Судьба и воля

Глава 1

Он бежал за санями. Снег был глубоким и рыхлым. Снег не давал набрать скорость, и ему никак не удавалось зацепиться руками за заднюю скобу, удерживающую солому. Лошади притормаживали на поворотах, и он почти настигал свою цель, но сани елозили в разбитой колее, и в тот момент, когда его ботинки наконец оказывались на концах подкованных железом деревянных полозьев, сани, вильнув, резко сотрясались, сбрасывая его на дорогу. Приходилось начинать все сначала. Снег не пускал его, удерживая в своей все увеличивающейся глубине. Пара рыжих битюгов уносила повозку, и ему так и не удалось дотянуться до стога, а он хотел прокатиться, как местная ребятня шутила, «от калитки до ворот», и вытащить пару соломинок, чтобы пускать через них мыльные пузыри, а еще через них можно медленно пить воду. Но вот же снег, белый, сахаристый, не запачканный конным пробегом. Зачем соломка? Можно ведь просто набрать в руку этого холодного сахара и есть его, охлаждая горячее горло.

Борис застонал, и Жозетт смочила его губы влажным тампоном. Ему было хорошо в бессознании, в этих детских воспоминаниях, ничем не перемешанных, как это бывает наяву. Ты стараешься вспомнить о чем-то из прошлого, но настоящее мешает, никуда не исчезая, и оказаться в этом прошлом – чистом, без примесей сегодняшнего мира – не получается.

Борис Залесский – в коме, ему 84 года. Два дня назад он упал с винтовой лестницы в своих апартаментах в Жуан-ле-Пен. Он слышит, как суетится Жозетт, чувствует лавандовый запах простыней и их шероховатость. Иногда, когда он выплывает ближе к поверхности, становятся осязаемыми боль сломанных ребер и трудное дыхание задетых легких.

Но окружающие его люди – медперсонал, жена, появившиеся накануне сыновья – этих его приближений к реальности не замечают, только на мониторе пациента иногда выстрелит пиком какая-нибудь синусоида.

Борис понимал, что на этот раз ему не выкрутиться. Смерть не однажды приближалась к нему, как он шутил, на интимное расстояние, но роман закрутился только теперь.

Его радовала появившаяся, пусть и при столь трагических обстоятельствах, возможность проваливаться в прошлое, в сладкий сироп детства, и он отпускал себя в это плавание, в глубину, не подверженную суете.

Отец брал его на руки. Он был большим, широкоплечим, с густой черной шевелюрой и аккуратной бородкой. От него пахло табаком, одеколоном, сыромятной кожей лошадиной упряжи и смолистым сосновым духом. Он был известным и уважаемым торговцем лесом. Иногда в его нагрудном кармане к восторгу мальчика обнаруживался клад – шоколадная конфета. Но такое случалось нечасто. Отец много работал и редко находил время для общения с детьми: кроме Бориса, в семье было еще четверо, все девочки и все были старше его.

Как-то перед сном он обратился к Мириям, 15-летней, уже взрослой старшей сестре, маминой главной помощнице.

Она зашла поцеловать его и пожелать добрых сновидений, но присела на постель, услышав его вопрос:

– Почему я не могу получить такую конфету, которая бывает в папином кармане, всегда, когда хочу?

– А что еще ты хочешь получить по первому твоему желанию?

И пятилетний мальчик перечислил целый список предметов, совершенно ему необходимых для полноценной жизни. Там было увеличительное стекло, юла, деревянная конка с выточенными тремя лошадьми, как у Максика, лук со стрелами из игрушечного магазина, трехколесный велосипед, стеклянные голубые шарики и собака.

– А что ты сам можешь сделать, чтобы все это получить? – сохраняя спокойствие на лице, спросила Мириям. – Ведь если по первому твоему требованию будет появляться все, что ты хочешь, то тебе и с кроватки подниматься не надо будет. А когда ты вырастешь и у тебя будет свой маленький сынишка, а мама и папа улетят на небо, ты ведь ничего не будешь уметь – только просить все, что твоя душа пожелает. А как же ты своему малышу достанешь все то, что ты сейчас перечислил?

Он задумался: как это мама с папой улетят? Мама иногда надевает такое воздушное платье с оборками и широкой юбкой, наверное, ее может унести ветром; а папа слишком большой и тяжелый, он одет в шерстяной костюм с широким ремнем, застегнутым на толстую бронзовую пряжку и большие сапоги с отворотами. Но он спросил про другое:

– А что надо сделать, чтобы у меня всегда были конфеты?

