Суббота, 17-е

Сегодня суббота, 17 октября. Перед моими глазами две жирные черные цифры на листке календаря.

В квартире пусто и тихо, все разошлись на работу. Я один сегодня дома, лежу в постели, как будто я болен и не могу встать.

Я не хочу, чтобы сегодняшний день — суббота, семнадцатое октября — был, как все дни. А все это значит: противный звонок будильника, гимнастика, холодный душ, завод, снова душ, вечером институт, а ночью книги.

Мать, конечно, закрыла форточку. Воздух душный и пахнет пирогом. Санькина фотография на стене сбилась набок, и от этого кажется, что он смотрит на меня искоса и с насмешкой.

Доброе утро, Санька! Ну, что ты молчишь? Почему не отвечаешь? Да, ты слишком далеко теперь, чтобы услышать мой голос. Так далеко, что мы никогда не увидимся. Хоть бы раз в год ты говорил со мной... Мне уже целый год не хватает тебя. Каждый день. Каждый вечер. И каждую минуту этого года я чувствовал себя виноватым перед тобой.

А в чем виноватым?

Наверное, в том, что я живой.

Я согласился бы даже на то, что никогда не увижу тебя, только бы знать, что ты есть, что ты где-то ходишь по земле, размахивая руками. Да нет, я лгу. Это еще хуже. Как же мне быть, Санька?

Я ждал сегодняшний день, как обвиняемые ждут суда. Как будто что-то во мне должно прорваться и проясниться.

Ну, закричи на меня, Санька! Закричи, как тогда, в то 17 октября.

— Пижон вы, Владимир Петрович, — сказал он. — Равнодушный пижон. Задрал нос и дальше этого носа ничего не видишь.

— Милиционер из меня явно не получится, — съязвил я. — Это уж вы подвижники общественного порядка. Валяйте, собирайте пьяных!

— Ты не просто пижон! — заорал Сенька. — Ты еще иногда скотиной бываешь!

— Ну, что ты психуешь, как девица, Саня? Выпей воды, — смеялся я.

А вечером все-таки пошел с ним патрулировать на Шутиловку.

Я ведь действительно не понимал тогда тебя. И весь тот вечер показался мне сначала куском дешевого детективного фильма. Когда я увидел кровь на своих ладонях, мне захотелось пойти и вымыть руки. А это была твоя кровь, Санька. И ты еще дышал.

Только через три дня, на кладбище, я понял по-настоящему, что произошло на Шутиловском пустыре. Об этом говорили тогда много и долго — на заводе, в райкоме, женщины в булочной. Но я понял на кладбище, когда шел дождь и у всех мужчин были подняты воротники плащей, а тетю Веру, твою мать, держали под руки и она смотрела черными ямами глаз куда-то в ноги Петровскому, секретарю райкома.

— Александр Латышев был...

Был?

Лучше меня никто не знал тебя, Санька. Был. Это первое страшное, с чем я столкнулся в жизни. Страшное слово. И оно звучит так же, как то, которое произносит моя мать, расставляя перед гостями большие красивые чашки с необычным узором:

— У нас был такой же чайник. Я его разбила нечаянно.

Был такой же чайник. Разбился — купили другой.

Был Санька. Саньки нет. Другого не купишь. И мне без тебя трудно. Иногда кажется, что с того вечера я и не жил вовсе, ничего не видел, не слышал, не двигался. Смотрел на твое лицо и ждал, когда ты заговоришь. Молчишь, Санька?

Скоро придут с работы наши. Я никого не хочу видеть. Сейчас встану и пойду на улицу. Поеду на пустырь. Говорят, туда теперь ходит автобус.

Выхожу из подъезда, и холодный ветер отгоняет от глаз Санькино лицо. Я вижу мокрый асфальт. Тополя, как большие взъерошенные птицы, роняют перья. В сквере напротив уже сложили в одну кучу скамейки, и перепутанные чугунные ножки похожи на оленьи рога. В сером доме на углу огромные цельные стекла четко отражают машины и прохожих, а в центральной витрине хорошенькая девушка, нарисованная на ткани, поднимает руки к буквам рекламы «Молодежное кафе «Мечта». Кафе открыли два месяце назад, а раньше тут была «Сосисочная», грязноватое, дымное заведение, где в углах посетители распивали водку, воровато вытаскивая из карманов бутылки, а официантки ходили в фартуках с жирными пятнами.

