Суд

Николай Владимирович Блохин

СУД

В кружок научного атеизма почти никто из учащихся не записался. Магда Осиповна сим фактом была страшно возмущена. Особенно насела она на девятиклассников и уж совсем особенно на 9 «Б», самый разгильдяйский класс школы. 9 «Б» вяло защищался, не желая отвлекаться на атеизм от местной дискотеки и коктейль-бара. Общее же мнение учащихся выразил первый активист этого разгильдяйского класса Спиря Стулов. Он сказал:

— Да зачем нам атеизм, Магда Осиповна? Мы и так знаем, что Бога нет.

— Ваши знания не крепки, Стулов, надо убежденно знать, — напирала Магда Осиповна. — Да к тому же это интересно очень — заниматься научным атеизмом! Вы не представляете себе, что за интереснейший человек руководитель кружка! Это моя бывшая учительница — Арфа Иудовна Адонина. Замечательнейший человек!..

Учащиеся прикинули, исходя из пятидесяти с лишним лет Магды Осиповны, насчет ее учительницы, и, иронично ухмыляясь, запереглядывались друг с другом, а кое-кто и присвистнул. Стулов же сказал вслух: «Ого!»

— Что «ого!», Стулов, — тут же отозвалась Магда Осиповна, — душой она моложе тебя, уверяю! Я даже вот что о думаю: на наш завтрашний урок, а ведь речь как раз пойдет о культурной революции у нас, а следовательно, и о массовой победе атеизма, так вот, я приглашу Арфу Иудовну. А тебе, кстати, Стулов, как активисту не мешало бы не забывать, что не все из вас уверены, что Бога нет. Так ведь, Елшанский? — обратилась она вдруг к сидящему за вторым столом худому, с нездоровым серо-белым лицом ученику. Тот медленно поднялся, однако быстро ответил:

— Так, Магда Осиповна. Вы даже слабо сказали, я уверен, что Он есть.

Сказано было тихо, твердо, с некоторым даже вызовом. Был он неказист, хил, сутуловат, глядел прямо и упрямо, хотя и мелькала в его взгляде заметная затравленность. Пожалуй, даже слишком прямо и упрямо смотрел он, и, словно зная про мелькавшую затравленность, казалось, подбадривал себя, чтобы прямость и упрямость не таяли и оставались на должной высоте. Он был новенький, и никто из учеников не знал, ни откуда он, ни чей он, ни чем он дышит. Вел он себя тихо, незаметно, неразговорчиво и после уроков минуты лишней в школе не бывал. Услыхав из его уст этакое, класс сначала, естественно, оторопел, а потом загалдел удивленно, но галдеж был пресечен взмахом руки Магды Осиповны, и разгильдяйский класс почему-то сразу подчинился взмаху. А Магда Осиповна по-прежнему смотрела не отрываясь в прямо-упрямые глаза вопрошаемого и старалась подцепить на крючок своего значительно-педагогического взгляда мелькавшую затравленность. Однако юноша выдержал сей взгляд и на второе ее замечание, что скорее всего это у него по наследству, твердо отрицательно покачал головой и сказал:

— Нет, это мое. Вера не веснушки, по наследству не передается.

Магда Осиповна сокрушенно-глубокомысленно вздохнула в ответ и как-то загадочно ухмыльнулась. И, наконец, рассеивая недоумение класса насчет наследственности, объявила, что Андрей Елшанский — сын священника. Снова возник галдеж, который Магда Осиповна уже не пресекала. Однако в галдеже этом все же присутствовало достаточно сдержанности. Не прозвучали вслух возгласы типа «Ишь, попович!», или «Надо же, в наше время и — попович!». Но удивлены были все несказанно, у некоторых удивление было даже с непонятной для Магды Осиповны изрядной долей веселости, эдакий бесшабашный вызов-дразнилка бил из этого веселья. Это очень не понравилось Магде Осиповне. Но виделось и неприязненное удивление, а также весьма даже враждебное, что принесло ей большое удовлетворение. Обличенный же как бы сжался, будто к ударам приготовился. И вдруг активист Стулов ошарашил всех воскликом:

— Да и что! Ну и пусть себе верит. Что он, мешает, что ли, кому? Может, он тоже попом хочет быть!

Такого Магда Осиповна никак не ждала. Однако она сдержала эмоции, жестом мягко усадила Андрея Елшанского и, обращаясь ко всем, заговорила:

— Это и есть роковая ошибка — такое вот мнение, — (жест пальцем в сторону Стулова), — конечно, у нас свобода совести; хочешь — верь, не хочешь — не верь, но... то, что мы миримся с таким чуждым элементом в нашей жизни, вовсе не означает, что мы перестаем смотреть на него как на чуждый элемент. С этим надо бороться! Это уводит человека от той генеральной линии, которой ведет его наша партия. Вера в Бога — нелепость! Но это опасная нелепость! Она из строителя, познавателя и созидателя делает... делает пассивного, погруженного в молитвенный бред богомольца, которому и наша жизнь чужда, и наша цель чужда. Богомолец ждет смерти, видите ли! Тогда он попадет, видите ли, в Царство Небесное! И выходит, что тебе, Стулов, больше всех надо в кружок атеизма. Итак, завтра я вас обязательно познакомлю с Арфой Иудовной.

Андрей Елшанский больше не поднимал глаз от стола и после звонка незаметней даже, чем всегда, исчез из школы, хотя поговорить с ним хотелось многим.

Магда Осиповна угрозу сдержала и на следующий день предъявила разгильдяйскому классу Арфу Иудовну Адонину. Перед классом предстала часто моргающая старуха с дрябло пляшущими, отвислыми, морщинистыми щеками, которые, казалось, вот только что чьей-то шкодливой рукой пришлепнуты к горбоносому высохшему лицу и вот-вот отвалятся вновь. Класс развеселился (пока что внутренне), и решил, что его ждет потеха. Но вдруг старуха рявкнула громовым чистым басом:

— Добрый день, юноши! Я думаю, что мы продуктивно поговорим, — и пробежалась по рядам пронзительным, острым взглядом, от которого все непроизвольно поежились. Внутреннее веселье враз испарилось. Вне всякого сомнения, перед классом предстала непростая личность — нюх на это у учащихся, хоть и разгильдяев, был весьма чуток. Причем от сей личности очень ощутимо веяло некоей силой, суть которой не охватывалась сознанием, но которая вызывала безотчетную радость и почтение.

— Рада познакомиться, уважаемые товарищи, — продолжала Арфа Иудовна, она вовсе не собиралась садиться на подвинутый Магдой Осиповной стул. — Зовут меня Арфа. Хотя я была Марфа! — Она громко расхохоталась, призывая к тому же и слушателей. — Да, приняв в сердце комсомол, я захотела сбросить с себя все, что напоминало подлое христианство. Я выкинула эту букву «М», чтобы мое христианское имя превратилось в гордый инструмент! Да... во многом мы были наивны, но мы были одержимы, мы были прямы, мы шли не оглядываясь. Такое было время, такими были мы в этом времени... Однако вернемся в наше время. Я уже кое-что про вас знаю, — Арфа Иудовна загадочно улыбнулась ярко накрашенными губами. — Я думаю вот что: нужен или не нужен вам кружок атеизма, решите вы сами после суда.

— После суда? — Все учащиеся как один недоуменно уставились на Арфу Иудовну.

— А кого же судить будут? — Это все тот же Стулов спросил.

— Судить будут Иисуса Христа. А судить будете вы.

Тут все обалдело рты раскрыли. Больше всего недоумения и даже ужаса выражало лицо Андрея Елшанского. Все учащиеся, кроме, разумеется, Андрея, лишь краем уха слышали про Иисуса Христа, и никто толком не знал, Кто Он такой. Однако, как же его судить?

— Да-да-да, вы! Как мы судили в наши годы. Наш класс судил Онегина. Это было замечательное театрализованное представление. Очень назидательное! Судьи, заседатели, прокурор — это были мы, ученики. И, конечно, приговор выносили не только заседатели (я была одной из них), нет, все присутствующие. Никто, помню, не хотел быть Онегиным, еле заставили отстающего в наказание за «неуды», ха-ха-ха!..

— Да за что же Онегина судить? — перебила смех троечница Галя Фетюкова.

— А за то, что Ленского убил! — задорно-весело воскликнул Стулов. Он уже все понял и был в восторге от идеи. — За то, что ску-учал, видите ли, за то, что Татьяну, дурак, проворонил, вообще... за то, что дворянин! Чуждый элемент! Правильно я говорю, Арфа Иудовна?

Хоть и с некоторым смешком произносил все это Стулов, особенно последнюю фразу, однако, смешок был так, по инерции. Стулов и в самом деле считал Онегина чуждым элементом.

— Да, юноша, ты прав, — сказала Арфа Иудовна. — А что же тогда сказать про Христа, насколько Он — чуждый элемент? А?! — Это последнее «А?!» она почти выкрикнула, и глаза ее угрожающе выпучились.

— А кто Он, Христос? — робко спросила тут Галя Фетюкова. Спросила и покраснела.

— Эт-то хорошо-о-о! — завосклицала Арфа Иудовна. — Хор-ро-шо-о-о, что вы даже не знаете, кто Он такой. Но... однако же и плохо. Враг не дремлет! — Это уже прозвучало не блеюще, а пожалуй, даже лающе, все-таки стара была Арфа Иудовна. — Да, не дремлет! И они, знающие, ух как навредят среди незнающих своей пропагандой.

И все поняли, кого Арфа Иудовна имела в виду.

— Знать надо! Знать и громить! Не благодушествовать! Вот зачем нужен атеизм. Я знаю, зна-аю нынешнюю успокоенность на этот счет, этакое по-зе-вы-ва-ние. Проснемся же и осудим. Да... хе-е... А Христос, дорогие юноши, это есть самый безобразнейший плод классовой фантазии. Класс угнетателей... — голос Арфы Иудовны затрясся от гнева, — придумал Его, объявил Его Богом, напридумывал всяческие чудеса, якобы Им сделанные, и в течение двух тысячелетий потирал руки от удовольствия. Еще бы не потирать! Бунтовать Христос не велит, мечтать не велит, мстить врагам не велит. Возлюбите, говорит, врагов своих; ударили по левой щеке — подставьте правую (Арфа Иудовна энергично тыкнула себя пальцами по дряблым щекам). Жена, говорит, убойся мужа своего. Ищите, говорит, сокровище себе на небесах, нечего-де о земном думать, не ропщите, после смерти вас за это Отец Небесный Царством Своим одарит... Нищие духом, говорит, блаженны, плачущие, говорит, блаженны, кроткие — блаженны! Радуйтесь, когда поносят вас, на Боженьку уповайте, возненавидьте, говорит, отца и мать, бросьте их и ко Мне идите. Кто, говорит, мир возлюбил, тот не может быть Моим учеником. Что, говорит, прекрасно меж людьми, то мерзко перед Богом! Попросят, говорит, верхнюю одежду, так отдай и белье! Прощай, говорит, всем, кто тебе зло сделал, Бог за тебя отомстит! Вот что Он говорит, вот чего Он хочет от нас, вот чего проповедуют попы, вот что еще не изжито среди несознательных, вот с чем борется атеизм, вот за что мы будем судить этого... — Арфа Иудовна оперлась на вытянутых своих руках и опустила голову. Плоская грудь ее тяжело и шумно дышала, отвислые щеки тянули голову вниз и, будто подвязанные, слегка раскачивались. Тяжко досталась тирада Арфе Иудовне. Очень уж переживала она каждое свое слово, очень уж ненавидела Того, про Кого так страстно и вдохновенно говорила внемлющим учащимся. Особенно же поразила их жестикуляция Арфы Иудовны. Каждую свою мысль она повторяла длинными желтыми пальцами, которые совершали в воздухе самые причудливые движения: то мелькали, так что не уследишь, то вдруг напряженно замирали на месте, растопыренные, словно задушить собирались кого-то невидимого перед собой. И тут раздался среди тишины удивленный голос Гали Фетюковой:

— Вот чепуха-то... Кто такое слушать может?

