Джон Апдайк Сублимация

Маплы договорились, что поскольку единственным уязвимым местом в их браке является секс, то с ним надо покончить — с сексом, а не с браком, которому насчитывалось уже восемнадцать лет и который простирался назад за горизонт, туда, где делалось неразличимым все испытанное ими от рождения. Прошла неделя. В воскресенье Ричард принес домой в бумажном пакете огромный кочан капусты.

— Что это? — спросила Джоан.

— Просто капуста.

— Я спрашиваю, что мне с ней делать?

Его порадовало ее раздражение.

— Ничего не делай. Я увидел, как Мак Деннис заходит в супермаркет, и тоже туда вошел, чтобы поговорить с ним о новой комиссии по природопользованию, нельзя же путать ее с комиссией по охране природы. Там все равно нужно было что-то купить, чтобы пройти через кассу, вот я и купил этот кочан. По наитию. Ты же знаешь, что такое наитие. — Пусть усвоит, как «Отче наш»! — В детстве у нас все время были под рукой капустные кочаны. Захочешь пожевать — отправляешь в рот не конфету, а капустный лист. Самыми лакомыми кусочками были, конечно, кочерыжки, от них горело во рту.

— Ладно, ладно. — Джоан отвернулась и продолжила мыть посуду. — Только я не знаю, куда его деть. После того как Джуди заделалась вегетарианкой, холодильник и так ломится от овощей, с ума можно сойти.

Ее вид со спины, как всегда, привел его в возбуждение. Он подошел ближе и сунул свой кочан ей под нос.

— Ты только полюбуйся, дорогая! Разве не прелесть? Само совершенство!

Шуткой это было только отчасти: в супермаркете он поймал себя на том, что восторгается капустной пирамидой, этой бессловесной скользкой красой, ждавшей столько лет, пока он снова ее для себя откроет. Никогда еще, с самого детства, он не испытывал такой невинной открытости чувств: чистота сфер, скромный запах подвала, округлая тяжесть! Он выбрал не самый большой, а самый круглый, идеальный кочан, принес его голеньким к кассе, и там девушка с легким удивлением одела его в бумажный пакет и взяла с покупателя тридцать три цента. На протяжении мили, отделявшей магазин от дома, загадочная сфера на соседнем сиденье машины казалась ему дырой, просверленной назад, в реальность. Сейчас, отрезая себе кусочек от бледного капустного листа, он дивился сквозь годы на чудо наносимой кочану раны, на нежную плотность листов, каждый из которых был туго, как гитарная струна, настроен на коллективный изгиб. Вкус был слабее, чем память, доносившаяся из детства, зато структура листа оказалась как раз тем, что требовалось сейчас для языка, для нёба...

В кухню заглянула Бин, их десятилетняя дочь.

— Что ест папа? — спросила она, заглядывая в пакет и не находя там печенья. Она знала папины вкусы.

— Папа купил себе капусту, — объяснила ей Джоан.

Девочка посмотрела на отца готовыми к веселью глазами. От мамы и от животных, особенно от лошадок, исходило серьезное тепло, все остальное было комически холодным.

— Ну и глупо! — заявила она.

— Совсем не глупо, — ответил Ричард. — Откуси! — И протянул ей капусту, словно яблоко. Он представлял себе ее круглую головку как наслоение плотно подогнанных один к другому листьев женской психологии.

Бин сморщилась, будто для плевка, и издала хриплый смешок.

— Фу, гадость какая! — Смелый блеск, игривость в глазах. — Ты гадкий!

Ричард ответил с обидой:

— Я тебя тоже не люблю. Мне подавай мою капустку! — И он чмокнул прохладный, бледный, тугой кочан раз, потом другой. Бин от удивления задохнулась.

По-прежнему стоя к нему спиной у раковины, Джоан сказала:

— Раз уж тебе потребовалось что-то купить, жаль, что ты не вспомнил про «Калгонит». Я уже несколько дней мою посуду руками.

