка, ни звука.

Что бы ни было там – как могло это быть? —

Это страшные сказки для внуков.

Ваша личная сказка – с счастливым концом,

Это так и положено в сказках.

Ну, а тем, кто там лёг в нашу землю лицом —

Им уже не поможет огласка.

Так зачем бередить и тревожить наш сон,

Поминая публично и всуе,

Имена, звук которых вполне невесом,

Может быть, через год уже будет.

Вам-то выпала карта – под старость пожить

В своем доме – в тепле и покое…

Что ж так часто во сне вы хотите вскочить

И выпрастываете ладони?!

Тех собак уже нет, что кидались на вас,

Если спрятаны руки в бушлаты.

И азартно собакам кричавшие – фас —

Разбрелись по России солдаты.

Но они, как и вы, не забудут тех лет.

И чем далее – тем сладострастней

Все им снятся шеренги, шеренги – след в след —

Подчинённые снова их власти.

Так к чему этот старый бессмысленный спор —

Говорите, кричите, пишите!

И пока мы способны забыть наш позор,

Нашу сонную совесть будите…

Летит самолётик в далёких горах,

В нём лётчик с улыбкой на пухлых губах.

Он молод, побрит и надушен, —

Он Бог в океане воздушном.

Высокого солнца играющий блик

Порой освещает мальчишеский лик

И чёрный квадратик на карте,

И маленький крестик – в квадрате.

А ниже – земли увеличенный глобус.

По горной дороге петляет автобус.

Там девочка с кошкой – в оконце,

И обе мурлычат на солнце.

И обе, прижмурясь, глядят, как в полёте

Красиво под солнцем блестит самолётик,

И как он, лукаво блефуя,

Из глаз исчезает, бликуя.

И лётчик молоденький солнышку рад.

Он вывел машину в заветный квадрат.

И вот, сквозь помехи эфира,

Он слышит приказ командира.

И плавным движеньем, без дрожи в руке,

Он тумблер включил на приборной доске,

Как делал, когда на ученье

Пускал холостые в мишени.

На горной дороге взорвётся ракета, —

Где кошка, автобус и девочка эта,

Куда на крутом развороте

Уносится юный пилотик…

И где он сегодня, и как поживает, —

Быть может, он водкою душу сжигает,

Быть может, расстался он с миром,

А может быть, – стал командиром…

У ангела всегда

Распахнутые крылья.

Ему твоя беда —

Пожар в его груди.

И он летит к тебе —

Последнее усилье

Помочь твоей судьбе

Спасти тебя, спасти…

Твой ангел грубоват,

И он неважно скроен,

И лик – одутловат…

Он – ангел во плоти!

Но если ты в беде —

Пойми, он так устроен —

Он поспешит к тебе

Спасти тебя, спасти…

Виновен ангел твой…

Подрезанные крылья…

Он – падший, он – влюблен,

Но ты его прости.

Ведь если ты в беде —

Отчаянным усильем

Он прилетит к тебе

Спасти тебя, спасти…

(Арон Вергелис «Холэм» – по мотивам)

Нет, – никогда не говори, что опоздал.

Забудь лета́ – и ни о чём не беспокоясь,

Возьми билет – и отправляйся на вокзал,

Откуда в детство по ночам уходит поезд.

Займи местечко у окошка поскорей,

И там – немым кино в оконной рамке,

При свете памяти, как в свете фонарей

Увидишь лет изжитых полустанки.

Мы волки старые – седеет наша шерсть,

Клыки прокурены и круто лбы нависли.

Мы всех собак за жизнь успели съесть

И всё понять – и хмуры наши мысли.

Но в эту ночь – уже в конце пути,

Когда светает – в утреннем тумане,

Всплывает дом, где довелось расти,

Где сделал первый шаг в ладони к маме.

А там – весна, и яблонь белый цвет,

И кошка лапки моет на пороге,

И петухи горланят в белый свет,

И блеет стадо где-то на дороге.

И ты бежишь за стадом босиком —

Ты сам ягненок – белый и пушистый.