Никто не видел, как вздрогнули при этих словах плечи Андрея Елшанского. Плечики же Гали недоуменно пожались.

Арфа Иудовна, не меняя позы, все так же изнеможденно глядя в стол, выставила вперед указательный палец правой руки и три раза поводила им слева направо, что означало: нет, не чепуха, находятся, к сожалению, такие, что слушают эту дребедень и даже за мудрость почитают. И сразу все поняли, кого она имеет в виду, и всем как-то даже неловко стало за Андрея Елшанского, из-за которого так нервничает такой человек, как Арфа Иудовна. А может быть, он ненормальный, раз в самом деле в такую чепуху верит? Простушка Галя Фетюкова так прямо и спросила его вслух. Андрей сидел красный и глаз не поднимал от парты.

— Да, верю, — сказал он хрипловатым голосом. — И не чепуха это вовсе. В Его словах спасение человеку.

Галя Фетюкова сокрушенно-возмущенно покачала головой и отвернулась от Андрея. Арфа же Иудовна смотрела теперь куда-то поверх голов учащихся, и взгляд ее был страшен. Будто что-то наблюдала она то ли на стене, то ли вообще где-то за стеной. Некоторые учащиеся даже оглянулись назад по направлению ее взгляда. Что-то необыкновенно волнующее наблюдала Арфа Иудовна, и какая-то необыкновенная смесь гнева и восторга застыла в ее огромных глазах под нарисованными бровями.

— Так значит, будем Его судить! — яростно вдруг выкрикнула она и стукнула кулаком по столу. Некоторые даже вздрогнули. Тут ее взгляд потускнел, поутих, вся она обмякла и на стул села. — Литературу я вам подберу, роли распределим. Я думаю, и другой девятый класс можно охватить, а? Чем больше — тем лучше. — Она вопросительно глянула на Магду Осиповну, а у той в ответ уже сами собой расставились широко руки, и умиленно улыбающееся лицо как бы говорило: «Ну, конечно же, какой может быть разговор!»

Еле дотащилась Арфа Иудовна до дому, так она выдохлась, да и то только с помощью ученицы своей, Магды Осиповны, дотащилась. Магда Осиповна была здесь не впервой, она быстренько приготовила чаек, и вот обе старухи сидели теперь друг против друга за массивным столом красного дерева и молча отхлебывали бодрящий напиток из китайских чашек. Несмотря на ревэнтузиазм, быт Арфы Иудовны был обставлен в уютном старинном стиле. И тут со стороны двери послышалось мужское покашливание. Обе глянули туда, и более слабонервная Магда Осиповна визгливо вскрикнула от неожиданности, а Арфа Иудовна недоуменно и грозно вскинула нарисованные брови: у двери со шляпой-цилиндром в одной руке и необъятно-огромным черным портфелем в другой стоял высокий, зеркально-лысый мужчина выше средних лет, бледный, с резким, буйным, даже слишком буйным, взглядом. Огромный тонкогубый рот его обворожительно улыбался. Черный с блестками изящнейший костюм сидел на нем как влитой, правда, отдавал он какой- то театральщиной, цирком — повседневно такие костюмы не носят.

— Прежде всего прошу прощения за то, что мой визит выглядит вторжением, — гулким гундосым басом (будто в трубу) произнес мужчина. — Я долго и безрезультатно звонил... что-то со звонком, наверное; да дверь вот открыта оказалась. Простите великодушно и не пугайтесь. Позвольте представиться: массовик-затейник из Чертопоказа. Э-э... Чертопоказ — это Чрезвычайная товарищеская помощь народным зрелищам! Есть такая организация. И я — ее представитель. Я у вас для того, чтобы помочь вашей замечательной выдумке. И пусть вас не смущает мой костюм — я прямо с репетиции... — Улыбка мужчины стала еще более обворожительной. Тут Арфа Иудовна и Магда Осиповна заулыбались, хотя они и ошеломлены были оперативностью Чертопоказа, о существовании которого до сих пор и не догадывались. — А как же, досточтимые мои Арфа Иудовна и Магда Осиповна! Это ж долг наш. Да чтобы такое представление — да без нас?! Глупо было бы! Вы, я вижу, опять удивлены? Уж не моей ли осведомленностью о ваших именах? Глупо было бы идти неизвестно к кому. А? О, и вы, и вы очень даже известны нашей конторе, глупо было бы... да, скатерка из голицынского дворца. Узнаю, — массовик-затейник вдруг наклонился и пощупал, обмял скатерть, что покрывала стол, за которым сидели Арфа Иудовна и Магда Осиповна. — Да, узнаю, она. Комиссаром Ревякиным, помнится, реквизирована. Ба! Да вот и он сам на стеночке. А фото замечательно сохранилось. А вот это, вон, видите, фигурка в черном, маузер за поясом, во-он, вправо п вдали, лица не видать, это ведь я. У меня всегда так, сколько ни фотографировали, ни одной толковой фотокарточки... Да-да, знавал вашего папашу, Арфа Иудовна. О, я вижу, вы опять удивляетесь. Это ж я сохранился так, а возраст-то мой — у-у!.. Возрасток у меня ух-ху-ху какой! Однако к делу.

Бойкий мужчина вдруг оказался сидящим между двумя слегка растерявшимися старухами и, барабаня пальцами по голицынской скатерке, продолжал:

— Главное — современность и высокий научный уровень. Помните, Арфа Иудовна, тот ваш многодавний суд-спектакль? Ах, какое дивное, прямо кинжальное время! О, как я тоскую о нем, товарищи преподаватели! Помните, товарищ Арфа, как Васька Шмонов, он же обвинитель от народа, кричал на другого Ваську, в Онегина наряженного: «Пил кровя народные, крепостник недорезанный?!» Ха-ха-ха... Эх, времечко, где ты?.. Только сейчас этак нельзя, не пройдет, хотя я думаю, что в конце представления можно пустить и такие словечки. Глупо было бы... как-никак, разгневанные совучащиеся судят своего врага № 1. Однако пока они не знают об этом. А? Что Он — враг-то?! Да еще №1?! А?.. — Тут из глаз массовика-затейника такое брызнуло, что Магда Осиповна вздрогнула, и все у нее внутри похолодело. — Да-а, ваше упущение, товарищи преподаватели, дражайшие мои исторички. Пусть же все узнают это на вашем представлении. Суд будет точной копией настоящего суда! Обвинительное заключение, кстати, готово уже, вот, у меня в портфельчике лежит. — Магда Осиповна испуганно покосилась на портфелище, возлежащий на голицынской скатерке. — Да, дорогие мои исторички, оперативность — стиль Чертопоказа! И свидетели придут, ух какие свидетели! Актериков пригласим... Пойдут ли? Актерики-то? Побегут, побегут, дорогие мои соратницы. Все будет профессионально, на уроне шик-блеск. Ухон- дакаем поповича. И все будет искриться, никто не заскучает. Все представление сопровождает музыка. С перерывами, конечно. Рок-рапсодия— «Циклон-Б». Моего собственного сочинения. Ага, я и композитор, я вообще на все руки...

— А может быть, как-нибудь без рока? — робко вставила тут Магда Осиповна.

— А почему, собственно, без рока? Напрасно вы против рока, замечательная разрушительная ритм-мелодия. Почему в ваших прекрасных очах столько удивления, товарищ Магда? Да ведь это же цель музыки — раз-ру-ше-ние! Только об этом не объявлено вслух, потому что объявить некому. Экстаз от музыки — это ли не разрушение сознания, а? Замечательно!

— То есть как это, музыка — разрушение? — немного даже возмущенно спросила Магда Осиповна. — Я сама, например, музыку люблю.

— Ну и любите себе на здоровье, — невозмутимо ответил массовик-затейник. — Разве это опровергает то, что я сказал? Когда вы от «Аппасионаты» или еще чего-то в эдакую, простите, нирвану впадаете да чуть ли не с ума сходите и словами объяснить не можете, что с вами происходит, — это ли не разрушение? Вы же растворяетесь в этой нирване, распадаетесь на невесть что... А? А эти удальцы, что под мой «Циклон-Б» ритмуют... Да вы гляньте на них! Чудненько, какое разрушение! Какое там сознание — он там, в своей нирване распадаясь, не в гармонии растворяется, а ему ж загрызть кого-нибудь охота или в окно улететь. Да здравствует «Циклон-Б»! Разрушать, так разрушать, как сказал один мой начинающий подчиненный, щелкнув по яблоку над головой у Ньютона. Шучу...

Что-то страдальческое, тоскливое, паническое мелькнуло вдруг в глазах хозяйки дома, дрожащий рот ее приоткрылся в тяжелом вздохе, однако через мгновение взгляд ее вновь окаменел. А массовик-затейник продолжал:

— О, человек и рожден для того, чтобы разрушать себя. Мы ж не на профпартсобрании, товарищ Магда, чего уж... А я бы, кстати, и на собрании столь почтенном об этом объявил. А что? Правду-матку в глаза надо резать. Ведь было время, а? Помните, товарищ Арфа, помните кинжальное время, ведь резали, помнится, с папашей вашим, стреляли, с папашей вашим, контриков всяких. И в подвалах, и на улицах. А наутро не кто-нибудь, а сами «Известия» аккуратненько их фамилии печатали, так-де и так, шлепнули, ха-ха-ха. И много еще нашлепаем! А чего ж еще стесняться-то? Гласность!.. А рок-рапсодия «Циклон-Б», это — у-у! Впрочем, сами услышите, посрамлен будет Бродяга!.. — И вновь из глазищ массовика-затейника брызнуло жутью. И вновь вздрогнула товарищ Арфа, но не от буйства глаз массовика-затейника, буйство сие ей как раз очень понравилось, нет, ей показалось, что он как-то не так сказал о Бродяге, будто о некоем живом, реальном лице говорил. И массовик-затейник обратил внимание на ее вздрагивание.

— Что это вы, товарищ Арфа? — Он наклонил голову так, что ухом коснулся плеча и приблизил свое лицо к ее. — Стареем? — тихо спросил он. — Притупилось у тебя? Нюх потеряла? Да ведь ты ж всю жизнь не с призраком воевала, а с Живым. И ведь в этом же доблесть-то. Чего ты там юнцам плела, это, конечно, так надо, это правильно, но мы-то с тобой посвященные. Да ты чего дрожишь-то? Не дрейфь, мы Его одолеем! — И вдруг он резко обернулся к Магде Осиповне, и та опять вздрогнула и даже ойкнула, простецки ойкнула, по-бабьи. — Бродяга, товарищ Магда, это тот Христос, которого мы Страшным Судом судить будем. А что? Удачное название представления! Он собрался Страшным Судом мир судить, а мы Его сами засудим. Ха-ха-ха... А я вот вас спрошу, товарищ Магда, если бы вдруг так оказалось, что Он есть, остались бы вы бойцом против Него?

— Н-не понимаю... Что вы хотите этим сказать? — каким-то не своим голосом пролепетала Магда Осиповна.

— Да чего ж тут непонятного? Разве я что невнятно сказал? — И тонкие губы массовика-затейника изобразили еще более чарующую улыбку, чем даже была у него, когда он заявился сюда. Магда Осиповна увидела, что и Арфа Иудовна, ее кумир, также смотрит ей прямо в глаза и весьма пристально.