– На все, что ты перечислил, и на конфеты в том числе, нужны деньги, а деньги нужно зарабатывать.

– А сколько стоит одна конфета? – не успокаивался мальчик.

Мириям рассмеялась:

– Спи давай!

Но он настаивал:

– Сколько?

– Ну, наверное, сантимов пять.

Рядом с их домом двое рабочих разбирали булыжную мостовую. Они таскали булыжники на телегу, а освободившееся пространство приводили в порядок подсыпая песок и щебень, и уже затем этот же булыжник укладывали обратно.

Однажды, когда мужики сделали перерыв в работе и уселись перекусить, Борька подошел к ним и спросил, сколько им платят за каждый камень, что они выкорчевывают из мостовой.

Мужики расхохотались:

– А что, пацан, подработать хочешь? Наверное, девчонка понравилась, хочешь ей конфет купить?

То, что эти дяденьки случайно коснулись его истинной цели – заработать на конфеты – добавило Борьке решимости. Пусть они думают, что это он для девчонки старается, так даже лучше выглядит, почетнее. И он произнес, выпрямившись и заложив руки за спину:

– Да, хочу конфет ей купить.

Хохоту у мужиков прибавилось. На расстеленном платке перед ними лежали ломти ржаного хлеба, куски сыра и круг домашней колбасы. Из глиняного кувшина они наливали себе в железные кружки темное пиво и уже на кураже предложили ему хлебнуть:

– Вот выпьешь пива с нами, возьмем тебя в нашу артель.

Борька смело взял протянутую кружку, но тот, что был старшим из двоих, остановил его:

– Ладно, вот лучше колбаски поешь.

– А если я вам помогать буду, сколько вы мне денег дадите?

Он решил, что так будет правильно разговаривать со взрослыми: прямо скажешь – прямо поймут.

– А ты камень поднять сможешь?

И он тут же продемонстрировал свои способности. Схватил лежащий поблизости булыжник и бегом оттащил его к телеге, только закинуть не получилось – высоко.

Рабочие переглянулись:

– А батька не побьет?

Борька проработал весь день, заработал серебряный лат и, придя домой, гордо положил его на стол перед отцом.

Ему купили целый кулек конфет, и он вначале угостил всех домочадцев, а оставшиеся съел, сидя на полу в своей спальне, впав от наслаждения в прострацию. Когда мама зашла проведать его, он сидел, уставившись в одну точку, с поднятыми, испачканными в шоколаде руками. Этот жест означал, что надо их помыть, но у него не было на это сил.

Отец, немало удивившись такому поведению сына, позволил ему порадоваться, насладиться плодами своего труда, но затем серьезно с ним поговорил. Он не стал его наказывать, но впредь такими вещами заниматься без его разрешения строго-настрого запретил. Зато теперь он стал брать его с собой на работу. Работа, на которую брали Борьку, происходила в лесу, а в лесу для пятилетнего человека есть тысяча вещей, которыми можно заниматься бесконечно: из коры старой сосны можно выточить кораблик-лодочку, вставить в нее палочку-мачту и приделать из промасленной бумаги парус, а в орешнике найдется палка, из которой можно согнуть лук, а из веток потоньше наделать стрел. Одни шишки чего стоят: набрать их побольше и, целясь в дерево, кидать, вырабатывая меткость, – это вообще занятие на целый день.

Но с каждым новым приездом в лес он все больше внимания обращал на то, чем занимались взрослые. Отец продавал лес на корню. К нему приезжали покупатели со всей Латвии, и им выделялась делянка с четкими границами. Важно было определить, какое количество леса находилось в этих границах и какого качества были деревья. В те времена это делалось людьми, которым покупатели доверяли как специалистам в этом специфическом деле, с репутацией честных купцов. Продавец на глаз оценивал делянку, сообщал об этой оценке покупателю и бил с ним по рукам. В зависимости от конечного результата, насколько близким он оказывался к этой оценке, выстраивался его авторитет в этом лесном деле, и чем выше был этот авторитет, тем больше к нему тянулось потенциальных покупателей. Так выглядела конкуренция в этом бизнесе.

Уже к десяти годам отец заметил, как остер был глаз у сына, тот поражал его своими способностями просчитать осматриваемый участок, и он, в виде шутки, начал с ним советоваться, все больше удивляясь точности Борькиных оценок.

