Суд праведный

Глава первая ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Прощеное воскресенье 1904 года в селе Сотниково Томского уезда Томской губернии выдалось морозным. Тусклый шар зимнего солнца, садясь за черную стену Инюшенского бора, все затопил багровым светом. Фиолетовые сугробы дыбились вдоль главной улицы, темнея в ложках, будто их там посыпали пеплом. Дымы всходили в самое небо, теряясь среди редких вечерних звезд.

Шумно, весело, широко, рьяно, обжорно и разорительно прокатилась Масленица по селу. Сотниковская ребятня с утра в понедельник лепила высокую горку, длинным языком выкатившуюся прямо на толстый голубой лед реки; бабы дружно взялись печь блины; мужики облачались в ненадеванные рубахи, расчесывали кудлатые бороды; заневестившиеся девки прихорашивались в ожидании вторника-заигрыша и среды-лакомки, когда в дома могут нагрянуть сваты; парни гоголями расхаживали по улицам, хвастаясь белыми пимами «на выход», перебрасываясь шуточками и частушками. В четверг-разгуляй Масленица набрала силу. Мчались, гремя бубенцами и колокольчиками, разукрашенные тройки, снежная пыль обдавала теснящихся к обочинам зевак. До самого вечера с лихим гиканьем и хохотом возили на санях разодетое, как купчиха, легкое соломенное чучело, веселящее сердца гулеванов. По домам, собирая даяния, бродили ряженые. На льду Ини в шумном кулачном бою сошлись ребятишки, потом их сменили парни, еще более шумные и гогочущие, а чуть позже встали стенка на стенку совсем уже крепкие мужики. И пошла потеха! Затрещали скулы, ребра, зипуны и бороды. В пятницу и субботу отходили от разгуляя. Присмиревшие зятья, охая, прикладывая к ушибленным местам примочки, трогая пальцами пошатывающиеся зубы, потчевали тещ, а молодухи хлопотали вокруг золовок. В воскресенье сотниковцы падали друг другу в ноги и просили прощения за всяческие когда-либо нанесенные огорчения и обиды: младшие — у старших, старики — у детей и внуков, жена — у мужа, муж — у жены, сосед — у соседа. Основательный крестьянин в сапогах, пахнущих дегтем и рыбьим жиром, с обитыми медью каблуками, кланялся в пояс своему работнику в заплатанном зипунишке, приговаривая: «Прости, Христа ради, коли чё не так было!..» На берегу реки вдруг появились охапки соломы, старые плетни, разбитые бочки, дегтярницы, отслужившие свой век тележные колеса. Сошелся народ. Вспыхнула соломенная Масленица, и от жара горящего на ней хвороста почернела и опала ледяная горка. Еще до наступления сумерек сотниковцы разбрелись по гостям. Хотелось успеть наесться и навеселиться.

Наступал Великий пост.

Холодный воздух, стелясь по широким сосновым плахам некрашеного пола, туманом ворвался в избу. Вслед за ним, шумно отряхиваясь и старательно притопывая, чтобы сбить налипший на пимы снег, ввалился хозяин, Терентий Ёлкин. Был он худ и длинен… Длинноногий, длиннорукий, длинноголовый, длинноносый — и не зря прозвище Кощей накрепко приклеилось к нему. Редкие скомканные волосы, жидкие соломенные усы, плохо прикрывающие тонкие бледные губы, такая же небогатая козлиная бороденка служили предметом постоянных насмешек односельчан.

Однако смех смехом, а уважением сотниковцев Терентий пользовался. Хозяин справный, даром что не коренной, а из переселенцев-«лапотонов», немногим более десятка лет назад притопавших в Сибирь через всю Расею и боязливо осевших среди старожильцев, с незапамятных времен облюбовавших пологий берег реки Ини. Старики сказывали, основал село то ли сотник, то ли просто служивый человек из отряда Ермака Тимофеевича. Может, и врали, но одно верно: Сотниково — село давнишнее.

Хоть и полагалось Терентию Ёлкину следовать со своей семьей аж до самого Амура, глянулись ему эти места, и не пошел он дальше. Терентий и в Курской губернии не из бедных был, а здесь и вовсе быстро окреп. Пригодились сбереженные в долгой дороге деньги. Выставил старичкам-старожильцам ведро вина и, испросив разрешение общества, начал строиться.

Изба вышла крепкая, сибирская, сложенная из ядреного леса. Амбары, пригоны, навесы — все на месте. Видно, что не на год строил, а так, чтоб и ребята после не ругались. Сами бы пристроечки позже ладили. Землицы хватит, есть где пораскинуться! Да и самих ребят у Терентия, на зависть многим, — шестеро. И ни одной девки! «Вот тебе и Кощей! Не оплошал по мужской части!» — хихикали соседские бабы, глядя на его жену Настасью, которая вновь ходила в тягости.

Стягивая с головы треух, высвобождая руку из просторной собачьей дохи, дрыгая тощей ногой, чтобы пим скинуть, Терентий разгульно зашумел:

— Настеха! Гостей примай! Вот гости пожаловали!

— Здравствуйте, Настасья Калиновна, — сняв шапку, степенно поклонился вошедший в избу следом за хозяином Анисим Белов, кряжистый, широкоплечий мужик, с лицом, густо обросшим русой бородой, с серьезными серыми глазами, спокойно поглядывающими из-под заиндевевших на морозе бровей. — Вы уж простите, ежели когда невзначай обидел!..

Настасья, дородная тридцатилетняя женщина, тяжело поднялась с лавки и, по-утиному переваливаясь, сделала несколько шагов навстречу:

— Доброго здоровья, Анисим Павлович… И вы уж меня простите, коли по глупости бабьей чё не так сказала… — Глянув на мужа, она насмешливо сморщила нос: — Гулеван!.. Баба на сносях, а он в дом носа не кажет, только в гости и приходит…

Забыв, что еще утром он на коленях просил у Настасьи прощения за все нанесенные ей обиды, Терентий, закончив единоборство с застрявшим на ноге пимом, медленно разогнулся и, выпятив тщедушную грудь, вдруг погрозил жене костлявым крючковатым пальцем:

— Цыц, баба! Не порть мужикам праздник!

— Извиняй, Настасья, — смутился за приятеля Анисим Белов, и по голосу, по уверенным движениям его, сразу почувствовалось, что, в отличие от Терентия, выпил он самую малость.

Нетвердыми шагами добравшись до стола, Терентий расслабленно уселся на широкую лавку, обвел избу осоловелым взглядом, продолжая хорохориться, стукнул кулаком по столешнице:

— Чего ты перед ей звиняешься?! Хошь, я ей сейчас врежу! Скажи, хошь?

— Будет тебе, — укоризненно произнес Белов, присаживаясь рядом с приятелем. — Прощеный день сегодня, забыл?

— Все едино — врежу! — пьяно обижаясь, что ему не хотят верить, сказал Терентий, но, увидев, как супруга, не обращая внимания на угрозы, принялась возиться у печи, махнул рукой и, подперев сухим кулаком подбородок, принялся рассуждать: — Бабу нельзя не бить. Какой ты хозяин, коли бабу себе не подчинишь? Бабы, они — э-ге-ге… Понимаешь, Анисим?.. Бабу свою я в струне держу… Ндрав у меня энтакий… Суро-о-вый ндрав… Отец такой был, дед такой был… и я… Ты же меня знаешь, Анисим….

Белов, не слушая разглагольствования приятеля, задумчиво смотрел на вздрагивающий язычок пламени в керосиновой лампе и вспоминал свою Степаниду, которую три года назад схоронил в белой от солончаков и ковыля Кулундинской степи. Не выдержала жена его, Степанида, растянувшейся на долгие месяцы, тряской, зябкой, голодной переселенческой дороги… Ушла. Оставила Анисима одного. Нет, у него есть сын Петька, вымахавший в неполные шестнадцать лет в здорового парня, есть дочь Татьяна… Болью, непрощенной самому себе виной, давил на душу случай, когда в ответ на уговоры жены не ехать в треклятую Сибирь он впервые, вгорячах, поднял на нее руку…

Анисим вздохнул, оторвал немигающий взгляд от лампы и невольно разулыбался. Шесть пар мальчишеских глаз с веселым любопытством уставились сверху на продолжающего разглагольствовать отца. Свесив льняные головенки с полатей, ребятишки смешливо шушукались, пихали друг друга острыми локотками. Самый младший, трехгодовалый Гришутка, толком не понимая причины общего веселья, таращился на Анисима и озадаченно улыбался, запустив палец в не по-отцовски курносый нос.

Почувствовав, что его не слушают, Терентий Ёлкин по-совиному крутнул шеей.

— А ну, спать, бесенята! — уже беззлобно прикрикнул он и, пошатываясь, направился к печи. Делая пальцами костлявую «козу», пригрозил: — Кому сказал, спать! Лешак уташшит!

Старший сын Терентия первым понял, во что может обратиться самая невинная отцовская шутка, и шустро юркнул за занавеску. Лопоухий Венька, шмыгнув носом, ободранным еще в четверг, во время потасовки на льду, звонко откликнулся:

— Папанька, не пужай!

Терентий, ерничая, присел и, словно и действительно был озадачен отпором, почесал продолговатый затылок. Потом горделиво обернулся к Анисиму:

— Глянь-ко, бойкие какие… «Не пужа-а-ай!..» Все в меня… — внезапно выцветшие брови Ёлкина сошлись на переносице, и он задумчиво проговорил: — Токмо вот никак в толк не возьму, откель у Гришки заместо носа пуговка?.. Отвечай, Настюха, откель?!

— Отлипни, репей! — добродушно огрызнулась хозяйка. — За стол садись лучше.

— И то верно, — икнув, на удивление легко согласился Ёлкин и, чуть пошатываясь, вернулся на свое место.

На чисто выскобленной столешнице уже горой лежали в большой тарелке поблескивающие маслом пористые блины, сочно желтела квашеная капуста, теснились в миске соленые, словно восковые, груздочки, каждый не больше пятака. Вкусно пахло румяным пирогом с рыбой. Настасья ушла в угол к прялке. Терентий, осенив себя крестным знамением, выставил зеленую четверть с остатками очищенной и, внушительно крякнув, аккуратно разлил по стаканами.

— И как ты без бабы живешь? — набив рот пирогом, покачал он головой. — Не пойму… Хоша ты мне и земляк, не одобряю…

Анисим, посуровев, отозвался:

— У меня Татьяна за хозяйку…

— Татьяна…. — протянул Терентий и развел руками. — Почитай и нет ее, Татьяны твоей… Девка-т на выданье! Парни к ей так и липнут, как мухи на мед. Выскочит в замуж, и все…

— Пущай в девках походит, — хмуро проронил Белов, души не чаявший в своей ладной, пригожей дочери. Никак у него не укладывалось в голове, что Татьяна и правда не сегодня завтра может оставить их с Петькой вдвоем. — Молодая еще…

Терентий неодобрительно взглянул на Анисима и потряс в воздухе щепотью квашеной капусты:

— Молодая! Во-во… Доходится!.. Кому перестарки-т надобны!.. Обидел ты ноне Маркела Ипатича, обидел.

Белов недовольно поморщился, но промолчал.

— Можа сказать, фарт тебе подвалил! — прожевывая очередной кусок, воскликнул Терентий. — А ты нос воротишь! Дурень ты, Анисим! И чем Никишка Зыков тебе не жених? Да с Зыковым, если хошь знать, кажен старожилец породниться желат! У Маркел Ипатича карман толще вековой сосны, а ты с анбицией… Гордыня у тебя, Анисим, не по заплатам! О сю пору не уразумею, как энто Зыков к тебе, полетошнику, и сватов заслал?! А ты? Ты им от ворот поворот, вроде, наше вам с кисточкой, Маркел Ипатич! Дурень ты, дурень, Анисим!..

Анисим протяжно вздохнул:

— Зла Татьяне не желаю, поэнтому и не отдал за Никишку Зыкова. Зачем девку на всю жисть в кабалу беспросветную отдавать?

— Во-во… — воздел к потолку костлявый палец Терентий. — Брезговашь много! Презрение обчеству высказываешь… Чё, у тебя пятидесяти целковых не найдется, чтоб за приемный приговор уплатить? Приписался, да и все дела. Полноправный член обчества. Али не надоело полетки платить? Кажен год за одно токмо жительство в селе двадцать целковых отдаешь! А еще с кажной головы скотины по полтине, да с кажных ста копен сена полтину, да за землю пахотну рупь с десятины, да за выпас, водопой, городьбу поскотины, ремонт дорог… Считал аль нет, сколько выходит? Не намаялся по колкам да ямкам опосля старожилов косить?

— Так-то оно так, — пробурчал Анисим. — Зато дышу я слободнее…

— Как был лапотон курский, так и остался! — досадливо махнул рукой Терентий. — Нету в тебе сибирского разумения. Несуразный ты… Вот и лошадь в прошлом годе за двадцать целковых купил, а ей красна цена — пятнадцать. Правду говорят: переселенец что младенец;… Уважил бы старичков, Зыкова, к примеру, али Кунгурова с Мануйловым, выставил бы ведерко винца, поменьше бы за приписку взяли…

Белов раздумчиво почесал бороду:

— Каждому поклоны отдавать — шею свихнешь. Смолоду не кланялся, а уж под старость не буду навыкать.

Терентию показалось, что Анисим намекает на его близкие отношения со старожильцами, и он скривился:

— Во-во. Все анби-и-цию показывашь.

— Да я не к тому. На кой хрен мне энто ярмо? Припишись, так затаскают. Первым делом на должность выберут, а потом — то на сходы, то тот же староста Мануйлов холоду нагонит.

— Дык другие мужики, чё с тобой из Расеи пришли, приписались, и ничё, живут! Уж Коробкин Кузьма на чё маломочный, а и тот. И обчество к нему с уважением, в стражники на сходе выбрали.

— Еще не хватало урядниковым подручником быть, — поморщился Анисим.

— Энто ты зря. В обчестве кажен член при должности быть обязан. К примеру, меня возьми. — Терентий полез за прокопченную, в позеленевшем медном окладе икону. Вынул оттуда бережно сложенный вчетверо лист бумаги, стряхнул со стола крошки и, развернув бумагу и расправив ее, глянул на приятеля: — Слухай!

Торжественность, с которой это было произнесено, заставила Анисима усмехнуться. Но чтобы Терентий не обиделся, он прикрыл рот ладонью.

— Приговор номер пять Сотниковского сельского схода. Тысяча девятисотого года июня двадцатого дня… — меж тем начал читать Терентий. — В присутствии нашего старосты Прова Мануйлова общее собрание имело суждение о следующем, — читал Терентий по слогам, но довольно бойко и слов не коверкал. — В отведенном нашему обществу лесном наделе было решено в течение десяти лет лес не рубить. Однако некоторые крестьяне нашего общества производят самовольную порубку леса и потребляют таковой безо всякой видимой пользы. По обсуждении чего, сельский сход с общего единогласия постановил!.. — голос Терентия сделался еще торжественнее, и даже Настасья оторвалась от работы, а ребятишки снова высунулись из-за занавески. — Для предупреждения, то есть остановки, рубки упомянутого леса в нашем лесном наделе, подвергать виновных штрафу в размере пятидесяти копеек за каждое срубленное дерево. Для наблюдения за лесным наделом и за самовольной порубкой леса, а также и указания виновных обществу мы уполномочиваем из своей среды местным лесным сторожем крестьянина Терентия Ивановича Ёлкина, тридцати семи лет, человека… — Терентий вознес костлявый палец к потолку, и на стене заколыхалась тощая изломанная тень, а палец вытянулся в скрюченный указующий перст: —…человека честного и добросовестного! Под судом и следствием не бывшего и ныне не состоящего…

— Дальше читай, папанька, — подал с полатей голос лопоухий Венька.

Приговор отец читал чуть ли не каждому гостю и при каждом удобном случае, и Венька почти наизусть знал все, что написано на бумаге. Но уж больно складно там говорилось! И еще ему нравилось, как хвалили в бумаге папеньку.

— Цыц, пострел! — прикрикнул Ёлкин, но чувствовалось, интерес сынишки ему льстит.

Мальчишка нехотя скрылся за занавеской, а Терентий, прокашлявшись, продолжал:

— За что он, то бишь я, должен получать от общества вознаграждение по 25 копеек из каждых 50 копеек штрафа и остальные 25 копеек зачислять в мирской капитал!.. — Дочитав, Терентий приблизил бумагу к глазам и гордо произнес: — Сам помощник волостного старшины расписался и печать приложил. Ишь, орел-то как ладно пропечатался. Все гербы на крылах видать. Стало быть, почти государственный я человек. Любого кажного отловить могу.

Белов насмешливо сощурился:

— Неужто кажного?

— А ты как думал? Уполномочие на то имею.

— Чего же ты Зыкова не отловил, когда он по первому снегу с сынами с Камышинского ключа трое саней березы вывозил?

— Это кады было? — изобразил удивление Терентий.

— А то не помнишь?

— Убей бог! — приложил руки к груди Ёлкин.

— Так вы же с Лукой Сысоевым от Варначихи шли, в аккурат с Зыковыми столкнулись. Мне сам Лука и сказывал, — поддел приятеля Анисим.

— Вот ты такой и есть, — обиженно выговорил ему Терентий. — Чё заноза в заднице… Я так разумею, не зря народ придумал: «С богатым не судись». А ты, ну ничё не разбираешь! От энтова тебя и не любят.

— Не девка я, чтобы меня любили, — отозвался Анисим.

Он и раньше не умел подлаживаться под других, заглядывать в глаза тем, кто побогаче, кто у власти, а как схоронил свою Степаниду, вообще нелюдимым стал и, оказавшись в Сотниково, сдружился только с Терентием, они были родом из одной курской деревеньки и даже какая-то дальняя-предальняя родня. А с «уважаемыми» членами сотниковского общества Белов не очень ладил. Не то чтобы скандалил и в ссоры ввязывался, нет, он не отличался разговорчивостью, но сказывалась не утихшая в сердце горечь от потери жены, а потому любая брошенная им фраза звучала как-то слишком язвительно и чересчур прямо. А кому это понравится?!

По-городскому высокий, с кирпичным низом, с широкими окнами, окаймленными наличниками, разукрашенными причудливой резьбой, четырехскатный, крытый железом, дом пристава высился на взгорке совсем неподалеку от приземистой избы священника да аккуратной церквушки, прошлой осенью чисто обшитой тесом и покрашенной в небесно-голубой цвет, при лунном свете сразу становящийся густо-синим. Все село, все изгибы реки были видны отсюда как на ладони.

Зыков Маркел Ипатьевич, торгующий, знающий себе цену крестьянин, даже покрутил головой: вот становой пристав Збитнев Платон Архипович любит пожить на широкую ногу. Служба позволяет. Чего-чего, скажем, а керосина вовсе не экономит, даже сейчас сквозь неплотно прикрытые ставни пробиваются узенькие, но яркие полоски света.

Маркел Ипатьевич пригладил ладонью бороду, подошел к парадному крыльцу с полукруглым навесом, покоящимся на массивных четырехгранных металлических прутах, скрученных в тугую спираль. Он потопал ногами, сбивая с сапог снег, и сбросил с плеча увесистый мешок, в котором глухо, как поленья дров, бились друг о друга жирные мороженые обские стерляди. Сняв шапку, Маркел Ипатьевич вытер ею взмокший от натуги лоб, отдышался и только тогда двумя приплюснутыми, плохо гнущимися пальцами деликатно подергал свисающий из просверленного в косяке отверстия шелковый плетеный шнур с костяным желтоватым шариком на конце. За дверью раздался мелодичный звон колокольца, послышались грузные шаги, дверь распахнулась.

Выставив перед собой большой керосиновый фонарь, на Маркела Ипатьевича уставился сам хозяин дома — грузный пристав, мундир которого давно уже потерял талию. Вторично сдернув с седой головы шапку, Зыков торопливо, но почтительно поклонился:

— С праздничком, Платон Архипыч! Извиняйте, ежели кады чем не потрафил…

— Спасибо, любезный, — разглядев и узнав в посетителе одного из самых богатых сельчан, когда-то хорошо нажившегося на извозе, а позже, после открытия Сибирской железной дороги, переключившегося на маслоделие и торговлю, достаточно уважительно отозвался пристав.

— И ты меня прости, если когда резким словом обидел!..

Прикидываясь простачком, Зыков конфузливо осклабился:

— Тут баба моя подарочек сгоношила, не побрезговайте…

— Чего же ты в дверях стоишь? — укорил Платон Архипович таким тоном, будто давным-давно зазывал Зыкова в гости, а тот вот все не шел и не шел. — Проходи, любезный, проходи!.. Мешок свой… э-э-э… в коридоре оставь….

В прихожей Зыков проворно скинул новенький овчинный полушубок, рукавицей еще раз обмахнул начищенные сапоги и, продолжая прикидываться, совсем было примерился бросить его в угол, но пристав все так же укоризненно протянул:

— Маркел Ипатьевич…

Зыков поспешно кивнул. Пристроил полушубок и шапку на монументальную, красного дерева, вешалку; степенно одернул пиджак, проверил, на все ли пуговицы застегнута праздничная рубаха, глянул в зеркало и, пригладив ладонями густые, уложенные на прямой пробор волосы, обильно смазанные коровьим маслом, шагнул в комнату, откуда доносились приглушенные голоса и неторопливые переборы гитары.

За большим круглым столом, уставленным закусками и бутылками, подперев тонкой бледной рукой изможденное лицо с тяжелыми мешками под глазами, сидел учитель сельской школы Симантовский. Когда-то, обучаясь в Москве на юридическом факультете, он с юношеским максимализмом нырнул в идеи народничества, бросил учебу, пытался стяжать себе некие лавры на ниве просвещения инородцев на самых окраинах Российской империи, но судьба единомышленников, подвергнувшихся арестам, слухи об их тяжелой доле да и сами сибирские нравы и суровые морозы быстро остудили пыл Симантовского, постепенно переместив бывшего вольнодумца подальше от этих самых окраин, поближе к местам достаточно обжитым и обитаемым. Вот уже седьмой год Симантовский учил уму-разуму местных крестьянских ребятишек, а вечера посвящал горькой.

Не обращая внимания на робко остановившегося в дверях Зыкова, он продолжил, по всей видимости, давний, может и нескончаемый, спор с вольготно откинувшимся на обитую палевым шелком спинку диванчика чернявым молодым священником.

— Вот вы, отец Фока, изволили заметить, что, дескать, тунгусы и остяки тоже народ крещеный, но смею вас уверить, христиане они весьма номинальные. Как были дикарями темными, так и остались. Зачем только наш исследователь Миклухо из России в Южное полушарие мотался? Проще высадиться в Енисейской губернии: куда ни пойди, везде дикари, только температура воздуха холоднее.

Священник, обмахнув рукой безупречно чистую рясу, поправил висящий на груди золотой крест, задумчиво обхватил гриф гитары, украшенный розовым бантом, лениво пробежал пальцами по струнам:

— Не могу согласиться с вами, господин учитель, христианство не может не сказываться на нравах…

— Да плевать они хотели на ваше христианство и на ваши нравы, — подцепив вилкой тонко нарезанный кусочек осетрового балыка, равнодушно, но и чуть поддразнивающе, возразил Симантовский. — Вот вы у нас теоретик, а я среди тунгусов жил… Лю-до-еды они. Понимаете, лю-до-еды! Когда им жрать нечего, они друг друга едят. Один тунгус свою бабу слопал. Понимаете, сло-пал!

Отец Фока недоверчиво хмыкнул, его красиво очерченные брови почти сошлись на переносице, но спор продолжать он явно не имел желания. Взяв на гитаре еще аккорд, он улыбнулся в черную ухоженную бородку:

— Если вы, Николай Николаевич, не преувеличиваете, значит, пришло время заняться реформацией, по крайней мере ввести для инородцев еще одну заповедь: не ешь ближнего своего…

Зыков не решался войти в комнату, чтобы не прерывать умный разговор, но тут появился пристав, видимо пристроивший мешок со стерлядью, и гулко попенял ему:

— Маркел Ипатьевич! Ну что стоишь?! К столу, к столу! Ну же…

Помявшись для порядка, низко всем поклонившись, Зыков преувеличенно боязливо опустился на гнутый венский стул рядом с учителем Симантовским, замер, не зная, куда девать глаза.

— Господа, — пристав развел короткими, но сильными руками. — Будет вам! Нельзя же все время о тунгусах. Что, на них свет клином сошелся? И вообще… — он засмеялся. — Вы, Фока Феофанович, я уж вас так, по-мирскому, вы тоже к столу садитесь. Сейчас Артемида Ниловна порадует нас осетринкой…

Вдохновленный словами пристава, отец Фока приободрился. Неожиданно сильным густым басом, который совершенно невозможно было заподозрить в молодом человеке со столь изящной фигурой, пропел:

— Не искушай меня без нужды возвратом нежности твоей, разочарованному чужды все обольщенья прежних дней…

Симантовский, не дожидаясь осетрины, опрокинул в себя рюмку и, перекорежив лицо в страдальческой гримасе, потянулся к огурцу:

— Вам бы, батюшка, в кафешантане выступать… Изумительный успех имели бы…

Зыков сурово покосился на учителя, столь вольно разговаривающего со святым отцом, но от замечания удержался. Тем более что священник лишь усмехнулся и, поднявшись, затянул:

— Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил…. Прелестная дева ласкала меня, но скоро я дожил до черного дня… Пум-рум-пум-пум… Пум-пум-рум- пум-пум… В покой отдаленный вхожу я один… Неверную деву лобзал армянин…

Пристав уже собрался бурными аплодисментами высказать свой восторг, но, заметив округлившиеся глаза Зыкова, с деланной укоризной произнес:

— Ну право, Фока Феофанович…

Священник, хотя и был молод и игрив нравом, все-таки сообразил, что в присутствии Зыкова, пусть богатого, но крестьянина, нужно вести себя более пристойно, более подобающе сану. Он смущенно улыбнулся, откладывая гитару:

— Бес путает…

Симантовский вновь протянул руку к графинчику из голубого стекла, однако замер и настороженно повел тонким носом.

В комнату, торжественно держа на вытянутых руках вместительное блюдо, вплыла пышнотелая, как и ее супруг, Артемида Ниловна. Лицо жены пристава светилось довольством, а маленькие глазки живо поблескивали под тонкими белесыми бровками.

Когда Збитнев, нарезав осетрину ровными кусками, разложил ее гостям по тарелкам, учитель Симантовский, потирая руки, предложил:

— За гостеприимных хозяев!

Зардевшаяся Артемида Ниловна расплылась в благодушной и благодарной улыбке, но, заметив, что супруг продолжает стоять и лицо его принимает постепенно суровое и вдохновенное выражение, стушевалась. Платон Архипович легонько постучал ножом по краю блюда и, выпятив широкую грудь, отчего мундир стал ему несколько тесен, произнес с пафосом:

— Господа!

Священник быстро поднял голову, едва заметным движением поправил и без того безукоризненные, цвета вороньего крыла, длинные густые волосы и вопросительно посмотрел своими пронзительными глазами, в которых тут же погасла безмятежная веселость. Симантовский поморщился, словно от внезапного приступа мигрени, а Маркел Ипатьевич, смекнув мгновенно хитроватым крестьянским умом, о чем пойдет речь, верноподданнически выкатил глаза и, длинно скрипнув отодвигаемым стулом, медленно поднялся. Остальные последовали его примеру. Последним нехотя встал господин учитель.

— Господа! — с еще большей торжественностью, сквозь которую отчетливо были слышны трагические нотки, повторил становой пристав. — В ночь на двадцать седьмое января сего года наша эскадра, мирно стоявшая на внешнем рейде Порт-Артура, была внезапно подвергнута торпедной атаке со стороны нашего коварного дальневосточного соседа — Японии. — Пристав выдержал долгую, томительную паузу, на протяжении которой лицо Симантовского все больше скучнело, а в маленьких глазках Артемиды Ниловны поселился испуг. — В эту тяжелую годину испытаний, когда верные сыны Отечества от мала до велика должны внести свою посильную жертву на общее русское дело с непоколебимою верой в помощь Всевышнего, с единодушной готовностью встать на защиту царя и Отечества, я предлагаю тост за победу русского оружия! Ура!

— Ур-ра! — приглушенно гаркнул Зыков, вытянувшись во фрунт.

— Ура! — коротко и басовито прогудел отец Фока.

Артемида Ниловна подхватила тоненьким, срывающимся голоском. Симантовский издал неясный возглас, больше всего похожий на зевок. Опустошив солидных размеров хрустальные рюмки, компания дружно принялась за осетрину.

Закончив жевать, пристав Платон Архипович промокнул толстый, гладко выбритый подбородок, прикоснулся салфеткой к пышным, подкрученным вверх рыжеватым усам, всем корпусом повернулся к Зыкову:

— Как думаешь, Маркел Ипатич, победим японца?

Зыков смущенно кашлянул, отложил не очень привычную в его руках вилку, отозвался:

— Занепременно, ваше благородие!

Учитель Симантовский выпрямился, подлил себе водки, выпил, после чего, подперев кулаком подбородок, изучающе уставился на крестьянина:

— Позвольте полюбопытствовать, на чем зиждется ваша уверенность, уважаемый Маркел Ипатьевич?

Зыков в свою очередь воззрился на Симантовского. Немного подумав, рассудительно проговорил:

— Видал я этих япошек, когда за грузом в Маньчжурию ходил. Мелкий народец. Куда им супротив нашего мужика? Не выдюжат. Занепременно побьем.

— Глас народа! — одобрительно проговорил пристав. — С таким мужиком не только японца одолеем!

Учитель, сразу утратив к Зыкову всякий интерес, потянулся за графинчиком с водкой. Ни к кому не обращаясь, пробормотал:

— Мужик мужику рознь….

— Одолеем! — согласно кивнул священник. — Надо бы молебен отслужить. Во славу оружия русского и для поднятия духа народного.

— Дело говорите, Фока Феофанович, — поддержал его Збитнев. — Дух поднимать надо. А то урядник третьего дня доносил, мужики в кабаке нехорошие разговоры ведут.

Он покосился на Маркела Ипатьевича, и тот, будто чувствуя себя виноватым, втянул голову в плечи:

— Так то ж, ваше благородие, Платон Архипыч, не старожильцы разговоры ведут, а лапотоны расейские, голь переселенческая. Понабрались заразы в Расее, и тут ее распушают…

— Это кто же рот открывает? — как бы между прочим поинтересовался пристав.

— Да курские… — махнул рукой Зыков. — Аниська Белов, к примеру, али Игнашка Вихров с Васькой Птициным…

Взгляд пристава потяжелел:

— Ты, Маркел Ипатьевич, соберись-ка с Мануйловым да другими старичками, потолкуйте об этом хорошенько. Пресекать надо смуту. Не дай бог, разведете у нас социалистов да бунтовщиков.

Ощутив в голосе станового скрытую угрозу, Зыков напыжился:

— Нешто мы без понятия, ваше благородие? Основательным домохозяевам от энтих смутьянов урон один.

— Урон? — слегка оживился Симантовский. — Мне казалось, напротив. Насколько я знаю местные нравы, нынче вы платите мужику, который на вас батрачит, семьдесят одну копейку в день, бабам — сорок восемь, а подросткам и того меньше — тридцать две. Да и расчетец при уходе весьма своеобразный производите. За харчи — долой, за одежонку — долой. Вот и уходит мужик от вас по осени почти при собственном интересе… Только переселенцы на таких условиях и работают. А раньше-то батрак вам больше целкового стоил, самим горбатиться приходилось. Не так разве?

Зыков обиженно насупился, покраснел. Однако спорить с учителем не стал, проговорил веско:

— На крепком мужике империя держится, Расея…

— Ого! — не без иронии восхитился Симантовский. — Весьма верное суждение!

Пристав, внимательно слушавший учителя, тяжеловато прищурился:

— Да вы, Николай Николаевич, политэконом. Произведения Маркса, должно, почитывали…

— И Маркса почитывал, — усмехнулся Симантовский, задиристо выпячивая узкую грудь.

Отец Фока примирительно поднял руки:

— Будет вам, господа! Все от лукавого…

— Не скажите, Фока Феофанович, не скажите… — с тем же тяжелым прищуром заметил Збитнев. — Пролетарии народ мутят. На днях из уездного полицейского управления циркуляр получил. За подписью самого исправника, Попова Константина Ардальоновича. Забастовки всякие чинят. В Харьковской и Полтавской губерниях крестьяне бунтуют. Да и у нас под боком, в Новониколаевском поселке, не все ладно, кружки социал-демократические организовывать стали. Взяли моду сборища устраивать, маевками называют, газетки пролетарские, против царя печатающие, почитывают…

— Всех этих социалистов, которые супротив царя идут, пропалывать надо! С корнем рвать! Чтоб семя злонамеренное не дали! — свирепо вдруг взвился Зыков.

Задремавшая Артемида Ниловна испуганно дернулась, захлопала глазами. Даже Симантовский поперхнулся водкой.

— Вот видите! — ни к кому не обращаясь, воздев указательный палец с коротко остриженным широким ногтем, погрозил кому-то Платон Архипович. — Мужику все эти пролетарии и социалисты глубоко противны! Крепкому крестьянину бунтовать некогда, ему хозяйствовать надо, капитал заводить. В них опора царя!

Зыков воинственно тряхнул бородой:

— Да пусть только государь император глазом мигнет, мы этих супостатов, как вшей, передавим!

Артемида Ниловна, стараясь не скрипнуть стулом, тихонько встала и осторожно вышла на кухню.