— Странно, что тут говорить, если Его нет, — начала было она, но осеклась под обоими взыскующими взглядами. — Ну, это... да... я бы осталась против, ну а как же... как же можно быть «за» его догмы? — проговорила она, но глаза ее были при этом испуганными, какими-то недоумевающими.

— Отлично! — заорал вдруг массовик-затейник. — Молодцы! Конечно, только «против»! Однако вы не волнуйтесь, товарищ Магда. — Массовик-затейник доверительно нагнулся к ней и при этом подмигнул. — Нету Его! Откуда ж Ему взяться? Но судить мы Его будем. Как живого. Хоть и нет Его, а напортачил Он нам ух много. Ух и суд закатим!.. И это только начало. Идей-то, идей сколько! Мы откроем целую академию. Факультативную, без отрыва, так сказать... То есть она уже открыта, и даже выпускничок один есть. Ух хорош выпускничок! Я вам его сейчас покажу. И ваших учеников сквозь нее пропустим. Борьба против милосердия и жалости, долой доброту, долой благодарность! Хохочи надо всем!..

Тут даже товарищ Арфа испугалась, глаза выпучила, а товарищ Магда промямлила оторопело:

— Как «долой доброту»?

— Ну, су-да-а-ары-ни, надо же быть последовательными... — И тут массовик- затейник увидел, что его протяжное «сударыни» произвело на товарища Арфу еще большее впечатление, чем «долой доброту», ее аж скрутило.

— Ой, — воскликнул он, — пардону прошу, пардону! Это я, я нюх потерял! Заперевоплощался! Нижайше прошу прощения, товарищ Арфа. И ты, товарищ Магда, прости. Я ж к вам из старинного водевиля явился, даже костюмчик не сменил. А там сплошь сударыни и ни одного товарища. Зарапортовался. Ах, вы так побледнели, щас я водички!.. О, как я вас понимаю! Однако и вы хороши. Чего это вы так за добро-то вскинулись? Ладно бы кто. Я, кажется, о последовательности говорил. А где же она, ваша последовательность? Я вижу, что недоумение не сходит с ваших высокоученых лиц. А где же твердость позиции, почтеннейшие мои исторички-педагогички?

— Да что вы говорите такое? — наконец возмущенно выговорила Магда Осиповна. — Мы детей для того и воспитываем, чтобы они добрыми становились! Ну, это... ну, а как же! — И она поглядела на товарища Арфу, ища поддержки, но та со смесью какого-то ошеломления и испуганного восхищения взирала на массовика-затейника и, похоже, даже не слышала обращения к ней Магды Осиповны.

— Что вы их, детей то бишь, воспитываете, эту байку вы кому-нибудь другому расскажите, не мне, — серьезно и даже чуть насупившись, сказал гость. — Мне это неинтересно совсем. Я понимаю, я в курсе, что вы строите Светлый Мир, и я ли против этого! Но мир этот есть — бу-ду-щее. А в настоящем времени, пусть оно и не кинжальное уже, ведь корчевать надо. Корчевать! Всякое эдакое: пережиточки там дворянско-буржуйные и вообще. Корчевка — вот ведь ваше строительство. Разве вы разрушили уже весь мир до основания? Разве нет оскала классового врага? Бошки-то рвать ужель уже некому? Разве все буржуйские бошки уже оторваны? А кто ж, простите меня, их рвать будет? Добренькие, что ли, да жалостливые? Кто есть выкорчевщик-строитель? Одержимые! Причем же тут доброта и милосердие? Оно, конечно, сказать-то про них можно. Вскользь. Не скажешь — не подмажешь, не подмажешь — не поедешь... Но и понимать же надо, что это лишь слова. А кому ж это понимать, как не вам, дражайшие мои педагогички-исторички? Слово — словом, а дело... дело-то — делом. И делателями могут быть только одержимые. О, я вижу, ты меня понимаешь, товарищ Арфа. Старая гвардия всегда в строю. Так я вам сейчас продемонстрирую. Как это кого? Человека освободившегося. Выпускничок он нашей академии. Да он всегда со мной, он чует, когда я его вызываю. Прошу! — Массовик-затейник сделал широкий жест в сторону двери. И из-за двери появился мальчик. Мальчик как мальчик, только с недетски надменным и насмешливым взглядом. Губы массовика-затейника растянулись в радостной улыбке:

— Рад приветствовать тебя, малыш, и, надеюсь, что мою радость разделят сейчас два товарища — Арфа и Магда. Знакомься.

Но мальчик отчего-то насупился и с неприязнью сказал:

— Я уже предупреждал тебя, что, если ты еще раз назовешь меня малышом, я размозжу твою безпамятную башку!

— Ха-ха-ха! — закатился восторженно массовик-затейник.

Мальчик же сказал далее:

— Так кто эти старые калоши, которые должны радоваться мне? Дуры какие-нибудь, судя по тому, как у них челюсти отвисли.

— Ты это... погоди грубить. Просто они еще не имеют опыта подобного общения. Они еще не совсем понимают, что, изгнав из себя то, что изгнал ты, их сознание очистится для великих свершений.

— Так они этого не понимают? Ну я и говорю — дуры. А раз дуры, то чему они там могут радоваться? Зачем ты меня призвал?

— Да говорю тебе — познакомить. — И массовик-затейник сделал ласковый жест в сторону обалдевших старух. — И ты, это, прытким таким не будь, полегче. Ты ведь первый выпускничок-то, первый! Не груби, а научи лучше.

— Но ведь дур и дураков ничему невозможно научить — сам говорил. Да и не хочу я их учить. Я чую в них... чую в каждой из них! Его совсем мало, но оно есть, оно шевелится, оно живое. То, что ты назвал Богоприсутствием в душе. Мне очень тошно его чувствовать.

— Богоприсутствие?! В нас?! — разом воскликнули старухи, а глаза товарища Арфы наполнились при этом таким гневом, что — о-о-о! И ничего членораздельного к этому «о-о-о!» невозможно прибавить.

Меж тем мальчик не удостаивал даже взглядом оторопевших старух, он будто и не слышал их возмущенного восклицания, он весь был обращен к массовику-затейнику и продолжал тем же мерным безэмоциональным голосом:

— Я бы... я бы уничтожил его, но как? Что ли грохнуть этих дур? Оно уничтожится вместе с ними.

— Погоди, погоди, дерзновенец, ты великолепен. Ну зачем же пугать хороших людей? Так уж и грохнуть! Я же не грохнул тебя, когда в тебе это Богоприсутствие цвело таким пышным цветом, что с тобой стоять рядом тошно было. Оно в каждом человеке таится, в каждом! И даже в этих достойнейших товарищах, а они ненавидят Его не меньше тебя. Оно убито только в тебе. Ты — первый. Выпускничок!

— Но ведь в тебе нет Его, в тебе я Его не чувствую.

— Ха! Еще бы не хватало, ты прав, малыш... Хо-хо-хо, погоди, погоди, до того, как ты размозжишь мне голову, я хочу тебя еще кое-чему научить. Однако все-таки представься и... помоги товарищам убить в себе то, что убито в тебе. Ведь это и должно быть целью жизни дерзновенца! Как навалимся мы на это Богопри... ух, даже выговаривать тошно, так из всех вышибем! Однако ты учти, дерзновенец, что ты один такой. Первый. Выпускничок, ха-ха-ха...

— Я знаю, что я первый, но при чем здесь эти старухи? Не понимаю, что ты в них нашел? Они сдохнут скоро, зачем на них силы тратить?

— Спокойно, товарищи ветераны. — Массовик-затейник сверхчарующе улыбался. — Отделяйте в его речах грубость от зерен истины. Да и грубость его — не грубость вовсе, это очищенное от условностей чистое мышление. А ты, дружок, не спеши их хоронить, они, может, тебя переживут. Да эти, как ты их называешь, старухи, сто очков вперед дадут твоим ровесникам! Ты просто забыл себя недавнего.

— Да, забыл. Ты сам мне говорил, что я все забуду. У мышления, очищенного от Богоприсутствия, нет прошлого. Только будущее, наше будущее, имеет смысл.

От того, как мальчик произнес «наше», у товарища Магды холодочек по позвоночнику прошелся.

— Но — история?! — воскликнула она, одновременно обращаясь и к массовику- затейнику, — ведь прошлое — это наша история! И историей, нашей историей, — она так же значительно выделила слово «нашей», — мы вдохновляем наших учеников. Наши ревтрадиции...

— Да цыц ты, несносная старуха, — перебил мальчик. Товарищ Магда замерла с открытым ртом. — Твоя разлюбезная тебе история — вреднейшая из всех придумок жалкого, сокрушенного Богоприсутствием мышления, которое и мышлением-то назвать нельзя. Описание прошлого... А что если кто-то опишет его иначе? Что если твои ревтрадиции, то, чем ты сейчас себе подобных болванов вдохновляешь, представятся этим болванам совсем по-другому, чем всем вам, болванам, хочется? И если аргументов и ума у того описателя будет побольше, чем у вас? У очищенного же от Богоприсутствия разума есть только высшие понятия и высшая логика — плод этих понятий. Эти высшие понятия существуют сами по себе, вне связи с чем бы то ни было, они самодостаточны, у них нет дальней памяти, он несокрушимы ничем извне... У меня нет имени... Про имя это я так... Если я приму решение грохнуть тебя по башке — я грохну, ничто не воспрепятствует моему решению, только моя смерть. Не трусь, пока я такого решения не принял. В людях рассеяно Богоприсутствие — мой враг, мой единственный враг. Откуда оно взялось, я не знаю, вот он знает, он все знает. Но мне неинтересно, откуда оно взялось, моя цель — его уничтожить. Только это имеет смысл, только для этого рожден человек. Мое существование оправдано только существованием Богоприсутствия. Его уничтожение — вот всемирная цель мирового разума, также рассеянного в людях. Тот, кто вне этой цели, подлежит уничтожению. Кто не хочет убивать его у других, подлежит уничтожению, кто не хочет убивать его у себя — подлежит уничтожению. Пока я не знаю, как убить Богоприсутствие, не убив его носителя. Может быть, он научит. Я не верю ему, что кто-то будет еще, кроме меня, с убитым Богоприсутствием. Я — один. И я должен остаться один. Я — цель существования всего. Если уничтожат меня, уничтожится и мир, ибо исчезнет его целесообразность. Уничтожение я бы начал с вас, но он против — и я подчиняюсь, он обещал меня еще чему-то научить. Посмотрим. Я кончил. Пока я все сказал и ухожу. Прошу тебя, не удерживай меня, ибо мое присутствие о здесь нецелесообразно.

— Да я и не удерживаю тебя, мой маленький великан!

Пока мальчик произносил свой монолог все тем же ровным, бесстрастным голосом, массовик-затейник прямо млел от восторга и невероятными ужимками призывал старух присоединиться к восторгу.

— Какая необыкновенная, фантастическая гордость! «Я — цель всего!» — а?! Вот человеческий материал, с помощью которого будет достигнута великая цель, ради которой растоптано столько человекоединиц, и сколько еще растопчем! Цель, ради которой я, товарищ Арфа, с отцом твоим ставил к стенке. Этот покинувший нас малыш только в одном ошибается, что он — один. Это сейчас он один, а будет — легион! А пока... мы публично засудим несносного Бродягу, засорившего людям бошки своей добродетельной чепухой. А потом и бошки засоренные поотрываем. Ух-ха-ха-ха!..

Товарищу Арфе и товарищу Магде показалось даже, что во время своего громоподобного хохота массовик-затейник от пола оторвался и в воздух поднялся. Чего не померещится от душевной переполненности и переутомления, а уж переполнились и переутомились они изрядно.