Санька ненавидел эту «Сосисочную» и всегда ругался, проходя мимо:

— Тоже мне, «торговая точка»! Ух, будь у меня право!..

— Да что б ты сделал? — скептически заметил я как-то.

— Колоссальную штуку! — отозвался Санька. — Выбросил бы к черту все, что там есть, потом — полный ремонт, современную обстановку, сцену для оркестра, и будь здоров — молодежное кафе. Разве плохо?

— Неплохо, — согласился я. — Ты, Санька, великий утопист. Есть вещи более важные, чем твое кафе.

— Ну, ты меня извини! — вопил Санька. — Все важные вещи делают люди, а они, как известно, не только работают, но и отдыхают. Культурно работать — культурно и отдыхать.

— Заговорил, как газетная передовица! — отмахивался я. — Иди ты к черту!

— Я-то к нему пойду. Я и с ним договорюсь.

Санька смеялся во весь рот. Он и правда умел договориться с кем угодно.

...Я задумался и натолкнулся на старушку, извинился и пошел через улицу.

— Стиляга безглазый... — бормочет она мне в спину.

Я все еще думаю об этом кафе. Вдруг у меня возникает странная мысль: «А Санька-то и не знает о нем...»

Но я ведь не могу зайти в телефон-автомат, не глядя на буквы, набрать номер и сообщить:

— Салют, Саня! Есть новость. У нас на углу открылось кафе «Мечта». Ну да, на месте «торговой точки».

И встретиться с ним через десять минут, и сидеть за красным столиком, и смотреть, как полненькая официантка в модном клетчатом платье с белейшим передником несет на подносе чашки с кофе.

Нет, я не могу сделать этого.

Я подхожу к автобусной остановке. Нового номера на табличке нет. Может быть, это неверно, что на Шутиловку теперь ходит автобус.

— Скажите, пожалуйста...

— Да-да, ходит, — охотно объясняет мне женщина с большим носом и в маленькой, светлой, какой-то нервной шляпке. — Сегодня первый день. Вы знаете, молодой человек, вчера по радио объявили, что с семнадцатого октября будут ходить автобусы по новому маршруту — проспект Папанина—Шутиловка, и мы с мужем подумали: какое нелепое название!

— Да, — соглашаюсь я. — Действительно, нелепое.

Я смотрю на небо, и как раз в этот момент из-за круглой тучи выглядывает солнце, медленно и нехрабро, как малыш из-за двери. У женщины на шляпке блестит брошка, отбрасывая короткие лучи. Подходит автобус. Пассажиров всего несколько, и я сажусь на середину заднего сиденья, чтобы видеть обе стороны дороги.

Мы едем по новым кварталам, возле домов еще не убраны груды щебня и мусора, а в просторных дворах не посажено ни одного деревца. Вокруг домов бегают ребятишки. Их удивительно много здесь, и мне начинает казаться, что они ведут какую-то общую игру, бегая друг за другом между зданиями.

Слышу, как впереди мужчина рассказывает соседу о строительстве этих кварталов. Я знаю, о чем он говорит. О том, что три года назад в этих местах была первобытная грязь; о том, как построили железобетонный завод и домостроительный комбинат; о том, как начали закладывать сразу десятки фундаментов... Он, наверное, строитель; он называет фамилии, бригады, он знает, кто, где и как строил, сколько здесь магазинов и школ. Он знает даже, что вот этот пустырь, который начался справа, и есть собственно Шутиловка, а все остальное получило название от него. Он только не знает, что на этом пустыре ровно год назад, 17 октября, пьяные хулиганы дрались с ребятами из комсомольского патруля и зарезали Саньку Латышева, моего друга.

Мне хочется встать и сказать на весь автобус: «На этом пустыре 17 октября убили Саньку Латышева. Это было ровно год назад».

Нет, нужно, чтобы об этом объявляла кондукторша: «На этом пустыре 17 октября убили Александра Латышева».

А она объявляет что-то совсем другое. Кондукторша кричит и улыбается накрашенным ртом. О чем она кричит?

— Молодой человек, кольцо!

— Да-да, спасибо. Я задремал.

Выхожу на проспект. Он так и называется — Новый. А направо, на пустыре, перпендикулярно проспекту, начинается другая улица, и на ней стоит всего один законченный дом. На том самом месте, где упал Санька, где он лежал на земле и правая ладонь его была стиснута в кулак, а я подкладывал ему под голову руки, чтобы ему было удобнее, пока он еще дышал...

