Стяжатели

ВЛАДИМИР ПРОНСКИЙ СТЯЖАТЕЛИ РОМАН

Никто в Княжске не заметил, когда первое сентябрьское похолодание перетекло в спелую осень, разукрасившую городской парк. Но с приходом осени жизнь не замерла. Через парк по–прежнему спешили горожане, гуляли молодые мамы, облюбовавшие со своими чадами песочницу, дважды в день кружились на поляне собачники, укрытые бузиной и сиренью; молодежь частенько собиралась у вагончика, где располагался тир, но стреляли парни редко, а более пили пиво. По утрам в парке нарезал круги любитель бега трусцой по прозвищу Робинзон. Старику было под восемьдесят, но он до снега бегал в майке и шортах, да так резво, что седая борода сбивалась на сторону, а лохматые волосы, перехваченные выцветшей ленточкой, превращались в львиную гриву. Ребенком Робинзон пережил месяц ленинградской блокады, и за это его уважали и относились как к настоящему фронтовику. Тем более что он всегда вступался за обиженных. Делал это при любой власти, и довольно часто, так как законы постоянно менялись и озадачивали даже тех, кто от лица государства применял их на практике.

За оградой же парка, как и всегда, текла своя жизнь: ни быстрая, ни медленная. Обычная для Княжска. Этот город замечателен тем, что вся деловая жизнь в нем сосредоточилась на центральной улице. Заканчивалась она у бывшей Заставы, напоминанием о которой служил мемориальный Верстовой столб, а начиналась у подножия холма, где прежде располагался мужской монастырь, в помещениях которого недавно открыли ночной клуб. Улица обтекала холм справа, вливаясь в федеральное шоссе, а линия железной дороги обегала холм слева. Центральная улица долгое время называлась Первомайской, но недавно ей вернули дореволюционное название, и вновь стала она Губернской. На ней расположился колледж, здание которого выделялось фигурной кладкой из потемневшего кирпича; стояла библиотека, занимавшая бывшее уездное училище; неподалеку серело здание администрации с памятником Ленину перед входом, построенное в пятидесятые годы на месте снесенной церкви; чуть далее возвышался величественный Дворец культуры с колоннами, а за ним городской собор, чудом уцелевший, как рассказывали старожилы, когда ретивые люди приготовились к его сносу и уж начали выбрасывать иконы, но в последний момент кто–то высокопоставленный дал команду всё отменить, так как когда–то крестился в нем.

Современный же Княжск сноровисто разбежался вокруг неказистого центра, вобрав в себя слободы и поселки, на месте которых выросли современные микрорайоны с магазинами и школами. Два кольцевых автобусных маршрута соединяли всё это хозяйство, начинаясь и заканчиваясь на привокзальной площади, а три радиальных помогали доставлять горожан из края в край. Правда, ходили слухи, что вскоре два из них закроют, так как автобусы не выдерживали конкуренции с вездесущими маршрутками.

Так что в каждом уголке Княжска текла своя жизнь, отличная от других уголков города. Ребятишки посещали школы; спешил по делам трудовой люд; прибывали и отправлялись электрички до губернской Елани и Москвы; иногда проносились поезда дальнего следования; работала товарная станция; заявлял о себе химическим духом мебельный комбинат; вечерами светились огнями на берегу Княжи два из трех корпусов ткацкой фабрики, когда–то известной на весь Союз; сновали грузовики со щебенкой из карьеров на окраине, а далеко за городом дымил цементный завод. От этого окраинного движения создавалось впечатление, что центр Княжска оживал лишь в утренние и вечерние часы, когда его заполняли многочисленные чиновники. В остальное время суток горожане либо спали, либо пребывали в сонном состоянии, и поэтому каждое лишнее движение им давалось с великим трудом. Особенно пожилым, не считая, конечно, Робинзона, имевшего редкую фамилию Подвиг.

Но даже в таком сонном городе у главы района Антона Тимофеевича Самохвалова хватало забот. А тут еще, помимо всего прочего, дочь собралась замуж. Дело, конечно, нужное, время подошло, поспела Лада. Летом она окончила университет, собиралась подыскать работу в Москве, тем более что к этому времени ей подарили квартиру, но отец не захотел до поры до времени отпускать дочь, как он говорил, считая себя поэтом, «на вольные хлеба». На семейном совете решили так: Лада выходит замуж, а потом видно будет: то ли продолжит набираться опыта рядом с отцом в администрации, то ли уедет в столицу. В этом и жена поддержала. Ольга Сергеевна так и сказала, когда дочь вернулась из Турции, где провела с будущим мужем Игорем две, по ее словам, сказочные недели:

— Теперь тебе, Ладушка, все пути открыты!

Тот разговор Лада почему–то вспомнила именно сегодня, в пятницу, когда возвращалась из Москвы, где самолично оплатила коммунальные платежи. Сделала это впервые, так как прежде родители держали в стороне от этих забот, а теперь отдали квартиру в полное распоряжение. Попив кофе и повалявшись на диване, Лада ехала счастливой и полноправной обладательницей ключей от собственной квартиры. Спешила на встречу с Игорем, еще накануне договорившись с ним, что сегодня он придет в гости, и они соберутся всей семьей, чтобы обсудить сценарий предстоящей свадьбы.

Выбравшись из московских пробок, она за два часа домчалась на «тойоте» до Княжска, по пути получив по мобильнику задание от матери: купить торт. Вообще–то Лада не любила таскаться по магазинам за продуктами. В такие минуты ей всегда казалось, что она уподобляется пенсионеркам, ползающим от ларька к ларьку и выгадывающим каждую копейку. Поставив машину на стоянку, Лада отправилась в недавно открытый супермаркет «Ягуар». Название супермаркета, конечно, для Княжска громкое, но новый магазин привлекал горожан новизной и необычайно богатым ассортиментом. Но настроение, понятно, было не от похода в современный магазин, а от предстоящей встречи с Игорем.

Лада не шла, а почти порхала от необыкновенно легкого настроения, да и сама выглядела легкой, подвижной, загорелой — южанка, да и только! Волосы, недавно выкрашенные в черный цвет, искрились на солнце, блеском и цветом задорно контрастировали с красной короткой курткой и прекрасно сочетались с черными бриджами, ставшими неожиданно модными в эту осень. Из–под челки, как спелые орехи, выглядывали коричневые глаза, а слегка курносый, аккуратный носик придавал необыкновенную привлекательность ее облику. О таких, как она, говорят: не девчонка, а куколка! О ней с матерью всегда отзывались одинаково, даже иногда издали путали их — так они были похожи фигурой, походкой. В отделе, где продавались торты, Лада выбрала суфле. Оплатив, прошла мимо охранника в боковой выход и обратила внимание на целующуюся парочку в машине, подумала: «Нашли место?!» Вдруг что–то задержало ее, заставило остановиться. Это же машина Игоря! Лада присмотрелась повнимательнее и действительно увидела Игоря, осыпавшего поцелуями полненькую блондинку «У Лады сердце заколотилось с такой силой, с какой никогда не колотилось. Ей захотелось тотчас подлететь к Игорю, спросить, что это всё значит, но в тот же миг, внутренне оцепенев от происходящего, она заразилась необъяснимой мстительностью, которую за собой никогда не замечала.

Как ни тяжело было это сделать, но она, стараясь не привлекать внимания, осторожно развернулась, поспешила обойти супермаркет с противоположной стороны и, прячась за ближайшим зданием, чуть ли не побежала домой. Ее колотило. И почему–то не верилось, что Игорь, с которым они всего–то две недели назад млели на пляже, мог средь белого дня обжиматься с какой–то облезлой задрыгой?! Ведь в последнее время, когда подали заявление в ЗАГС, он все уши прожужжал, мечтая о скорой свадьбе, обещая, что будет на руках носить, пылинки сдувать!

Когда Лада, раскрасневшаяся и непривычно нервозная, вломилась в квартиру, то мать, взглянув на ее пылающие щеки, замерла, спросила, приглушив голос:

— Почему такая взъерошенная?

— Спешила… Сама же говорила, чтобы не задерживалась.

Лада передала торт, скинула куртку, туфли, нырнула в

мягкие домашние тапочки с загнутыми носами — привезла из Турции — и сразу направилась в ванную комнату, где взглянула на себя и, увидев пылающие щеки, расплакалась. Лишь умывшись и приведя себя в порядок, вышла к матери, спросила, назвав ее так, как привыкла с детства, потому что училась в той школе, где она работала учительницей. Правда, в устах Лады это обращение всегда звучало немного иронично:

— Ну, что, Ольга Сергеевна, приготовилась к встрече зятя?

— Всё вроде бы успела. Отец сегодня должен пораньше вернуться. А Игорек где? Я думала, вы вместе заявитесь. Как съездила–то?

— Твой любимый Игорек на работе еще, хотя обещал не задерживаться. А съездила нормально. Квартплату оплатила, ну и, конечно, за свет, телефон.

— Вот и славненько. — Ольга Сергеевна задумалась, словно не решаясь сказать о чем–то главном. — Я вот всё хотела спросить: может, нам твою квартиру сдавать? Чего ей пустовать? Деньги лишними не будут. Вам же с Игорем пригодятся.

— Ага. Вселишь кого–нибудь, всю мебель перетрут, тараканов наведут — не столько доходов, сколько убытка будет! К тому же, может, мы с Игорем сами в Москву переберемся! Так что не старайся. Квартира моя, и никого в нее не пущу.

— Ну, ладно, ладно — оставим это. — не захотела обострять разговор Ольга Сергеевна, видя, что дочь не в настроении.

Антон Тимофеевич обещал появиться с Игорем, но появился один, сразу заполнив прихожую: плотный, с обозначившимся животиком, как крепкое антоновское яблоко, словно оправдывал свое имя. Узнав, что будущего зятя нет, удивился, чуть ли не укорил жену, словно она была виновата в этом:

— Я‑то спешил, думая, что он у нас — давно ведь с работы ушел! Он не звонил, что ли?

— Ты у меня спрашиваешь? У дочери спроси!

Антон Тимофеевич спрашивать не стал, заранее зная, что Лада ничего конкретного не скажет, а если что–то и ляпнет, так обязательно с надрывом, словно под пыткой.

Лада же, хотя и находилась в соседней комнате, прекрасно слышала разговор родителей, особенно слова отца о том, что Игорь давно убежал с работы. «И где же этот изменник пропадал?! — всколыхнулась младшая Самохвалова. — С этой крашеной, что ли, кувыркался, а потом расстаться не мог?!» Эта догадка всколыхнула Ладу, заставила посмотреть на отношения с Игорем со стороны. И, представив наметившуюся встречу, подумала о том, что скажет он, как объяснит опоздание. Даже интересно стало. «Посмотрим, посмотрим, что ты начнешь лепетать, дорогой?!» — усмехнулась Лада. Поэтому и не могла не почувствовать злорадства в душе, когда в прихожей раздался звонок.

Лада открыла дверь, пропустила Игоря. Обычно он всегда выглядел щеголем, а сейчас показался помятым, серым и уставшим. Хотела спастись от его поцелуя, но это до конца не получилось, когда он обнял ее и поцеловал (хотел в губы, но она увернулась). Но даже и от такого скромного причмока, от его прикосновений, от всего его вида ей сделалось противно до невозможности и, не успев к этому времени придумать план розыгрыша и мести, она все–таки заставила себя улыбнуться. Правда, спросила с подковыркой:

— Где пропадал–то? А то теща с тестем ждут любимого зятя, а его нет и нет?!

— В налоговую документы отправлял. — нисколько не смутившись, ловко отговорился Игорь и поспешно отправился мыть руки, а Ладе захотелось в этот момент подойти к нему и влепить пощечину.

За обедом откупорили бутылку итальянского вина, почаевничали, и родители начали собираться на дачу, почти не поговорив о предстоящей свадьбе молодых, до которой был целый месяц. Собираясь на дачу, старшие по привычке пригласили молодых, хотя и знали, что они редко отправлялись с ними, а если когда и появлялись на даче, то только в те дни, когда там готовили шашлык. Сегодня же ничего похожего не намечалось, поэтому Лада отговорилась:

— Пап, мы в киношку собрались.

— Собрались, значит, собрались — вам виднее.

Поэтому, когда Антон Тимофеевич позвонил по мобильнику и предупредил водителя, что они выходят, Лада с Игорем проводили родителей до двери. Когда же она захлопнулась, Лада презрительно взглянула на Игоря и процедила:

— Убирайся!

Игорь удивленно вскинул голову, машинально поправил очки и посмотрел на Ладу так невинно, что та чуть не рассмеялась, вспомнив сцену у супермаркета, и подумала: «Вот артист!»

— Не понял?! — по–настоящему удивленно, даже наивно посмотрел он на Ладу сквозь очки, и можно было вполне предположить, что удивление его вполне законно: именно такое появляется у человека, действительно не понимающего что, собственно, происходит.

— Память отшибло?! Могу напомнить, как лизался в машине у супермаркета!

— Очевидно, вышло какое–то недоразумение. Я на работе весь день парился, а потом документы в налоговую сдавал! Не веришь?!

— Значит, не сознаёшься?! Тогда тем более — убирайся! Видеть тебя не могу.

— Что такое говоришь–то?! У нас ведь свадьба скоро!

— Это ничего не значит. В общем, всё — катись!

Лада открыла входную дверь, встала чуть в сторонке и, ехидно скривившись, жестом поторопила:

— Более твоей ноги здесь не будет!

Как ни тяжело было Игорю Севрюкову подчиниться Ладе, но сопротивляться — еще тяжелее, к тому же и глупо. Она и прежде иногда бывала своенравной, ироничной — такой, что даже не хотелось с ней говорить. Но через день–другой успокаивалась, становилась такой, какой была всегда: рассудительной, покладистой. И неужели сегодняшний разговор в машине с Аллой мог так повлиять. Ведь ничего особенного- то и не случилось: ну, поговорили, ну. И какой мужчина откажется подвезти девушку после работы. Так всё и было. Отнес Игорь документы в налоговую инспекцию, находящуюся в соседнем здании с администрацией, поболтал с Аллой, ее подругами, а тут и рабочему дню конец. Алла и попросила тогда подвезти до магазина. Что в этом особенного?! Ничего! Правда, Игорь сейчас думал о том, что лежало на поверхности, но по–настоящему вспоминалось и волновало почему–то то, что затаилось глубоко в душе. Они довольно часто виделись, когда он приходил по делам в налоговую инспекцию из своего «Роспотребнадзора», и их служебные встречи с Немыкиной никак не влияли на личные отношения, хотя однажды зашли уж слишком далеко.

Случилось это в мае, когда Лада уехала в Москву на защиту диплома. Машины у нее тогда не было, квартиры тоже, поэтому по привычке остановилась у родственницы. К тому времени Игорь и Лада встречались несколько месяцев, и уже тогда все завидовали Севрюкову, имея в виду, конечно, его будущего тестя — ставшего зимой главой района. До избрания на пост главы он был директором ООО «Княжсккарьер» и занимался добычей известняка, глины, поставляя стройматериалы на цементный завод и в Москву, которая по–прежнему строилась на удивление другим городам, несмотря на кризис.

Да, Игорю завидовали в Княжске, где всё как на ладони. И родители Севрюкова тоже на виду: мама–стоматолог, папа — хирург. Неспроста и сын окончил медицинский, легко устроился в «Роспотребнадзор». И теперь всё шло к тому, что Игорь станет зятем самого Самохвалова, о котором ходили слухи: о его богатстве, связях — на виду был человек! Все потенциальные невесты пытались навредить Ладе. Ведь неспроста, как только она уезжала из Княжска, по городу начинали виться не лучшие слухи. Особенно они стали опасными в мае. Сразу разнеслось: «Игорь Севрюков ухлестывает за Немыкиной!» Этому, конечно, можно было верить, можно не верить, но сам–то Игорь знал, что кто–то неспроста пустил такой слух. И почему–то ему сперва казалось, что автором его является сама Алла, пригласившая в памятный майский вечер в гости, когда они изрядно погуляли в ресторане, отмечая день рождения ее подруги.

Из ресторана разъезжались на такси. И так получилось, что Игорь вызвался проводить Аллу. Ехать хотя и недалеко, в Заречье. За мостом через Княжу они отпустили машину и немного прошли пешком. Алла жила в новом микрорайоне с родителями, которые в те майские дни рванули на Средиземное море, и поэтому запросто пригласила Севрюкова на чай. Сперва они пытались смотреть какой–то фильм и тихо переговаривались, устроившись на диване, а потом разогрелись, особенно Аллочка. Они целовались долго и так смачно, что поцелуи не могли закончиться ничем иным, чем закончились. В тот вечер Игорь так и не вспомнил о Ладе, а подумал о ней лишь тогда, когда ранним утром пробирался из микрорайона к мосту.

Скандал разгорелся позже, когда родители Аллы узнали, что их дочь беременна. И если мать более или менее спокойно восприняла это событие, то отец взбеленился по–настоящему Немыкин возглавлял районный отдел культуры, неимоверно дорожил занимаемой должностью, всячески старался угодить районному начальству. Когда же узнал, что Алла забеременела от Игоря и, похоже, намеренно не скрывала этого, то возненавидел дочь:

— Ты хотя бы понимаешь, что натворила? — день и ночь цеплялся Немыкин к Алле, сверкая потевшей в таких случаях лысиной. — О чем думала, шлюха, когда ложилась с Севрюковым?! Ведь он — будущий зять главы района! Ты хоть подумала об этом? Тебе что — мужиков не хватает? Я на задних лапках прыгаю перед начальством, всё просчитываю на несколько ходов вперед, а она раз — и в дамках!

Подобные разговоры время от времени повторялись, и в конце концов жена Немыкина не выдержала и встала на защиту дочери:

— Что ты к ней привязался? Жизнь девочке отравляешь! Ей и без твоего занудства несладко! Отстань от нее!

После таких разговоров ему ничего не оставалось, как замолкнуть и махнуть на всё рукой. Была, правда, мысль поговорить с Игорем, пристыдить его, но не осмелился, так как все в городе видели, что Игорь открыто встречается с дочкой самого Самохвалова, а становиться на пути у него, даже из- за дочери, — это всё равно что плевать против ветра.

С тех пор прошло несколько месяцев, но лишь в последнее время Игорь заметил, что Алла опять начала мелькать перед ним, особенно, когда прошел слух, что они с Ладой подали заявление. И с того дня Игорь вдруг по–настоящему понял Аллу, что она нисколько не забыла весеннее приключение, а лишь ждала подходящего случая, чтобы напомнить о нем, видимо, пропитавшись ожиданием мести и поэтому уподобилась капле, которая точит камень. Спохватившись, она отчаянно пыталась обратить на себя внимание, даже, может, расстроить свадьбу. И очень обрадовалась, когда Игорь согласился подвезти после работы и, соблазнившись ее присутствием, непонятно зачем начал прилюдно целоваться, хотя первоначально, у нее да, наверное, и у него и мыслей об этом не было. Но это все–таки произошло, хотя Алла пока не знала о том результате, которого вольно или невольно добилась.

Зато Игорь все прекрасно ощутил. Особенно, когда оказался за дверью квартиры Самохваловых. «А теперь что делать — к Аллочке завалиться?! — подумал Севрюков, выскочив из подъезда. — А что — она только рада будет!» Все–таки он отправился к себе домой, зная, что через час или два Лада обязательно позвонит, начнет выяснять что да как, а он станет юлить, оправдываться. Но Игорю не пришлось ничего этого делать, потому что в этот вечер Лада так и не позвонила.

Она до ночи маялась в квартире, надеясь, что Игорь все- таки вернется. Тогда, издеваясь, она выслушает его объяснения и, наверное, простит. Но чем дольше ждала, тем большая обида застилала душу. Почему–то более всего стало обидно оттого, что именно из–за Игоря потеряла Николая — школьного друга, с которым встречалась с шестого класса, знала его с тогдашних своих тринадцати лет. Они оба были такими наивными, не испорченными, искренне верили в настоящие отношения, хотя их детство пришлось на середину девяностых годов. Только две недели до призыва Николая в армию ее сердце разрывалось от счастья. И никто не знал об этом счастье.

Когда же Николай демобилизовался, то лишь на месяц хватило им тепла и светлых чувств. Потом, когда Лада начала настаивать, чтобы он поступал в институт, Николай вдруг заупрямился, стал уклоняться от встреч, а она сперва не поняла, почему именно. И только когда уж совсем допекла, он честно признался, что его зарплаты не хватит даже на самое дешевое обучение, даже если и мать будет помогать. А сидеть на чьей–то шее — это не для него.

Помнится, Лада тогда обиделась, укорила в лени, посчитав Николая недалеким человеком, и даже пожалела, что ждала его из армии, строила какие–то планы, а, как оказалось, у него даже не хватило ума, чтобы понять, что без образования в нынешней жизни пропадешь. Но как объяснить это человеку, считающему, что шоферская баранка прокормит лучше любого диплома. Николай продолжал работать на продуктовой базе и разъезжал по городским магазинам. В одном из них и познакомился с разбитной продавщицей Валей, неожиданно быстро женился, словно делал это кому–то назло. Когда же Лада узнала об этом, то постаралась выжечь Шишкина из своего сердца, забыть о нем раз и навсегда.

Но Шишкин оказался не таким уж простачком, когда понял, что семейная жизнь не получается. Да и как она могла получиться, если женился впопыхах, можно сказать, назло Ладе, чтобы та впредь не забывалась и не думала, что всегда всё будет только так, как она пожелает. Шишкин хотел своим поступком раскрыть Ладе глаза, чтобы она пострадала, помучилась, но, не зная, произошло ли это с ней, о себе он мог сказать твердо: он в этой ситуации настрадался больше. По крайней мере, ему так казалось.

Разведясь и освободившись от печали минувших дней, Шишкин не растерялся. Разъезжая по Княжску, зная все новости, вовремя подсуетился и вскоре устроился в районную администрацию водителем–охранником главы района, куда его взяли как бывшего морпеха. И новая работа очень радовала. Ему было невероятно приятно, когда он, бывало, проезжал мимо Лады на иномарке и делал вид, что не замечает ее.

Но всё поменялось, когда ее отец перебрался в княжский Белый дом, привел с собой Ладу, устроив ее в отдел экономики, как специалиста–дипломника. А она, хочешь не хочешь, начала встречаться с Николаем в коридорах администрации. Они даже любезно разговаривали, взаимно радуясь, что судьба опять свела вместе. Но, заметив, как Шишкин опять начал мелькать рядом с дочерью, Антон Тимофеевич заменил водителя. А через неделю, немного освоившись, наведя справки о сотрудниках, населявших кабинеты администрации, Антон Тимофеевич как–то за ужином заговорщицки сообщил дочери:

— Такого кавалера тебе откопал — закачаешься! Завтра приходи на разбор полетов, он тоже будет, потому что начальника замещает, я вас и познакомлю!

— Еще чего! — скривилась Лада. — У меня кавалеров хватает!

— Это меня не касается, а с Игорем Севрюковым я тебя всё равно сведу. Парень хоть куда! Родители — врачи, да и сам не дурак, на хлебном месте устроен! — твердо сказал Самохвалов.

Лада не сразу, но все–таки подружилась с Игорем, потому что к этому времени созрела по–настоящему. Да и как было не созреть, когда отец пообещал отдать квартиру, и не где- нибудь, а в Москве, сказав при этом: «Будешь слушаться — всё будет в порядке!» И всё прекрасно шло до сегодняшнего дня, но сегодня всё рухнуло.

Почти неделю ее родители ничего не знали. Открылось это лишь в следующий четверг. Уйдя после обеда с работы, Лада якобы зашла в салон для новобрачных, куда уже не раз заглядывала, чтобы присмотреть подходящее свадебное платье, а сама побродила по улицам и пошла домой.

Она понимала, если не принять срочных мер, пока размолвка висит в воздухе, то сплетен потом будет гораздо больше; но пока не хватало сил рассказать матери, представляя, что тогда начнется, сколько будет воплей, криков, уговоров и слез. Особенно начнет бушевать отец.

Размышлять Лада могла бесконечно, но тревожные мысли об отце заставили собраться с мыслями, настроить себя на решительность. Поэтому, не дожидаясь возвращения отца с работы, она постучала в спальню и заглянула к матери, читавшей какую–то книгу. Присела на кровать. Ольга Сергеевна спросила:

— От заботы сохнешь? Я — тоже! Вот пытаюсь читать, а на ум ничего не идет!

Лада усмехнулась:

— Сейчас повеселеете, Ольга Сергеевна! Хочу тебе сказать, мама, что свадьбы не будет! Я навсегда рассталась с Игорем!

Ольга Сергеевна прихлопнула руками и судорожно вздохнула.

— Не вздыхай и не заламывай рук! Как говорится, что Бог ни делает — всё к лучшему. Чтобы потом не разводиться, надо сейчас не совершить ошибку. Так что позвони родственничкам, пока не поздно, скажи, что свадьба отменяется.

— Может, все–таки расскажешь, что случилось?! Есть веские основания?

— Какие еще требуются основания, если он — сама видела — лизался в машине с какой–то гадиной на виду у всего города?! Только дурак будет этим заниматься с первой попавшейся? А муж–дурак мне не нужен! — сделала вывод Лада, и с такой укоризной посмотрела на мать, что та невольно потупилась, словно была в чем–то виновата перед дочерью.

Ольга Сергеевна действительно растерялась и сидела, словно оглушенная, даже отвернулась к окну, чувствуя, как растекаются слезы

— Мам, не вижу повода для слез! Было бы из–за чего расстраиваться.

— Как у тебя всё легко. Ладно, я тебя, может, и пойму, а что скажешь отцу?

— То и скажу: изменника он мне подкатил!

— Скандал ведь будет! Отец просто так не отцепится, житья не даст!

— А у меня квартира есть, в Москве буду жить. И вообще, хватит, мам, об этом. Надоело. Давай–ка поговорим о чем–нибудь другом! — предложила Лада, но ее предложение осталось без внимания.

Ольга Сергеевна поднялась с кровати, нашла телефонную трубку, набрала номер:

— Антон, не задерживайся, пожалуйста. Есть очень серьезный разговор.

Лада внешне никак не реагировала на ее слова, и, стараясь сохранить независимость, ничего не спросила у матери о том, что сказал ей отец. Лишь поспешно переоделась в джинсы, темно–синий свитер, схватила в охапку куртку и выскочила за дверь.

— Ты куда?! — тревожно спросила Ольга Сергеевна вдогонку, но Лада фыркнула:

— Чтобы не мешать вашему серьезному разговору!

Она выскочила из подъезда, надела куртку, а куда идти и зачем — непонятно. Решила в парке прогуляться, чтобы не мелькать перед домом, тем более что в парке не была давным- давно. Гуляла долго, а когда проходила над резной аркой с надписью «Парк культуры и отдыха», едва увернувшись от пронесшегося мимо Робинзона, потому что была занятая неспокойными мыслями, ее кто–то окликнул. Она сразу не поняла, кто именно, лишь в душе отозвалась на свое имя, а когда подняла глаза, то перед ней застыл Шишкин, словно шел–шел и наткнулся на неодушевленный предмет, который ни обойти, ни объехать, хотя его самого не объехать: высокий, широкоплечий, белобрысый короткий ежик во все стороны топорщится.

— А, это ты. — неохотно отозвалась она, словно видела Николая вчера, все еще занятая своими мыслями. — Привет! Откуда и куда? К жене спешишь?!

— Спешил бы, если была. А вы, девушка, что здесь делаете?!

— В парке гуляла, вспоминала, как когда–то вместе играли в хоккей.

Николай усмехнулся:

— Что, решила напоследок молодость вспомнить?!

— Почему «напоследок» и почему «молодость»?! Я и сейчас, по–моему, не старая!

— Потому «напоследок», что, слышал, замуж выходишь.

— Ладно, на свадьбу придешь?

— Легко. Только согласуй с папашей, а то он за что–то невзлюбил меня. Как бы конфуза не вышло! — бодро посоветовал Шишкин, приняв игру, но было заметно, как он часто заморгал, словно услышал что–то обидное.

— Договорились. Как согласую — сообщу! — Она достала мобильник. — Диктуй номер!

— Обо всем подумала?!

— Диктуй–диктуй. — настояла она, а он покорно, как в прежние времена, исполнил ее желание. Не мог не исполнить, хотя и понимал, что ее теперешний каприз — шутка, и не более того. Но почему бы и ему не пошутить?! Поэтому спросил, переборов себя, так, словно давно ждал этого приглашения:

— К какому числу готовить подарок?

— Через две субботы на третью!

— Договорились. Тогда побежал подарок присматривать!

— Не буду препятствовать. — Она рассмеялась, подала Николаю руку, а он тоже усмехнулся:

— Какая–то прохладная ты.

— Зато сердце очень даже горячее, как огонь. Или забыл?! — быстро спросила Лада и внимательно посмотрела Николаю в глаза, и тот не смог выдержать ее настырного взгляда.

— Ладно, побегу… Был рад увидеть тебя. — вдруг застеснявшись чего–то, сказал он и вздохнул.