— И я покидаю вас, — резко оборвав смех, совсем вдруг тихим голосом сказал гость. — До встречи на суде. Ух, засудим, ухондакаем поповича! — И массовик-затейник скрылся за дверью. Магде Осиповне показалось даже, что он и дверь-то не открывал. Ох уж это переутомление! А товарищ Арфа смотрела неподвижным, каким-то таинственно-задумчивым взглядом на оставленное на голицынской скатерке обвинительное заключение против Иисуса Христа, столь оперативно составленное расторопными сотрудниками странной организации под названием Чертопоказ.

А в это время Андрей Елшанский вел мужской разговор со своим отцом, священником московского Никольского храма, что в Хамовниках, Илией Ивановичем Елшанским.

— Ты напрасно ввязался в это дело, сын. Я настаиваю, чтобы ты не участвовал в этой... в этом спектакле, — говорил печально отец Илия.

— Ты не прав, папа, — возбужденно воскликнул сын. — Прости меня, но ты не прав. Ты ведь хотел сказать «в этой свистопляске», я знаю. А почему не сказал? Почему ты даже в разговоре со мной так обтекаемо говоришь?

Отец Илия опустил голову и пожевал губами.

— Мне всегда казалось, что ты это понимаешь.

— Да, я понимаю, папа, понимаю, — с надрывом произнес Андрей, — но правильно ли это?

— Да, правильно, — строго ответил отец Илия и поднял взгляд на сына. И взгляд этот казался каким-то оправданием, и сам говорящий это чувствовал. — Да, правильно! Все, что нелояльно к власти и в суетное препирательство с ней вступает, все это замешено на неправде.

— Суд над Христом — это не препирательство с властью. — Во взгляде Андрея, устремленном на отца, виделась нескрываемая боль.

— Какой суд над Христом, опомнись! — Отец взял сына за плечи. — Кто может судить Его? Ведь это всего лишь ничтожная людская комедия. Это ведь всего лишь Васька Рыбин, в Спасителя ряженый, сам же говорил. Прости, Господи, пристало ли тебе в такой комедии участвовать? Да еще в роли адвоката. Разве Христу надобен адвокат?

— Христу он, конечно, не надобен. Но там ведь не Христос — Васька ряженый. И в этом спектакле необходим адвокат, и этим адвокатом я и буду. Не сказано ли: «Не молчите, проповедуйте»? Вот и я буду. Веру я буду защищать перед этими! И Христос будет за такую мою защиту.

— Не много ли берешь на себя, сын? За себя еще ответствовать не научился, а дерзаешь за Бога отвечать! «За»!.. — передразнил он Андрея. — Как ты можешь говорить так? Ты, знающий Писание! Как ты берешься судить о Его «за» и «против»?

— Берусь! — выкрикнул Андрей. Он весь дрожал, глаза его были дерзки, полны отчаяния и горя. — Берусь, папа. Вот этим чувствую, — он ткнул себя в грудь. — Как они все косились на меня и хмыкали, когда эта старая колода про спектакль шамкала... Вру, — это я шамкал, а она — гремела, а я — шамкал. Мы шамкаем, папа, когда греметь надо!

— Греметь? — Снова пальцы священника легли на плечи сына. — Ты слишком страстен, сын. «Колода», «шамкаем» — эти словечки и такая страсть — их оружие, и с таким оружием ты проиграешь и веру не защитишь. В посмешище превратишь, а не защитишь, и сам посмешищем будешь, и не добро будет, как ты хочешь, а очередное зло. Нет тебе моего благословения на участие в этом адвокатстве.

— Так у других возьму, — прошептал Андрей и отступил на шаг, освобождаясь от отцовых рук. — В Печоры съезжу к отцу Иоанну. Как старец скажет, так и будет.

— А благословение на поездку у кого брать будешь?

— Так поеду, без благословения, если не благословишь. Рад будешь, если под поезд попаду?

Всего передернуло отца Илию от сыновней реплики. Такого выкрика он никак не ждал. Глаза его пораженно вскинулись, и даже рот открылся.

— Ну-ну, хватит вам, еще до чего договоритесь, — сказала тут, вставая с табуретки, мать Андрея, жена отца Илии, матушка Алла. В мрачном молчании она слушала весь разговор и вот, решила, что пора вмешаться. — Даст он благословение на поездку, даст, чего там. Дашь-дашь! Эх... и вправду съезди. Кто его знает, может, и вправду нужно это твое участие. Ну а ты, отец, не казни меня глазами-то, не сердись. — Она обняла за плечи мужа. — Прости меня, что вмешиваюсь. А Бог, Он Сам рассудит, чтоб по Его вышло. А я на эту комедию тоже схожу. Потихоньку. Меня ж не знает никто. Для арифметики.

— Какой еще арифметики? — недовольно спросил отец Илия.

— Да такой. «Где двое или трое во Имя Мое — там и Я среди вас» — так ведь Спаситель нам сказал, ну вот и буду я, чтоб двое нас было. Андрей-то ведь там, поди, один будет, кто во Имя Его. А там и я. А значит, и Спаситель с нами. А чего ж тогда бояться?

— Ты так говоришь, будто отец Иоанн благословил уже, — сказал вздыхая отец Илия.

— Да он благословит, — твердо сказала матушка Алла, прямо в глаза мужу глядя, — благословит, ты сам так думаешь. Ты не вздыхай. Знать, и вправду то воля Божья. Ну, а коли у тебя какие неприятности будут, знать и на то Его воля, переживем. А к отцу Иоанну пусть едет, я б его все рано к нему послала, на такое дело без великого благословения негоже идти, ну а с благословением Иоанновым и бояться нечего.

И старец печерский Иоанн благословил.

Спектакль пожелали смотреть все старшие классы. И, видя такой энтузиазм, учителя, естественно, согласились. А энтузиазм был неслыханный. Учиться учащиеся совершенно бросили и в оставшиеся дни только о предстоящем действе и говорили. Особенно раззадоривал их адвокат-попович.

— Не будет зрителей на процессе, все — участники, все будем судить самозванца! — кричал массовик-затейник, посетивший учащихся. Его встретили с таким восторгом, что даже учителя смутились. Более же всех смутилась Магда Осиповна, ее смутил голос организатора: теперь он почему-то говорил хрипловатым тенорком. А в ее ушах до сих пор стоял его громоподобный бас. Охрип скорее всего на такой хлопотной работе массовик-за- тейник, что ж тут другого придумать. Спросить же об этом самого массовика-затейника Магда Осиповна так и не решилась, да и когда: метался он в гуще учащихся по школе, не до посторонних вопросов было. Теперь она совершенно ясно видела, что без его появления предстоящее зрелище невозможно и представить. Все учащиеся оказались вооружены брошюрками Ярославского[1], а также соответствующими произведениями самого массовика-затейника.

— Да, — скромно вздохнул он, пожимая руку товарищу Магде, — и пописываю. Кто же, кроме нас, а, товарищ Магда?! Ведь мы в ответе за все, что было при нас. Так ведь вам сказано? Нам сказано! Нами сказано! И нам ответят, ух как ответят!..

Смотревшие ему в рот учащиеся восторженно млели. «Ух как ответят!» — такая речь была им очень по душе. Ответит попович, никуда не денется. Если б кто из невосторженных, очутись он среди них, спросил бы кого: «Неужто вся эта суматоха — подготовка только для того, чтобы ухондакать поповича?» — неизвестно, каков бы был ответ, да никто об этом и не спросил, не случилось такого чуда, и ажиотаж нарастал.

И вот, наконец, настала суббота. Рассаживались учащиеся в зале под уханье рок-рапсодии «Циклон-Б». Они дергались, подвывали ей в такт, плясали прямо на стульях и вообще готовы были лопнуть от экстаза и вполне готовы были, как справедливо заметил массовик-затейник, загрызть хоть кого угодно.

Массовик-затейник им сообщил, конечно, что встречать их будет музыка его сочинения, но что такое рок-великолепие станут изрыгать развешанные по углам колонки, этого они никак не ожидали. И когда в зал ворвался он сам, громко восклицая и приветствуя всех жестами, грохот аплодисментов, топот и восторженные вопли учащихся заглушили даже звучание могучих колонок. Преподаватели совсем стушевались, а кое-кто из них подумал даже, что действо пошло не туда. Но тут рок-рапсодия вдруг пресеклась, массовик-затейник взлетел на сцену и, подняв руки над головой, возгласил:

— Соратники! Мы начинаем главное! Ввести сюда обвиняемого, этого Бродягу- голодранца, выдающего себя за Бога, которого нет.

Внезапный обрыв рок-рапсодии вызвал немалое сожаление и даже недовольство среди учащихся. По мнению многих, а может быть, и всех, совсем неплохо было бы так продрыгаться весь спектакль. Но то, что они соратники, им понравилось. Тут из-за стола, стоявшего на левом краю сцены, встал с поднятой рукой Андрей Елшанский. Он был в черной мантии и черном четырехугольном колпаке. Только сейчас и увидели его учащиеся. Да и разве возможно что-либо увидеть, если сразу, как только выбрался из пробки в дверях, попадаешь в объятия рок-рапсодии? Одеяние Андрея произвело впечатление на учащихся.

— От имени защиты выражаю решительный протест, — громко и твердо заявил Андрей массовику-затейнику.

Зал стих. Даже намека не было ни на лице Андрея, ни в фигуре его, что он играет какую-то роль. Тяжело и серьезно глядел он на массовика-затейника, все в его облике говорило, что он воспринимает происходящее вовсе не как спектакль, все по-настоящему, и шуткам места нет.

— Во-первых, защите не ясно, кто вы такой и кем и почему вы уполномочены дополнять своей персоной обвинительную сторону? Но протест не в этом. Протест в том, что вы не имеете права обзывать моего подзащитного и вообще всякими противозаконными методами воздействовать на эмоции присутствующих. — Сказав так, Андрей сел с отстраненным, полным достоинства выражением на лице.

Учащиеся раскрыли рты. «Ишь, попенок, складно излагает», — понеслось по рядам.

— Протест принят! — расплылся в издевательской ухмылке массовик-затейник, — что же до вопроса, кто я такой... Я — свободный обвинитель, я враг всякой несвободы. Тот же, Кого мы сегодня засудим, есть главный поработитель человечества. Ведь Его поклонники называют себя рабами Божиими, не так ли? А я враг всякого рабства!

Андрей ответил, не вставая с места.

— Да, не желая быть рабом Божиим, человек неизбежно становится рабом греха. Вы этого рабства друг?

Свободный обвинитель звонко расхохотался своим дребезжащим тенором:

— Сей выверт, уважаемый защитничек, непонятен и чужд присутствующим обвиняющим. Зря стараетесь, ха-ха-ха... Но я-то вас понимаю, не сомневайтесь. — Последние слова он произнес с нарочито-комической серьезностью и опять расхохотался: — Да! Я люблю грех! И соратники его любят. — Широкий жест в сторону зала, и в ответ довольный рев. — Вот, извольте слышать, ха-ха-ха. Это на твоем языке грех, а на нашем — де-ла-ни-е! Делание жизни! Мы живем на полную катушку, а твой вот Христос, видите ли, запрещает нам это. И вот за это мы Его и засудим!..