Провожая заторопившегося Зыкова, пристав легонько похлопал его по плечу:

— Я на тебя, Маркел Ипатьевич, надеюсь… Ежели что, сообщай.

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — надевая полушубок, заверил тот, потом, помявшись, понизил голос и с просительной интонацией проговорил: — Ребята мои в возраст вошли… Не сегодня завтра на войну призовут…

— Хорошее дело, — делая вид, что не замечает интонаций, сказал пристав. — Глядишь, георгиевскими кавалерами вернутся или чин получат.

— Так-то оно так, — теребя шапку, проговорил Зыков. — Но старый я ужо стал, не угляжу один за хозяйством. Молодой глаз нужон, да рука покрепче…

Пристав вздернул стриженую щетинистую бровь. Зыков стрельнул глазами в комнату, убедился, что учитель и священник заняты беседой, поспешно сунул руку за пазуху.

— Намедни в Новониколаевском был, — проговорил он, суетливо разворачивая чистую цветастую тряпицу. — Вот в лавке штуковину занятную увидел, не удержался!.. Не обидьте старика, ваше благородие, примите от всей души….

На его заскорузлой ладони в отсветах керосиновых ламп желтым зайчиком блеснул массивный золотой портсигар. Платон Архипович расправил грудь, кашлянул и всем корпусом неторопливо обернулся в сторону устроившихся на диванчике гостей. Затем укоризненно протянул:

— Маркел Ипатьевич… право же…

Зыков быстро нагнулся и, бережно выдвинув маленький ящичек под зеркалом, опустил туда портсигар. Платон Архипович шумно вздохнул:

— Ступай, Маркел Ипатьевич, не беспокойся. Думаю, твоей нужде можно помочь.

— Уж помогите, ваше благородие, век не забуду, — прочувственно бормотал Зыков, с поклонами пятясь к двери.

Когда пристав вернулся к столу, Симантовский, откинувшись на спинку диванчика, лениво философствовал:

— Нужно вам сказать, тунгус, ведущий торговлю с русским, называет этого русского другом. А «друзья» поят тунгусов разбавленной водкой, пользуясь их истинно французской натурой. Для тунгуса на первом месте — гостеприимство и любовь к пирушкам. За бутылку вина он без колебания отдаст соболя, а чтобы произвести эффектное впечатление на гостей, готов промотать последнюю добычу. Они в долгу как в шелку и у русских, и у якутских торгашей. Русский «друг» сунет ему клочок оберточной бумаги, на котором-то и написано всего — цифирь, обозначающая сумму долга, а тунгус свято бережет эту, с позволения сказать, расписку и считает первейшей обязанностью непременно выплатить означенную сумму. Он, бедняга, и не допускает, что его основательно надули. А ежели тунгус в гости к «другу» приедет, пиши пропало. Даже бабы и дети малые — требуют от него подарков, говоря, что раньше добрый был, а нынче совсем скупой стал. Тунгус и старается. Сам очевидцем был. И лыжи отдал, и оленя. Одним словом, дитя природы.

Становой пристав улыбнулся, развел руками:

— Сколько можно об этих тунгусах? Спели бы лучше что-нибудь, Фока Феофанович! Это ничего, что я вас так по-мирскому?

— «Среди долины ровныя»? — взяв гитару, понимающе предложил священник.

Пристав пожал широким плечом:

— Позабористее бы, народное.

— Можно и народное, — лукаво улыбнулся в бороду отец Фока и, лихо ударив по струнам, запел на мотив «Камаринской»:

— Ах ты, чертов сын, проклятый становой! Что бежишь ты к нам со всякою враньей! Целый стан, поди, как липку ободрал. Убирайся прочь, чтоб черт тебя подрал!

— Шутник вы, батюшка, — усмехнулся Збитнев. — Что ж смолкли? Уважьте, спойте дальше…

— Ах ты, чертов сын, трусливый старый поп, полицейский да чиновничий холоп! Что бежишь ты к нам о Божьей воле врать, стыдно харей постной Бога надувать, — еще веселее пропел отец Фока и открыто улыбнулся приставу. — Теперь довольны?

— Вполне, — благодушно ответил Платон Архипович, кивнул. — Что-то вы, господа, блинчиками с икоркой пренебрегаете.

— Блинчики — это идолопоклонство, — отозвался Симантовский, но руку к блюду с горой блинов протянул. — Пережиток былого зимнего празднества, некогда среди наших предков распространенного. Они были тогда дикие, как тунгусы, и блин с солнцем отождествляли. Христианством тут и не пахнет. А ваша церковь, батюшка, взяла этот языческий праздник под свое покровительство, хотя ни в ваших установлениях, ни в евангельской мифологии Масленица и не упоминается…. А тут даже учеников распустить велят, — неожиданно закончил он.

Отец Фока только хмыкнул:

— Пусть их! Нажрутся, напьются, на кулачках повеселятся, зато потом смирными агнцами будут, покорными Господу и царю.

— И о бунтах помышлять не станут, — поддакнул Платон Архипович.

Симантовский вдруг встрепенулся:

— Этот тунгус, которого вы только что проводили… Зыков… Он упомянул переселенца Белова… Это у которого сын Петька?

Пристав, припоминая, задумался.

— У него, у него, — качнул головой отец Фока. — Хотел я этого раба Божьего Петра в певчие определить, голос у парня хороший, да он ни в какую.

— В отца, поди, упрямый, — нахмурился Збитнев.

— А что? Упрямство, ежели в науках, так не самое последнее качество. В прошлом году он у меня одним из лучших учеников был, особенно в гуманитарных дисциплинах.

— Зря вы их этим дисциплинам обучаете, — веско заметил Збитнев. — Мужику что надо? Расписаться уметь и арифметику, уж от нее-то никакого вреда, а, напротив, только польза при ведении хозяйства.

Анисим Белов, похвалив Настасьины блины и пирог, накинул полушубок на плечи и, не застегивая его, вышел с Терентием на улицу.

В холодном небе ярко светила луна. Сотниковцы еще не спали. Где-то вдалеке слышались задорные переборы гармони, в соседнем переулке испуганно, но и радостно взвизгивали девки, а еще с другого конца села неслась разухабистая пьяная мужицкая брань. Понятно, село провожало Масленицу.

Прощеное воскресенье…

Белов похлопал приятеля по плечу:

— Айда, Терентий, ко мне. Попробуешь, какие блины моя Татьяна печет.

— А че, я завсегда, — расслабленно мотнул головой Ёлкин, отчего треух сполз ему на глаза.

По дороге он, протрезвев на морозном воздухе, продолжал разыгрывать из себя изрядно захмелевшего и придавленного нуждой мужика. Распахнув доху, Терентий дребезжащим голоском заунывно тянул:

— Разбедным я бедна, плохо я одета, никто замуж меня не берет за это… Я с двенадцати лет по людям ходила, где качала детей, где коров доила… Есть у птицы гнездо, у волчицы дети, — у меня, сироты, никого на свете…

Анисим, едва заметно улыбаясь, поглядывал на тоскливую физиономию приятеля, на выбившиеся из-под съехавшего на бок треуха длинные волосы. Вдруг Терентий, оборвав песню и посерьезнев, вцепился в его рукав:

— Как полагаешь, забреют нас в солдаты? Слыхал я, запасных в первую голову берут.

Белов пожал плечами:

— Куды денешься? За нас первых и примутся, мы же ближе к япошкам, чем Расея. Тут, как ни крути, прямой смысл гнать на япошек нас… Когда расейские до тех мест доберутся…

— Эх, тудыт-растудыт твою! — горько проговорил Терентий.

Некоторое время они шли молча, каждый думая о своем. Поскрипывал сухой снег под ногами, и переулок был темен, как бы темностью своей подчеркивая бессилие и невозможность что-либо предпринять. Терентий высоко вскидывал ноги, чем-то походя на нахохлившуюся длинноногую птицу. Анисим, напротив, шагал прямо, глядя только перед собой, не оступаясь с узкой, протоптанной между сугробами, тропы.

— Смотри-ка, Кощей! — раздался чей-то голос. — Кощей, подь сюда!

Окрик прозвучал резко. От неожиданности Терентий споткнулся, потом поднял длинную голову и увидел темные фигуры на фоне бревенчатого сарая. Другой голос язвительно поддел:

— Не видишь, Никишка? Он уже в штаны наложил.

— Чё надоть? — боязливо, но с напускной веселостью отозвался Терентий.

С братьями Зыковыми, славившимися в селе не только наглостью и пудовыми кулаками, но и пакостной привычкой хвататься в драке за первую подвернувшуюся под руку железяку, ссориться он не хотел. Когда Белов сердито шагнул в сторону братьев, Ёлкин торопливо повис на нем:

— Ты чё, Анисим! Не связывайся… хрен с ними, с жеребцами. Пущай поржут, с меня не убудет. Слово не обух, не бьет.

Младший Зыков, семнадцатилетний Степашка, сверкнул глазом, под которым чернел полученный в «разгуляй» синяк:

— Ёлкин-Палкин лес стерег, получил промежду рог! С лапотонами дружил, чирий в заднице нажил! Эх, так твою мать, плыли три дощечки!

Средний Зыков, Лёшка, морща от усердия расплюснутый нос, подхватил частушку залихватским проигрышем гармони, и все трое, загоготав как ни в чем не бывало, в обнимку двинулись в сторону главной улицы.

Анисим, давя в себе ярость, только сплюнул неистово.

Богатый маслодел, не брезгающий и торговлишкой, давнишний, еще по извозу, конкурент Зыкова, Василий Христофорович Кунгуров вышел из дома сельского старосты в благодушном, даже в ищущем каком-то настроении, сыто икая, вздрагивая при этом всем своим жилистым крепким телом. Его слегка пошатывало от вина, которого не жалел радушный хозяин, однако Василий Христофорович шагал твердо. Всегда наполовину опущенные веки его хищно вскидывались, когда неподалеку раздавался девичий хохот.

Вдруг выпорхнула из какого-то двора разноголосая стайка девчат в цветастых платках. С криками, с визгом, перебрасываясь на ходу снежками, побежали они под горку, туда, где призывно пела гармонь.

— У-у-у, козы!

Василий Христофорович чувствовал себя в силе. Полуопущенные веки ничуть не застили ему свет. Он ясно видел, как Татьяна Белова, выскочившая на улицу вместе со всеми, весело смеясь, поскользнулась, и девчата с хохотом бросились ее поднимать. Кое-как отбившись от подруг, Татьяна побежала домой. С утра не заглядывала, с утра каталась с подружками на санях, таскала к реке хворост, жгла Масленицу, пела песни.

«А надо бы, надо заглянуть домой, — упрекнула она саму себя. — Отец вот скоро вернется, да и брат Петька заявится голодный, блинов домашних захочет».

Кунгуров осторожно огляделся.

Татьяна уже свернула с улицы, и Василия Христофоровича жадно влекло за ней. Захотелось догнать ее, обхватить за плечи, а то и рукам волю дать… А что ж… Ощутив в голове звенящую ясность, Кунгуров почти бегом свернул следом. Увидел темные окна маленькой избушки Анисима Белова и по-звериному обрадовался.

Войдя в низкую, по обычаю этих мест не запертую дверь, Татьяна скинула шубейку, нащупала на столе спички и зажгла свечу. Подошла к печи, приложила к ней покрасневшие руки и, почувствовав лишь слабое тепло, решила затопить, чтобы к приходу отца и брата в доме можно было отогреться.

Кунгуров стоял у окна, прислушивался, но слышал только, как кровь бешено стучит в висках. Хмель с новой яростью замутил сознание. Но это не был хмель от выпитого. Пальцы Кунгурова невольно вцепились в бороду. Оглянувшись, он сгорбленной тенью шмыгнул к крыльцу.

Татьяна раздула подернувшиеся сизым пеплом угли, подкинула несколько березовых поленьев и, присев перед печью, задумчиво наблюдала, как голубоватые язычки пламени охватывают дрова, как ежится, шипит, вспыхивает и чернеет береста.

Дохнуло холодом, и огонь боязливо встрепенулся.

Обрадовавшись, что так рано пришел кто-то из своих, Татьяна вскинула чуть скуластое, как у матери, лицо, и взгляд ее робких карих глаз остановился на вошедшем, потом метнулся к окну, за которым не виделось ничего, кроме бледного, рассеянного света луны. Не в силах перевести дыхание, Татьяна медленно распрямилась. Вдруг вспомнилось ей, как смотрел на нее Кунгуров, когда она, промокшая под летним дождем, в облепившем груди, бедра и все изгибы тела платье, бежала по скошенной траве; как старик, когда она полоскала на речке белье, будто бы случайно оказывался рядом на берегу; как, проходя мимо его огромной избы, часто лопатками чувствовала тяжелый жгучий взгляд.

Стараясь не делать резких движений, Кунгуров задвинул засов. Глухой стук заставил Татьяну вздрогнуть.

— Побойтесь Бога… Василий Христофорович…

Кунгуров хотел сказать что-нибудь ласковое, успокаивающее, но давно не говорил ничего подобного, а может, и вообще никогда не говорил такого. Из его пересохшего от внутренней горячки горла только вырвалось хрипло:

— Денег дам…

Скользкий, холодный ужас охватил Татьяну. Будто босой ногой она наступила на гадюку, свернувшуюся в гладкие, упругие кольца. Хотелось крикнуть, но сил не было. Хотелось бежать, но ноги не повиновались. Кунгуров широко шагнул к ней. Татьяна отпрянула. За спиной оказалась набирающая жар печь, и Татьяне показалось, что огонь охватил ее одежду, что он нестерпимо жжет, подбирается к лицу, застилает взор мутно-красным маревом. Кунгуров, что-то шепча неразборчивое, навалился, его руки поползли по ее плечам, коснулись шеи, груди… Татьяна уперлась ладонями в напрягшиеся, подрагивающие от возбуждения мускулы старика, ощутила исходящий от него запах чеснока, пота, водки, лука, дешевого табака, осознала свою беспомощность и впилась пальцами в морщинистые, поросшие седыми жесткими волосами щеки. Кунгуров откинулся назад, слепая ярость дернула его тяжелые веки, расширившиеся зрачки налились злобой, губы натянулись, перекосив рот, сухо блеснула желтоватая кожа на сжавшихся кулаках.

— Сучка! — прошипел Василий Христофорович.

Татьяна не шелохнулась, только мертвенно побледнела. Тяжелый удар пришелся прямо в лицо.

Растопыренными, словно сведенными судорогой пальцами Кунгуров рванул на упавшей девушке кофту, разом зацепив и рубашку и обнажив белое, как молоко, тугое тело.

6

Терентий Ёлкин оступился с тропинки и, не удержавшись, с дурашливым хихиканьем повалился на снег, широко раскинув длинные руки.

— Анисим! Выручай!

Белов улыбнулся, неторопливо вернулся, потянул приятеля из сугроба. Пытаясь опереться на рыхлый снег и всякий раз проваливаясь по самые плечи, Ёлкин похохатывал:

— Ой, не могу!!! Умора, да и только!

— Охоч ты, Терентий, до баловства! Что кутенок в снегу извалялся, — все-таки вытянув его из сугроба и сбивая рукавицей снег, налипший на доху, усмехнулся Белов. — Как дите малое…

Терентий хихикнул, дурашливо отбиваясь от приятеля. Потом, заметив бегущую к ним фигуру, удивленно сбил треух на затылок.

— Ого! Глянь-ко!

Анисим поднял голову, всмотрелся:

— Татьяна?!

— Куды энто она раздемшись? — озадаченно выдохнул Терентий, переводя взгляд на приятеля.

Татьяна, зажав на груди разорванную кофту, превозмогая саднящую боль, съежившись, спотыкаясь, чудом удерживаясь, бежала навстречу отцу. В двух шагах от него она остановилась, словно лишившись последних сил, замерла неподвижно и молчаливо.

Взглянув в сухие обезумевшие глаза дочери, на лопнувшие, кровоточащие губы, заметив широкую розовую ссадину под распахнувшейся на ветру кофтой, Анисим схватил ее за плечи.

— Кто?! — сипло выкрикнул он, встряхивая Татьяну.

Она обмякла в его широких ладонях.

— Кто? — сжав зубы, повторил Анисим.

Татьяна пыталась ответить, но лишь судорожно дергала подбородком. Пальцы Анисима все сильнее впивались в ее хрупкие маленькие плечи. Глянув в окаменевшее лицо отца, Татьяна вдруг жалобно заголосила:

— А-а-а…

— Танюшка, Танюшка, — залепетал Ёлкин, бегая вокруг на полусогнутых ногах и по-бабьи всплескивая руками. — Скажи, скажи, девонька, кто ж энто над тобой исделал?

— Кунгуров… — наконец смогла выговорить Татьяна.

— Андрюха?! — процедил Анисим, сообразив, что делает дочери больно, и ослабляя хватку.

Татьяна мотнула распущенными волосами.

— Нет! — и, крупно вздрогнув всем телом, выдохнула: — Старый Кунгуров…

— Василий Христофорович? — ойкнув, даже присел от неожиданности Ёлкин. — Хосподи…

Анисим зарычал:

— Где он?!

Анисим отбросил дочь, через сугроб скакнул к пряслу, рывком выдрал из мерзлой земли тяжелый березовый кол и широкой рысью кинулся к дому Кунгурова.

— Иди до хаты, девонька, застынешь, — причитал Терентий, помогая Татьяне подняться.

И когда она, сгорбившись, побрела по тропинке, бросился догонять приятеля. Тот, вылетев из переулка, на мгновение замер, словно забыл, в какую сторону надо бежать, потом поудобнее перехватил кол и припустил вдоль улицы. Оказавшись возле кунгуровского двора, с размаху толкнулся в высокую калитку широких тесовых ворот, но она не подалась, а за забором хрипло и злобно забрехал кобель. Все так же молча Анисим разбежался и плечом врезался в толстые доски. Послышался треск сломавшегося засова. Во дворе на Анисима бросился лохматый, брызжущий слюной волкодав, выменянный Кунгуровым в прошлом году на Каинской ярмарке за пуд масла. Не останавливаясь, коротким ударом Анисим ткнул кол в разъяренную пасть, и пес, взвыв, покатился по земле, раскидывая лапами рассыпанную по утоптанному снегу солому. Выбив плечом дверь в сенях, затем другую — в избу, Анисим ворвался к Кунгуровым.

Вид у него был столь страшен, что Евдокия Евлампиевна, жена хозяина, толстая рябая старуха, открыла рот и выронила глиняную миску с квашеной капустой. Миска разлетелась на части, осколки покатились по скобленым половицам. Анисим шагнул на середину кухни и рявкнул:

— Где?!

Не сводя с него остановившегося взгляда, старуха попятилась, но Анисим резко схватил ее за руку.

— Где мужик?!

— Ты чё?! Ты чё?! — пытаясь вырваться, пришибленно забормотала старуха, но, увидев побелевшие глаза незваного гостя, тоненько заверещала: — И-и-и… Убивають… И-и-и…

Анисим выпустил ее, и Евдокия Евлампиевна безвольно рухнула на лавку, причитая и мелко-мелко крестясь, забилась в самый далекий угол.

Продолжая сжимать в руке кол, Белов резко отдернул занавеску на печи. В полутьме широко округлились несколько пар детских глаз. Анисим кинулся в комнату, где на высокой «варшавской» кровати не один уже год лежала разбитая параличом древняя старуха — мать Кунгурова. Мазнув взглядом по перекошенному в ядовитой ухмылке неподвижному лицу, Анисим шурнул колом под кроватью, коротко выругался и, вернувшись в кухню, снова надвинулся на Евдокию Евлампиевну:

— Где мужик?!

— Ни-и-и… зна-а-ю-ю… — икнув от испуга, с новой силой взывала женщина, закрываясь от гостя дрожащими руками. — Не-е-ту…

В подполье тоже оказалось пусто. Грохнув крышкой, Белов рванулся во двор, пробежал мимо начинающего коченеть волкодава, осмотрел хлев, где от него шарахнулись к стене пугливо заблеявшие овцы и сбились в кучу глупо пучащиеся коровы и телята, заглянул в конюшню с массивными рабочими и тонконогими выездными лошадьми, в поветь для саней и телег, в амбары, сарай. Ни там, ни в просторной риге Кунгурова не оказалось, и Анисим яростно принялся ширять колом в стоге сена.

— Остановись, Анисим! — закричал наконец-то настигший приятеля Терентий Ёлкин.

— Все одно порешу! — не оборачиваясь, кинул Белов и распахнул дверь маслодельни.

В нос ударил кислый запах перестоявшего молока, прелых онуч, из-под ног покатился жбан с обратом, в лунном свете причудливо горбатился поблескивающий медными частями сепаратор «Альфа-Лаваль», выписанный Кунгуровым, на зависть Зыкову, аж из самого Нижнего Новгорода. От грохота проснулся и подскочил с постеленного на лавку тулупа взлохмаченный работник Кунгурова старожилец Митька Штукин, которому лет двадцать назад встретившийся в малиннике медведь изжевал ногу да так намял бока, что Митька до следующей осени лежал пластом и похмельный фельдшер, мрачно осматривающий его, каждый раз констатировал: «Не жилец».

— Чё такое? Чё такое? — ошалело крутя головой, выкрикнул Митька.

— Хозяин где? — угрюмо бросил Анисим.

— Хрен его знат, — дернул плечами Митька, переступая босыми ногами через пролитый обрат. — Гулят, поди…

— Э-э-х-х, запалю! — простонал Анисим и, круто развернувшись, устремился к гумну, к темнеющим рядом стогам сена. Он разъяренно чиркал спичками, но на плечах его повис перепуганный Терентий.

— Опомнись! Разе можно?! На каторгу пойдешь!

Белов повел плечом, и Ёлкин, отлетев к гумну, глухо стукнулся затылком о толстые бревна. Охнув, он на четвереньках пополз к стогу, чтобы помешать приятелю, но его опередил Митька, выскочивший на снег босиком.

— Побойся Бога! — закричал он, охватывая руками колени Анисима. — О малых детях подумай! Они-то чем виноваты?!

Разом вспомнив перепуганные глазенки ребятишек в избе, Белов обмяк. Когда Митька, наконец, отпустил его ноги, Анисим тяжело поднял брошенный в ярости кол и, ссутулившись, побрел со двора. Пройдя шагов двести, он остановился на укатанной санями улице, поднял лицо в небо.

— За что? — не то выкрикнул, не то простонал он.

Торопливо семеня рядом и держась рукой за ноющий затылок, Терентий заглядывал в лицо Анисиму и, мелко-мелко кивая, приговаривал:

— Энто ты верно порешил!.. Сразу надоть было к становому идтить… Энтак оно вернее… Власть как-никак… Токмо колышек-то кинь… не можно к становому приставу с энтаким колом-то… Чё подумат-то? А? Анисим, кинь ты ево к лешему! Кинь!

Белов глянул на руку, в которой по-прежнему до побеления в суставах продолжал сжимать березовый кол. Глянул и с неприязнью отшвырнул его к высокому заплоту пятистенка сельского старосты Мануйлова. Кол гулко ударился об одно из плотно уложенных горизонтальных бревен и отлетел в сугроб на обочине дороги.

Узкие полоски яркого света, вырывающиеся из-за неплотно прикрытых ставен, все еще разрезали бугры снега под окнами станового пристава.

Збитнев уже давно отправил сомлевшую от еды и позднего времени супругу почивать, а сам, расстегнув две верхние пуговицы мундира, так что была видна нательная рубаха и торчащие из-под нее густые черные волосы, со знанием дела объяснял живо внимающему его словам священнику соотношение сил порт-артурской эскадры и японского флота в Желтом море.

— Вы представляете, Фока Феофанович, я уж вас так, по-мирскому… этот адмирал Того, имея четыреста орудий против двухста сорока восьми на нашей эскадре и более выгодные условия для стрельбы, наши-то против солнца стреляли… все равно ничего не смог сделать с нашей эскадрой. Японцы хоть и отчаянные, но вояки бездарные. Пускай мы и потеряли в Чемульпо «Варяга» и канонерку «Кореец», я верю в нашу победу. Конечно, у япошек всегда было больше кораблей на Тихом океане, зато не сравняться им с нашими флотоводцами…

Симантовский, до этого клевавший носом над тарелкой, с усилием вздернул лысеющую голову, неловко подпер ее обеими ладонями, мутно посмотрел на беседующих.

— Гас-па-а-да… Почему нет музыки? — сморщился он.

Платон Архипович вздохнул, но, будучи гостеприимным хозяином, тяжело поднялся и подошел к высокой тумбочке с резными ножками и гипсовым раскрашенным барельефом. Симантовский медленно сфокусировал взгляд на вязанке хвороста, лежащей на плечах гипсового пастушка, потом на широком красном поясе, перехватывающем его талию, криво усмехнулся:

— А вы, господин пристав, оказывается, карбонария у себя скрываете… Приютили…

— И правда похож, чертов сын, — хмыкнул Збитнев, грузно сгибаясь и внимательно рассматривая фигурку на барельефе. — Сейчас мы его арестуем и отправим в губернское жандармское управление, пусть им ротмистр Леонтович займется.

Отец Фока весело хохотнул. Распрямившись, Збитнев отер рукавом пластинку, лежащую на диске граммофона, развернул похожую на гигантский цветок-колокольчик нежно-голубую трубу прямо на учителя и, покрутив блестящую ручку, опустил иглу. Послышался шорох, треск, потом дребезжащий женский голос запел: «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету… Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту…»

— Кажись, гости какие пожаловали, — поднял руку отец Фока. — Колоколец дверной бренчит…

Платон Архипович прислушался, удивленно вздернул брови:

— Ваша правда, отче… Кого еще черт принес?

Застегнувшись на все пуговицы, выпятив важно грудь, он неторопливо прошагал в прихожую и широко распахнул дверь. Строго глянув на измученное, смятое хмуростью, лицо стоящего перед ним крестьянина, удивленно выпятил подбородок.

— Чего тебе?! — начальственным голосом, каким всегда говаривал с мужиками, спросил становой, а узнав неурочного посетителя, добавил: — Белов…

Поскольку Анисим молчал, Ёлкин, выступив из-за его спины, сорвал с головы треух, несколько раз низко поклонился и срывающимся голосом пояснил:

— Тут такое дело приключилось, ваше благородие, господин пристав… Дочку евонную, стало быть, Татьяну его, снасильничали.

— Уже? — ничего не понимая, переспросил становой.

— Так точно, ваше благородие, уже! — быстро закивал Терентий, боком отстраняя в сторону мрачного, сжимающего кулаки Анисима.

Платон Архипович уже строже взглянул на мужиков:

— Так прямо и снасильничали девку? Это кто же такое учудил?

— Ну да, — закивал Ёлкин, повторяя. — Так вот прямо и снасильничали.

— Да кто?! — рявкнул становой.

Анисим с ненавистью выдавил:

— Кунгуров.

— Младший, что ль? — задумчиво коснувшись усов, уточнил Збитнев. — Сын Василия Христофоровича? Андрей, кажется?

— Сам… — процедил Белов едва шевеля губами. — Старик Кунгуров.

Пристав, чуть отстраняясь, окинул его недобрым взглядом:

— Да ты, братец, никак пьян?!

— Ей-богу, они-с, ваше благородие, — вступился Терентий Ёлкин, прижав к груди треух. — А насчет пьянки, не сумлевайтесь, господин пристав, самую малость приняли, праздник, как-никак, воскресенье Прощеное…

— Да ты что, пьяная рожа, несешь?! — горой надвигаясь на него, повысил голос Збитнев.

Ёлкин задрожал, попятился и едва не упал со ступеней, а Белов словно врос в крыльцо. Платон Архипович, почувствовав его тяжкий взгляд, примирительно прогудел:

— Ступайте, братцы, по домам. Завтра с утра займусь этим инцидентом. Ступайте… — а когда крестьяне спустились с крыльца, зычно добавил: — Но не дай бог, напраслину на старика возвели!

Вернувшись в гостиную, Збитнев коротко рассказал случившееся своим гостям, вяло жующим что-то в ожидании хозяина дома. Симантовский, выслушав пристава, лениво заметил:

— Дикари! Натуральные тунгусы… — Подумав, добавил чуть оживившись: — Надо бы на место происшествия проследовать… Опять же, девку осмотреть не помешало бы…

Отец Фока лукаво усмехнулся:

— Баловник вы, однако, господин отставной вольтерьянец…

— Это у вас, батюшка, по молодости лет да после семинарии один блуд на уме, — пьяно хрюкнув носом, покачнулся Симантовский. — Ежели девку и впрямь изнасиловали, как эти тунгусы говорят, следы должны остаться — синяки, ссадины, ушибы…

— Не могу не согласиться, — слегка покраснел отец Фока, глянул на станового: — Может проследовать, как господин учитель советует?

Платон Архипович лишь коротко махнул рукой:

— Придумаете тоже! Нашли о чем говорить! Трагедия греческая! Из девки бабу сделали!..

— Не скажите, милостивый государь! — покачал в воздухе пальцем Симантовский. — Для русского мужика это па-а-зор… Это не тунгус какой, он за это и убить может…

— Да бросьте вы, — вновь отмахнулся Збитнев, направляясь к граммофону. — Если что и было, поставит старик Кунгуров отцу девки полведра водки и помирятся… Впервой, что ли?

— Дикари, — грустно резюмировал Симантовский, наливая водки в рюмку. — Наш костер в тумане светит!!!

А Терентий Ёлкин в это время, как побитая собака, тащился следом за Анисимом. Не выдержав молчания, забежал вперед:

— Ну чё ты такой смурной? Сказал же становой, займется ецидентом. Ну чё ты, Анисим?..

Белов продолжал молча шагать, настороженно всматриваясь в ночь. Увидев мелькнувшую невдалеке тень, вскрикнул:

— Кунгуров!

Напрасно Ёлкин пытался удержать его. Анисим вырвался. Терентий растерянно покрутился на месте, не зная, что предпринять, потом досадливо плюнул и кинулся догонят приятеля. Но тот, как и резво удиравший от него старик, уже скрылись за углом дома Мануйлова. Сворачивая следом за ними, Терентий услышал ехидный голос Никишки Зыкова и от неожиданности поскользнулся и упал.

— Куда летишь, Кощей?

Братья отлепились от темного заплота, подошли к лежащему на животе Ёлкину. Лёшка звучно, на высокой ноте, растянул меха и, когда визг гармони затих, полюбопытствовал:

— Чё енто вы за ентим Одером носитесь?

Терентий, ожидая подлого удара, боязливо повернул шею:

— Дык я-то чё? Я-т ниче… Так, ради кумпанства…

— Ладно, не трожь Кошшея, — благодушно протянул Никишка. — Пушшай… Может, бока этому старому мерину наломают, дык поперек папаниной торговли стоять не будет.

Сообразив, что бить его не собираются, Терентий торопливо вскочил. Суетливо обил снег с дохи и бросился бегом по тропинке, со страхом оглядываясь на братанов Зыковых.

Уже за полночь Пётр Белов, вдоволь наплясавшись и вдосталь, до боли в губах, нацеловавшись с Катькой Коробкиной, возвращался с затянувшейся молодежной вечеринки. Лицо горело, глаза лучились шальной радостью первой хмельной любви. Скинув шапку и подставляя разгоряченную голову морозному ветерку, задувающему с реки, Пётр повторял про себя слова, нашептанные Катькой: «Родимый ты мой, сокол ты мой! Ох и полюбила ж я тебя, ажно сердечко заходится! Мучитель ты мой… Ненаглядный…»

Вдруг в тишине раздался испуганный задыхающийся голос. Пётр остановился, покрутил головой, прислушался. Голос доносился из-за высокого заплота.

— Робяты, робяты! Пустите, Христа ради! Детишки у меня, баба на сносях…

Пётр осторожно подкрался к заплоту. По голосу он опознал Терентия Ёлкина, отцовского приятеля. Другой голос, в котором Пётр узнал язвительные интонации Лёшки Зыкова, прошелестел:

— Нешто мы не знам?!

— Не решайте, робяты, Христом Богом молю! — еще жалобнее заныл Терентий. — Никишка, заступись за старика…

Ухватившись за толстые бревна, Пётр подтянулся на заплот.

— Дык ты, Кощей, все уразумел? Аль нет? — спокойно, но с угрозой, медленно выговаривая каждое слово, спросил старший из братьев Зыковых.

— Уразумел, уразумел, — торопливо простонал Терентий.

— Слышь, Никишка, можа, сичас его пришпилить? — голосом, полным ядовитой ухмылки, проговорил Лёшка. — Не ндравится мне его физия.

— Можа, не надоть, а? — в отчаянии прохрипел Ёлкин. — Понял я всё!

— Отпусти его, Лёха, — протянул Никишка Зыков. — Пушшай живет покеда…

В косых лучах лунного света Пётр разглядел с заплота бледное, как полотно, лицо Терентия Ёлкина. Распластавшись по стене, Терентий, казалось, так и влип в эту стену. Хватая раскрытым ртом воздух, он глупо таращил глаза. Лёшка Зыков сплюнул, убрал прижатые к животу Терентия широкие вилы с четырьмя длинными, слегка выгнутыми железными зубьями, нехотя воткнул их в копну сена, недовольно пробурчал:

— Ну, пушшай так пушшай…

Направляясь вслед за братом к воротам, Никишка глумливо помахал рукой:

— Прощевай, дядь Терентий!

— Прощевайте, робяты, — подобострастно улыбаясь, закивал Ёлкин, пошатываясь на подгибающихся ногах.

Пётр хотел было вмешаться, но, увидев, что участники неясной ему ссоры благополучно расходятся, сам спрыгнул в переулок и зашагал домой.