И волки – это сказка, страшный сон,

А в жизни будет всё светло и чисто…

Не скажи, что это просто, —

Не скажи.

Исчезают – рано ль, поздно —

Миражи.

Облетают наши шалые

Мечты —

Обрывные, обветшалые

Листы.

Не даёт нам, как когда-то,

Радость грог.

Не на первый – на девятый

Раунд – гонг.

Да и ринг уже не больше

Пятачка.

Мы проигрываем бой наш

По очкам.

И не клич, а лишь натужный

В глотке – стон.

Весь канатами обужен

Горизонт.

Был ли выбор, есть ли выход? —

Что пенять!

Дал бы Бог последний вывод

Прошептать…

Наша жизнь разложена по полочкам,

И из них – под множеством забот —

Выступают острые иголочки,

Каждого пронзая в свой черёд.

И скользя по жизненному подиуму,

Изъязвле́нны множеством заноз,

Мы выводим терпкую мелодию,

Лучшую – и личную до слёз…

В этот театр с распахнутыми стенами

Вброшены не волей, но судьбой,

И влекомы дедовскими генами, —

Всё-таки мы путь проходим свой.

И итог не меряем обидами,

И не прячем со стыдом лица́,

И чужой строке не позавидуем,

И свою допишем до конца.

Тоскливая труба. В арбатском переходе

Стоит седой старик, неряшливый на вид.

Мелодию любви старательно выводит

И путает лады, фальшивит и смешит.

Горячая труба иное помнит время

И губы, что в мундштук вжимались до крови́,

И пальцы тонких рук, и их прикосновенье,

Их власть и чистоту мелодии любви.

Что сталось с тем, другим, и с первою любовью,

Куда и с кем исчез заезжий музыкант.

Он променял судьбу – ну, что же – на здоровье.

Не мне его судить. Вот только жаль талант.

Горячая труба не в те попала руки.

Но кто-то из толпы застыл на краткий миг.

Пусть слышатся ему совсем иные звуки, —

Он бросил медный грош – спасибо, мол, старик.

Случайный и чужой, стремительный прохожий,

Ты бросил этот грош – свободен, – проходи…

Но – слёзы на глазах, и губы так похожи,

И тонкие – его – запястья у груди.

Тоскливая труба. В подземном переходе

Неряшливый старик, понурившись, стоит.

Поет его труба и чистый звук выводит,

И плачет о судьбе, пронзительно, – навзрыд.

Ах, – нещадно трещали цикады,

О вещах оповещали – не вещных.

Не во щах – верещали – награды,

Не в существенном – в несуетном, вечном…

Мы ж и выбрали тот путь – не пищали,

Освещали его чуть не лучиной.

И стреляли в нас отнюдь не пищали,

Посвящая нас, мальчишек, – в мужчины.

Просвещали нас прямые подонки —

Били морду, материли площадно,

Улещали – мол, какие потомки,

Будьте проще, мол, – просите пощады.

Может, кто-то и просил, – но не чадно,

Обжигая, догорали лучины.

И отметили наш путь беспощадно

Преждевременные наши кончины.

Мы во тьме теперь лежим – и не дышим.

Кто в ПотьмЕ лежит, а кто – под Парижем.

И кладбищенские жирные мыши

Просвещают нас по части престижей.

В той Большой Стране – от края до края

Сколько раз мы собирали котомки…

Но пророчества сбылись вертухая —

Нас давно не вспоминают потомки.

Так о чем там верещали цикады,

О каком таком – несуетном, вечном…

Мы лежим – не ожидаем награды.

Но зажгите поминальные свечи…

Короб Пророка пуст.

Гонят с порога – пусть.

Спутник Пророка – гнус.

Кровля Пророку – куст.

Краток Пророка срок.

Кроток Пророк, но горд.

Слово Пророка – Весть.

Слава его – не здесь.

А здесь у Пророка – роль:

Весь он – чужая боль,

Жить не по лжи – устав,

Сжаты – молчат – уста.