Массовик-затейник глядел прямо в глаза Андрею своими напряженными, выпученными глазищами. Они у него так зыркнули, когда он произносил слово «запрещает», что Андрея охватила невольная легкая дрожь. Он также приковался взглядом к лицу свободного обвинителя, и внезапная жуткая догадка вдруг осенила его. Эта догадка вспыхнула в его сознании и, быстро разрастаясь, усилила его дрожь, вся отпечатавшись крайним изумлением в его сразу разбежавшихся глазах. Свободный обвинитель надменно-таинственно и презрительно усмехнулся. «Да, так человек смотреть не может... Нечеловеческая сила, нечеловеческая ненависть бьет из этих зенок, — с а м?! Или беса напустил? Но... не может быть!..» — Андрей здорово растерялся, и растерянность все также читалась на его лице. Как верующий человек Андрей знал, естественно, что князь тьмы реально существует, что он и все черное воинство его — вовсе не сказки, но, когда вот так стоит он напротив тебя в этом гнусном обличье, слова изрыгает, руками машет, пощупать его можно и все это не во сне, не из чужих уст, а своими глазами и ушами видимо и слышимо, и невозможно в это поверить и не поверить нельзя, ибо душа ясно чувствует, что он это и никто больше, — все это ошеломило Андрея и даже дара речи лишило. Он сразу вдруг обессилел, вспотел, лицо покрылось красными пятнами, и черты его изменились. Но тут его рука сама собой стала подниматься, чтобы перекрестить свободного обвинителя, — что ж еще-то делать? И сразу он услышал как бы в самом себе гудящий, угрожающий голос: «Не делай опрометчивых движений. Повоюем только словом. Или слабо? Я не исчезну от твоего перекрещивания! Долбанет только, но я останусь. Но уж тогда держись!..» Голос звучал явственно, и по глазам массовика-затей- ника было ясно, что — да, это он говорит и вполне уверен, что предостережение его подействует. Рука Андрея пошла было назад, вниз, но замерла на полпути, будто кто-то не пускал ее, не давал опуститься. И Андрей сказал:

— Я не боюсь твоих угроз, пусть хоть долбанет.

«Остановись...» — и массовик-затейник выбросил вперед руки, как бы защищаясь от удара. Но Андреева рука уже выводила в воздухе широкое крестное знамение. Страшной судорогой вдруг искорежилось лицо свободного обвинителя. Он как-то неуклюже вертанулся на месте, смешно размахивая руками, будто за воздух цеплялся.

— Терпеть не могу поповщины! — зазвенел его тенор мгновением позже, но еще несколько секунд вид у него был, как после нокаута. Соратники молча и ошарашенно наблюдали непонятную сцену. И тут поднялась Арфа Иудовна. Места для почетных гостей, где она главенствовала, были уже заняты, почетные гости вошли раньше всех, даже раньше адвоката. Заведующий РОНО, присутствовавший в их числе, мрачно и пытливо буравил взглядом Андрея.

Заведующий РОНО с прохладцей, если не сказать более, относился к затее Арфы Иудовны, и дал согласие на спектакль только под напором обаяния массовика-затейника. Ведь ежели что, отвечать-то за все ему. А это «ежели что» реально проглядывалось, судя по началу. Заведующий сейчас вполне уверился, как был прав в своем убеждении, что ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах учащимся нельзя давать свободы высказываний, а тем более свободы действия в таком непредсказуемом мероприятии, уж коли это мероприятие разрешено. Поднявшаяся же Арфа Иудовна заявила решительно и грозно:

— Теперь я протестую, молодой человек, недозволенными приемами пользуетесь! Нам, воинственным безбожникам революционного поколения, противны, ненавистны такие жесты! Да, ненавистны! Этим вы оскорбляете нас. Если б вы меня перекрестили, то это для меня было бы хуже, чем если б ударили. Прошу вас вести себя в рамках и пользоваться при защите тем, чем и должен пользоваться человек разумный — речью, словом. Если же слов у вас не хватает, то лучше честно признайте свое поражение!

Андрей медленно поднялся со своего места, видно было, что в нем шла внутренняя борьба. Исподлобья глядя на почетных гостей, он сказал:

— Согласен пользоваться только словом. Но протест отклоняю как необоснованный.

И, заглушая зашумевший недовольно зал, почти закричал:

— Я не оскорблял вас! Крестное знамение не может оскорбить человека, оно бесу страшно, а не человеку... И вот он бес! Перед вами! Его шибает от крестного знамения! Щепотка, — Андрей держал перед своими глазами три прижатых друг к другу пальца, — три пальца — символ триединства Бога — Отца, Сына и Святого Духа; и простое движение в воздухе!.. этого символа страшится могущественный враг рода человеческого! И все это явлено перед вами. Я чувствую, ребята, и чутье мое верно, прям... не знаю, как сказать, но вы не просто так сейчас здесь — Господь вас собрал, чтоб прозрели вы, не для дурацкого суда над Христом вы здесь, а для суда над своим неверием. Я сейчас это ясно понял. И вы поймите. Вдумайтесь, всмотритесь. Даже тех обкромсанных обрывков из Слова Божия, что прочли вы в дурацких богоборческих брошюрках, достаточно ведь, чтобы почувствовать — Евангелие не может быть придумано людьми, это слово Самого Бога.

— Чтоб ему подавиться этим словом! Да и тебе тоже! — раздался вдруг среди рядов соратников злой звонкий голос. И напряженная тишина раскололась хохотом и восклицаниями. Реплику подал первый математик, гордость школы, многократный победитель многочисленных физмат-олимпиад, десятиклассник Вадимчик Витьков. Вовремя подал, а то Арфа Иудовна опять уж подниматься собралась. Многократный победитель сидел развалясь, нога на ногу, руки сложив по-наполеоновски .

— Да, тем хуже, если это слово Бога. Жалкие слова для жалких людей. — Многократный победитель отделил слегка свою спину от спинки стула и оттого стал смотреться совсем решительным и значительным. — Да я лучше, чем левую свою подставлю, десять правых щек у других сворочу. Я знаком с Евангелием и вовсе не по тем брошюрам, которые ты назвал дурацкими. Напрасно наши правоохранительные органы не печатают его. У меня оно вызывает брезгливое отвращение и ничего больше. Я — царь природы, и не пугай меня тем, что я умру.

— А разве я пугаю? — удивился Андрей.

— Собираешься. Я тебя насквозь вижу. Вижу, что запугивание ты собираешься сделать главным аргументом. Но это — жалкий выверт для слабаков.

— Бр-раво! — вскричал тут свободный обвинитель, — ах, какой экземпляр! Вот я и говорю... Зря стараетесь, гражданин защитничек, с такими-то экземплярами, хо-хо-хо! Да хоть бы вдруг и есть Он, а? Соратники, да разве можем мы принять то, что Он требует от нас, что прозвучит сейчас в обвинительном заключении?!

— Нет! — громко и спокойно ответил многократный победитель.

Группа девчушек-восьмиклассниц заволновалась от такого вскрика и такого ответа. «Но если Он есть и Он всемогущ, то как и зачем с Ним бороться?» — читалось на их растерянных лицах.

— Читаю, читаю по вашим глазам! — заорал свободный обвинитель, обращаясь к оробевшим девчушкам. — Есть, есть борцы, и вот я — первый из них. И не последний. Да вы не бойтесь, нету Его! А хоть и есть, так тем хуже для Него. С такими-то экземплярами да кого мы только не одолеем? С Живым поборемся и победим!

— Да что вы его слушаете? — воскликнул Андрей. — Чего улюлюкаете? Кому принесет радость поражение Бога?

— Мне, — опять же громко и спокойно произнес многократный победитель.

— Ты будешь рад торжеству ада?! А ты можешь допустить, что ад — правда, что он есть?

— Нет, конечно.

— Ну тогда... Ничего... вот если бы ты сказал «мне», допуская ад, вот тогда — ужас, тогда на это нечего ответить.

— Да вам и сейчас нечего ответить, гражданин адвокат! — рассмеялся свободный обвинитель. — Да, будем грешить и жить!

— А потом?

Свободный обвинитель изобразил чечетку и под грохот каблуков пропел:

— Ну а смерть придет, помирать будем!

— Тогда не до смеха будет.

— Ну, уж я-то посмеюсь, ха-ха-ха... Хватит пустословия! Ввести обвиняемого!

И снова грянул «Циклон-Б». Взвыли учащиеся, двери распахнулись, и в зал вступили ряженые. Впереди всех шагал Васька Рыбин в парике, с бородой и в хламиде. Он шел под конвоем стражников с секирами, одетых почему-то в русские кафтаны, за ними шествовали судьи в мантиях: Спиря Стулов, Галя Фетюкова и самый большой активист школы Валерик Кулясов. В ряду почетных гостей при появлении процессии также повеяло воодушевлением, почетные гости, правда, не выли и не дрыгались, как учащиеся, но зааплодировали все. Грим на Ваське Рыбине был замечателен, как всем показалось, внешнее сходство с оригиналом было полным, и Васька, похоже, вошел в роль. Когда Спиря Стулов стал зачитывать обвинительное заключение, Васька стоял в независимой позе, полной достоинства, глядел значительно поверх голов и на слова обвинения горько и с досадой покачивал головой. А обвинение, надо сказать, составлено было лихо — наи-отрицательнейшая личность предстала, оказывается, перед учащимися. Во-первых и в главных, невзирая на естественное с точки зрения разума и смысла отсутствие в мире Бога, выдавал себя за такового (Сын, видите ли, Божий!), смущал народ якобы чудесами, на самом же деле жульнически заставлял евангелистов совершать приписки и очковтирательство, был же на самом деле просто бродягой, купленным тогдашним крупным и мелким капиталом, проповедовал смирение и самоуничижение, да к тому же и антипатриот, воспевал нищенство, ругал гордость и гордых, расслаблял массы, гасил классовую ненависть...

— Как?! — вскочил при этом из оравы соратников человек в папахе и с шашкой. — Гасить? Меня гасить?!

Возникшая тишина была полна возмущения соратников — они поняли сразу, что это Павка Корчагин, один из свидетелей обвинения — не выдержал вот, раньше вскочил. Действительно возмутительно: как это классовую ненависть да вдруг — гасить; чем же тогда в жизни Павке Корчагину заниматься? Это что ж, не шашкой, а киркой да кайлом махать?

— Так вы и так киркой да кайлом махали, — сказал Андрей, — и все это — изнемогая, в тифу и во вшах, без отдыха; рабам в древнем Риме легче работалось.

— Да... Да ты что ж сравниваешь, да я для вас вот, для светлого будущего!..

— Так не разрушили б вы старой жизни, и восстанавливать ничего не надо было бы, и ни тифа, ни вшей бы не было. Действительно, лучше б землю рыл себе, самое твое место!

— Чего?! Чего ты сказал?! — Павка, раздвигая ряды соратников, пошел на адвоката. Очень вжился в роль молодой артист.

— Да того! И шашкой меня не пугай, а то трубу эту возьму! — Павка замедлил движение-раздвижение, через пару шагов совсем остановился, закричал:

— Да, я горю от ненависти, и тебе меня не погасить.

— Да, тебя не погасить, ты весь в огне гееннском. Откуда ты? Ведь ты ж из ада, ты умер пятьдесят лет назад.

— Я вечен.

— Да, ты вечен в аду... Для нас, говоришь? Это сейчас, что ль, светлое будущее твое? Да?! То, что есть нечего по всей России, по карточкам все, сахару не купишь, за слово малое в тюрьму сажают, миллионы по застенкам загубили, страну до краха довели, реки, воздух отравили, храмы в свинарник обратили, а людей в свиней, скоро захрюкаем, за лишний кусок загрызть друг друга готовы. Что, не так разве?

Теперь тишина возникла какая-то неопределенная, вместе с возмущением что-то еще в ней появилось, а нос заведующего РОНО явно почувствовал запах жареного. Хлопая глазами, оторопело разглядывал адвоката: не послышалось ли ему то, что сейчас прозвучало? Это советский мальчик, десятиклассник говорил?! Да... Да за это... И затем такая мысль-вопрос прострелила голову заведующего РОНО: «Господи, да что ж теперь будет, это куда ж покатилось?» Адвокат не смущаясь продолжил:

— А теперь я требую, чтоб не нарушался порядок суда. Свидетели обвинения, кто здесь сидит, дайте хоть до конца обвинение зачитать! — И вновь Спиря Стулов стал читать, как обвиняемый охмурял народ, призывая, видите ли, не думать о земном, а собирать какие-то сокровища на небесах. — Спиря так артистично это сказал, что учащиеся невольно на потолок глянули: какие там сокровища? — Не к революции призывал, а чтоб как Лазарь — объедками питаться, за это-де в рай попадешь, — заерзал Павка Корчагин, вновь блеснула его шашка, — негодяй, радоваться, когда поносят и бьют за Него...