В избе было темно, холодно. Пётр озадаченно нащупал на притолоке коробок, чиркнул спичкой и огляделся. На полатях, забившись в угол, вздрагивала всем телом Татьяна. Уставившись на ее опухшее до неузнаваемости лицо, Пётр испуганно спросил:

— Чё с тобой?!

Татьяна резко отвернулась и затряслась от рыданий. Пётр подошел ближе:

— Ты чё, сестренка, ты чё?

Не услышав ответа, покачал головой, прикрыл Татьяну полушубком. Не понимая, что произошло, он зажег керосинку, затопил печь и, когда в трубе загудело, прикоснулся к сестре:

— Танюх? Ну чё случилось?

— Нет мне теперя жисти, — повернув к нему заплаканное лицо, проговорила она с надрывом. — Обесчестили.

— Кто? Как? — опешил Пётр.

Татьяна зашлась в рыданиях.

— Кто, Танюх, кто?! — повторил Пётр.

— Старик Кунгуров, — наконец отозвалась Татьяна и крикнула, хватая за руку рванувшегося к дверям Петра: — Не ходи!

— Куда собрался? — хмуро спросил вошедший в избу Анисим и с силой толкнул сына на скамью. — Сядь!

Пётр попытался встать, но тяжелая отцовская рука придавила его к скамье. Татьяна кинулась к отцу, но тот мрачно бросил в ее сторону:

— Отойдь! — и с силой хлестнул ее по заплаканной щеке.

Глава вторая ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Тишина в доме Кунгуровых, нарушаемая лишь посапыванием ребятишек, да заливистым храпом старшего, Андрея, вернувшегося с гулянки и прямо в полушубке завалившегося на полу у печи, внезапно была разрушена отчаянным стуком в ворота. Евдокия Евлампиевна, не выходя из-за стола, дожидавшаяся мужа, испуганно вскинулась. А в ворота грянули еще сильнее.

— Андрюха, стучит ктой-то! — встряхнула Евдокия Евлампиевна старшего сына. — Слышь! Не беда ль какая?

Сын тяжело заворочался, буркнул что-то неразборчивое, снова натянул полушубок на голову и затих. Но в ворота продолжали тарабанить, и Евдокия Евлампиевна, ощутив щемящую тревогу, заранее уже готовая залиться слезами, заполошно накинула платок. Сунув ноги в пимы, боясь всего, что может случиться, кинулась во двор.

Небо бледнело, звезды, еще час назад казавшиеся вечными и яркими, постепенно истаивали. Предрассветные сумерки, серые и морозные, дыша колючим февральским туманцем, обволакивали Сотниково.

— Кого там несет?! Чё ворота ломаете? — дрожащим голосом крикнула с крыльца Евдокия Евлампиевна.

— Да энто я, Пров Савелыч! — зычно отозвался из-за ворот сельский староста Мануйлов. — Отворяй! Дело!

Кунгурова кинулась к калитке. По голосу старосты догадалась, непоправимое случилось. Но что? Что? Невольно встали в памяти дикие глаза переселенца Анисима Белова, совсем недавно врывавшегося в их дом. Еще не открыв калитку и не спросив ни о чем, старуха зашлась в истошном вопле. Вылетевший на крыльцо Андрей очумело уставился на голосящую мать и старосту, который, сняв шапку и опустив глаза, молча переминался рядом.

— Чё такое?!

Староста Мануйлов нахмурил кустистые брови и, несколько раз кашлянув, выдавил из себя слова:

— Беда, значится, у вас… Василий Христофорович, значится, представился… Теперя ты, Андрюха, хозяин!..

— И-и-и-и! — пронзительно взвыла, притихшая было старуха.

И крик ее заметался по переулку, рванулся к реке и стих где-то далеко-далеко, у синей стены Инюшинского бора.

Андрей, тупо глядя на валяющегося неподалеку мертвого пса, медленно опустился на ступеньку. Он никогда не испытывал любви к своему суровому и часто несправедливо жестокому отцу, но известие о его смерти глухим толчком придавило сердце, на душе сразу стало муторно и пусто. Лишь где-то в глубине, почти неосознанно, шевельнулась кощунственная радость. Теперь никто не будет зудеть о том, что ради умножения семейного капитала он, Андрюха, непременно должен жениться на дочери кабатчика, мордастой Феньке; никто не будет кричать, что нечего и думать засылать сватов к голи переселенческой — Беловым.

— Я ужо за урядником послал, — отведя глаза, хмуро проронил Мануйлов.

Андрей непонимающе повернулся к нему. Староста кашлянул, пояснил осторожно:

— Убитый он… Василий Христофорович-то… Висок прошиблен…

Андрей по-прежнему не мог ничего сообразить, лишь в мозгу глухо отдавалось: «Убитый он… убитый он…»

Оборвав вой, словно поперхнувшись им, Евдокия Евлампиевна бросилась к сыну и с искаженным лицом принялась трясти его за грудки:

— Говорила тебе, ищи отца, ищи отца! Говорила!

Отпрянув и схватив мать за руки, Андрей ошеломленно, осевшим голосом, проговорил:

— Мамаша, мамаша… Побойтесь Бога! Я-то в чем виновный? Выпимши я был… Не помню ничего…

Мать сжала губы, замерла, потом, с силой оттолкнув Андрея, метнулась к стоящему у калитки старосте, зачастила:

— Анисим это его! Белов это его! Он — убивец!!! Мануйлов хмуро удивился:

— С чего взяла-то?

— Он! Он! — потрясая в воздухе руками, кричала Евдокия Евлампиевна. — Вечор прибегал, с колом… Василия Христофоровича искал! Весь дом перевернул, запалить хотел!

Не сознавая, что делает, Андрей схватил в сенях топор и в два прыжка выскочил на улицу.

Разбуженный работником Мануйлова, не выспавшийся и злой с похмелья урядник размашисто шагал к дому станового пристава, кляня всех сотниковских мужиков, кляня свою службу, мороз и даже кума, с которым они вчера изрядно перебрали. Поднявшись на высокое крыльцо, он даже скрытую радость почувствовал: вот поднимет сейчас станового!

Платон Архипович, шумно дыша, лежал рядом с пышнотелой супругой, и ему было хорошо, тепло и спокойно. Но когда задребезжал колокольчик, сразу открыл глаза. Осторожно сняв с плеча голову Артемиды Ниловны, пристав натянул брюки, сапоги и поспешил к двери.

— Чего тебе? — недовольно спросил, увидев трясущегося от утреннего морозца урядника. — Этакая рань, а ты уже тут…

— Извините, ваше благородие, что побеспокоил, — придав своему кирпично-красному, с синими прожилками лицу подобающее выражение, рявкнул тот. — Час назад староста Мануйлов обнаружил у своего дома крестьянина Кунгурова с проломленным черепом.

— Вот те на! — досадливо поморщился Збитнев.

— Стражники ужо должны прибыть к трупу, — продолжая пучить круглые бесцветные глаза, отрапортовал урядник.

— Ладно, Фёдор Донатович, ступай… Сейчас буду…

Войдя в гостиную, Збитнев глянул на свернувшегося в калачик на диване учителя Симантовского, хмыкнул и налил себе рюмку водки. Услышав характерные звуки, Симантовский немедля открыл глаза, скинул тулуп, служивший ему одеялом, медлительно поднялся:

— Не сочтите за труд, Платон Архипович, плесните глоточек и мне.

Пока пристав отыскивал в буфете чистую рюмку и наполнял ее, учитель успел обуться, а залпом осушив поданную приставом рюмку, довольно улыбнулся.

— Благодарствуйте! — причмокнув губами, простодушно глянул: — Что? Сбылись мои опасения?

Пристав недоуменно поднял брови:

— Это вы о чем изволите?

— Ну как же, — ссутулившись, сказал Симантовский. — Я же вам давеча твердил: русский мужик за такой позор, как насильничество, и убить может.

— Слышали, стало быть?

— Ага, — протягивая руку к подвявшему кусочку соленого огурца, кивнул учитель. — Доклад вашего урядника…

Становой пристав задумчиво подкрутил ус, тряхнул головой:

— Да… Пожалуй, это и верно…

Через четверть часа Збитнев вместе с увязавшимся за ним учителем прибыл на место происшествия. Мужики молча расступились перед ним.

Старик Кунгуров лежал в проулке под заплотом. Глаза его, как обычно, были полузакрыты, казалось, он исподтишка всматривается в собравшихся. Кривились тонкие, искаженные злой ухмылкой губы. Пальцы правой руки скрючились, захватив снег и клочки соломы, разбросанной по переулку. Лишь снежинки, не тающие на лбу и щеках, подтверждали: старик мертв.

— М-да-а… — мрачно протянул Збитнев, нагибаясь над трупом.

Откинув со лба старика прядь заиндевевших, стриженных в скобку волос, увидел на виске льдинку замерзшей крови. Симантовский, присев рядом с ним на корточки, шепнул:

— Где-то тут должно валяться и орудие убийства…

— Это уж точно, без кола хорошего тут не обошлось, — осматривая место удара и даже трогая пальцем, согласился пристав, окликнул урядника: — Саломатов, посмотри-ка, нет поблизости тут чего такого…

Урядник развернулся и сурово скомандовал мужикам:

— А ну, гляньте-ка по сугробам!

Мужики, всматриваясь в снег, двинулись кто по проулку, кто по главной улице. Только стражник Кузьма Коробкин да старожилец Лука Сысоев остались у трупа, придерживая все еще рвавшегося из их рук Андрея Кунгурова.

— Чего вы на нем повисли? — хмуро поинтересовался становой.

Коробкин виновато пояснил, отпуская парня:

— Дык, ваше благородие, обчественный долг справляем. Сын энто убиенного, значить. Вот желание имел самолично с обидчиком расправиться, мы его чуть и попридержали. С топором, значить, к Белову Анисиму рвался…

— Ага… Еле спымали, — басовито поддакнул Сысоев.

— Ладно, не буду боле… — опомнившись, вырвался из его рук Андрей.

Пристав кивнул одобрительно:

— Это ты правильно, братец… ты же теперь за главу семейства остался… Тебе теперь соответственное поведение иметь должно.

Кто-то из мужиков, по пояс проваливаясь в снег, добыл из сугроба тяжелый березовый кол, заорал:

— Есть, ваше благородие!

— Неси сюда, — скомандовал становой.

Внимательно осмотрев кол, Збитнев действительно обнаружил на нем темно-бурые пятна. Вслух ничего не сказал, но фыркнул удовлетворенно.

— А ну, не толпись! — прикрикнул он на мужиков. — Отсуньтесь на шаг. Чего встали?

Проснувшись, Анисим Белов открыл глаза и долго лежал, мрачно уставившись в почерневший потолок. Мутной волной накатывали воспоминания о вчерашнем вечере. Он даже не сразу расслышал топот и голоса в сенях.

— Открывай, твою мать! — раздался с улицы голос урядника.

Тревожно вскинулась на палатях Татьяна, проснулся Пётр, но Анисим даже не шевельнулся, все смотрел и смотрел на раскачивающуюся в углу паутину.

— Белов! Открывай!

Анисим не шелохнулся.

— А ну, навались! — под напором мужиков дверь затрещала.

— Открой, Петька, — хмуро проронил Анисим, опуская на пол большие босые ноги.

Пётр в смятении замешкался, но отодвинул всё же засов.

В избу ввалились мужики, урядник. За ними неторопливо вошел становой пристав, с иронией, но и с угрозой заметив:

— Начальство слушаться надо, голубчик… Да и вставать на ноги следует, когда полицейский чин с тобой беседует…

Урядник Саломатов, свирепо выпучив глаза, сгреб Анисима за нательную рубаху:

— Встать!

Анисим усмехнулся.

Свободной рукой урядник отвесил ему изрядную оплеуху. Белов недоумевающе уставился на него:

— Пошто бьешь-то?

— Убивец! — выругался урядник и занес руку для нового удара, но был остановлен жестом Збитнева.

— Не ожидал я от тебя, братец Белов… — почти благодушно проговорил становой. — Не ожидал… Говорили про тебя, что упрямец, всё одно такого не ожидал… Если уж натворил, Белов, будь любезен ответ держать.

Анисим насупленно посмотрел на него:

— Не пойму, о чем вы?

— Не понимает он! — замахнулся было Саломатов, но рядом вдруг оказался Пётр, повис у него на руке, яростно, не по годам, прошипел:

— Не смей!

Урядник отбросил Петра, а подоспевшие мужики-стражники прижали парня к печи так, что он только головой трясти мог да глазами сверкать.

— Утихни, паря, — удерживая Петра, шепнул ему Лука Сысоев, опасливо оглянулся, продолжил шепотом: — Отец твой, похоже, Кунгурова старика ночью уханькал… Так что полегче ты, не гневи станового. Мало ли там что…

Как ни тихо шептал это Лука, Татьяна слова его услышала. Спрыгнула с полатей, никто и удержать не успел, кинулась отцу в ноги, замерла в испуге, вскрикнула громко:

— Зачем?! Папаня, зачем!

Анисим горестно взглянул на нее:

— Отыдь!

— Зачем? — повторила Татьяна.

— Туда ему и дорога, козлу старому! — зло выдавил Анисим.

Пристав нахмурился:

— Что-то ты вдруг разговорился, Белов… — и кивнул строго: — Урядник! Уведите задержанного!

Когда изба опустела, Татьяна, рыдая, бросилась к брату:

— Из-за меня всё… Из-за меня…

Пётр промолчал, лишь крепко сжал кулаки и скрипнул зубами.

Чуть приотстав от мужиков, ведущих Анисима Белова, становой пристав подошел к Симантовскому, ожидающему его у прясла. Улыбнувшись, поинтересовался:

— Удовлетворили любопытство, Николай Николаевич?

Не обращая внимания на иронию в голосе Збитнева, Симантовский вынул руку из кармана пальто, указал на рассыпавшиеся жерди прясла:

— Обратите внимание, колышек-то отсутствует…

Цепким взглядом Збитнев осмотрел отверстие в снегу, окликнул урядника:

— Фёдор Донатович! — а когда тот оглянулся, добавил: — Принеси-ка сюда орудие убийства!

— Слушаю, ваше благородие!

Приказав мужикам ждать, урядник бегом ринулся исполнять просьбу начальства.

— Примерим-с… — проговорил Збитнев, аккуратно опуская острый конец кола в ямку возле жердей.

— Как тут и был, ваше благородие! — поспешил сообщить урядник, заинтересованно следивший за действиями начальника. — Как тут и был!

Учитель Симантовский стоял молча, удовлетворенная улыбка блуждала на его сухом лице. Збитнев поднял голову:

— Хороший у вас глаз, Николай Николаевич! Не ваш бы язык, могли бы пользу государству приносить.

Симантовский усмехнулся не очень весело:

— Пытался в молодости, да оказалось — кишка тонка. Ну а сейчас от меня и вовсе один вред.

— Это как так? — густые, заиндевевшие брови станового вздернулись вопросительно.

— Существующему строю пользы не приношу…

Становой хмыкнул, насмешливым взглядом смерил учителя:

— Успокойтесь, милейший Николай Николаевич, вреда от вас тоже не много.

— И то верно, — развел руками Симантовский. — Ваша правда… ваша….

Урядник, ничего не понимающий в этой пикировке, вытянулся перед начальником, выпячивая крутую грудь:

— Разрешите идти, ваше благородие?

— Ступай, братец, — снисходительно махнул рукой Збитнев. — Проследи, чтобы убивца правильно устроили…

— Незамедлительно сделаю! — гаркнул Саломатов.

— Вот и славно… — отозвался Збитнев. — А мы с господином учителем позавтракаем, а затем и я делом займусь…

Закончив допрос работника Кунгуровых Дмитрия Штукина и глядя, как тот, прихрамывая, покидает кабинет, становой пристав, отдуваясь, откинулся на высокую спинку массивного кресла, вынул из ящика стола приятно оттягивающий руку золотой портсигар — подарок торгующего крестьянина Зыкова, продул заботливо набитую руками супруги папиросу и, закурив, выпустил вверх узкую струю дыма. Еще раз перебрав в уме показания время от времени подвывающей старухи Кунгуровой, виновато-робкие ответы Татьяны Беловой и упрямые, злые фразы ее брата, Збитнев поморщился.

— Кого еще прикажете доставить, ваше благородие? — просунулась в приоткрывшуюся дверь красная физиономия урядника Саломатова.

Платон Архипович щелкнул крышкой карманных часов, на секунду задумался, сказал:

— Иди, братец, перекуси чего-нибудь. Да и меня супруга заждалась к обеду… А потом мне понадобится крестьянин Ёлкин Терентий…

— Слушаюсь, ваше благородие! — обрадованно гаркнул Саломатов и, топая сапогами, удалился.

Погасив папиросу, становой тоже отправился домой, наказав стражникам внимательно приглядывать за «холодной», где на охапке сена, брошенного на пол, безучастно лежал Анисим Белов.

Когда Платон Архипович, отобедав, вернулся, перед кабинетом, прислонившись к стене, сидел на лавке уже полчаса назад прибежавший урядник. Завидев станового, он встрепенулся и подскочил.

— Смею доложить, ваше благородие, крестьянин Ёлкин уехал за реку, — старательно стараясь дышать в сторону, выпалил Саломатов. — Нашел время, подлец!

Збитнев внимательно всмотрелся в вечно красное лицо урядника, прищурил глаза:

— Да ты никак, братец, успел надраться?

— Самую малость, ваше благородие! — неожиданно громко признался Саломатов.

— Не ко времени, не ко времени, — покачал головой становой пристав.

— Так сегодня ж Чистый понедельник, положено зубы прополоскать после скоромной пищи, — оправдываясь, потупился Саломатов. — А Ёлкина я вам, ваше благородие, непременно доставлю, не извольте сумлеваться.

— Я и не сумлеваюсь, — досадливо передразнил его Платон Архипович, подкрутил ус, сказал: — Веди пока Анисима Белова… Может, одумался наш арестант.

Через несколько минут урядник втолкнул в кабинет Белова, и не думавшего сопротивляться. Анисим замер на пороге, а Саломатов, увесисто ткнув его в спину, рявкнул:

— Иди, иди, душегуб! Нечего глазом-то косить!

Становой, выпроводив преданно глядевшего на него Саломатова за дверь, поигрывая в пальцах карандашиком, посмотрел на Анисима, застывшего посреди кабинета.

— Да ты садись, братец, садись, — предложил он. — В ногах правды нет…

Анисим угрюмо шагнул к лавке, сел, сложив тяжелые ладони на коленях, смотрел в пол. Когда молчание надоело приставу, он постучал кончиком карандаша по столешнице.

— Ну, давай, любезный, рассказывай, как ты старика Кунгурова колом-с…

— Я ужо говорил, — насупился Анисим. — Не трогал я энтого старого козла…

— Но, но! С выражениями-то полегче! Как-никак о покойнике речь ведешь! — прикрикнул становой пристав. И снова улыбнулся. — Ладно… Расскажи-ка еще раз, как вы расстались с Ёлкиным и что ты после этого делал.

Анисим вздохнул:

— Говорил же… Увидел Кунгурова и побежал за ним. Куда Терентий делся, и не знаю. Отстал, видать.

— Ну вот видишь, — удовлетворенно подхватил Збитнев. — Побежал за Кунгуровым…. И колышек, должно быть, прихватил?

— Ваше благородие, я же ужо говорил! Кол-то я выкинул, когда мы с Терентием к вам пошли. Он и уломал выкинуть.

Збитнев вскинул брови:

— Уломал, говоришь? Выкинул?

— Ну да… — кивнул Анисим.

— А каким же образом на нем кровь оказалась, любезный? — Збитнев в наигранном недоумении развел руками. — Объясните.

— Откедова же мне знать?! — зло буркнул Анисим.

— Кому же, как не тебе, братец, знать-то? Ведь это ты за стариком Кунгуровым бежал.

— Так я опосля потерял его из виду, — пожал плечами Анисим.

— Что ж, он сквозь землю провалился?

— Не знаю… Может, схоронился куда….

— И ты, конечно же, развернулся и пошел домой?

— Зачем? — чувствуя, что его пытаются поймать на слове, набычился Анисим. — Не мог я…

— Что так? — умело изображая удивление, поинтересовался Платон Архипович.

— А то не знаете, — еще больше нахмурился Анисим.

— Даже не догадываюсь, — развел руками пристав.

Белов зыркнул глазами, зло ответил:

— На дочь снасилованную смотреть не мог!

— Понятно, — протянул Збитнев. — Оттого-то старика и не пощадил… Это же надо — колом! И откуда в вас такая жестокость?

— Жисть такая!

— Какая ж это? — откинулся в кресле пристав.

Помолчав, Анисим буркнул:

— А такая…. На мертвого глядя, зависть возьмет…

— Ишь, любезный, как ты запел, — покачал головой Платон Архипович. — Чего тебе не хватает? Изба есть, землю общество выделяет, лошаденка какая-никакая имеется. Живи да радуйся.

— Землю! — хмыкнул Анисим. — Какая это земля? Вся-то хорошая — у Кунгуровых да у Зыковых с Мануйловыми!

— А по Сеньке и шапка, — усмехнулся Збитнев и сразу посуровел: — Хватит, любезный, крамолу нести! Покайся лучше, глядишь, на душе и полегчает.

— Покаялся бы, да не в чем.

— Ну ты и упрям, — искренне удивился становой пристав. — Ты хоть представляешь, что тебя ждет?

— Мне теперя все одно…

— Ну, не скажи, не скажи, — снова протянул Збитнев, вытягивая из портсигара папиросу. — Если даже суд и признает, что ты совершил убийство без обдуманного заранее намерения, то и тогда по статье 1455 «Уложения о наказаниях» тебе грозит ка-тор-га! От восьми до двенадцати лет! А ты, братец, еще и упираешься. Как тут правду сыскать? Ведь я могу повернуть и на убийство с заранее обдуманными намерениями!.. Тогда пиши пропало… Так что ты, братец, лучше бы признался. Так, мол, и так, Платон Архипыч, дескать, был грех, шандарахнул я Кунгурова в запальчивости колышком, теперь каюсь… И мне мороки меньше, и твоя участь легче.

— Не убивал я его! — посмотрел на пристава Анисим. — Обозлился. Домой не пошел, а к бабке Варначихе подался… А уж опосля домой.

— Экий ты, братец! — с досадой поморщился Збитнев, отложил папироску, крикнул в коридор: — Урядник!

Саломатов не заставил себя ждать. Глядя на его красную физиономию, просунувшуюся в дверь, Збитнев брезгливо указал на Анисима:

— Отведи его в «холодную» да не забудь полушубок забрать, а то жалуется крестьянин, что душновато ему там.

Урядник хохотнул подобострастно, выпучил глаза и рявкнул на Белова:

— Чё расселся?! Пошевеливайся, душегуб!

Дойдя до крайней избы, Платон Архипович уверенно свернул на узенькую тропинку, спускающуюся в покатый лог.

Чуть ли не из сугроба курился там легонький дым, и только приглядевшись, можно было различить трубу, выглядывающую из снега. Стараясь не поскользнуться, становой пристав осторожно спустился по ледяным ступеням и распахнул забухлую дверь землянки.

Тьма… Сырость…

Нет, не совсем тьма. Под низким потолком чадил фитиль, плавающий в плошке, залитой смрадным жиром. Прогнившие, нависающие над самой головой бревна сырого потолка нервировали Збитнева. Закрывая нос большим белым платком, он недовольно произнес:

— Варначиха, ты где?

Возле печи, неровно обмазанной темной глиной, что-то зашевелилось.

— Ждешь я, шоколик…

О Варначихе говорили, что где-то в Расее она зарубила топором жену своего полюбовника, а может, и его самого. Без малого лет сорок назад, отбыв каторгу на солеваренном заводе в Иркутской губернии, объявилась Варначиха в Сотниково и сама отстроила себе землянку. В селе она почти не появлялась, разве что иногда заходила в лавку. Едва глянув в ее черные, жгучие не по возрасту глаза, бабы торопились прочь отогнать детей. Вот сглазит, похожая на Бабу-ягу старуха!

Знала Варначиха травное дело, бродила по полям, по тайге, нашептывала что-то. Знала время, когда что брать. Собирала цветы, коренья, чистила, перебирала все начисто, сушила собранное на ветру или в избе на легком духу, чтобы корешки да цветы от жару не зарумянились, а потом водки ставила. Знала опять же, от каких болезней объявлять те водки человеку, хотя чаще всего предлагала их от печали. Поговаривали, будто привечает она беглых каторжников да разбойников, вдоволь нагулявшихся по Чуйскому тракту. Может, и так, но загулявшие сотниковские мужики, бестолково потолкавшись у запертой двери кабака, случалось, спешили не к кому-нибудь, а к Варначихе. Чего-чего, а водки на травах у нее купить можно! Акцизному чиновнику о том, понятно, никто не докладывал. Чего докладывать, если к Варначихе частенько заглядывал сам урядник Саломатов. Принимала она его ласково, а он, довольный, бормотал в усы: «Ты, бабка, это… смотри у меня!» А бабка кивала только: «Да шмотрю, шоколик, шмотрю!» Лишь когда урядник поднимался по склону, старуха начинала плевать ему вслед. А то садилась, сама себе на бобах гадала, видно, прошлое щемило ей душу. Какое-никакое, и ушло давно, а ведь щемило…

Увидев перед собой станового пристава, Варначиха проворно вскочила. Даже каганец приподняла и в его тусклом свете пристально вгляделась в гостя. Не обозналась ли?

— Гошподин штановой? — наконец изумленно прошамкала она. — Уж и не жнаю, куда ваш пощадить…

— Оставь… — брезгливо поморщился Збитнев. — Рассиживаться мне с тобой некогда. На воздух пошли, у тебя тут, не ровен час, задохнешься….

Стараясь не дышать, Збитнев круто развернулся и вышел из землянки. На ходу прилаживая на плечи большой непонятного цвета платок, Варначиха суетливо бросилась за ним. Оказавшись на свежем воздухе, пристав всей грудью втянул его в себя. И как старуха дышит-то в этой зловонной яме?! Вон ведь, смиренно как уставилась, старая ведьма!

— Опять, старая, за прежнее взялась? — грозно сказал он.

— Не уражумею, о чем говоришь, шоколик?

— Убийц привечаешь! — еще грознее сказал пристав.

Старуха перекрестилась:

— Гоп июль ш тобой! Кого энто?

— Анисим Белов был у тебя вчера?

Варначиха затряслась в беззвучном хохотке:

— Гошподь ш тобой! Нешто Анишка убивец? Шмиреный ён.

— Шмиреный, шмиреный, — язвительно передразнил Платон Архипович. — А старика Кунгурова на тот свет отправил.

— Да ты што, шоколик?! — изумилась Варначиха.

— Когда он к тебе пришел? — навис над ней Збитнев. — Ну?!

— Дык чашов-то, шоколик, у меня нету, — делая шаг назад, развела руками старуха. — Но шолнце жашло, энто точно помню.

Становой пристав вздохнул с досадой. Что возьмешь со старой карги?

— Зачем Анисим к тебе приходил?

— В гошти… Пражник жа! Вошкрешенье Прощено… — отозвалась Варначиха.

— Ты мне это брось заливать! Как на духу говори, ведьма старая! — Збитнев угрожающе повысил голос и сделал очень злое лицо. — А не то…

— Так и говорю, — торопливо заверила старуха. — Пришел Анишка, дай, говорит, вина, душа горит…

— А ты?!

Варначиха опустила нос:

— Дала малешко… Травное вино-то, к польже…

— На чем же ты, старая, вина свои настаиваешь? Самогонничаешь?!

— Грешна, шоколик, грешна, — мелко закивала старуха, пряча глаза.

— За свои грехи тебе еще держать ответ, старая… Белов ничего такого не говорил про Кунгурова?

— Да нет, молчал, будто яжык проглотил… Выпил и щидит, долго щидел, грушный такой…

— Ладно! — махнул рукой Збитнев. — Вижу толку с тебя мало. Собирайся!

— Куда это? — насторожилась Варначиха.

— В «холодную»! — сурово отрезал Платон Архипович.

— Ага… ага… — хитровато улыбнувшись, шмыгнула в землянку старуха. — Ужелок вожму…

Вскоре она появилась в дверях с маленьким тугим мешочком в руках, остановилась, держа его перед собой, глянула на пристава:

— Шлышь, ваше благородие, жаходили как-то приишковые, таежники… вот жабыли…

— Что ты мне суешь?! — свысока окинул ее взглядом Збитнев. — Что это?

— Пешок какой-то… желтенькай… — вздернула старуха иссохшие плечи.

Пристав протянул ладонь:

— Дай-ка…

Развязав замызганную тесемочку, он порылся указательным пальцем внутри мешочка, вопросительно посмотрел на старуху.

— Жолотишко, шоколик, не шумлевайща, — кивнула Варначиха.

Збитнев помедлил чуть, шумно откашлялся, опустил мешок в карман. Погрозив старухе пальцем, проговорил:

— Ладно. Сдам куда положено.

— Да уж ждай, шоколик, ждай… — торопливо поклонилась старуха, а когда пристав удалился на приличное расстояние, плюнула ему вслед: — Опришник!

Проходя мимо дома Мануйловых, Збитнев огляделся… Длинные заплоты с одной стороны… И с другой такие же…

— Занятный факт, — пробормотал Платон Архипович, покрутил ус. — И что тут делал наш уважаемый староста в этакую рань? Да и из окон место, где нашли труп Кунгурова, никак просматриваться не может… Занятно, занятно…

Он властно постучал в калитку ворот.

Забрехала собака, послышались шаги, приставу поклонился работник Мануйлова — узкогрудый рыжебородый мужик в драном зипуне.

— Хозяин дома?

— Отдыхают-с. Тревожить не велели.

— Блинов вчера, что ли, объелся?

Рыжебородый расцвел, услышав ласку в голосе пристава.

— Энто верно, нагулямшись они, не выспамшись, вот и отдыхают-с…

— Что так? Всю ночь в загуле был?

— Ага… под утро раненько и вернулись, — понизил голос работник.

Пристав доверительно подмигнул:

— Поди, по молодкам хозяин-то бегает?

— Уж и не знаю, как сказать, — боязливо оглянулся рыжебородый. — Как старуху схоронил, так стал похаживать.

— Бывает, чего ж… — Платон Архипович подкрутил ус, спросил, как невзначай. — Кунгурова-то хозяин при тебе обнаружил?

— Нет, — открестился мужик. — Я в баньке спал, а они тарабанят. Продираю глаза, а они, хозяин-то, побелемши совсем. Бегом, кричат, дуй за урядником! Я и побег. А как же…

Збитнев сунул работнику гривенник:

— Возьми вот, братец, на водку.

— Премного благодарны, ваше благородие, — поклонился рыжебородый и, увидев, что становой пристав намерен войти, посторонился.

Платон Архипович неторопливо пересек обширный двор, поднялся на крыльцо, прошел, толкнув незапертую дверь, в избу.

— Подними-ка свекра, — строго приказал он копошащейся у печи рослой девке.

Староста Мануйлов появился быстро, даже не успел сполоснуть заспанное лицо. Настороженно зевнув, глянул на нежданного гостя. Чего это, явно читалось на его физиономии, пристав по дворам бродит? Вроде нет у него такой привычки. И на вот!

— Ну, здравствуй, здравствуй, Пров Савелыч! — усмехнулся Збитнев.

Скрывая растерянность, Мануйлов проговорил:

— Здравствуйте и вам… — и тут же напустился на сноху: — В доме такой гость, а ты даже стула не предложила, дура стоеросовая! Пост еще токмо начался, а у тебя одна дурь в голове!

В глазах пристава загорелись веселые огоньки, а Мануйлов суетился всё больше.

— Пожалте в чистую половину, ваше благородие, Платон Архипович!

Грузно опустившись на стул, Збитнев мерно забарабанил толстыми пальцами по столешнице, покрытой домотканой скатертью. Потом смерил старосту давящим взглядом:

— Да ты, Пров Савелыч, садись… Садись, садись! Разговор будет серьезный.

Мануйлов повел плечами, кряхтя присел на кованый сундук. Выдержав паузу, пристав, как что-то само собой разумеющееся, проговорил:

— Поди, рад, Пров Савелыч, что Кунгуров преставился?

Староста от неожиданности задохнулся:

— Как так?! Побойтесь Бога, Платон Архипович! Пошто на меня напраслину таку возводите? Али провинился я перед вами?

— Да передо мной-то что, любезный… Просто припомнилось мне, каким волком ты на Кунгурова глядел, когда он в старосты метил. Вот и подумалось…

— Дык энто кады было! — немного перевел дыхание Мануйлов. — Кто старое помянет!..

Пристав смягчил взгляд, почти простодушно уже заметил:

— Ладно, Пров Савелыч, ладно… Не подумай чего. Мне без разницы, кто Кунгурова колом тюкнул. Анисим ли Белов, кто другой. Главное — есть убиенный, должен быть и тот, кто его жизни лишил. Правильно?

Еще не понимая, к чему клонит становой, напуганный Мануйлов осторожно кивнул:

— Верно…

— Вот видишь, мы начинаем понимать друг друга… — улыбнулся Збитнев. — Кстати, а где ты ночью-то был?

Мануйлов свел кустистые брови, помолчал, раздумывая, потом нехотя ответил:

— Как все христиане… Проводил Василия Христофоровича и спать лег…

— Так до утра и проспал? — на крупном лице пристава появилось искреннее удивление.

Староста сразу насупился:

— Да нет… Лег было, а там вскоре и Василий Христофорович возвернулся… Взмокший весь, нервенный…

— Стряслось с ним чего?