Грязен Пророк – изгой,

Вязнет – все гниль и гной,

Души полны пороком —

Душно с людьми Пророкам.

Сгорблен Пророк, – устал,

Скорбны его уста.

Робок для Бога стих.

Ропот Пророка тих:

«Господи, – я твой раб,

Отче, – мой разум слаб,

Боже, – велик мой страх,

Аз есмь лишь червь и прах…»

Странно, – от робких строк

Встал он – высок и строг,

Перед судьбой – Пророк,

Веря в свой дар и срок.

Но всуе гремят уста,

Но Площадь давно пуста, —

И нет от Пророка прока,

И Вечности с ним – морока…

L. Rosenblum – «ICH BENR»

Когда ты юн

И лепет струн

Душе расти велит,

Ты бросишь дом, —

Пусть в горле ком, —

И время – не простит…

Вот ты уже старик, —

Жизнь промелькнула вмиг,

Забыта горечь слёз

И лишь один вопрос

Волнует не шутя, —

Где то дитя?…

Я вижу сон —

Мой старый дом —

Там всё, как в детстве, как тогда:

И тот забор, и тот же клён,

И крыша виснет над окном —

Мой бедный дом…

Стол и скамья, и вот – окно,

Подслеповатое – одно…

Здесь я растил, тая от всех,

Мою мечту, мой юный смех —

Ты знал, мой дом…

Я слышу – звуков полон дом,

И песня мамы дарит тёплый сон, —

О сколько дивных сладких грёз

Мне мамин голос в детстве нёс…

Пусть старый дом скрипит в тоске,

Пусть он стоит на волоске, —

Он стоит слёз…

Мой милый край,

Мой детский рай

Я не могу забыть.

Мой добрый дом,

Мой тёплый сон —

Оттуда жизни нить.

Оттуда льётся свет,

Которым я согрет.

Всего лишь жизнь назад

Там цвёл мой райский сад —

Мой старый дом, мой тёплый сон

и мамин взгляд…

C. Chaitin – «A Yiddish Kind»

Там, – в литовской стороне,

От деревни – в стороне,

За окошком в два паза́

Любопытные глаза…

Три головки за окном —

Две льняные – заодно.

А у третьей – за виском

Чёрный локон – завитком…

Сколько выплачет ночей

Этот мальчик – здесь ничей.

Как теперь он будет жить?

Дети станут с ним дружить?

Станет дом ему родным?…

Мама плакала над ним

И, целуя, между слёз

Говорила, – как всерьёз:

Чтоб он стал, как прежде, – весел,

Чтоб не пел еврейских песен,

Чтоб еврейскими словами

Не расспрашивал о маме, —

Что теперь – он должен знать —

Надо тётю мамой звать,

Что отныне он – литвин…

Чтоб не плакал – нет причин…

A. Sutzrever – «Vaise Shtern»

Из мерцанья белых звёзд

Протяни мне, Боже, руку, —

Зачерпни из моря слёз

Слов моих тоску и муку.

Сквозь подвальное окно

Свет звезды ко мне стремится.

В этом мире нет давно

Места, чтоб Тебе молиться…

Мой Великий Строгий Бог,

Всеблагой и Всемогущий,

Я отдал Тебе, что мог —

Жар души моей заблудшей…

Здесь подвал – Судьба и Кров,

Здесь покорность и отчаянье.

И летит к звезде мой зов,

И в ответ – Твоё молчанье…

Лопнула струна души —

Стон вибрирует по крышам —

Боже Правый, поспеши,

Дай мне знак, что я услышан:

Из мерцанья белых звёзд

Протяни мне, Боже, руку, —

Зачерпни из моря слёз

Слов моих тоску и муку…

(Roger Whittaker – Песня Тевье на свадьбе дочери, из мюзикла «Скрипач на крыше»– по мотивам)

Где та девочка, танцевавшая на моих коленях, —

Чьи чёрные волосы щекотали мне ноздри,

Чьи тонкие пальчики так трепали мне уши?…

Где тот бойкий кудрявый мальчик,

которого мы упрекали в лени,

Который стремительно рос – и

Никогда никого не хотел слушать?…

Закат-восход, восход-закат, —

Как годы – летят!…

Дети вырастают, – быстро, – как полевые цветы,

И распускаются, – внезапно, – как почки,

И,как гусеницы, – вдруг, – превращаются в бабочек …

И что ты в том поле – пожухлый куст?…

Что ты в том лесу – дуб, не дающий листвы?…

Что? – Ты бесплоден, как порожняя шкурка гусеницы?