— Сама вспоминай, — безалаберно отозвался он. — Во что мне завернуть капустку?

Но шли дни, кочан увядал. Плоская ранка на листе к утру становилось бурой. Ричард, проявляя упорство, пробирался к кочерыжке. Когда цель была достигнута, вкус ее оказался таким резким, что вкусовые рецепторы, даже приглушенные годами взрослого существования, не испытали разочарования; он вспоминал, как мать, шинкуя капусту для последующего квашения на застеленном клеенкой столе, давала ему лакомиться отходами — кочерыжками. Как тогда горел от них его нежный рот, как слезились глаза!

Кочан был съеден, но больше он капусты не покупал; точно так же он не имел привычки возвращаться к любовнице после того, как Джоан выводила его начистую воду и поднимала на смех. У него был один собственный глаз и один общий с женой; ее второй, собственный глаз, безжалостный, сугубо женский, умел пронзать и развеивать окутывавший его романтический туман.


Зато ее любовников ему никогда не удавалось вычислить, пока она с ними встречалась. Спустя месяцы, или даже годы, она докладывала ему о давнем прекращении, о плотной, как у капусты, упаковке былого романа: мужчина снова женился или переехал в далекий Сиэтл, ее раны зализаны втайне и давно зажили. Возвращаясь вечером домой и замечая на ее лице румянец, выдающий недавнее возбуждение, он знал, что найдет только новый слой невинности. Тем не менее, он спрашивал:

— Чем ты сегодня занималась?

— Все как обычно: после школы возила Джудит на урок танцев, Бин в конюшню, Дикки на урок вождения.

— А Джон?

— Джон остался дома и скучал. Я предложила ему что-нибудь построить, и он соорудил в подвале гильотину: говорит, что шестой класс проходит в этой четверти Французскую революцию.

— Из чего он сделал нож?

— Из старой лопаты для снега. Обещает ее наточить.

Ричард слышал, как младший сын возится внизу, посвистывая себе под нос.

— Как бы он не отрубил себе палец!

Его мысли перескочили с сыновнего пальца на белизну жениных зубов, потом на то обстоятельство, что со дня их отказа от секса минуло уже две недели.

Она беспечно раскрыла свою тайну:

— Не обошлось и без развлечения...

— Снова занялась йогой?

— Ерунда, я для него никогда ничего не значила! Нет, совсем другое: за пиццерией открылась новая автомойка. Опускаешь три монетки и остаешься в машине. Все происходит само по себе. Очень весело!

— Что именно?

— Шампунь, пена, елозящие взад-вперед здоровенные щетки. Замечательный эффект! Потом можно за десять центов пропылесосить салон: берешь в руки толстый шланг и...

— Зловещее явление! Люди, все время драящие свои машины, обычно выступают против абортов. К тому же, это вредно для машины: грязь защищает краску.

— Машину пора было помыть. Мы теперь живем в грязи.

Прошлой осенью они переехали в старый сельский дом, окруженный запущенной разросшейся растительностью. Весной они набросились на этот клочок природы, применяя противоположные методики. Джоан вырывала из-под кустов отмершие побеги и занималась аккуратной стрижкой, словно перед ней были не кусты, а головы ее сыновей. Ричард презирал такое баловство и атаковал проблему в корне или рядом с корнем. Он сдирал вьющиеся плети с крыши сарая и отправлял их в вихляющийся полет; оставлял от барбарисов желтую стерню; стал подрезать возомнившие о себе тисы у входа в дом и так увлекся, что превратил все ветви в обрубки. Тисы принадлежали к редкой японской разновидности и имели нежную розовую мякоть, слишком похожую на человеческую плоть. Много дней после этого обрубки истекали янтарным соком.

Шок испытала вся семья, особенно оба мальчишки, придумавшие себе крепость в яме под деревьями.