— Нешто он скажет! — пожал плечами Мануйлов. — А допытываться мне не к лицу, да и ушел он вскорости…

— А ты спать лег и до утра проспал… — закончил за старосту Збитнев.

Мануйлов кивнул:

— По случаю праздника под хмельком был, вот и сморился…

— Ну да, конечно, — охотно согласился Платон Архипович. И опять посуровел взглядом: — Я-то тебе зла не желаю, Пров Савелыч… Но ведь приедет судебный следователь. Они, знаешь, любезный, какие? Дото-ошные… Прознает про вашу давнишнюю вражду с Кунгуровым и начнет…

— А чего я? Чего начнет-то?

— Ну как… Вечером вместе винцо пили? Пили. Потом, сам же говоришь, что Кунгуров возбужденный вернулся… Вот вы с ним и разругались да разодрались… И труп-то прямо рядом с твоим домом:…

— Ну так… — поежился староста. — Дык…

— Дык не дык, — перебил его становой пристав. — А даже мне непонятно, каким же образом ты на него натолкнулся, да еще в такую раннюю пору!

Почуяв опасность, Мануйлов сгорбился:

— Дык… Из ворот вышел, а он вот он…

— Вышел-то вышел, — развел руками Збитнев. — А все одно — непонятно! Ворота во-он где, а Кунгуров лежал во-он где… Никак не мог ты его, любезный Пров Савелыч, заметить. Я проверял. Не мог!

Ошарашенно потирая бороду, староста протянул:

— Дык… Заметил же…

— Ну ладно… — Збитнев хлопнул себя по тугому бедру, поднялся. — Ты на досуге всё хорошенько обмозгуй, а надумаешь чего, приходи… Посоветуемся.

Мануйлов поспешно бросился провожать гостя, а тот, уже в дверях, обернулся:

— Обманул ты меня, Пров Савелыч….

— Я-я-я?! — оторопело выпучил глаза староста.

— Ты, Пров Савелыч, ты, — словно сожалея, покачал головой Збитнев.

— Кады же энто? — сглотнув кадыком, просипел староста.

Збитнев посмотрел на него и, чуть склонившись к его заросшему седыми волосами уху, шепнул:

— Не ночевал ты дома, любезный. Сведения имею… — Пристав распрямился, грозно выпятил грудь и столь же грозно добавил: — Думай, Пров Савелыч. Хорошенько думай!

Настасья Ёлкина, сердито гремя чугунками, искоса поглядывала на удобно расположившегося за столом урядника Саломатова. Опустошив остатки четверти, тот тупо и сонно смотрел в замерзшее окно. Потом, встрепенувшись, гаркнул:

— Слышь, хозяйка! Налей-ка еще очищенной!

Одернув на выпирающем животе фартук, Настасья проворчала:

— Нету боле, не кабак, поди! И вообче… Поститься надоть, а вы…

— Ты это, баба, брось! — урядник покачал в воздухе пальцем. — Знать должна: понедельник — полоскун! А потому давай еще… маленько.

Настасья вздохнула и достала припрятанный штоф водки. Налив Саломатову полстакана, ушла в сени, где долго перепрятывала штоф, бормоча так, чтобы урядник слышал: «Чтоб зелье это тебе, окаянный, поперек горла встало!»

Урядник уже совсем было задремал, когда во дворе раздался звонкий голос лопоухого Веньки: «Папанька приехал!» Саломатов с трудом встал и вразвалку вышел из избы. Увидев начальство, Терентий Ёлкин бросил вожжи крутящемуся здесь же, возле саней с сеном и пофыркивающей лошади, Веньке, сорвал с головы треух и почтительно поздоровался.

Урядник качнул плечом:

— Пошли!

— Куда энто? — испуганно отпрянул Ёлкин. — У меня ж сено не скидано!

— Без разговоров! — надвигаясь на него, рявкнул Саломатов. — Кому сказано?!

Приложив руки к груди, Терентий запричитал:

— Да куда ж энто, господи? Да за чё ж энто?

Урядник молча ткнул его кулаком в бок. Так, для проформы ткнул, но Терентий на всякий случай ойкнул.

— Мы же тоже Божье творение! Чё пихаться-то? Иду ужо…

Становой пристав Збитнев встретил Терентия благодушно, как дорогого гостя. Дымя ароматной папироской, все так же благодушно кивнул:

— Ну здравствуй, крестьянин Ёлкин, здравствуй…

Терентий затряс жиденькой бородкой и поклонился еще глубже.

— Здравия желаем, ваше благородие…

Платно Архипович встал и прошелся по кабинету, неслышно, но твердо ступая, поскрипывая при каждом шаге новенькими сапогами. Остановившись прямо напротив Ёлкина, он проговорил:

— Значит, сено сегодня возишь?

Терентий сглотнул слюну, нервно дернул кадыком и снова затряс бороденкой:

— Возим, ваше благородие, возим…

— Что же ты столь внезапно надумал?

— Дык коровки кушать хочут, — заискивающе улыбнулся Терентий.

— Понятно, — протянул Платон Архипович. — Других причин, выходит, нет?

— Кажись, и нету.

Збитнев двумя пальцами взял его за латаный-перелатаный зипун, притянул к себе. Лицо Терентия вытянулось, и он задержал дыхание. Збитнев, пристально глядя на него, сказал негромко, но сурово:

— Я же вас с Беловым предупреждал… А вы что со стариком Кунгуровым сделали? Что сделали, я спрашиваю?

Последние слова становой произнес уже густым, заставляющим Терентия съежиться и подогнуть ноги, начальственным голосом.

— Дык я-т чё? Я ничё! — залепетал он.

— Говоришь, ничё?! — передразнил его Збитнев. — А кто в таком случае за Кунгуровым гонялся, кто в доме у него бушевал, кто сепаратор разбил, кто усадьбу чуть не поджег?! Кто?! Отвечай, братец!

Терентий выпучил глаза и снова залепетал осевшим голосом:

— Дык, энто ж Анисим всё… В горячности ён пребывал… Я-т тут при чем? Энто ён…

— А кол откуда у вас взялся?

— Дык… Анисим из прясла выдернул.

— Где?

— У дома свово… Никак не мог я его образумить…

Платон Архипович пытливо глянул в испуганное, побледневшее лицо Ёлкина и, удовлетворенно хмыкнув, отпустил зипун. После чего прошествовал к столу, устроился в кресле, расслабленно махнул кистью руки:

— Ладно, братец, садись. Будем все на бумагу записывать. Дело-то нешуточное.

— Дык… понятно, — мелко кивнул Ёлкин, осторожно приближаясь к стулу.

Минут через сорок пристав, светясь довольствием, распахнул дверь кабинета.

— Урядник! — окликнул он и, поскольку Саломатов возник перед ним мгновенно, скомандовал: — Веди-ка нашего упрямца…

— Белова? — услужливо переспросил Саломатов.

— Его, злодея, его…

Подталкиваемый урядником Анисим хмуро остановился перед широким, покрытым ярко-зеленым сукном письменным столом станового пристава. Развалившийся в кресле Збитнев проговорил укоризненно:

— Вот ты, братец, всё упорствуешь… А к чему?

— Не убивал я, — глухо проронил Белов.

— Ну и твердолобый же ты, братец, — покачал головой Платон Архипович, потом повысил голос: — А вот приятель твой всю правду рассказал! Видел он, своими глазами видел, как ты Кунгурова догнал и… колом-с!

Анисим, не поднимая головы, повернулся к Терентию, сжавшемуся на стуле и не знающему, куда девать руки, мявшие треух. Пристав подбодрил его:

— Ну-ка, Ёлкин, скажи, так это было?

Терентий отвел глаза от Анисима, покосился на пристава и отчаянно тряхнул бороденкой:

— Так!

— Слышал? — выпрямился в кресле Збитнев. — Будешь теперь говорить?

Белов не ответил, а только еще пристальнее уперся взглядом в опущенные плечи приятеля. Потом раздал пересохшие губы:

— Что же ты… Терентий…

Тот медленно сполз со стула, громко стукнулся острыми коленями об пол, молитвенно сложил руки:

— Прости, Анисим. Не мог я иначе.

Глава третья БУДНИ

Пыхтя и отдуваясь, паровоз подтянул пассажирский состав к станции Обь. Пустив на морозе молочные клубы пара, он затих, наконец, похожий в неярком свете вокзальных фонарей на усталого черного дракона. Прогуливающийся по перрону городовой неторопливо потирал ладонями пунцовые уши, присматривался к пассажирам, раскланивался с купцами, а то и просто со знакомыми гражданами Новониколаевска, совсем недавно ставшего пусть безуездным, но всё же городом.

Крепкий крестьянин, подвижный, остроносый, туго перепоясанный, с бородой черноватой и тоже крепкой, спрыгнул на перрон и закинул за плечо котомку. Выглядел он удивленным, видно, редко случалось в городах бывать. А при виде городового он уже за несколько шагов до него потянул с головы шапку.

— Проходи, проходи, не засть господам дорогу! — поторопил его городовой.

Крестьянин ускорил шаг, а выйдя на привокзальную площадь, торопливо перекрестился на деревянную церковь. Кажется, он уже приноравливался к городу, по крайней мере, двинулся к Михайловской улице более уверенно. Прохожих почти не встречалось, лишь припоздавший к приходу поезда извозчик с криком «Па-а-аберегись, деревня!» пролетел в легких санках, обдав оторопевшего крестьянина терпким запахом конского пота и снежной пылью. Отскочив к забору, крестьянин проводил сани взглядом и, кажется, заодно убедился, что за ним никто не следит.

У особняка с высоким цокольным этажом, под его высокими окнами, крестьянин остановился и облегченно вздохнул. На медной пластине, прикрепленной к двери, значилось: «Присяжный поверенный Ромуальд Иннокентьевич Озиридов».

Озиридов, шатен, малость уже располневший, аккуратный легкий мужчина с рыжеватой чеховской бородкой и с румянцем на припухших щеках, сидел за письменным столом в удобном и мягком кресле. По вечерам, отпустив прислугу, он переодевался в свободную бархатную куртку, выкуривал папиросу и при свете керосиновой лампы, цветущей, как желтый тюльпан, делал записи. Сейчас, например, напрочь выбросив из головы все гражданские и уголовные дела, забыв даже о давней тяжбе купца Федулова с Кабинетом, Ромуальд Иннокентьевич обдумывал статью для «Сибирской жизни», статью, в которой можно было бы осветить, и поподробнее, институт крестьянских начальников. Не торопясь Озиридов обмакнул перо в массивную бронзовую чернильницу, полуобнаженная гречанка держала амфору на коленях, и вывел: «Среди сибирских администраторов особое внимание останавливает на себе крестьянский начальник, созданный по образу и подобию российского земского начальника. Из желания создать близкую к населению власть на местах, правительство, всегда верное своим опекунским и отеческим заботам, где даже не просят, создало крестьянского начальника. Правительство и на этот раз, как всегда, думало, что русскому народу, а также и сибиряку нужнее административные помочи и пеленки, чем общественное самоуправление»…

Звон колокольчика в передней заставил Озиридова досадливо поморщиться и удивленно взглянуть на часы, которые вот-вот собирались пробить десять.

— Однако… — покачал он головой.

С лампой в руке, дивясь нежданному позднему гостю, Озиридов подошел к двери:

— Кто там?

За дверью промолчали. Присяжный поверенный, подождав, повторил вопрос. Только теперь простуженный голос, полный отчетливой усмешки, негромко продекламировал:

— Нам каждый гость дарован Богом, какой бы не был он среды…

Еще не до конца узнав голос, Озиридов с удовольствием продолжил:

— Хотя бы в рубище убогом… — и, распахнув дверь, удивленно всмотрелся в стоящего перед ним крестьянина — бородатого, с лукавыми глазами. Но главное, знающего стихи Сологуба!

— В дом-то запустите, барин? — насмешливо прищурив глаза, спросил крестьянин.

— Валерий! — все-таки узнал Озиридов старого друга, укрывшегося под столь странной личиной. Вовсе и не крестьянин! Больше того, потомственный дворянин, граф по происхождению! — Валерий! — повторил Озиридов. — Откуда ты?!

Крестьянин усмехнулся:

— Может быть, позволишь отвечать на вопросы в тепле?

— Еще бы! — спохватился Озиридов. — Входи, входи! Сейчас я тебя прямо в ванную провожу!

Присяжный поверенный смотрел на старого друга растроганно.

Валерий Владимирович Высич с ранних лет являлся единственной надеждой известного, но обедневшего дворянского рода. К сожалению, а может, и к ужасу своей молодящейся матери и не к меньшему ужасу влиятельного дяди, чиновника Министерства юстиции, Высич, не проучившись на историческом факультете Московского университета и года, был уличен в принадлежности к партии «Народная воля». Чтобы избежать ареста, он выехал из Москвы, однако был выслежен. При попытке снять его с поезда, Высич двумя выстрелами в грудь убил жандармского филера, за что и был препровожден в Якутскую область на каторгу. После восьми лет каторжных работ неустанные ходатайства дядюшки все-таки оказали некое воздействие, и Высича перевели на поселение в Нарымский уезд Томской губернии.

— Ну вот, мой друг, сейчас ты похож на себя! — улыбаясь, заметил Озиридов, когда принявший ванну Высич появился в комнате.

Погладив гладко выбритое лицо, тронув тонкие усики, Высич улыбнулся в ответ:

— Жаль бороду. Не один месяц ее отпускал…

— Голодный, небось? — спохватился Озиридов и потащил гостя к столу, на котором уже жарко дышал самовар, теснились тарелки с закусками.

Высич вдруг опечалился:

— Не боишься беглых принимать, Ромуальд?

— Беглых?

— Конечно. Не путешествую же я с разрешения жандармских офицеров.

— Ну как тебе сказать, — Озиридов усмехнулся. — Как всякий обыкновенный обыватель, я, конечно, опасаюсь, но было бы странно называть это чувство главным. И вообще, Валерий… Не задавай мне таких вопросов. Зачем?

— Не буду больше.

— Вот и ладно, — искренне радуясь появлению старого друга, подмигнул Озиридов. — Ты, должно быть, в метрополию собрался? Как у тебя с документами?

— Никак, — безмятежно отозвался Высич, приступая к еде.

Озиридов задумчиво поиграл пальцами на губах.

— Думаю, Валерий, документы я тебе сделаю, но придется с недельку поскучать в заточении. Ты уж не обессудь, городишко маленький, все друг друга знают… Мало ли…

— Мне не привыкать.

— Ну вот и славно… За прислугу можешь не беспокоиться, она к моим гостям еще в Томске привыкла.

Высич поднял на него глаза:

— Да, Ромуальд, задал ты мне задачу со своим переездом…

— Я же тебе писал!

— До Нарыма письма долго идут. А я уже больше месяца в разлуке с тамошним начальством. Ты себе не можешь представить, как мне стало грустно, когда я притащился к тебе на Почтамтскую, а дверь открыла милая, но совершенно незнакомая барышня. Она так трогательно морщила свой хорошенький носик, когда я спросил: «Энто, то ись… Азвиридов тута проживат?»

Присяжный поверенный расхохотался, представив лицо своей бывшей домохозяйки, молодой вдовы томского купца средней руки, которая так и не смогла привыкнуть к тому, что ее уважаемого квартиранта посещают столь разные и столь странные люди, а среди них даже мужики.

— Адрес-то хоть дала?

— Довольно быстро, — кивнул Высич. — Слушай, Цицерон, что это ты решил сменить место жительства? Да еще на такую глушь?

— За Новониколаевском, друг мой, большое будущее, — покачал головой Озиридов. — Думаешь, случайно половина колыванских купцов сюда перебралась? Да и томские открывают здесь свои конторы. Выгоды географического положения, мой друг, узел железнодорожных и водных путей. Даже доверенный Саввы Морозова уже приезжал участки под фабрику смотреть. А ты говоришь, глушь!

Высич хмыкнул:

— Гляжу, тебе не чужд патриотизм.

— А что предосудительного в патриотизме? — удивился Озиридов. — Наша Сибирь давным-давно созрела для самостоятельности. Хватит ей быть колонией, которую грабят все, кому не лень. Почитай-ка работы Ядринцева. Умный человек, есть смысл подумать над его словами.

— Областниками увлекся?

— Не увлекся. Убедили. Уверен, придет день, Сибирь будет процветать и без России.

— Ох, далек тот день, — вздохнул Высич. — Есть ведь и другие суждения….

— Ну да, ты скажешь сейчас — марксизм! — покачал головой Озиридов. — Наверное, сам к эсдекам примкнул. Так? Странно… Насколько я знаю, народовольцы не очень жалуют рабочий класс, а в ссылку ныне идет в основном улица. Ты же сам утверждал когда-то: только интеллигенция, только она может поднять народ на борьбу, разрушить дикую, давно прогнившую систему.

— А рабочий класс, это что — дурное общество?

— Оставь, — отмахнулся Озиридов. — Тоже мне, рабочий класс! Мы уже на крестьянах убедились, чем, собственно, является так называемый народ. Пошли к нему с распростертыми объятиями, а он-то, народ, нам и по мордасам! А заодно и приставу подскажет тот же народ, чем его «политики» потчуют. Вот возьми нашего общего знакомого Симантовского… Весь кипел, помнишь? Искал, учительствовал, просвещал народ, а что в итоге? Разочарование. Сидит, как сыч, тут неподалеку в Сотниково, горькую пьет, потому что ничего другого ему больше и не надо. Вот оно чем оборачивается, это хождение в народ. Трясущимися руками и пустотой в глазах.

— Встречал я на высылке и других, — возразил Высич. — Поверь мне, есть много людей, отлично знающих, что они будут делать завтра.

— Да уж! — усмехнулся Озиридов. — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, наша сила, наша воля, наша власть…» Слышали, начитались господ Минских. Кое-кто уже договорился и до заключения позорного мира с япошками. Это же надо! Желать поражения собственной армии!

— Не армии, — спокойно возразил Высич. — Царизму! Ты что, не понимаешь, кому нужна эта война? Старый испытанный способ спустить пар в котлах.

— А Япония? — загорячился Озиридов. — Ее аппетиты? Ей дай волю, она всю Сибирь у России оттяпает! В нашем поражении заинтересованы, прежде всего, англичане. Они исподтишка следят за происходящим да тех же япошек на нас и науськивают… Что? Твои эсдеки туда же?

— Мои эксдеки, Ромуальд, помнят солдат, павших в Маньчжурии… — уже суховато заметил Высич. — Это господа либералы, радеющие о русском мужике…

— Всё! Брейк! — перебил его опомнившийся Озиридов. И даже рассмеялся: — Давай лучше чай пить, Валерий! Мы же не для споров встретились! Как ты жил все последние годы?

Над Сотниково, разгоняя некрепкую утреннюю тишину, неслись басовитые звуки большого колокола, сопровождаемые разноголосым перезвоном колоколов поменьше. Терентий Ёлкин, перекрестившись, шагнул под сумрачные, ладаном пахнущие своды церкви. Минуя Маркела Ипатьича Зыкова, дернул бороденкой, поклонился, встал неподалеку. Зыков, не спуская глаз с алтаря, чуть заметно кивнул в ответ. Колокола стихли, и перед сотниковцами, тесно заполнившими церковь, появился отец Фока в фелони, поблескивающей серебряными и золотыми нитями. В стихаре шел за ним следом седогривый пожилой дьяк.

Ёлкин с благоговением следил за ходом службы. Когда дьякон, передав батюшке кадило, густо затянул: «Благосла-а-ави, владыко-о-о!», у Терентия по спине побежали мурашки. Нельзя сказать, чтобы Ёлкин очень уж почитал веру, но церковная служба всегда вгоняла его в трепет, заставляя задумываться над собственными прегрешениями. И сейчас, тяжело вздохнув, он незаметно скосил глаза на окладистую бороду смиренно замершего Маркела Ипатьевича и на его присмиревших сыновей.

— Отврати лице Твое от грех моих и все беззакония моя очисти, — басом тянул отец Фока. — Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего…

Отец Фока тянул и тянул низким басом, а Терентию всё казалось, что заполнившие церковь односельчане не спускают с него внимательных глаз. Он даже шею в плечи втянул, наклонив голову как можно ниже. Наконец служба закончилась.

Потоптавшись у церкви, Ёлкин дождался, пока сыновья Зыкова, похохатывая, пройдут мимо, и нагнал Маркела Ипатьевича, который, заметив шагающего рядом и явно не могущего решиться на разговор Ёлкина, поинтересовался:

— Чего энто ты извороты передо мной делаешь?

— Поговорить надоть, — все-таки выдохнул оробевший Терентий.

Зыков замедлил шаг, глянул из-под седых бровей:

— Дык говори.

Оглянувшись на растянувшихся по улице сотниковцев,

Терентий поежился:

— Народ тут…

Зыков посмотрел на побледневшее лицо Ёлкина, что-то прикинул в уме, предложил:

— Айда ко мне.

Не доходя до дома Зыковых, Терентий замялся, и Маркел

Ипатьевич, заметив это, осклабился:

— Сынов, что ль, опасаешься?

— Без свидетелев бы… — промямлил Терентий.

— Ох, и развел ты секреты, — посетовал Зыков, но все-таки свернул на узкую тропку, ведущую к бревенчатой бане, прилепившейся на самом берегу реки среди густого ивняка.

Задымив самокруткой, Маркел Ипатьевич повернулся к сидящему на краешке широкой скамьи Ёлкину:

— Ну… сказывай свой секрет.

Под тяжелым взглядом старика Терентий сжался, с трудом выдавливая из себя слова, произнес торопливо:

— Ведь энто твои робяты Василь Христофорыча-то…

— Подь лучше без греха! — махая рукой, отодвинулся от него Зыков. — Ты чё несешь-то? Чё придумывашь?

— Они… своими глазами видел.

— Образумься, Терентий!

— Свят Бог! — перекрестился Ёлкин. — Лёшка и приложил колом.

Зыков помрачнел, взглянул из-под насупленных бровей:

— Дык Анисим же…

— Не бил он Кунгурова, — потупился Ёлкин. — Мы с ним за Василь Христофорычем побегли, я и поскользнулся. А тут как раз твои… Я лежу, а они насмехаются. Токмо на ноги-то поднялся, пробег маленько за Анисимом, а того и след простыл. Пока кумекал, чё да как, глядь, Кунгуров откеда-то вывертывает. А тут и твои подошли. Ну Никишка подсмеялся, дескать, шибко шустро старик бегает от лапотонов. А Стёпка с Лёшкой вокруг него ходют и частушки матерны поют. Василь Христофорыч и не сдержался, врезал Лёшке по уху да щенком обозвал…

— Дальше рассказывай, — подстегнул Зыков замолчавшего Терентия.

— Дык… Тут, как на грех, кол лежал, что Анисим кинул, кады мы к становому шли… Лёшка энтот кол хвать, да Василь Христофорыча и ущасливил. Я как это дело увидал — и шасть домой. Так они ж, заразы, меня из избы вытащили, чуть к анбару вилами не прищучили. Еле жив остался, а со страху и на Анисима наговорил.

Зыков, все еще недоверчиво глядя на него, сурово спросил:

— Кто ж тебя заставлял?

— Дык они… Сыны твои. Говорю же, вилами прищучили и толкуют, мол, ежели чё, на Анисима покажешь. Это же вы, мол, с ним старика гоняли… Вот и наговорил на земляка свово, — еще ниже опустив голову, ответил Ёлкин.

— А теперь-то чё рот открыл? — не скрывая досады, произнес Зыков, и его губы плотно сжались.

— Грех на душу взял, она и болит, — пролепетал Терентий. — Измучался весь. Я ж не к приставу пошел, а к вам, Маркел Ипатьевич, родителю ихнему…

— А не боишься, чё сынам скажу? — разжал губы Зыков.

Терентий дернулся всем телом:

— Побойтесь Бога, Маркел Ипатич! Я же энто, тово, худа вам не желаю… Так, ради упреждения… Не сумлевайтесь, боле никому, как рыба молчал и молчать буду.

— Ну, ну… — многозначительно проронил Зыков, медленно поднялся и, не прощаясь, вышел из бани.

Терентий проследил за скрипнувшей дверью и еще долго сидел, уронив голову на грудь. Наконец собрался с силами, отер треухом выступивший на лбу пот и на негнущихся ногах поплелся домой.

Запыхавшийся от быстрой ходьбы, раскрасневшийся от злости, Маркел Ипатьевич ворвался в избу и накинулся на свою высохшую, с лицом странницы, на котором одни глаза только и остались, жену:

— Где энти остолопы?!

— Ушли, — испуганно перекрестилась жена.

— Куда ушли? — зло бросил Зыков, опускаясь на лавку.

— Не сказали…

— Вот же подлецы! — рявкнул Зыков, стукнув по столешнице кулаком. — Появятся, накажи, пущай дома сидят! Я в Новониколаевский, к вечеру обернусь.

Запрыгнув в кошевку, он изо всей силы вытянул гнедого «ходока» по лоснящемуся гладкому крупу:

— Но-о-о!

Всю дорогу Зыков нещадно гнал и без того резво бежавшего рысака и, лишь завидев первого городового, чуть натянул вожжи. Возле большого двухэтажного особняка с кирпичным нижним и бревенчатым верхним этажом, Маркел Ипатьевич привязал лошадь к коновязи.

Известный купец и владелец паровой мельницы Парфён Лаврович Федулов радушно встретил Зыкова. Деловые отношения они поддерживали уже давненько. Правда, раньше встречались чаще. Зыков возил товары Федулова по Московскому тракту и на Иркутскую, и на Ирбитскую ярмарки, а иногда добирался и до самой Маньчжурии. С тех пор как построили железную дорогу и Федулову стало выгоднее отправлять грузы по чугунке, Зыков переключился на маслоделие, брал товары у купца, чтобы продавать их подороже своим односельчанам.

— Маркел Ипати-ич?! Каким ветром! — Федулов раскинул короткие руки, блеснул крепкими желтоватыми зубами. — Вот уж не ожидал!

— Приехал вот… — смущенно пояснил Зыков и хитровато стрельнул глазами по широкому, заросшему курчавой бородой лицу Федулова: — Сказывали, Парфён Лаврыч груз в орду желает отправить…

У Федулова действительно завалялась партия китайского чая, и он на самом деле подумывал, как бы ее пристроить получше, но время подвигалось к весне, к распутице, и желающих в такую пору отправляться к черту на рога не находилось. А продавать чай на месте Федулов тоже не хотел. Слишком уж любил Парфён Лаврыч пятидесятипроцентные барыши. И когда Зыков упомянул про «орду», он сразу прикинул выгоды такого предприятия, тут же решив воспользоваться услугами сотниковца и послать партию залежалого чая алтайским инородцам. Но виду подавать Федулов не хотел.

— Ты это о чем, Маркел Ипатич? — сделал он большие глаза.

— Дык, ваше почтение, ежели чё, я завсегда, лошаденки-т не перевелись, под какой-никакой товаришко-т саней пятнадцать наскребу.

— А-а-а… так ты об извозе, — словно только сию секунду дошло до него, о чем идет речь, протянул Федулов.

Зыков кивнул, а Федулов посмотрел на него с прищуром:

— Никак в нужду впал? Одумайся, Маркел Ипатич, какой сейчас извоз? Весна на дворе!.. Извиняй, но сам знаешь, до Рождества я обозы снаряжаю… Даже если б что и было, поздно. Обернуться никак не успеют.

— Шустрые у меня лошаденки, да и возчики не из последних. Вам ли, Парфён Лаврыч, не знать… Обернутся. Да и тает на Чуйском тракте поздненько.

— Ты не подумай, Маркел Ипатич. Я бы всегда в твое положение вникнул, да нет у меня сейчас надобности. Где я товар возьму? Всё в деле, не обессудь.

Зыков, понимая, что хитрый купец недоговаривает, поморщился, даже почесал бороду, словно раздумывая, потом махнул рукой:

— Эх-ма! Берусь по грошу за версту с кажных саней! Соглашайся, Парфён Лаврыч, энто ж полцены! Прямая выгода!

— Выгода-то она, как Бог даст, — сокрушенно вздохнул Федулов. — Торговля-то, сам знаешь, со всячинкой, того и гляди подкуют. Около вашего брата ходи да оглядывайся.

— Соглашайся, Парфён Лаврыч, а? — задорно подстегнул его Зыков.

— Ты не гони, не гони, дай одуматься… — движением ладони остановил его Федулов. — Никак в толк не возьму, тебе-то какая выгода? А потому опасаюсь. Объяснишь, будем разговор дальше вести….

По лицу Зыкова пробежала тень, и он, сделав над собой усилие, неохотно проговорил:

— Сыны мои втюхались… Надоть их на время подале услать…

— Вот это разговор! — просиял купец. — Поди, девок обрюхатили жеребцы твои? Ну да Бог им судья. Когда ты ехать желаешь?

— Так можно и завтра, — с готовностью отозвался Зыков, облегченно вздохнув.

— Завтра так завтра. Пускай парни с утра пораньше к моим складам прямиком и едут, я распоряжусь насчет товара. А чтобы обратно не зря идти, пущай к староверу Момонову завернут, это рядом с Онгудаем, у него еще медок должен остаться.

— Сколько саней-то снаряжать, Парфён Лаврыч? — довольный, что решил сразу два дела: и сыновей подальше от пристава отправил, и хоть небольшую, но все-таки прибыль поимел, спросил Зыков.

— Саней? — задумчиво почесал затылок Федулов. — Да десятка хватит.

Уже в дверях Зыков обернулся:

— Совсем из памяти вышибло. Мне же наказали узнать, который из присяжных поверенных ловчее?

Федулов вскинул голову:

— Кому это занадобилось?

— А-а! — коротко махнул рукой Зыков. — Переселенец у нас один Кунгурова жизни лишил, вот его робяты и спрашивали.

— Жаль, — протянул купец. — Василий Христофорыч основательный хозяин был…

Он испытующе впился глазами в нарочито безмятежную физиономию Зыкова. Потом, решив, что ему и своих забот хватает, сказал:

— У нас и поверенных-то — раз, два и обчелся. Мои вот делишки Озиридов Ромуальд Иннокентьевич ведет. Толковый, к тому же московское образование имеет. Пусть к нему сходят, коли рублей сто есть. Думаю, он возьмется…

Терентий Ёлкин пребывал в полнейшем недоумении. Чуть свет к нему постучался Зыков, вызвал во двор и вручил сто двадцать рублей, из которых сто велел передать Беловым, чтобы те наняли в городе защитника для Анисима, а двадцать — это как бы ему, Ёлкину, лично. Почему Маркел Ипатич решил его задобрить, Терентию было ясно как божий свет, и он сразу прикинул, что по весне на эти деньги купит корову с теленком, но никак не укладывалось в голове, как это прижимистый Зыков решил расстаться с целой сотней, да при этом еще и наказал ни в коем случае не говорить Беловым, чьи же это на самом деле деньги. Впрочем, поразмышляв, Ёлкин пришел к выводу: конечно же, старик замаливает грехи сыновей. Уразумев это, Терентий враз успокоился и отправился напрямик к Беловым.

Ледяное крошево кружило под бледно-голубыми закраинами неровно обмерзшей проруби. Подгоняемые течением льдинки никак не могли остановиться в серой, как тоска, воде. Татьяна Белова, склоняясь над прорубью, бездумно и тяжело всматривалась в бесконечное кружение, ее так и тянуло туда, в прорубь. Как ей теперь жить? Разве забудется перенесенный позор? Все мужики теперь будут хмыкать, проходя мимо. Бабы и девки — шушукаться, кто сочувствующе, а кто и осуждающе. А парни?.. Как пережить и то, что из-за нее родной отец стал убийцей? И самое страшное, разве посмеет она теперь поднять глаза на Андрея Кунгурова? Да никогда! От одной этой ледяной, обжигающей душу мысли Татьяну с новой силой потянуло к воде. Нельзя жить с таким грузом на сердце! Нельзя! И Татьяну вдруг так и качнуло к проруби, и страх подумать, что бы произошло, не удержи ее какая-то странная, неподвластная ей сила. И, упав на колючий апрельский наст, Татьяна зарыдала громко, в голос.

Терентий, еще издали увидев замершую над прорубью девушку, брошенные рядом ведра, так и замер на месте. Но тут же справился с собой, кинулся к ней, на ходу причитая:

— Побойся Бога, девонька! Разве ж можно такое творить?! — Подбежал, схватил за плечи. — Да ты чё? И думать забудь! Грех, грех это. Нельзя! Вставай, пошли вместе до дому. И ведерки давай заберем, я вот, вишь, и воды зачерпнул. Ой, грех, девонька. Идем, идем. Всё будет хорошо!

В избе, усадив Татьяну на лавку, Терентий шумно распахнул доху, прошелся по горенке, закидывая глаза к потолку, теребя свою жидкую козлиную бороденку. Спросил наконец:

— Петька-т где?

Татьяна как окаменела. Сидела с полуприкрытыми, ничего не видящими глазами, неестественно выпрямив спину, руки, исцарапанные об наст, сложив на коленях.

— Петька-т где? — обеспокоенно повторил Ёлкин.

Вытянув длинную шею, он остановился перед девушкой, разглядывая ее, наклоняя голову то вправо, то влево, будто легче ему так смотреть. И в третий раз повторил:

— Слышь, девонька? Петька-т где?