Закат-восход, восход-закат,

Годы – летят!…

Нет!…

Пусть наши дети родят детей,

И пусть наши внуки растут, как цветы,

И распускаются, как почки,

И выпархивают, как бабочки!…

Это мы – поле, на котором вырастут те цветы,

Это мы – лес, в котором набухнут те почки,

Это мы – гусеницы, из которых вылетят те бабочки!…

Закат-восход, восход-закат

– Пусть летят …

Баллада о безответной любви

Гений Гомера гневит

к гимнам его недоверье.

Всё, что поведал слепец —

всё подтвержденье нашло.

Тоже и гимн Одиссею,

Афиной спасённому

От Посейдонова гнева

на острове Схерия —

Также правдив.

Но возможен в деталях иных.

Дочь Алкиноя, царя феакеев

премудрого,

Первой помощницей стала Афине

в спасении странника —

И полюбила, конечно,

его безответно.

Но Гений о том умолчал,

и судьба её нам неизвестна.

Однако, узнать бы хотелось,

как это было.

Итак…

…………………………………………………………..

На гневливость Посейдона невзирая,

Отогрела Одиссея Навсикая.

Наготу его прикрыла пеленою,

Привела его пред очи Алкиноя.

Измождённого, – лишь кожа да кости,

Кто он, что он, – позабывшего вовсе,

Чуть живого, – почему, не понимая,

Полюбила чужеродца Навсикая.

Но и мудрая душа Алкиноя

Угадала в чужеземце Героя.

…Сколько лет прошло, недель, или дней —

Никогда не мог понять Одиссей…

Но однажды слышат клич феакийцы —

Призывает царь народ свой в столицу:

Пусть наутро – кто знатнее, кто проще —

Все приходят на столичную площадь…

А народ – он чует в чём заморочка:

Царь просватал за приблудного дочку.

Не феак жених, а может, и не грек,

Неизвестного он званья человек: —

То ли пахарь, то ли воин, то ли бич —

Что за притча – будто нет других опричь!

И с народом, как всегда, нету слада.

В поте трудится Афина Паллада.

И в толпе она – под видом феакея,

И пиарит она рейтинг Одиссея,

Чтобы злые языки не ворчали,

Чтоб свершилось, что задумано вначале.

И заполнили столицу феаки, —

И достойные мужи, и зеваки.

И к восходу Гелиоса (или Феба)

У ворот дворца ленивый только не был.

А в сияньи врат, окованных медью,

Всё столы стоят и ломятся снедью.

Здесь и мясо с вертелов, и маслины,

И форель здесь, и куски лососины,

Здесь и устрицы, кальмары и крабы,

И отборные пахучие травы,

Дикий мёд, инжир в меду́ и орехи,

И вино – забыть грехи и огрехи,

И тугие виноградные гроздья —

Всё, что нужно для веселия гостя.

Вкруг столов места – достойным – на ска́мьях,

А зевакам – амфитеатром – на ка́мнях.

Но для каждого сегодня – кус барашка,

И вином – его наполнена чашка,

И слепой певец – высокого дара,

И равно́ для всех звучит его кифара.

И поёт он – не длинней и не короче —

Об Ахилле, Одиссее и о прочих…

И тогда-то – то ли плакать, то ли славить —

К Одиссею возвращается память.

И склонился он повинной главою,

И поведал он царю Алкиною

О далёких и неведомых царствах

И о подвигах своих, и мытарствах

И что вот он кто таков – так и так, мол,

И что должен он плыть на Итаку…

Благороден Алкиной – не до веселья.