Они шагнули в разные стороны, Лада оглянулась, надеясь, что и он оглянется, но Шишкин этого не сделал, но это ее не обидело, потому что совершенно неожиданно в ней появилось другое настроение, какого не хватало всю последнюю неделю. И она заторопилась домой, чтобы откровенно поговорить с отцом и окончательно разорвать все то, что связывало с Игорем. И, самое забавное, она не боялась теперь резкого разговора.

Главное, что увидела Шишкина, поговорила с ним и заметила, что разговор о ее свадьбе заставил переживать, хотя он не подавал виду, пытался отшучиваться, но это у него плохо получалось. И она пожалела, что мало поговорила, ничего не спросила о том, как он поживает, как себя чувствует его мать. Но и это не беда, теперь она знает номер телефона, в любой момент может позвонить ему и поговорить, быть может, даже встретиться. А почему бы нет, особенно теперь, когда она чувствовала себя свободным человеком. И очень одиноким.

Лада дошла до дому, поднялась на лифте на четвертый этаж и сама открыла дверь, приготовившись к словесной атаке отца, которому мать наверняка все доложила. Услышав, что кто–то пришел, Ольга Сергеевна выглянула из кухни, увидев дочь, сразу оповестила:

— Тебе Игорь звонил.

— Ну и что из того?!

— Мое дело сообщить. Но, будь на твоем месте, я все- таки позвонила, хотя бы из женского любопытства.

— Мне он неинтересен. Где отец?

— Задерживается.

Лада ничего более не сказала, переоделась в своей комнате и, почувствовав, что все–таки замерзла в парке, отправилась в ванную комнату, чтобы согреться и хотя бы на время избавиться от расспросов матери. Хотя они особенно не пугали. Ведь то, что она легко могла решить с ней, никак не могло разрешиться с отцом. А с ним серьезного разговора не избежать — в этом и сомневаться не приходилось. И ей теперь хотелось одного: уж быстрей бы!

Она даже устала ждать, а после ужина задремала и не услышала, когда отец вернулся, лишь вздрогнула от властного стука в свою комнату и приказа:

— Лада, выйди — поговорить надо!

Она вздохнула, посмотрела на себя в зеркале, поправила сбившуюся чёлку и отправилась в кухню, где в это время раскрасневшийся отец чаевничал. Увидев дочь, Самохвалов подвинул ей стул, а когда она осторожно присела на краешек, грозно просил:

— Почему раньше времени с работы ушла?

— Плохо чувствовала.

— Больничный имеется?

Лада отрицательно мотнула головой.

— Значит, ты — прогульщица! Я этого не потерплю, не позволю себя позорить и давать повод для сплетен!

— Папа, извини, но надо знать трудовое законодательство, по которому прогулом считается отсутствие на рабочем месте без уважительных причин более четырех часов подряд в течение рабочего дня, а я всего–то ушла на парочку часов раньше! К тому же я ушла не самовольно, а отпросилась! Вопросы еще будут?

Самохвалов даже покраснел от вызывающего поведения дочери.

— Хорошо, считай, что уела, а как понимать то, что мне сейчас рассказала мама?!

— Как рассказала, так и понимай: свадьбы не будет!

— Без видимой причины?

— Без причины ничего не бывает, а если ты плохо понял Ольгу Сергеевну, то я могу повторить: с изменником, которого ты мне подсунул, я не собираюсь связывать свою судьбу! Так и знай! А чтобы не сидеть на вашей шее и не позорить, завтра же рассчитаюсь и уеду в Москву — там работы на всех хватит.

— Значит, бунт поднимаешь на корабле?! Независимости захотела! Пожалуйста — рассчитывайся, уезжай — держать не будем!

Она, конечно бы, многое могла наговорить в этот момент отцу, но душили слезы, а показывать их совсем не хотелось, унизительно было их показывать. Она все–таки наревелась, когда укрылась у себя. А чтобы не слышать гневного голоса отца, говорившего на повышенных тонах с матерью, она включила телевизор. Но отвлеклась ненадолго. В какой–то момент раздался стук в дверь, а сама она приоткрылась, и Лада четко услышала приказ отца:

— Сейчас же верни ключи от московской квартиры, а заодно и от машины!

Самохвалов сперва даже не понял, зачем отнял ключи у дочери. Конечно, в порыве гнева. Он, как руководитель, не позволит дискредитировать себя! Не для того сменил работу и ушел из карьероуправления, где четко следил за дисциплиной, от которой напрямую зависел заработок и его работников, и его самого, на управленческий оклад, пусть и немаленький, но не сопоставимый с прежней зарплатой. Та зарплата являлась коммерческой тайной, и знать о ней не суждено было никому, только главному бухгалтеру, которая умело и умно контролировала ведение документации, да теперешнему управляющему — Алексею Нистратову, двоюродному брату. Это не афишировалось, хотя в районе все–таки догадывались, что владельцем карьеров стал теперешний управляющий только «на бумаге», а он всего лишь стойко и преданно хранил тайну Самохвалова. Никто не знал, что Самохвалов владел контрольным пакетом акций своего бывшего предприятия. Он переписал уставные документы на Нистратова задолго до начала предвыборной борьбы за попадание в новый состав районной думы, чтобы освободиться от коммерческой деятельности и открыть путь для борьбы за власть над районом.

Работая на перспективу, Самохвалов давно присматривал себе место в правительстве губернии, но для этого нужно какое–то время послужить главой муниципального района, чтобы попасть в круг лиц, вхожих к губернатору. Для этого просто необходимо годик–другой поработать главой муниципального района, а там, глядишь, станет заметным лицом губернского масштаба. Главное, чтобы успеть это сделать при новом губернаторе, назначенном из Москвы почти одновременно с избранием Самохвалова. Он даже наметил один из департаментов, который со временем бы мог возглавить, — строительства. Или департамент экономического развития. В общем, любой серьезный, а не какой–нибудь ЖКХ, где запросто можно набить шишек и тем самым навсегда погубить репутацию.

Всё, или почти всё складывалось в его пользу. За последние полгода он неоднократно встречался с губернатором — и на общих заседаниях, и личные встречи имел, что давало определенный шанс, а чтобы было совсем уж предсказуемо, оставалось лишь привести в действие не очень–то масштабный, но весьма действенный план с приглашением губернатора на свадьбу Лады. Почтит ли вниманием губернатор сие мероприятие — это не столь важно. Главное, что будет сделано приглашение, и, в любом случае он, Самохвалов, будет в выигрыше. Прибудет губернатор — можно будет дальше развивать отношения, не прибудет — будет чувствовать себя должником и, при случае, этим можно всегда воспользоваться.

Вспомнив наутро о вчерашнем скандале, Антон Тимофеевич все–таки надеялся, что обоюдная ругань была всего лишь вздором не понявших друг друга людей. Да и разговора–то особенного не было. Антон Тимофеевич переживал даже не из–за дочери, а из–за безвольности жены, у которой, похоже, полное безразличие к судьбе Лады. Ведь как вчера ответила- то погано: «Давай–ка, Антон, не будем лезть в чужую жизнь со своими рекомендациями!» Вот так–то! Значит, он покупай квартиры, машины, трижды из кожи лезь, а у них, значит, одна блажь на уме? А то хорошо получается: Игорь — изменник! А ты, доча, уж такая правильная, целомудренная, что усомниться в этом совершенно невозможно, а если только кому–нибудь сказать — не поверят! Хороша невеста, когда со своим Шишкиным жила!

Мысль о том, что вздорное поведение дочери может испортить планы по налаживанию доверительных контактов с губернатором, постоянно напоминала о себе и отравляла настроение. Поэтому сегодня ему захотелось еще раз поговорить с дочерью, навсегда поставить точку в этом вопросе. Но звонок от управляющей делами заставил если уж не измениться в лице, то почувствовать, как противно защемило сердце.

— Антон Тимофеевич, — услышал он в трубке, — только что позвонили от отдела кадров и.

— Что «и.»? — переспросил Самохвалов, когда молчание затянулось.

— Дело в том, что позвонили из.

— Это я уже слышал! — рявкнул Антон Тимофеевич.

— Позвонили из отдела кадров. и сказали, что ваша Лада подала заявление на увольнение. Не знают, что делать?!

— Пусть в отделе кадров исполняют свои служебные обязанности! — еще громче рявкнул он и бросил трубку.

Сперва он хотел вызвать дочь к себе и отчитать за самодурство, но потом понял, что этим еще сильнее раскрутит сплетни. Да и не хотелось перед какой–то соплей, пусть и перед дочерью, лебезить, заискивать, уговаривать. Она еще поплатится за свое упрямство: на коленях приползет и будет молить о прощении. И как только Самохвалов отверг мысль о переговорах и увещеваниях, то в голове сразу прояснилось и пришли другие мысли, словно до этого момента находившиеся в потаенном месте.

И Самохвалов вспомнил о себе как о поэте. Поэте неплохом, даже замечательном, если припомнить все поэтические публикации в «Княжском рабочем»: за четверть века творческой деятельности их насчитывалось несколько десятков. Его стихи дважды печатались даже в губернской газете. В последние годы Антон Тимофеевич издал несколько книг, пусть и небольшим тиражом, но со вкусом оформленных, заказал личный экслибрис для своей библиотеки и даже написал гимн города Княжска, текст которого был опубликован в газете и, как плакат, установлен у входа в читальный зал районной библиотеки. Всё шло к тому, что Самохвалову намечалась прямая дорога в Союз писателей, но в губернском отделении заупрямились, заявлению о приеме ходу не дали, натравив на его книги борзых рецензентов, состряпавших отрицательные отзывы. Даже не помогло и то, что он пообещал сделать полный ремонт в трех комнатах писательской организации. Как можно отмахиваться от меценатской помощи в наше время, когда любая общественная организация рада лишней копейке?! А губернские бумагомаратели встали в позу — и ни в какую!

Вот тогда–то и появилась мысль о создании в Княжске собственного Союза писателей! А что — в нынешние времена это очень просто делается. Надо лишь созвать инициативную группу, написать устав, провести учредительное собрание и, пожалуйста, иди и регистрируй новую общественную организацию, например: «Союз писателей Княжска»! А что — звучит!

Если уж не удалось пригласить губернатора на свадьбу, то это вполне можно будет сделать по поводу создания в Княжске писательского союза! Вот уж повод так повод не только для районного и губернского звучания, но и всероссийского! Каково будет впечатление от увиденного однажды в какой–нибудь центральной российской газете репортажа о создании Союза писателей в Княжске, или репортажа, например, на первом канале ТВ?! И говорить–то при этом будут даже не о самом Княжске, но о всей губернии, о губернаторе, при котором своевременно и сполна начал раскрываться творческий потенциал губернии. И все будут спрашивать об инициаторе этой акции — Самохвалове. Хотя какая это акция?! «Это — результат постоянной заботы губернского руководства о населении, особенно проявившейся с приходом нового губернатора, назначенного Президентом страны!» — будет говорить он во всех интервью и называть имена Президента и губернатора.

От всего представленного у Антона Тимофеевича перехватило дыхание. Он прошел в комнату отдыха, попил газированной воды, и, вернувшись в кресло, дал указание секретарю о переносе на час совещания по сельскому хозяйству и попросил пригласить начальника отдела культуры и туризма.

«Начальник по культуре», как называл Самохвалов руководителя этого комитета — Александра Немыкина, мелькнув лысым черепом, заглянул в дверь через несколько минут. Заметив его, Антон Тимофеевич зычно сказал:

— Заходи, не стесняйся, Александр Ильич!

Немыкин осторожно прошел к столу, поздоровался с Са–мохваловым, опасаясь заглянуть ему в глаза, аккуратно присел на краешек стула, не прикасаясь к спинке, и лишь после этого быстро глянул на главу, пытаясь отгадать причину срочного вызова. Немыкин — чиновник опытный, «переживший» нескольких глав района и первых секретарей райкома КПСС и по опыту знавший, что от срочных вызовов «на ковер» ничего хорошего никогда не было. Поэтому молча ждал, что скажет Самохвалов, а тот, словно что–то решая в уме, не спешил открываться. И, только все решив, похвалил:

— Читал, читал твои последние стихи, дорогой Александр Ильич! Честно скажу, без зависти, — понравились! Хорошо схвачено настроение лирического героя, и, главное, он у тебя не замыкается на пустой созерцательности, чувствуется, что перед читателем — человек дела, а связь с природой лишь очищает и помогает понять его неспокойную душу, прибавляет ему сил для дальнейших свершений!

От похвалы Немыкин заерзал, понимая, что не за этим вызвал Самохвалов, и, тем не менее, благодарно отозвался:

— Спасибо, Антон Тимофеевич, но мне далеко до ваших замечательных творений, поэтому всегда учусь у вас умению заглянуть в душу, возвысить ее!

— Вот и прекрасно! Особенно, когда говорят на одну тему два творческих человека. И не только. Мне тут из губернии звонили — начальница по культуре. Там тоже заметили твою подборку, оценили ее и посоветовали создать литературный центр на основе нашего литобъединения! Как тебе эта идея?

— Вполне заслуживает внимания. — замялся Немыкин.

Самохвалов в этот момент вспомнил присказку, которой

всегда дразнили Немыкина: «Не мычит, не телится, но когда–нибудь отелится!..», и подумал: «В общем, полный отстой, как ляпнет Лада о каком–нибудь из своих знакомых. Вот провернем дело, и надо будет его заменить!» Вслух же сказал:

— Ну, а если культура не против, то, думаю, можно приступать к созданию общественной организации. Сам понимаешь: мнение сверху высказано — затягивать с этим вопросом не следует.

— Как назовем организацию?

Самохвалов сделал вид, что сильно задумался, и после паузы воскликнул, будто что–то нашел:

— Да чего скромничать — «Союз писателей Княжска»! Представляешь, какое создаст звучание в стране наш град?! А если и доску памятную поставим.

— А кто станет членами?

— Ну, прежде всего, мы с тобой. Несколько человек из литобъединения возьмем, тех, кто поактивнее. Нам нужны люди с сильной гражданской позицией, а иначе и не стоит ничего затевать, не для себя стараемся. Сообща многого можем добиться. Главное — дать ход важному делу. Поэтому, не откладывая, свяжись с нашим юристом, пусть подготовит пакет необходимой документации!

— Всё понял. О ходе подготовки буду информировать.

— Договорились! — поднялся из кресла Самохвалов и подал Немыкину руку. — А финансирование этого проекта согласуй с Лавриком, а если будет кочевряжиться, лично поговорю с ним!

Немыкин слегка пожал крепкую самохваловскую лапу, улыбнулся, хотя улыбаться не очень–то хотелось. Что греха таить, он, как и всякий литератор, давно мечтал о вступлении в настоящий Союз писателей, тоже, как и теперешний шеф, издал за свой счет несколько книжек, и вот теперь, когда заветная организация сама к нему приблизилась, — это и не радовало особенно. Как говорится: Федот, да не тот! Вот если бы в настоящий писательский Союз вступить — вот это дело! Но разве что скажешь против? Чтобы озвучить указание, Немыкин зашел к Ефиму Константиновичу и изложил всё, что услышал от Самохвалова. Сперва Лаврик слушал молча, а потом улыбнулся, услышав слова Немыкина о памятной доске.

— Слушай, — указал он на стул и пригласил присесть стоявшего до этого Александра Ильича, — сейчас расскажу тебе занимательную историю об одном поэте. В Елани это было, лет уж, наверное, десять назад. Ну, так вот. Задумал один местный непризнанный поэт прославить себя. Кое–как накопил денег и заказал мемориальную доску из черного мрамора, чтобы установить ее на доме, где жил. Мол, в этом доме живет известный российский поэт Вася Пупкин! Знайте, люди, и радуйтесь! Но чтобы установить доску, надо иметь разрешение от властей, а его не имелось, да и не могло иметься. И тогда этот Пупкин, дождавшись дождливой, ветреной погоды и позднего часа, чтобы не привлекать внимания, начал самостоятельно устанавливать доску. Подготовил место, а когда полез по стремянке, то мокрая доска выскользнула из слабых поэтических рук и разбилась. Разбилась и мечта Пупкина о славе и почете. Запил с горя поэт и, говорят, отошел в мир иной.

Немыкин вздохнул.

— Не вздыхай, Александр Ильич! Хотя, как говорят, сказка — ложь, да в ней намек, но это не о нас! Так что твои слова приняты к сведению, будем работать.

Немыкину захотелось сразу же вернуться к Самохвалову, рассказать о Лаврике, но он лишь глянул на вывеску с фамилией главы муниципального района, моргнул секретарю Леночке и вышел из приемной. На большее духу не хватило.

В Княжске никто не заметил, как Лада уехала в Москву устраиваться на работу. Уехала наполовину самовольно, так как отец пока ничего не знал о ее планах, но с полного согласия матери, которая отдала дочери запасные ключи от московской квартиры. Перед этим Ольга Сергеевна неоднократно звонила двоюродной тете, и та пообещала пристроить племянницу в транспортную компанию, где сама работала. Вера Павловна оказалась из тех людей, которые умеют находить с начальством общий язык: должность начальника отдела обязывала. А тут еще извечная печаль бездетной женщины, поэтому ей было просто необходимо выплеснуть невостребованную женскую заботу на того, к кому она относилась как к своему ребенку. На эту роль очень подходила Лада.

Минуло всего пять дней, как Лада уволилась, и вот она на Казанском вокзале столицы. Около турникетов ее встретила Вера Павловна. Невысокого роста, подвижная, она ловко подхватила дорожную сумку Лады и, помогая нести ее, повела племянницу через столпотворение вокзальных людей, потом потянула в подземный переход, через который они вышли на противоположную сторону площади, где располагалась компания.

— Сейчас получим тебе пропуск, который я уже заказала, и пойдем устраиваться. Надеюсь, паспорт, диплом и трудовую не забыла?

— Всё на месте. Вообще–то я собиралась сперва заехать на свою квартиру, чтобы не таскаться с этим баулом.

— Ничего страшного! Куй, как говорится, железо, пока горячо! А то сегодня упустишь возможность, а завтра неизвестно что будет! Нам бы только отдать трудовую книжку да в приказ на зачисление попасть.

Когда Ладу сфотографировали в отделе пропусков, то Вера Павловна провела племянницу на второй этаж, где находился отдел экономики.

Сотрудниц было шесть или семь, и всех сразу Лада, конечно же, не запомнила. Она для порядка присела за свой рабочий стол, осмотрелась и заметила, что через стеклянные перегородки все сотрудницы исподволь рассматривают ее.

Вскоре Вера Павловна проводила племянницу до проходной, перед этим заглянув с ней в отдел кадров, где ей выдали пропуск, на цветной фотографии которого Лада выглядела усталой и печальной, хотя в душе чувствовала себя совсем не грустно. За полчаса она добралась на метро до станции «Кузьминки», и, чувствуя, что соскучилась по своей квартире, уверенно вошла в подъезд. Захотелось расслабиться, понежиться в ванной, но решила сперва позвонить в Княжск. Сказала матери несколько слов о новой работе, передала привет от тетушки и спросила.

— Ты рассказала отцу?!

— Не могла не рассказать. Жалеет тебя! Не серчай на него. Он тоже переживает, что всё так получилось.

— Ладно, мам, мне что–то не очень хочется говорить на эту тему.

Выслушав напоследок наставления о необходимости разумного поведения, Лада отправилась в магазин за продуктами.

Наутро, едва Вера Павловна увидела племянницу в отделе, — сразу подступила с вопросом, даже с несколькими:

— Как спала, как доехала, позавтракала?

— Всё нормально! — ответила Лада и подумала: «Если и дальше будет так продолжаться, то это беда!»

Когда же в конце рабочего дня Вера Павловна пригласила к себе на выходные, то Лада окончательно приуныла:

— Мне надо в квартире разобраться!

— Может, тебе помочь? Так скажи — всегда к твоим услугам!

— Обязательно сообщу, когда понадобится помощь, а пока буду самостоятельно устраиваться.

Настроив себя конструктивно, Лада почти всю субботу чистила, мыла, пылесосила и не заметила, как пролетел день. По окончании уборки захотелось кинуться к столу, нахвататься бутербродов, но она все–таки заставила себя поплескаться в ванной, немного расслабиться и передохнуть, от чего еще сильнее захотелось за стол. Она уж вскипятила чайник, когда раздался звонок. Звонила мать.

— Ты дома? — обеспокоенно спросила она. — А то звоню, звоню, а никто не отвечает!

— Да дома я, дома, мам! То пылесосила, то сейчас в ванной была, а вообще–то весь день за порог не выходила — порядок наводила, — ответила Лада, не переставая жевать.

— Молодец! — похвалила Ольга Сергеевна. — Значит, не скучаешь!

— Некогда. Как у вас дела?

— Всё, вроде, привычно. Тебя, правда, не хватает! Отец с утра до вечера на работе, а я одна сама себя забавляю.

— Обо мне не спрашивал?

— Спрашивал, конечно же!

— А чего же тогда не позвонит?

— Вот об этом ты у него сама спроси. А то вы похожи друг на друга: оба ждете звонков, но обоим гордыня не позволяет сделать первый шаг.

От слов матери Лада почувствовала, как заколотилось сердце, сразу вспомнилась обида, когда отец отнял ключи от квартиры, машины — унизил так уж унизил. Ведь сделал–то демонстративно, с желанием уколоть, в отместку за то, что поступила не так, как ему хотелось!

Поговорив с Ольгой Сергеевной, Лада вернулась в комнату, прилегла, в мыслях продолжая находиться в Княжске.

В какой–то момент она вспомнила Николая и представила, чем он сейчас занимается, о чем думает, и вообще — хотя бы раз вспомнил о ней после встречи в парке? Нет, наверное, да и чего думать. Особенно теперь, когда первая любовь выходит замуж! А ведь, наверное, ничего не знает: что свадьбы не будет, что его любовь живет в Москве. В какой–то момент Лада машинально потянулась к мобильнику, нашла номер Шишкина и, вздохнув, жмахнула зеленую кнопку вызова. После двух сигналов зуммера в трубке раздался не очень–то четкий из–за помех голос, который Лада узнала бы, даже если помехи были сплошными:

— Слушаю!

— Это я, твоя Лада! — напомнила она, потому что до этой минуты он не знал номера ее телефона.

Трубка на малое время ответила тишиной, словно хозяин ее не сразу сообразил, кто ему звонит, а когда все–таки понял, то назидательно кашлянул и сказал так игриво, как говорят провинившемуся, но любимому человеку:

— Это вы, принцесса?! Вот чудеса! Я‑то думал, вы попросили мой номер шутя, а вы всерьез решили пригласить на свадьбу. В следующую субботу, как я понимаю, состоится бракосочетание вашей королевской особы?!

— Как вы информированы, молодой человек, — на зависть! А того не знаете, дорогой Штирлиц, что свадьба не состоится по причине упрямства вздорной невесты! Так что моему не- состоявшемуся мужу повезло. Не знаю только, кому впредь достанется сей тяжкий крест!

— Свежо предание. — раздалось из трубки и установилось стойкое молчание, а Лада рассмеялась:

— Вот мы и задумались. Ладно, не буду водить за нос: я действительно передумала и теперь свободная птичка! Да и вы вольный сокол! Так что не теряйтесь!

— Лада, пошутила и хватит! — чуть ли не взмолился Николай. — Специально, что ли, издеваешься?!

— Не издеваюсь и не шучу! Я действительно отказалась от свадьбы, к тому же уехала из Княжска и сейчас звоню из Москвы. За это время успела устроиться на работу, два дня выходных наводила порядок в квартире, и теперь не стыдно будет принять гостей. Так что в следующую субботу приглашаю в гости! Приглашаю заранее, чтобы успел подготовиться к визиту! Приедешь?

— Шутишь ведь, разыгрываешь…

— Нисколько. Авторучка под рукой есть? Если есть, запиши номер моего московского телефона. — Она продиктовала цифры и добавила: — А если уж записал, то запиши и мой адрес, и как добраться. Кстати, это очень легко: от метро «Выхино» вторая остановка.

— Не знаю, что и думать?! — растерянно выдохнул Шишкин.

— Сразу ничего и не думай. Поразмышляй денек–другой и позвони! Договорились?

— Договорились! — вздохнул Шишкин.

— Жду звонка! Целую! — Лада отключила телефон, победно вскинула руку вверх и крикнула по–английски: «Yes!»

Звонок из Москвы нашел Шишкина дома, когда он уж собирался спать, перед этим провозившись всё воскресенье в кухне с полом. Неожиданная эта работа по–настоящему огорчила, заставила подумать о будущем своего жилья, хотя какое это жилье? Куча гнилых деревяшек, непонятно каким образом еще возвышавшаяся в виде барака! Это в детстве, Николай считал барак лучшим жильем на свете, а теперь о нем и сказать стыдно незнакомому человеку. Многодетные семьи из этого барака со временем получили квартиры, а Николай с матерью так и остался здешним жильцом. В середине девяностых мать на всякий случай приватизировала их комнату, думали, что когда барак попадет под снос, получить новую квартиру, но, оказалось, что тем самым загнали себя в ловушку. Но кто же знал, что законы будут так быстро меняться, и уж начали ходить слухи, что скоро, когда закончится срок реприватизации, жильцов окончательно прижмут, и все налоги с собственников будут взимать по полной программе. Кое–кто, поразмыслив, отказался от приватизации, вернул своему жилищу статус социального жилья, хотя до конца не был уверен, что поступил правильно. Остальному же народу–собственнику оставалось покорно плыть по течению и, чтобы не утонуть, пытаться научиться выгребать самостоятельно.

Да, теперь только на свои малооплачиваемые силенки оставалась надежда, казавшаяся теперь, впрочем, несбыточной. Понимая это, Анна Валентиновна, мать Николая, частенько подсказывала сыну, особенно в последнее время, чтобы тот куда–нибудь завербовался, где хорошо зарабатывают, и купил себе жилье. Вот и сегодня вновь подступила, когда он после ремонта уселся ужинать, сказала, как всегда осторожно и пугливо, словно боялась собственных слов:

— Вот видишь, сынок, каково нам стало жить?! Пора о настоящем жилье думать!

— Мам, ты не такая старая, чтобы ничего не понимать в нынешней жизни. Знаешь, сколько сейчас стоит однокомнатная квартира даже у нас, в Княжске?! Да к тому же мой отец уже попробовал это! Где он сейчас? — резко, с обидой в голосе сказал он в ответ на материнское жужжание.

— Случаи всякие бывают. — сняла Анна Валентиновна сползший с худых и острых плеч темно–серый платок, словно действительно захотела выглядеть помоложе, и печально посмотрела на сына серыми уставшими глазами. — А о квартире надо всегда думать, сколько она ни стоила бы, всегда надо вперед смотреть! Ты молодой, тебе жениться надо!

— Я уж раз там бывал!

— Вот потому и не сложилась семейная жизнь, что жилья приличного не имеем. Жилье будет–любая бабенка уцепится!

— Любая мне не нужна.

— Подходящую выберешь! А я бы к себе в деревню уехала, чтобы не мешать, там еще дом крепкий — сто лет простоит. Давно хочется на старости лет в родной деревне пожить.

— Мам, во–первых, ты не мешаешь, а, во–вторых, я не имею права оставлять тебя одну. Почему — объяснять надо?!

— Почему же — одну! В гости будешь приезжать. Всего–то пятьдесят километров, автобус ходит!

Он понимал, что мать, конечно же, права, но ведь она совсем не думает о своей больной ноге, которую сломала лет десять назад, так с тех пор и ковыляет. С такой ногой в горо- де–то сплошные неудобства, а в деревне, где всё самой придется делать, и вовсе беда. К тому же у нее больные почки, постоянного тепла требуют. Да, в деревенском доме есть печка, но ведь целыми днями не будешь на ней нежиться. Так что мать бросать он не имел права и никогда не позволил бы себе этого. Но как же, как выйти из этого положения? Надо бы, конечно, уехать на заработки. Хоть в ту же Москву, где рядовые водилы получают по тридцать–сорок тысяч! За такие деньги в Княжске надо полгода стараться. Но не все так просто. Кто–то, может, и получает, но уж сколько знал Шишкин и таких, которые, поработав в столице два–три месяца, возвращались ни с чем.

Поужинав, Николай отправился в свою «комнатуху» за драпировкой, где над кроватью красовалась репродукция картины его однофамильца «Утро в сосновом бору», пристроенную на стене, по словам матери, отцом Николая. Отец в конце восьмидесятых завербовался на Север, работал на газовом промысле вахтовым методом. Полгода всё хорошо получалось, деньги начали копить на квартиру. Да только с одной из вахт отца привезли в закрытом гробу. Три человека из их компании тогда замерзли в тундре, отправившись ловить куропаток. Охота простая — сделал жестяным конусом лунку, насыпал в нее морошки — вот и готова ловушка. Глупые птицы тянутся за ягодами головой вниз, да так и остаются в лунках. Потом только ходи и собирай добычу. Всегда это удавалось, а однажды неожиданно налетел буран, «охотники» заблудились в километре от вахтового поселка, а заблудиться в тундре в буран — это конец. Так что всякое упоминание о заработках, о погоне за длинным рублем только раздражали Шишкина. Ведь заработать можно и в Княжске, в том же карьероуправлении, например. Но туда не особенно устроишься. Николай попытался, когда с приходом Самохвалова его вытурили из администрации, но почему–то отказали.