— Или они, или я! — защищался Ричард. — Уже в собственный дом не войти!

— Они больше никогда не вырастут, папа, — стонал Дикки. — Ты не оставил ни одного зеленого листочка, откуда теперь взяться фотосинтезу?

У самого парня были зеленые глаза, он все время убирал с них волосы нервным женским жестом своего длинноволосого поколения.

— Так!.. — Ричард взял на изготовку секатор, оснащенный для большей мощи локтевым упором. — Может, пострижемся?

Дикки отшатнулся с круглыми от испуга глазами и наткнулся на брата, имевшего по малости лет еще более длинные волосы. Оба, переглядываясь, как близнецы, застряли во входной двери.

— Лучше ступайте в подвал и положите головы под гильотину, — посоветовал отпрыскам Ричард и несколькими могучими движениями искалечил цветущую лозу. Он был поборником прямых углов, чистой обшивки стен, незагороженных окон и сквозных пространств, на которых раз и навсегда искоренена вся органика — бесстыдная, неуместная, безостановочно ползущая вперед и вверх.

— Папу огорчают не ваши волосы. Тут другое, — объяснила Джоан за ужином Дикки и Джону. По мере укоренения их пакта семья все больше сплачивалась вокруг нее, так что даже кошки, как он замечал, теперь колебались, стоит ли им принимать от него угощение.

— Что именно? — подняла голову от омлета Джудит. Ей было шестнадцать, и она оставалась единственной союзницей Ричарда.

— Это взрослые темы, — ответила ей Джоан.

Пока старшая дочь тревожно смотрела на мать, Ричард сидел не дыша, боясь, как бы она не узрела правду. Как женщина в женщине. Зияющее пустое пространство — он видел этот стеклянный тоннель, прорубленный сквозь Джоан.

Но дочь была еще слишком молода. Чуя врага, она вспоминала про надежную старую мишень — Дикки.

— А все ты! Хотя бы раз попытался помочь папе! Только и делаешь, что заставляешь маму возить тебя на гольф и лыжню.

— А ты? — слабо огрызнулся брат, заведомо разгромленный. — Кто заставляет маму простаивать у плиты? Ты же у нас брезгуешь пачкать губки животной пищей!

— Я, по крайней мере, стараюсь помогать, когда я дома, а не просиживаю с книжками про балбеса Билли Кастера.

— Каспера[1]! — хором поправили ее Ричард-старший и Ричард-младший.

Джудит встала в полный рост — девочка неплохо сложена! Обтянувшие попу джинсы немного сползли, приоткрыв жемчужный живот и шелковые трусики.

— По-моему, отвратительно, когда у некоторых, например у нас, растет слишком много кустов, тогда как в гетто глянуть не на что, сорняков и тех нет, так что жителям приходится вылезать на крышу, чтобы подышать воздухом. Так оно и есть, Дикки, напрасно ты строишь рожи!

Дикки болезненно кривился, ему было невыносимо смотреть на тело сестры.

— Лучше убери свои прелести, юный социолог!

— Ты даже не знаешь, что такое «социолог», — сказала она, качая головой и волнуясь всем туловищем, от груди до пальцев ног. — Испорченный ограниченный эгоист!

— Тише, тетенька! — только и нашелся сказать он — бедный паренек, ослепленный этим цветением плоти.

Джудит превратилась для всех них в оптическую иллюзию: каждый воспринимал ее по-своему. Для Дикки она была угрозой, Джоан видела в дочери саму себя двадцатипятилетней давности, Бин находила в сестре еще один крупный источник тепла, способный, в отличие от лошадей, почитать ей на ночь сказку. Джон, на счастье, не видел ничего, разве что безнадежно отдаляющуюся от него подружку. А Ричарду приходилось отводить от дочери глаза. По вечерам, когда Джоан укладывала остальных детей спать, Джудит крутилась на диване, мешая отцу читать «Мои броски на миллион долларов», произведение Билли Каспера, в кресле напротив.