Дочитав до конца, Спиря грозно вопросил Ваську Рыбина:

— Обвинение понятно?

— Понятно, — сказал Васька, — но не признаю. Слушайте же меня, люди, и внимайте...

Зал вновь удивленно стих. То, что Васька Рыбин обликом не похож на себя, к этому уже привыкли, но голоса от него такого никак не ждали. Похоже, и сам он не ждал, ибо после первого восклика вдруг замолк и повернул голову к Андрею. Тот встал, и все увидели, что у него в руках тубус для чертежей.

— У меня два слова к собранию, — сказал он, открывая тубус.

— Здесь не собрание, здесь суд! — ехидно поправил массовик-затейник, — обращаться нужно к суду, — он сделал жест в сторону трех, в мантии ряженых. Сидевшая в середине ряженой тройки Галя Фетюкова значительно кивнула головой и так же значительно сказала:

— Суд разрешает два слова, — она резко выделила «два слова».

— Бр-раво! — завопил массовик-затейник. — Ай, какие экземпляры!

Гале же Фетюковой вопль не понравился. Ее троечное сознание воспринимало слова такими, как они произносились. Два слова просишь, два и получи. И никакой она не «экземпляр»... Андрей молча усмехнулся и вынул из тубуса бумажный рулон. Повесил его на гвоздик на стене, и, когда рулон развернулся до пола, все собравшиеся увидели изображенного в полный рост Человека с золотистым нимбом вокруг головы, и поняли, Кто перед ними. А перед ними, несомненно, был Тот, Которого им предстояло засудить. На рулоне были начертаны слова: «Если свет, который в вас — тьма, то какова же тьма...» Андрей протянул руку к Его изображению и сказал:

— Вот Судия.

И сел на свое адвокатское место.

— Уложился в два слова, попович, — саркастически прозвучали среди тишины слова многократного победителя.

Тотчас взгляды всех собравшихся почему-то сосредоточились на многоточии после слова «тьма». Да где ж массовик-затейник? Где его ернические комментарии?!

— Да, — вскричал тут Васька Рыбин. Ох как вскричал, едино вздрогнули все собравшиеся. — Да, черная, живая тьма уже настигает вас по жизни. И тьма эта — огненная! Она же есть огонь поедающий! И когда поздно уже, когда достигли вы уже рубежа жизни, когда одно на уме — уйти от этого огня черного, настигающего, — и вот окно вроде бы, вот прыгаем... А этаж-то одиннадцатый, а огонь уже снизу лизнул... Но и тут еще не поздно, вот Он, стоит и ждет, Автор этих страшных слов про тьму, Хозяин и Судия жизни. Голову подними, увиждь Его, ждущего... Нет, мы только пропасть перед собой видим, и ужас предсмертный от этого видения. Перед смертью — ужас и после смерти — ужас...

— Ха! — раздался среди напряженной тишины голос неоднократного победителя. — Я ж говорил, смертью пугать будет. А я не боюсь. Со-чи-ни-ил, попович, ну прямо Шекспир!

— Покайтесь! — воззвал опять Васька Рыбин, — ибо приблизилось Царство Небесное, — реплики неоднократного победителя он не слышал.

— Соратники! — загремел массовик-затейник, зыркнув с ненавистью на Ваську. — Опять нам в наши материалистические носы суют какое-то покаяние! Зачем крепкому желудку слабительное? От слабительного понос один, ха-ха-ха!..

Соратники радостно грохнули, закатились, ряды почетной публики сдержанно заулыбались. Адвокат поднял руку и встал.

— Однако слабительное часто очищает желудок, не забывайте. Но я вижу балаган, а не суд, все это язык — не юридический. Обвинительное заключение считаю фикцией, ибо все оно построено на сплошной бездоказательности, что Бога нет.

— Да это и так всем ясно, — выкрикнул Спиря Стулов.

— Не всем, и не ясно.

— Ну разве что тебе, дураку, — опять подал голос неоднократный победитель.

Подождав, пока уляжется новый всплеск смеха, Андрей сказал громко:

— Ну а теперь слушай умник, любитель логики. Отсутствие доказательства о невозможности чего-то есть доказательство его возможности. Мало того, исходя из принципа нашей такой вот логики, возможность обращается в реальность. Или не так?

— Софистика, — спокойно ответил неоднократный победитель.

— Нет, не софистика. Софистика — это игры с мудростью, это ты игрун в такие игры. Ну а теперь поиграй своим матумом вот с чем... Но для этого тебе придется взять в руки Библию.

— Не собираюсь.

— Тогда тебе зря давали премии на олимпиадах. Ведь речь о математике. Речь о пророчествах Христа. Вот Он сейчас смотрит на тебя. Отрицать, что Он был, ходил по земле, нынче просто неприлично. Ты можешь говорить, что Он не Бог, что Он бродяга, но отрицать, что Он был — математически некорректно. Так вот в Ветхом Завете о Нем — сорок восемь пророчеств, сделанных в разное время на протяжении тысячелетий, и все они сбылись! Вероятность их свершения, если говорить с точки зрения математики, это дробь, в которой сто пятьдесят семь нулей! Невозможность абсолютная. Но они все сбылись. Потому что слова пророков — это особые слова. Они подчиняются не математике, а Божьему замыслу. А теперь, хочешь, я тебе в пять минут логически докажу, что Бог есть?

— Ишь ты, любопытно... А ну как просрочишь?

— Не просрочу. Вот вопрос: откуда все взялось? Все вообще, что мы видим — вселенная вся? А ответа только два, третьего не дано. Первый, исходя из вашего, ничем опять же недоказанного постулата, что материя вечна: был вначале некий протобульон, протовещество и вот (при полном-то отсутствии животворящей внутренней силы в мертвой материи!), благодаря вечному движению (невесть откуда взявшемуся) от простого к сложному, пошло совокупление, соединение частичек в атомы, атомов — в молекулы, и так далее. Вот так и появился наш мир, наша вселенная. Это первый ответ. Здесь вся суть его минус несущественные детали. Так? А вот второй ответ: все создал Господь Бог из ничего, это Он бесконечен и вечен, а не материя, Его творение. А теперь я задаю вопрос, пользуясь цитатой из Михалкова, — вот я кладу картошку, капусту, морковку, горох, петрушку и свеклу — кучками, а отдельно пустую кастрюлю, а вот и простой вопрос: «Когда сварится суп?»

— Когда свалишь все в кастрюлю, и ...

— Это не ответ, — перебил Андрей. — Вот при этих условиях, когда кучки лежат, когда?

— Да никогда, — сказала Галя Фетюкова и пожала плечами.

— Верно! Никогда, а вот это «свалишь все в кастрюлю» — это есть АКТ творения нашего супа. А ведь в кастрюлю еще надо воду налить, да на огонь поставить. А главное, сначала идея нужна, что вот, мол, суп сварить надо. Потому что без идеи, которая первична, куски по отдельности вечно лежать будут. Видите, элементарный суп сам не варится, без вмешательства о сторонней силы, а тут... — Андрей поднял руки, лицо его стало вдохновенным, — вселенная грандиозна — такая сложность, такая гармония! И чтобы это — само собой?! Чтобы мертвая материя сама с собой это сделала?! По-моему, только ненормальный может так думать, логикой тут и не пахнет. А раз так, то первый ответ есть абсурд, ибо приводит к абсурду. А ответа-то два всего, значит, остается второй: Бог — Творец всего. Я уж про живое не говорю, так как всем ясно, что живое только от живого родится. Невозможность живого от неживого — это ли не доказательство действия в мире Бога? Если подумать, конечно. Подумать! Кто думает, тот неизбежно к Богу приходит. Вся наука — она ведь за Бога, недаром все ученые, которые хоть сколько-нибудь сделали для науки, все в Бога верят, Эйнштейн прямо говорил, что он верит в Бога, а кто в Бога не верит, тот вообще не ученый.

— А наши? — встряла Галя Фетюкова.

— Да какие же наши ученые, — горько усмехнулся Андрей, — наши только в «Правде» могут в учености упражняться. — Заведующий РОНО встал при этом и снова сел, качнув головой.

— А вот Павлов верил в Бога, и Менделеев.

— Тогда время было не то.

— Время всегда «то», человек не стал умней, сумма знаний выросла, острота восприятия выросла, гордыня от знания выросла, а где гордыня вырастает, там и глупость рядом с ней, а глупому Бога не увидать. Придумали телевизор, так значит, и Бога нет?

— Видите, гордые мои соратники, — вскричал тут массовик-затейник, — видите, подо что копают? Все их доказательства — прикрытие одно, чтобы против лучшего, что есть в нас, бороться. Гордость — наивысшее достижение человека — за самое злое зло выдавать, а? Нет, каково?!

Соратники завозмущались, но как-то невыразительно, неэнергично.

— А таково, — ответил Андрей. — Да, то, что вы назвали наивысшим достижением, есть худшее из зол. Если считаешь себя умным, то ты уже не умен, а гордыня твоя сама по себе является доказательством скудости ума. Это не голословие, жизнь все время подтверждает, что это правда. Как только возмечтает человек, что все зависит от него, что он все может, что прозорлив он и дальновиден, тут-то и начинаются беды. Советский человек — он же и самый гордый, не так ли, не это ли нам в мозги вбивается? И вот попер этот гордый человек по пространству и по времени. И что? Еще чуть-чуть и совсем растоптано будет, бедное. Только гордые, которым внушили, которых оболванили гордые учителя гордости, — жест рукой в сторону массовика-затейника, — могли решиться на такое преступление — мир переделывать, ломать естественный порядок, Богом установленный...

Тут заведующий РОНО приподнялся, рот его сначала молча открылся два раза, а на третий оттуда дребезжаще выскочило:

— Эт-то ка-акой такой естественный порядок? Это ты про что? На что намекаешь?!

Да, теперь заведующий РОНО ясно понимал, что перед ним враг, самый настоящий, живой, говорящий, как раз про таких в газетах печатают. Было б из чего, прямо стрельнул бы сейчас он в адвоката безо всякой жалости.

— А на то самое, — дерзко отвечал адвокат. — Божий естественный порядок — это такой порядок, когда человек живет сообразно своим естественным способностям и потребностям и, осознавая свое несовершенство, не рвется переделывать под себя мир, как это делаете вы, гордые люди, да еще при этом объявляете свое несовершенство абсолютным совершенством и всех хотите заставить так же думать и говорить. Гордый человек, повинуясь решению своей гордой и завистливой воли, берет на себя ответственность за все и за вся, он объявляет, что жить всем надо так, как предписывает его гордое «хочу», а несогласных — к стенке. Гордый человек считает, что имеет право на все, и право это он взял сам, ни у кого не спрашивая. Остановить гордого человека невозможно, ибо он полностью ослеплен своей гордостью, — он слеп, а слепые, если они еще и поводыри слепых, и сами в яму угодят, и ведомых увлекут...

— Соратники! — заорал тут массовик-затейник, он же свободный обвинитель. — Да сколько ж можно слушать такое! Хватит! Я требую прохождения свидетелей обвинения.

— Да давно пора! — поднялся тут из рядов почетных гостей (они же свидетели обвинения) ряженный во Льва Толстого.