Но построил корабли для Одиссея…

Провожали Одиссея всем миром:

Это значит, – всё закончилось пиром.

И, когда феаки были под пара́ми,

Алкиной ему поднёс ковчег с дарами.

А в ковчеге – дорогой одежды груда,

Золотая в нём и медная посуда,

Но ценнее содержимого – знайте:

Сам ковчег – в каме́ньях, же́мчуге, злате…

Словом, всё, чем одарён был он нынче,

Стоит, больше всей троянской добычи.

Вновь богат Герой и полон отваги.

И воспета жизнь его в каждом шаге.

Так что мы рассказ о нём пресекаем —

Но, однако, – что же сталось с Навсикаей?

… Одинокие – разбросаны по свету

Те, чьи чувства остаются без ответа.

Ненасытный пожирает их пламень

И сердца их превращаются в камень.

Не слагают о них гимны в народах,

Не поют о них слепцы на дорогах.

Их герои уплывают за удачей —

Не становятся Героями иначе…

Ничего о Навсикае неизвестно —

Только рядом с Одиссеем её место.

Ни словечка не нашлось у поэта

Для любви её – вполне безответной.

А была она – юна́, мила собою,

Да и дочь была – царю – Алкиною.

Мы попробуем заполнить лакуну.

Мы пойдём за Навсикаей, в лагуну,

Проберёмся на корабль феакеев, —

Тот, что утром отплывёт за Одиссеем, —

За её, увы, не сбывшимся счастьем, —

Там от глаз она укроется в снасти…

И уйдёт корабль – с отливом – на рассвете,

И матросы Навсикаю не заметят,

И тем самым навлекут – какая жалость —

На корабль свой Посейдонову ярость…

По сей день моряк отдаст душу чёрту —

Посейдону дабы ткнуть кукиш в морду.

Но, однако, уплывая от дома

Ублажают моряки Посейдона.

И сегодня, как когда-то бывало,

Соблюдают моряки ритуалы.

И морские волки верят в приметы,

И никто не плюнет в море при ветре,

И, как «отче наш» на Страшном Суде:

«Если женщина на судне – быть беде»…

Что естественно богине Афине,

Недозволено нам, смертным, в помине.

Не бывало и не будет с года́ми,

Чтобы люди брали верх над богами.

Не резон, что Навсикая влюблена,

Что на разуме девичьем пелена, —

Дочь любезного Зевесу Алкиноя

Он эгидой, как завесой, не прикроет,

Не услышит ни мольбы её, ни стона,

Не возьмёт её из воли Посейдона.

Чтоб слепцы по временам не разносили,

Чтобы смертных до богов не возносили…

И дождётся Посейдон корабль в море,

И в виду у феакийцев, им на горе,

Остановит его мощною дланью,

Не потребует ни жертвы, ни дани,

И покроет его каменной бронёю,

И воздвигнется скала над волною.

И стоит скала в виду Ермонеса,

И края её – бортами – отвесны.

И волну она собой рассекает,

И буруном за кормой – оставляет,

И летит она, неся феакеев,

Сквозь века – за кораблём Одиссея.

И моё воображенье высекает

Из скалы морской фигуру Навсикаи:

Вся – порыв она к последней надежде,

В развевающейся лёгкой одежде,

Руки ломкие – отчаянья знаки,

И лицо её повернуто к Итаке.

Так стоит она – юна и невинна,

И ни строчки ей, ни песни, ни гимна.

И слепцы проходят мимо – им не видно.

(венок сонетов)

Язык не закрепляет бойкий вздор,

Отточенность его нам много объясняет —

И если страстью вспыхивает взор,

То он же добротой, сияет.

Пусть плоти мы услуживаем всласть,

Но это не служение, а служба —

И если душу обжигает страсть,

То согревает доброта и дружба,

Все больше в сердце пепла и угле́й,

Пылаем мы все реже, а не чаще.

И если годы, полные страстей

Уходят – доброта непреходяща…

Еще нас ослепляет нагота,

Но жизнь нам освещает доброта

Что наша жизнь без грана доброты!