После звонка Лады Шишкин лишь к концу следующего дня успокоил мысли и, чтобы окончательно убедиться, что приглашение Лады надо воспринимать буквально, позвонил ей вечером и спросил:

— Ну, так что — мне приезжать?

— Ты еще сомневаешься?!

— Тогда приеду не в субботу, а в пятницу. Вечерней электричкой! Тебя это устроит?

— Вполне! Буду ждать у первого вагона метро!

Для Лады вся неделя прошла как в угаре. Даже работа почти никак не отвлекла от Шишкина, от предстоящей встречи с ним. Все мысли — только о нем. Еле дождалась пятницы.

Лада сперва даже не узнала его, когда увидела на перроне метро «Кузьминки». Всю жизнь он ходил в мятых куртчонках, выцветших бейсболках, а теперь — плащ нараспашку, костюм переливается искрами и светлый ёжик во все стороны — это уж как обычно. И цветы в руках. Он сразу увидел ее, вручил розы, поцеловал и, подцепив под руку, твердо сказал:

— Веди!

На следующий день, поздно проснувшись, после завтрака они отправились на прогулку в Кузьминский парк, украшенный по–осеннему, но осени совсем не чувствовалось, потому что и у Лады, и у Николая в душах цвела самая настоящая весна. Они окончательно обвыклись, вели себя так, словно всю жизнь прожили вместе.

Лада не хотела думать о той минуте, когда проводит Николая, как могла, отдаляла ее, хотя и поехала проводить. Когда показалась электричка, она расцеловалась с Николаем у турникетов и полными слез глазами смотрела на него. Всего единственный раз она проливала при нем слезы — когда провожала в армию — и вот это провожание стало вторым, когда не смогла сдержаться, словно провожала надолго–надолго.

Николай же вернулся в следующую пятницу, и всё у них повторилось. А через неделю и еще, но с одной лишь разницей.

— Переезжай ко мне! — попросила она при очередном расставании, опять не в силах сдержать слез. И добавила: — Навсегда!

— А что — запросто! — отозвался он весело и игриво, потому что к этому дню уже знал, что квартира, куда Лада приглашала на жительство, ее собственная.

Осень для Самохвалова пролетела одним днем. Давно забылись переживания, устроенные дочерью, давно было согласовано создание общественной организации «Союз писателей Княжска», даже придумали нагрудный знак в виде гусиного пера, чернильницы и золоченых букв аббревиатуры «СПК». Немыкин юлой вертелся, да и сам Самохвалов не остался в стороне, когда начались заморочки с главой администрации Ефимом Лавриком. Этот Фима достался от прежнего главы района, и Самохвалов с самого начала искал пути избавления от излишне любопытного руководителя «второй» власти, но по всему чувствовал, что не скоро скинет этого занозистого человечка. Мелкий, глазастый — он как запечный сверчок всякий раз появлялся там, где его не просили появляться. Вот и в этот раз Лаврик всех слюной забрызгал, доказывая на бюджетной комиссии, что денег на эту акцию нет, расходы не сверстаны, поэтому их можно смело перенести на следующий год.

— У нас шахматисты в подвале ютятся, а среди них, между прочим, один кандидат в мастера и три перворазрядника, а мы никакого внимания на них не обращаем! — заступался за княжских шахматистов Лаврик, и все знали, почему он печется именно о шахматистах: сам частенько захаживает в тот подвал, иногда даже в рабочее время.

В конце концов, Лаврику пообещали, что на следующий год обязательно подумают о шахматистах, и он сдался. Да, собственно, из–за чего шуметь?! Из–за выделения небольшой суммы на проживание в гостинице гостей и артистов, на цветы, подарки и фуршет?! Как можно без фуршета? Это уж как водится. Сам же Лаврик первым прибежит к столу. К тому же, княжский Союз писателей — это не личная организация Самохвалова, а общественная, и создается она для славы всего района, даже губернии.

Единственное, о чем Самохвалов умалчивал до поры до времени, это о желании на присвоение районной библиотеке своего имени. К этому дню всё было согласовано с губернским управлением (Немыкин наконец–то проснулся и довел это поручение до конца). Антон Тимофеевич, лично поработав со скульптором, чтобы не заводить Лаврика, на свои средства заказал в мастерской памятную доску; установка ее задумывалась как сюрприз, который раскроется в присутствии губернатора, которому месяц назад Самохвалов лично вручил приглашение, согласовав с ним дату торжественного мероприятия. Выполненная из бронзы, доска уже неделю хранилась в сейфе, и Антон Тимофеевич иногда нет–нет да открывал тяжелую дверцу и, радуясь, смотрел на рельефную надпись: «Центральная районная библиотека имени Антона Самохвалова». Выполненная в три строки, она даже в сейфе производила впечатление, прибавляя настроения и радуя душу.

Так что к началу декабря все подготовительные работы почти закончились, в том числе проведено и запротоколировано учредительное писательское собрание, юридически закреплено официальное появление в Княжске пяти писателей. Оставалось вручить членские билеты, установить памятную доску на здании библиотеки, но сделать это надо было непосредственно перед торжественным мероприятием, чтобы до поры до времени не баламутить народ. А чтобы совсем уж быть корректным и уважительным к знаменитым уроженцам княжского района, среди которых значился художник, естествоиспытатель, полководец и композитор, Самохвалов решил дать указание снять памятные доски, установленные в их честь, придать им надлежащий вид, чтобы потом его новая доска не особенно выделялась. Для этого специально пригласил Немыкина, чтобы напрямую довести свои соображения, и сказал таким тоном, что тот не посмел присесть на стул:

— Вот вы, Александр Ильич, делаете вид, что работаете, а не замечаете того, что на единственном сохранившемся в городе старинном здании XVIII века, где, как вам, думаю, известно, учились наши знаменитые земляки, памятные доски заляпаны краской и побелкой, да и воробьи не в меру их засидели! Неужели трудно содержать памятник архитектуры в надлежащем виде?!

— Мы стараемся! В прошлом году пластиковые окна поставили, в этом — асфальт новый уложили.

— А старый и не кладут. — усмехнулся Антон Тимофеевич.

— Всё исправим, всё сделаем! — поспешно обнадежил Немыкин. — Сегодня же передам ваше указание и прослежу исполнение!

Немыкин ушел, а Антон Тимофеевич подумал о нем: «Дармоед! О каждой мелочи надо лично говорить! А если не тыкать носом, не прививать любви к порядку, то и моя доска со временем будет обляпана птичьим дерьмом!» Самохвалов злился неспроста. Немыкин никогда не нравился Самохва- лову, потому что всегда раздражала в нем самая поганая черта в человеке: угодничество. Понимая, что без уважения к начальству прожить нельзя, Антон Тимофеевич твердо знал, что всему есть предел, и само начальство не уважает именно тех, кто проявляет излишнее преклонение, резонно считая, что такие подчиненные в любой момент могут предать. Поэтому и доверия к ним нет, а если его нет, то и отношение к таким прилипалам соответствующее. Была и еще причина, по которой в последнее время Самохвалов невзлюбил Немы- кина, даже терпеть не мог. Появилась эта особенная нелюбовь после того, как Лада рассталась с Игорем, а он сошелся с дочерью Немыкина, и поговаривали, что она уж на пятом или шестом месяце беременности! А если это действительно так, то не надо иметь математических способностей, чтобы высчитать и понять, что Игорь путался с немыкинской девкой в то самое время, когда встречался с Ладой! «Вот змей подколодный! — вслух произнес Антон Тимофеевич, вспомнив сейчас несостоявшегося зятя. — Погоди, демон, придет время, получишь свое!»

Самохвалов поднялся и решил навестить карьероуправление, поговорить с управляющим о том, о чем по телефону не поговоришь. Поэтому, прибыв на карьеры, Антон Тимофеевич оставил машину с водителем у здания управления и встретился с Нистратовым неподалеку от дробилки. Здесь хотя и шумно, зато никто не подслушает — говори о чем душе угодно. А говорить в последнее время было о чём: уже не первый месяц ходил среди руководителей горных компаний слух о том, что, мол, совсем скоро для них наступят не лучшие времена. Кто–то сильно влиятельный решил всё подмять под себя, то есть сменить собственника, а чем это грозит — об этом знают даже школьники. Сперва, конечно, нашлют проверяющих, те месяц, а то и два будут копать и докопаются до того, что, либо садись в тюрьму, либо останешься на свободе, но без копейки за душой. Мало ли таких примеров. Где–то какой–то суд вынесет решение, например, о незаконной приватизации, а если она даже законная, чего практически не может быть, потому что этого не может быть никогда, то подведут под неуплату налогов или под надуманным предлогом обвинят в создании фирм–однодневок. На чем угодно могут подловить. В жизни полно бульдогов, только ждущих сверху команды «Фас»! А уж если она прозвучит, тогда берегись — никакие деньги не помогут. На любой толстый кошелек найдется еще толще. Поэтому сейчас и не смог скрыть тревоги, спросив у Нистратова о делах.

— Вроде всё тихо, — спокойно ответил управляющий, одетый в утепленную защитную куртку военного образца и короткие резиновые сапоги с выглядывавшими белыми шерстяными носками, и глянул на шефа с явным интересом. — Все контракты выполняем, отгрузка идет по графику.

— Ты вот говоришь, что у нас всё тихо — охотно верю, но знаешь ли, дорогой Алексей Леонидович, что на цемзаводе второй день вовсю идет проверка! А ведь мы с ними в одной упряжке работаем. Так что и нам этой участи не избежать — всего лишь дело времени. Ладно, теории нам разводить сейчас некогда. Надо о деле думать. Весной мы собирались новый карьер открывать, да теперь, когда кризис бушует, подумаешь: надо ли?

— Да, действительно, заказчиков на глазах убавляется. Что ни день, то новые потери!

— Такая петрушка не только у нас. По всей стране, по всему миру экономика обваливается!

— Надо выждать, глядишь, что–то изменится. К тому же Москва как строилась, так и строится, и будет строиться!

— Ладно, ладно — можешь не разжевывать, я нашим карьерам жизнь отдал, а ты здесь без году неделю, многого можешь не знать, хотя и был инженером на своем угольном разрезе. Но это в Сибири, а здесь, как ты говоришь, Москва действительно рядом, здесь в минуту может такое завертеться, что моментом башку снесут, не успеешь причесаться напоследок! Поэтому, чуть чего заметишь неладное, сразу информируй. Сам ничего не предпринимай!

— Само собой.

Самохвалов хотя и ворчал, но ворчал скорее для порядка, потому что доверял Нистратову. Во–первых, двоюродный брат все–таки, а, во–вторых, дело знает и вовсе не новичок, тоже успел в девяностых повоевать со всякой шатией–братией.

— У нас тут в скором времени торжество намечается, Союз писателей создаем! Так что уж, будь добр, посети сие мероприятие. Посмотрю, каков ты при галстуке!

— Обязательно подгребу! — улыбнулся управляющий.

Хотя Самохвалов и отвлекся, съездив на карьеры, но пользы–то себе особой не прибавил: как был с утра хмурым и ворчливым, так и до самого обеда ничего не изменилось. А после обеда и вовсе чередой пошли просители, заявители — и у всех всё срочное. А он, значит, царь и Бог, всё должен улаживать, во всё вникать, отдавать команды, словно без него люди и шагу ступить не могут. До чего же измельчали они, до чего же разучились самостоятельности. Ведь у каждого есть соответствующие регламентирующие документы, вот и работай с ними, а если не умеешь, то зачем занял эту должность, уступи ее настоящему специалисту! Только где их взять в наше время? Все лишь о высокой зарплате ноют, а сами по каждому вопросу начальнику в рот заглядывают, указаний ждут.

Встречи Лады и Николая как начались внезапно, так внезапно и прекратились. Ну, если уж не прекратились, то приостановились — это точно и, главное, по инициативе Николая, но из–за чего конкретно — Лада пока не поняла. Не приехав в очередную пятницу, он и в приближающуюся не соби- рался в Москву, ссылаясь на болевшую мать, оказавшуюся в больнице. Лада верила Шишкину, но все–таки хотелось убедиться, что его слова соответствуют действительности.

Поэтому, в очередной раз позвонив в Княжск, прямо сказала Николаю:

— Если уж нет желания увидеть меня, то придется самой нагрянуть!

— Я тебя встречу! — легко сказал Николай. — Когда ждать?

— В пятницу, вечерним паровозом!

— Договорились!

Она ждала, что он произнесет напоследок еще одно слово, пусть и дежурное в таких случаях, но не услышала.

В пятницу Лада вышла из вагона, и, когда увидела стоявшего в стороне Николая, сама направилась к нему, не сразу обратившему на нее внимание в толпе приехавших из Москвы людей, которых в конце рабочей недели было особенно много, словно весь Княжск работал в столице. Он тоже увидел ее, поспешил навстречу и, поцеловав, стеснительно, как в юности, торопливо сунул цветы, словно все люди на привокзальной площади — пусть и слабоосвещенной — смотрели на них.

— Как доехала, всё нормально? — дежурно спросил он.

— Как видишь. Жива и здорова и полна любви. Ты меня ждал?

— Могла бы и не спрашивать. Мы так и будем стоять? Пойдем, провожу!

Лада, сделав два–три шага, остановилась, картинно начала чертить мыском сапожка асфальт.

— Вообще–то родители меня ждут завтра. Я бы могла сегодня у тебя остаться! Ты пока один, как я поняла?

— Да, мама в больнице. Но у меня холодильник пустой. Да и жилищные условия, сама понимаешь, с твоими не сравнить!

— Будто не знаю. Ладно, пошли в магазин! — сразу повеселела Лада.

В доме Шишкина Лада не появлялась несколько лет, с того времени, когда он, демобилизовавшись, частенько приглашал к себе. Теперь, поднявшись по скрипучим ступеням на второй этаж, осторожно переступила порог его комнаты–квартирки, словно кто–то мог в этот момент окликнуть и, если уж не помешать, то укорить и пристыдить, словно молоденькую девчонку.

— Вот так и живу, — помогая снять одежду, стеснительно сказал в прихожей Николай, — ничего нового, всё как прежде.

— Самая лучшая новость — это отсутствие новостей! — философски отозвалась она и шагнула к рукомойнику, чтобы помыть с дороги руки. — А мне у тебя нравится: уютно, тепло.

— Это пока морозов нет, а как они прихватят, то наша избушка очень легко выстуживается.

— Зато закаленными будете! — продолжала шутить Лада, почувствовав себя хозяйкой, и, может поэтому, в какой–то момент вспомнила о матери Николая: — А что с Анной Валентиновной приключилось?

— Обострение с почками. Сперва камни мучили, а потом простыла где–то.

— Здесь и простыла!

— Да вроде холодов–то не было настоящих, хотя простыть можно когда угодно.

На следующий день они расстались неподалеку от ее дома, договорившись вечером созвониться. Дождавшись, когда Лада скроется за углом, Николай отправился к матери в больницу, предварительно купив фруктов, пачку сока и творог. В больнице привычно поднялся на третий этаж терапевтического корпуса, но мать в палате не обнаружил. Спросил о ней у дежурной медсестры, а та сразу озадачила:

— Сегодня ночью ее отправили в губернскую больницу на гемодиализ. очищение крови. У вашей мамы нарушилась работа почек, поэтому без аппарата никак было не обойтись. Но вы не волнуйтесь. Это временная мера.

Шишкин узнал номер и адрес больницы, забежал на всякий случай домой за паспортом и через полчаса сидел в автобусе, отправлявшемся в Елань. Еще через час Николай был в приемном отделении, по фамилии ему быстро нашли поступившую ночью Шишкину Анну Валентиновну и, с кем–то созвонившись, сообщили, что его мать в реанимации. Весь день он добивался встречи с ней, ему, конечно же, не позволили увидеться, лишь посоветовали возвратиться в Княжск. Высокий и худой заведующий отделением, будто сделанный из лыжной палки, устало сказал, видимо, давно устав объяснять посетителям одно и тоже:

— Звоните завтра, тогда что–то прояснится!

Ничего не оставалось, как собраться домой. Когда Шишкин подъезжал к городу, позвонила Лада, укорила:

— Что ты за мужчина, если постоянно вынуждаешь девушку звонить первой! Ты где?

— В автобусе, возвращаюсь из Елани.

— Что такое?!

— Подходи к автовокзалу — всё объясню.

Когда автобус остановился, Лада уже ждала Николая — и сразу с расспросами. Шишкин рассказ о матери и вздохнул:

— Так что встреча отменяется — настроения нет.

— Перестань так говорить! Я тебя не брошу, особенно сейчас. Не позволю быть одному!

Пока молча шли к Николаю, Лада достала телефон и позвонила Ольге Сергеевне:

— Мам, я останусь ночевать у Наташки. Где–где. В новом микрорайоне. В Котлах. Не беспокойся — всё будет хорошо. Я тебе еще позвоню!

— Зачем наврала–то?! — укорил Николай.

— Для пользы дела! — строго и сердито ответила Лада, и более до самого барака они не разговаривали.

На следующее утро она не задержалась у Шишкина, потому что после обеда надо было возвращаться в Москву. Договорившись, что он придет проводить на вокзал, Лада отправилась домой, зная, что предстоит встреча с отцом.

За кофе с лимоном Самохвалов хлопнул рюмочку, а когда появилась в кухне жена, ушел в спальню, включил телевизор и выбрал спортивный канал. В какой–то момент, заглянув в спальню, его отвлекла Ольга Сергеевна:

— Иди, посмотри на дочь свою!

— Появилась? Наконец–то!

Самохвалов, запахнув темно–синий халат, вернулся в кухню и обнял поднявшуюся из–за стола дочь, чмокнул в щеку, слегка укорил:

— Совсем забыла нас! Мы уж заждались тебя! Вот как Москва затягивает!

— Я же часто звонила, но разве тебя дома застанешь. Приходилось с Ольгой Сергеевной общаться.

— Ну, хоть расскажи, как устроилась–то, с работой как дела обстоят?!

— Спасибо! Всё нормально и работа привычная. Если какая запарка получается, Вера Павловна помогает. Так что с этим без проблем.

— А с чем или с кем проблемы? Поклонники–то не обходят вниманием?

— Пап, у тебя одно на уме!

— Конечно, одно: выдать тебя замуж, и не за вахлака какого–нибудь, а за успешного человека. Чтобы ты жила и никаких забот не знала!

Они говорили вроде бы ни о чем, но сами изучали друг друга, действительно соскучившись. В этом и сомнений не было. Только взаимное любопытство выглядело по–разному:

ему хотелось понять, помнит ли дочь обиду, а ей не терпелось выпытать, пусть и косвенно, отношение к Шишкину: изменилось ли за это время или нет?! И как ей вести себя, если вдруг отец узнает, что она вновь начала с ним встречаться?! Когда зашел разговор об отъезде Лады, Самохвалов загадочно спросил:

— Рулить–то не разучилась? А то машина два месяца без дела стоит. Так и сгниет, бедняжка!

Лада промолчала, не зная, в какую сторону отец повернет разговор, а тот, заметив ее замешательство, достал из кармана ключи от машины, отдал дочери:

— Извини, что в прошлый раз так получилось. Ну, погорячился, бывает! Если хочешь, пойдем сейчас на стоянку, помогу подготовить тачку, хотя она вполне готова — заводится с пол–оборота — ребята мои без дела не сидели!

— Пап, а может, не надо?! Ну, где я в Москве буду ставить машину, да и ездить негде — сплошные пробки?!

— Стоянку найдешь поближе к дому. О деньгах не беспокойся, у нас с матерью кое–какие сбережения есть. Главное, чтобы тебе хорошо было. А то зима наступила, чего ты будешь в электричке мерзнуть. К тому же в вагонах шпаны полно, бомжей. А на машине–то как хорошо. Сама себе хозяйка. И нам спокойнее. А по Москве можешь и не ездить, но уж нас не забывай! Договорились?!

Пока Лада собиралась, отец пригнал машину, сразу, воспользовавшись случаем, нагрузили в нее овощей, солений, яблок. От такой заботы она расцеловала их на прощание и торопливо уехала, помня о Шишкине.

У вокзала она сразу увидела Николая и остановилась неподалеку, с улыбкой наблюдая за его хмурым видом. Понаблюдав минутку–другую, она окликнула Николая, обратившись пугающе официально:

— Гражданин Шишкин, подойдите к машине!

Николай не сразу понял, откуда к нему обращаются, а

когда увидел Ладу — все–таки улыбнулся, чуть ли не подбежал к ней, зачем–то спросил:

— Ты?!

— Как видишь. Падай! — указала она на сиденье рядом с собой, а когда Николай, явно стесняясь, уселся рядом, добавила: — Отъедем, чтобы не светиться.

Оказавшись в малолюдном месте, они расцеловались, насмотрелись друг на друга, а потом Николай вздохнул:

— Я и не знал, что у тебя есть машина?! Во всем ты меня обогнала!

— Разве это плохо? К тому же это ничего не значит.

— Для тебя не значит, а меня постоянно мучают сомнения, кажется, что навязался на твою шею, и уж жалею, что встретил в парке два месяца назад. Жил ведь спокойно и жил, а теперь одни засады с твоей стороны.

— Зато скучать некогда! И вообще — хватит ныть!

— Вообще–то в последнее время я по–настоящему начал жалеть, что когда–то не послушался тебя, не стал учиться — теперь вот и маюсь.

— Что, начал понимать, осознал? Но еще не всё потеряно!

— Поздно, дорогая. И вообще — бросай ты меня, пока мы до чего–нибудь серьезного не доигрались!

— До чего же?

— Не знаю, но чувствую, что ничего хорошего из нашей партизанщины не получится. Отец твой не позволит.

— А ты сделай так, чтобы позволил!

Николай вздохнул и замолчал. Лада поняла его состояние и более не стала настырничать, лезть в душу.

— Ладно, перестань терзаться. Сейчас тебе надо о матери думать.

— Я и думаю. Сегодня позвонил начальнику домой, объяснил ситуацию. На весь завтрашний день отпустил.

Наговорившись с Николаем, взяв с него слово, что он не будет забывать ее, она подвезла его к пешеходному мосту через железнодорожные пути. Они расцеловались и какое–то время сидели молча, прижавшись друг к другу.

Лада никому на работе не докладывала, когда и как вернулась из Княжска, но утром все сотрудницы отдела знали, что она вчера приехала на машине, и теперь почему–то смотрели на нее совсем другими глазами, словно только теперь перестали считать провинциалкой. Лада сразу показала свою независимость, не стала вливаться в чью–то компанию, становиться на чью–то сторону, хотя сразу поняла, что вся женская команда Веры Павловны разделена строго на два лагеря. Поэтому до сегодняшнего дня в пространные разговоры с Ладой никто не ввязывался, считая ее нелюдимой эгоисткой, за два месяца жизни в столице так и не принявшей ничьё приглашение прийти в гости, и к себе никого не приглашавшей. В общем, темная лошадка, способная на каверзы.

А у Лады был на это свой счет. Она лишь с одной из сотрудниц вела более или менее доверительные разговоры, а сегодня разговорилась с Ниной Звягинцевой по–настоящему. Аккуратистка Звягинцева понравилась Ладе с самого начала работы. Светловолосая, коротко подстриженная, улыбчивая — она всегда казалось излучателем чистоты и тепла, словно появлялась в отделе не для работы, а для украшения. Жила она с матерью, помогавшей Нине воспитывать пятилетнюю дочку. Сегодня темой разговора стал слух о том, что, мол, Самохвалова уезжала в Княжск на электричке, а вернулась на иномарке, и, если это действительно так, то это неспроста. От этого обстоятельства сразу другое отношение и разговоры, тем более что к этому дню все знали, что живет Лада в собственной квартире. Значит, неплохо девочка «упакована»! Всех, конечно, интересовал источник «упаковки», но как об этом спросишь. Все и молчали. Только Звягинцева не постеснялась спросить:

— Ты теперь на колесах?

— Откуда такая новость? Хотя я уж давно на них. Просто боялась ездить по Москве, а теперь пора пришла. Да и удобнее к родителям ездить.

— У тебя и гараж есть?

— Вот до такой роскоши не дожила еще. Еле упросила вчера поставить машину на стоянку. Зато сплю спокойно.

— Ты действительно спокойно спишь, а как же с амуром?

— Молодая еще, не созрела. Так что с этим напряжёнка.

— Хочешь, с младшим братом познакомлю?! Он у меня программист, в солидной компании работает, недавно квартиру купил!

— В следующий раз обязательно, а пока надо осмотреться в Москве. Так что, Нин, не будем об этом. Скажи лучше, где сама–то машину ставишь?

— У подъезда — где же еще! Да и не жалко старую «девятку». Ее насильно будешь навязывать — никто не возьмет! А о предложении моем все–таки подумай.

Лада всю неделю по–особому ждала приезда Николая, ждала и звонков от него, хотя знала, что он не любит трезвонить. В пятницу утром она позвонила сама, собравшись пристыдить Николая.

— Тебя ждать сегодня? — спросила, едва сдерживаясь, чтобы не накричать.

— Не знаю. Дел полно.

— Что случилось–то? С мамой, что ли, чего?! Чего мол- чишь–то?

— Чего говорить. Похоронил я ее вчера. Так что не знаю, что делать.

Ладе сперва показалось, что она ослышалась, неправильно поняла.

— Извини, — вздохнула она и после паузы, собравшись с мыслями, добавила: — Я сама приеду. Будешь ждать?

— Да!

— Я тебя целую, я с тобой! Понял?

Она могла бы наговорить ему бесконечно много сочувственных слов, попытаться узнать, что случилось с Анной Валентиновной, но понимала, что Николаю сейчас не до объяснений. Да и что значат телефонные слова.

К середине декабря в администрации Княжска закончили основные приготовления к торжественным мероприятиям. И это в то время, когда на самого Самохвалова свалилась другая, неотступная забота. То, чего они боялись с Нистратовым, — случилось. Следом за цемзаводом пришли проверяющие и в их карьероуправление. Уже несколько дней копали, правда, пока ничего не сообщали: ни хорошего, ни плохого. Поэтому, хотя и без прежнего энтузиазма, Самохвалов продолжал подготовку к созданию Союза писателей. Для удобства гостей дату торжеств немного перенесли. Намечали на 19 декабря, пятницу, но, посоветовавшись с губернией, пригласили гостей днем ранее, потому что в пятницу день короткий, предвыходной и у многих свои личные планы, а четверг — настоящий рабочий день, не жалко. В четверг всем удобно.

Накануне, в среду, в Княжск начали съезжаться артисты, корреспонденты и занимать забронированные номера в гостинице. Телевизионщики обещали нагрянуть утром, перед самым мероприятием. В среду же библиотечный рабочий Федор, который, что бы ни делая, говорил одно–единствен- ное слово: «Бесполезно!», получил в помощники двух слесарей из коммунальной службы и установил на фасаде тяжеленную бронзовую доску, укрепив ее бронзовыми же декоративными болтами, развальцевав прорези «болгаркой», чтобы в будущем злоумышленники не могли болты открутить, а доску сдать тихой сапой в металлолом. Но прохожие любовались новой доской недолго. Ее сразу же накрыли белым шелковым покрывалом, и была она взята под охрану постом милиции, созданным на время торжеств указанием Самохвало- ва. В общем, всё шло по сценарию, загодя расписанному Немыкиным и утвержденному Антоном Тимофеевичем.

Начало мероприятий назначили на двенадцать часов. К этому времени офицеры ДПС перекрыли центр Княжска, пуская транспорт в объезд, а сотрудники ОВД и вневедомственной охраны усилили патрулирование и охрану общественных зданий. Особенно охраняли здание библиотеки и прилегающие к нему переулки, так как около библиотеки, вокруг сооруженной трибуны, образовалось значительное собрание горожан, пришедших разделить радость создания в городе новой общественной организации. Были здесь представители промышленных предприятий, служащие учреждений, но все–таки более всего собралось учеников колледжа и старшеклассников из всех пяти школ. Неподалеку от трибуны переминалось десятка два–три пенсионеров. Перед этим среди них кто–то пустил слух, что в честь праздника будут выдавать бесплатные продуктовые наборы, и теперь они терпеливо дожидались подарков, по–тихому обсуждая состав предполагаемых наборов. В какой–то момент к ним присоединился пробегавший мимо Робинзон, одетый на этот раз в спортивный костюм и вязаную шапочку. Крутнувшись около стариков, большинство из которых были гораздо младше его, догадавшись, о чем они спорят, он не стал задерживаться, бросив на ходу: «Всё равно обманут!» Правда, на его торопливые слова никто не обратил внимания и не принял всерьез.