И тут же перед его бородой возник массовик-затейник и зашептал ему, сдувая в сторону его перегар:

— Лев Николаевич, не бузи! Тут я командую... Предупреждал же тебя, эх... что же гадость ты в себя влил! Гости почетные носы зажимают. Ты — после, сейчас — живой свидетель...

— А я что ж, мертвый? — зашипело в ответ из бороды. — Я — зеркало...

— У, щас зеркану я тебе... Гонорара лишу! Марш на место!

В следующее мгновение массовик-затейник вновь оказался на сцене:

— Итак, соратники, меня душат слезы, когда я думаю о тех несчастных, которые прибегают к услугам Этого. — Массовик громко вздохнул и причмокнул, указуя при этом на изображение на развернутом рулоне. — Вот один из них. Он сам о себе скажет. Прошу, дорогой!

Из рядов поднялся средних лет мужчина с тоскливыми, сердитыми глазами. Ощутимая напряженность возникла в рядах соратников при взгляде на возникшую перед ними сердитую тоскливость.

— Да, — проскрипел мужчина, с ненавистью глядя на изображение на рулоне, — ненавижу Его. Как просил, как умолял! И ничего в ответ. Да просто нет Его! — Мужчина сердито и тоскливо махнул рукой.

— Тогда кого ж ты ненавидишь, коли нет Его? — раздался тут женский голос. Андрей обмер, когда услышал его и увидел говорящую.

— А вы, собственно, как и почему тут оказались, гражданочка? — недоуменно воскликнул массовик-затейник. Почетные гости и преподавательский состав также недоумевали, если не сказать больше.

— Если вы — свободный обвинитель, то я — свободный объяснитель, — отозвалась женщина. — А здесь я для арифметики.

— Судя по платочку, вы — верующая? — подал опять голос неоднократный победитель.

— Всенепременно, — с улыбкой ответила женщина и поклонилась, — чего и вам желаю.

— А у нас тут высшая математика, — с ухмылкой проговорил неоднократный победитель. — Так сказать, матанализ, арифметику тут все прошли, гы...

— Вот именно, «прошли», не прошли, а мимо пробежали. Не заметили. А моя арифметика поширше будет и твоего мата, и твоего анализа. А ты, дорогой, не сердись на меня, что встреваю, — обратилась она к мужчине, — жалко мне тебя...

— Я не нуждаюсь вашей жалости! — визгливо перебил мужчина.

— Все нуждаются в жалости. Научили вас всяким глупостям, а жалость — прекрасное чувство, душу очищающее. Она вон этому, об-ви-ни-те-лю, тошна, это понятно... Не дергайся, — она перевела взгляд на массовика-затейника, — а то как долбану крестным знамением, будет тебе и мат и анализ, — она снова повернулась к тоскливой сердитости, — а девочке твоей — Царство Небесное и вечный покой.

— Да вы что, в моем досье, что ли, рылись?!

— Рыться — не рылась, а узнать кое-что пришлось. Обвинитель готовился, ну и мы тоже. Судить Христа шел за две бутылки, вот, от об-ви-ни-те-ля, да!.. и это знаю... Ну вот себе суд послушай. Когда тебя посадили, она еще не родилась, когда ты вышел, она уже умерла. Этого ты тут говорить не собирался! В двенадцать лет она уже была законченной шлюхой. Из-за тебя! Молился он...

— Я па-апрашу, — вскочила тут Магда Осиповна. — Что за слова?! Тут — дети.

— А ты вообще молчала бы, — услышала в ответ Магда Осиповна и обратно села от такой наглости. — В твоем классе согласно осмотру гинеколога только одна девочка! Де-ти... Вот о чем молиться надо! Ему, вон, молиться, — женщина перекрестилась и сделала поклон в сторону развернутого рулона, — а не шутовское безобразие устраивать. А ты слушай, слушай про себя... Просил он... Ты просил, чтоб срок скостили тебе, одна мысль была, что сидишь ни за что, а о девочке своей и не вспоминал...

— А я и сидел ни за что! А что она родилась — не знал!

— Все врешь. Сидел за дело, все заповеди нарушал, а вместо покаяния Небесам грозил, выпускайте, мол.

— Какие заповеди я нарушал?! Не в чем мне каяться! Никого я не убил!

— А дочь свою?!

— Чего ты мелешь?! Да не знал я тогда вообще, что она родилась.

— Врешь! Будущая мать ее, когда ты еще на свободе был, говорила тебе. А ты? Продолжал блудить напропалую, пить да наслаждаться. Вся дрянь твоя дочке и передалась. И когда убивали ее собутыльники на той блудливой пьянке — это ты ее убивал! А когда узнал, что убили, то даже вздоха молитвенного не было у тебя об упокоении убиенной отроковицы, дочери твоей. Так вот сейчас хоть уйди с позорища сего. Знай, что жива дочь твоя, ибо «никто из нас не умрет, но все мы изменимся» — так сказал апостол Павел, ученик Того, Кого вы тут засудить собрались... Как Сам Он воскрес, так и мы все воскреснем. Что ответим тогда? Что с этим вот об-ви-ни-те-лем в богохульном позорище участвовали?!

Напряженная тишина царила в зале, пока длилась эта перепалка. Председатель суда, троечница Галя Фетюкова, очень внимательно слушала и неотрывно смотрела на обличавшую женщину. И, когда та закончила и затерялась где-то в дальних рядах, Галя Фетюкова смотрела уже в себя и не слышала враз возникшей кутерьмы и всеобщего гвалта: почетные гости, жестикулируя, возмущались, обличенный тоскливо смотрел в пол, свободный обвинитель метался по сцене, успокаивая собравшихся, но даже его громоподобный голос не помогал.

Галя же Фетюкова думала об услышанном — что все воскреснут. Что-то было такое в облике обличавшей женщины, что заставило Галю вдруг задуматься о сказанном. Много раз она с оравой нетрезвых сверстников бывала на Крестном ходе на Пасху и вместе со всеми выкрикивала «Христос Воскресе», совершенно не задумываясь, что это значит и вообще, значит ли чего. Она перевела взгляд на Лик на рулоне и негромко спросила:

— А разве можно воскреснуть?

Оказывается, гвалт уже притих и вопрос ее был услышан.

— Да о чем тут говорить! — заголосил было массовик-затейник, но Галя Фетюкова пресекла.

— Я здесь председатель, — громко заявила она, — и прошу меня не перебивать.

Массовик-затейник замер и рот открыл. Ряды почетных гостей также изумленно застыли.

— Можно! — раздался ответ адвоката. — Ему, Кто скорбным ликом смотрит сейчас на нас, возможно все. И Он воскрес на третий день, после того, как Его распяли.

— Сказочки это, гражданин адвокат, — начал было массовик-затейник, но адвокат перебил:

— А тебе слово председатель не давал. Долбану вот крестным знамением... Не сказочки это!.. И я это докажу. Меня не перебивать, мне отвечать на вопросы, если я их буду задавать...

На Арфу Иудовну было страшно смотреть, она бы задушила сейчас адвоката, она бы в клочья изорвала рулон, она бы... но сил у нее не было не то, чтобы до сцены дойти, но даже подняться. И голоса не было. Она жуткими глазами буравила ряды почетных гостей, она призывала страстным расстрельным взглядом: да встаньте же, да пресеките! Но никто не двигался, а зав РОНО просто умирал от тоскливого ужаса, Магда Осиповна держалась за больное сердце. Лучше всех было артисту Эблинскому, ряженному под Льва Толстого, он просто спал, сморенный выпитой бормотухой.

А троечнице Гале Фетюковой вдруг вспомнился собственный вопрос на том классном собрании, когда впервые возникла Арфа Иудовна: «А Кто Он, Христос?» А действительно — кто Ты? — обращалась она сейчас, как к живому, к изображению Его на рулоне. Сейчас ей отчего-то казалось, что изображение это как-то воздействует на то, что происходит в зале, что суд пошел куда-то не туда. Не знала она, что Андрей Елшанский впервые в жизни пребывает в том состоянии, что называется молитвой. Именно так отметилось его состояние для самого себя. Весь он переполнен был выкриками просительными к Изображенному на развернутом рулоне: «Господи, помоги!» Много раз повторял он эту фразу у себя дома по утрам и вечерам, когда вставал с понуканием матушки своей на вечернее правило, но чтобы так выкрикивалось истово (неслышно ни для кого), это было впервые. Впервые им была осознана фраза из Евангелия (о котором он здесь во всеуслышание сказал): «без Меня не можете творить ничего», впервые он увидел ту жуткую силу, которой обладал массовик-затейник, но которая в ничто обращалась от перекрещивания его крестным знамением и от веры в слова Господа: «...не думайте, что и как говорить, Дух Святой будет говорить за вас».

Ничего этого не могла знать троечница Галя Фетюкова, как не могла знать и о маяте массовика-затейника, который метался по сцене, обворожительно улыбаясь соратникам, а сам в бешеной ярости думал только об одном — почему не включается пульт на колонки, чтобы грохнуть по залу разряжающим продолжением рок-рапсодии «Циклон-Б»? Галя Фетюкова оглядела двух своих «кивал» справа и слева (именно так обозвал их массовик- затейник, когда обучал обряду судопроизводства). «Кивалы» просто угрюмо созерцали сцену, и у них явно не возникал вопрос, вдруг начавший мучить ее: «Так кто Ты, вот так смотрящий сейчас на всех нас?

— Он есть Христос — Бог, Сын Божий, — услышала Галя голос Андрея Елшанского.

И все услышали.

— И вот всем — слово о Его Воскресении. И потом не скажете, что не знали, потом не отвертитесь. И еще знайте, что собраны вы все здесь, вот им собраны — (жест в сторону массовика-затейника), Андрей вдруг рассмеялся, — только затем, чтобы услышать и узнать о Его Воскресении. Если Он не воскрес, то тщетна вера наша, если Он не воскрес, то Церковь наша есть жалкая обманутая обманщица.

— А так и есть, — встрял голос неоднократного победителя.

— Нет! Церковь наша есть единственная на земле носительница абсолютной Истины, она бессмертна до скончания веков, только в ней человек находит верность своего жизненного пути, только ей благодаря мы не сожрали еще друг друга, чего очень хочет вот этот! — (жест в сторону массовика-затейника). — Да когти коротки!.. («Да что ж это с пультом-то?!») И все это оттого, что Христос воскрес. А теперь к делу, как сказал бы массовик-затейник, да у него вон язык окаменел! — И так адвокат рассмеялся, что даже артист Эблинский проснулся.