Еще через два года приказчики, сопровождавшие своих хозяев-покупателей, старались потихоньку, в обход отца, переговорить с мальчишкой, услышать его мнение о качестве и емкости предложенного участка. Удивительным образом у него в голове складывалась картина леса на предложенной территории, и он каким-то шестым чувством, природной чуйкой своей мог точнее всех назвать количество стволов, годящихся для переработки в мебельном деле, в производстве шпал или просто для дровяного склада.

Приказчики просили его не просто так, и в его маленькой ладони оставались иногда лат, иногда два лата, а бывало, и большая серебряная монета-пятилатовик с прекрасной Милдой отягощала руку. Отец прекратил сыновью коррупцию, но оценив его способности, как бизнесмен положил ему оклад – тридцать лат в месяц. Он был ужасно горд тем, что его маленький сын продолжил его дело с таким успехом, с такой необычной для совсем еще юного человека хваткой.

Тринадцатилетие Бориса Залесского праздновали со всей широтой зажиточного благополучного семейства.

В синагоге на улице Пейтавас, где у отца было свое почетное место, Борис прочел наизусть часть недельной главы Торы, и отец поблагодарил бога за то, что ему позволено было вырастить такого замечательного мальчика и что теперь этот мальчик, став взрослым, сам может отвечать за свои поступки.

На праздник пригласили всех его друзей, близкую родню и партнеров отца по работе. Дом был переполнен людьми, шумом их общения, музыкой, запахами ломящегося от яств стола. В его спальню сгрузили целую гору подарков, и главным был новенький, сверкающий никелированными частями и спицами велосипед. За столом говорили речи, восхищались Борькиными необыкновенными способностями.

Мама плакала и целовала его после каждого посвященного имениннику тоста. В его жизни никогда больше не будет такого светлого, пронизанного любовью, искрящегося счастьем праздника.

Борька рос в женском царстве. Его мать, Дина, выглядела так молодо, что могла сойти за подружку своих дочерей. Она сохранила стройность, нежную розовость тонкого лица и веселинку в своих черных глазах, всегда готовую раскатиться обворожительным рассыпчатым смехом. Сестры-погодки – Ханна, Эстер и Гита – приводили в дом своих многочисленных приятельниц, и Борька с самого детства варился в их девичьих переживаниях, их интимных секретах и мечтаниях. Он был всеобщим любимцем и отвечал сестрам взаимностью, но подсознательное заставляло искать в себе те качества, которые не позволили бы ему растворится в мире розовых бантов и голубых лент. Он лавировал на контрастах, и женское окружение не размягчило, а напротив, отточило его мужественность.

Первый опыт влечения к противоположному полу он пережил, когда ему не было и десяти. Среди сестриных подруг была девочка чуть старше его. Ее звали, как и его мать, Диной. В главном зале их дома были диваны на высоких ножках. Они позволяли малышне пролезать под ними по паркету по-пластунски, и дети затеяли игру. Распластавшись по полу, они по очереди проползали под этими диванами, для скорости вытаскивая друг друга за руки или за ноги. Так у них выстраивался ручеек кругового движения.

Борька ловил момент, когда надо было вытаскивать Дину, и он осторожно прихватывал ее за ножку: вначале за лодыжку, потом за коленку, а потом и выше. И тогда он почувствовал неизведанное раньше волнение. Прикосновения к ее бедру вызывали у него такие приливы крови, что ему казалось, что у него горит кожа… Он делал вид, что ничего особенного не происходит и он касается того места выше коленки случайно, ведь движение ручейка должно быть быстрым и безостановочным, тут уж некогда рассуждать, за что удобнее ухватиться. Но однажды он встретился с Дининым взглядом, и в ее прищуре было такое, что он понял: его прикосновения не остаются незамеченными, и Дину это тоже волнует. Осознание встречного, пугающего и одновременно завораживающего чувства придало ему смелости, и у них с этой красивой девочкой установились тайные отношения.

Теперь везде, где им удавалось остаться наедине, он прикасался к ней в тех местах, которые казались ему наиболее притягательными. Она молчала, но резко пресекала все попытки его рук добраться до самых потаенных. Все это происходило в полном молчании и постоянном опасении, что их заметят. Дина уходила неожиданно, как только ее прелестное личико розовело, без «до свидания» и без обещания прийти еще раз. И Борька потерянно оставался в одиночестве и недоумении. Ему не с кем было поделиться своими переживаниями и этим новым опытом. Его друзья подняли бы его на смех, и он стал бы презираемым девчоночьим подъюбочником. С сестрами не то что советоваться, он просто не пережил бы того позора, которым покрыл бы себя, рассказав им о том, что чувствует. Так ему казалось. Роман этот длился недолго. Родители Дины переехали в Вильно, и девочка осталась в его воспоминаниях как самый сладкий цветок, которого ему удалось лишь коснуться.