На этот раз Татьяна услышала. Подняла голову, одними губами, тонкими, побелевшими, выговорила:

— В бор поехал… За дровами поехал…

— Энто хорошо… Дрова, они завсегда надобны. Справный парнишка растет. Отцу замена, — запел Ёлкин, но, заметив, как изменилось лицо девушки, как наполнились слезами ее запавшие глаза, как вздрогнул острый подбородок, бодренько зачастил: — Ты энто, девонька, выкинь из головы всяку пакость. Даст Бог, обойдется всё с Анисимом. Я вот тута покумекал, помочь ему надоть. Поверенного пристяжного ему бы надобно нанять получше.

— Нету у нас денег таких… — ровным голосом, словно речь шла и не об отце вовсе, проронила Татьяна.

Ёлкин зачастил еще быстрее:

— Энто, девонька, не твоя забота. Не одни, поди, на белом свете живете, люди кругом. Я, к примеру, помараковал, помочь решился. Земляк как-никак, не чужой какой. Вместе ведь с твоим папанькой в детстве раков в речке ловили. Как не помочь? Вот наскреб кой-каких деньжат, возьми, — он суетливо полез за пазуху, вынул оттуда сверток в чистенькой тряпице, развернул и протянул на обеих ладонях девушке. — Возьми, Татьяна, не побрезгуй. Сто рублев тут. Всю жистю копил, но вам нужнее. Возьми.

У Татьяны перехватило дыхание. Она уже не надеялась, что найдется в этом мире душа, которая протянет им руку помощи.

— Спасибо, дядя Терентий, — только и смогла она выговорить.

— Ничё, девонька, ничё, — по-лисьи разулыбался Ёлкин. — Разбогатеете, так небось и отдадите. Ничё!.. пущай Петька в Новониколаевское езжат. На улице Михайловской пристяжный живет, Озиридов, фамилие у ево такое. Должен помочь, сказывают, ловкий…

А в Инюшенском бору стояла тишина.

Пушистый снег, темный под темными зимними соснами, казалось, вбирал в себя все звуки. Лишь тренькал вдруг где-то дятел или щелкала веточка, осыпая враз струйку разметывающегося по ветру снега.

Загрузив дровни, Пётр взял лошадь под уздцы и повел к просеке. В лесу его всегда тянуло помечтать о чем-то неопределенном, хорошем, но сейчас ему и думать-то было тяжело. Не мог забыть сгорбленную фигуру отца, когда того увозили из села судебный следователь, приехавший из Томска, и урядник Саломатов. Отец крикнул, повернувшись к Петру: «Не верь!..» И по тону, по глазам, по той злой убежденности, с какой эти слова были выкрикнуты, Пётр вправду поверил — не виноват отец, не убивал он старика Кунгурова.

Но убежденность Петра, конечно, ничего не меняла.

Всё село считало Анисима Белова убийцей. Единственный человек, с которым Пётр еще мог хоть как-то говорить, была Катя Коробкина, но в последнее время он и с ней почти не виделся. Кузьма, ее отец, настрого воспретил дочери встречаться с Петром. «Ишь, кого нашла!.. Каторжное отродье!»

— Эге-гей! — услышал Пётр с проезжей дороги, обернулся.

Со стороны Новониколаевска ходко двигался санный поезд. На передних санях, широко расставив ноги, размахивая вожжами, в распахнутом тулупе стоял Никишка Зыков. Фыркая толстыми заиндевевшими губами, гнедой мерин косил глазом на седока, на привязанную к задку саней гладкую кобылу, тащившую другие сани. В четвертых полулежал на охапке сена Лёшка, в шестых — Стёпка. Замыкал обоз работник Зыкова, сорокалетний угрюмый мужик Демид Колотыгин, бежавший рядом с санями, к которым был прикреплен еще один.

Заметив Петра, Никишка с силой хлестнул вожжами, а Лёшка, привстав, задиристо крикнул:

— Отскочь, лапотон! Зыковы едут!

Пётр молча осадил свою лошадь, проводил Зыковых взглядом, сплюнул в снег.

Когда он подъехал к воротам своего дома, из калитки как раз выходил Ёлкин. Завидев парня, радостно воскликнул:

— А вот и Петруха! Здорово!

— Здорово, дядя Терентий, — не очень приветливо ответил Пётр.

Ёлкин словно и не заметил неприветливости, разулыбался:

— Чё такой смурной?

— Радоваться нечему, — пробурчал Пётр, открывая ворота. — Зыковых сейчас встретил. Подались куды-то. Не знаешь, куды?

Терентий втянул подбородок:

— Откель же мне знать?

— Так ты приятель вроде как ихний…

— Я-я-я? — чуть не подавился Ёлкин.

— А то нет? — хмуро переспросил Пётр.

Будто не слыша, Ёлкин подошел к лошади и ласково потрепал ее по замерзшей и полной льдинок гриве. Повернулся к Петру:

— Слышь, Петруха, я тут маненько схотел вам помочь, чёб Анисиму какое снисхождение вышло… Танюхе сотнягу оставил, на пристяжного, значица, чёб защита по суду вышла.

Пётр глянул исподлобья:

— Не надо нам твоих денег!

— Да ты, паря, не куражси, я ж от сердца, — приложил к груди руки Ёлкин. — Надо же Анисима выручать. Али не болит душа за папаньку?

— Болит, — отрезал Пётр и тут же осуждающе проговорил: — Ты лучше, дядь Терентий, скажи, о чем ты с Зыковыми той ночью толковал?

Ёлкин разинул рот, но тут же спохватился:

— Какой ночью? Ты чё, паря, ты чё?

— Кады Кунгурова убили.

— Кады Кунгурова убили? — протяжно повторил Терентий, лихорадочно соображая, откуда бы Петру знать о ночном разговоре, а Пётр смотрел на дергающийся кадык Ёлкина, на испуганные глаза под шевелящимися бровками, и становилось ему досадно, горько, противно.

— А-а-а! — облегченно вздохнул Терентий, найдя выход из положения. — Энто кады они меня к стенке приперли?

Пётр кивнул:

— Обещал ты им чё-то…

— Ничё не обещал, — вытаращился Ёлкин. — Дело как вышло-то? В запале мимо них пробегал, выпимши был, вот и ругнул их нехорошим словом. А они возьми да осерчай. Вот и приперлись. Сам знаешь, им слова не скажи. Да и я виноват, распустил язык…

Пётр недоверчиво посмотрел на него. Терентий истово перекрестился:

— Ей-богу! Как на духу говорю!

— Твое дело, дядь Терентий, тебе видней, — бросил Пётр, отвернулся и потянул лошадь во двор.

Ёлкин поёжился. Потом все-таки, переборов себя, заглянул в калитку, окрикнул:

— Петрух, ты энто не тяни. Завтра и езжай с пристяжным договариваться.

Увидев брата, входящего в сени, Татьяна обрадовалась:

— Ой, Петь… Есть еще добрые люди на свете!

— Это Кощей-то добрый? — зло проговорил Пётр.

— Он же нам денег дал, — растерянно сказала сразу поникшая Татьяна.

— Вернуть надо!

— А как же мы отцу поможем? — воскликнула Татьяна, и Пётр увидел, что отнимает у нее последнюю надежду.

Хотел пройти мимо, но сестра так горестно глянула на него, что сердце Петра дрогнуло.

— Ладно… — сказал он. И закончил, отворачиваясь, злясь на самого себя: — Ладно. Завтра утром поеду в Новониколаевск.

Высич уже неделю жил у Озиридова, а с документами дело так и не сдвинулось. Бывший граф бродил по просторному дому, читал, благо библиотека у присяжного поверенного оказалась богатая, отъедался, по вечерам спорил с хозяином, а иногда подолгу, приоткрыв штору, смотрел в окно. Только усилием воли Валерий заставлял себя вести такой образ жизни. Но в это утро он вдруг решился. Прошел в прихожую, накинул на плечи снятое с вешалки пальто Озиридова, украшенное воротником, отделанным бархатом черного цвета, решил: сойдет! Пальто, конечно, чуть длинновато, но вряд ли прохожие заподозрят, что оно с чужого плеча.

— Сойдет! — повторил Высич, заглядывая в зеркало, примеряя на голову папаху, тоже взятую с вешалки.

— Ой, куда это вы, Валерий Владимирович? — удивилась, выглядывая из кухни, Клавочка, прислуга Озиридова — розовощекая девица с тугой русой косой, перекинутой через плечо на пышную грудь.

Высич заговорщически подмигнул ей:

— Променад, Клавочка, променад! Воздухом подышать.

— Так барин же не велели вам выходить! — всплеснула Клавочка перепачканными в муке руками.

— Я уже плесенью начал покрываться, — трагическим шепотом посетовал Высич. — Скоро вернусь.

Пётр Белов в это время добрался на санях до городской пристани. Придержав лошадь, спросил у какого-то мужика, как проще попасть на улицу Михайловскую. Мужик озадаченно почесал в затылке и принялся объяснять: длинно и запутанно, но Пётр все-таки понял, что пока ему стоит ехать прямо по Трактовой.

К его удивлению, нужный дом он нашел достаточно легко. Прочитав надпись на медной табличке, собрался было постучать, но дверь распахнулась.

Уже одевшийся и готовый к променаду Высич с удивлением смотрел на незнакомого крестьянского парня, замершего перед ним в неловкой позе.

— Ты что тут делаешь? — строго спросил он.

Пётр торопливо стянул шапку, замялся, но все-таки сказал:

— Извиняйте, барин… Мне вас нанять надо…

— Как это нанять? — усмехнулся Высич, расслабившись. Парень не очень походил на филера.

— Отца моего посадили… — набычился Пётр, глядя в сторону, пояснил: — За убийство… суд скоро.

Высич понимающе кивнул:

— Значит, тебе Озиридов нужен, присяжный поверенный…

— Они-с… — подтвердил Пётр.

— Жди, — спускаясь по ступеням, сказал Высич. — Часа через два он будет.

Пётр вернулся к саням и, расположившись на мягкой соломе, принялся разглядывать улицу, проносящихся мимо извозчиков и по-городскому одетых людей, спешащих по каким-то неведомым ему делам.

А Высич с удовольствием вдыхал холодный воздух, стараясь идти по тем улицам, где было меньше прохожих, и быть как можно менее заметным. Однако, сворачивая на дворцовую, он всё же почувствовал на себе чужой внимательный взгляд и чертыхнулся. Ведь знал же, что его приметы давно сообщены по всей линии Сибирской железной дороги! Беглый же, а туда же — променады придумал. Ощущая легкий неприятный холодок под сердцем, он продолжил изображать уличного зеваку. Остановился у витрины с дамским товаром и осторожно скосил глаза. Немолодой, гладковыбритый и оттого похожий на артиста господин, покачивая висящей на сгибе локтя тростью, неторопливо прошествовал мимо, усиленно не глядя в сторону Высича. Валерий опустил голову, словно рассматривал что-то под ногами, потом резко направился на другую сторону улицы, где располагался магазин «Кожаные изделия Лурье», и, потянув на себя тяжелую дверь с толстыми зеркальными стеклами, вошел внутрь. Он успел заметить, что господин с тростью в нерешительности замер на краю тротуара.

Увидев вошедшего клиента, круглолицый приказчик вытянулся, всем своим видом демонстрируя полную готовность исполнить любую прихоть возможного покупателя. Высич высокомерно окинул взглядом небольшое помещение и брезгливо поморщился:

— Чем это у тебя воняет, братец?

Приказчик озабоченно сморщил веснушчатый нос, шумно принюхался:

— Так кожа-с, она завсегда пахнет-с…

— Да нет, не кожа, — снова втянул воздух Высич. — Паленым пахнет. Ты, случаем, не папироску бросил?

Нос приказчика тревожно зашевелился.

— Пойдем-ка посмотрим, — решительно произнес Высич, направляясь в сторону склада.

Приказчик бросился за ним. Увидев лестницу, ведущую в подвал, Высич ткнул пальцем:

— Оттуда!

Сомнение промелькнуло на лице приказчика, но, решив, что береженого Бог бережет, он кубарем скатился по крутым ступеням. Высич одним движением отодвинул массивный засов на двери черного хода и, выскользнув во двор, огляделся. Господина с тростью видно не было. Зато неподалеку лежал обломок оглобли. Подхватив его, Валерий с силой вогнал один конец в утрамбованный снег у крыльца, другим подпер дверь. Убедившись, что сразу ее открыть не удастся, он не суетясь, но достаточно быстро зашагал к щели, видневшейся в дощатом заборе. Выскользнув на другую улицу, отряхнул от снега пальто и аккуратно развернул шатающуюся на гвозде доску, закрыв щель. Удовлетворенно хмыкнув, он быстрым шагом удалился от места своего появления.

Господин с тростью, в котором Высич угадал полицейского филера, прождав несколько минут, все-таки решил зайти в магазин, куда скрылся подозрительный субъект. Ни субъекта, ни приказчика! Только глухие удары со стороны черного хода. Плотно сжав губы, филер ринулся на звук. Приказчик, бормоча ругательства, с разбега бился плечом о дверь.

— Полиция! — не останавливаясь, рявкнул филер.

— Убег он, зараза! — обидчиво ругнулся приказчик. — Дверь вот подпер!

Филер, не теряя времени, скомандовал:

— Навались!

И они оба, что было сил, врезались в дверь. Оглобля с треском лопнула, расщепилась. Филер оказался плотнее приказчика, он как ядро вылетел в распахнувшуюся дверь на утоптанный снег.

— Пардон-с, — испуганно залепетал приказчик, поднимаясь с прижатого им к земле полицейского и пытаясь помочь ему встать. — Не предвидел-с такой конфуз.

— Пшел вон, дурак! — оттолкнул его руку филер и, не отряхиваясь, побежал к забору, где, как он помнил, должна была быть щель.

— Ну, так что вас привело ко мне, молодой человек? — поинтересовался Озиридов, дождавшись, пока Пётр, боясь испачкать обитый дорогой материей стул, осторожно примостился на самый его краешек.

Пётр сбивчиво и не очень толково рассказал, что случилось с его отцом. Внимательно выслушав его, Озиридов задумчиво потер ладони:

— Любопытно… Значит, по-вашему, отец не виновен?

— Если бы он это сделал, он бы мне сказал. Он врать не станет, — с вызовом ответил Пётр.

— Любопытно… Кто же тогда убил этого крестьянина… — Озиридов пощелкал пальцами. — Кунгурцева, кажется?

— Кунгурова, — хмуро поправил Пётр, пожал плечами. — Не знаю.

— А кол из вашей ограды был?

— Из нашей.

— Любопытно… И вы говорите, отец вернулся поздно и был раздражен?

Пётр кивнул. Озиридов, что-то прикинув в уме, склонил голову набок:

— Хорошо… Значит, его потрясло происшедшее с вашей сестрой… Тогда можно попробовать поставить вопрос об аффекте. Пожалуй, я постараюсь помочь вашему отцу… Но вынужден вас предупредить, это будет стоить значительной суммы…

— У меня только сто рублей, — глядя в пол, проговорил Белов.

— Только? Да этой суммы хватит с лихвой, — оживился Озиридов. — Приступим к составлению условий.

Присяжный поверенный выдвинул ящик стола, достал линованный лист бумаги и застрочил пером, повторяя вслух то, что пишет:

— …Поручаю ему, Ромуальду Иннокентьевичу Озиридову, уголовную защиту моего отца, крестьянина Анисима Павловича Белова, в выездной сессии Томского окружного суда в селе Сотниково по обвинению в лишении жизни Кунгурова за обусловленное вознаграждение сто рублей, с тем, однако, условием, что до дня заседания уголовной сессии уплачиваю ему, Озиридову, шестьдесят пять рублей, а остальную сумму, тридцать пять рублей, уплачиваю после судебного заседания в том лишь случае, если моему отцу будет вынесен оправдательный приговор, а если будет по суду только смягчение вины, то вознаграждение в тридцать пять рублей я ему, Озиридову, платить не обязан… — присяжный поверенный поднял голову. — Надеюсь, против такого условия не возражаете?

— Мне всё равно, — глухо отозвался Пётр.

— Любопытно… — покачал бородкой Озиридов. — Расписаться надо. Грамотный?

— Могу.

Озиридов пододвинул Петру исписанный лист бумаги и подал ручку. Пётр довольно чисто вывел свое имя и фамилию.

— Смотри, как ловко! — похвалил Озиридов. — Учился?

— Ага.

— Постой-ка… — вдруг воскликнул присяжный поверенный. — Ты же из Сотниково! Не ученик ли Николая Николаевича?

Услышав имя своего учителя, которого он, с одной стороны, недолюбливал неизвестно за что, а с другой — уважал за то, что тот мог ответить на любой вопрос, Пётр впервые сдержанно улыбнулся:

— В прошлом году к нему в класс ходил.

— Выходит, деятельность Симантовского приносит кое-какие плоды, — как бы про себя проговорил Озиридов. — Обязательно передайте Николай Николаевичу, что Озиридов шлет ему алаверды.

— Как? — не понял Пётр.

— Это по-кавказски значит «Господь с тобой», — улыбнулся присяжный поверенный и громко добавил: — Алаверды! Запомнили, молодой человек?

А Высич тем временем уже второй час кружил по городу, обходя стороной мрачные фигуры городовых в серых шинелях и с шашками на боку, изредка ныряя в аптеки и магазины, чтобы чуть отогреться и осмотреться, нет ли слежки. В легком пальтеце, позаимствованном у приятеля, чувствовал он себя не очень уютно, а главное, не знал, что же ему делать. Самым смешным в его положении было то, что он никак не мог припомнить, с какого, собственно, момента за ним увязалось очередное «гороховое пальто». Вдруг это случилось, когда он только-только вышел из дома присяжного поверенного? Нет, возвращаться туда было нельзя ни в коем случае! Высич ощупал в кармане тощий бумажник и усмехнулся. Все деньги, высланные в Нарым его маменькой, все еще надеющейся, что блудный сын в конце концов образумится, остались в квартире Озиридова.

— Фортуна! — без особого уныния вслух проговорил Высич. — Хоть револьвер продавай!

Он поднял воротник в тщетной надежде, что от этого станет теплее, и, уже не оглядываясь, устремился вниз по Николаевскому проспекту к толпившимся у Новобазарной площади извозчикам.

— Милейший! — окликнул он крепкого мужика с лопатообразной бородой, сидящего на облучке и глубокомысленно закидывающего в заросший рот крупные кедровые орехи.

— Садись, барин, с ветерком промчу! — мгновенно обернулся извозчик.

— Мне далеко надо.

— Поди, не на край света? — загоготал тот.

Высич улыбнулся:

— Не совсем. В Сотниково.

— Знаю… — потускнело лицо извозчика. — Токмо мы, барин, туды не ездим. Верно ты сказал, далече… — потом лицо его оживилось: — Давай, барин, я тебя до Усть-Ини домчу! А там, глядишь, какой мужик подвернется. Дорога-т проезжая. Соглашайся, барин. Верный совет даю.

Поразмыслив совсем немного, Высич пришел к выводу, что вариант вполне достойный. Махнул рукой:

— Бог с тобой! Поехали.

Извозчик подождал, пока седок укроется медвежьей полостью, крутнул в воздухе кнутом, гикнул:

— Э-э-х! Растудыть твою!

Вскоре Высич уже стоял у мостка через небольшую речушку, впадающую в Иню.

— Ты, барин, токмо на месте не торчи, враз закоченеешь, — напутствовал его извозчик, выворачивая лошадь. — Побегай али вон в кабак загляни, прими для сугреву.

Высич снисходительно слушал его советы. Совсем недавно он, прежде чем прибиться к обозу, везущему из Колпашево в Томск пудовых осетров, протопал по тайге столько верст, что и вспоминать не хотелось.

Так случилось, что несуразную на фоне темного соснового бора одинокую фигуру в папахе, не прикрывающей ушей, и в городском пальтишке на рыбьем меху первым заметил возвращающийся из города Пётр Белов. Еще больше он удивился, услышав:

— Слышь, паря! Ты не мимо Сотниково едешь?

— Да в самое, — хмуро отозвался Пётр, натягивая вожжи.

— А меня с собой возьмешь?

— Ежели вам надо, возьму.

— Друга решил проведать, учитель он, — пояснил Высич. — Симантовский. Слыхал о таком?

— Учился у него, — подобрел Пётр. — Садитесь, барин.

— Вот спасибо, — обрадовался Высич, забираясь на сани.

Пётр с сомнением глянул на его одежду и скинул с себя тулуп, оставшись в коротком полушубке.

— Набросьте, а то не доедете…

— Ну, давай тогда вместе накроемся, теплее будет, — предложил Высич, устраиваясь рядом с парнем.

Верст десять они ехали молча. Белов помалкивал от неловкости, боялся потревожить странного барина, а Высич погрузился в размышления, прикидывая, куда ему податься из Сотниково. Пожалуй, решил он, надо потихоньку двигаться в сторону Челябинска. Одежонку, кое-какие деньги он, наверное, найдет у Симантовского, а в Челябинске, если сумеет до него добраться, разыщет старых товарищей, с которыми сдружился на поселении.

— А вы откуда учителя знаете? — наконец осмелился спросить Пётр.

Да еще по университету. Учились вместе в Москве.

— Аж в самой Москве! — подивился Пётр. — Там, наверное, всему учат?

— Да уж! — заливисто рассмеялся Высич. — В любом случае — многому учат. Меня вот истории учили, Симантовского — юриспруденции. Да так вышло, что мы оба не тем делом занимаемся.

— А вы кто? — поинтересовался Пётр.

Высичу вовсе не хотелось откровенничать даже с таким симпатичным парнем, но и оборвать беседу было бы нехорошо. Ответил он неопределенно, но весело:

— Путешественник.

— Вот здорово, — негромко позавидовал Пётр. — Я слышал про таких. Они везде ездят, окрестности осматривают… Ну и музеи там… Я бы тоже хотел.

— Трудное это дело, — внезапно посерьезнел Высич. — Тут, главное, цель определить.

— А какие города бывают? — спросил Пётр.

Высич усмехнулся. В свои тридцать он успел повидать пару захолустных городишек, расположенных неподалеку от имения Высичей, ну и Москву. Правда, ему на другое повезло: прошел этапом через всю Россию, бедовал не только в Нарыме и Колпашево, ногами, натертыми кандальными цепями, исходил не одну дорогу. Но, конечно, парню, скинувшему ради него тулуп, всего этого не расскажешь.

— Ну вот, скажем, Бомбей… — с улыбкой заметил Высич. — Красивый город, а рядом океан шумит…

Рассказывал Высич интересно, к тому, что знал, не стеснялся приложить собственную фантазию. Пётр даже удивился, когда показались окраинные избы переселенцев. У школы он остановил сани.

— Тут Николай Николаевич и квартируют.

— Ну спасибо тебе, Пётр Анисимович, выручил путешественника, — искренне поблагодарил Высич и быстро взбежал на крыльцо.

Симантовский, услышав торопливый стук в дверь, недовольно поморщился. Убрав со стола графинчик с водкой, нетвердо ступая, пошел открывать, а распахнув дверь, застыл ошарашенно.

— Валерий?!

— Валерий, — усмехнулся Высич и, придержав Симантовского за плечи, отодвинул в сторону. Войдя внутрь, быстро закрыл за собой дверь и задвинул засов.

Наблюдающий за его манипуляциями хозяин хмыкнул:

— Откуда такая робость?

— Полиция страху нагнала! — хохотнул Высич, посмотрел на помятое лицо приятеля, подмигнул: — В комнату-то беглого пустишь?

— Обижаете, граф!.. — сделав приглашающий жест, чуть пошатнулся Симантовский. — У меня искать не будут, мы с приставом вместе водку пьем…

Валерий усмехнулся, а Симантовский, приобняв давнишнего приятеля за плечи, повел его в свою плохо прибранную и второй год не беленную, узкую, как вагон, комнату. Снимая пальто, Высич огляделся и не без сарказма заметил:

— Неплохо устроился, Коленька!

— А-а, — дернул щекой учитель. — Тунгусы вокруг! Хоть и русские, а все одно — тунгусы натуральные!.. Сейчас мы с тобой за встречу пропустим по маленькой. А хочешь, можно и по большой…

— Каяный я, — улыбнулся Высич.

— Это в каком смысле? — непонимающе скривился Симантовский, но потом до него дошло. Вспомнил о времени, проведенном в Енисейской губернии и о бытующем там обычае не предлагать спиртного человеку, давшему зарок не пить, каяному. Тупо уставившись на приятеля, он проговорил: — Валерий, ты никак тоже тунгусом стал? Тогда молчу… Но с твоего разрешения сам рюмашку пропущу. За нашу дружбу, старую и незыблемую, как этот чертов мир! Не возражаешь?

— Чего уж там, — махнул рукой Высич, пристраиваясь спиной к теплой печке.

— За нас! — просалютовал рюмкой Симантовский и, выпив, зябко повел плечами: — Ты как в Сотниково попал?

— На санях, — усмехнулся Высич.

— А сани чьи?

Высич объяснил. Симантовский задумчиво сморщил лоб, потом просветлел:

— Петька Белов тебя привез!

— Он самый.

— Ты же голодный, наверное? — вдруг озадачился Симантовский, поднимаясь со стула. — Сейчас чего-нибудь придумаем. Разносолов не обещаю, но пузо набить есть чем…

— Голодный, — признался Высич. — С утра крошки не было во рту….

— Ну вот, — почему-то разулыбался Симантовский. — Граф был голоден….

Высич остановил его, направившегося было из комнаты:

— Только вот должен тебе сказать… Меня полиция может разыскивать, я ведь не просто так в гости заехал.

— Догадываюсь, — совершенно трезвым голосом сказал учитель.

— Смогу я у тебя передохнуть недельку?

— Да хоть год! — размашисто взмахнул рукой Симантовский, возвращаясь в свое нетрезвое состояние. — Ты же меня знаешь!

— Знаю, — кивнул Высич, озабоченно взглянул: — А парень этот, Белов, не проболтается?

— Не думаю, — решительно замотал головой Симантовский. — Натуральный тунгус. Ему пятки каленым железом жги, молчать будет. Весь в отца. Отец-то у него грех совершил, а признаться так и не признался…. Такие дела, братец… Сейчас я тебя кормить буду…

— Корми, — улыбнулся Высич.

На следующий день, ближе к вечеру, в избу Беловых ввалился, топая, полицейский урядник Саломатов.

— Петька где? — с порога гаркнул он.

Боязливо вскинув глаза, Татьяна ответила:

— В сарае… Зачем он вам?

— Не твое дело! — отрезал урядник и круто повернулся на каблуках.

Петра он застал за ремонтом дровней. Увидев урядника, Пётр скользнул по нему взглядом и снова опустил голову, продолжая свое занятие.

— Чё начальство не привечаешь? — с кривой улыбкой осведомился Саломатов, остановившись неподалеку.

Пётр разогнул спину:

— Настроенья нету.

— Ишь ты, какой волчонок! — угрожающе выпучился Саломатов. — К отцу в тюрьму захотел? Быстро определю!

— Чего хотели-то? — недружелюбно спросил Пётр, сжимая кулаки.

— Ты меня не погоняй! — вздернул тяжелый подбородок урядник. — Мал еще. Отвечай лучше, зачем вчера в город ездил?

— Надо было.

Саломатов подошел ближе и изумленно уставился на Петра:

— Ты чё, забыл, с кем говоришь?

Пётр отвернул лицо и принялся рассматривать старый хомут, висящий на большом ржавом костыле. Саломатов крепко схватил его за плечо:

— Тебя спрашиваю!

— Не забыл, — буркнул Пётр. — Знаю.

— Ну, так и отвечай, зачем в город ездил?! — не отпуская его плеча, прошипел Саломатов.

— К присяжному… Насчет отца… чтобы на суде защищал… — нехотя объяснил Пётр.

Саломатов отпустил его плечо, осклабился:

— Ёлкин дал, — признался Пётр.

Урядник задумался.

— Ишь Кощей-то… Чё это он так раздобрился?

— У него и спросите.

— Спрошу, спрошу! — снова повысил голос Саломатов, затем в упор посмотрел на Петра. — Ты кого это вчера на санях вез?

— Никого не вез! — почему-то решил сказать Пётр.

Саломатов ухватил его за плечо.

— Врать надумал?! Я самолично видел, как ты кого-то вез!

— Барина из города прихватил, — выдавил из себя Пётр.

— И к кому же энтот барин приехал? — сильнее сдавил его плечо своими жесткими пальцами урядник.

— К учителю, друг он ихний…

— И кто же этот барин есть?

— Откель я знаю? — огрызнулся Пётр.

— Разговоров он с тобой никаких не вел? Про войну или еще о чем? Может, супротив царя чего говорил?

— Нет, — отрезал Пётр, которому уже изрядно надоел и сам урядник, и его бесконечные вопросы.

Саломатов убрал руку с его плеча, погрозил пальцем:

— Ты мне смотри!

Когда он вышел из сарая, Пётр устало опустился на дровни, задумался.

Выйдя из двора Беловых, урядник остановился, раздумывая, докладывать приставу или нет о появлении в селе неизвестного. Решив, что все равно идти мимо дома Збитнева, да и вреда никакого не будет, если он лишний раз проявит бдительность, Саломатов неторопливо зашагал по улице.

После уходя урядника Пётр снова принялся за ремонт дровней, но неприятное чувство, оставшееся от его вопросов, помешало ему работать. В конце концов, он отложил топор и выскочил за ворота.

На торопливый стук долго никто не открывал, и Пётр уже стал опасаться, что ему вообще не откроют, но из-за двери наконец послышался голос учителя:

— Слышу… слышу… Кто там?

— Это я, Петька Белов!

Щелкнула задвижка, и Пётр зажмурился от упавшего на него света. Керосиновую лампу Симантовский держал в руке, вглядывался встревоженно. Убедившись, что бывший ученик один, быстро спросил:

— Случилось что-нибудь?

— Урядник чё-то об вашем госте спрашивал…. — помявшись, выпалил Пётр. — Кто, да откуда, да чё говорил…

Симантовский обеспокоенно оглядел улицу.

— Проходи!

Высич, до этого напряженно сидевший на стуле с опущенной в карман брюк рукой, завидев Петра, коротко вздохнул, улыбнулся:

— А-а-а… Будущий путешественник…

Пётр засмущался еще больше, но улыбка Высича была столь заразительна, что он невольно разулыбался в ответ. Симантовский указал Петру на стул, а сам подошел к приятелю и почему-то шепотом проговорил:

— Урядник тобой интересовался… Надо что-то предпринимать…

Высич остался спокоен, лишь зрачки голубых глаз сузились до маленьких колючих точек.

— Давно? — посмотрев на Петра, коротко спросил он.

— Недавно был, — ответил Пётр, — он ушел, а я к вам побег…

— Спасибо тебе, путешественник, — задумчиво произнес Высич. — Значит, кто-то видел, как ты меня привез…

— Урядник и видел, — развел руками Пётр. — Он еще спрашивал, не говорили вы мне чего супротив царя…

Симантовский дернулся:

— Валерий! Надо что-то предпринимать! Урядник и сюда вполне может нагрянуть.

Высич резко поднялся и заложил руки за спину:

— Вот черт! Как всё получается…

— Тебе срочно уходить нужно! — нервно щелкая костяшками пальцев, почти выкрикнул учитель. — Срочно!

Пётр непонимающе смотрел то на одного, то на другого. Высич улыбнулся ему, вполне безмятежно, а у Симантовского поинтересовался:

— Куда?

— Не знаю, не знаю, не знаю, — обхватив лицо ладонями, бормотал Симантовский.

— Может, к нам? — нерешительно предложил Пётр.

Симантовский сразу ухватился за его слова:

— Конечно, Валерий! Это вариант!

— Не годится, — покачал головой Высич, потом посмотрел на Петра: — Слушай, путешественник, нет ли тут поблизости какой-нибудь заимки, избушки завалившейся? Почему-то не хочется мне с вашим урядником встречаться!..

— И ты еще способен шутить?! — укоризненно потряс руками Симантовский. — Да урядник с минуты на минуту здесь будет!

Пётр посмотрел на него:

— Может, к бабке Варначихе? Она на отшибе живет…

Симантовский с надеждой вцепился в рукав его полушубка:

— Ты отведешь?

Бросив короткий взгляд на приятеля, Высич накинул пальто:

— Идем, путешественник. Имя этой доброй старушки внушает мне уважение. Ей хочется доверять… — в дверях он обернулся: — Коленька, ты помнишь, что я у тебя пробыл пару часов и уехал, а куда, ты понятия не имеешь…

— Помню, — обессиленно опускаясь на стул, кивнул учитель.

Пристав Збитнев, стараясь ступать неслышно, бормоча под нос ругательства, пролез по сугробу к самому окну квартиры учителя и осторожно заглянул в него. Сквозь неплотно прикрытые шторы была видна вся комната.

Симантовский, обхватив голову и вперив застывший взгляд в дверь, сидел на кровати. Внезапно он вскочил и бросился к окну. От неожиданности пристав отшатнулся, а учитель отдернул штору и прижался лицом к стеклу, настойчиво всматриваясь в темноту, потом подбежал к буфету; вынул оттуда графинчик и жадно отхлебнул прямо из горлышка. Збитнев выбрался из сугроба и нарочито громко застучал каблуками по крыльцу. Толкнув дверь и шагнув в комнату, он быстро оглядел помещение, и лишь потом обратился к застывшему в центре учителю:

— Что это вы с незапертыми дверями, Николай Николаевич?

— Да так как-то, — коротко развел руками Симантовский. — Гостям всегда рад. Проходите, Платон Архипович… Водочки не желаете?

— Отчего ж? Выпью… а то вам, поди, скучно одному, — раздеваясь, отозвался Збитнев.