Перестав смеяться, адвокат продолжил:

— Все религии мира зиждутся на какой-то философской штучке-дрючке. Кроме четырех — иудаизма, ислама, буддизма, ну и нашего Христианства. Здесь все основано на личностях. Никто из представителей первых трех религий никогда не скажет, что их основатели восставали из мертвых. И только наш Христос, Он — (жест в сторону рулона) — воскрес. Пустая гробница Христа есть колыбель Церкви... Итак, Распятый погребен в пещере, а вход в нее завален камнем. И вот, Каиафа — это первосвященник иудейский, говорит Понтию Пилату, римскому прокуратору, фактическому хозяину Иудеи: «Стражу надо поставить у гроба Его...» А Его Каиафа ненавидел больше, чем вот он — (жест в сторону массовика-затейника) — ненавидит сейчас всех нас. Потому что Он обещал воскреснуть. Понтий Пилат только отмахнулся — есть-де у вас стража из моих римских солдат, вот и сторожите, не приставайте ко мне. Маялся, мучился римский прокуратор, чувствовал, Кого на смерть позорную на кресте обрек. И иудеев боялся: донесут иудеи императору, что послабу даю преступникам, и мне достанется... И вот, стоит римская стража у гроба, запечатанного римской печатью с орлами... Эх, как же негодовали римские солдаты, идя на идиотское задание: и чего сторожить тело погребенное, официально захороненное! Ну распяли Бродягу, ну говорил Он чего-то о своем воскресении, да мало ли кто чего говорил, но что ж так серьезно на это смотреть, зачем тело мертвое кому-то воровать? Чтобы объявить, что тело воскресло? Тогда нужны дела от «воскресшего» тела. И дела такие!.. Не просто какие-то умные слова. Мало ли слов дурных, за умные принятых, в мире сказано... И вот заступили на стражу, а после субботней ночи — гробница пуста! И пелены, обвивавшие Его мертвого, на своем месте, чин почину, лежат. И стражники, обалдевшие от всего этого («они были как мертвые», — сказано в Евангелии)... Это римские-то стражники, римские воины, которым покорился весь мир! Римская печать на камне у гроба была для них священнее всех иудейских заветов и тем более слов, говоримых Погребенным, пока Он ходил по земле. То, что они охраняли, было неприступным для войска, десятикратно превосходящего, а уж про кротких галилеян, на проповедях Погребенного воспитанных, и говорить нечего! Сон на посту для римского воина был невозможен, сон карался смертью. Просто халатность на посту каралась смертью. И — гробница пуста. Украли тело? У римских воинов?! Безоружные рыбаки? Так они проспали стражу свою?!

И вот бегут они к начальнику своему. Кто начальник? Понтий Пилат. О чем объявить начальнику? О своем сне на посту? Что несколько жалких иудеев отняли у них то, что они охранять должны были? И что с ними сделал бы Пилат?!

Но никто из них не был казнен. Никто из них даже не наказан! Да не о краже тела сообщить бежали они, а о том, что Он воскрес и из гроба вышел! Вот чье Тело они охраняли, потому и были они «как мертвые», римские воины, покорившие весь мир! И что делать Пилату? Казнить? За что? Он себя представил на их месте...

— Ну ладно, — говорит он им, — идите к этим иудеям, берите их деньги и не говорите никому...

«...И распятого же за ны при Понтийском Пилате...»

Вот и получай!.. Вот и мы доныне получаем, но живы, потому что Христос воскрес.

— Воистину воскрес! — вскричала в ответ Галя Фетюкова, откидывая руками рядом сидящих соратников.

И вскрик ее потряс собрание.

И взорвалось тут жизненное пространство собравшихся соратников. Отброшенные «кивалы», поднявшись с пола, искали председателя на предмет мести, но она была уже для них недосягаема, она стояла перед развернутым рулоном, и молча впивалась взглядом в Лик, Который тоже смотрел на нее. Путь к рулону был завален копошением соратников, которые теперь поняли, что концерт кончился и надо разбегаться (именно разбегаться), ибо просто расходиться было невозможно — взорвавшееся жизненное пространство не давало. Обретшая наконец силы Арфа Иудовна, отбросив по примеру председателя суда рядом сидящих, сминая и топча копошение соратников, выскочила на сцену и схватила за грудки массовика-затейника:

— Ты!!! А ведь обещал...

Массовик же затейник, все так же обворожительно улыбаясь лично ей и всему взорвавшемуся жизненному пространству, мягко-обворожительно отвечал:

— Да что там, да я много чего обещал... эх, как мы с папой твоим... пульт, зараза, не включается!

И тут пульт сам по себе включился, — взорвался «Циклон-Б», ахнул по ушам копошившихся соратников.

И взвыли они, и взревели они, и массовик-затейник помчался по рядам:

— Соратники! Вон отсюда. С нами наша рок-рапсодия. Вперед же, и там попляшем...

И сам, приплясывая по телам, по головам, устремился к двери.

— Предатель, — прошептала Арфа Иудовна, утопая в беспамятстве на руках Магды Осиповны...

«Я не предатель, — мягко послышалось в ее угасающем сознании, — я свободный приглашатель, ха-ха-ха...»

Его «ха-ха-ха» убойным довеском прилепилось к царящей рок-рапсодии «Циклон-Б».

— Стойте, куда вы?!

Это был восклик Гали Фетюковой к дергающимся и убегающим. Ухание «Циклона-Б» не заглушало ее восклика. Но никто не слушал, все убегали приплясывая. Одна стояла троечница Галя Фетюкова перед Ликом Судии, и Он как бы говорил ей: не суди их, и сама не будешь судима...

Через пятнадцать минут они остались одни в актовом зале: председатель суда и адвокат. И Лик судии на развернутом рулоне. Адвокат и председатель суда глянули друг на друга, будто впервые, рассмеялись и начали стягивать с себя нелепый наряд. Стянули и оба повернулись к Лику.

— А кто нарисовал Его? — спросила Галя.

Андрей пожал плечами:

— Не знаю.

— А Он таким и был?

— Он такой и есть.

— А как же... как же можно воскреснуть?

— Для Него нет ничего невозможного: Он — Бог. Он сам себя воскресил. Это было чудо из чудес, которого до этого не было, и быть не могло. Иерусалим не хотел слушать Его при жизни, распял Его и не хотел Его воскресения. Иерусалим ждал земного царя, который положит к его подножию весь мир. А пришел совсем Другой: Он призывал Иерусалим любить своих врагов, прощать и каяться. Впервые во вселенной, впервые в истории прозвучало из Его уст, что главное в жизни человека — наследовать Царствие Небесное.

Никто, кроме Ангела, не мог отвалить камень от гроба, который стерегли неподкупные, бесстрашные и безпощадные римские солдаты. А что стало с учениками Его после воскресения! Их преображение, их духовное воскресение, духовное восстание из мертвых есть главное свидетельство воскресения самого Христа... Да оно невозможнее самого воскресения!

— Слушай, а где ты все это прочел? Ты как-то говоришь, ну прям... ну не так, как в классе...

— Да и ты сейчас не такая, как в классе.

— А это ты мне подсунул в почтовый ящик Евангелие?

— Которое ты так и не прочла?

— И даже не открыла, — тихо сказала Галя.

— Что, неинтересно было?

— Нет, не в том дело. Я о нем только сейчас вспомнила. А тогда... только из ящика вынула его, тут как тут передо мной — массовик-затейник, ну и мы бегом на репетицию, а книжка твоя так в сумке у меня и осталась. И сейчас там. Вернуть?

— Она твоя.

— Там есть то, о чем ты говорил сегодня?

— Там есть больше. Там есть все.

— Слушай... — Галя потерла виски и тяжелым испытывающим взглядом посмотрела на Андрея. — А могли ученики Его околдовать римскую стражу? Околдовать, чтобы они заснули, а потом украсть Тело?

— Могли, — сказал Андрей и улыбнулся. — Но не могли. — И улыбнулся еще шире.

— А что ты улыбаешься?

— А я думал, что эта тема будет основной в этом спектакле, а оно вот как, никого... одна ты. И даже подумать не мог, что о стражниках буду говорить с тобой.

— Это что ж так?

— Ну-у...

— Глупая, что ль?

— Ну-у...

— Да, — вздохнула Галя, — чего уж там, глупая и есть, глупее некуда.

— Есть куда. Я глупее. Шел сюда, думал: всех противников низложу, фактами и логикой забью... И все это во имя личного своего торжества. В глубине души именно так и было, чего ж теперь врать-то. А нельзя за Христа быть без Креста. На теле-то крест есть, а в душе гордынька одна. Как глянул на меня этот, массовик-затейник, так и вышибло у меня все факты с логикой, стою жалкий, немой и беспомощный.

— А незаметно было...

— Только крестным знамением и спасся. И вихрем пронеслось в уме и окончательно осозналось: «Без Меня не можете творить ничего же...»

— Слушай, а я тогда все думала про тебя: во дурак-то, во связался, и зачем? Ну куда тебе?.. Если Бога нет, то зачем все это? Защищая «никого», ты обречен на провал и позор.

— А если Он есть, то мы обречены на победу.

— Ты сказал «обречены»?

— Да. Если обреченность от Него, то ничего больше и желать не надо. Он предлагает нам свой путь, и если мы обрекаем себя на этот Его путь, то в конце пути нас ждет Его Царство, итог Его жизненного суда над нами. Его первые ученики и выбрали этот путь. Кучка насмерть перепуганных людей — вот что собой представляли апостолы до того, как явлено им было воскресение. Какое там — Тело воровать у римских воинов, они даже собираться-то вместе боялись. И было чего бояться! И римлянин Пилат, и иудейские первосвященники равно не хотели брожения из-за христиан. И уж если они расправились с Главой — Основателем, то что бы они с рядовыми сделали, если б они голову подняли? А через семь недель в Иерусалиме все ходуном ходило от их вдохновленной и бесстрашной проповеди. И все потом безропотно и с радостью шли на смерть за Христа...

Усыпили колдовством стражу и уволокли Тело?! А дальше что? А дальше надо скрывать следы преступления, то бишь, зарыть Его куда подальше, чтоб не нашел никто, и начать врать про Его воскресение? И во имя чего? Во имя смиреннических идей Того, чье мертвое Тело украли? Во все времена всегда было достаточно жуликов, которые врали, паразитируя на какой-то идее, имея какую-то выгоду. Но чтобы, будучи отпетыми лжецами и негодяями, во имя заведомого вранья с высоко поднятой головой идти на страшные муки и на смерть? Так не бывает. А преображение апостолов было неслыханное, немыслимое. После получасовой проповеди Петра три тысячи человек стали христианами. А говорил он про Его воскресение. И чтобы такая сила была в проповеди, основанной на сознательной лжи? На смерть люди идут за то, во что они верят. Лицемер мучеником быть не может. Это такой же закон природы, как закон Кулона. И когда иудеи судили апостолов, их ни разу не обвиняли в краже Тела. Слишком нелепо.

— А их судили?

— А как же.

— Как мы сегодня?

— Нет, их судили по-настоящему.

— А... Христос им помогал?

— А как же? Без воли Божией ни один волос не упадет с нашей головы. Апостол Петр был из запертой тюрьмы Ангелом выведен из-под носа у стражников.

— И все-таки потом его казнили?

— А он все предначертанное ему в жизни уже совершил.

Галя почти вплотную подошла к Лику:

— А это Он решает, все мы уже совершили или нет?

— Да.

— А... а Он никогда не ошибается?

— Нет, — ответил Андрей, подавляя в себе улыбку. — Когда мы говорим: «да будет воля Твоя» — все в нашей жизни совершается вовремя, и тяготу, которой нам не потянуть, Он никогда не взвалит на наши плечи.

— Слушай, а ведь нам нагорит завтра, — сказала протяжно Галя и отчего-то улыбнулась.

— Еще как. — И Андрей тоже улыбнулся.

— А ведь я не смогу отвечать, как ты.

— Сможешь. Ты только не забывай теперь, что Он всегда среди нас.

— А там? Там Он есть? — Галя кивнула на окно, откуда слышалось ухание «Циклона-Б» и вопли пляшущих.

— Он есть везде. Но мы, имея глаза, Его не видим, имея уши, не слышим. И слепота, и глухота наши и есть нам приговор Его суда.

— Как жалко их... — Галя смотрела в окно на дергающихся. И услышала в себе: «Сама уверуй. Твоего пути начало начни с себя». Андрей молчал. Он видел, как Васька Рыбин перестал дергаться, остановился и поднял глаза наверх, на их окно. И тут перед ним возник свободный обвинитель-приглашатель. Зашептал истово Андрей: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...» И глаза закрыл. А когда открыл, то увидел, что Васька по-прежнему стоит и смотрит на их окно, свободный обвинитель исчез, и показалось, что Васька перестал слышать ухание «Циклона-Б»...

[1] Автор книги «Библия для неверующих», председатель «Союза воинствующих безбожников».