Мы совершаем грустные поступки.

То ложь не отличим от правоты,

То, видя ложь, – ей делаем уступки.

Мы часто перед сильным выю гнём,

Мстя слабому: пред ним жестоковыйны.

И страшно думать: мы его распнём

Толпой – когда распять прикажет сильный.

Мы сле́пы, но горды́, справляя в суете

Свой потный грех, доверясь осязанью.

И страшно прозревать в кромешной темноте.

И страшно на себе в минуту осознанья

Не ощутить ни чей сочувствующий взор.

Как самому с собой свой пережить позор?!

Как самому с собой свой пережить позор?

В кромешной темноте едва мерцают тени

Бесплодных замыслов. Причудливый узор,

Невоплощённый мир духовных откровений.

Когда, в какой момент, в какой несчастный день

Мы отдаём себя вещественности тленья,

Покинув первую, ничтожную ступень

Духовности, нам данной от рожденья.

Чтоб у подножья лестницы души,

Несущей ввысь крутые очертанья,

До тризны собственной всю жизнь в себе глушить

Призывный крик – к кому? – безмолвного отчаянья.

Как рыбы на песке, мы разеваем рты

В конвульсиях духовной немоты.

Конвульсии духовной немоты

Являются ль предвестьем пароксизма,

Когда почудится: они не так круты́ —

Ступени, нас ведущие от тризны.

Карабкаясь из всех душевных сил,

Какую страшную мы делаем работу,

Пока из глотки, гной и кровь смесив,

Наш первый хрип прорвётся сквозь мокроту.

И обессиленно, на ближних ступеня́х

Мы болью изойдём, обрезав пуповину,

И гниль с души отхаркиваем в прах,

Страшась не выкричать хотя бы половину.

Пусть это не конец – все повторится снова,

Но пароксизм души да разрешится словом.

Но пароксизм души да разрешится словом!

Из праха сотворён – вновь обратится в прах.

Все поглотит земля – она первооснова,

Она же и финал. Кому неведом страх

Исчезновенья. Кто пред ним достоин?

Прелестна женщина – где прелести её,

Где покоренный ею воин? —

Равно́ в земле подвязка и копьё.

Князь и его клеврет – равно́ в могиле оба.

Истлели хижины, бесследно после них

Исчезли города. В веках кладут во гро́бы

Великих – и чредой за ними – малых сих.

Так поколения сменяют поколенья,

И только Слово убегает тленья.

И только Слово убегает тленья —

Вневременна его мистическая власть.

Сквозь поколения проходят светотенью

Высокая любовь и низменная страсть,

Добро и зло, призванье, отторженье,

Счастливый сон или ночной кошмар,

Презренный факт, игры воображенья

Божественный неповторимый дар,

И слёзы старости, и звонкий смех младенца.

Хвала и клевета, участье и корысть,

И безрассудность чувств неопытного сердца,

И хладного ума расчётливая мысль —

Все в этом мире выражено словом —

Неизрече́нное сокрыто под покровом.

Неизрече́нное сокрыто под покровом —

Таинственна его космическая суть.

В глубины призрачные знанья внеземного

Не многие из нас сумеют заглянуть.

На верхних ступеня́х, где лестница спиральна,

Лист Мебиуса прям, и время не бежит,

Где можно понимать, что – мудро и печально —

Мурлычет старый сфинкс подножью пирамид,

Где памятью времён наполнен звёздный ветер,

Бездонность глубины – с бездонностью высот

Сопряжены, и где – освобождён и светел —

Неизрече́нное наш дух осознаёт —

Лишь там приемлем мы без страха и сомненья,

Что отторгает мысль по логике мышленья.

Что отторгает мысль по логике мышленья! —

Как трудно постигать неразвитой душой

Погрязшим в бытие почти без сожаленья —

Как долго нам идти по лестнице крутой,

Как странно нам внимать звучанию эфира,

Как страшно нам дышать разреженностью сфер,

Как далеки от нас Учителя Памира

И провозвестники любой из наших вер.