Поскрипывая сапогами, он прошел к небольшому круглому столу и уселся, широко расставив ноги. Симантовский суетливо выставил на стол графин, рюмки и извинился:

— Я вас оставлю… Закусочку принесу…

Когда он скрылся на кухне, пристав еще раз, но уже тщательнее оглядел комнату и, заметив у порога мокрые следы валенок, оставленные Петром, удовлетворенно подкрутил ус. С трудом согнувшись, заглянул под кровать и, не обнаружив там ничего, кроме толстого слоя пыли вперемешку с перьями от перины, направился за учителем.

— Грибочки — это хорошо, — пробасил он так, что Симантовский нервно вздрогнул и уронил нож, которым поддевал соленые грузди, перекладывая их в тарелку. Ухмыльнувшись, становой пристав проговорил: — Или гость будет, или мы с вами, Николай Николаевич, поссоримся… Примета народная… Никого не ждете?

— Да, кроме вас и отца Фоки, ко мне никто и не заходит, — заискивающе улыбнулся Симантовский.

— Полноте скромничать, — укорил его Збитнев. — Скрываете от нас городского человека… Нам ведь тоже хочется с интеллигентным собеседником парой фраз перемолвиться.

Лицо учителя вытянулось и посерело сильнее обычного, еще резче обозначились глубокие морщины, спускающиеся от крыльев носа к углам губ, но пристав, словно не замечая замешательства Симантовского, продолжил:

— Ну, где же ваш друг? Прогуляться вышел?

— О ком вы? — наконец выдавил из себя Симантовский.

— О вашем госте из Новониколаевска, которого вчера привез Петька Белов, — спокойно пояснил Збитнев и прищурился испытующе: — Вы случайно не для того мальчишку в город гоняли?

Учитель облизнул пересохшие губы:

— Э-э-э… Так вы об этом… так уехал он…

— Когда же успел? — удивленно нахмурился Платон Архипович.

— Сразу… Пару часов побыл… И уехал, — выдохнул Симантовский.

— Что-то я не пойму, Николай Николаевич… Или вы меня дурачите?

— Да что вы, Платон Архипович! Мы же с вами… мы же… — стараясь быть убедительным, сказал Симантовский. — Пойдемте по рюмочке?

— Старых друзей привечаете? — неожиданно жестко проговорил становой, надвигаясь на учителя. — Ну?! Где он?

Симантовский сжался:

— Право… Не пойму я… Уехал он…

— Ну, ну… Извольте пройти… — сказал Платон Архипович и, цепко взяв учителя за локоть, подвел к еще не успевшим высохнуть следам. — Чьи-с?!

Симантовский склонился и, вытянув шею, уставился на пол, разглядывая следы, а когда хотел распрямиться, почувствовал на затылке тяжелую ладонь Збитнева.

— Что вы делаете? — не делая усилий вырваться, сдавленно спросил учитель.

— Я вас, милейший Николай Николаевич, как щенка в эту лужу мордой-с, — начиная свирепеть, прошипел пристав, пригибая его все ниже и ниже.

— Больно! — взвизгнул Симантовский.

— Раз решили за старое взяться, терпите… — сильнее сжимая его затылок, проговорил Збитнев. — Кто у вас был?

— Высич! — прохрипел согнутый в крючок учитель. — Валерий Высич.

— Где он сейчас?

— Уехал, не знаю куда… Отпустите!

Еще сильнее прижимая учителя, Платон Архипович сурово процедил:

— Нет! Я сейчас вас бить стану.

— За что?

Симантовский попытался вырваться и совершенно случайно оставил царапину на руке пристава. Тот замер от изумления, но уже в следующий момент сильным толчком отбросил учителя к столу. Не удержавшись на ногах, Симантовский упал и ударился ключицей о массивную ножку.

— Больно… — заскулил он.

Пристав, неторопливо поскрипывая блестящими сапогами, приблизился:

— Где он?

Скрючившись на полу, Симантовский смотрел на него снизу вверх, потом скривился и почти выкрикнул:

— У Варначихи! Петька его туда повел! С поселения он сбежал, документов нет..'

Платон Архипович вынул носовой платок, промокнул царапину, брезгливо поморщился:

— Оружие у вашего друга имеется?

— Не знаю, — поднимаясь с пола, отозвался Симантовский и обидчиво произнес: — Какой он мне друг? Учились когда-то вместе… Приехал под вечер, мне и деваться некуда…

Збитнев сурово окинул учителя взглядом:

— Чтобы из дома… ни-ни!

Через полчаса становой пристав, уже вместе с урядником, держа в руке керосиновый фонарь, подошел к тропинке, ведущей в лог, к землянке бабки Варначихи. Сзади, с угрюмыми лицами, на которые падали красные отблески чадящих факелов, шло несколько самых «надежных», собранных урядником, мужиков, вооруженных кто вилами, кто топором, кто просто дубиной.

— Коробкин и ты, Фёдор Донатович, — обернулся и приглушенно приказал Збитнев, — давайте туда, остальные будут у входа. Если выскочит, бейте, но не до смерти.

— Энто ужо как получится, — хмыкнул кабатчик Лобанов, сверкнув бельмом из-под рыжих бровей и, ощущая зудящую дрожь в руках, половчее перехватывая косу-горбушу.

— Но, но, Тихон Семеныч! — шикнул на него становой. — Не до смерти… Пошли!

Высич, заложив руки под голову, лежал на лавке. Он уже почти привык к спертому воздуху землянки. Бабка Варначиха, принявшая неожиданного гостя без лишних расспросов, правда и без особой радости, давно задула каганец. И теперь она, охая и причитая, ворочалась в темноте на низкой печи.

— Не шпишь ешшо, шоколик? — окликнула она гостя и, услышав ответ, продолжила: — Я чё шкажать хотела…. По обличию-то на простого ты не похож, сразу видно, из господ… Политик, небось?

— Граф я, бабуля.

— Энтова я не знаю, но ты не больно у меня рассиживайся. Пристав ко мне захаживает. Покою не дает, злодей.

— Хорошо, бабуля. Пару деньков побуду и освобожу квартиру.

— А платить-то за фатеру думаешь? — вкрадчиво прошамкала старуха.

Высич улыбнулся в темноту:

— Банкрот я, бабуля. Не располагаю наличными.

— Эх-хе-хе… — протяжно вздохнула Варначиха. — Нечем, дак нечем… Но, как будут налишные, не забудь старую…

— Не забуду, — отозвался Высич и, услышав осторожное поскрипывание снега за дверью, напряженно сел.

В землянку, вместе с морозным воздухом, ворвались урядник Саломатов и Коробкин. Высич зажмурился от света фонаря, но тут же резко отклонился назад и, пружинисто распрямив ногу, ударил каблуком прямо в возникшую перед ним ощеренную физиономию урядника. Что-то хрустнуло. Фонарь упал и потух. Выхватив револьвер, Высич наотмашь саданул по спине метнувшегося к выходу мужика, перепрыгнул через него и, выскочив на улицу, осел от тупого удара по голове. Но, падая, он успел оттолкнуться и сбил с ног охнувшего кабатчика.

— Держи его! — заорал пристав.

Почувствовав град обрушившихся на него увесистых кулаков, Высич понял бесполезность сопротивления и выстрелил в воздух. Еще эхо от выстрела катилось над логом, а рядом с ним уже никого не было — мужиков словно раскидало в стороны. Высич медленно приподнялся на колене и, продолжая смотреть на пристава, распрямился. Збитнев стоял шагах в четырех, черный ствол его револьвера глядел прямо в грудь Высича. Внешне пристав был мрачно-спокоен, только набухшая пульсирующая жилка на правом виске выдавала возбуждение. Опомнившиеся мужики вылезли из сугробов и опасливо, но с какой-то звериной решимостью надвигались, сжимая кольцо вокруг Высича. Не спуская с них взгляда, Высич почти дружелюбно улыбнулся приставу:

— К чему эти жертвы? Я ведь могу случайно в вас попасть…

— Бросьте оружие, — кашлянув, прогудел Збитнев. — И не будет жертв.

— Надеюсь, вы не допустите рукоприкладства? — произнес Высич, глазами указывая на приближающихся мужиков, на лицах которых читалось явное желание поквитаться за свой мгновенный страх.

Помедлив, пристав пообещал:

— Если не будете пытаться бежать, гарантирую вашу неприкосновенность.

С сожалением глянув на зажатый в руке «бульдог», Высич вздохнул и небрежно швырнул его к ногам пристава.

Мужики обступили Высича. Збитнев прикрикнул на них:

— Руки не распускайте! — затем заглянул в землянку. — Фёдор Донатович, ты живой?

Урядник пошатываясь вышел.

— Зуб, сволочь такая, ополовинил… — с трудом проговорил он разбитыми губами и показал обломок верхнего зуба.

Збитнев покачал головой, а когда разъяренный Саломатов кинулся к Высичу, не стал его удерживать, а подал голос лишь после того, как урядник наотмашь ударил задержанного.

— Будет, Фёдор Донатыч, будет, — укоризненно проговорил он и скомандовал мужикам: — Ведите его, ведите!

Збитнев постоял, дождавшись, пока последний из мужиков не поднимется на верх лога, шагнул в низкую дверь землянки.

— Ну что, старая ведьма? Что теперь скажешь? — освещая старуху фонарем, произнес он чуть насмешливо.

Варначиха боязливо сползла с печи, прошамкала:

— Прости, гошподин приштав, Христа ради прости! Он же с револьвертом, вот и пустила… Прости…

— Ты мне зубы не заговаривай! — рявкнул Збитнев. — На каторгу готовься!

— Поди, таких старых и не берут, — заворковала Варначиха и полезла куда-то под лавку и принялась чем-то шуршать.

Збитнев уже добродушнее хмыкнул:

— Берут, Варначиха, берут. Там и сдохнешь.

Старуха, словно не слыша его слов, продолжала копошиться под лавкой, передвигая там какие-то чугунки. Пристав терпеливо ждал.

Катя Коробкина, не обращая внимания на окрики матери, накинула платок и выбежала на улицу. Ей так хотелось увидеть Петра, она так соскучилась без него, что впопыхах не надела варежек, но пощипывающего апрельского морозца даже не чувствовала. Сейчас для Кати было важно только одно — увидеть Петра, ощутить его руки, прижаться к нему, услышать, как стучит его сердце.

Увидев шальные, широко поставленные лучистые глаза, горящее смущением и радостью лицо, приоткрытые ждущие губы Кати, Пётр и сам слегка смутился, но, покосившись на сестру, по-взрослому кашлянул, прихватил полушубок и вышел во двор. Едва дверь за ними закрылась, Катя обвила его шею руками и, притянув к себе, впилась в губы до боли, до круговерти в голове… Время зазвенело натянутой струной, а потом исчезло, растворилось в густой, обволакивающей тишине.

Сухой хлопок далекого выстрела разорвал воздух.

Катя вздрогнула и еще крепче прижалась к Петру. Вслушиваясь, он повернул голову и вскоре различил доносящийся с конца улицы возбужденный гомон. Узнав в скрипуче-храбрящемся «шагай, шагай, политика!» голос отца, Катя ойкнула и боязливо выглянула в калитку.

— Ведут кого-то… Спымали, — прошептала она.

Закинув голову к звездам, Высич неторопливо шел по дороге, не обращая внимания на толчки подгонявших его мужиков, на покрикивания урядника.

— Беги домой, — шепнул Пётр и, не дожидаясь ответа Кати, перепрыгнул через прясло в другой переулок, заспешил к школе.

После ухода пристава Симантовский так и не закрыл дверь. Он сидел за столом и, всхлипывая, опрокидывал рюмку за рюмкой. Шаги в сенях не сдвинули его с места. Он лишь приподнял голову и воровато отер глаза рукавом.

— Гостя вашего урядник в каталажку повел! — выпалил Пётр, забежав в комнату.

Симантовский посмотрел мимо него. Белов повторил и, испуганно глянув в пустые немигающие глаза учителя, встревоженно спросил:

— Вы меня слышите?

— Слышу.

— Он чё, правда против царя? — задал Пётр мучивший его вопрос.

Симантовский печально хмыкнул в нос:

— Правда…

— А такой веселый, добрый… — озадаченно протянул Пётр.

— Такие веселые и добрые 1 марта 1881 года убили царя Александра II… — с кривой ухмылкой проговорил Симантовский. — Был государь — и нету государя!..

— За чё убили-то? — недоумевая, спросил Пётр.

— Идеи у них такие… — вяло дернул плечом Симантовский. — Ду-ра-ки…

Пётр внимательно взглянул на учителя и, вдруг догадавшись, откуда становому приставу стало известно, где прячется его новый знакомый, набычился:

— Как же вы?.. Он же ваш друг!

— Иди-ка ты вон, — с тоской проговорил Симантовский и, встретившись с Петром взглядом, взъярился: — Вон!

Белов круто развернулся и с силой захлопнул за собой дверь. Симантовский невольно отпрянул.

На следующее утро урядник чуть свет приволок Петра в кабинет пристава. Впихнув его так, что Пётр чуть не упал, Саломатов доложил удовлетворенно:

— Идти не хотел, отродье каторжное!

Платон Архипович вышел из-за стола, укоризненно покачал головой:

— Что же ты на мальчишку-то так, Фёдор Донатович? Нельзя, нельзя… Он же еще несмышленыш, не понимает, что творит…

Мгновенно оценив игру своего начальника, урядник подобострастно улыбнулся:

— Извиняйте, ваше благородие! Учтем-с.

— Ладно, иди, — махнул рукой Збитнев, вернулся за стол и закурил папироску.

Настроение у него было самое радужное. Все складывалось прекрасно. Государственный преступник, бежавший с поселения и разыскиваемый губернской жандармерией, задержан при его личном участии. С бабкой Варначихой он, опять же, как всегда нашел общий язык. Супруга, перенервничавшая во время его ночного отсутствия, была чрезвычайно ласкова и предупредительна, а утром, встав с постели, приготовила завтрак и выставила бутылку французского коньяка, о существовании которого в их доме он даже и не подозревал.

Выпустив струю дыма, Збитнев посмотрел на стоящего перед ним Петра.

— Да ты садись, братец, садись, — почти ласково разрешил. — Расскажи-ка, братец, где ты взял этого господина. Надеюсь, ты понимаешь, о ком идет речь?

— Понимаю, — кивнул Пётр. — Попросил довезти, вот я и довез. На тракте подсел….

— Тракт большой, — игриво погрозил пальцем Збитнев. — Точнее говори.

— Да верстах в десяти от города, — соврал Пётр.

Пристав удивленно раскрыл глаза:

— Ты меня не обманываешь?

— Нет, — мотнул головой Пётр и почувствовал, как щеки его невольно вспыхнули.

Платон Архипович доброжелательно усмехнулся:

— Смотри-ка, совсем врать не умеешь! Уши-то горят! Так где ты его подсадил?

— Я же сказал, — упорно пробурчал Пётр.

— Нехорошо! — Збитнев хлопнул ладонью по столу и, сведя брови к переносице, прикрикнул: — Ты его подсадил у Усть-Ини! Эдак врать будешь, живо на каторгу угодишь! Или с отцом свидеться решил?

Пётр молчал, упрямо опустив голову. Платон Архипович любил доводить дело до конца и понимал, что если он узнает, у кого именно нашел Высич пристанище в Новониколаевске, то начальство оценит его работу. Поэтому сбавил тон:

— Я просто хочу проверить твою искренность. Знакомец твой человек весьма порядочный, из господ, и рассказал мне всё как на духу, ведь он-то прекрасно понимает, что мы все равно узнаем правду. Ты его нигде раньше не видел?

Пётр совсем было открыл рот, чтобы сказать, где он видел Высича, но, заметив под благодушной маской пристава напряженное ожидание, снова опустил голову. Збитнев встал из-за стола, навис над Беловым:

— Говори!

— Не видел я его…

— Врешь, братец, подними-ка морду, — взял его за подбородок Платон Архипович.

Пётр отдернул голову. Настроение у Збитнева чуть испортилось. С минуту он, выпятив губы, молча разглядывал парня, потом, решив, что все его усилия добиться правды ни к чему не приведут, подошел к двери и окликнул урядника. Саломатов явился незамедлительно.

— Потрудись заняться пареньком, Фёдор Донатович, — без прежнего благодушия глядя на Петра, сказал становой. — Я тебя очень попрошу… Семьдесят… — пристав задумался, прикидывая что-то в уме. — Нет… лучше сотню розог… Да найди-ка, любезный, для выполнения сего поручения мужика пожилистее, да позлее…

Глава четвертая СУД ПРИСЯЖНЫХ

Анисим Белов лежал на грязном, набитом слежавшейся соломой матраце и жмурился от теплого весеннего солнца. Луч, в котором плавали мириады пылинок, казался упругим и осязаемым, хотелось погладить его ладонью, но солнце медленно сдвигалось и сдвигалось, и крохотное оконце под самым потолком, забранное к тому же решеткой, быстро темнело.

В коридоре раздался шум шагов, картежники, сгрудившиеся на нижних нарах, замерли, а когда надзиратель и впрямь остановился у дверей их камеры, приняли самые беззаботные и невинные позы, не забывая, впрочем, коситься в сторону круглого отверстия, прорезанного в двери и во все времена называемого арестантами волчком.

Негромко брякнув, волчок приоткрылся. Тяжелый взгляд надзирателя скользнул по сокамерникам.

— Белов, подь суда, — скомандовал надзиратель.

Подавляя волнение, Анисим подошел к двери. Надзиратель просунул в отверстие свернутый в трубку лист бумаги:

— Получи обвинительный акт.

Надзиратель ушел, игроки вновь зашуршали картами. Анисим уныло направился к своим нарам. Он уже лез наверх, когда за штанину его ухватил Яшка Комарин, чернобородый плешивый мужик, крепкий, кривоногий, на удивление ясноглазый. К тому же на все посматривал он лихо и бесшабашно.

— Ходи сюда, — сипло позвал он.

В среде воров, конокрадов, грабителей и убийц Анисим Белов чувствовал себя скверно, но его, как человека, вполне способного за себя постоять, пока что не трогали, относились к нему даже как-то радушно. Понимали, от сумы да от тюрьмы не уйдешь. Впрочем, Анисим и сам ни с кем дружбы не искал и ни с кем ссориться не собирался. Если и заговаривал, то только со своим соседом Яшкой Комариным, который непонятно по каким причинам, но сразу проникся к Анисиму симпатией. Лежа рядом, Яшка не раз старался объяснить Анисиму все тонкости тюремного быта. Но Анисим больше вникал в его, Яшкину, жизнь. Он уже знал, что лет пятнадцать назад Яков Комарин был уважаемым в селе человеком, волостным старшиной в Иркутской губернии, имел почти полсотни лошадей, вдвое больше рогатого скота, а всякую мелочь, вроде овец, гусей, кур, и считать не считал. Была тогда у Яшки семья, был свой дом, но встретилась ему на пути забубенная румяная солдатка, присушила, прилюбила, заставила все забыть, вот он и прогулял с нею не только большую часть своего капитала, но и деньги, собранные сельскими обществами на всякие мирские нужды. Ну и понятно, за растрату попал Яшка Комарин в тюрьму. Отсидел честно два года, но домой возвратиться совесть не позволила, подался на золотые прииски. Поскольку Комарин и грамоту знал, и счет умел вести, и с любым человеком мог поговорить о деле, взял его один золотопромышленник в кассиры, да только с Яшкой опять незадача вышла. Судьба такая, а может, душа. Кипела кровь в Яшке Комарине. Сбежал Яшка с деньгами, которые рабочим выдавать повез. В усмерть упоил в придорожном трактире хозяйского кучера и сбежал.

И объявился в Иркутске новый богатый купец Комарин. Правда, он ничего не продавал и не покупал, зато широко гулял по кабакам и ресторациям. Любил, грешным делом, прикурить папироску от сторублевой бумажки, но и уважения соответствующего к себе требовал. Не отдал однажды ему городовой честь, так он ему морду набил, а шашку отобрал и в прорубь закинул, за что и был арестован. Тут, как назло, его бывший хозяин-золотопромышленник сыскался. Отправился Яков на каторгу. Но сидел недолго — бежал. А попав в Томск, схлестнулся с лихими «робятами», разъезжающими по городу в кошевке и при помощи аркана помогавшими купцам расстаться со своими богатыми шубами и пузатыми кошельками. Хоть и был Комарин в свои пятьдесят лет еще ловок и сноровист, но вылетел на одном из крутых поворотов из саней прямо под ноги городовому, который недолго думая опустил пудовый кулак на плешивую Яшкину голову, а затем препроводил куда следует.

— Дай-ка почитать, чё там тебе насочиняли, — проговорил Яшка, протягивая руку к обвинительному акту.

Анисим аккуратно разгладил на колене лист бумаги и подал ему. Яшка коротко кашлянул и начал читать вслух:

— Согласно 557-й статье Устава уголовного судопроизводства получивший копию обвинительного акта и списка лиц, которых предполагается вызвать в судебное заседание, буде избрал себе защитника и желает, чтобы какие-либо другие лица, сверх указанных во врученном ему списке, были допрошены в качестве свидетелей, обязан в семидневный срок со дня вручения ему означенных документов довести до сведения Томского окружного суда как об избранном защитнике, так и имена, отчества и фамилии тех лиц, которых он желает вызвать в качестве свидетелей… — Яшка оторвался от чтения и взглянул на Анисима. — Защитника желаешь?

Белов недоуменно пожал плечами:

— Не знаю… Им же деньги платить надоть…

Комарин сипло хихикнул:

— Присяжный — он что чиряк, за так не садится. Ты хозяйство свое заложи.

— Ну тебя, — отмахнулся Анисим. — Без присяжного обойдусь, я же невиновный.

Яшка весело расхохотался:

— Ох, насмешил! Ты глянь, чё тут написано… Крестьянин Белов в состоянии запальчивости или раздражения, но, однако же, умышленно ударом палки по голове причинил крестьянину Василию Кунгурову раздробление костей черепа, сопровождающееся кровоизлиянием в мозг и сдавливанием его кровью, отчего Кунгуров тут же и умер… — Он глянул на Анисима. — А ты говоришь — невиновный! Рассказывай энти байки кому другому…

Белов вздохнул, опустил голову. Яшка хлопнул его по плечу:

— Еще и не такое бывает. Был когда-то страшенный разбойник Гуркин, в Забайкалье шалил. Сказывают, не одну душу на тот свет отправил. Так он тоже говорил, что невиновный. Одну токмо смерть и брал на себя. Шел как-то Гуркин, слышит, на берегу у костра мужик песни поет, расейский, значица, мужик был, сибиряки-то не поют. Темно кругом, а мужик знай, распевает: «Ни волка, ни медведя не боюсь, самого Гуркина не боюсь!» А Гуркин-то подкрался сзади, да по спине его прутиком ожарил. «Как, мол, так? Ужели и меня не боишься?» Мужик взглянул, взвизгнул, как заяц, и будто сноп на землю свалился. Кончился, значица. Словно ему нож в самое сердце всадили… Может, ты тоже Кунгурова — прутиком?

— Не убивал я, — упрямо повторил Анисим.

— Ты это брось! — сипло прикрикнул Яшка. — Думаешь, поверят тебе? Держи карман шире. Написано тут, — Комарин ткнул пальцем в обвинительный акт. — Ви-но-вен. Так и будет. А со своим бычачьим упрямством ты токмо присяжных заседателей разъяришь. Всыпят тебе на полную катушку!

— Дык я же не убивал, — развел руками Анисим.

— Всё едино кайся, глядишь, снисхождение вымолишь, — уже начиная сердиться, сказал Комарин.

В этот момент загремели ключи в замке, картежники бросились врассыпную, а Яшка на всякий случай упал на нары и прикинулся спящим. Дверь широко распахнулась, и надзиратель, улыбаясь, легонько подпихнул в камеру чернявого, вертлявого мужичонку, похожего на полового из самого заштатного трактира:

— Примайте ишшо одного мазурика!

Один из картежников радостно соскочил с нар:

— Робяты! Да энто же Блоха!

Когда надзиратель удалился, все накинулись на вновь прибывшего с расспросами. Тот, посмеиваясь, зачастил:

— Током я, робяты, теплуху с фатеры пригрел, трясогузка выскакиват и давай мелкую раструску наводить. Я ходу. Каплюшник, откуда ни возьмись, выворачиват. Звонок-то его дождевиком со стороны поздравил, да тут с подворотни три бутыря подлетело, ну я и влопался. Изменил мне, робяты, фарт.

Анисим непонимающе насупил брови, ткнул локтем Комарина:

— Энто чё говорит?

— Энто он по музыке ходит, — хмыкнул Яшка. — По-воровски, значит… Ежели по-нормальному, то значица, он в фатеру залез, хотел шубу стянуть, а горничная тревогу подняла. Он выскочил, а навстречу полицейский. Мальчонка, что на улице сторожил, камнем в городового кинул, но три солдата шли, вот его и спымали. Удача изменила. Такая она у нас изменчивая, — глубокомысленно закончил Яков и почесал лысую голову.

Снова заскрежетал замок, и в дверном проеме показался темно-зеленый мундир надзирателя.

— Входи, входи! — свирепо топорща усы, произнес он, обращаясь к Высичу и дергая его за рукав. Потом елейно улыбнулся. — Ужо и не знаю, как энтому господину с вами, с быдлом да мазуриками, на нарах поместиться. Из графьев они, политические. Ну, я думаю, найдете место позапашистее…

Большинство арестантов встретили шутку надзирателя веселым ржанием.

— Найдем, — ухмыльнулся белесый парень, почесывая живот. — Рядом с парашей.

Высич презрительно посмотрел на него. Надзиратель, довольно хмыкнув, вышел из камеры и повернул ключ в замке.

Несколько человек, в основном те, что играли в карты, вразвалку, словно загребая ступенями песок, приблизились к остановившемуся у порога Высичу. Вперед выступил Блоха, который уже успел освоиться в родной компании. Хищно щерясь, он подмигнул приятелям и поинтересовался:

— Ну чё? Сморщился… Дух не ндравица?

Высич демонстративно заложил руки за спину и, приглядев свободные нары, шагнул мимо вора. Белесый остановил его, легонько ткнув указательным пальцем в грудь:

— Ты энто куда? Даже побазарить с нами не желашь?

— Настроения нет, — спокойно улыбнулся Высич, но зрачки его голубых глаз сузились.

Белесый продолжал выламываться:

— Чё так?

— Юноша, — негромко проговорил Высич, — отойдите лучше с дороги.

— Гляньте-ка на него! — Белесый обернулся к сокамерникам, словно призывая их в свидетели. — Токмо вселился, а ему уже все мешают! — и крутнулся к Высичу: — Ну ты, дворянское отродье, дуй до параши. Там жить будешь!

У Высича побелели скулы, что не укрылось от глаз Блохи, со смешком пояснившего дружкам:

— Нервенный господинчик попался… ну да полечим…

Он вознамерился толкнуть Высича в плечо, но тот, отклонившись, коротко, почти без замаха, рубанул его ребром ладони по шее. Тут же, не потеряв ни секунды, заломил Блохе руку так, что тот взвизгнул от боли. Увидев незавидное положение приятеля, Белесый сунул руку в карман просторных штанов, да и другие уголовники с угрожающим видом попрыгали с нар.

До этого лишь наблюдая за происходящим, Яшка Комарин счел нужным вмешаться. Не поднимаясь с места, рявкнул властно:

— Кончай комедь!

Его не услышали. Тогда он проворно метнулся с нар, колеся кривыми ногами, обошел арестантов. Анисим послушно, как по приказу, последовал за ним. Яшка встал рядом с Высичем, склонил короткую бычью шею, обвел всю компанию тяжелым взглядом:

— Ну?! Меня плохо слышно? Ась?!

Никому не хотелось связываться с ним. Неясно было, чем бы кончилась драка с этим новеньким, злым Яшкой Комариным да с этим угрюмым крестьянином, чьи кулаки внушали невольное уважением. С глухим ропотом арестанты стали расходиться. Яшка осклабился, повернулся к Высичу:

— Ты, господин хороший, Блоху-то отпусти… Шутейно он тебя завести хотел…

Высич последовал его совету, и Блоха, кривя лицо и потирая руку, удалился к приятелям, уже раздававшим на нарах картишки, чтобы продолжить игру. Удовлетворенно хмыкнув, Комарин сделал приглашающий жест:

— К нам пожалте! — а усадив Высича рядом с собой, проговорил просительно: — Рассуди нас, господин хороший, человек ты, видать, грамотный… Признавать Анисиму, — он указал на Белова, — вину свою на суде, али не признавать? Интересуюсь, как на энто дело политики смотрят.

— Я, например, вообще никаких показаний не давал, — улыбнулся Высич.

— Значица, не впервой… — Яшка обвел рукой камеру, — в энтаком месте пребывать?

— Приходилось, — коротко кивнул Высич.

— Энто хорошо. Опыт имеется, — заулыбался Комарин и, поудобнее устроившись на нарах, то и дело обращаясь за подтверждением сказанного к Анисиму, передал суть спора. — Вот и рассудите…

— Так я уже эту историю знаю! — воскликнул Высич. — Меня же в Сотниково задержали. Я с вашим сыном знаком!

Анисим, у которого сразу защемило на душе, с несвойственной ему торопливостью спросил, подавшись вперед:

— Как они там? Петька? Татьяна?

— Дочь вашу я не видел, а вот Пётр — парень толковый, правильный!

— У Анисима другого и не могет быть! — Комарин усмехнулся, хлопнул приятеля по плечу, потом посмотрел на Высича. — Как дело-то было? Звиняйте, что интересуюсь.

— Да ничего страшного, — Высич пожал плечами. — Все было очень просто…

Выслушав его, Комарин задумчиво почесал плешивую голову.

— История… Кто ж энто вас продал-то?

— Предают только друзья, — усмехнулся Высич.

— Энто верно… — протянул Яшка. — И бабы… Эх, и без них никак, и с ними — беда нашему брату…

— Верю вашему опыту, — сказал Высич.

— Верь! — Комарин хлопнул себя по колену, прищурился. — Ну, дык и чего же Анисиму делать? Я думаю, каяться надо, снисхождение выйдет… А ваше какое просвещенное мнение?

Анисим досадливо глянул на Комарина:

— Каяться, каяться! Нету на мне крови, не убийца я…

— Энто я тебе поверю, — отозвался Яшка. — А суд… энто совсем другая сторона… Как считаете, господин хороший?

Высич помолчал немного, проговорил серьезно:

— Свои убеждения необходимо отстаивать, даже если за это приходится страдать. — оценивающе посмотрел на Белова. — Вы же знаете, что не совершали преступления?

— Не совершал, — угрюмо кивнул Анисим.

— Значит, так и следует говорить, — закончил Высич.

Яшка искренне огорчился:

— Ну вот… Какие-то вы оба неправильные. Каяться надо, авось пожалеют.

— Пожалел волк кобылу, — хмыкнул Высич.

Через несколько дней надзиратель вызвал Белова для встречи с приехавшим в Томск присяжным поверенным. В голосе надзирателя, когда он сообщал об этом, сквозило сильное удивление, но для Анисима появление защитника не было неожиданностью. Высич уже рассказал ему, что сын каким-то образом умудрился раздобыть денег и заключил соглашение с Озиридовым на его защиту. Встречи с ним Анисим ждал с нетерпением.

— Не забудь передать ему мою просьбу, — шепнул Высич, когда Анисим спускался с нар.

Присяжный поверенный Озиридов встретил Белова радушно:

— Проходи, голубчик, присаживайся. С делом твоим я уже ознакомился. Целый день в канцелярии окружного суда просидел. Непростое дельце, весьма непростое… И твои показания читал, весьма любопытно…

Анисим, стесняясь, перебил присяжного поверенного:

— Извиняйте. Привет вам просили передать.

— Кто же? — удивленно пощипал бородку Озиридов.

— Валерий Владимирович алаверды вам передают…

— Высич? — приглушенно спросил Озиридов, настороженно оглядываясь на дверь.

Белов кивнул:

— Они самые. Их к нам в камеру поселили.

Озиридов непонимающе посмотрел на него:

— В камеру? А как он сюда попал?!

— Дык я толком не знаю, — пожал плечами Анисим. — Они встретиться с вами хотят.

— Ясно, ясно, ясно… — Озиридов опустился на стул, сплел пальцы, задумался ненадолго. — Скажи ему, постараюсь что-нибудь придумать.

— Вы уж постарайтесь, — просительно, словно это касалось его лично, проговорил Анисим.

— Надеюсь, что получится, — сказал Озиридов, коснулся пальцем тонкой папки, лежащей перед ним на столе, предложил: — Давай, братец Белов, перейдем к твоему дельцу…

— Давайте, — сразу помрачнел Анисим.

— Я понимаю, состояние у тебя в тот вечер было еще то, — продолжил Ромуальд Иннокентьевич. — Над дочерью надругались, да еще и выпил. Где уж тут за свои действия отвечать… Но вот не нравятся мне твои показания. Ёлкин ведь приятель твой?

— Был приятель, — буркнул Анисим.

— Неважно, — вяло махнул рукой Озиридов. — Всё равно, был… Зачем ему врать и на тебя наговаривать? Ведь прямо на тебя и показывает.

— Не убивал я, — тяжело вздохнул Анисим.

Озиридов приложил ладонь к накрахмаленной белой сорочке:

— Голубчик Белов, пойми меня правильно. Я-то всей душей тебе верю, но дело-то упирается не в меня. Ёлкин на тебя показывает. Кол, коим Кунгуров умерщвлен, из твоего прясла вырван. У Кунгуровых в доме разгром ты учинил… Смотри, как все выстраивается! Что скажут присяжные заседатели? Так и скажут: мужик набедокурил и от ответственности уйти желает. И что тогда?