Я иду к дому. Он еще не заселен. Солнце бьет ему прямо в лицо. Стекла красные, как будто отражают пожар. А вокруг котлованы, нагромождения железобетонных блоков, перекрытий, кирпича, а дальше навесы, вагончики, тачки, и над всем этим до горизонта роща подъемных кранов. Я стою и смотрю в красное небо и в красные стекла. Мне режет глаза эта яркость. Солнце становится жонглером. Оно выкидывает в небо целые ворохи разноцветных колец, больших, маленьких, разных; они кружатся в воздухе и крутятся передо мной, а я подставляю им голову и руки, ловлю их, нанизываю на стрелы кранов, разбрасываю на дороге, снова бросаю вверх, они кружатся, кружатся...

— Как красиво! — восклицает где-то сзади меня высокий женский голос. — Генка! Ну иди же, посмотри, какое огромное солнце! Мне кажется, оно величиной в полнеба.

— Да потому что тут просторно, — отвечает мужчина. — Пойдем, Люся, я боюсь, ты простудишься.

Я оборачиваюсь на голоса. Мужчина и женщина идут к дому. Они совсем молоды. Наверное, мои ровесники. У парня совершенно рыжая голова. Как солнце. Как стекла.

У крайнего подъезда стоит машина, нагруженная мебелью. Пока я иду, парень и шофер снимают стол и несут его наверх. Женщина берет тюки и тут же ставит на землю. Должно быть, тяжело. Когда я подхожу к машине, женщина разгибается, и я вижу, что она беременна. Ей не больше двадцати двух, и у нее тоже рыжеватые волосы.

— Позвольте, я помогу вам.

— Ну что вы, спасибо, я сама.

Но я беру у нее тюк, прихватываю еще торшер, обмотанный старыми чулками, и иду к подъезду.

— Четвертый этаж! — кричит она.

На лестнице мы встречаемся с Генкой и шофером.

— Я помогу вам, можно? — обращаюсь я к Генке, внутренне удивляясь сам себе.

— Еще спрашиваешь! Да втроем мы в два счета разгрузимся.

Он прижимается к перилам, пропуская меня, и улыбается, как ребенок. Мне чудится в его лице что-то Санькино — то ли рот, то ли линия лба, — и он сразу становится мне симпатичным. Я поднимаюсь вверх по лестнице и чувствую, что утреннее напряжение отпускает меня, и я разряжаюсь, постепенно и плавно.

Когда я возвращаюсь на улицу, Люся сидит на желтом чемодане, а Генка уговаривает шофера: тот, оказывается, куда-то торопится.

— Слушай, Гена, — говорю я и чувствую, что это выходит у меня просто и именно так, как нужно. — Давай все вещи выгрузим на землю, и пусть он едет, а мы перетаскаем все наверх.

— Ну, ты человек, — радуется Генка, — Давай лапу. Как тебя?

— Володя. — Я протягиваю руку. У Генки теплая шершавая ладонь.

— Моя половина — Людмила, — провозглашает он. — Даже больше, чем половина.

Люся смеется. Я снимаю плащ и берет и лезу в кузов; шофер тоже влезает помогать нам. С машины видно, как закатывается солнце и бьются маленькие флажки на кранах.

Через полчаса шофер уехал. Мы с Генкой закурили, а Люся поднялась в квартиру и вышла на балкон.

— Ребята, как далеко видно! — кричала она нам. — И там какие-то озера.

— Озера? — удивился Генка.

— Это затопленные карьеры, — объяснил я. — Там когда-то брали глину на фарфоровый завод.

Мы стали таскать мебель.

— Недавно купили, — с гордостью сообщил Генка. — Стояла у Люсиной тетки. Мы ведь жили в разных общежитиях.

Пока мы работали, все время разговаривали, и мне казалось, что я давным-давно знаю этого славного парня с улыбкой, похожей на Санькину. Генка рассказал мне, что Люся учится в пединституте, а сам он карусельщик и теперь ему далеко будет ездить на работу. Я предложил ему перейти на наш завод, и мы тут же договорились, что на следующей неделе он приедет и позвонит мне в цех из проходной.

Когда все было перенесено, мы вышли на балкон курить. Панорама стройки казалась в сумерках фантастическим лесом, а направо холодно блестели два круглых озера, как будто на равнине валялось великанское пенсне.

— Ген! — крикнула из кухни Люся. — Накрывайте на стол!