Не логикой ума, но вспышкой вдохновенья

Способен человек проникнуть за предел,

Назначенный ему Творцом от сотворенья —

И тем преодолеть ничтожный свой удел.

Мы вправе полагать себя венцом творенья

Лишь в краткие минуты вдохновенья.

Лишь в краткие минуты вдохновенья

Способен человек подняться до Творца

И от слепой толпы не жаждать поклоненья

И ни лаврового венца.

Но может быть, когда минуты эти

Придут к тебе не раз или не два,

И ты сумеешь подобрать в сонете

Ложащиеся на́ сердце слова —

Когда-нибудь на твой могильный камень,

Который, как и ты был, одинок —

Но кто-то благодарными руками

Положит свежий па́левый цветок.

И это всё, что человеку надо:

Из всех наград – достойная награда.

Из всех наград – достойная награда…

А если кто-то из слепой толпы,

Хоть кто-нибудь к тебе пробьется взглядом

Сочувствия, а может быть, мольбы —

Хоть кто-нибудь, с душой слабее тени…

Ты – сильный духом – сердце отвори

И с тем вторым – пусть через все ступени —

Найди слова и сам заговори.

Пусть самому себе ты жалок и противен

И знаешь о себе, что сам – лишь прах и сор,

Но, выйдя из толпы, ты стал оттуда виден

И потому ты – Бог, что означает – добр.

Из тех, кто выбрал путь высокого боренья.

Блажен лишь тот, в ком нет ожесточенья.

Блажен лишь тот, в ком нет ожесточенья,

Кто принял мир таким, каков он есть.

И путь его – высокого боренья

С самим собой – тебе Благая Весть.

Нить Ариадны в долгом лабиринте

Земных страстей – неоценимый дар.

Но вновь и вновь произойдет соитье

Быка и человека. Минотавр —

Вот символ – греками угаданный – породы:

Не богочеловек, а человекобык.

Из шкуры вылезти – мучительные роды,

Пока сквозь морду не проступит лик,

Как пробивается луч света сквозь ограду…

Кого винить – ты сам себе преграда.

Кого винить – ты сам себе преграда

На избранном тобой единственном пути.

И женщина твоя – ей так немного надо —

Увы, она права в желании уйти.

Ты говоришь себе: как может быть ина́че —

И вспарываешь жизнь – как брюхо рогом – лбом.

Но женщина твоя опять сегодня плачет —

Ты снова позабыл, что есть она и дом…

Набыченный и злой, ты стынешь у порога,

Упершись взглядом в пол, чтобы не видеть слёз.

И слышишь лишь одно – тебя зовет дорога

В высокий мир твоих безумных грёз.

Что – женщина! Ты – монстр. Из глотки рвется рык.

Ты – минотавр, ты – человекобык!

Ты – монстр, ты – Минотавр, ты – человекобык,

Ты груб и ты силён и можешь жить на свете.

Но счастлив ты лишь тем, что дан тебе язык —

Живую душу выплеснуть в сонете.

Твой путь еще далёк, ступени высоки́,

В душе еще тоска, и сумерки, и тени.

И счастлив ты лишь тем, что женщина руки́

Не отняла в минуту сожалений.

И если ты устал и хочешь заглушить —

Хотя бы водкой – страх, что обречён от века,

Ты счастлив тем одним, что доброту души

Наследовал от Богочеловека.

Еще не человек, а человекобык…

Но вот сквозь морду проступает – лик…

Язык не закрепит пустого вздора —

Что наша жизнь без грана доброты!

Наедине с собой не пережить позора

Духовной немоты.

Томление души да разрешится Словом —

Одно лишь Слово убегает тленья.

Неизрече́нное сокрыто под покровом,

Отторгнутое логикой мышленья.

И так редки́ минуты вдохновенья,

В которых смысл и высшая награда

Существования. К чему ожесточенье,

Кого винить! – В тебе самом преграда:

Ты – Минотавр, ты – человекобык —

Едваедва просвечивает лик…