— И что тогда? — взглянул на него Анисим.

— А тогда, голубчик Белов, коронные судьи на тебя сразу как на преступника оскалятся. Это ты понимаешь?

— Понимаю, — обреченно кивнул Анисим, потом снова поднял голову: — Что ж мне теперь, против совести говорить?

Ромуальд Иннокентьевич густо покраснел, как барышня-гимназистка, которую застали за просмотром эротических открыток. Он даже раздосадованно взмахнул руками:

— Правду надо говорить! Повинную голову и меч не сечет. Да и мне, коли признаешься, что сказать в суде найдется. Мужик ты не из последних, а Кунгуров, можно сказать, на случившееся сам напросился. Присяжные тоже отцы, у них тоже дочери есть, поймут. Да плюс ты признаешься да раскаиваешься:… Чуешь? Так что думай, милейший, думай! Перед судом мы с тобой еще встретимся, потолкуем, а сейчас, братец Белов, иди и крепко думай.

Анисим тяжело поднялся с табурета, попрощался и понуро вышел в тюремный коридор, где его дожидался надзиратель. От встречи со своим защитником он ожидал большего.

Смотритель тюремного замка, титулярный советник Константин Николаевич Житинский, услышав от секретаря о приходе Озиридова, встретил присяжного поверенного на пороге своего кабинета.

— Ромуальд Иннокентьевич! — бережно потряс он руку старого знакомца. — Сколько лет, сколько зим! Я уж думал, не свидимся. Уехал в Новониколаевск, совсем нас забыл! Вы не представляете, как я рад!

Ладони Житинского были мягкие, теплые, почти женские, на лице отражалась неподдельная радость, и Озиридов чувствовал искреннюю приязнь к этому невысокому, полному, с пухлыми бритыми щеками и жиденьким коком волос над высоким от залысин лбом, человеку.

— А я к вам с просьбой, — улыбнулся Озиридов и, легким движением откинув полы визитки, опустился в предложенное смотрителем массивное кресло.

Житинский обиженно надул полноватые губы:

— Вечно вы так, Ромуальд Иннокентьевич. Нет чтобы рассказать о своих амурных успехах в новониколаевском обществе… Сразу о делах… — он прошел за стол, сразу поскучнев, произнес: — Ну, выкладывайте, что у вас там припасено?

Понимая деликатность своей просьбы, Озиридов ласкающим движением пригладил бородку, наморщив лоб, помедлил с ответом, но все-таки, наконец, и выложил:

— Константин Николаевич, я в дни своей юности, обучаясь, как вы знаете, в Московском университете, водил знакомство с одним молодым человеком. Судьба у него не сложилась, но я до сих пор испытываю к нему симпатию, хотя и не разделяю его убеждений. Знаете, как в молодости бывает! Наговорит какой-нибудь краснобай заумных слов о свободе, равенстве и прочем, и закружится голова у юноши из хорошей семьи…. А потом арест, каторга, побеги…

— Это вы мне рассказываете о графе Высиче? — кисло улыбнулся Житинский.

— От вас совершенно невозможно что-либо утаить! — деланно смутился Озиридов.

— Ну и какая у вас просьба? — негромко постукивая пухлыми пальцами по столешнице, покрытой темно-зеленым сукном, поинтересовался Житинский.

— Самая невинная, — приложил руки к груди Озиридов. — Узнав, что Валерий пребывает в вашему… монастыре, захотелось повидаться с ним, посмотреть на него, посочувствовать, поругать по-дружески за необдуманные поступки. Да и маман его просила влияние на сына благотворное оказать… и дядя….

Житинский обиженно поджал губы:

— Ромуальд Иннокентьевич, зачем вы о дяде? Я ведь и без того к вам хорошо отношусь…

На этот раз Озиридов смутился всерьез, щеки его зарделись.

— Простите ради Бога, Константин Николаевич… — но поднялся и, протягивая руку смотрителю, добавил: — Какие у вас планы на вечер? Никуда не собирались сегодня?

Задержав его руку в своей, Житинский встрепенулся, понизив голос, сообщил:

— Скажу вам по секрету… Я с Рождества квартирку снимаю… На Обрубе, вы знаете, очень удобно, всё рядом… Думал там вечер и провести… Компанию не желаете составить?

— Так я оттого и поинтересовался, что хотел напроситься на ужин с вами, — приглушенно хохотнул Озиридов. — Если не помешаю, с преогромным удовольствием.

— Вот и прекрасно, — оживленно потер ладони Житинский. — Манечка будет рада. Вы еще не видели мою Манечку?

Озиридов удивленно протянул:

— Вы меня знакомили с Клавочкой…

— В подметки не годится! — горделиво выпрямился Житинский. — Манечка — это живительная влага, это бальзам души! Я только с ней и отдыхаю… Приходите, Ромуальд Иннокентьевич! У Манечки есть очень миленькая подруга, этакое миниатюрное создание, как раз в вашем вкусе. Чистюля невозможная, она в крендельном заведении у Ивана Георгиевича Тихонова работает. А голос какой! — пухлое лицо Житинского загорелось. — Как запоет под гитару… «Отцвели уж давно хризантемы в саду…» Приходите, часиков в восемь.

Озиридов торжественно пообещал прийти, однако мялся, весьма талантливо изображая смущение. Житинский удивленно взглянул:

— Еще какая просьба?

— Вы не обижайтесь, Константин Николаевич, — наконец попросил он. — Не обижайтесь, но я бы хотел взять расходы по сегодняшнему вечеру на себя.

Житинский укоризненно протянул:

— Ромуальд Иннокентьевич…

— Константин Николаевич… — в тон ему произнес Озиридов. — Пожалуй, я буду настаивать на моем предложении…

— Ну ладно! — без лишних уговоров согласился смотритель. — Вас, я вижу, не переспоришь! Поступайте, как знаете. Касаемо вашего старого приятеля я сейчас распоряжусь.

— Премного благодарен, — поклонился Озиридов.

В комнате для свиданий, куда он вернулся после посещения смотрителя тюремного замка, ждать ему пришлось совсем недолго. Едва он успел выкурить папироску, как надзиратель ввел Высича. Привычным движением Озиридов сунул в ладонь надзирателю серебряную монету и тот, благодарно кашлянув, ретировался в коридор.

— Ах, Валерий, Валерий! — огорченно проговорил Ромуальд Иннокентьевич. — Сколько же ты мне беспокойства доставил своим исчезновением!

— Так получилось, — отвечая на рукопожатие старого друга, отозвался Высич. — Папироской узника угостишь?

Закурив, он закинул ногу за ногу и быстро рассказал о своих приключениях. Выслушав его, Озиридов понимающе кивнул и укорил его:

— Надо было ко мне возвращаться, придумали бы что-нибудь…

— Я тебя, Цицерон, подвести опасался…

— Ну и зря! — нахмурился Озиридов. — Сам видишь теперь, как получилось… Сидишь вот тут у Житинского…

Высич рассмеялся негромко:

— Ничего, еще раз сбегу.

Но Ромуальд Иннокентьевич не принял его веселости, нахмурился.

— Откуда сотниковский пристав узнал, где ты схоронился? Неужели?.. — он не стал продолжать, лишь недоуменно смотрел на Высича.

— Коленька Симантовский, — подтверждая его догадку, коротко кивнул Высич, усмехнулся: — Слаб человек…. Да бог с ним…

— Ну, знаешь! — недовольно воскликнул Озиридов. — Это твое всепрощение! Он тебя предал…

Высич спокойно пожал плечами:

— Знать бы наперед, как себя поведешь в ситуации, требующей неординарных действий…

— Ладно, оставь, — рассерженно отмахнулся Озиридов. — Подумаем о твоей судьбе. Понимаешь, что тебе грозит?

Высич с грустной улыбкой покачал головой и принялся загибать пальцы:

— Побег… Вооруженное сопротивление властям… Побитый урядник… Травмированный стражник…. Кажется, понимаю…

— Он еще усмехается! — возмутился Озиридов и решительно объявил: — Завтра же сажусь за письмо твоему дяде. Надо что-то предпринимать.

— Не смей! — сухо отчеканил Высич. — Я никогда не просил дядю о помощи! Прошения он сам писал.

— Ишь ты, гордый какой! — фыркнул Ромуальд Иннокентьевич. — Это всё твои народовольческие штучки. Всё не можешь забыть о терновом венке мученика! Сгнить желаешь в тюрьме! Только кому это нужно? Мог бы поступиться своими амбициями.

— Убеждениями, — негромко, но яростно возразил Высич. — А если хочешь знать, кому именно это нужно, ну так вот знай: прежде всего мне. Именно мне самому!

Озиридов покачал головой:

— Ну а мне, друг мой Валерий, мне, дорогой мой, нужно, чтобы ты оставался жив и здоров.

Высич грустно усмехнулся:

— Здесь мои желания не расходятся с твоими. Но унижаться….

— Не хочешь унижаться? Хорошо. Я унижусь! — с горячностью проговорил Ромуальд Иннокентьевич. — Сегодня же паду в ножки Житинскому и умолю его оказать содействие в том, чтобы жандармские документы о твоих художествах в Сотниково затерялись, а ты отделался простым возвращением на поселение. — Озиридов вздохнул и язвительно добавил: — В твой любимый Нарым… Как это у вас говорится? Бог создал рай, а черт Нарымский край?

— Цицерон, я прошу тебя этого не делать!

— А я ничего не слышу, — заявил присяжный поверенный и демонстративно заткнул пальцами раскрасневшиеся уши. — Понял? Не слы-шу!

Хотя Ромуальд Иннокентьевич и перебрался на постоянное жительство в Новониколаевск, даже приобрел там дом, от Томска он оторваться не мог, дела не позволяли. Наезжая в город, останавливался он, как правило, в гостинице «Россия» на углу Нечаевской и Спасской улиц. Отсюда рукой было подать до университета, до управления железной дороги и до всех прочих казенных контор, с которыми имел дело присяжный поверенный. Ну а вечером можно было посидеть в ресторане первого разряда, которым славилась «Россия», или попросту прогуляться по городскому скверу.

«Россия» относилась к дорогим гостиницам. Электрическое освещение, телефон, доставка в номер русских и иностранных газет — далеко не каждый мог себе позволить проживание, связанное с этакими расходами. Но Озиридова это нисколько не смущало, поскольку владелец гостиницы, господин Горланов, испытывал к нему самые благодарные чувства за то, что присяжный поверенный помог его младшему брату выпутаться из весьма неблаговидной истории с несовершеннолетней гимназисткой. Селил господин Горланов дорогого гостя только в лучшем пятирублевом номере, посылал в номер воду и фрукты, а взимал за все чисто символическую плату — один рубль. За все проживание, на сколько бы долго присяжный не задерживался. И Ромуальда Иннокентьевича это вполне устраивало.

Надев свежую сорочку, повязав галстук, Ромуальд Иннокентьевич глянул в высокое овальное зеркало, в котором отразилась вся его, иышущая жизнью, фигура, и остался собой доволен. Конечно, не молод уже, но и не стар, не стар! Нисколько пока не стар!

В дверь негромко постучали.

— Войдите, — обернулся Озиридов.

Официант, сияя привычной улыбкой, переступил порог номера и поставил на пол две вместительные корзины, заботливо закрытые белоснежными накрахмаленными салфетками.

— Все, как заказывали-с… В этой, — официант кивнул на одну из корзин, — полдюжины шампанского «Фавори», бутылочка ликера «Ай-люли» для дам-с… Хозяин просит извинить, коньяка «Гази-Бек» не оказалось, пришлось заменить шустовским…

В глазах Озиридова промелькнула тень досады, официант, заметив это, приложил руку к груди:

— Не извольте сомневаться:… Эриванского завода, медали имеются:…

— Пусть будет шустовский, — махнул рукой Озиридов и обеспокоился: — Икорку не забыли?

— Как можно-с?! — испуганно воскликнул официант. — Все согласно списка… Паюсная, балычок, колбаска, сыр швейцарский, грибочки, пирожные, шоколад…

Ромуальд Иннокентьевич вежливо прервал его:

— Спасибо, любезный! Найди-ка извозчика да снеси весь этот провиант вниз. Я сейчас спущусь.

Официант щелкнул каблуками штиблет, подхватил корзины и шустро скрылся за дверью.

Подъехав к дому, где находилась «квартирка», снимаемая Житинским для отдохновения души, Озиридов отпустил извозчика и, несмотря на увесистую ношу, легко взбежал по поскрипывающим деревянным ступеням на второй этаж.

— Ну зачем же столько? — протяжно укорил Житинский, помогая снять шубу.

— Пустяки, — улыбнулся Ромуальд Иннокентьевич, поправляя смявшиеся на локтях рукава костюма. — Не стоит вашего беспокойства.

Приобняв его за плечи, голосом довольным и доверительным, Житинский сообщил:

— Как мы и договаривались, я пригласил Сергея Васильевича. С минуты на минуту появится. Пока же идемте, я вас дамам представлю…

Манечка, рослая брюнетка, пышная, но украшенная необыкновенно изящной талией, окинула Озиридова насмешливым и нахальным взглядом. Еще бы! Кто тут мог догадаться, что они неплохо знают друг друга. Года три назад… Впрочем, Ромуальд Иннокентьевич, по примеру своей бывшей любовницы, тоже сделал вид, что видит ее впервые. Он уверенно коснулся губами ее узкой холодной кисти, с пылом проговорил:

— Польщен! Приятно познакомиться…

Подводя Озиридова к сидящей на диване девице, Житинский почти пропел:

— А это Дашенька…

— Очень приятно, — бархатным голосом прогудел Ромуальд Иннокентьевич.

Девица Дашенька поразительно походила на Дюймовочку, какой ее изображали в детских книгах. И глаза у нее были такие же — глупые и печальные. Опустив дивные, круто выгнутые вверх ресницы, вся зардевшись, девушка ответила:

— И мне… приятно наше знакомство…

— Дашенька у нас скромница. Она такая большая скромница, что большую и сыскать теперь трудно, — многозначительно подала голос Манечка.

Озиридов понял, что слова эти предназначены только ему, а поняв, пропустил их мимо ушей. Мало ли о чем захочет напомнить бывшая любовница. Пусть помучается! Пригладив бородку, Озиридов опустился на диванчик рядом с Дашенькой и принялся развлекать ее всякими любопытными историями, на которые его адвокатская практика была богата. Краем глаза он видел, что Манечка отошла к окну и закурила тонкую папиросу с длинным мундштуком, Житинский занялся столом, добавляя к имеющемуся изобилию закуски и вина, доставленные Озиридовым.

Скоро в прихожей зазвенел колокольчик. Житинский торопливо кинулся открывать, и через несколько минут в комнату, задев плечом тяжелую бархатную портьеру, вошел подтянутый русоволосый жандармский ротмистр в синем мундире, украшенном аксельбантом, в кавалерийских рейтузах, плотно обтягивающих стройные сухие ноги. Поскрипывая сапогами американского лака, выписанными из Варшавы, ротмистр прошествовал на середину гостиной и, звякнув шпорами, резко склонил голову:

— Ротмистр Леонтович.

— Безмерно рад вас видеть, Сергей Васильевич, — поспешил навстречу Озиридов. — Как поживаете? Как служба?

Леонтович ответил сдержанно:

— По-разному.

— К столу, господа, к столу, — потирая пухлые ладони, пропел Житинский.

Когда Озиридов попытался положить своей соседке Дашеньке кусочек розовой, просвечивающей ветчины, она скромно потупилась.

— Пост ведь…

Услышав это, ротмистр Леонтович поправил узкие четкие усики и игриво сверкнул серыми пронзительными глазами:

— Абсолютно верное замечание.

— Никогда бы не подумала, — усмехнулась Манечка, — что жандармские офицеры так свято блюдут пост. Неужели можно целых семь недель не есть скоромного, не пить шампанского и не прикасаться к женщинам?

Леонтович хмыкнул:

— Конечно же, нет. Потому и предлагаю поднять бокалы. Да простятся нам наши прегрешения!

Житинский и Озиридов поддержали весьма своевременно прозвучавший тост. Дашенька зарумянилась, но, подбадриваемая подругой, тоже пригубила шампанское. За столом воцарилось оживление.

Спустя некоторое время, когда дамы удалились на кухню, мужчины устроились на диване и закурили. Житинский, выпятив полные губы, выпустил тонкую струйку дыма и обратился к ротмистру:

— Сергей Васильевич, у меня в замке находится некий Высич…

— На днях имел удовольствие беседовать с этим господином, — кивнул Леонтович и выжидательно посмотрел на Житинского.

Житинский мягко улыбнулся:

— Понимаете, Сергей Васильевич, этот господин Высич является в некотором роде… приятелем уважаемого Ромуальда Иннокентьевича…

Леонтович удивленно перевел взгляд на присяжного поверенного. Тот развел руками:

— Да-с… Студенческая, так сказать, дружба…

— Значит, он у вас останавливался в Новониколаевске? — обрадованно спросил Леонтович и уперся в присяжного поверенного острым взглядом.

Озиридов внутренне похолодел, но внешне это никак на нем не отразилось.

— Что вы? — обиженно протянул он. — Зачем мне рисковать своей репутацией? Я только сегодня узнал, что Валерий сбежал из Нарыма.

Ротмистр пристально глянул в глаза Озиридову, проговорил, стряхивая пепел:

— Не только сбежал, но и сопротивление чинам полиции оказывал при задержании.

— Ох, Валерий, Валерий… — сокрушенно покачал головой Озиридов. — При его происхождении, уме, при дядюшке в министерстве — мог бы высоко взлететь… А что вместо этого? Ведь лучшим студентом на курсе был.

— Не ценят они этого, — нахмурился Леонтович. — Недавно вот один из урядников доносил, что студент нашего Томского университета распространял в Мариинске нелегальные социал-демократические брошюры. Другого студента вообще пришлось арестовать. Взялся, понимаете ли, нижних чинов, следующих на фронт, настраивать против войны.

— Безрассудные юноши, — огорчился Житинский. — Прожектеры, мечтатели!

— Вы думаете? — пощипывая тонкие усики, спросил Леонтович. — Социал-демократы, пожалуй, поопаснее других течений будут…

— Согласен с вами! — поспешил сказать Озиридов и чуть надсадно хохотнул: — А Высич-то из народников!

Леонтович загасил улыбку:

— Ну да, народники люди безобидные… Швырнут бомбу в царя, и вся недолга!

Озиридов сморщился:

— Давно Высич от всего этого отошел… сколько уж лет на каторге да поселении…

— А побег с сопротивлением полиции как прикажете расценивать? — с прищуром осведомился у него Леонтович.

— Что поделаешь? — широко развел руками Озиридов. — Человеку свойственно стремиться к свободе и вырываться, когда его хватают.

Леонтович молча смотрел на присяжного поверенного, ожидая продолжения. Озиридов немного нервничая, но не показывая вида, размеренно и неторопливо изложил свою просьбу в отношении Высича. Ротмистр выслушал его, прикурил папиросу, выпустил дым и после долгого рассматривания своих собеседников, наконец, произнес:

— Хорошо. Ограничимся возвращением вашего приятеля к месту поселения, в Нарым.

У Озиридова вырвался невольный вздох облегчения, а довольный таким исходом дела Житинский заботливо поинтересовался:

— Это не слишком для вас хлопотно, Сергей Васильевич?

Леонтович высокомерно усмехнулся:

— Все-таки я помощник начальника губернского жандармского управления по Мариинскому и Томскому уездам… И к тому же за господином присяжным поверенным будет должок…

— Конечно же! — заверил его Озиридов и, быстро поднявшись с дивана, улыбнулся: — Вам не кажется, господа, что без дам довольно скучно?

— И в самом деле, — осклабился ротмистр. — Стоит дамам удалиться, как мы начинаем говорить о делах, о политике… А все это так надоело…

Житинский сложил руки рупором, нежно пропел:

— Манечка, Дашенька, где вы? Ау-у-у…

Часа через три, когда Житинский, которого Манечка усиленно потчевала то шампанским, то ликером, то коньяком, тоненько и счастливо засопел на диване, а Леонтович с остекленевшим взглядом впился губами в шею сидящей у него на коленях Дашеньки, Озиридов оглянулся по сторонам и, стараясь не скрипнуть половицами, шагнул вслед за Манечкой в соседнюю комнату.

Он почувствовал, как ее пальцы скользнули по рубашке и стали медленно расстегивать пуговицы, а затем прохладная рука прикоснулась к его груди. Он сам обхватил Манечку за узкую талию, затянутую в корсет, но в этот момент она ровным, полным язвительности голосом спросила:

— Ромуальдушка, где же ты был столько лет?

В темноте слова прозвучали громче, чем хотелось бы Озиридову, и он невольно оглянулся на дверь. Уловив его движение, Манечка рассмеялась:

— Какой ты стал робкий!

Озиридов усмехнулся:

— Я всегда был таким.

— И потому так старательно меня избегал, — уворачиваясь от его губ, сказала Манечка.

— Ну что ты?! — обиженно протянул Озиридов, ловя ее губы.

Манечка неожиданно резко вырвалась из его объятий.

— Все, Ромуальд! Ступай. Я надеялась, что ты хотя бы попытаешься оправдаться… Увы…

— В чем оправдаться? — искренне удивился Озиридов.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что это я от тебя сбежала? — чуть визгливо поинтересовалась Манечка. — Ты же меня оставил, бросил….

Озиридов проговорил укоризненно:

— Оставил, бросил… слова-то какие! По-моему, ты была очень даже неплохо пристроена, а этот твой купчик уже начал на меня коситься…

— Вот и убери руки! Я и сейчас неплохо пристроена! Костик души во мне не чает…

— Не будем ссориться, — примирительно сказал Озиридов, делая новую попытку прижать ее к себе. — Ну же…

— Еще чего не хватало! — оттолкнув его, Манечка сердито отошла к окну, за которым рассыпались огоньки засыпающего города.

— Ах, я другому отдана и буду век ему верна! — не без сарказма продекламировал Ромуальд Иннокентьевич.

— Почему бы и нет?

— Смешно, милочка! — отвесив шутовской поклон, Озиридов круто развернулся и вышел из комнаты.

Полураздетая Дашенька… Раскрасневшийся ротмистр… Сопящий на диване Житинский.

С утра Пётр Белов съездил в город и привез в Сотниково присяжного поверенного. Освободившись, Пётр топтался перед большим пятистенком сельского схода, где и должен был состояться выездной суд. Анисима доставили еще вчера, и прошлым вечером Пётр с Татьяной попытались уговорить угрюмого солдата, охранявшего каталажку, хотя бы принять для отца узелок с домашней едой, но солдат отказался. Лишь пучил глаза и на все просьбы отвечал: «Не положено!»

Еще накануне в село прибыли коронные судьи, товарищ прокурора и присяжные заседатели, проживающие в дальних волостях. А теперь и толпа сельчан собралась у сельского схода. Выездная сессия Томского окружного суда была для них редкостным событием. Мало кто из живущих в Сотниково видел сразу этакое количество самого разного начальства, а потому каждого проходящего в избу провожали любопытными и оценивающими взглядами.

В сопровождении станового пристава, строго поглядывая на толпившихся вокруг крестьян, прошли коронные судьи, с ними товарищ прокурора. Поблескивая новыми галошами, осторожно прошел к крыльцу секретарь суда с пузатым саквояжем в далеко отставленной руке. Потом пошли присяжные заседатели: старый обрюзгший фельдшер, председатель кредитного товарищества из соседнего села, толстый, разодетый под барина, богатый крестьянин, сухой, как камышина, помощник управляющего кабинетским именем, владелец «Склада вина и спирта», инженер-путеец со станции Обь, близорукий сутулый аптекарь, красномордый колыванский прасол в бобровой шубе, чрезвычайно энергичный чиновник почтово-телеграфной конторы. Кивая односельчанам, прошли важно присяжные из своих — старик Зыков и кабатчик Лобанов.

Появился и Озиридов. Увидев Петра, тоскливо застывшего чуть в стороне от толпы, подошел к нему, подбодрил:

— Не робей, всё будет в порядке. Давай на это надеяться.

— Досадно. Но такие уж правила, — пояснил присяжный поверенный. — Я только что с ним виделся, мы всё обсудили. Он вам с Татьяной привет шлет, за хозяйство волнуется. Нормальное у него настроение, с поправкой, конечно, на его сегодняшнее положение.

— Спасибо, — кивнул Пётр, всей спиной ощущая особый жесткий холодок, трогающий спину.

Озиридов еще раз сочувственно потрепал его по плечу:

— Не робей, не робей, парень.

На крыльце, неспешно дымя папиросой, прислонившись к резному столбику, стоял становой пристав Збитнев и с прищуром внимательно наблюдал за беседой присяжного поверенного с Петром. Дождавшись, когда адвокат отойдет от парня, Збитнев окликнул:

— Господин присяжный поверенный!

Озиридов удивленно обернулся, а Збитнев, спускаясь с крыльца, вежливо поинтересовался:

— Могу я отвлечь вас от дел? На несколько минут, больше не задержу…

— Ради бога, господин пристав! — улыбнулся в ответ Озиридов. — На больше у вас и не получится, дела-с…

Збитнев хитровато улыбнулся, взял Озиридова под руку:

— Не желаете взглянуть на нашу речушку?

— С превеликим удовольствием! — с радушной улыбкой согласился Ромуальд Иннокентьевич, хотя тон пристава ему очень не понравился и ничего хорошего эта конфиденциальная беседа не обещала.

Они перешли главную улицу и по тропинке, ведущей к реке, спустились почти на берег. Становой пристав шумно вдохнул воздух:

— Господи! Хорошо-то как!

— Недурно, недурно, — покивал Озиридов, настороженно поглядывая на пристава. — Чем могу быть полезен?

Пристав сделался серьезным, пнул кончиком сапога льдинку под ногой, сообщил с жесткой улыбкой:

— Может быть, я буду вам полезен…

— Не совсем понимаю?

— Кажется, у вас могут быть крупные неприятности, уважаемый…

— Вы так думаете? С чего бы это? — насмешливо вскинул брови Озиридов.

Платон Архипович утвердительно кивнул:

— Да. Я так думаю.

— Из-за чего, позвольте спросить? Или это тайны мадридского двора? — склонил голову Озиридов, начиная предполагать, что ему хочет сказать становой пристав.

— А то вы сами не знаете? — косо посмотрел на него Збитнев.

Озиридов улыбнулся и, вынув из жилетного кармана массивные золотые часы, блеснувшие на солнце, взглянул на циферблат:

— Признаюсь, я люблю загадки, но сейчас мне действительно надо идти в процесс.

Збитнев враз посуровел:

— Боюсь, этот процесс может оказаться последним в вашей адвокатской деятельности.

— В конце концов! — вспылил Озиридов, и румянец на его щеках стал ярче. — Извольте выражаться яснее!

— Яснее некуда! — бросил Платон Архипович. — Вы укрывали беглого политического преступника. Он две недели жил в вашем доме, а потом приехал сюда. Думаете, этого будет недостаточно, чтобы оборвать вашу карьеру? Надеюсь, вы не будете отрицать своего знакомства с неким Валерием Высичем, которого мы здесь задержали и препроводили в Томск?

Озиридов насмешливо повторил:

— С Высичем? Безусловно, не буду отрицать. Знаком. Правда, мы с ним не виделись так уж лет с десять…

— Некоторые утверждают иное, — насупился Збитнев.

Озиридов усмехнулся:

— Никогда не принимайте во внимание показаний спившегося человека, даже если этот человек и занимает какое-то положение в обществе, учительствует, например… — он помолчал, глядя на начинающего багроветь пристава, потом сухо добавил: — Это вам, Платон Архипович, следовало бы держаться поосторожнее. С каких это пор становой пристав начал определять наказания? Разве вам, как полицейскому чиновнику, неизвестно, что применять розги можно только по решению волостного суда? А этому мальчишке Белову всыпали ведь по вашему приказу! Представьте, какой шум поднимется, если в «Сибирской жизни» появится материал под заголовком «Салтычиха в мундире пристава»! Я уже не говорю о том, как отнесется к подобному шуму исправник Томского уездного полицейского управления Константин Ардальонович Попов, к которому я зван на именины супруги… Да-с, на следующую неделю и зван!..

Збитнев окончательно побагровел, сжал кулаки:

— Вы мне угрожаете?!

— Помилуйте! Не я начал эту беседу! — Озиридов от души наслаждался произведенным эффектом. — А теперь извините, мне и впрямь пора.

И, оставив пристава, неторопливо стал подниматься по тропинке.

Анисим, сидя на скамье, по бокам которой стояли, крепко сжимая винтовки с примкнутыми штыками, два солдата, исподлобья косился на заполнивших дальний конец помещения односельчан. Всем места не хватало. Урядник Саломатов, свирепо закатывая глаза и топорща усы, наводил порядок, бесцеремонно выталкивая лишних зрителей на крыльцо.

Председатель суда, пожилой господин со впалыми щеками, поправил пенсне на длинном носу и раздраженно потряс колокольчиком. Урядник в последний раз шикнул на мужиков, ткнул кого-то кулаком и с трудом, но захлопнул дверь. После чего виновато пожал плечами и потупился под укоризненным взглядом судьи.

— Продолжайте, — сказал председательствующий замолчавшему секретарю.

Неодобрительно посмотрев на урядника, который не смог обеспечить нужную для чтения обвинительного акта тишину, секретарь зачастил тонким голоском:

— …Анисим Белов, подходя вместе со своим знакомым Терентием Ёлкиным, приглашенным им в гости, к своему дому, увидел бегущую ему навстречу его дочь Белову Татьяну. Узнав, что крестьянин того же села Василий Кунгуров изнасиловал ее, он, Анисим Белов, выломал из забора палку и с целью мести погнался за Кунгуровым. Раздраженный происшедшим Белов ворвался в дом Кунгурова и, не обнаружив последнего, высказывал намерения расправиться с ним…

Слушая монотонный голос секретаря, Анисим разглядывал скамью присяжных заседателей. Все двенадцать сидели с весьма заинтересованными лицами. Зыков, встретившись глазами с Анисимом, кашлянул в кулак и отвернулся.

— И, увидев Кунгурова, — секретарь выдержал небольшую паузу, — нанес палкой удар ему. Всё это наблюдал бежавший сзади и до этого неоднократно пытавшийся помешать расправе крестьянин Ёлкин. Утром следующего дня сельский староста Мануйлов нашел лежащего на земле Кунгурова. Он был мертв. При судебно-медицинском вскрытии трупа Кунгурова оказалось, что у него на левой стороне лба, в области левого глаза имеется рваная ушибленная рана. В веществе мозга масса кровяных полосок и точек, часть левой лобной кости выломлена в виде треугольника, левая надглазная кость вся разбита, а на правой надглазной кости имеются две трещины. По заключению врача, смерть Кунгурова последовала вследствие нарушения целости костей черепа, кровоизлияния в мозг и сдавления его кровью…

По залу прокатился ропот, раздались приглушенные бабьи причитания. Председатель суда выпрямился в кресле и, возмущенно вдавив пенсне в переносицу, долгим взглядом всмотрелся в сразу затихших сотниковцев.

— Продолжайте, — наконец кивнул он секретарю.

— Означенные повреждения, по мнению врача, причинены ударом какого-либо твердого тяжелого предмета. Привлеченный к следствию в качестве обвиняемого Анисим Белов виновным себя не признал…

Зал осуждающе загудел.

— И пояснил, что он Кунгурова не догнал, и тем более не убивал….

Анисим терпеливо смотрел на спину присяжного поверенного Озиридова, который помечал что-то фиолетовым карандашом на больших листах линованной бумаги.

— Вследствие этого и на основании статьи 201 Уложения об уголовном судопроизводстве, крестьянин Анисим Павлов Белов подлежит суду Томского окружного суда с участием присяжных заседателей…

Когда секретарь, аккуратно поддернув брюки, опустился на свое место, председатель суда, апеллируя к присяжным заседателям, кратко изложил сущность сказанного, почти дословно повторив содержание обвинительного акта. Присяжные заседатели вразнобой закивали, демонстрируя, что суть дела им понятна. Убедившись в этом, председатель, блеснув стеклами пенсне, взглянул на Анисима:

— Встаньте, обвиняемый, — а когда Анисим поднялся, спросил: — Признаете ли вы себя виновным в убийстве крестьянина Василия Христофорова Кунгурова?

Белов молча мотнул головой. Присутствующие в зале недоуменно притихли. Председатель озадаченно вскинул бровь:

— Не слышу.

— Признаю, — выдохнул Анисим. — Я его убил…

Крестьяне удивленно зашептались. Присяжные заседатели с любопытством уставились на Белова.

Озиридов бойко вскочил со стула:

— Господин председатель! В связи с тем, что признание подсудимого не возбуждает никаких сомнений, защита не настаивает на судебном следствии.

Товарищ прокурора, усач с бакенбардами, услышав заявление защитника, откровенно обрадовался. Не хотелось ему терять время на сидение в Сотниково, на выслушивание бестолковых показаний крестьян; он степенно встал, оглядел зал, перевел взгляд на председателя суда:

— Я тоже считаю, что можно обойтись без судебного следствия и сразу перейти к заключительным прениям.

Председатель коротко посовещался с коронными судьями и спросил:

— Какое мнение у господ присяжных заседателей?

Присяжные долго шушукались, наконец, поднялся маленький остролицый владелец «Склада вина и спирта», еще до начала процесса выбранный присяжными своим старшиной.