Совсем другие события разворачивались на повседневном мальчишечьем фронте. Район, где находился их дом, был поделен между тремя «бандами». «Банды» – это им так хотелось называться. Никакой реальной вражды и преступного акцента среди мальчишек, разделившихся по национальному признаку, не было. Евреи, латыши и немцы группировались по такому принципу только тогда, когда происходили события, требующие консолидации. Первое – это футбол. Играли по выходным, по графику. Стадион в районе был один, и в его владении были заинтересованы все три группы. Тут они выступали единым фронтом, и чужакам в этом месте показываться было небезопасно. Играли не только в футбол: городки, крикет, устраивали забеги на разные дистанции, но высший уровень авторитета достигался в победах на гимнастических снарядах. На стадионе были брусья, перекладина, канат и кольца, и это было реальным полем сражения. Борька был прекрасно сложен. Господь и родители дали ему пропорции, на которые он нарастил мышечный каркас. Он с самого раннего возраста занимался всем, что развивает тело. Он делал это так же естественно, как дышал. Борис был невысок, но он был очень сильным парнем, и на снарядах ему равных не было.

Но не всегда все было между «бандами» так безоблачно. Несогласие с судейством футбольного матча, чьи-то личные разборки, какая-нибудь сплетня и, конечно, девчонки, которые национальных преград не соблюдали, становились причиной для драк стенка на стенку. Причем утром могли латыши с немцами бить евреев, к вечеру евреи с латышами били немцев, а к выходным немцы с евреями давали по шее латышам.

Впрочем, это не мешало отдельным персонам из всех трех группировок дружить в индивидуальном порядке, и когда корпоративные интересы вынуждали таких ребят вставать друг против друга, они могли, с сожалением нанося удары, сообщить своему противнику:

– Извини, Янка, но я тебя немного поколочу.

– Да ладно, Вилли! Только не по лицу, а вот Менахему вмажем по полной.

Первого июля сорок первого года соотношение сил в этих мальчишеских подразделениях несколько изменилось: в руках бывших немецких мальчиков оказались «шмайсеры», в руках бывших латышских мальчиков – винтовки «Маузер 98», а в руках евреев, всех: и девочек, и мальчиков, и их родителей, и их бабушек и дедушек, – оказались иголки с нитками, которыми они пришивали к одежде желтые звезды.

Несколько лет Борис вместе с сестрами занимался в танцевальной студии одного из учеников Освальда Леманиса, руководителя Латвийского балета, замечательного танцора и хореографа. Борькины успехи были настолько очевидными, что, когда ему исполнилось 16 лет, его пригласили в труппу оперного театра. Он прошел предварительный просмотр и после первых дней знакомства со сценой поделился со своим ближайшим другом Мишей Шерманом некоторыми странностями поведения танцоров балета. Эти странности Мишка со смаком, с соответствующей жестикуляцией и с прогнозом Борькиной судьбы в ближайшем будущем разъяснил другу. Мишка был лучше подкован в таких вопросах, в его семье было два старших брата, и они были доступным и неиссякаемым источником знаний во всех вопросах интимного свойства.

Педерасты! Жуткое слово прозвучало в Борькиных ушах пожарной сиреной, и хоть Мишка потом смягчил тон и сказал, что его братья знают несколько таких ребят и ничего плохого о них сказать не могут, в оперу Борька больше не пошел. Но в эти несколько дней за кулисами театра у него произошло знакомство с балериной кордебалета Байбой Брока. У них закружился роман обжигающий, безоглядный. Она была на год старше его, невысокая, тоненькая, веселая, голубоглазая блондинка. Они сошлись сходу, с первого прикосновения и не могли друг от друга «отлипнуть» – это было ее выражение.

– Я не могу от тебя отлипнуть, даже когда тебя нет рядом. Я твои руки чувствую ночью во сне так, как наяву, и когда просыпаюсь, не понимаю, почему я одна.