— Видишь, папа, как я растягиваюсь?

Каспер: «Упругость, напряжение в мышцах спины и вдоль левого бедра при махе назад...» Иллюстрации со стрелками. При этом тело на диване свивалось в узлы. Из-за гибкости Джудит и ее успехов в йоге Джоан, почувствовав себя посрамленной, прекратила заниматься сама. Поднимая глаза, Ричард наблюдал, как дочь выгибается, держа себя руками за лодыжки, как мерцает ее гладкий живот, увенчанный пупком. «При махе назад предплечье и плечо образовывают прямую линию...» Он пытался, но поза показалась ему неудобной. В гольфе он был прирожденным неудачником с хроническим вывихом кисти. Глядя, как он рассматривает свою кисть, Джудит давилась от смеха, ее хохот делался игривым, невыносимым.

— Папа у нас «нарцисс»!

Он косился на нее, и ему уже казалось, что она себя щекочет, мотая всклокоченной головой...

— Джудит! — Он не кричал на нее так с тех пор, как однажды, еще малышкой, она засыпала сахаром весь кухонный пол. Ему тут же стало стыдно. — Ты сводишь меня с ума!


На четвертой неделе он отправился по делам в Нью-Йорк. Когда он вернулся, Джоан сказала на кухне за рюмочкой:

— Сегодня все друг на друга шипели. Тебя нет, погода паршивая, я гружу в машину всех, кроме Джудит — она осталась ночевать у Маргарет Мерино...

— Ты ей разрешила?! У этой шлюшки с компанией наркоманов? Там, наверное, будут мальчики?

— Я не спросила. Надеюсь, будут.

— Живешь чужой жизнью, да?

Он соображал, получится ли отвесить ей пощечину и одновременно выхватить у нее рюмку, чтобы не разбилась. Рюмка принадлежала к подаренному им на свадьбу сервизу из бирюзового мексиканского стекла, от которого осталось всего три предмета. Уловив своим общим с ним глазом его расчеты, Джоан окаменела. О такое лицо можно было бы разбить кулак.

— Ты дашь мне закончить?

— Валяй. Ditez-moi[2], Шахерезада...

— Мы покатили на автомойку. Гекуба сходила с ума, без умолку тявкала и скакала по кустам вокруг машины, настоящая защитница! Ей понадобилось описать три круга, чтобы понять, что, убежав в одну сторону, она непременно появится с другой. Все просто стонали от смеха. С нами в машине были Дэнни Веттер и одна из подружек Бин по конюшне. Настоящая оргия веселья! — От воспоминаний она разрумянилась.

— Совершенно омерзительная история! Кстати, о мерзости: в Нью-Йорке я совершил странный поступок.

— Переспал с проституткой?

— Почти что. Сходил на порнофильм.

— Ну и жуть!

— Жуть, согласен. Просыпаюсь утром в пятницу ни свет ни заря. До одиннадцати у меня никаких встреч. Плетусь на Сорок вторую улицу. Представляешь, все еще залито невинным утренним светом, а эти заведения размером с пенал уже открыты. Ну и я... Ты сможешь это вынести?

— Вполне. Всю неделю слушала одно детское нытье.

— Плачу три бакса и захожу. Там кромешная темень, хоть глаз выколи, как в «комнате ужасов» на ярмарке. На экране хлопочет ярко-розовая парочка. Слышу людское дыхание, но не вижу ни зги. Когда хочу протиснуться в ряд, обязательно тычу кому-нибудь пальцем в глаз. При этом никто не ворчит. Прямо как застывшие тела не знаю в каком по счету круге ада... Наконец нахожу себе местечко. И что же я вижу? Вокруг одни мужчины, и все до одного спят! Расселись так, чтобы друг друга не касаться. Даже в этот час зал наполовину полон. Полон неподвижных людей...