Мы разобрали стулья и постелили на стол газеты. В комнате было еще холодно, и стены казались белыми экранами, на которых ничего не изображалось. Люся принесла чай, бутерброды и яичницу с сыром.

— Больше ничего нет, — виновато сказала она. — Генка, может, съездишь в магазин с Володей?

— Не надо, — запротестовал я. — Все отлично!

Мне хотелось сидеть, и сидеть, и слушать их веселые голоса. Люся не разделась и ходила по комнате в зеленом пальтишке, осторожно передвигаясь, как будто плавая в темнеющем воздухе.

— Рыжик, найди лампочку, — потребовала она. — Ничего не видно.

— А ты сядь и не бегай. Мы мимо рта не пронесем, а света еще не хочется. Жалко, выпить нечего, — добавил он. — Такой случай!

— Выпить успеется, — засмеялась Люся. — Приходите к нам в следующую субботу, Володя. Мы устроим маленькое новоселье.

— Ну, что вы, неудобно, — попробовал возразить я, правда, без особой настойчивости.

— Брось ты, неудобно, — возмутился Генка. — Шкафы таскать на горбе было удобнее, да? Нет уж, Володька, ты теперь у нас свой человек. Да, рыжая?

— Да, — сказала Люся. — Мы оба рыжие, вы заметили, Володя? И фамилия нам — Рыжовы. Смешно, правда?

— Смешно, — согласился я, — но хорошо.

Люся и Генка смеялись в темноте.

— Нам тоже кажется, что хорошо.

— Завтра вы, конечно, будете устраиваться. А вечером? — спросил вдруг я. — Поесть вам ведь все равно куда-то надо пойти.

— В столовую можно, здесь недалеко, мы проезжали.

— Знаете что, рыжие Рыжовы, первые новоселы этого дома: я приглашаю вас завтра в кафе. Автобус 79-й, остановка проспект Папанина, кафе «Мечта». Идет?

— Где уж мне теперь по кафе, — ответила Люся. — Ни одно платье не годится.

— Ну, это ерунда, — сказал Генка. — Пойдем, Люсь...

— Ладно, я подумаю.

Люся пошевелилась на стуле и стала разливать чай, нечаянно опрокинула чашку, засмеялась своей неловкости и спросила:

— Володя, а вы знаете, кто такой Александр Латышев?

Стены подхватили Люсин голос, он прозвучал громко, но не близко, как будто она сидела далеко в углу. Я не сразу сообразил, о чем она спрашивает, только понял, что ее слова связаны с Санькой. Она словно напомнила мне что-то такое, о чем я должен был помнить все время, но вот забыл на несколько часов. Мне стало холоднее, и я переспросил, чтобы собраться с мыслями:

— Что вы сказали, Люся?

— Вы не знаете, кто такой Александр Латышев?

— А откуда вам известно это имя?

— Разве вы не видели, Володя? Так называется наша улица. Улица Александра Латышева, дом 1.

Я не отвечаю. Я, конечно, отвечу, сейчас отвечу. Я думаю, как ответить.

— Я слышал что-то такое. Прошлый год в газетах писали, — говорит Генка. — В этом месте произошла какая-то история.

Я не вижу их лиц. Они не видят моего лица. Да, в этом месте была история. Прошлый год.

В темноте между Люсей и Генкой возникает светлое пятно, оно густеет, густеет и обращается в Санькино насмешливое лицо. Люся и Генка не говорят. Они как будто понимают, что я молчу вовсе не так, как молчат, когда нечего сказать. А я уже решил, что расскажу им все, что я знаю о Саньке, И то, чего никогда никому не рассказывал. Я ждал этого целый год, ждал эту комнату, Генку и Люсю, ждал этот вечер...

Каждое мое слово, как длинный звук, долго висит в воздухе. Как хорошо, что нет света! Я роняю слова, а они остаются живыми и забиваются в угол. Я слышу дыхание Люси и Генки. Я говорю им и себе, и больше себе, чем им.

Говорю и говорю, не сводя глаз с Санькиного лица, и мне вспоминаются всякие мелочи, даже жесты. Даже то, что в тот день Санька порезался, когда брился, и щека у него была заклеена лейкопластырем.

Их было шестеро, а нас четверо. Четыре красные повязки на рукавах. Мы стояли против друг друга, и самый хилый парень в огромной белой кепке, Харя-керосинщик, как узнал я потом, шевелил кулаками в карманах и цедил сквозь зубы редкие слова, как будто сплевывая их на землю:

— Чего уставились, красноперые?