В какой–то момент среди толпы пронеслось: «Едет, едет!» И все попытались заглянуть внутрь двух черных иномарок с затемненными окнами, пытаясь разглядеть губернатора. Машины, тем временем, нырнули во двор библиотеки, где их встретил Самохвалов со своими приближенными. Антон Тимофеевич готовился к встрече губернатора, но оказалось, что в последний момент тот отменил поездку, доверив открытие общественной организации специалисту губернского департамента по культуре и туризму, — женщине необъятных размеров, — появление которой оказалось полной неожиданностью, всё равно что густым плевком наградили; ждали–то губернатора, а тут какой–то специалист, даже не начальник департамента. Будучи сам тучным, он не мог терпеть рядом с собой подобных людей, всегда смотрел на них так, словно косился на собственное отражение. Он хотя и улыбался гостям, когда те готовились к выходу на трибуну, но в какой–то момент так глянул на подвернувшегося Немыкина, словно тот был виноват в низком статусе гостей, что Александр Ильич вильнул ужом и пропал за спинами губернских людей. Тем не менее, окончательно не растерялся и открыл митинг, когда гости вкупе с местными руководителями разместились на трибуне. После короткого экскурса в историю Княжска, Немыкин предоставил слово губернскому специалисту, и та долго перечисляла достижения культуры в Княжском районе, особенно выделяя роль Самохвалова, недавно возглавившего район, но уже успевшего положительно зарекомендовать себя.

— Одним из ярчайших событий, «виновником» которого является уважаемый Антон Тимофеевич, является создание в вашем районе собственного Союза писателей. Это ли не ярчайший пример наглядной демократизации общества, когда застарелые условности навсегда уходят в прошлое. Знайте, дорогие княжчане, отныне в вашем славном городе есть свои писатели, которым сейчас мы вручим членские билеты, и это станет наглядным подтверждением реальности начатого дела. А начнем мы с вручения писательского билета известному поэту, главе вашего муниципального района Само- хвалову Антону Тимофеевичу.

Под аплодисменты специалист вручила Самохвалову членский билет, после чего Немыкин по одному пригласил на трибуну прочих членов созданного союза.

— А теперь, — продолжала она, — мы приступаем, возможно, к главному событию сегодняшнего дня. Через минуту спадет покрывало с памятной доски, установленной на здании библиотеки, отныне носящей имя нашего замечательного поэта Антона Самохвалова!

Когда под аплодисменты собравшихся Федор, приодевшийся по такому случаю в пальто и вязаную шапочку с надписью на английском, сдернул шелковое покрывало, то все увидели доску, которую сам Самохвалов успел изучить до мельчайших подробностей. После открытия доски вернулись на трибуну. Немыкин предоставил слово Ефиму Лаврику, который пообещал всё сделать для того, чтобы центральная районная библиотека, отныне носящая имя замечательного русского поэта Самохвалова, стала настоящим центром культурного воспитания граждан. Поэтому он попросил княж- чан почаще бывать в библиотеке, которая вскоре пополнится новыми книгами местных авторов.

После Лаврика выступили члены писательского Союза; представитель Совета ветеранов; военный комиссар района в звании подполковника, говоривший о том, что новые книги местных авторов помогут в формировании личности подрастающего поколения, а значит, обеспечат достойный призыв молодых княжчан в ряды Вооруженных Сил.

Подводя итог выступлениям, Немыкин объявил митинг закрытым и пригласил собравшихся во Дворец культуры на концерт, бесплатно проводимый для жителей Княжска в рамках торжественных мероприятий. Подмерзнув, молодежь толпой хлынула глазеть на московских артистов. Лишь пенсионеры не спешили идти на бесплатный концерт, резонно считая, что он никуда не денется, а обещанные наборы могут уплыть неизвестно в чьи руки. Пенсионеры, наверное, долго дожидались бы неизвестно чего, если бы не подошедший Федор, начавший разбирать трибуну и шепнувший старикам:

— Ничего не дождетесь, а идите на концерт — хоть чего–то получите на дармовщинку!

Федору сперва не поверили, но потом все–таки послушались, без толку потолкавшись около опустевшей трибуны, но не все. Кое–кто решил ударить по разливному пиву и отправился в привокзальный подвальчик, носивший официальный статус закусочной. Цены в ней держались удивительно низкие, редко когда поднимались, и поэтому все княжс- кие выпивохи уважительно называли закусочную на свой лад: «У Лаврика»; пошло это еще с тех давних пор, когда нынешний глава районной администрации сам стоял за прилавком в этом славном торговом заведении. После него, когда он ушел на повышение, это место заняла тихая и неприметная женщина по имени Эсфирь, или просто Фира, с улыбочкой на черных глазах торговавшая паленой водкой.

Открыв торжественную часть концерта, на котором местный хор исполнил гимн города Княжска, автором которого являлся главный виновник сегодняшних торжеств, — и он сам, и гости по одному перетекли в комнату за сценой, действуя в соответствии с привычной схемой: первый ряд зрительного зала — приветственное выступление со сцены — заветная комната, где на широком столе переливались цветами радуги бутылки, приготовленные на аперитив, и возвышались широкие блюда с закусками. Все — чиновники, освободившиеся артисты, директор Дворца — поздравляли Антона Тимофеевича за прекрасное начинание, за умение вовремя найти подобающую его искрометному таланту нишу, заполнение которой, непременно, поднимет развитие культуры в районе на новую высоту, недосягаемую многими. Самохвалов, конечно, отличал лесть от искренних чувств, но по опыту знал, что без нее не обойтись. Главное, чтобы она не переходила разумные рамки. Для этого он тактично и умело осаживал какого–нибудь рьяного человечишка из местных, и присутствующие не могли не оценить благородство Антона Тимофеевича.

Аперитив, конечно, для того и придуман умными людьми, чтобы возбудить аппетит, но все сдерживали его, зная, что предстоит банкет в ресторане. Лишь губернский специалист, сказав, что губернские дела не позволяют ей продолжить празднование, смело подошла к блюду и долго не отходила от горы мясной нарезки. И все с пониманием, даже сожалением смотрели на важного губернского специалиста, даже собрали пакет на дорожку, чтобы ее объемное тулово не обмякло за время пути. Во всем этом виделся явный перехлест и издевательство, но такой подхалимаж со стороны подчиненных Само- хвалову даже нравился, потому что он сразу невзлюбил эту противную тетку, имя которой никак не мог запомнить. Пока ей собирали пакет в дорогу, ему казалось, что губернатор для того и послал ее, чтобы она крохоборничала. «Вот приедет в губернию и поделится с ним, оба нажрутся на халяву!» — издевательски думал Самохвалов и открыто улыбался.

Конечно, ирония иронией, но Антону Тимофеевичу действительно хотелось увидеть губернатора, познакомить его с женой, тем самым открыть дорогу к знакомству семьями. По предварительному плану, Ольга Сергеевна должна была присоединиться к мероприятиям в ресторане, но теперь нужда в ней отпала, если губернская тетка даже не соизволила почтить вниманием дружеское застолье. Поэтому когда Самохвалов проводил тулово, то, переезжая из Дворца культуры в ресторан, позвонил жене и печальным голосом сказал:

— Ольга Сергеевна! Всё отменяется. Вскоре буду дома! Что? Объяснения потом, потом, дорогая!

«Все–таки гнусно устроен человек! — думал Антон Тимофеевич, возвращаясь вечером из ресторана домой. — Все мы чего–то ищем, чего–то добиваемся! А зачем, ради чего или кого, если кругом сплошная ложь, подхалимаж, сплошное желание изловчиться и одурачить друг друга! И это при том, что каждый хочет показаться неподкупным, непогрешимым, кристально чистым человеком! Но так не бывает. Вот издевался я сегодня над туловом, но ведь издевался потому, что не добился того, чего хотел, а именно: встречи с Петром Игнатьевичем! А ведь всё делал для этого, чтобы увековечить сегодняшнее событие, даже договорился с телевизионщиками, и те обязались зафиксировать вместе с губернатором и потом неоднократно показать всей губернии, чтобы в каждом уголке знали, что есть такой город по названию Княжск, а управляет этим городом известный человек по фамилии Самохвалов! Да — Самохвалов, что из того, но не сам он себя хвалит, а вся губерния во главе с губернатором приехала поздравить!»

В этот вечер Антон Тимофеевич мог бы думать и думать, потому что мысли так и роились, так и текли, но до дому–то всего пять минут езды. Самохвалов даже недовольно спросил у водителя, когда он молча остановился у подъезда:

— Максим, приехали, что ли? Быстро ты сегодня!

— Как учили. — не стал тот ввязываться в разговор.

— Завтра–как обычно! — пробубнил на прощание Самохвалов и поспешно скрылся в подъезде, словно боялся чьих–то взглядов, от которых он и без того сегодня устал до невозможности.

Желая расслабиться, забыть сегодняшний суматошный день, он решил, что сразу же заберется в ванную. И он, наверное, так и поступил бы, но когда жена открыла дверь, то поспешила обрадовать:

— Иди, посмотри, что я на видак записала?! Полчаса назад по губернскому телевидению передавали. Завтра с утра повторят!

Антон Тимофеевич разделся, прошел в комнату, тяжело завалился на диван.

— Ну и чего там у тебя? Показывай!

Ольга Сергеевна поспешно, видимо, желая обрадовать, включила видеомагнитофон, и Антон Тимофеевич увидел репортаж. Смотрел с интересом, но лишь до того момента, когда зачем–то начал целоваться с туловом. Ольга Сергеевна сразу с вопросом:

— С кем это лижешься?!

— А-а. — отмахнулся Антон Тимофеевич. — Прилюдно же! Из департамента культуры приезжала, почти всю буженину пожрала, а что осталось — с собой прихватила!

— А где же обещанный губернатор?

— Всё еще едет. Видимо, в снежный занос попал, а может, на него другой занос напал! — усмехнулся Самохвалов собственной шутке и предупредил: — Всё, хватит об этом. Запись сохрани, а эту жабу сотри, она всё равно в кадр не помещается.

Все–таки, как ни сердился Антон Тимофеевич, а настроение его мало–помалу пришло в норму, да и нервы немного успокоились, как обычно бывает по завершению большого и хлопотного дела. «Главное, провели акцию, прозвучали на всю губернию!» — радостно думал он, укладываясь спать, перед этим все–таки понежившись в ванне.

Утром Самохвалов с хорошим настроением собирался на работу. А как уселся в машину, то Максим порадовал:

— Наш Княжск вчера и сегодня показывали, а только что и по радио сообщение прозвучало.

— Вот и отлично! — порадовался Самохвалов и подумал: «Зря, что ли, денег кучу отвалил?!» Попросил: — Прежде чем ехать в администрацию, заверни к библиотеке — проверим, всё ли в порядке!

Доска действительно красовалась на своем месте. Да и куда она денется, если на соседнем здании установили камеру слежения вневедомственной охраны. Пусть только кто попробует закопошиться около доски — через две минуты наряд прибудет! Так что с этим проблем нет. Полюбовавшись доской, не выходя из машины, чуть позже Самохвалов входил в здание администрации победителем.

Похоже, в эту пятницу в администрации никто не был склонен к работе. Все сидели по кабинетам, а если появлялись в коридорах, то вынужденно, по какой–нибудь срочной необходимости. Кое–как досидев до обеда, под разными предлогами чиновники начали утекать по домам. Самохвалов тоже не выдержал всеобщего напряжения: за час до официального окончания рабочего дня он созвонился с Максимом, и через две минуты машина уже стояла у внутреннего подъезда. Прежде чем отправиться домой, Самохвалов приказал отвезти его на дачу, чтобы, по просьбе Ольги Сергеевны, прихватить несколько банок с солениями. Возвращались они уж в сумерках. Недалеко от вокзала их «Вольво» нахально подрезала японская иномарка.

— Максим, прибавь газу! Посмотрим, что за нахал в городе появился! Посигналь, чтобы остановился!

Когда машины поравнялись, Самохвалов неожиданно увидел за рулем свою Ладу и, жестом приказав ей остановиться, сам вышел к дочери. Заглянув в приоткрытое окно, увидев рядом с ней Шишкина, грозно сказал:

— Дома поговорим!

Но в этот вечер Лада к родителям не попала, потому что сразу передумала ехать к ним после такого отношения отца. От его приказа–окрика сделалось нестерпимо обидно, словно она и не дочь вовсе, а бесправная служанка.

В субботу Самохваловы о дочери вслух не говорили, хотя оба думали о ней, и в этой ситуации Ольге Сергеевне было легче, потому что она была спокойна за Ладу, зная, что дочь в Москве, пусть и с Шишкиным, хотя с ним даже спокойнее — всё не одна. Ольга Сергеевна весь вечер искала повода, чтобы успокоить мужа, видя, что он не находит себе места, но первой остерегалась заводить разговор, зная, что в таком случае она сама окажется виновной в исчезновении Лады.

Зато в воскресенье вечером, вернувшись с охоты почти трезвым и без добычи, Антон Тимофеевич с порога спросил:

— Дочь нашлась?!

— Всё нормально, — отозвалась Ольга Сергеевна. — Привет тебе передает!

— Она что, в Москву укатила?!

— Ты же в пятницу напугал ее — вот она и драпанула. Антон, ну чего ты к ней привязался–то, не даешь девчонке житья?!

— Хочу из нее человека сделать! И сделаю! — оставил за собой последнее слово Самохвалов и был доволен от этого, даже не подумав о том, что жена не захотела пререкаться.

Он разделся, разбросал вещи по шкафам и закрылся в ванной комнате. Хотел успокоиться, но не удалось, когда раз за разом представлял белобрысую физиономию Шишкина и его самого, представлял, как этот бугай мнет хрупкую, воздушную Ладу! В такие моменты Самохвалову делалось не по себе. Поэтому долго не плескался. А как вышел, торопливо обтершись, то сразу закрылся в спальне и позвонил начальнику милиции Петру Гунько. Даже не поприветствовав, — расстались час назад, — Самохвалов сказал:

— Слушай, Петро. Тут дельце одно нарисовалось. Надо кое–что проверить!

— Хоть сейчас ребят пошлю! — раздалось в трубке.

— Не торопись. Дело неспешное. Если помнишь, до меня у главы работал водилой Шишкин, зовут Николаем. Живет он на Фабричной улице, в бараке, номер дома не помню — он один там остался. Пробей этого Шишкина по своей базе и разузнай, где он работает, живет ли постоянно в Княжске. В общем — поподробнее всё. И, сам понимаешь, без огласки, что называется, не в службу, а в дружбу. Завтра — понедельник, вот и займись с утра, будь добр!

— Всё понял, Тимофеич! Как узнаю — доложу!

Гунько перезвонил через полчаса и с места в карьер:

— Докладываю! Шишкин Николай Александрович, 1984 года рождения, уроженец Княжска, разведен, детей не имеет, проживает с матерью Шишкиной Анной Валентиновной по адресу: улица Фабричная, дом14, квартира шесть. Работает на ткацкой фабрике водителем. В настоящее время жильцы в указанной квартире отсутствуют.

— Молодец, оперативно работаешь! Узнай завтра, появится этот Шишкин на работе или нет?

— Антон Тимофеевич, дорогой, ты уж не скрывай, если что–то случилось или в чем–то его подозреваешь? Мои ребята из–под земли достанут, на аркане приведут!

— Не суетись раньше времени. Делай, что тебе говорят.

— Всё понял. — не стал надоедать Гунько.

На следующий день он позвонил Самохвалову до обеда, и сразу с места в карьер:

— Докладываю! В настоящее время Шишкин находится в очередном отпуске и на работе отсутствует, нет его и в квартире. Мать же его на прошлой неделе скончалась, похоронена на княжском кладбище.

— Спасибо, Петро! Ты даже не знаешь, как помог!

— Всегда пожалуйста! Будут еще проблемы — сразу звони!

Самохвалову ничего не стоило догадаться о месте нахождения Шишкина. «Конечно же, у Лады, демон, залёг! В чужой квартире нежится! Погоди! Сегодня же вышвырну!» — мстительно подумал Самохвалов, и эта мысль неожиданно прижилась и не давала покоя до конца дня. А как подошло время ехать домой, то, спустившись к машине, Антон Тимофеевич сказал водителю:

— Сегодня, Максим, пешком домой пойдешь или тебя подвезти?!

— Да ладно. — растерялся тот, не посмев спросить, для чего понадобилась шефу тачка, и отдал документы на машину.

— Вот и правильно. Прогуляйся, подыши свежим воздухом! — по–отечески сказал Самохвалов водителю, неожиданно позаботившись о его здоровье.

Собственное поведение показалось Самохвалову все–таки присказкой, потому что сама сказка была впереди, и заключалась она в самом Антоне Тимофеевиче, вдруг заразившемся неуемным азартом, как на настоящей охоте. Только охотиться ему предстояло на собственную дочь, вернее на того, кто сейчас у нее. То, что Шишкин находится с ней, — в этом и сомневаться не приходилось. Потому что не настолько он богат, чтобы отдыхать на зимних курортах; к тому же мать недавно схоронил. В утешении сейчас нуждается. А тут Лада подвернулась.

За вереницами мыслей, Антон Тимофеевич не заметил, как домчался до Московской кольцевой автодороги, и только тогда понял, что почти приехал, когда попал в объятия многоэтажек. Остановив машину у нужного подъезда, он уверенно вошел в подъезд, кивнул консьержке и пешком поднялся на второй этаж. Он уж было собрался позвонить, но в последний момент передумал, достал ключи, открыл дверь в коридор, попытался вставить ключ в дверь квартиры, но ключ наткнулся на преграду. Пришлось позвонить. Сперва за дверью никакого движения, а потом Самохвалов различил голос дочери:

— Кто там?!

— Это я, дочка! Открывай! — потребовал Антон Тимофеевич.

Не сразу, но Лада открыла, а когда дверь отворилась, то

испуганно спросила, удерживая на груди цветастый халат:

— Даже не позвонил!

— По делам был в Москве, решил заглянуть, посмотреть, как ты устроилась. Мама волнуется. — торопливо говорил Самохвалов, разглядывая обувь в этажерке, одежду на вешалке. Хотя чего разглядывать — всё на виду: вон они, башмаки сорок пятого, наверное, размера таращатся, и куртка полстены заняла. — Ты одна? — все–таки спросил он, услышав шум воды в ванной комнате.

— У меня гости.

— Шишкин?

— Он! Ну и что дальше?!

Самохвалов по–хозяйски разделся, прошел в комнату, насмешливо сказал:

— Хотя бы чаем отца угостила!

Лада молча ушла в кухню и вскоре вернулась с подносом, на котором стояла чашка с чаем и мелкая тарелка с бутербродами. Поставила поднос на журнальный столик и присела на краешек кресла, напряженно ожидая развития событий. Сам же Антон Тимофеевич, похоже, только и ждал встречи с гостем дочери. Это Лада сразу заметила и попыталась смягчить напряженное молчание, спросила о матери, на что отец, отхлебнув глоток чаю, буркнул односложно: «Нормально.» Разговора явно не получалось, Лада это поняла и не стала более заискивать, ушла в кухню и стала дожидаться, когда выйдет из ванной комнаты Николай, чтобы успеть предупредить об отце.

И вот хрустнула ручка, и дверь из ванной раскрылась, появился Николай, и Лада сразу приложила палец к губам, завела гостя в кухню и шепнула:

— Отец приехал!

Шишкин на мгновение задумался и сказал:

— Пойду, поздороваюсь!

— Оденься сперва. — подсказала Лада, чувствуя, как от волнения всё тело наполняется дрожью.

Пока Николай находился в малой комнате, она стояла в коридоре, настраивая себя на любое развитие событий. Когда Шишкин вышел, Лада подтолкнула Николая в большую комнату и сказала отцу:

— Пап, вот познакомься.

Антон Тимофеевич тяжело повернул толстую шею, покосился на Николая и ухмыльнулся:

— А мы знакомы. Правда, давненько не виделись, и эта встреча, скрывать не буду, меня удивила. В этом, конечно, и твоя вина, Лада, если своевременно не делишься с родителями своими планами и ставишь гостя в неловкое положение.

— Пап, — перебила Лада отца, — чего глупости–то болтаешь?! И вообще–чего ты взъелся–то на него? Чем он не угодил?

— Это тебя не касается. Только у меня есть желание, чтобы твой гость тихо–мирно покинул эту квартиру и более здесь никогда не появлялся! Это понятно вам, молодой человек? — вновь тяжело повернулся Самохвалов к Николаю, стоявшему у него почти за спиной.

— Никуда он не поедет! — Лада встала рядом с Николаем, словно хотела заслонить его. — Он мой гость, и оскорблять его я не позволю, даже тебе!

— И все–таки, молодой человек, я бы на вашем месте оставил нас, чтобы не усугублять щекотливую ситуацию! — сказал Антон Тимофеевич, на этот раз даже не шелохнувшись. — Будьте мужчиной и ведите себя достойно, а не отсиживайтесь за спиной девушки! — посоветовал он, как приказал.

Никак внешне не отреагировав, Шишкин вернулся в прихожую, начал одеваться, а Лада подступила к отцу:

— Прости, папа, но ты бессовестный человек, хам последний! Он только что из ванной, а ты выгоняешь его на мороз. Поэтому я уйду вместе с Николаем!

— Катись, не держу!

Лада шмыгнула в свою комнату, начала переодеваться, а Антон Тимофеевич по–прежнему не пошевельнулся, лишь когда она вышла в прихожую и начала возиться с обувью, поднялся из кресла и сказал Шишкину:

— Подождите ее на лестничной площадке, а мне, как отцу, нужно кое–что сказать дочери!

Как только Николай вышел, Самохвалов захлопнул дверь, сразу же закрыл на ключ.

— Чего еще?! — Лада не сразу поняла действий отца. — Дверь–то зачем коварно захлопывать?!

— Для твоей же пользы. Шишкин сейчас уедет к себе домой или еще куда — мне, впрочем, всё равно — а ты останешься, успокоишься и начнешь новую жизнь. И, поверь, в будущем еще и благодарить меня будешь!

— Я уже благодарю! Выпусти!

— Это пока невозможно!

— Тогда я в милицию позвоню, скажу, что ты удерживаешь меня насильно!

— Звони. Сейчас приедет ОМОН и начнут ребята штурмовать квартиру с засевшим террористом, захватившим в заложники собственную дочь! Но прежде я сам позвоню!

Самохвалов нашел в мобильнике номер какого–то телефона и громко сказал:

— Ольга Сергеевна, поговори с дочерью, а то она собственного отца милицией пугает!

Лада, не сразу, но взяла телефон:

— Мам, скажи ему, чтобы он выпустил меня!

Самохвалов чуть ли не силой выхватил трубку у дочери и крикнул жене:

— Пусть она объяснит, почему я здесь! Что я делаю?! То и делаю, что я отец, а наша дочь напустила в квартиру проходимцев. Вот и приходится очищать ее, санитаром работать!

Пока Самохвалов говорил с женой, Лада смотрела на него полными слез глазами, а потом молча ушла в большую комнату, оттуда юркнула на балкон и раскрыла окно. Перекинув одну ногу, она увидела стоящего на тротуаре Николая, попросила:

— Поддержи!

— Не делай этого. — крикнул он в ответ.

Лада настырно перекинула вторую ногу, попыталась удержаться на руках и попасть ногами на козырек балкона, но увидела бегущего к ней отца. Никто — ни Антон Тимофеевич на балконе, ни Шишкин внизу — не успел что–либо сообразить, как она сорвалась и тяжелым поленом хрястнулась о мерзлую землю, припорошенную снегом; Шишкин даже не успел поймать ее, хотя в последний момент пытался, не понимая, зачем Лада полезла на балкон.

Он опустился около нее, полусогнутой, попытался взять на руки, но она по–заячьи заверещала:

— Ой–ё–е-е-ёй. Не шевели меня, всё в груди болит.

Не решаясь поступить по–другому, Николай запахнул на Ладе дубленку, снял с себя куртку, подложил ей под голову и достал телефон, чтобы позвонить в «скорую» Пока объяснялся, прибежал Самохвалов и оттолкнул, почти ударил Шишкина, прорычал:

— Уйди с глаз моих, иначе пристрелю, как собаку!

На их шум, крики начали собираться прохожие: человек пять–шесть стояли в стороне и ожидали развития событий. Начали советы давать. Пока разговаривали, появилась какая–то женщина, подошла к Самохвалову, спросила:

— Я — врач. Могу быть чем–нибудь полезной?!

— Посмотрите, поговорите с ней. Это моя дочь!

Женщина нагнулась к Ладе, проверила пульс на шее, спросила:

— На что жалуетесь?

— Тяжело дышать. Голова кружится. — простонала Лада, и в свете уличных фонарей был виден блеск ее слез.

Врач выпрямилась, сказала Самохвалову:

— Видимо, перелом ключицы и сотрясение мозга. «Скорую» вызвали?

— Может, на своей машине в больницу отвезти?

— Не надо. Она хотя в сознании, адекватна, но без обезболивания может наступить травматический шок.

Шишкин стоял в стороне и видел, как время от времени врач наклонялась к Ладе и о чем–то говорила с ней. Когда подъехала «скорая», медики сделали Ладе укол и попросили мужчин помочь перенести ее в машину. Шишкин помог, а когда попытался сопровождать Ладу до больницы, Антон Тимофеевич, грозно рявкнув, не разрешил. Приказав водителю «скорой» подождать, он побежал к своей машине. Пока его не было, Лада успела продиктовать Николаю номер домашнего телефона Веры Павловны и попросила не стесняться, а позвонить ей и попроситься на ночлег.

Машины умчались, а Шишкин даже не успел спросить у водителя, в какую больницу повезут пострадавшую, и продолжал стоять на опустевшем тротуаре, держа в охапке куртку. Невозможная обида на самого себя, на Самохвалова, на само обстоятельство, при котором он, Шишкин, остался не у дел, когда никак и ничем не мог по–настоящему помочь своей Ладе, создавала в душе уныние. Он не знал, что делать: то ли возвратиться в Княжск (на последнюю электричку он успевал), то ли где–то провести ночь и созвониться с Ладой, узнать о ее состоянии и, если понадобится, прийти на помощь. Ведь неспроста же она продиктовала номер телефона родственницы?! Он выбрал второй вариант, правда, поехал на Казанский вокзал, чтобы скоротать ночь.

В половине восьмого Шишкин все–таки осмелился вызвать Ладу и с замиранием души начал вслушиваться в гудки вызова. И телефон отозвался любимым голосом, от которого у Николая заколотилось сердце. Сразу захотелось задать множество вопросов:

— Ты в какой больнице, как чувствуешь себя?

Но Лада, вместо ответа, сама строго спросила:

— А ты где?

— В Москве, пока на вокзале, так как не знаю, где тебя искать.

— Ты так и не ездил к Вере Павловне?! Ну и зря. А нахожусь я в больнице около метро «Волжская»!

— Как себя чувствуешь? Что привезти?

— Пока жива. — через силу усмехнулась она. — У меня сломана ключица. Врач сказал, что легко отделалась, хотя шевелиться почти не могу и дышу трудновато. Скоро мама приедет, но и ты тоже приезжай. Не бойся ее. Она — не отец, к тебе хорошо относится. Только учти, что до обхода врачей никого не пускают. Так что у тебя есть время спокойно доехать. И еще: прости меня, не обижайся, что всё так получилось!

— Да ты что, Ладушка! — Шишкин чуть не прослезился. — Как я могу?! Это ты уж не ругай меня!

— Очень сильно ругаю и еще сильнее хочу увидеть. Так что приезжай, жду!

Лада продиктовала номер корпуса, этаж, номер палаты. Попросив у кого–то авторучку, Шишкин записал данные на ладони. Через час он был у метро «Волжская».

Когда остановился перед нужной палатой, то осторожно постучался, и, услышав чей–то возглас «Войдите!», приоткрыл дверь. Ладу он увидел сразу: смотрит на него из–за плеча матери, умостившейся у нее в ногах, и осторожно машет ладошкой, возвышаясь на двух подушках.

Шишкин поздоровался со всеми женщинами, находившимися в палате, поцеловал Ладу, кивнул Ольге Сергеевне, оказавшейся у дочери раньше его, присел на стул рядом с Ладой и достал из пакета розы. Чувствуя неловкость положения, Ольга Сергеевна, внимательно посмотрев на Шишкина, сказала:

— Вы поговорите, а я пока цветами займусь. Надо вазу найти.

Как только она вышла, Лада спросила, потянувшись ладошкой к его руке:

— Быстро отыскал?

— Сразу почти. Как чувствуешь–то себя?!

— Как видишь! Была цветущей девушкой, а превратилась в старушку–инвалида — пошевелиться не могу! И это, говорят, надолго. Ключица плохо срастается.

Перед Новым годом Ладу перевезли в Княжск. С Шишкиным она пока не виделась, зато подолгу разговаривала с ним по телефону. Но однажды он опять пропал, а она не знала, что ему было не до нее, когда в одну из новогодних ночей в Княжске случился пожар — сгорел последний в городе барак, и четыре семьи оказались без жилья. Всё произошло так стремительно, так неожиданно для жильцов барака, что никто из них опомниться не успел. Единственное, что всех утешало, — это то, что никто не пострадал, даже семидесятилетний одноногий инвалид, потому что всех жильцов успели предупредить о пожаре.