Они занимались любовью везде, где им удавалось остаться наедине: у подруг, у друзей, в лесу, куда он увозил ее на раме велосипеда. Они любили до изнеможения, до ощущения невесомости. Им нужно было успеть насладиться друг другом до того, как это станет невозможным. Они избегали этой пугающей темы, но в воздухе висело мрачное ощущение надвигающейся беды. Их обостренное любовью сознание вибрировало от предчувствия скорой разлуки. Два совершенных тела переплетались в тщетной надежде остановить время, не отлепляться друг от друга еще на мгновение, еще…

Синусоиды на мониторе стали опасно выравниваться в прямую линию. Засуетились белые халаты, в вены направились потоки реанимационных препаратов, уколы дексаметазона в плечо, адреналина под язык. Нет, это еще не конец, просто он не мог вспоминать то, что было дальше.

Его старший сын, Мишель, входит в десятку ведущих нейрохирургов США. Однажды он объяснил отцу, как происходит блокировка памяти. Сложные названия: нейромедиаторы, нейроны, синапсы и пр. Их исчезновение или рождение новых стирает старые хранилища памяти. Именно это интересовало Бориса. Он плохо понимал эти процессы, даже в популяризированном виде, терпеливо рассказанные его умным сыном, профессором, владельцем одной из лучших клиник, специализирующейся на проблемах головного мозга.

Но однажды Жозетт уговорила его посмотреть фантастический фильм Джона Ву «Час расплаты». Там был эпизод, в котором у сотрудника крупной корпорации с целью сохранения корпоративных секретов при его согласии стирают память. Импульс выжигал нейроны головного мозга, носителей той, секретной информации. И компьютерная графика, изображающая этот процесс, эта трехмерная паутина мириадов линий, соединяющих студенистые узелочки, лопающиеся и опадающие под воздействием направленного на них луча, вырвала его из кресла. Он приблизился к экрану, он не мог выразить словами то, что почувствовал, только тряс кулаками и наконец выдавил:

– Я так сделал сам, без их сраных машинок! Я выжег эти точки из своей головы, я их сжег и поэтому выжил!

Сон и явь смешались.

Он шел через мрак и ужас, охвативший жизнь его семьи, его близких, его народа, по лунной дорожке любви. Видеть ее, вдыхать запах солнечного тепла ее кожи, запах ее волос – запах скошенного луга. Он медленно подходил к пику наслаждения, вначале касаясь губами пульсирующей жилки на ее шее, подымаясь к маленькому круглому ушку и потом вниз по выступающей на худеньком лице скуле, по нежной коже щеки к мягким трепещущим в ожидании губам.

Борька вскочил, отбросив одеяло. Сон не успокаивал, он не давал телу находится в покое. Он лихорадочно натянул на себя брюки, на ходу заправляя в них рубашку. Сдернув с вешалки куртку, вылетел за дверь, не давая маме успеть закричать. А она не могла не ужаснуться его ночным рывкам из их еще не тронутого мирка, их еще не разрушенного железом стеклянного дома.

Комендантский час. Смерть за каждым углом! Но он рысь, он пантера, его реакция, сила, скорость им неподвластны.

Байба пропала. Ее нет третий день. Она не приходит в условленный час в их место встреч в дальнем углу парка. Никто из тех, кто еще отваживается с ним общаться из того, уже чужого мира, ее мира, не знает, где она. Он идет по темной, опасной территории родного города, так недавно территории его счастья, территории, залитой солнцем его юношеского страстного узнавания жизни, ежесекундного открытия новых, неизведанных сторон бытия.

Теперь он шел, крался по одной из таких сторон, это была страница под названием «невозможное». То, что происходило, было невозможно, но это случилось.

Убивали соседи, убивали тех, кто их лечил, учил, шил им одежду, чинил обувь. Ад поднялся из преисподней и расположился на территории его недавнего благополучия. Но у него была среди черных стен, сжимающих неспособный противостоять им разум, лунная дорожка. Он бежал по ней, отвергая безысходность, отвергая смертельную опасность, все было ничто против того, что среди людей принято было называть «вечным зовом».

Ее дом – темная многоэтажная глыба, серый камень строгого фасада. Ее окна на втором этаже, как и все остальные, погружены во мрак – и вдруг ударило в сердце, шевельнулся силуэт у парадного. Но чуда не произошло. Это была не она! Грузное большое тело в пальто, поднятый воротник. Иварс Брокс – ее отец. Иварс держал шляпу в руке, и ветер трепал его мягкие светлые волосы. Он знал, что этот мальчик придет и что он должен с ним поговорить. Он ждал его, выходил наугад в ночь, повинуясь неведомым сигналам душевного беспокойства, простаивал по нескольку часов у парадного, и наитие в конце концов его не обмануло. Он сделал рукой приглашающий жест, они прошли через темное пространство подъезда и поднялись на второй этаж.