Мы окружили их с четырех сторон, и Санька спокойно сказал Харе:

— Пошли в штаб.

— Иди ты... — выругался Харя.

Санька положил руку ему на плечо.

— Тебе помочь, приятель?

Харя скинул руку и весь ощетинился.

— Ты что руки распускаешь, сволочь?

Он надвигался на Саньку мелкими шагами, маленький и злой.

Санька поднес руку ко рту, и резкий свист разрезал воздух на две части. В одной стороне осталось все, что было в мире, а в другой был пустырь и мы. И здесь происходило нечто странное, ненормальное. Сначала Санька взял Харю за плечи и встряхнул, как мешок с крупой. Харя вывернулся и ударил Саньку кулаком в челюсть. Дальше все произошло очень быстро, до непонятности быстро. Меня ударили в живот, я упал на землю и видел только двигающиеся ноги и грязные ботинки. Все кричали, но тихий Санькин голос показался мне самым громким.

— Ах! — где-то в стороне сказал он.

Не «ох», а именно «ах», как от восторга, а не от боли. Я вынырнул из-под кучи тел. Позади из новых кварталов бежали люди. Справа Харя стоял над Санькой спиной ко мне. Потом он круто обернулся и коротко выкрикнул своим:

— Рвать!

Все понеслись куда-то в темноту, а я побежал к Саньке, запутался ногами в луже, споткнулся и упал на колени, в холодную грязь.

У него было две раны, на груди и на шее, и маленькая ранка на щеке, заклеенная лейкопластырем.

Я сразу почувствовал, что уже ничего не сделать, и подложил руки ему под шею, чтобы голова не касалась земли. Он еще дышал, мучительно, с хрипом, и от хрипа кипела кровь в горле. Я смотрел на его веки и ждал, что они откроются и подмигнут мне. И кончится этот фильм.

Вода в луже стала еще холоднее, она пробралась к моей коже и леденила ноги, а затылок у Саньки был мокро-горячий. Он умер через несколько минут, но я все равно стоял на коленях и держал руки под его головой, а за моей спиной появлялись огромные фигуры людей. Кто-то тряс меня за плечо и звал:

— Володя, Володя...

Сначала это был мужской голос, а потом уже Люся, невидимая и неясная, тормошила меня. Санькино лицо погасло, и я пришел в себя. Генка гудел из угла, закуривая сигарету:

— Я бы этих сволочей к стенке... из автомата... как на войне. — Он помолчал и продолжил: — Санька был честным солдатом.

Да, Генка, правильно. А я был просто штатским. И теперь я понимаю, что нужно уметь быть хорошим солдатом. А тогда не понимал... Это и есть моя вина перед ним.

Я уходил от них поздно. На лестнице было темно и гулко. Мое тело стало легче, как будто я похудел на несколько килограммов. На каждой площадке я дотрагивался рукой до перил. Они не закрывали дверь, пока я не спустился вниз; я чувствовал вверху их теплые лица. Я поднял голову и крикнул на весь дом:

— До завтра!

— Счастливо, Володя! — ответили они оба сразу.

Я вышел на Новый проспект, стоял и ждал, когда у Рыжовых зажжется свет. Наверное, Генка долго не мог найти лампочку. Мимо проходила пара, они тоже смотрели на Санькину улицу.

— Какой торжественный дом, — сказала девушка, — молчаливый и пустой. — Она остановилась. — А вдруг там есть кто-нибудь? И сейчас зажжется свет?

— Пустое, — ответил мужчина. — Он еще не заселен.

— Ну, а вдруг! — настаивала девушка. — Давай подождем.

Мне захотелось, чтобы Генка быстрее нашел лампочку, пока эта пара не ушла. Они уже повернулись, я хотел крикнуть: «Подождите!» — и в это время в окне на четвертом этаже вспыхнул свет. Он был ослепительно ярким рядом с темными рядами стекол.

Девушка захлопала в ладоши и обрадованно засмеялась:

— Я же гово-рила! Я же гово-ри-ла!

Мужчина обнял ее за плечи, и они пошли по проспекту. А я пошел за ними. Шел и знал, что в час я приду домой, в комнату, где пахнет пирогом, сорву листок с жирными цифрами —17, октябрь, суббота, — а потом поправлю твой портрет и скажу тебе: «Добрый вечер, Санька». И ты мне обязательно ответишь со стены: «Привет, Володька».