Среди них был и Шишкин. Он отчетливо помнил стук в дверь, потом повторный. И крики: «Пожар, пожар!» Николай сперва не поверил, но когда почувствовал запах дыма, то, едва одевшись, выскочил в коридор и только оттуда увидел освещенную огнем улицу. Оделся, судорожно собрал документы и начал выносить то, что можно было вынести: сперва выхватил одежду из шкафа, телевизор, а потом начал хватать всё, что попадало под руку. Вскоре появились какие–то люди, начали помогать, но от них на узком лестничном пролете лишь образовалась толчея. К тому же с каждой минутой огонь свирепел, подбирался к жилой половине барака.

Вскоре наступил такой момент, когда уж к бараку было не подступиться, да и подъехавшие пожарные с милиционерами начали отгонять жильцов от полыхавших стен и крыши, стрелявшей разлетавшимися кусками шифера. Жильцам ничего не оставалось, как наблюдать с ворохов спасенных пожитков за огнем, на глазах уничтожавшем жилье. Плакали ребятишки, жившие на первом этаже и теперь укутанные одеялами, сморкался старик–инвалид, а у Шишкина душа словно окаменела; в этот момент он еще не понимал, что с ним случилось, быть может, самая большая неприятность в жизни, не считая, конечно, недавней смерти матери.

Когда барак почти сгорел, подъехал Лаврик и мэр города Афанасьев. Ефим Константинович поговорил с пожарными, милиционерами, потом обратил внимание на женщину, буквально цеплявшуюся за рукав и, словно заученно, повторявшую:

— А как же мы? Что теперь будет с моими детьми? Где нам теперь жить?!

— Не волнуйтесь, гражданка! Город не бросит в беде! — обнадежил Лаврик и указал на стоявшего рядом крупного Афанасьева, как на высокое дерево. — Виктор Михайлович уже отдал распоряжение. Сейчас за вами придет автобус, всех погорельцев разместят в гостинице. Вам только нужно взять с собой документы, ценные вещи и одежду. Всё остальное, что уцелело от пожара, примут по описи и временно разместят на складе администрации под охраной. Так что за имущество не беспокойтесь. И вопрос с жильем мы постараемся уладить в ближайшие дни. Правильно я говорю? — спросил Лаврик у Афанасьева.

— Всё так и есть! — подтвердил тот.

Вскоре прибыла «Газель», погорельцы, обозначив свои пожитки, расселись в салоне и поехали в гостиницу. Двум семьям дали по отдельному номеру, а Шишкина поселили вместе с пенсионером–инвалидом. Тот и прежде–то был нелюдимым, а сейчас и вовсе насупился, умостился на кровати и отвернулся к стене.

Шишкин вышел в коридор, чтобы поговорить с друзьями по несчастью, но ничего конкретного для себя не узнал, потому что пожилая супружеская чета, которых он с детства называл дядя Володя и тетя Валя, сами не знали, что их ждет. Только многодетная мать, тридцатилетняя Аня была твердо уверена, что ее не бросят в беде.

— Пусть только попробуют! — заочно пугала она местных чиновников, расхаживая по вестибюлю гостиницы в искусственной, давно свалявшей шубе и выглядывавшей из–под нее ночной рубашке. — Сразу же поеду в Москву на прием к президенту! Всех четверых своих детей повезу и в Кремле ему оставлю, если попробует отказать! Пусть тогда сам воспитывает! Свою угрозу она повторяла несколько раз, и, в конце концов, о ней узнали не только работники гостиницы, но и постояльцы.

Узнали и в администрации. Поэтому собрались на совещание у Самохвалова. Выслушав и Лаврика, и перепуганную начальницу ЖКО, которая вела себя так, словно была лично виновата в пожаре, Антон Тимофеевич сказал жестко и властно, сразу обозначив реалии:

— Вы, очевидно, знаете — обязаны знать! — что в стране действует Федеральный закон № 131, касающийся, в том числе, и коммунального хозяйства. Исходя из него, нам и следует принимать решения. При пожаре потеряли жилье четыре семьи, в общей сложности девять человек. Причем три семьи занимали жилплощадь по социальному найму, а одна семья на правах частной собственности. Поэтому первые три семьи мы обязаны обеспечить жильем, а перед четвертой обязательств не имеем. К тому же нас и совесть мучить не будет, так как четвертая семья состоит из одного человека — молодого трудоспособного мужчины. Да, кстати, как его фамилия, где он работает? — спросил Самохвалов, будто ничего не знал о Шишкине, и взглянул на Лаврика.

— Шишкин Николай Александрович, двадцати пяти лет, сотрудник ткацкой фабрики. — подсказал Ефим Константинович.

— Вот и прекрасно! Думаю, руководство фабрики пойдет ему навстречу и выделит место в общежитии. С одной семьей разобрались. Еще с одной — супружеской четой — поступим тоже справедливо: предоставим комнату за выездом. Вопрос по третьей семье, состоящей из одного пенсионера–инвали- да, тоже вполне решаем: определим инвалида в интернат, где все заботы по его содержанию и уходу возьмет на себя государство. Остается многодетная семья, к которой нужен особый подход, потому мы не имеем морального права не обеспечить детей жильем! Поэтому предоставим им трехкомнатную квартиру в новом доме, сдача которого намечена через две недели. Это будет тем более справедливо, что они стоят на очереди на получение социального жилья, но мы эту очередь ускорим, и не будем скрывать это. Надо подключить СМИ и всесторонне осветить намечающееся событие — и не только для жителей нашего района, но и для всей губернии, чтобы нас не могли упрекнуть в бездушии, а то журналисты любят раздувать из искры пламя!

На том и порешили. Когда после совещания все потянулись к выходу, Самохвалов окликнул мэра:

— Виктор Михайлович, задержитесь.

Афанасьев развернулся, тяжело сел сбоку от самохвалов- ского стола:

— Слушаю!

— Это я тебя должен выслушать. Звонил Шелупенко из Елани, главный губернский геральдист. Жалуется, говорит, что депутаты горсовета приняли решение о новом гербе, а ты не подписываешь!

— Чего нам всякую шелупонь слушать, если она историю разрушает! Думаешь, он только в одном нашем Княжске герб меняет?! Как бы не так! На все муниципалитеты губернии замахнулся, а их более трехсот! Где старый поменяет, где новый намалюет. Этому геральдисту лишь бы деньгу срубить!

— Шелупонь не шелупонь, а не он это придумал, и с государством не поспоришь! Там, — Самохвалов указал пальцем на потолок, — получше нас знают, кто что рушит, а кто нет. Так что подписывай решение депутатов и не раздумывай. Они тоже в этом вопросе люди подневольные. Не порть отношений ни с ними, ни с губернией!

— Мне можно идти?

— Иди и впредь будь оглядчивее!

О принятом решении погорельцы узнали через час. Их пригласили в администрацию и пообещали в ближайшие дни выдать компенсацию за утерянное имущество. Деньги небольшие, так как ни у кого из погорельцев имущество не было застраховано. Многодетная мать сразу преобразилась, услышав хоть о каких–то деньгах и квартире. Следом ушла супружеская чета. Только инвалид Алексей Павлович Наливай- ко да Шишкин не услышали ничего для себя хорошего и считали, что с ними поступили самым подлым образом. Они задержались в вестибюле администрации и тихо переговаривались, размышляя, что делать далее, и Шишкин собрался в юридическую консультацию, но Алексей Павлович остановил, тряхнув кудлатой головой:

— Не ходи! Скоро появится Подвиг — он всё разъяснит. А один ты ничего не добьешься, а он поможет, потому что всех этих прохиндеев держит в кулаке!

Шишкин не сразу понял, кто придет, и поэтому переспросил:

— Это Робинзон, что ли?

— Да, он самый — Яков Семенович! Я уж ему позвонил. Не вздумай при нем произнести свое дурацкое слово!

— Вам–то, может, разъяснит и поможет, а со мной всё ясно. Лишился я частной собственности! Поэтому ждать помощи неоткуда! Надо либо в общагу перебираться, если, конечно, место есть, или в деревню уезжать, если там материнский дом цел.

— Не спеши — мы еще повоюем и кое–кому нос утрем!

Николай более не стал что–то доказывать, потому что ничего не видел в этом трёпе для себя конкретного.

Подумав так, Шишкин, как ни странно, успокоился, словно заново начал жить, и теперь на всё, что происходило с ним и вокруг него, смотрел с иронией. Особенно, когда появился высокий, худой и безобразно, как казалось Шишкину, бородатый Робинзон, не обремененный ни головным убором, ни шарфом. Лишь распахнутая легкая куртка болталась на нем, а из–под куртки выглядывал пиджак с медалями. Алексей Павлович сразу познакомил Николая с Яковом Семеновичем, и тот воскликнул:

— Какая прелесть! Нас уже трое! Это очень даже конструктивная сила в отстаивании попранных прав!

В чем уж эта сила заключалась, Шишкин так и не понял, поэтому, когда Подвиг предложил всем вместе пойти к начальству, отказался от участия в этой экспедиции. И не потому, что чего–то или кого–то стеснялся, а не хотел, пусть и случайно, встретиться с Самохваловым, подозрения на которого сразу родились в Шишкине еще ночью, когда он только–только почувствовал запах дыма разгоравшегося пожара. А что? Дорогой Антон Тимофеевич легко мог организовать пожар. Поэтому Шишкин и заупрямился, а его товарищ по несчастью поддержал, на что Подвиг совсем не обиделся, но слегка укорил обоих:

— Скромность — самый быстрый путь к забвению, но я вас понимаю. Ваша стеснительность, неумение постоять за себя лишь придает сил и делает прозрачными мои поступки, потому что за других хлопотать всегда легче и почетнее, чем за самого себя!

Выяснив создавшуюся ситуацию с погорельцами, Яков Семенович откланялся и пошел на третий этаж администрации, весьма окрыленный создавшимся положением, словно радовался, что опять (в который раз!) понадобился его опыт. Ситуации эти были всем известные, год от года повторяющиеся, потому что они всегда, в основном, касались жилья. Всегда кто–то в Княжске оказывался обиженным, а то и обманутым. Очень часто люди оказывались в житейском тупике и вспоминали о Подвиге, как о единственном защитнике. Он был в Княжске для чиновников как кость в горле. В теперешней ситуации Яков Семенович твердо знал к кому обратиться за поддержкой, ибо нынешнее событие, в основном, замыкались на Алексее Павловиче Наливайко, наиболее уязвимом из пострадавших. И человек, который мог помочь в этой ситуации и к которому сейчас шёл Подвиг, был не кто иной, как Ефим Константинович Лаврик, связанный с ним общей страстью к шахматам. Эта страсть являлась главным аргументом, против которого Лаврик вряд ли устоял бы. Он сразу же принял Якова Семеновича, как только секретарь Леночка сообщила о посетителе. Даже прошел к двери и встретил Подвига у порога, усадил на стул напротив своего кресла. Налил водички из графина и сказал:

— Слушаю, уважаемый Яков Семенович!

— Спасибо. — откликнулся Подвиг и широко распахнул куртку, обнажая ряд блестящих медалей и всевозможных знаков и значков. — Нам бы, конечно, лучше встречаться за шахматной доской, но обстоятельства иного рода вынуждают меня волновать сие присутственное место, а именно: несправедливость в отношении нашего общего товарища, известного вам Алексея Павловича Наливайко, инвалида второй группы, между прочим! Подробности этой несправедливости, я думаю, вам вполне известна, только непонятно, как администрация района могла допустить ссылку — иначе эту акцию и не могу назвать — нашего с вами товарища в интернат!

— Что я мог сделать?!

— Догадать несложно, но только и вы — тоже власть! И властью надо пользоваться. К тому же, не теряя момента, было бы совсем уж замечательно отвоевать подходящее помещение для шахматного клуба! Сколько он будет ютиться в тесном подвале?! Подумайте об этом, уважаемый Ефим Константинович!

— Мне и самому очень желательно, чтобы клуб перебрался в приличествующее здание, в котором можно было бы организовать межрайонный шахматный турнир, быть может, меж- губернский, придать ему статус постоянно действующего, чтобы о шахматистах Княжска знали далеко за его пределами. Но надо действовать постепенно, не в пример некоторым господам, и тогда, я уверен, мы многого добьемся! Нужно лишь иметь выдержку и определенную цель! Если это всё совместится, тогда успех нам обеспечен! История это не раз подтверждала! — Лаврик на малое время замолчал, что–то обдумывая, и спросил у Подвига: — А вот вы, к примеру, Яков Семенович, почему для себя ничего не просите, а только всегда, насколько себя помню, о других печетесь?

— У меня всё есть, кроме яхты, личного самолета и виллы на Канарах. Да еще, пожалуй, детей рядом с собой. Живу я, как вам известно, один, — моя супруга Сима Баруховна давно отошла в мир иной, — поэтому на оплату квартиры получаю субсидию, питаюсь исключительно кошерно, занимаясь зарядкой, оздоровительным бегом — поэтому в лекарствах не нуждаюсь. Так что у меня хватает времени, сил и желания помогать людям. Иначе бы я сейчас не отнимал частицу вашего драгоценного времени. Надеюсь, что сегодняшний мой визит к вам окажется конструктивным?!

— Я тоже надеюсь и постараюсь решить положительно всё то, о чем мы говорили.

На этом и распрощались. Подвиг спустился в вестибюль, сказал Шишкину, что ничем обрадовать его не может, а вот с Наливайко разговорился. Николай посмотрел–посмотрел на них и созвонился, как и советовали ему, с директором фабрики, а тот, всё уже зная, отослал его к коменданту.

Что должно было произойти, то и произошло. Без лишних разговоров, Шишкину выделили койку в фабричном общежитии, дали машину, чтобы перевезти из гаража администрации телевизор и спасённые вместе с ним вещи, и к вечеру того же дня Николай, получив от коменданта ключ, стал полноправным съемщиком койки в комнате на двоих.

Когда уж совсем стемнело, позвонила Лада, похоже ничего не знавшая о происшествии на Фабричной улице, и укорила:

— Где пропадаешь–то?! У меня для тебя новость есть! Приходи — всё узнаешь!

— А по телефону не можешь сказать?

— Нет, мне надо тебя самого увидеть!

— А как же Антон Тимофеевич?!

— Он на охоту уехал на несколько дней, но даже если и встретишь его, то теперь уж всё равно. Понял?

Шишкин, конечно же, ничего не понял, но все–таки согласился прийти и, пока шёл заснеженными княжскими улицами, мучился догадками.

Прошло две недели после того понедельника, когда Лада упала с балкона, и за эти ночи и дни она по–настоящему поняла, что такое — перелом костей! О той боли, которая пришла к ней в тот памятный вечер, она уже почти забыла, но теперь мучительным казался не сам перелом, а последствия его, когда, помимо боли, он не позволял дышать во всю грудь. К тому же сломанная ключица не давала возможности лежать горизонтально, и какую уж ночь Лада коротала в кресле под приглядом Ольги Сергеевны.

И все–таки в какой–то момент Ладу вдруг начало беспокоить что–то еще, помимо мыслей о болячках, Николае, отце.

То, о чём Лада только догадывалась, она не могла пока сказать матери, хотя ей–то всё можно было объяснить легко и просто. Пришлось звонить подруге и попросить заглянуть в аптеку. А та, как услышала, о какой именно просьбе идет речь, то сразу выдала предположение:

— Залетела, что ли?!

— Возможно. — отговорилась Лада, в душе укорив Наталью — подругу по работе в администрации за пренебрежительный тон. — Так что мне нужен тест…

— Ну, если такой случай. Обязательно выручу!

Раскрасневшаяся, чуть растрепанная Наталья появилась через час, пакет яблок принесла, чтобы усыпить бдительность Ольги Сергеевны. Усыпила, поболтала с Ладой о том о сём и быстренько убежала. А едва добралась до дому — сразу позвонила и нетерпеливо спросила, будто спрашивала о собственной беременности:

— Ну и как?!

— Не гони коней! — рассерчала Лада. — Сама позвоню!

Позвонила она, окончательно разволновавшись, когда дважды убедилась в своем подозрении, и спросила у подруги:

— Крестной будешь?

— Запросто! — рассмеялась Наталья.

— Вот и хорошо. Только пока об этом — никому, поняла?!

— От кого залетела–то?

— Когда крестить будем — познакомишься! — улыбнулась Лада и осталась довольна своей загадочностью.

Она несколько раз пыталась дозвониться до Николая, а как услышала его голос, то хотела тотчас отругать, но вовремя сдержалась, попросила прийти, чтобы рассказать обо всём, что узнала сама, понять его отношение к этой новости.

— А отец? — спросил Шишкин.

— Обойдется!

Шишкин хотя и обещал ничего не приносить, но все–таки пришел с сумкой фруктов; правда, Лада их не смогла увидеть, лишь потом узнала от матери, что «гость» явился не с пустыми руками. В прихожей Николай поздоровался с Ольгой Сергеевной, снял куртку, а она подала ему гостевые шлепанцы.

Гость тихо прошел в комнату и закрыл за собой дверь. Лада указала на стул рядом со своим креслом и вздохнула:

— Ну, здравствуй, пропащий человек!

Николай не видел Ладу со времени посещения в московской больнице. Вместо того чтобы присесть, Николай опустился на колени и осторожно обнял Ладу. После поцелуя она какое–то время сидела с закрытыми глазами, а он взял ее руки в свои и смотрел то на них, то на порозовевшие губы и не знал, что сказать, и надо ли вообще о чем–то говорить. Когда же она все–таки приоткрыла глаза и посмотрела на него долгим изучающим взглядом, он спросил:

— Чего звала–то?!

— В Москву со мной поедешь жить?

— Сию минуту?

— Вот поправлюсь и рванем! Слабо?

— А что — легко! — подхватил Шишкин ее тон и порадовался: знать, на поправку пошла, если шутить захотелось.

— Я серьезно. Создадим дружную семью, я рожу ребенка и будем жить всем на зависть! Сможешь нас обеспечить?

— А то.

— Тогда. слушай. — вдруг изменила тон Лада, и Николай увидел чуть заметные слезы. — Я сегодня узнала, что забеременела. Представляешь, у нас с тобой будет ребенок?!

— Ты что — у врача была?

— До врача мне не дойти, но узнала… Скорее всего так и есть. Так что он, совсем еще маленький, уже живет во мне. Вот здесь! — Лада аккуратно обхватила низ живота, словно резким движением могла навредить тому, кто в ней поселился.

Только после этих слов, а более от движения ее рук, Николай понял, что Лада не разыгрывает. Блестевшие слезы это подтверждали. Разве их можно выжать по заказу?! Шишкину и самому было в пору прослезиться. И у него действительно душа заткнулась, и какое–то время он сидел, не зная, что сказать Ладе, как донести до нее удивление, а главное, ту радость, которая начинала в нем расцветать. Ведь это надо представить: он будет отцом, у него будет ребенок! И как только так подумалось, то сразу резанула мысль: «А где ютиться с этим ребеночком? Или она ничего не понимает?»

— Чего молчишь–то?! — спросила она, когда неопределенное молчание затянулось.

— На моем месте любой–каждый замолчал бы. Где жить- то будем?

— Я же сказала!

— А отец?! Он ведь житья не даст!

— Квартиру снимем, в общежитие уйдем! Да, кстати, о какой казенной койке ты упоминал?

— А ты разве ничего не знаешь? По местному телевидению показывали!

Лада посмотрела вопросительно и удивленно.

— Барак мой сгорел. Так что теперь я бомж. Спасибо, что койку в фабричной общаге дали! Тебе нужен такой муж?

— Нужен. А если отец моего будущего ребенка — бомж, как ты говоришь, то я пока далека от этого статуса и не по- зволю сделать нашего ребенка несчастным. Так и знай! — Лада откинулась на кресле, закрыла глаза и затряслась в плаче.

— Извини, не хотел обидеть, но ты действительно пойми меня и то положение, в каком я очутился.

— Понимаю и поэтому еще больше люблю! Поцелуй!

Пожар в Княжске почти никак не повлиял на настроение Самохвалова, хотя злорадство от всего случившегося нет–нет да прорывалось в душу. Ведь то, что он хотел сделать с Шишкиным, случилось без его на то разрешения. Совесть его была чиста. Лишь на другой день, когда Антон Тимофеевич находился в полусотне километрах от Княжска на охоте и стоял на номере, ожидая появления лосей, он вспомнил, что перед Новым годом в разговоре с начальником милиции обмолвился, когда зашел разговор о Шишкине, что, мол, этого кобла давно бы надо поджечь и по миру с сумой пустить! Самохвалов о том разговоре в тот же день забыл, а Гунько, видно, запомнил и принял как руководство к действию. Хотя теперь об этом не спросишь напрямую, но это, когда–никогда, а всё равно раскроется. Единственное, что Самохвалов не оставил без внимания, — это то обстоятельство, что, получив список погорельцев и увидев, что Шишкин жил в приватизированном жилье, внутренне обрадовался и подумал, что Бог есть, если он решил таким способом наказать этого нахала.

Все последующие дни, вернувшись с охоты, он и так и эдак обдумывал сложившуюся ситуацию, которую никак нельзя отнести к неразрешимой и неподъемной. Подумаешь, барак сгорел! Главное, что люди не пострадали. Поэтому Антон Тимофеевич относился спокойно ко всему, что происходило вокруг погорельцев, хотя и сразу не переживал особенно, давая карт–бланш Лаврику и не желая вмешиваться в его административную епархию. Так что это, считай, забытое дело, теперь другое не давало покоя.

Самохвалов более переживал и тревожился по поводу затянувшейся проверки, когда всё чаще приходили от Нистратова тревожные сообщения. Ведь проверяли не только финансовую деятельность, но и хозяйственную, докапывались до самой мелочи — вплоть до проверки приборов учета и контроля. Все эти дни Антон Тимофеевич не показывал явного беспокойства, а когда позвонил Нистратов и сказал, что его просили приехать, Самохвалов отправился к нему, никому не сказав о своем визите. Секретарь Нистратова аж подскочила на стуле, увидев Самохвалова, зачем–то испуганно спросила:

— Вы к Алексею Леонидовичу?!

На глупый вопрос Самохвалов даже не отреагировал. Властно рванул дверь, за ней вторую и увидел Нистратова, копающегося в бумагах и одетого на сей раз цивильно. Не сразу оторвавшись от стола, Нистратов, увидев шефа, поднялся навстречу, подал руку для пожатия. Самохвалов спросил:

— Где они?

— В бухгалтерии окопались. Всё вверх дном перевернули! Уже пятьдесят нарушений нашли! Сейчас позову.

Нистратов выскочил из кабинета, а Самохвалов сел в свое бывшее кресло и задумался, представляя тех людей, которые с таким нахальством считают его деньги! «Мелкие щипачи так вести себя не станут, кто–то серьезный за ними стоит, если местная налоговая для них не указ. Знают дело ребята! Ковровую бомбардировку применили. Теперь главное — узнать, чего хотят, и кто за ними стоит. И то и другое сами, конечно, не скажут, но намёк могут подать. Главное, чтобы не прозевать!» — думал Самохвалов, чувствуя, как кровь приливает к вискам.

Он даже забылся, почти упустил тот момент, когда двери в кабинет распахнулись и раздался смех незнакомого человека, на вид весьма интересного: высокий, в меру носатый, прическа — волосок к волоску, и подтянутый, ухоженный — сразу видно, что птица высокого полета; рядом с этим человеком Нистратов казался пастухом, хотя был в костюме и при галстуке.

— Познакомьтесь. — угоднически сказал Нистратов, обращаясь к проверяющему и указав глазами на Самохва- лова.

Тот вышел из–за стола, подал руку:

— Самохвалов. Антон Тимофеевич, глава района!

— Шастин Герман Львович — начальник отдела камеральных проверок губернской налоговой инспекции.

— Очень приятно. Прошу к столу.

Пока гость усаживался, Самохвалов попросил Нистратова:

— Алексей Леонидович, распорядись, чтобы организовали чаю! — И когда тот выходил из кабинета, незаметно показал, какой чай имел в виду: с огурцом!

Отдавая распоряжение, Самохвалов все–таки заметил, как гость рассматривал его в этот момент, и подумал: «Смеешься!» Вслух же спросил так, словно только что помолился за него:

— Как у нас работается, Герман Львович?!

— Хорошо работается, в вашем приветливом городе на редкость приятная атмосфера понимания. У вас, как нигде, умеют понять суть нашего визита, всячески способствуют работе. Так что с этим проблем нет.

— А с чем же есть?! Налоги это предприятие платит своевременно, говорю это как глава муниципального района, и в этом заключается наша приоритетная забота, да и в губернии к нам претензий нет, хотя понимаю: при желании. — Самохвалов не договорил, когда Шастин напористо сказал:

— Вы не лучше и не хуже других: у вас налицо отвлечение средств на непрофильные организации, занижена налоговая база, несвоевременные платежи по налогам, нарушение планов по закупке и поставке природного газа, задолженность по выплате зарплаты. К тому же, мелькнула фирма–однодневка, и не одна. И это только за последние месяцы, а если проверить за несколько лет?!

— Это текущие недоработки бухгалтерии, производственного отдела. Мировые проблемы и нас не обошли стороной, но мы всеми силами пытаемся выходить из кризиса. А по прежним годам у нас всё в ажуре, говорю это как основной акционер.

— Всё может быть, но сейчас нас интересует отчетность за последние кварталы. Наша комиссия завершает работу и мы готовы представить на ваше рассмотрение результаты проверки, чтобы затем отправить в губернское управление.

В этот момент в дверь заглянула секретарь с подносом, на котором стояла бутылка коньяку, шоколад, лимон на блюдцах и две рюмочки. Поставив поднос, секретарь ушла, а Самохвалов, наполнив рюмочки, сказал:

— Говорить можно бесконечно, но от разговоров горло пересыхает!

— А почему рюмочки лишь две? Алексея Леонидовича надо позвать! Все–таки главный администратор, первое лицо! — спросил Шастин.

— Ни–ни, — мотнул головой Самохвалов. — Он человек новый, прежде мне приходилось здесь работать — скрывать этого не буду, — да вы наверняка всё знаете. К тому же у Нистратова язва и ему категорически нельзя спиртное. Так что уж не будем подвергать риску его здоровье. Прошу вас!

Шастин слегка коснулся своей рюмкой рюмки Самохвалова, чуть отпил и поставил на стол. Зато Самохвалов выпил всю и бросил в рот дольку лимона, словно сказал: «Вот так надо!» Когда выпили повторно, Антон Тимофеевич, слегка почувствовав тепло коньяка, сказал почти панибратски:

— Вообще–то здесь не то место, где можно по–настоящему отдохнуть. Какие у вас планы, Герман Львович, на сегодняшний вечер?

— Обычные: отдых до утра. У вас тут особенно не разгуляешься из–за объемов работы.

— Спешить вам, думаю, не надо. Работа, как говорится, не волк. Так что приглашаю вас сегодня поужинать совместно! Как смотрите на это?

— Можно, отчего нет. Только не сегодня. Вот ознакомитесь, Антон Тимофеевич, с результатами проверки, осмыслите всё происходящее, тогда и можно конструктивно поговорить. Отчего нет! И ужин совместный не возбраняется. А пока, — Шастин раскрыл папку с бумагами, — вот предварительный отчет о нашей работе.

— Добро! — согласился Самохвалов, понимая, что сейчас не тот случай, когда он может диктовать условия. — Завтра созвонимся!

Они расстались, и, когда пожимали руки, Самохвалов хотел посмотреть в глаза гостю, но не увидел их, хотя тот смотрел в его сторону. И это Самохвалову не понравилось. «Скользкий, как уж! — подумал он о Шастине. — Хотя других на такой работе не держат!»

Вскоре вернулся Нистратов. Он присел к столу и внимательно посмотрел на Самохвалова, словно пытаясь угадать его настроение, робко спросил:

— Всё нормально?!

Самохвалов удивленно уставился на управляющего:

— Даже если будет всё нормально, они что–нибудь придумают! Разве непонятно?

Самохвалов в администрации более не появился, а вернулся домой и, ни с кем не разговаривая, закрылся в спальне, сказав Ольге Сергеевне, что будет работать с документами. Мысли о встрече с Шастиным, разговор с ним — не давали покоя. И поэтому, открыв отчет, Самохвалов не сразу проникся текстом и цифрами, которыми были усеяны страницы. Но и беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы понять, что комиссия смогла вскрыть все «болевые» точки в деятельности его предприятия, хотя подобные «точки», при желании, можно найти где угодно. Но ссылка на кого–то в данном случае недействительна, и Антон Тимофеевич мысленно представил, что может последовать за этим. А последствия могут быть самыми нежелательными. Отстранившись от мыслей, Антон Тимофеевич позвонил заместителю губернатора, курировавшего налоговиков.

Самохвалов рассчитывал получить поддержку, но Кузьмичёв лишь отговорился. Только так Антон Тимофеевич расценил его нытьё о том, что, мол, глава проверяющей комиссии — человек у них новый, по–настоящему он его не знает.

Намекнул, что зарплата у налоговиков небольшая, и, если с ними говорить по–дружески, всегда могут скорректировать результаты проверки.