— Мы полагаем необходимым провести следствие, — веско объявил он. — Обвиняемый ранее вину не признавал, теперь признал. А посему у нас сомнения. Надо послушать обвиняемого и свидетелей.

Озиридов не очень весело переглянулся с товарищем прокурора и едва заметно развел руками. Тот, выпятив нижнюю губу, сразу поскучнел.

— Что ж, давайте приступим к допросу обвиняемого, — подвел итог председатель суда и взглянул на Анисима поверх пенсне: — Слушаем вас. Расскажите, как вы убили Кунгурова.

Продолжая стоять, Белов, не поднимая головы, смотря куда-то себе под ноги, проговорил:

— Дочь мою он снасильничал… Ну, я и осерчал… Догнал его, Кунгурова, значит, и по голове;…

Председатель, пощипывая кончик носа, молчал. Замолчал и Анисим. Присяжные заседатели, подавшись вперед, ждали продолжения. Крестьяне, заполнявшие зал, замерли. Становой пристав, сидевший во втором ряду, сощурившись, разглядывал Белова. Поскольку молчание затянулось, председатель поинтересовался:

— Это всё?

Анисим неуверенно повел плечом, не понимая, чего от него еще хотят, посмотрел на судью:

— Вроде всё…

— И чем же вы Кунгурова? — вздохнув, уточнил председатель.

— Колом, — снова опустил голову Анисим.

— Где кол взяли?

— Из прясла выдернул.

— У своего дома?

— Ну…

Председатель сердито постучал сухим пальцем по столу:

— Отвечайте, как полагается.

— Да… У своего дома… — негромко повторил Белов.

— И в каком же месте вы настигли Кунгурова и нанесли ему удар этим колом?

— Около избы старосты Мануйлова.

— Кунгуров сразу упал?

— Вроде сразу…

— Понятно, — покивал председатель и, пошептавшись с коронными судьями, обратился к присяжным заседателям: — Господа, у вас есть вопросы к обвиняемому?

Присяжные переглянулись. Приподнялся фельдшер:

— Как же это ты, Белов? Взял и лишил жизни человека. Совесть не мучает?

Анисим резко вскинул голову, но вспомнил вдруг советы сокамерника Яшки Комарина, вновь потупился, почти прошептал:

— Мучает.

Фельдшер был удовлетворен ответом, а председатель, снова посмотрев на присяжных заседателей, спросил:

— Еще вопросы имеются? — и, поскольку присяжные заседатели молчали, обернулся к товарищу прокурора: — Пожалуйста…

Товарищ прокурора незамедлительно поинтересовался:

— Белов, вы обдумали свое намерение, прежде чем лишить жизни Кунгурова?

— Не знаю, — не поднимая головы, отозвался Анисим.

— Это не ответ, — покачал пальцем товарищ прокурора. — Хотели вы убить Кунгурова, когда бежали за ним?

— Хотел, — угрюмо кивнул Анисим.

Озиридов слегка поморщился, услышав ответ своего подзащитного, а товарищ прокурора удовлетворенно чмокнул губами и многозначительно посмотрел на присяжных заседателей, словно приглашая их разделить его чувства и оценить степень падения обвиняемого.

— У защиты имеются вопросы? — спросил председатель, поправляя пенсне.

Озиридов торопливо поднялся, пригладил бородку:

— Вопросов не имею.

— Позвольте мне, — раздался голос со скамьи присяжных. Инженер-путеец, смущенно покручивая пуговицу форменного мундира, казалось, сам удивлялся своей смелости.

Председатель усмехнулся:

— Ради бога….

— Скажите, обвиняемый, в каком именно месте упал ударенный вами Кунгуров?

Анисим помялся, потом нерешительно произнес:

— Не знаю…

— Позвольте, но это, по крайней мере, странно, — смущаясь, но все так же настойчиво проговорил инженер-путеец. — Как это вы не знаете? Где вы настигли Кунгурова? На задах дома, в проулке или на главной улице? Где? Говорите точно!

— Кажись, на задах…

— А кол где бросили?

— Не помню… — тихо сказал Анисим. — Ударил и побежал, где-то бросил…

— Вы убегали в сторону главной улицы?

— Нет, задами…

Инженер-путеец на секунду замер, но, вспомнив что-то еще, поинтересовался:

— Сколько времени вы гонялись за Кунгуровым?

— Не знаю, — дернул плечами Анисим. — Сперва к нему домой, потом к становому с Ёлкиным ходили, потом…

— И к становому с колом?! — удивленно прервал его путеец.

Анисим замер, но все-таки ответил:

— Нет… выбросил я кол.

Инженер-путеец развел руками:

— Позвольте, тогда я совсем ничего не понимаю. Как же кол снова у вас оказался?

— Не помню… Подобрал, видать… В расстроенных чувствах пребывал!..

Смущаясь все больше, инженер-путеец спросил в упор:

— Белов, может, вы, действительно, не убивали Кунгурова? Очень уж неуверенно звучат ваши ответы.

Крестьяне в зале осуждающе зашумели. Товарищ прокурора потеребил бакенбарды и неодобрительно кашлянул. Председатель суда, восстанавливая тишину; окинул зал суровым взглядом.

— Обвиняемый, может, вы себя оговариваете? — не без язвительности осведомился он, глядя на Белова.

Анисим еще ниже опустил голову:

— Не знаю…

Озиридов повернулся к нему и, не скрывая досады, покачал головой.

— Так убивали или нет? — скрипучим голосом повторил председатель.

Словно отмахиваясь от назойливой мухи, Анисим ответил коротко:

— Убивал.

Председатель кивнул, снял пенсне и подслеповато всмотрелся в раскрасневшегося инженера-путейца:

— Вы удовлетворены?

Тот развел руками и опустился на место.

После этого один за другим были допрошены мало что знавшие об убийстве Кунгурова свидетели: Татьяна и Пётр Беловы, работник Кунгурова Митька Штукин, вдова Кунгурова, староста Мануйлов, наконец, перед судьями появился Ёлкин. Стянув треух еще у порога, он бочком, будто стесняясь своей долговязой нескладной фигуры, просеменил на середину и, сложив руки на животе, застыл там с глуповатой улыбкой. Чувствуя на себе тяжелый взгляд Анисима, он всеми силами старался даже не коситься на него и от этого все усерднее пучил глаза на председателя суда. Терентий так старательно смотрел на него, что не услышал вопроса, а, окликнутый, испуганно заморгал:

— Чё?

Председатель раздраженно вздохнул:

— Я спрашиваю, видели ли вы, как Белов нанес удар Кунгурову?

Не выдержав, Терентий исподтишка глянул на Белова и, испугавшись, тряхнул длинной головой:

— Ага.

— Что «ага»? — переспросил председатель. — Видели или нет?

— Энто… Видел, значица.

— Вот и рассказывайте по порядку, — председатель суда откинулся на спинку кресла.

— Дык… Я энто… уже сказывал… Вот их благородию… — Терентий повернулся к Збитневу. — Опять же… Их благородию следователю из Томска… Они энто… все как есть на бумагу писали… — Терентий беспрестанно крутил длинной головой, будто хотел убедить всех присутствующих в том, что он не врет и ни в коей мере не увиливает от ответа. — Дык, значица, бегу я за Анисимом… Ён Василия Христофорыча увидел и припустил за ими… тут я, как назло, возьми и подсклизнись, а Анисим, значица, вперед убег… Пока-а-а я встал… Токмо в проулок выскочил, а Анисим хвать Василия Христофорыча по голове. Я даже вскрикнуть не успел. Они, как подкошенные, и повалились на землю, в сугроб то бишь…

Председатель суда обхватил пальцами впалые щеки и досадливо уточнил:

— Кто они?

Ёлкин непонимающе посмотрел на него, моргнул:

— Василий Христофорыч, стало быть….

— Что было дальше? — так же досадливо поинтересовался председатель.

— Дык спужался я, — дернул узкими плечами Терентий. — Убег… Энтак, думаю, и до меня черед дойдет. В горячке же человек был, дочерь его родную ссильничали как-никак. Вот ен и зашелся, сами же понимаете, господа хорошие.

— Понимаем, — сухо оборвал его председатель.

Споткнувшись на полуслове, Ёлкин замер, всем своим видом демонстрируя послушание и добропорядочность. Заметив, что один из присяжных заседателей, владелец «Склада вина и спирта», заерзал на скамье, председатель повернулся к нему:

— Вы хотели что-то спросить?

Тот кивнул и с хитрецой уставился на Ёлкина:

— И чем же Белов этого Кунгурова «хвать»?

— Дык колом, — поспешно ответил Терентий.

— А где же он его взял?

Ёлкин быстро посмотрел на Зыкова, сидящего среди присяжных, так же споро отозвался:

— Дык:… С им и был, кол-то.

— И к приставу с колом ходили? — не унимался присяжный.

— Ага! — выпалил Терентий, но тут же спохватился: — То ись подобрал кол-то Анисим. А к приставу без кола ходили.

— И где же подобрал? — продолжал торопить Терентия присяжный заседатель.

— Дык у мануйловского заплота и подобрал.

— И где же он «хвать» Кунгурова?

Терентий обиженно глянул:

— Токмо с улицы в проулок свернул — и хвать.

— А может, на задах? — склонил голову набок присяжный.

— Не-а… — Терентий даже выпрямил спину. — Там прямо, за углом… Василия Христофорыча утречком там и нашли.

— Ясненько, — коротко бросил удовлетворенный заседатель и опустился на скамью. — Нет больше вопросов.

Радуясь, что угодил, Ёлкин перехватил взгляд Зыкова, прочитал в нем одобрение и заулыбался. С тем же выражением лица он повернулся к Анисиму, но, увидев опущенные плечи своего приятеля и безразличные физиономии охранявших его солдат, сразу потускнел и съежился.

— Скажите, Ёлкин, вы чистую правду рассказываете? — поднявшись, поинтересовался инженер-путеец.

Тон, каким был задан вопрос, заставил Терентия испуганно вздрогнуть. В поисках помощи он вытаращился на Зыкова, но тот демонстративно отвернулся. Ёлкин спрятал глаза, пробормотал сдавленно:

— Дык… как же иначе.

— А вот Белов рисует другую картину, — сказал путеец, не спуская с Ёлкина недоверчивого взгляда.

Терентий смущенно сжал треух, прижал к груди, грустно проговорил:

— Оно ж понятно… Тюрьма — не дом родной… Всякому туды неохота… Энто ж какому дураку надоть быть, чтоб в убивстве живого человека повиниться… Не кажный смогет…

Инженер-путеец насмешливо вздернул подбородок:

— А вот Белов смог. Только что признался. Да, говорит, убил я Кунгурова. Только место другое указывает.

— Как другое место? — ошарашенно выдохнул Ёлкин, медленно поворачиваясь к Анисиму. — Как признался?

Анисим горько усмехнулся. Пораженный новостью, Ёлкин снова уставился на инженера:

— Как признался? Ведь ён…

— Что он? — подался вперед председатель суда.

Терентий затравленно закрутил головой и несколько минут лишь беззвучно открывал и закрывал рот. Потом все-таки нашелся:

— Дык… не признавался ён раньше… А ежели места касаемо, то запамятовал ён… во гневе-т и не мудрено…

Инженер хотел еще что-то спросить, но его одернул другой присяжный, колыванский прасол, до этого сонно сидевший рядом:

— Будет вам, этак мы сегодня и домой не попадем, — громким шепотом проговорил он.

— Всё же понятно, — поддержал его другой присяжный, на протяжении всего судебного разбирательства созерцавший свои ухоженные ногти. — Что вы, право…

Инженер-путеец смерил их взглядом, однако спорить не стал, а опустился на место, проговорив с горечью:

— Вам всегда всё понятно…

Председатель суда лениво потряс колокольчиком:

— Господа, господа! Объявляется перерыв для подготовки к заключительным прениям…

Озиридов медленно, с достоинством поднялся, обвел взглядом крестьян, притихших после речи товарища прокурора, склонил голову перед коронными судьями и, наконец, остановил взгляд на присяжных заседателях.

— Господа присяжные заседатели, — начал он, и в голосе его прозвучало искреннее уважение. — Представитель обвинения изложил перед вами доводы, говорящие о виновности подсудимого Анисима Павлова Белова. Я, представитель защиты обвиняемого, призван законом сказать свое слово в его защиту. Взгляните на него, на то, как он опустил глаза, не имея сил поднять их на вас. Ему страшно, он ждет судебного приговора, он трепещет перед вами, господа присяжные заседатели.

Озиридов вдруг смолк, уронил голову на грудь и с минуту, наверное, стоял так в полной тишине. Потом снова негромко, проникновенно заговорил, глядя теперь только на старшину присяжных:

— Подсудимый, вы это слышали, сознался. Казалось бы, что еще нужно? Но я беру на себя смелость напомнить вам старую истину: не всякая вина виновата. Не без трепета душевного, не без волнения приступаю я к этой речи. Ведь когда я впервые увидел Анисима Белова, то это произошло в тюремном замке, в мрачной зловещей камере, видевшей многих несчастных, и Анисим Белов, этот крепкий человек, плакал. Слезы взрослого — признак большого горя. Я смотрел на Белова, и мне самому хотелось заплакать. И я тогда сказал себе: твой долг, твоя святая обязанность защитить этого несчастного… — Озиридов с силой прижал руки к груди: — Убийство… Убийство всегда ужасно. Это так… До сих пор я испытываю чувство сострадания к убитому, но нельзя ведь не пожалеть и обвиняемого Белова, сидящего сейчас на этой позорной скамье. Кунгуров был крепкий еще старик, он хотел жить, хотел всех радостей жизни, но пал, пришибленный обычным березовым колом… — Озиридов плотно сжал губы, будто сам испытывал нестерпимую боль. — Ужасно? Да! Ужасно… Но вспомните, господа присяжные, что убитый Кунгуров совершил! Он похитил честь, достоинство и невинность девушки, любимой дочери Анисима Белова. Анисим Белов лелеял ее, берег, мечтал выдать замуж, дождаться внуков и, умирая, оставить своим наследникам чистое, ничем не запятнанное имя. То, что сотворил с его дочерью Кунгуров, омерзительно! Других слов нет. И могло ли все это не потрясти Анисима Белова до самой глубины его простой бесхитростной души? Вы все, господа, являетесь отцами семейств. Признайтесь самим себе, разве не потрясло бы вас такое преступление, случись оно с вами?

Озиридов говорил столь яростно и столь доходчиво, что кое-кто из присяжных опустил головы, а фельдшер, не скрываясь, промокнул носовым платком щеку.

— Я не буду говорить долго, — продолжил Озиридов. — Кто-то из вас может сказать и, наверное, непременно скажет, что Анисим Белов был пьян. И это правда. Тут нечего возразить. Но Анисим Белов был пьян не от вина. Его смертельно опьянили злоба, обида, позор, которому подверглась его семья. Не подвернись ему Кунгуров, он, наверное, с такой же яростью бился бы собственной головой об угол дома. Скоро вы уйдете в совещательную комнату, так помните же старый завет: лучше десять виновных оправдать, чем одного невинного осудить! Если вы наденете на Белова арестантский халат, Белов станет арестантом из самых несчастных, из тех, к кому всегда так сочувственно относился наш русский народ. И помните, помните, — поднял Озиридов руку с вытянутым указательным пальцем. — Мудрый законодатель, давая нам судебные уставы, сказал: «Правда и милость да царствует в суде!» Докажите же ваше милосердие оправдательным вердиктом.

Озиридов умолк и опустошенно опустился на стул.

Приглушенно всхлипывала Татьяна Белова, поскрипывало перо секретаря, были слышны даже крики детворы, доносившиеся от самой реки.

Голос председателя прозвучал в этой тишине неожиданно громко:

— Господа присяжные заседатели! При вынесении вердикта вы обязаны помнить, что заранее ни одно доказательство не имеет решающей силы. Это относится как к доказательствам в пользу обвиняемого, так и к доказательствам, свидетельствующим против него.

Председатель суда говорил размеренно, ровно, но при словах о доказательствах в пользу обвиняемого по его губам скользнула тень ядовитой усмешки, и многие это заметили.

— Напоминаю вам, господа, что при вынесении вердикта, — продолжил председатель, — вам следует всячески остерегаться как увлечения обвинением, так и небрежения им. Закон требует, чтобы вы ответили на следующие вопросы. Первый: имело ли место убийство крестьянина Кунгурова? Второй: виновен ли в преступлении крестьянин Белов? Третий: если Белов виновен, заслуживает ли он снисхождения?

Председатель неторопливо передал лист с вопросами секретарю, а уж тот подал его старшине присяжных. Заседатели поднялись и нестройной толпой направились в неказистую комнатушку, употребляемую обычно под канцелярию сельского старосты, а сейчас отведенную под совещательную. Последним вошел, плотно закрыв за собой дверь, старичок-аптекарь.

Крестьяне, после долгого сидения вывалив из избы, шумно курили. В прогретом солнцем воздухе клубились сизые облачка дыма.

Пётр Белов, проводив тоскливым взглядом судей и товарища прокурора, отправившихся обедать к становому приставу, неловко протиснулся к остановившемуся на крыльце Озиридову.

— Спасибо вам…

Присяжный поверенный внимательно глянул на парня:

— Будем надеяться, молодой человек… будем надеяться!..

— Может, отобедаете у нас? — переборов неловкость, предложил Пётр.

— Благодарствую, — покачал головой Озиридов. — Обедом я обеспечен, но вот если молочка, самую малость…

— Конечно! — обрадовался Пётр. — Сейчас принесу.

Озиридов, подставив лицо солнцу, зажмурился. Боковым зрением он видел, как сквозь толпу крестьян к избе сельского схода проталкивался его бывший университетский приятель Коленька Симантовский. Чихнув, Озиридов полез в карман, достал портсигар, неторопливо открыл его, выбрал папиросу и постучал ее мундштуком по крышке портсигара, украшенной затейливой монограммой. Затем так же неторопливо он принялся раскуривать папиросу, совершенно не замечая раскинутых для объятий рук приближающегося к крыльцу учителя.

Озиридов отвернулся, пыхнул ароматным дымом и услышал:

— Ромуальд!

Сделав еще одну затяжку, он оглянулся, скользнул взглядом по толпе, но глаза его не видели Симантовского. Вот он стоит перед ним, руки его безвольно и растерянно опущены, лицо иссечено преждевременными морщинами, но Озиридов его не видит. Посмотрев на сизый столбик пепла, выросший на папиросе, Ромуальд Иннокентьевич аккуратно его стряхнул.

— Ромуальд… — уже ни на что не надеясь, чисто механически повторил Симантовский.

Вскинув брови, Озиридов взглянул, наконец, на посеревшие скулы учителя.

— Простите, — холодно отчеканил он. — Не имею чести знать

— Пойми, Ромуальд, — срывающимся голосом проговорил Симантовский. — Я не хотел… так получилось…

Озиридов поджал губы, процедил:

— Потрудитесь избавить меня от вашего общества. Не имею чести вас знать.

Лицо Симантовского покрылось свинцовым налетом. Крестьяне, стоявшие поблизости, смолкли, начали оглядываться. Неловко повернувшись, Симантовский побрел прочь.

Ромуальд Иннокентьевич отвернулся и вновь замер, подставив лицо солнечным лучам.

Нервно впившись худыми пальцами в край стола, присяжный заседатель, а по роду службы помощник управляющего кабинетским имением, поджал и без того тонкие губы.

— Нет уж, позвольте, господин инженер! — распаляясь все больше и больше, выкрикнул он. — Никаких противоречий я не усматриваю! Подумаешь, что раньше говорил, что не убивал! Знаю я нашего крестьянина, и, надеюсь, лучше вас. Как бараны! Упрутся, и все тут! А под давлением доказательств-то сознался, не выдержал.

Путеец, впервые, кстати, попавший в число присяжных, возразил:

— Но ведь он даже не знает, где лежал труп!

Остролицый старшина присяжных заседателей постучал карандашом по столу:

— Спокойнее, господа, вас же могут услышать.

— Извините, — коротко кивнул помощник управляющего. — Тем не менее, я убежден, все это всего лишь форма самозащиты, так сказать, попытка уйти от ответственности.

— Вопрос спорный, — раздумчиво произнес старшина. — Честно говоря, не вижу я в этом Белове убийцу, который решился бы не сознаться. Я уж повидал всяких… Такие, как Белов, — обязательно сознаются.

Почтовый чиновник обрадованно взмахнул длинными руками:

— Всё верно! Он так и сделал!

— Так, да не так, — прищелкнул пальцами старшина. — Если бы он сразу признался. Я бы поверил…

Маркел Ипатьевич Зыков сидел прямо, он словно набрал в рот воды, никто от него пока и слова не слышал.

— Ждите, признаются! — усмехнулся помощник управляющего, и его желтое лицо приняло выражение, свидетельствующее о том, что продолжать столь бесцельный спор он не намерен.

— Много еще в народе притворства, — сокрушенно покачал головой фельдшер. — Огурцов свежих с молоком натрескаются, начинают в лопухи сигать, а крику-то! Холера, дескать… Однако снисхождение даже к такому мужику иметь надо. Человек ведь как-никак, все мы от одной обезьяны произошли, вроде как и родственники.

— Ну, что-то вас, батенька, не туда понесло, — остановил его старшина.

Фельдшер честно выпучил глаза:

— Я же серьезно. Надобно снисхождение проявить. Правильно защитник говорил. У каждого у нас дети…

Аптекарь подслеповато подался вперед:

— Это с каких пор вы, уважаемый, детьми обзавелись? Мне помнится, с утра в холостяках ходили. Хи-хи!

— Хи-хи! — сердито передразнил фельдшер. — Вот вашу бы Настеньку изнасиловали, посмотрел бы я на вас!

Аптекарь от возмущения поперхнулся.

— Господа! Право! Не в такой же форме пикироваться, — развел руками старшина. — Давайте по существу. Перед нами поставлены вопросы. Мы должны на них ответить.

— А ежали по существу, — подал голос краснолицый колыванский прасол. — Я эфтаких краль знавал. Посверкают глазищами, кое-чем повертят, аж дух заходится. Вскружила голову старику, вот и вышла оказия. Энто как еще повернуть! Мужик-то Кунгуров был богатый, вот она, наверное, и задумала ободрать его как липку, а заодно и приданое себе сколотить. Знаем мы эфтаких, — покрутил прасол возле уха растопыренной пятерней.

Пузатый председатель кредитного товарищества повернулся к Зыкову:

— Ты-то как полагаешь, Маркел Ипатич? Тебе-т видней, всё ж из одного села. Белов-т из каковских будет: старожилец, али переселенец?

— Переселенец, — не шевельнувшись, отозвался Зыков.

— Н-да-а, — широко открыл рот председатель товарищества. — Ндравы с энтими переселенцами попортились. Зачем им только дозволили переселяться? Голытьба всяка да смутьяны прут из Расеи, всю нашу Сибирь запоганили. Тьфу!

— Так вы же тоже из Европейской России, — насмешливо улыбнулся инженер-путеец.

Председатель кредитного товарищества надулся:

— Вы энто, господин анжинер, путаницу не наводите. Мы ужо в пятом колене сибиряки. Наши прадеды энту землю для царя от татарина воевали!

Старшина присяжных яростно застучал кулачком по столу:

— Господа! Настойчиво призываю вас к порядку! Мы и так уже битых два час сидим. Предлагаю голосовать. Надеюсь, все помнят, что решение принимается большинством голосов. С первым вопросом всё ясно, труп налицо. Прошу поднять руки тех, кто считает Белова виновным.

Сотниковский кабатчик Лобанов, не раздумывая, поднял руку. Помощник управляющего кабинетским имением глянул на его толстые неровно остриженные ногти, обведенные черной каемкой, поморщился, но последовал примеру кабатчика.

Природа еще раздумывала, просыпаться ей после зимней спячки или нет, а во влажном, насквозь прокуренном воздухе кабака вовсю сновали тяжелые мухи. Терентий Елкин мутными глазами следил за одной из них, резво бегущей по краю стоящего перед ним стакана. Заметив, что муха пытается залезть в стакан, Ёлкин наклонился и, выпятив губы, слабо дунул на нее. Недовольно жужжа, муха штопором ушла вверх и вместе с другими закружилась под потолком в беспорядочном суетливом хороводе. Терентий поймал стакан плохо слушающимися пальцами, с удивлением обнаружил, что он пуст, для верности попробовал слить оставшиеся капли в рот, но, убедившись в тщетности этого занятия, в сердцах грохнул донышком о засаленный стол:

— Фенька! Креста на тебе нет! Неси еще штоф!

Молодая, с рыхлой пористой кожей на щекастом лице, дочь кабатчика, заменявшая отца, занятого в процессе, лениво повернулась, уперла пухлые руки в то место, которое обычно называют талией, и недовольно буркнула:

— Подождешь.

Ёлкин горько тряхнул бороденкой:

— Не могу ждать… Душа просит.

— Щас, — буркнула Фенька и, глянув на открывшуюся дверь, разулыбалась, показав неровные желтоватые зубы. — Андрюшенька!

Андрей Кунгуров коротко кивнул ей, отыскал глазами Ёлкина, решительно направился к нему. Перешагнув через лавку, опустился рядом. Терентий бестолково уставился на Кунгурова, расслабленно покачиваясь всем своим длинным телом. Потом узнал:

Фенька торопливо подбежала к столу, смахнула с него влажной тряпкой, выставила перед Ёлкиным штоф водки и, улыбнувшись Андрею, подала ему рюмку с гранями, отливающими зеленью.

— Андрюшенька, у меня для тебя настоечка рябиновая припасена.

— Полштофа очищенной, — не поднимая головы, бросил Андрей.

Обиженно поведя плечом, Фенька пошла исполнять просьбу. Терентий недоуменно уперся взглядом в ее колышущиеся при ходьбе ягодицы.

— Во девка! Здорова… И чё ты, Андрюха, кобенишься? Женись! К вашему капиталу да ихний приложить… Дык вы Зыкова враз переплюнете…

Андрей хмуро прервал его:

— Ты, Терентий, не врешь, что Анисим отца пришиб?

Ёлкин враз отрезвел, но виду не показал, а, качнувшись в сторону, пробормотал нечленораздельно:

— Чё энто ты, Андрюха, придумал? Чё бы энто я врал?

Кунгуров внимательно посмотрел на него:

— Не знаю. Но, вижу, врешь. Не верю тебе.

— Давай, Андрюха, родителя твово помянем…

Ёлкин неуверенно потянулся к штофу, но Андрей перехватил его руку и вместе со штофом прижал к столу.

— Ты мне зубы не заговаривай! — яростно прошептал он. — Видел я, как ты перед судом крутился, все на Зыкова поглядывал.

— Ты чё, Андрюха? — невольно отпрянул Ёлкин, выдергивая руку — Ты чё?

— А ничё! — схватив Ёлкина за грудки и притянув к себе, Андрей приказал: — Говори, чё знаешь!

Увидев приближающуюся Феньку, он резко отпустил Терентия, и тот с трудом удержался на лавке. Фенька небрежно стукнула штофом и, круто повернувшись, кинулась встречать вошедшего в кабак урядника Саломатова. Воспользовавшись этим, Ёлкин попытался встать, но Андрей поймал его за рукав и усадил на место.

— Говори, чё знаешь! — прошипел он. — Не то своими руками придавлю! Чую, что не Анисим отца убил. Так? Ну!

С надеждой косясь на спину урядника, но, не смея крикнуть, Терентий побледнел. Кунгуров, жарко дыша, придвинулся к нему вплотную. Его лицо было так страшно, что Терентий сжался, словно ожидая удара, судорожно затряс бороденкой и торопливо зачастил:

— Так, так! Не ён, не Анисим! Ты уж прости, Андрюшенька, принудили меня, живота лишить хотели, вот и взял грех на душу. Зыков энто, Лёшка, супостат! Это ён прибил Василия Христофорыча. Не мог я иначе. Сам знаешь, дети малые, жена вот-вот разродится. Боюсь я их. Ты уж им-то не говори, порешат ведь, пропаду.

Ёлкин выглядел жалко, говорил гнусаво, в глазах стояли слезы. Андрей понял, что сейчас он не врет. Оттолкнув дрожавшего Терентия, Кунгуров отчетливо процедил:

— Дерьмо!

— Знаю, Андрюшенька, знаю, — негромко всхлипывая, закивал Терентий.

Не притрагиваясь к штофу, Кунгуров встал и твердо направился к двери. Он даже не заметил, как быстро последовал за ним урядник. Впрочем, выйдя из кабака, Саломатов за ним не пошел, а, подумав, направился к дому станового пристава, которому, как он решил, будет небезынтересно узнать содержание разговора Кунгурова с Ёлкиным.

Збитнев принял урядника в кабинете и терпеливо выслушал. А выслушав, долго молчал.

Он отлично понимал, что случится, если начальству станет известно, что, расследуя самое простое дело, он, Платон Архипович Збитнев, так глупо и нелепо оконфузился: упустил настоящего убийцу, задержал ни в чем не повинного мужика да еще и выпорол его сына! Выглядеть дураком Збитневу вовсе не хотелось, как не хотелось и огласки. Тем более сейчас, когда ему светила награда за поимку опасного политического преступника. Вынесло же, черт побери, этого правдоискателя Кунгурова! Нашел на кого нажимать… Да и с Зыковым ссориться Платону Архиповичу не хотелось. Зыкова лучше держать на крючке, благо крючок этот хороший, сорваться с него будет трудно.

Последнее соображение заставило станового пристава ухмыльнуться. Чутко улавливающий настроение начальства Саломатов понимающе улыбнулся. Збитнев похлопал его по плечу:

— Говоришь, Андрей Кунгуров в кабаке водку пил… Пьяный небось напился да скандал учинил…

Урядник, хоть ничего такого и не говорил, на всякий случай кивнул.

— Давай-ка, братец Фёдор Донатович, в «холодную» этого Андрея Кунгурова для вытрезвления, — приказал Збитнев, опуская руку в карман.

— Понял, ваше благородие! — усердно рявкнул урядник.

— Тише ты, Фёдор Донатович, — невольно оглянувшись на дверь, за которой продолжали обедать судьи и товарищ прокурора, укоризненно протянул Збитнев. Вынув руку из кармана, вложил в ладонь урядника серебряный рубль. — Вот тебе, за усердие в службе… И чтобы ни слова никому. Понял? Ни-ко-му!

Изба сельского схода снова заполнилась.

В ожидании присяжных сотниковцы негромко гудели, как пчелы в улье. Пропустив в дверь судей, Збитнев внимательно оглядел притихших крестьян. Андрея Кунгурова среди них не было. Удовлетворенно вздохнув, пристав хотел пройти на свое место, но в последний момент передумал, шагнул к устроившемуся на скамье сельскому старосте Мануйлову.

— Что, Пров Савелыч, — поинтересовался пристав. — Рядышком примоститься позволишь?

Мануйлов взглянул настороженно, но ответил смиренно:

Збитнев усмехнулся, опустился на скамью и, придвинувшись к Мануйлову, чуть ли не уткнулся губами ему в самое ухо.

— Ну? Вспомнил, откуда шел в то утро, когда на труп старика Кунгурова натолкнулся? — прошептал он вздрогнувшему старосте. — От меня правду не скроешь, — довольно подкрутив ус, ухмыльнулся становой пристав.

Мануйлов свел кустистые брови, но промолчал. А Збитнев снова зашептал:

— Негоже тебе в твоем возрасте, Пров Савелыч, да при положении твоем по развратным девкам хаживать. Ой, негоже… От Глашки шел? От нее?

Мануйлов покосился на станового, кивнул покаянно:

— Виноват… Ваша правда.

Збитнев сразу подобрел:

— Хорошо, что понимаешь свою вину…

— Вы уж, ваше благородие, не погубите, — дыхнув на пристава чесноком, тоже зашептал Мануйлов. — Мы ведь, энто, завсегда благодарны могем быть… Не сумлевайтесь…

Платон Архипович покровительственно похлопал его по колену:

— Сочтемся….

Крестьяне зашевелились и разом встали. Присяжные заседатели, стараясь не смотреть на потемневшего от ожидания Анисима, один за другим потянулись из совещательной комнаты.

И когда объявили, что Анисим Белов виновен, но заслуживает снисхождения, по залу прокатился одобрительный гул.

Товарищ прокурора, подергивая себя за седые бакенбарды, высказал свое мнение о мере наказания.

— …десять лет каторжных работ, — закончил он и сел с видом утомившегося от тяжелой работы человека.

Раскрасневшийся Озиридов, не обращая внимания на шум в зале, бойко и горячо выпалил свои возражения против столь сурового наказания.

Последнее слово Анисима было коротким. Устало опустив плечи, он проронил:

— Как хотите.

Коронные судьи проследовали в совещательную комнату и через четверть часа вернулись и огласили приговор.

Услышав его, Татьяна вскрикнула и, рыдая, вцепилась в руку брата. Пётр, сжав зубы, заиграл желваками и впился взглядом в отца. Лицо Анисима было бледно, и он, до боли сцепив пальцы, старался не слышать плача дочери.

Крестьяне не могли прийти в себя. Они смотрели на судей, словно желая дождаться какого-нибудь объяснения, удостовериться, что они не ослышались. Смотрели на Анисима и не верили, что этот молчаливый, до этого никого не обидевший односельчанин, теперь будет именоваться каторжником, на него наденут кандалы и увезут бог весть куда, откуда не всегда возвращаются. Десять лет — большой срок…

— Чего встали? Расходись! — оборвал затянувшуюся паузу зычный голос урядника. — Живей, живей!

Загремели отодвигаемые лавки, зашаркали ноги, заохали, завздыхали бабы, заперхали мужики.

Изба опустела.