Он чувствовал ее неудовлетворенность: ему не удалось передать сказочную магию пережитого, полнейшую, свинцовую тьму, негромкий храп, похожий на драконье сопение, аккуратность шахматной рассадки по кинозалу. Изобразить, как он нашел пустое местечко, занял его и присоединился к остальным.

— Как тебе фильм? — поинтересовалась Джоан.

— Ужас! Совершенно возмутительно! Заставляет рассуждать сугубо технически: положение камеры, фонящий микрофон... А уж само действие!.. Чтобы сниматься в порнографии, мужчина должен быть: а — блондином, б — импотентом.

— Верно. — Джоан отвернулась, словно скрывая ход своих мыслей. — Сегодня нам придется ужинать у новых Деннисов. — Мак Деннис снова женился — на женщине, похожей на Элеонор, чуть моложе ее, но, по мнению Маплов, проигрывавшей ей во внешности. — Они задержат нас надолго. А вот завтра, — продолжила Джоан негромко, словно говорила сама с собой, — когда дети займутся своими делами, можно будет, если ты захочешь...

— Нет, — перебил он ее, — я собираюсь на гольф. В четверг один из бухгалтеров повез меня на Лонг-Айленд. Там, даже арендованной клюшкой, я показал чудеса. По-моему, весь секрет вот здесь. — Он продемонстрировал ей свой натренированный мах назад. — Теперь я бью на двадцать ярдов дальше. — И он замахал руками, как мельничными лопастями.

— Понятно, — сказала Джоан, насмешливо присоединяясь к его радости. — Ты занимаешься сублимацией.


В машине, по дороге к Деннисам, он спросил ее:

— Ну как?

— Если честно, замечательно. Все мои органы чувств распахнулись, я ощущаю единение с природой. За навесом распустились жонкили, я любовалась ими и плакала. Невыносимая красота! Мне не сидится в доме, хочется все время рыхлить, подрезать, разгребать камешки...

— Знаешь, — сказал он ей с мрачным видом, — лужайка — это тебе не ковер, который достаточно подмести, здесь нужно принимать решения. Например, сирень: сплошь мертвые побеги.

— Прекрати! — взмолилась Джоан и заплакала. Мимо проносилась темнота, разрываемая светом фар.

В постели, вернувшись от Деннисов (было уже почти два часа ночи; оба перебрали бренди; Мак замучил их монологами об охране природы, миссис Деннис — об интерьерах «своего» дома, который для Маплов оставался домом Элеонор), Джоан призналась Ричарду:

— У меня повторяется одна и та же галлюцинация — это происходит всюду, даже на ярком солнце: мне кажется, что я умерла.

— От чего?

— Понятия не имею. Главное, что умерла — и что это совершенно не важно.

— Даже для детей?

— Они переживают день-другой, а потом даже они успокаиваются.

— Милая! — Он поборол властное побуждение повернуться и дотронуться до нее. — Это все от единения с природой.

— Наверное.

— У меня все по-другому. Мне представляются похороны. Сколько народу будет в церкви, что скажет про меня в проповеди Спенс, кто придет, кто нет...

Главное, придут ли поплакать вместе с Джоан женщины, которых он любил. От картины их дружного горя из-за того, что он навсегда отказал им в своих ласках, он получал подобие удовлетворения, в сравнении с которым меркло мелочное удовольствие и от плотского насыщения, и от маха назад. Плывя на спине в постели, он чувствовал, что, умерев, вырастет до своего истинного масштаба.

Возможно, Джоан улавливала его мысли своим общим с ним глазом; обычно она отворачивалась от него, подставляя свою шикарную спину, чтобы он сам решал, провокация это или отторжение, но теперь лежала параллельно ему, словно парализованная.

— Думаю, это как очищение, — проговорила она. — Представь, сколько энергии уходило на Крестовые походы!

— Может, и так, — пробормотал он без уверенности. — Может, и мы с тобой собираемся в поход.

Загрузка...