Выслушав губернаторского зама, Антон Тимофеевич пожалел, что позвонил ему, потратил время и, возможно, преждевременно «засветился». «Вот они, друзья–товарищи. Как получать пухлые конверты — они первые, а как конкретная помощь понадобилась — так в сторону шарахаются! — обозлился Самохвалов и окончательно задумался: — Что делать?» Действительно: что? И какая цена этому извечному вопросу? Ясно было одно: надо организовывать встречу с Шастиным и конкретно отблагодарить. Но как это сделать, если он совсем не знал Германа Львовича, и где встретиться: в бане, гостинице, ресторане? Или у себя, в комнате отдыха?! Наверное, это лучше всего. Потому что опасное дело всегда комфортнее провернуть на своей территории. Всё обдумав, он решил еще раз встретиться с Шастиным, не доверяя телефону.

Утром так и сделал: поехал пораньше в гостиницу и у окна в коридоре обговорил встречу, пригласив на ужин.

— Только не хотелось бы в вашем городе светиться! — предостерег Шастин.

— Можно в Елань махнуть, а еще лучше будет, если потолкуем у меня в кабинете после работы! Я к этому времени и подарок приготовлю. — Самохвалов в этот момент внимательно посмотрел на Шастина, пытаясь отгадать его реакцию, и, сомневаясь, уточнил: — Думаю, это не помешает?!

— Ну, если только совсем скромный, в рамках закона.

Самохвалов нарисовал на стекле пальцем сумму в «50 000»

и спросил:

— Думаю, столько зеленых листьев не помешают нашей дружбе?!

— Как не стыдно, Антон Тимофеевич, зачем же вы ставите в такое неловкое положение.

— Уж извините, — улыбнулся Самохвалов улыбкой победителя в этом разговоре. — Мне очень и очень стыдно, но это тот самый стыд, который глаза не ест. К тому же наша встреча произошла так спонтанно. Так что вечером, думаю, у нас всё будет немного по–иному.

— Хорошо, — согласился Шастин, — только давайте перенесем наш ужин на завтрашний вечер. Будет пятница — хороший повод расслабиться перед выходным и оценить силу вашего зеленого листопада! Осталось уточнить: где и когда?

— Сразу после окончания рабочего дня в администрации.

— А может, все–таки в гостиничном ресторане посидим?

— Какой интерес на людях мелькать. А у меня прекрасная комната отдыха да и секретарь — подходящая девчонка. Зовут Леночка. Как увидите — закачаетесь!

— Как бы головокружения от успехов не было! — усмехнулся Шастин, а Самохвалов поддакнул, тоже улыбнувшись:

— Как же, помню–помню. Мудрый был человек, Иосиф Виссарионович!

— Ладно. Тогда договорились: завтра в пять на вашей территории.

В администрацию Самохвалов отправился как на казнь. Когда же приехал, то деньги положил в сейф и вздохнул так, словно простился с ними. После этого не было никаких мыслей, будто так делал каждый день. Нет, конечно, не каждый, но время от времени приходилось. И почему–то так получалось, что не конкретные люди этому были виной, а сама ситуация, само время.

Ограничившись в обеденный перерыв бутербродами с кофе, Самохвалов позвонил Шастину и, поздоровавшись, спросил:

— Как настроение, Герман Львович?

— Настроение плановое.

— Может, пораньше подъедете?

— Нет–нет. Как договорились, встречаемся в семнадцать!

Самохвалов ни единой ноткой не выдал недовольства, понимая, что ему отводится второстепенная роль и его слово сейчас ничего не значит. Но все–таки дал понять, что хорошо понимает ситуацию, что настроен иронически и полон презрения к этому самому Шастину.

— Правда ваша, Герман Львович! — процедил он в трубку, сделав ударение на слове «Львович».

— Вот и хорошо. У меня к вам одна просьба, если, конечно, она вас не затруднит: со мной будут два моих товарища, которых неудобно бросать одних. Потянем такую нагрузку? — спросил Шастин, не особенно прислушиваясь к настроению Самохвалова.

— Нет вопросов! Только хотелось бы сперва встретиться с вами лично. Понимаете, о чем говорю?

— Вполне. На месте всё уладим.

Как же медленно тянулось для Самохвалова время после этого разговора, даже голова разболелась от мыслей. Пока управляющая делами со своей помощницей носила пакеты с продуктами, он хотел было спросить у секретаря каких–нибудь таблеток, но передумал и, чтобы совсем уж не закиснуть, глотнул рюмку коньяку и почти сразу вторую. Вскоре голова просветлела. Чтобы не торчать в кресле, начал ходить по кабинету из угла в угол. Позвонил водителю и напомнил, чтобы тот вовремя съездил в карьероуправление и доставил гостей.

Ближе к концу рабочего дня неожиданно отвлек Немы- кин, хотя Антон Тимофеевич не вызывал его. После стука в дверь, первой, как обычно, появилась немыкинская лысина, а после разрешения войти и сам он предстал — мнётся, стоит. Чего–то хочет сказать, а не решается.

— Говори, зачем пришел, если уж нарисовался!

— Тут такое дело. — замялся Александр Ильич. — Лав- рик настаивает на том, чтобы памятные доски вернуть на место! А я не знаю, что делать?

— «Что делать?!» Вернуть — вот что делать! Только не сейчас, а как весна придет. Да, кстати, а доски–то отреставрировали?

— Пока нет.

— Тогда передай нашему дорогому Ефиму Константиновичу, чтобы он воду не мутил без нужды, а занялся делом! Да и отделу культуры здесь не помешало бы в этом поучаствовать! Да, да — лично вам, дорогой Ильич!

— В ближайшие дни обязательно этим займемся. Мне можно идти?

— Иди. — по–особенному зло приказал Самохвалов и подумал о Немыкине: «Дубина! Вот разберусь с Шастиным и погоню тебя в шею!»

В последнее время Антон Тимофеевич всё более ненавидел Немыкина, особенно, когда он выдал дочь за Игоря Севрю- кова! Это сперва ошарашило, но потом Антон Тимофеевич даже радовался, что Лада вовремя раскусила прохвоста! Но каков Немыкин?! Вконец осмелел, всякое уважение потерял к тому, кто его кормит.

Когда подошла машина с гостями, Самохвалов собрался с духом и встретил их вместе с улыбающейся Леной в «предбаннике». Когда гости разделись, двоим из них Самохвалов открыл дверь в комнату отдыха, уставленную напитками и закусками, а Шастину дал знак, чтобы тот задержался.

— Маленький разговор есть, Герман Львович! Прошу! — указал Самохвалов на стул сбоку от своего стола.

— Мы одни? — присаживаясь, зачем–то спросил Шастин, а Самохвалов явно смутился в душе от его неуместного вопроса.

— Скелета в шкафу не держим! — постарался улыбнуться Антон Тимофеевич. — Ну, так что. — сказал он, словно спросил разрешения, и поспешно достал пачки с деньгами из ящика стола, куда их упрятал заранее, и аккуратно положил перед Шастиным, как школьник кладет перед учителем тетрадку с домашним заданием.

— Сколько здесь?

— Как договаривались!

— Пятьдесят тысяч? — спросил Шастин, уточняя, и спросил, как показалось Самохвалову, пугающе громко — так, что даже в приемной, через две двери Лена могла услышать этот вопрос.

— Как договаривались. — шепнул Самохвалов.

— Какой вы скромник, Антон Тимофеевич. Пятьдесят так пятьдесят! — Он взял одну пачку, надорвал упаковку и высыпал купюры на стол. То же самое повторил и со второй пачкой.

Когда взялся за третью, Самохвалов попытался остановить:

— Что вы делаете?!

— Уже сделал, дорогой Антон Тимофеевич! Не повезло вам сегодня.

Шастин не успел договорить до конца, как из комнаты отдыха выскочили гости, а из приемной один за другим вошли еще несколько незнакомцев, и, лишь взглянув на них, Самохвалов всё понял. «Подстава!» — мелькнула опустошившая мысль. Когда же один из вошедших представился следователем губернской прокуратуры, Антон Тимофеевич перестал чувствовать себя. Всё, что потом происходило в кабинете, — происходило, как во сне, когда в присутствии откуда–то взявшихся понятых (одного из которых он сразу узнал, потому что Игоря Севрюкова не мог не узнать, и подумал: «Этот–то сучонок что тут делает?!») долго и нудно переписывали номера купюр, укладывали в пакет, потом опечатали и начали задавать какие–то вопросы; он что–то отвечал на них, чувствуя, что чем дольше говорит с окружающими ненавистными людьми, тем сильнее болит сердце.

Наверное, целый час продолжалась эта канитель, и в конце ее, заставив расписаться в какой–то бумаге, его повели на выход.

— Куда тянете?! — спросил он у Шастина.

— В губернию прокатимся, в следственном изоляторе немного отдохнете от трудов праведных!

На улице персональной машины Самохвалова не оказалось, зато стояли две другие иномарки с сильно тонированными стеклами, за которыми в салоне ничего не разглядеть, тем более что давно наступил вечер. Пока Самохвалов шел к ним, ему показалось, что весь Княжск сбежался посмотреть на плененного главу района. Шастин уселся на переднее сиденье одной из машин, грузного Самохвалова затолкали на заднее и, словно оберегая, подхватили под руки. Иномарка лихо развернулась и покатила по княжским улицам, проседая на колдобинах. Когда выехали за город, один из сопровождавших толкнул Шастина:

— Герман Львович, возвращаться надо!

— Что такое?! — спросил Шастин, не повернувшись.

— Без сознания наш друг…

В первый момент, узнав о состоянии Самохвалова, Герман Львович всерьез растерялся, словно нарушился некий сценарий и теперь надо было действовать, что называется, с чистого листа, потому что никак и ни с кем не обговаривал подобную ситуацию заранее. До сего момента ему казалось, что его не самая привлекательная роль в этом деле вот–вот должна была закончиться, что, еще немного, и он мог бы с легкой душой доложить губернскому начальству об окончании своей миссии, от которой, признаваясь самому себе, устал до невозможности. И усталость эта была не физической, а иного рода. Она относилась к той непонятной усталости, которую не сразу замечаешь, даже не догадываешься, что она вовсю живет в тебе. Сперва она закреплялась в душе вместе с иными качествами, а потом, разрастаясь, подобно наглому кукушонку, попавшему в чужое гнездо, выталкивала всё и вся, не оставляя места ничему иному–только себе, любимой.

Что–то похожее происходило с Шастиным в последний месяц, когда его направили в Княжское карьероуправление с конкретной целью: накопать компромат на основного акционера карьеров, несмотря даже на то, что он является главным муниципалом в Княжске. Когда же такой компромат будет найден (в том, что это произойдет, никто и не сомневался), то надо будет грамотно подвести этого муниципала под какое–нибудь подсудное действие, и тогда ему ничего не останется, как добровольно от всего отказаться, а взамен получить самое главное — свободу. Разве это мало при такой короткой жизни, которая и без того быстротечна в нынешнее беспокойное время?! К моменту командировки в Княжск Шастина снабдили своеобразной объективкой на Антона Тимофеевича, в которой было отражено, когда и сколько он получил акций, какую имеет недвижимость, когда и какие приобретал машины, на кого из членов семьи они оформлены. В этом кондуите было отражено даже то, что нынешний управляющий карьерами Нистратов состоит в родстве с объектом разработки. По содержанию записей, по терминологии Шастин сразу понял, что составляли этот негласный документ весьма сведущие люди, имевшие свободный доступ к любой интересующей информации. Всё это так, но составители досье на Самохвалова работали по–особенному — этого не скрыть, и Шастин вполне понимал роль, которую расписали ему — налоговику из дальнего глухого района на востоке губернии, где даже Княжск выглядит столичным городом. Еще полгода назад он посчитал свалившимся счастьем приглашение на работу в губернию. Тогда оно показалось подарком с небес, но Шастин был немолод и давно усвоил, что бесплатных подарков не бывает, хотя давно ждал подобного предложения, потому что последние двенадцать лет исправно работал на своего негласного шефа из губернии. За эти годы узнал Ивана Ивановича, можно сказать, досконально. Слово он свое всегда выполнял, но только перед тем, кто ему был нужен. На территории района, где работал Шастин, Иван Иванович Кузьмичёв держал два деревообрабатывающих цеха со всем комплексом оборудования и широким ассортиментом деревяшек, как они называли вагонку, брус и прочие изделия из хвойных пород, которых пока в тамошних районах хватит на долгие годы, если, конечно, других не подпускать. Они и не подпускали. Поэтому собственное производство с каждым годом расширялось, и не последнюю роль в этом играло ведомство Шастина, помогавшее своими незрячими при необходимости глазами процветанию цехов. Губернский человек это ценил, и, как всякий настоящий хозяин, всегда стремился развивать производство, не ограничиваясь деревяшками. Поэтому, постепенно расширяя круг губернских знакомств, бывая в разных дружеских компаниях, он расчетливо заводил новые. Особенно это хорошо получалось, когда приезжал на охоту в Княжск. От тамошнего человека по фамилии Самохвалов многое узнал о карьерах, о соседнем цементном заводе, а как узнал, то в уме родилась хорошая рокировочка: прибрать к рукам карьеры, а на место хлебосольного Антона Тимофеевича посадить Шастина. Так сказать: на княжение в Княжске! Однажды мелькнув, эта забавная тавтология задержалась, надолго застряла в голове, и теперь, чтобы ни делал Иван Иванович, всё делал, исходя из своего многоходового замысла. Когда же всё сложилось, он вызвал Шастина, и за обедом в ресторане прямо сказал:

— Пора тебе, Герман Львович в губернскую столицу перебираться, иначе совсем ты закиснешь в тамошних лесах!

— А деревяшки на кого оставить?!

— Можешь ли ты на кого–то положиться, чтобы наше общее дело не загубил?

— Вы же знаете о моем заме. Надежный мужик, шалить не будет!

— Вот и хорошо. А если вдруг начнет шалить, то мы ему узду накинем. Строгую! Так и скажи ему!

В тот раз Кузьмичёв не объяснил, в чем будет заключаться намечающаяся работа, лишь сказал, что она будет профильной. И слово свое держал. Через два месяца Шастина действительно перевели в Елань и назначили начальником отдела в губернскую налоговую инспекцию, обеспечили служебным автотранспортом. Как особо ценному специалисту, распоряжением губернатора выделили квартиру для его немаленькой семьи. Еще тогда Шастин понял, что всё это неспроста, что приглашение придется отрабатывать, но как, каким способом — было неясно. Но прояснилось, когда Ша- стина вызвал непосредственный начальник и поставил конкретную задачу: силами вверенного отдела провести комплексную проверку Княжского карьероуправления! Всё прояснил звонок Ивана Ивановича, который попросил после работы приехать к нему на дачу. Там–то Шастин окончательно понял и причину своего перевода в Елань, и теперешнее задание. Особенно, когда Кузьмичёв прямо сказал, плеснув виски в стакан Шастину:

— Никому не могу доверить это дело, только тебе, дорогой Герман Львович! К тому же должок теперь за тобой, а долги принято отдавать. Или отрабатывать!

— Нет проблем! — легко и охотно, уловив тон покровителя, отозвался Шастин, а про себя, иронизируя и издеваясь над самим собой, трижды послушно гавкнул, принимая команду: «Гав, гав, гав!»

— Вот и прекрасно! Выполнишь — получишь продвижение по службе. В скором времени мы будем менять зама в вашем управлении, так что у тебя есть прекрасная перспектива!

Все эти воспоминания и рассуждения мелькали в голове Германа Львовича, когда, сдав Самохвалова в больницу, он позвонил Ивану Ивановичу, объяснил суть происшествия, и сразу услышал грозное приказание:

— Немедленно ко мне!

В Елани, на площади Согласия, Герман Львович расстался с двумя сопровождавшими и вскоре остановился у главного подъезда старинного особняка, где размещалась губернская администрация. Герман Львович торопливо пробежал мимо дежурного милиционера, поднялся на третий этаж и постучал в высокую дверь знакомого кабинета. Хотя на стук никто не ответил, но Шастин и не ожидал приглашения; сек- ретарь Кузьмичёва наверняка отправилась домой, а ее хозяин, конечно же, не будет дежурить у двери приемной. Миновав «предбанник» и слегка стукнув в дверь, Шастин заглянул в кабинет Кузьмичёва, тот поманил:

— Заходи, не торчи под дверью.

Герман Львович положил на стол целлофановый пакет и папку с бумагами.

— Что это? — спросил Кузьмичёв и отодвинулся от предметов, будто они были радиоактивными.

— В пакете пятьдесят тонн баксов от нашего друга, а в папке протокол его задержания.

— Ну и зачем ты мне это приволок?!

— Не домой же к себе везти, и не в прокуратуру, где сразу за это ухватятся!

— Поменьше. — Кузьмичёв показал на собственный язык и потрепал им: мол, не болтай лишнего. — Что с нашим другом приключилось?

— Слабаком оказался. Сознание в машине потерял. Сердечный приступ.

— Откачали?

— Больница близко была. Врач сказал, что вовремя привезли.

— Как немного оклемается, продолжай с ним работу по полной программе. Теперь ему и деваться некуда, когда жизнь была на волоске, а за жизнь ведь каждая букашка цепляется! А сейчас езжай домой и отоспись хорошенько, а то у тебя глаза, как у рака вареного! — по–отечески сказал Кузьмичёв и подал руку Герману Львовичу. Когда тот повернулся, чтобы уйти, остановил: — Погоди! А это кому? — И указал на пакет и папку. — Как принес, так и забирай. Мне такого богатства не надо. Верни его нашему другу, если, конечно, будет хорошо вести себя. Пригодится на лечение.

Самохвалов по–настоящему пришел в себя лишь под утро. Только тогда понял, что находится в больничной палате, что лежит на высокой кровати, и к носу тянутся две красные трубки, а на левой руке изогнулась такая же трубка от капельницы. Он в какой–то момент даже засмотрелся на бесконечный водопад капель, вытянувшихся почти в струйку, а о боли в груди вспомнил только тогда, когда слегка шевелился, меняя положение. Почему–то именно в этот момент захотелось узнать, как он попал сюда, знает ли об этом Оля? Чем больше было вопросов, тем меньше оставалось сил, чтобы позвать кого–нибудь, спросить обо всем, что в эти минуты волновало, но не оказалось рядом такого человека, и незаметно он опять впал в забытье… Открыл глаза, когда за окном вполне рассвело, а в углу окна сверкало солнце. Трубок в носу уже не было, но игла капельницы, прихваченная пластырем, по–прежнему висела на руке. Но не это удивило или обрадовало, а фигура женщины в халате салатного цвета, вполоборота повернутая к стеклянному столику. Не видя лица женщины, он заметил, как она ловко что–то перекладывала на столике, мелькая розовыми пальчиками, при этом совсем не обращая на него внимания.

— Вы кто? — спросил Самохвалов и не узнал своего голоса, показавшимся до неузнаваемости слабым и сиплым.

— Проснулись, Антон Тимофеевич?! — повернулась женщина. — Я — дежурная медсестра.

— Где я? Что со мной?

— Вы в 1‑й княжской больнице. Ничего страшного с вами не случилось. Небольшой сердечный приступ на фоне накопившейся усталости.

— Дома знают?

— Да. Вечером приходила ваша супруга, но будить вас не стали.

Лишь по истечению пятых суток его перевели из реанимации в палату, где началась новая жизнь, и он начал постоянно встречаться с Ольгой Сергеевной, у которой теперь была в распоряжении служебная машина мужа. А главное — увидел пришедшую навестить Ладу. Собиралась она к нему, правда, без особенного энтузиазма, хотя и не настраивала себя ни на что плохое. Отца действительно хотелось увидеть, сказать теплые слова, помочь своим присутствием. Ведь она еще сама не до конца выздоровела, не могла резко повернуться, да и походка далека от прежней: почему–то, как ни старалась держаться прямо, а всё равно пока ходила одним плечом вперед, отчего вид ее, особенно издали, казался угрожающим.

И все–таки сегодня Лада стала иная. И произошло это полчаса назад, когда она побывала у гинеколога и врач подтвердила ее догадки, сказав, что она беременна, даже примерный срок назвала: четыре–пять недель. И от ее слов, оттого, что догадки превратились в реальность, оттого, что она скоро станет матерью, Лада забыла о собственных болячках.

С этим настроением и появилась у отца, заранее договорившись с матерью, чтобы и она в этот момент находилась у него. Лада понимала, что совершенно не знала, о чем говорить наедине с больным отцом, как вести себя с ним — она его и больным–то не представляла, потому что никогда прежде не видела его беспомощно лежащим в постели; он даже гриппом никогда не болел.

И вот она перед палатой, и, слегка постучав, услышала возглас: «Да–да.» Заглянула в дверь, а уж мать поднялась шагнула навстречу.

— Проходи, дочка! — Ольга Сергеевна услужливо подала табуретку.

Лада положила на прикроватную тумбочку цветы, подошла к Антону Тимофеевичу, поцеловала в щеку и тихо, почти испуганно сказала, едва узнав в бледном, осунувшемся человеке отца:

— Здравствуй, пап! Как ты тут?

Прежде чем ответить, Самохвалов во все глаза рассматрел дочь, словно не видел ее давным–давно, а потом, спохватившись, указал на табуретку:

— Присядь. У меня дела на поправку идут, а как у тебя? Сама дошла?

— Твой Максим довез.

— Вот и хорошо. — Самохвалов замолчал, потянулся к руке дочери и осторожно взял, словно хотел почувствовать ее тепло.

Продолжая держать руку, Антон Тимофеевич закрыл глаза, а когда открыл их, то они оказались полными слез, а губы непроизвольно скривились в горестной гримасе.

— Прости меня! — не сразу сказал Самохвалов и, внимательно посмотрев на дочь, свободной рукой смахнул слезы.

— Пап, ты о чем? — перепугалась Лада и глянула на мать, мывшую посуду.

— Ты знаешь о чем.

— Ладно, пап! Это давно проехали — вперед надо смотреть.

К ним подошла Ольга Сергеевна, заметив покрасневшие глаза мужа, спросила, не поняв причину его слез:

— Ты чего это, отец, расквасился–то?! Ты это прекращай! Не девица красная!

Когда, расцеловавшись на прощание с отцом, Лада собралась уходить, Ольга Сергеевна вышла из палаты вместе с ней, тихо спросила:

— Была у врача? — И, увидев кивок дочери, уточнила: — Подтвердилось?

— Да, мам! Я же не шутила!

— Ну, ладно. — неопределенно сказала Ольга Сергеевна. — Иди домой.

Долгожданный, но и неожиданный визит дочери заставил Антона Тимофеевича по–иному посмотреть на всё, что происходило в их семье прежде. И трогательная забота Лады, и

его слезы смешались в единое родственное чувство, которое стало совершенно иным, чем прежде, хотя формально вроде бы ничего не изменилось.

Он еще более укрепил в себе это новое чувство, когда Ольга Сергеевна рассказала, осторожно заглядывая в глаза, о беременности Лады, о Николае. Говорила осторожно, не зная, как воспримет известие муж, но все–таки не смогла схоронить в себе эту новость, скрывать которую теперь не имело смысла.

— Так что, дорогой Антон Тимофеевич, скоро станем дедом и бабкой! — повеселела Ольга Сергеевна, поправляя мужу высокую подушку.

— Ну и дай бог! Когда–то это должно было случиться.

После ухода жены, Самохвалов так расчувствовался, вспоминая Шишкина, что даже захотел увидеть его поближе, заглянуть в глаза — рассмотреть по–настоящему и пожать руку, сказать, когда остались бы одни: «Прости, брат!» И, подумав так, подумал еще и о том стремительном изменении в собственном сознании, когда человек, на которого еще недавно не мог смотреть, вдруг стал чуть ли не самым дорогим на свете. Вот что жизнь делает, вот как она крутит–вертит людьми!

Самохвалов теперь радовался свалившемуся одиночеству, когда было вдоволь времени на размышления о том, что ждало впереди, потому что история с проверкой, чувствовал он, не закончилась, а лишь по–настоящему начиналась. И это походило на правду, даже если навещавший Нистратов ничего нового не говорил; в такие моменты Самохвалову казалось, что Алексей что–то трусливо умалчивает. Пытаясь представить развитие ситуации, Самохвалов просчитывал разные варианты, и всё более склонялся к тому, что его, в конце концов, оставят в покое, и жизнь будет течь своим чередом. Ведь ребята свое получили, и вполне можно предположить, что теперь они вряд ли будут мелькать перед глазами. Хотя бы до следующей проверки.

Очнулся Самохвалов от тихого голоса дежурной медсестры.

— Антон Тимофеевич, Антон Тимофеевич! — звала она. — К вам посетители!

Самохвалов не сразу сообразил, кто это мог наведаться, потому что Нистратов всегда предупреждал по телефону, Лаврик ни разу носа в больницу не показал, Лада только была. И тут Антон Тимофеевич вспомнил Шастина.

— Пусть заходят, если пришли! — сказал Самохвалов медсестре, и та пропала за широко растворившейся дверью, в проеме которой показался прилизанный Шастин и еще двое человек: все в костюмах, при галстуках. И сразу палата показалась тесной.

— Приветствуем вас, Антон Тимофеевич! — поздоровался Герман Львович и пожал протянутую Самохваловым руку.

Когда Самохвалов поздоровался со всеми, Шастин поставил рядом с тумбочкой угловатый бумажный пакет с белыми тесемочками вместо ручек:

— Это вам! Здесь фрукты, шоколад, икорка — вдруг захочется солененького или сладенького.

— Врачи запрещают и то, и другое!

— Немножко можно. Даже яд змеиный принимают, лишь бы помог исцелению. А у вас оно будет долгим, к сожалению! Не жалели вы себя, Антон Тимофеевич, надорвались непосильными трудами. Теперь самое время подумать о собственном здоровье и своем будущем. С этим и пришли к вам, чтобы обсудить, как это сделать с наименьшими для вас потерями.

Двое крепких ребят после этих слов Шастина разделились: один остался у двери, а другой подошел к окну, присел на подоконник. И эти их заученные действия и слова Шастина, а более — интонация, с какой он говорил, сразу не понравились Самохвалову, и стало ясно: не для того они завалились в палату, чтобы пролить слезы утешения и сочувствия. И подумав так, Самохвалов почувствовал, как тяжело отозвалось сердце на нерадостное предчувствие.

— Говори уж сразу, с чем пожаловал, Герман Львович!

— Вот и хорошо, Антон Тимофеевич, что остался таким же решительным. Быть может, сейчас и не время говорить об этом и место не очень–то подходящее, но время, время. Оно поджимает, и поэтому есть необходимость не затягивать с принятием решения. А оно нам видится таким. Поясню. Результаты проверки вашего предприятия, а также материалы по факту дачи вами взятки зафиксированы на видео, а также имеется аудиозаписи наших с вами бесед — всё это находится в предбаннике губернского прокурора, и, сами понимаете, сейчас всё зависит от вас: будет дан им ход или они бесследно и навсегда исчезнут.

— Что мне нужно сделать для этого?

— Продать нам контрольный пакет акций, владельцем которого вы являетесь!

— А остальные держатели?

— Это не ваша забота, Антон Тимофеевич!

— Значит, на хохряк берете!

— Ну это уж как угодно называйте… Для нас главное, что на вас есть компрометирующие материалы, на основании которых, если, конечно, будете упрямиться, вам вполне можно обеспечить незавидное будущее: следствие, суд и тюрьма. В общем, ничего нового. Вам это нужно с вашим слабым сердцем?!

Самохвалов закрыл глаза, потому что не мог смотреть на Шастина, на его лицо, показавшееся сейчас особенно хищным, и захотелось врезать по его остроносой физиономии.

— Денег–то хватит выкупить?

— С этим проблем нет, если учесть, что акции вашего предприятия в последние месяцы почему–то очень сильно упали в цене! Вы не догадываетесь — почему?

— Догадаться несложно. Мировой кризис!

— Не только.

— На кого будете оформлять?

— Не на себя же. Есть люди. Мы это сделаем быстро. Правда, Александр Александрович? — обратился Шастин к мужчине, стоящему у окна. — Кстати: Александр Александрович — опытный нотариус и совершит все необходимые действия сейчас же. Нужна только ваша добрая воля, Антон Тимофеевич!

Самохвалов повторно закрыл глаза, и все увидели, как из- под закрытых век показались слезы. Но успокаивать его никто не собирался. Все трое дождались, когда он отдышится, вытрет слезы и скажет как в пустоту:

— Ваша взяла. Где деньги, и сколько?

— Вот они. — Шастин раскрыл портфель, достал прямоугольный пакет. — Здесь ровно столько, сколько вы пожертвовали на взятку, но в рублях по сегодняшнему курсу. Вам и по обменникам бегать не надо. Так что вы, дорогой Антон Тимофеевич, ничего не теряете!

— Ну, вы и хамы! — не сдержался Самохвалов. — За мои же деньги покупаете меня с потрохами! Да разве столько стоит мой пакет акций?

— Какой вы все–таки неблагодарный, Антон Тимофеевич. Мы к вам по–доброму, а вы артачитесь, не понимаете, что эти деньги вам пригодятся на лечение. Так что вам теперь не о чем заботиться. Даже более того: если будете правильно вести себя, поможем оформить инвалидность, станете Почетным гражданином Княжска! Чем не жизнь! Живи на всем готовом, пописывай стишки — вы ведь неравнодушны к поэзии, не так ли? Поможем издать книгу, какую–нибудь литературную премию за нее отхватите между делом! Ну, разве не заманчиво вести тихую жизнь уважаемого, обеспеченного человека? И никому никакого дела не будет до ваших квартир в Княжске и Москве, до гаражей, о наличке, которую вы наверняка, как запасливый Буратино, закопали на даче. Забудем и ваши иномарки, которых у вас зачем–то две, и оформлены они на дочь и жену. Вы разве не знали об этом, или забыли?

— А если я все–таки не захочу правильно вести себя?

— Лишитесь всего: и свободы, и имущества! Так что не дуркуйте и будьте благоразумны! — Сказав это, Шастин зло посмотрел Самохвалову в глаза, и Антон Тимофеевич не смог выдержать его пронзительного и холодного взгляда.

— Ладно, валяйте!

— Вот и ладушки. Времени это много не займет. Всего–то и надо оставить оригинал вашей скромной фамилии на скромной бумажке. Александр Александрович, приступайте! — приказал Герман Львович и уступил место на табуретке подельнику.

Крепкий на вид человек, которого Шастин назвал нотариусом, быстро оказался около Самохвалова, открыл портфель и достал папку, а из нее выудил несколько файлов с нужными бумагами. Попросив сесть поудобнее, он предложил Самохвалову поставить подписи, сказав при этом:

— Не торопитесь, дорогой Антон Тимофеевич, и не волнуйтесь, а спокойно дарите свою красивую подпись. Считайте, что оставляете автографы благодарным почитателям вашей прекрасной поэзии.

Всё подписав, Самохвалов откинулся на подушку:

— Вы этого добивались? Я свободен?

— Благодарим, Антон Тимофеевич, больше вопросов не имеем, а имеется пожелание: деньги уберите в тумбочку.

— Разве это деньги?! — через силу ухмыльнулся Самохвалов и махнул рукой, словно сказал: «Валите отсюда!»

Как только гости ушли, он убрал пакет с деньгами под подушку, а потом минут пять лежал без движения, и так и этак обдумывая случившееся. Ведь чего–чего, а такого поворота событий он не ожидал даже и тогда, когда его накрыли с дачей взятки. Сперва первой мыслью была мысль о том, что мало дал, что у кого–то сильно разыгрался аппетит, но, оказывается, ошибся. Аппетит у кого–то стал таким, что из–за собственного обжорства он готов всех проглотить, кто мелькнет на горизонте еще до того, как попытается помешать. Ведь он, Самохвалов, никому не мешал, а всего лишь появился на горизонте — и вот, пожалуйста, чем это закончилось. Очень культурно развели и заставили расписаться против себя, по существу — в своем бессилии перед кем–то могущественным, для которого и сам Самохвалов и его карьеры — пылинка в глазу. И никого теперь не интересуют его мечты о расширении добычи, о строительстве новых карьеров на тех пятистах гектарах, которые еще лет семь назад принадлежали крестьянам пригородного совхоза, полученных ими в видепаёв и своевременно выкупленных у них Самохваловым, можно сказать, за гроши. Гектары эти раскинулись ниже по течению Княжи, и Антон Тимофеевич знал по данным геологоразведки, известным еще с советского времени, что под толщей пахотной, но заросшей земли находится огромный массив известняка, разработкой которого в свое время не успели заняться — помешала перестройка. И неспроста в ближайшие годы Самохвалов вплотную решил освоить эту площадь, зная, по предварительной договоренности, что соседний цемзавод тоже наметил расширение производства. Видимо, кто–то где–то это услышал, до кого–то дошли слухи — и вот, пожалуйста: случилось то, что случилось. И все–таки Само- хвалову не хотелось выйти из дела без боя. Он позвонил заместителю губернатора, зная, что у того имеется часть акций карьероуправления, которые в свое время Самохвалов раздавал нужным людям в губернии и районе (Лаврик и Немыкин — в их числе). Конечно, надо бы самому появиться в Елани, но из–за болезни это невозможно. Оставалось поговорить с губернским человеком по телефону, пусть и намеками. Но, позвонив ему, вместо хоть какого–то понимания и сочувствия услышал грозный официальный окрик Кузьмичёва:

— Антон Тимофеевич! Пожалуйста, более не беспокойте своим нытьем! Благодарите судьбу, что случилось так, как случилось. Всего доброго!

Самохвалов невольно подумал: «Всё заранее просчитали и приготовили, даже не постеснялись больного взять за кадык! А может, это дело рук самого губернаторского зама? А что — очень похоже! Если это так, то тогда земли под карьеры вы от меня не увидите. Ни за какие деньги не продам! — С затаенной радостью подумал Антон Тимофеевич, но почти сразу же проглотил свою радость, когда вспомнил ушедших гостей. — Продам, конечно, продам, и за копейки!» И сделалось так обидно, что не передать словами. Но если уходит из рук главное, то надо хотя бы сохранить, что осталось, резонно решил он и, вспомнив о векселях, которые легко могут уплыть, стоит лишь новому руководству заблокировать банковские счета, позвонил Нистратову и приказал ему:

— Срочно, сейчас же напиши письмо для Сбербанка на погашение векселей и доверенность на имя моей дочери, оформи всё, как полагается, и доставь мне! Для этого свяжись с Ольгой Сергеевной, она продиктует тебе паспортные данные Лады, а также сумму каждого векселя. Понял?

— Чего же не понять.

Не зная, сколько придется ждать Нистратова, Антон Тимофеевич связался с женой:

— Сейчас позвонит Алексей, выполни всё, о чем он попросит. Векселя в сейфе, а паспорт у Лады, надеюсь, на месте. А после приезжай пораньше, не задерживайся!

Прошло немало времени, прежде чем явился Нистратов.

— Сделал? — нетерпеливо спросил Самохвалов.

— Вот. — положил Алексей Леонидович файл с бумагами на тумбочку, а Самохвалов подсказал:

— Внутрь убери!

Немного поговорив о делах, о недавних проверяющих, которых, оказывается, и след простыл, Антон Тимофеевич сказал:

— Ладно, иди. Держи меня в курсе всего, что происходит.

Нистратов ушел, а Самохвалов закрыл глаза, даже попытался заснуть, но почти сразу кто–то раз за разом толкнул в плечо. Глаза растворил, а это Ольга Сергеевна с Ладой стоят, улыбаются. Глядя на них, и он невольно улыбнулся.

— Явились! — спросил, будто не верил своим глазам, и почему–то более смотрел на Ладу, пытаясь найти изменения в ее внешности. Не найдя, спросил: — Какие новости, дочь?

— Особенных нет, выздоравливаю помаленьку..

Ольга Сергеевна не выдержала, попросила дочь:

— Расскажи, расскажи — чего уж теперь скрывать!

— Я и не скрываю: что есть, то есть! Не пройдет и года, дорогой Антон Тимофеевич, как ты станешь дедушкой!

— Отец–то кто? Шишкин?

— Кто же еще!

— Ну и дай Бог! Живите вместе, вы нам с Ольгой Сергеевной не помешаете!

— Мне скоро в Москву возвращаться. Ты разве забыл, что я, между прочим, работаю!

— Николая–то с собой возьмешь?

— Конечно. Чего же ему в общежитии болтаться?

— Привет ему передавай, не забудь!

— Пап, обязательно! Даже поцелую за тебя! Можно?

— Хоть сто раз, лишь бы на пользу пошло! — краешком губ улыбнулся Самохвалов и махнул обеим, словно подталкивал к выходу. — Ладно, идите, сороки, да будьте внимательными, смотрите, чтобы хищный ястреб не налетел! Он хотя и поторапливал их, но, оставшись один на один с гнетущими мыслями, почувствовал себя неуютно. Почему- то начала вспоминаться жизнь с молодых лет, когда он — парнишка из прибайкальского села — пробивал себе дорогу в жизни. Как, поработав на угольном разрезе стропальщиком и отслужив в армии, пытался завоевать Москву и даже сделал первый шаг, послав на творческий конкурс в Литин- ститут первые стихи, опубликованные в местной «районке».

Долго ждал вызова на экзамены, но так и не дождался. Потом ещё что–то вспомнил и почувствовал, как участилось сердцебиение, как трудно стало дышать и почему–то сразу и обильно вспотел. Он сделал усилие, приподнялся на подушке и вдруг почувствовал тонкую, острую боль в сердце, как в тот раз, в машине, будто по нему резанули опасной бритвой. Оставаясь в сознании, он отчаянно пытался дотянуться до кнопки вызова дежурной медсестры, но не успел, потому что бледная рука его повисла на полпути и резко опустилась, а сам он лишь успел подумать: «Вот и конец.»

В положении последнего, отчаянного порыва и обнаружила застывшего Самохвалова дежурный врач ночной смены, делавшая вечерний обход палат. Посовещавшись по телефону с главврачом больницы, она позвонила Ольге Сергеевне, а главврач тотчас довел скорбную весть до Ефима Лаврика, спеша первым сообщить о кончине главы района.

Весть о кончине Самохвалова для простых княжских людей пришла так неожиданно, что осталась почти незамеченной. Лишь некоторые, особенно сердобольные, сетовали на судьбу, не позволившую Антону Тимофеевичу дожить до пятидесяти.

— Вот она, власть–то, до чего доводит! — говорил иной горожанин.

Совсем иначе эту весть восприняли в Княжской администрации.

В первое же утро, отправив официальную телефонограмму в Елань с сообщением о преждевременной кончине Самохвалова, Лаврик собрал актив и провел совещание, на котором довел до сослуживцев печальную новость. На совещании распределили роли на предстоящих похоронах, обговорили вопросы, связанные с церковной и гражданской панихидами, с транспортом, питанием и размещением губернских представителей и иными, более мелкими задачами. В заключение Ефим Константинович напомнил, что до новых, внеочередных выборов в местное законодательное собрание, день которых официально назначит районная дума, он обязан исполнять обязанности главы муниципального района.

Кто бы спорил. Уж о чём, о чём, а об этом положении в администрации знал самый мелкий чиновник. Так что повода для пустых разговоров не было, а Лаврик их никому не давал. Объявив закрытым заседание штаба по проведению похорон, как он громко обозначил планерку, Лаврик покинул конференц–зал, вернулся в приемную. Когда проходил мимо опечатанного кабинета Самохвалова, горделиво поду- мал: «Немного терпения, дорогой Ефим Константинович, и будешь ты первым лицом большого района, далеко не последнего в губернии!»

Водитель Антона Тимофеевича сразу перешел в его распоряжение. Еще утром, как только тот появился в приемной у секретаря, то Лаврик первым делом, пригласив к себе в кабинет, озвучил свое распоряжение:

— Отныне вы будете моим водителем! Вас, кажется, Максимом зовут? — уточнил он, хотя прекрасно знал имя само- хваловского водителя.

— Да — Максим Зарубин. А машина какая будет?

— Та самая, на которой вы ездили до сегодняшнего дня! Вопросы есть?

— Более нет.

— Тогда побудьте в приемной!

Обговорив после планерки со своим заместителем текущие дела, через полчаса Лаврик взял курс на Елань, в губернскую администрацию, узнав у тамошнего секретаря о возможной встрече с главным губернским администратором. Хотя его никто не вызывал и не приглашал, но ехал он смело, понимая, что появился весьма подходящий повод показаться губернскому начальству.

С главой администрации Петровым — крупным, представительным мужчиной, бывшим когда–то директором совхоза и считавшийся крепким хозяйственником, — Лаврик встретился в приемной в тот момент, когда тот, в распахнутой дубленке и с норковой шапкой в руке, собирался на выход и

о чем–то говорил с секретарем. Увидев невысокого, носатого Лаврика, комично улыбнулся, спросил:

— Вы, кажется, из Княжска?

— Так точно, Павел Алексеевич! — по–военному ответил Лаврик.

— Но на сегодня у нас с вами не запланировано встречи? Или я ошибаюсь? — посмотрел Петров на секретаря.

— Вы правы — такая встреча не намечалась. — подтвердила та.

— Форс–мажорные обстоятельства! — поспешил Лаврик вставить словечко.

— Это вы о Самохвалове?

— Так точно!

— Что ж, решение по этому поводу уже принято. На похороны прибудет заместитель губернатора — Кузьмичёв. Так что беспокоиться не надо! — Петров нахмурился, колюче посмотрел на гостя. — Поэтому смело возвращайтесь в Княжск и лично обеспечьте всю необходимую подготовку к завтрашней церемонии.

Лаврик попытался лично пригласить Петрова, но тот не дал ему договорить, едва тот заикнулся о приглашении:

— Всё решено, Ефим. Константинович, — замялся и повторил Петров отчество Лаврика, когда тот ему напомнил его, — лишние слова ни к чему! — и подал, прощаясь, руку.

Ехать до Княжска недолго, но Лаврик о многом успел передумать. И думал он не о завтрашних похоронах Самохвалова, а о том, как грамотно провести предстоящую избирательную кампанию. И если за своих людей он не переживал — тем всё равно кому служить, то отношение со стороны губернии волновало. Ведь запросто кого–нибудь могут навязать. Неспроста расправились с Самохваловым, на дачу взятки развели. Значит, не зря всё затеяли. Расправились, акции отняли — знакомые из депозитария шепнули — теперь ведь и за Лаврика примутся. Ефим Константинович в этот момент рассуждал о себе в третьем лице, словно оценивал ситуацию со стороны, хотя наперед знал, что и не подумает артачиться — легко отдаст свои несчастные семь процентов. Бог с ними! Главное, чтобы у власти оставили. А будет у власти, то найдет способ, как вернуть отнятое!

Появившись в администрации, Лаврик собрал замов, вызвал Гунько, Немыкина и заслушал ход подготовки к завтрашним похоронам. Обсудили каждый пункт и, посовещавшись, по настоянию Лаврика решили не проводить гражданской панихиды во Дворце культуры, а ограничиться церковным отпеванием, потому что оно даже ближе простым гражданам, чем стандартные речи чиновников. И еще один существенный вопрос обсудили, хотя Гунько и воспротивился, когда Лаврик предложил провести похороны на новой территории кладбища, а не рядом с воротами кладбища, где захоронение выглядело бы более авторитетно.

— Прошли дикие времена, господа хорошие! Пора по–новому мыслить и поступать соответствующе!

— Так ведь могила–то уж готова! — возмутился главный районный милиционер.

— Засыпать сегодня же, сейчас! А к завтрашнему дню приготовить новую, на общих основаниях. Тем самым дадим понять людям, что власть в нашем районе самая настоящая, демократичная, и перед законом у нас все равны!

В семье Самохваловых в последние сутки всё смешалось. Хотя вчера Лаврик лично сказал Ольге Сергеевне, что все хлопоты по организации похорон берет на себя администрация, но домашних забот от этого не убавилось, особенно, когда к ночи приехали родственники Антона Тимофеевича с

Байкала. Если родственники Ольги Сергеевны были местными, то сибиряки сразу заполнили всю квартиру. Было их шесть или семь — сразу не сосчитать, потому что кто–то из них уходил, другой приходил, и от этого их количество казалось намного большим, тем более что к ним присоединился Нистратов. И сама Ольга Сергеевна, и Лада, и Николай сразу затерялись в этой суете, лишь Вера Павловна, днем прибывшая из Москвы, сразу нашла общий язык с гостями, потому что считала себя коренной сибирячкой.

Ольга Сергеевна почти не ввязывалась в их разговор. У нее другое было на уме: как накормить гостей, устроить на ночлег?! Когда сибиряки шумно, с обильной выпивкой поужинали, рюмка за рюмкой поминая усопшего, вопрос с ночевкой разрешился сам собой, стоило лишь гостям услышать, что придется им спать на полу.

— Мы, дорогая хозяюшка, в гостинице обоснуемся. Так что пусть голова не болит о нас!

Когда же они попрощались до утра, хозяйка начала убирать со стола и помогали ей в этом Вера Павловна и Лада. Николай же слонялся без дела и чувствовал себя необыкновенно чужим в этом доме, к которому он так пока и не привык. К тому же допекала не в меру любопытная Вера Павловна, почему–то решившая с первых минут, что должна, просто обязана, всё знать о зяте Ольги Сергеевны. И когда это любопытство надоело не только Николаю, но и Ладе, то она заступилась за него.

— Вера Павловна, вы ничего не услышите от Николая. Он такой молчун, каких поискать! Правду я говорю? — спросила Лада у Шишкина, и тот лишь благодарно посмотрел в ответ.

Мало–помалу все угомонились, укладываясь на ночлег, разошлись по комнатам, и Ольга Сергеевна, наверное, впервые за последние сутки осталась одна, вдруг почувствовав себя необыкновенно одинокой в своей большой и пока населенной квартире. А что будет, когда Лада с Николаем уедут? Что тогда делать?

Под эти неуютные мысли Ольга Сергеевна все–таки задремала, а проснулась от внутреннего толчка, заставившего вспомнить последние события. И с этой минуты время потекло совершенно по–особенному, будто по кем–то заранее установленному порядку. Она быстро оделась, отправилась в кухню. Вскоре позвонили из администрации, сказав, что тело Антона Тимофеевича привезут в церковь к десяти утра, и что раньше этого времени родственникам там делать нечего.

Вскоре проснулись и Вера Павловна, и Лада с Николаем. Все собрались в кухне, осунувшаяся Ольга Сергеевна приготовила легкий завтрак, состоявший из бутербродов, но никто почти ничего не ел, только Николай торопливо проглотил бутерброд и выпил большую чашку крепкого кофе, а женщины выпили чаю. Чуть позже позвонили сибиряки и доложили, что готовы к выходу, и Ольга Сергеевна договорилась с ними, чтобы те подходили к городскому храму к десяти. Она попросила об этом, а самой окончательно не верилось, что всё, что бы она сейчас ни делала, что бы ни говорила — всё это происходит наяву.

За пять минут они доехали до храма, у которого уже стояла машина–катафалк, два автобуса, а у входа курили сибиряки. Поздоровались. Сибиряки сказали, что гроб уже привезли, и Ольга Сергеевна вместе с дочерью вошли в храм, за ними потянулись остальные родственники. Антон Тимофеевич показался Ольге Сергеевне неузнаваемо высохшим, словно после долгой болезни, а серое его лицо глянулось таким чужим, что сперва даже не верилось, что это ее муж, с которым она прожила почти четверть века, и от которого теперь никогда не услышит ни единого словечка.

Вскоре в сопровождении Лаврика появились новые люди, не обращавшие ни на кого внимания, и как только они встали около гроба, то из–за царских врат вышел священник и приступил к чину отпевания. Вскоре к нему присоединился второй, и они, словно соревнуясь в красноречии, совместно вели заупокойную службу. Лада смотрела на отца, и мысли ее наскакивали одна на другую, и чем более они одолевали, тем горестнее становилось на душе. В конце концов, она не сдержалась, задохнулась от слез. Стоявший рядом Николай это заметил, подхватил Ладу под руку, словно остерегался, что она может пошатнуться. Он тоже смотрел на застывшее лицо Антона Тимофеевича, но вспоминал свою мать, которую похоронил полтора месяца назад.

Ефим Лаврик, как и подобает местному чиновнику, всё отпевание копировал движения высокопоставленного гостя из губернии. Если кто–либо внимательно посмотрел со стороны, то мог бы заметить, что молятся они почти синхронно, словно всю жизнь совместно посещали храм. Правда, Кузьмичёв мало обращал внимания на Лаврика, а более был расположен к начальнику местной милиции Гунько — старому знакомому. Поэтому ничего не было удивительного в том, что они стояли вместе, изредка о чем–то переговариваясь. Иногда за их спинами появлялся вспотевший Немыкин, лысина которого светилась от бликов горящих свечей. Впрочем, надолго у губернского гостя он не задерживался. Постоит рядышком с ним — и назад, к Лаврику, рядом с которым столбом стоял мэр Княжска — Афанасьев. А Немыкин мелькнет перед Ефимом Константиновичем, что–нибудь шепнет ему, чтобы тот знал, что он, Немыкин, рядом и никогда не предаст его, — и назад, к Ивану Ивановичу и Гунько.

После отпевания траурная процессия отправилась на кладбище. Правда, Иван Иванович, сославшись на неотложные губернские дела, сразу отбыл в Елань, поэтому Лаврику пришлось лично возглавить траурную процессию. Когда же Лаврик сказал над гробом с Самохваловым прощальное слово, а священник пропел «Вечную память», то все, кто желал, простились с Антоном Тимофеевичем, кинули в могилу по горсти земли, после чего местные мастера в минуты засыпали могилу. Провожавшие, немного постояв над глинистым холмиком, смешанным со снегом, потянулись гуськом к автобусам.

Лишь Николай отстал и придерживал Ладу. Когда она посмотрела на него заплаканными глазами, то в них сквозил немой вопрос.

— Посмотри сюда. — указал Шишкин на занесенную снегом могилку с временным деревянным крестом и такой же табличкой, как у ее отца, на которой значилась фамилия его матери.

Прочитав надпись, Лада вздохнула:

— Вот и хорошо, что они рядом упокоились. Будем чаще навещать!

— Да, — согласился Николай, весной надо будет поставить им памятники, чтобы всё по–человечески было.

После шумного поминального обеда в конференц–зале районной администрации народ стал разъезжаться. И сибиряки в том числе, и Вера Павловна, напомнившая Ладе:

— И ты не задерживайся! Засиживаться дома — ничего хорошего, квалификацию потеряешь!

— Меня скоро так и так выпишут с больничного. Так что приедем с Николаем!

— Вот и молодцы! Я и ему работу присматриваю!

Когда все разъехались, Николай разобрал и вынес на лоджию дополнительный стол, женщины перемыли посуду. Ольга Сергеевна было затеяла чаепитие, но молодые отказались, ушли к себе, закрыли дверь.

Сперва Ольга Сергеевна это восприняла спокойно и даже сама прилегла в спальне, но долго в одиночестве не пробыла, захотелось с кем–нибудь поговорить — неважно о чем. Поэтому в кухне навела бокал чаю, хотя жажды не испытывала, и включила телевизор, приглушив громкость. Почти беззвучно на экране мелькали картинки, а ей и этого движения хватало для иллюзии присутствия.

В этот вечер она впервые поняла, как тяжело и тревожно оставаться в квартире одной, когда не с кем словом обмолвиться. Она до позднего вечера ходила из кухни в спальню и обратно, ждала, что покажутся Лада с Николаем, о чем–нибудь поговорят с ней, но не дождалась. Даже расплакалась в спальне от обиды, одиночества, от того безутешного горя, которое настигло ее так неожиданно.

Поэтому, когда на следующее утро зашел разговор об отъезде Лады в Москву, Ольга Сергеевна попросила дочь не спешить, пожить хотя бы несколько дней вместе. Она не стала объяснять свое состояние и жаловаться на неминуемые страхи, которые придут к ней, когда она останется одна, лишь печально посмотрела в глаза дочери. В ответ Лада сказала спокойно, уверенно, надеясь, что ее уверенность передастся матери:

— А мы пока и не собираемся уезжать. Николаю надо сперва уволиться. Вот как получит трудовую книжку на руки — тогда можно будет говорить об отъезде.

— Ну хотя бы так.

Утром, когда Николай ушел, Ольга Сергеевна позвала дочь к себе:

— Пойдем, Лада, мне надо с тобой поговорить!

Лада послушно прошла в родительскую спальню, присела, как чужая, на краешек кресла.

— Так вот, дочь! — Ольга Сергеевна присела рядом с ней. — Папа оставил нам некоторую сумму, которой надо благоразумно распорядиться. Деньги приличные и, думаю, они помогут в дальнейшей жизни.

С этими словами Ольга Сергеевна прошла к сейфу и извлекла несколько толстых пачек рублевых купюр и одну тоненькую пачку долларов. Достала она и файл с какими–то бумагами. Всё это положила перед Ладой.

— Это наше с тобой наследство. Рублей здесь ровно миллион семьсот пятьдесят тысяч; было немного больше, но я часть потратила на похороны. Думаю, что из этих денег надо оставить некую сумму на поминки папы, памятник — это примерно тысяч двести пятьдесят, пусть триста. Далее. Вот эту пачку долларов — здесь десять тысяч — оставим как НЗ. Остается определиться с векселями Сбербанка, которыми однажды расплатился с папой цемзавод, — Ольга Сергеевна указала на бумаги в файле, — здесь их почти на два миллиона. К ним также прилагается письмо, которое папа успел организовать для тебя, и доверенность на твое имя. В Москве предъявишь векселя к погашению и обналичишь. Для безопасности деньги положишь на депозит, и будешь спокойно дожидаться рождения ребенка. Даже если у Николая возникнут трудности с работой, то этих денег вам хватит надолго.

— Мам, я разве говорю что–нибудь против! Только, насколько помню, у папы было полно акций карьероуправления. Где они? Ведь это тоже немалые деньги, которые нам не помешали бы!

— А ты думаешь, из–за чего погиб отец? Из–за тех самых акций, которые у него отняли. Потому и сердце у него не выдержало! И вот эти деньги он передал мне в больнице, а ему их кинули как кость голодной шавке.

— Мам, зачем так говоришь–то о папе?!

— Как есть, так и говорю! Надо благодарить Бога за то, что хоть это осталось. Да и мы с тобой не на улице оказались. У каждой по квартире, по машине и деньги есть на черный день. Так что не самый плохой вариант нам выпал.

— Тебе–то зачем машина, если прав не имеешь?

— Пойду на курсы и выучусь, получу водительское удостоверение и буду на дачу ездить, а когда–нибудь и к тебе в Москву нагряну!

— Ой, там такое движение, что лучше не соваться!

— Ты–то ездишь, освоилась! Чем я хуже?

Ольга Сергеевна отдала файл с векселями дочери, отсчитала некую сумму рублей и пояснила:

— Здесь сто тысяч. Это вам на первое время.

Лада вздохнула:

— Спасибо, мам! — И, подумав, добавила: — И папе спасибо!

Для Ефима Лаврика без Самохвалова наступили непростые времена. Если смотреть с одной стороны, то открывалась отличная перспектива служебного роста, надо лишь быстро и грамотно воспользоваться новыми возможностями и до внеочередных выборов главы успеть собрать команду, отобрав в нее надежных людей, на кого можно положиться. Это, прежде всего, собственный зам, Немыкин, несколько начальников служб. К противной стороне можно отнести, и тоже — прежде всего — начальника милиции Гунько, бывшего зама Самохвалова и двух–трех человек из управления района, недавно близких Антону Тимофеевичу. Это всё было на виду и не вызывало каких–то серьезных сомнений, надо лишь не спешить с принятием решений.

Как Лаврик ни тянул время, но не прошло и недели, как он собрал расширенное производственное заседание, на котором решил доложить план работы администрации муниципального образования на период до выборов. На это заседание Лав- рик пригласил и Якова Подвига, о котором обычно вспоминали перед Днем Победы. Лаврик же решил, что впредь ветераны станут постоянными застрельщиками районных мероприятий и начинаний, потому что, если кому–то и могут отказать в инициативе, то только не им. Поэтому появление Якова Семеновича на заседании никого не удивило. Когда же в заключение работы Лаврик объяснил суть сегодняшнего визита Подвига и предоставил слово самому Якову Семеновичу, то чиновники охотно и внимательно выслушали гостя.

— Уважаемые княжцы! — проникновенно молвил Яков Семенович. — Мое присутствие здесь не случайно, и я постараюсь донести до вас те свои соображения, которые, быть может, не часто звучат на почтенных заседаниях, но всегда присутствуют в мыслях и разговорах граждан, когда речь заходит о будущем нашей молодежи. За два десятилетия выросло поколение новых людей, воспитанных, увы, не на лучших образцах и примерах культуры. А мы, взрослые, загруженные текущей суетой, мало уделяем внимания нашим детям. Тогда как многие уважаемые и квалифицированные люди в нашей организации ветеранов, располагают массой свободного времени и вполне готовы послужить на благое дело по воспитанию подрастающего поколения и формированию у молодежи гармоничного развития. Для этого можно создать несколько клубов по интересам, например: шахматный клуб. Хотя, по сути, такой клуб относится к ведению спорткомитета, но мне думается, что шахматам в нашем районе надо обеспечить приоритет над всеми другими видами спорта. А чтобы это достойно обеспечить — в распоряжение клуба необходимо предоставить достойное помещение.

— Вы что–то имеете в виду? — спросил Лаврик.

— Несомненно. Просто жизненно необходимо объединить шахматный клуб и районную библиотеку, создав тем самым в Княжске Культурный центр! Если это произойдет, то, безусловно, пойдет на пользу городу.

— Что ж. Предложение дельное, — поддержал Лаврик.

— Но в том помещении, на которое замахивается Подвиг, располагается Княжский Союз писателей! — неожиданно подал голос Немыкин, и все с необыкновенным оживлением посмотрели на него, без Самохвалова ставшим главным поэтом Княжска.

Лаврик замялся, но быстро собрался и сразу посерьезнел, обратившись не к Немыкину, а ко всем присутствующим:

— Вы все знаете, под каким давлением создавалась эта искусственная организация. — сердито сказал он. — И сейчас не время после известных вам событий возобновлять эту тему. Скажу лишь, что всё искусственное оказывается, в конце концов, мертворожденным и не отвечающим задачам сегодняшнего дня. Так что, думаю, недалек тот час, когда сомнительный писательский Союз самораспустится!

Так как последнее слово осталось за Ефимом Константиновичем, то никто не стал что–то говорить ни в поддержку предложения Подвига, ни вступать с ним в полемику, даже было расхрабрившийся Немыкин. Все всё восприняли так, как нужно было воспринять в данной ситуации. И такое единодушие понравилось Лаврику. В прекрасном расположении духа он вернулся в кабинет и, немного подумав, словно что- то вспоминая, позвонил заместителю. Как только тот появился на пороге, Лаврик указал на кресло напротив себя:

— Устраивайся, Василий Христофорович!

Когда тучный заместитель уместился в кресле, то Лаврик, прежде всего, внимательно рассмотрел его одутловатое, щекастое лицо, волнистую с проседью прическу и заглянул в серые глаза:

— Где пропадает главный санитар? Почему не является на планерки?

— Ныне не был, насколько мне известно, по причине болезни. — тихо ответил заместитель, заглядывая Ефиму Константиновичу в глаза и пытаясь угадать, к чему он клонит разговор.

— Что–то часто он отсутствует: то у него командировка, то болезнь. С этим надо разобраться! Если болен, то надо отправить на лечение, а в командировки мог бы отправлять своего зама. А то, когда не нужно, он шастает по администрации и везде нос сует, даже и туда, куда не просят совать! А когда в нем явная потребность — его не сыскать! Пожалуйста, исправьте такое положение дел. В конце концов, из Елани не просто так приходят указания по оптимизации корпуса чиновников. Пора это применить на деле и не ждать, что кто–то опередит нас, начнет, как щенят, носом тыкать в непотребные места!

Василий Христофорович в должности зама ходил недавно, всего боялся и старался не попадаться на глаза начальству, считая, что успеет насобирать шишек. Он, конечно, с первых слов понял, что речь идет о Севрюкове, с недавнего времени ставшего носить прозвище Зять, которым стали за глаза называть Игоря после неудавшейся женитьбы на дочери Самохвалова. И то, что Лаврик сейчас взъелся именно на него, не казалось новостью: в районе давно было известно, что среди людей Лаврика и Самохвалова шла необъявленная война, и вот теперь, когда одного не стало, то другой постарается закрепиться на освободившемся месте. Именно поэтому заместитель не стал сейчас вилять, а прямо сказал о своей готовности служить непосредственному начальнику:

— С этим Севрюковым проблем особенных нет. Если не справляется со служебными обязанностями, то отодвинем его, но спешить не будем, а сделаем это грамотно — создадим такие условия, что он сам убежит из администрации. Нам такой балласт не нужен! Так что с этим вопросов нет!

— Вот и прекрасно! Работай, Василь Христофорович, действуй! — панибратски одобрил Лаврик заместителя.

После этого разговора у Лаврика даже настроение поднялось, и он вспомнил о Немыкине, вспомнил и о том, как тот прежде выслуживался перед Самохваловым. «А теперь ты на чьей стороне?» — задался вопросом Ефим Константинович, и ему захотелось поскорее услышать ответ на этот вопрос. Поэтому через секретаря сразу же вызвал Александра Ильича. Когда тот появился и робко застыл на пороге, склонив блестящую лысиной голову, Лаврик сказал ему:

— Не мнись, — разговор есть. Присаживайся и выслушай, что я тебе скажу!

Немыкин сел напротив и посмотрел в глаза Лаврику.

— Хотя — нет, пойдем прогуляемся. Через пять минут выходи во двор.

Ничего не понимающий Немыкин послушно поднялся и спросил?

— Одеться?

— А ты что — по морозу будешь гулять в пиджаке?!

Минут через пять, когда они оказались во дворе администрации, Лаврик сказал:

— Так вот. Твоя сегодняшняя выходка оказалась неуместной. Надеюсь, ты это сам понял. И не надо телеге бежать впереди лошади. А то заступник самохваловский выискался?! Смотрите, какой у нас культурник заботливый! А лучше скажи мне, сколько имеешь акций карьеров? Чего молчишь?

— Вы знаете.

— Верно, знаю. И думаю, что вскоре все твои пять процентов перекочуют в другие руки. И, поверь мне, ты и слова при этом не посмеешь вякнуть, если хочешь удержаться в своем культурном кресле. Понял??

Немыкин молчал.

— У меня тут недавно гостил человек из Елани, так он намекнул по большому секрету, что пора расставаться с этими акциями, и упомянул Самохвалова: мол, упирался — и вот к чему это упорство привело.

— От инфаркта никто не застрахован! — подал голос Не- мыкин и недоверчиво посмотрел на Ефима Константиновича.

— Да, инфаркт! Но кто знает, от чего он случился: то ли от испуга, то ли помогли ему случиться. Теперь никто и никогда не узнает об этом. И давай–ка не будем этим голову забивать — толку, поверь, никакого! Только впредь ты уж, будь добр, не беги впереди лошади.

— А с акциями теперь чего делать?

— Ничего. Тебе всё скоро объяснят. Ты теперь должен более думать о том, как направить культурную жизнь района по новому руслу с учетом всего того, что сегодня слышал на совещании. Так что время не тяни, а начинай подготовку по переезду шахматного клуба в новое помещение. И соответствующую памятную доску подготовь, да не простую, а высокохудожественную, чтобы она не портила внешнего вида старинного здания!

— А что с самохваловской делать?

— Потихоньку, без шума и пыли, сними ее. Вопросы есть?

Вопросов у Немыкина не оказалось.

В каждом городе, даже в таком небольшом, как Княжск, происходит невероятное количество событий и происшествий, но все эти происшествия местного значения, за которыми занятому человеку некогда следить. Это лишь иные досужие обыватели день–другой радостно посудачат, позубоскалят, потешаясь и перемывая косточки виновникам, или наоборот — горестно повздыхают, когда пострадает невинный человек. Это всё зависит от обстоятельств и жанра событий. Но даже в Княжске на чем–то одном внимание горожан подолгу не останавливается, потому что всегда найдутся свежие происшествия и новости. И все они, те или иные, неожиданно забываются, неожиданно появившись. И величина восприятия этих событий зависит от величины и значимости тех, кого эти происшествия или события затрагивают.

Так что последние события, прозвучавшие в Княжске громко и заставившие о себе говорить, например, для Москвы, даже и не всей, а отдельно взятого двора не показались бы чем–то удивительным, а если кого–то и заставили перекинуться парочкой–тройкой фраз, то не далее как ближайших соседей. И никто бы из них не пошел на соседнюю, скажем, улицу и не стал бы ехидничать о том, что, мол, соседа–пенсионера госпитализировали с инсультом; что в их доме уважаемая вдова привела на жительство коллегу по работе. Подумаешь — новость! Никому в столице не интересны такие новости. Масштаб должен быть иным, не ниже действий, например, московского градоначальника, о том, какие льготы он ввел или отменил. Или, например, в какой кепке выехал в субботу на осмотр города. Вот это повод, над этим стоит посудачить. Ведь если бы мэр не менял кепки, то, похоже, по телефону и обсуждать было нечего. А так — повод. Да еще такой!

Это повезло тем, кто недавно обосновался в Москве, таким, например, как Лада с Николаем, которых фасоны кепок мало интересовали. Их головы в последние дни были заняты совершенно иными проблемами. Особенно уЛады. Когда они разобрались в квартире и сделали небольшую перестановку, она усадила Николая рядом и перечислила задачи на ближайшее время, которое, пока еще находясь на больничном, она решила использовать на все сто. Чтобы не сбиться и быть более убедительной, она взяла авторучку и написала на листе формата А 4:

1. Встать на учет в женской консультации.

2. Разобраться с векселями (к этому времени Николай знал о векселях).

3. Прописать и трудоустроить Шишкина.

4. Пожениться.

Исходя из этого плана, они и начали действовать. На третий день, когда Лада успела встать на учет в поликлинике, они отправились на улицу Вавилова, где находился центральный офис Сбербанка, потому что, как оказалось, не в каждом отделении банка можно обналичить векселя.

Когда нашли отливающий зеленью небоскреб, то, выписав пропуск и оставив Николая в вестибюле, Лада отправилась в управление корпоративных клиентов и объяснила суть визита. Специалист по ценным бумагам — опрятный и ухоженный молодой человек доверительной наружности, от которого пахло дорогим парфюмом, выслушал ее, взял письмо, доверенность и паспорт, сразу же сделал копии, а сами векселя, количеством одиннадцать, извинившись, забрал для проверки их подлинности. Вернулся подозрительно быстро, и уже с другим настроением. Сел напротив Лады и, как по писаному, начал втолковывать:

— Должен вас огорчить: ваши векселя, на общую сумму 1 973 873 рубля 37 копеек, к погашению непригодны, так как согласно статье № 1 Федерального закона «О простом и переводном векселе» от 11.03.1997 года № 48—ФЗ на территории Российской Федерации применяется «Положение о простом и переводном векселе», утвержденное Постановлением ЦИК и СНК СССР 07.09.1937 года № 104/1341. В соответствии со статьей 34 Положения.

Лада перебила клерка, продолжавшего говорить и говорить:

— Разве можно это все запомнить и понять?!

— Если есть проблемы, тогда поступим так. — С этими словами он нашел нужный файл в компьютере и распечатал объемистую пачку документов и отдал ее вместе с письмом, доверенностью и векселями. Задумавшись, пояснил: — Если эти разъяснения не удовлетворят вас, то можете написать письмо на имя председателя правления Сбербанка. Оно будет рассмотрено в месячный срок. Всего доброго.

Ладе ничего не оставалось, как затолкать бумаги в сумку. Резко повернувшись, она пошла к выходу. Увидев Николая, ничего не объясняя, сказала:

— Пошли отсюда!

Шишкин торопливо шагнул за Ладой и заговорил лишь на улице, спросив:

— Что случилось?

— Ничего особенного, если не считать, что векселя оказались просроченными! Посоветовали письмо написать на имя председателя банка!

— Не переживай! Подумаешь — векселя! Без них проживем. — сказал Николай так живо, что Ладе показалось, что он радуется ее неудаче.

Ехали молча, Лада листала бумаги. Лишь когда поставили машину на стоянку и шли к дому, Шишкин спросил:

— Письмо будем писать?

— Что в нем толку? Мне же ясно сказали, что векселя просрочены, не поленились, уйму законов и положений продиктовали для убедительности. Особенно одно хорошо звучит, от 1937 года! Я‑то думала, что мы давно живем в другой стране, по другим правилам, а у нынешних законодателей даже не хватило ума, чтобы сделать закон более современным! Куда там — им некогда: каждый день за власть бьются, копытцами у корыта стучат, отталкивая друг друга!

— Успокойся. Вот напишешь письмо, доведешь суть сложившихся обстоятельств до сбербанковского начальства и всё повернется таким образом, каким ему и нужно повернуться.

— Для них уже повернулось. Поэтому и не подумаю никуда писать, ни о чем просить! Ясно же в бумагах указано, что «непреодолимой силой не считается обстоятельство, касающееся лично векселедержателя»! Теперь они только радуются, что нашлись еще лохи. Они только и мечтают о таких, а чтобы их побольше было, то составляют веселя так, чтобы запутать владельцев, чтобы те, имея пачку ничего не стоящих бумаг, жили, ни о чем не подозревая.

— Ладно, успокойся — тебе нельзя волноваться! — Николай попытался остановить словесный поток Лады и прижал ее к себе, заглянув в глаза: — Мы кто — инвалиды беспомощные?! Неужели не проживем без каких–то векселей?! Они как пришли к нам, так ушли! А если уж так получилось, то и переживать нечего, и тужить не о чем!

В квартире Лада сразу позвонила Вере Павловне. Ничего не объясняя, лишь поздоровавшись, сразу спросила о Николае, имея в виду его трудоустройство:

— Какие у нас новости?

Лада почувствовала, что тетя от ее резкого вопроса чуть не поперхнулась, но виду не подала и ответила вопросом на вопрос, будто знала об их визите в Сбербанк:

— А у вас какие?

— Ничего особенного. В квартире маемся. Вы хоть что- то узнали?

— Узнала, как не узнать. И вот какая картина нарисовы- вается. Оказывается, сейчас, когда вовсю бушует кризис, необычайно трудно устроиться, тем более иногороднему. Понимаешь, к чему я клоню? Ведь Николаю нужна регистрация, чтобы не считаться таковым. А стоит ли возиться с регистрацией, если после свадьбы его так и так надо будет регистрировать на основании уже совсем других документов, более комфортных. То есть, делать двойную работу. Так что мой тебе совет: займитесь этим в первую очередь. Завтра же подайте заявление.

Поговорив с тетушкой, Лада нашла заветный список и поменяла местами третий и четвертый пункт, поставив на первое место пункт о женитьбе, и сказала сама себе вслух: «Пусть будет так!»

Подав заявление на вступление в брак, они еще несколько дней пребывали в праздности, постаравшись забыть последние переживания. А потом отправились по магазинам. Начали с покупки компьютера, потом присмотрели кое–что из одежды и обуви для повседневной жизни, а потом самое главное: свадебное платье Ладе и костюм Николаю. Когда вернулись домой с покупками, Лада сразу переоделась, долго вертелась перед зеркалом, и в конце дефиле радостно вздохнула:

— Теперь можно приглашать Ольгу Сергеевну на свадьбу!

— Вот поедем в Княжск — пригласишь!

Когда выезжали из Москвы, Лада позвонила матери, чтобы предупредить, что они едут в Княжск, и попросить, чтобы она была дома, так как есть серьезный разговор. Но телефон никто не взял. Через полчаса повторила попытку — та же история.

— Ольга Сергеевна куда–то подевалась! — пожаловалась Лада сидящему за рулем Николаю, а тот лишь ухмыльнулся:

— Куда она может деться?! Наверное, в магазин отправилась, а телефон дома забыла.

Когда же Лада и с третьего раза не дозвонилась, позвонив на домашний номер, то забеспокоилась по–настоящему, и нашла номер подруги. Та ответила сразу, и хотя бы это порадовало.

— Это я, Натусь! — сообщила Лада.

— Да уж вижу! Ты где?

— Еду в Княжск. Звоню домой, а маман трубку не берет. Я уж беспокоиться начала.

— Зря. Она на работе.

— Как «на работе»?!

— А ты разве не знаешь?! Она в школу вернулась. Я недавно встретилась с ней на улице. Очень довольна. А то, говорит, от тоски дома не знала куда деться! А теперь веселая, как девчонка порхает. Да и есть от чего.

Лада почувствовала, что подруга что–то не договаривает, и сразу изменила тональность.

— От чего именно? — спросила Лада, приглушив голос и посмотрев на Николая.

— Приедешь — сама узнаешь.

— Или сейчас говоришь, или ты мне не подруга!

— Ой–ой, — раздалось в трубке, — ничего не слышно. Перезвони.

Лада перезвонила, но теперь и телефон Натальи не отвечал.

— Чего там у них? — спросил Николай.

— Сплошной заговор. Ольга Сергеевна на работу утроилась. Опять в школе преподает!

— Молодец, чего дома киснуть!

Лада никак не отозвалась, задумалась, вспомнив непонятное поведение подруги. Мыслей мелькало множество, но никакая конкретная так и не обозначилась. В полном неведении, оставив машину на стоянке, они вошли в подъезд, и Лада на всякий случай позвонила в дверь. Никто не отозвался. Тогда она достала ключи и, открыв дверь, первое, что почувствовала — это изменившийся запах в квартире: он показался более ароматным, чем был, привлекательным, словно повеяло духами из пробника, хотя был легким, почти не осязаемым. И еще бросилась в глаза красная спортивная куртка и стоящие отдельно от горки с обувью замшевые мужские ботинки. От присутствия столь неожиданных вещей Лада даже растерялась, толкнула Николая и молча указала глазами на ботинки. Потом заглянула в комнату и, увидев на диване гитару, которой никогда прежде не было в их доме, настороженно спросила:

— Кто здесь?!

Когда никто не отозвался, Лада осмелела, начала раздеваться, удивленно хмыкнув:

— Что–то новенькое нарисовалось.

Лада вновь взялась за телефон. На это раз удачно — услышала голос Ольги Сергеевны, которая сразу же, как показалось Ладе, излишне поспешно спросила:

— Ты где?

— Дома я, дома — в Княжске! А вот ты где пропадаешь?

— Через десять минут буду..

Ольга Сергеевна действительно появилась быстро. Когда Лада открыла дверь, то увидела на лице матери испуг. Сняв дубленку, она повесила ее поверх красной куртки и, заметив, что дочь раскусила наивную хитрость, неожиданно покраснела, но сразу же заставила себя собраться, сделаться серьезной, даже решительной:

— Я сейчас всё объясню. Вы обедали?

— Не успели, недавно приехали.

— Вот и хорошо. Вместе пообедаем.

Хотя Ольга Сергеевна всегда наставляла, говоря, что за столом болтать не дозволяется, сейчас заговорила первой, задавая вопрос за вопросом: и как устроились, и как у Николая с работой? Лада понимала, что мать оттягивает конкретный разговор, не хочет, чтобы он завязался при Николае, и, невольно соблюдая женскую солидарность, поддерживала беседу, не говоря о векселях и предстоящей свадьбе, а главное — о чужой мужской одежде. Понял это и Шишкин. Быстро пообедав, он взял бокал с чаем и ушел смотреть биатлон. И как только вышел из кухни, Лада сразу вперилась глазами в Ольгу Сергеевну:

— Ну и кто это у нас появился?!

— Валентин Адамович. Ты его знаешь.

— Что–то не припомню никаких Валентинов!

Ольга Сергеевна замялась, как красна девица, потупила глаза:

— Преподаватель физвоспитания в нашей школе, — сказала она так стеснительно, что Лада, догадавшись, о ком говорит мать, даже рассмеялась:

— Это Хмырь, что ли?!

— Он самый.

— С какого перепугу он к тебе жить перебрался?! — Лада усмехнулась.

— Представь себе, я его сама пригласила! — Ольга Сергеевна неожиданно распрямила плечи. — Не хочу жить затворницей, и не тебе меня осуждать!

— Это, конечно, твое дело, но ведь мы папу недавно похоронили! А где же нравственные нормы, которые ты наверняка прививаешь своим ученикам?! В прежние времена вдова год не смела смотреть на мужчин, а ныне даже сорокового дня не ждут! Неужели тебе это непонятно, неужели тебе хочется быть объектом пересудов, мама?!

— А почему не называешь меня Ольгой Сергеевной? Почему вдруг вспомнила, что я твоя мама? Что, или задело за живое то, что я проявила самостоятельность и перестала быть послушной овечкой, какую вы с отцом делали из меня в последние годы? И сделали, и бросили! Мне даже поговорить не с кем: отца не стало, ты уехала, Нистратов в свою Сибирь умчался! Что молчишь? Если уж начала разговор, то давай–ка его закончим!

— Считай, что закончили, если уж ты стала Хмырёвой женой! Поговорим о деле! Погоди минутку..

Лада принесла векселя, бросила их веером на стол вместе с распечаткой документов:

— Оказались липовыми бумагами твои векселя, мама!

— Не поняла?!

— Объясняю: векселя оказались просроченными и к оплате их не приняли, так что теперь ими можно обклеить стены, чтобы они напоминали о несбывшихся мечтах!

— Мне папа ничего не говорил.

— Он сам не знал, вот и не говорил. А надо было думать не только о стишках, но и о своих финансах.

— Ничего не путаешь?

— Ничего!

— Значит, тебя сейчас более всего волнуют деньги?

— И они тоже!

— Что ж, я готова поделиться той суммой, которая осталась у меня, но всех денег сейчас в наличности нет, так как большую часть я положила на депозит; хранить всю сумму дома, сама понимаешь, рискованно. Когда через три месяца закончится срок хранения, тогда я верну тебе твою часть, чтобы не терять проценты и не суетиться. Тебя это устроит?

— Устроит. Мы же разумные люди.

Ольга Сергеевна сходила к себе в спальню и, вернувшись, отсчитала Ладе двести тысяч, отдала половину долларов, спросила:

— Теперь ты довольна?

— Почти. Да, у нас еще дача есть, машина. Что с ними будем делать?

— Дачу можешь забрать себе, а на машину я написала доверенность Валентину Адамовичу. Он, кстати говоря, сейчас поехал в Москву, повез Якова Семеновича с дочерью в аэропорт.

— Какого Якова Семеновича?

— Подвига. Робинзона. Он на днях попал с инсультом в больницу, и за ним приехала дочь, чтобы забрать в Хайфу. Она к нам приходила, попросила Валентина отвезти отца в Шереметьево.

— Ну и дом у нас стал! Скоро весь Княжск тут будет тусоваться!

Ольга Сергеевна вздохнула и, не посмотрев на дочь, спросила:

— Еще вопросы будут?

— Пока нет.

Лада не хотела, но грубила матери, потому что в эти минуты жила одним желанием: всё сделать наперекор ей, даже назло, хотя и знала, что так вести себя нельзя. Нельзя, не спросив, не заглянув в душу, не попытавшись понять всё то, что заставило так поступить, предъявлять претензии даже постороннему человеку, а уж матери выговаривать — это и вовсе негоже. Но Лада сейчас ничего не могла с собой поделать и остановить кипевшую ревность, обиду. Она понимала, что поступила мерзко, сразу начав делёжку денег и укорив мать пропавшими векселями, вспомнив о даче, машине, о которых она прежде и не думала–то никогда, потому что ей было достаточно собственной квартиры, собственной машины. Всё так. Она понимала это, но ничего не могла с собой поделать и не знала, как выйти достойно из обидной ситуации. Единственное, что она придумала: это тотчас уйти, переночевать где–то в другом месте, лишь бы не видеть мать, не возобновлять с ней разрушающий душу и отношения разговор. И это решение, хотя и было принято в пылу душевного смятения, заставило вспомнить о Николае. Забыв в порыве обиды поблагодарить за обед, Лада прошла к нему и сказала:

— Пошли прогуляемся!

Когда они вышли в прихожую и начали собираться, Ольга Сергеевна забеспокоилась и поспешила спросить у Лады:

— Вы надолго?

— Не знаем.

— Если будете задерживаться — позвоните!

Лада что–то буркнула и не стала ничего объяснять, потому что ей хотелось поскорее выйти на улицу, чтобы не слышать голоса Ольги Сергеевны, не видеть вещей Хмыря. И вообще ей хотелось разрыдаться и долго–долго плакать, и чтобы кто- то непременно пожалел при этом.

Почему–то так получилось, что, не сговариваясь, они направились в городской парк, — объяснить они не смогли бы, если кто–нибудь вдруг спросил их об этом. Парк, конечно, в эту пору был завален снегом. Как же всё изменилось, и не только от снега! А ведь и десяти лет не прошло с тех пор, когда они здесь до упаду гоняли шайбу! И Лада, и Николай, наверное, подумали одинаково. Поэтому даже словом не обмолвились о том, что чувствовали в эти минуты. Они молча вернулись на Губернскую улицу и не знали о чем говорить.

Многие прохожие оглядывались, смотрели им вслед, потому что все знали самохваловскую дочку. А Ладе в этот момент было не до прохожих. Горечь расставания с родным городом, в котором теперь, после размолвки с Ольгой Сергеевной, ее никто не будет ждать, никому она здесь будет не нужна, разрывала душу. А более всего душила обида от поступка матери, настолько вероломного, что ее поведение не укладывалось в голове.

Когда они шли мимо городского собора, то Лада остановилась и неожиданно для себя троекратно перекрестилась и сказала Николаю, как пожаловалась:

— А ведь я мечтала обвенчаться с тобой в этом храме.

Увидев слезы на ее лице, Николай подхватил Ладу под руку:

— Пошли, пошли.

Лада покорилась, но через некоторое время спросила:

— Куда мы идем?

— На стоянку, за машиной! Нечего здесь расстраиваться!

Она более никак не отозвалась, и, пока шли к машине, не

обронила ни единого слова. Только когда уж уселась на переднее сиденье, то разревелась по–настоящему. Шишкин попытался ее успокоить, но без видимого успеха. Когда они выехали со стоянки и доехали до Заставы, Лада достала телефон и попросила остановиться, словно не могла говорить на ходу. Она звонила Ольге Сергеевне.

— Мамуль, мы сейчас уезжаем в Москву, но ты ничего плохого не думай о нас. Прости меня, я была не права. Мы с Николаем скоро будем расписываться, приезжай на нашу свадьбу… Почему одна?! Вдвоем! Мы вас будем ждать. А когда распишемся, то приедем в Княжск и обвенчаемся в нашем соборе.

Наверное, полчаса Лада разговаривала с Ольгой Сергеевной, и Николай радовался, что Лада пошла на поклон, и удивлялся женскому характеру. Мужики так не могут. Они тоже, конечно, идут на мировую, но им сперва надо какое–то время выносить в себе обиду, поднять ее до самой высокой высоты и только потом что–то предпринять конкретное, чтобы забыть обиду

Если бы они задержались у Заставы еще минут на десять, то могли бы видеть, как рядом с Верстовым столбом, где заканчивается Губернская улица, остановился забрызганный черный джип и настороженно замер. Но тот, кого, видимо, ожидали в машине, всё не шел и не шел, и, чтобы не терять времени, водитель вышел и начал протирать тонированные стекла. Человек, сидевший на переднем сиденье, закурил, и дым тоненькой полоской пополз из приоткрытого окна. Вскоре водитель вернулся за руль, но джип по–прежнему оставался на месте.

Почти никто в Княжске не знал, что в машине, помимо водителя, находился высокий губернский чиновник — Герман Львович Шастин, ехавший на встречу с избирателями. Именно они, избиратели, должны в скором времени решить, кому отдать свои голоса на внеочередных выборах нового главы района. Шастина рекомендовал на этот пост заместитель губернатора Кузьмичёв, рекомендовал неспроста, а после того, как Герман Львович грамотно провел камеральную проверку в Княжске, проявил себя знающим специалистом, которому можно доверить большой район. Никто, конечно, не знал, лишь мог догадываться, что Шастина давно готовили на этот пост, и вся эта предвыборная суета — пустая формальность, которую, тем не менее, нужно соблюсти, чтобы у избирателей не сложилось ложного и негативного мнения о предстоящих выборах. Надо всё сделать грамотно, по закону, чтобы потом никто не мог упрекнуть и опротестовать итоги выборов.

В какой–то момент, томясь ожиданием, Герман Львович посмотрел на часы. Потом снял с передней панели телефон и собрался позвонить, спросить у своего доверенного лица, что, мол, случилось, где мы находимся, дорогой Игорь Романович, но вернул телефон на место, увидев бежавшего к машине Севрюкова, и, когда тот открыл дверь, первым спросил:

— Что случилось?

— Жену в роддом отвез. Приспичило не вовремя!

— Это дело хорошее. Кого ждете?

— Мальчика.

— Прекрасно! О наследниках забывать не надо! Династия, однако, намечается! Присоединяйся! — кивнул Шастин на заднее сиденье.

— Добрый день, Герман Львович! — еще разок поздоровался Севрюков в машине и, протерев шарфом запотевшие очки, глубоко и шумно вздохнул, а Шастин подал руку для приветствия, попросил:

— Доложи обстановку!

— Всё штатно идет. Всем организациям довел объявление, пенсионеров собрал во Дворце культуры, организовал бесплатный обед, а сейчас их забавляет художественная самодеятельность.

— Всё обговорил?

— А как же. Вот список, так сказать, оппонентов, которые будут задавать вопросы по вашей предвыборной программе. Вопросы вам известны.

— От себя ничего не добавил? А то я знаю вас, доверенных лиц! Всегда что–нибудь этакое от себя ввернете, а после радуетесь в кулачок, хихикаете, шельмы!

— Нет, нет, Герман Львович, что вы! Действуем по согласованному плану!

Когда они проезжали мимо здания библиотеки, то, заметив, как двое рабочих суетятся у стены, Шастин спросил:

— Чего это они затеяли?!

— Памятную доску Федор устанавливает. Лаврик шахматный клуб организовал. Завтра состоится торжественное открытие. Из губернии обещали приехать!

— Оригинально! Пусть пока потешится наш Ефим Константинович. Что сам думаешь по этому поводу?

Замявшись и не зная, что сказать, Игорь развел руками.

— Да ладно уж, не стесняйся. — усмехнулся Герман Львович и, о чем–то подумав, усмехнулся повторно: — Я слышал, в Княжске много поклонников бильярда. Кстати говоря, я тоже не прочь иногда партийку–другую замутить! А что — прекрасно снимает стресс! Как относишься к этому?!

— Очень даже положительно!

— Вот и отлично. Надо будет продвинуть эту идею! Договорились?

— Вполне!

У Дворца культуры их ждала делегация граждан Княжска, встречавшая кандидата хлебом–солью и хороводом фольклорного ансамбля. Впереди всех мелькал тесть Севрюкова. Немыкин подбежал к остановившемуся джипу и, открыв дверь, известил Шастина:

— Народ ждет! Милостиво просим, уважаемый Герман Львович!