Борис дважды бывал в их квартире, забегая с Байбой на минутку, когда отца не было дома. Ей очень хотелось, чтобы он увидел, как она живет. Какая она серьезная хозяйка, как она все устроила на маленькой уютной кухне, какие красивые, бежевые с голубым, портьеры на окнах. Она жила с отцом, мамы не было уже давно. Она умерла, когда Байбе было три года.

Они ни разу не оставались у нее дольше, словно приберегая возможность ощутить себя вправе прийти туда на законных основаниях. На каких законных, они себе не объясняли. Их мир не предполагал законов окружающего их общества, они были в раю, а разве в раю есть такие законы, по которым они должны прятаться, опасаться чужих взглядов и слов, подчиняться придуманным людьми социальным, национальным, конфессиональным преградам? Они и слов-то таких не употребляли, да и не знали, пожалуй.

Иварс Брокс – большой, очень полный пятидесятилетний мужчина. Светлые, чуть навыкате глаза, пухлые, несколько одутловатые щеки и яркие, как-то по-детски влажные, маленькие для такого крупного лица губы. Он усадил Бориса за небольшой круглый стол в кабинете. Свое пальто и Борькину куртку положил на кожаный диван. На столе была бутылка водки, толсто нарезанные куски холодной говядины и холодная отварная картошка. В квартире было прохладно, но Иварс вытирал большим белым платком постоянно выступающие на его высоком лбу капли пота. Борис видел, как сильно он нервничал. Байба всегда очень тепло отзывалась об отце. Из ее рассказов Борис знал, что этот человек был добрым, мягким и глубоко несчастным. Он так и не смирился с потерей своей жены, не смог связать свою жизнь с другой и всю свою любовь обратил к своей маленькой дочке. Он работал чиновником в муниципалитете, и Байба как-то вскользь, несколькими короткими фразами дала понять, как ее отец в связи с последними событиями относится ко всему, что происходит. Иварс сел напротив и налил в маленькие серебряные рюмочки водку. Он сопел, суетясь с посудой, раскладывая закуску, к которой оба не притронутся, и никак не мог начать говорить.

Борька, не выдержав, начал сам:

– Скажите только одно: где она и что с ней?

– Она в деревне у деда. Там и ее двоюродные братья. Она здорова, но пожалуйста, юноша, давайте вначале выпьем – и я вам все объясню.

Они выпили.

Иварс высказал то, что он готовил все эти дни и ночи, все эти слова, которые повторял про себя иногда вслух, и если это происходило на службе, пугливо озирался, не услышал ли кто.

– Борис! Байба – это все, что есть в моей жизни. Я люблю ее так же сильно, как, наверное, вы, если можно сравнить любовь отца и любовь ее избранника. Я знаю, что вы для нее так же дороги и она не мыслит без вас своей жизни. Я хорошо знаю твоего отца и всегда относился к нему с уважением, и если бы не то, что сегодня происходит, я не был бы против вашего союза. Но…

Борька знал, что будет за этим «но». Он сам налил себе еще рюмку и выпил, приготовившись это услышать. То, что Байба в безопасности, что она жива и здорова, успокоило его больше, чем он сам этого ожидал, поэтому то, что оказалось после «но», принял спокойно.

– Борис! – продолжил Иварс. – Вы знаете, что я работаю в государственном учреждении, и на тех, кто находится на государственной службе, сегодня направлено особенно пристальное внимание со стороны нового режима и спецслужб. Несколько дней назад меня предупредили, что этим господам из гестапо стало известно о том, что моя дочь имеет связь с евреем. Вы понимаете, чем это может нам грозить, но это еще не все. Ее двоюродные братья из Валки тоже об этом узнали и пригрозили Байбе, что если они встретят вас вместе, то расправятся с вами прямо у нее на глазах, а потом убьют и всю вашу семью. Только после этого она согласилась уехать, только ради вас, и поэтому я умоляю, Борис, не ищите ее, пожалейте всех: и ваших, и моих. Байба, наверное, рассказала вам, как я отношусь к тому, что происходит, это так ужасно! Я с трудом скрываю свои чувства на службе, а теперь, после того, как меня предупредили о том, что им известно о ваших отношениях с моей девочкой, мне придется уйти с работы, и я уеду туда же, к дочке. Я только ждал вас, чтобы все это рассказать, но если бы вы не пришли сегодня, я бы все равно уехал, потому что к вам прийти не решился бы. Последнее, о чем я вас попрошу, – напишите ей два слова, чтобы она знала о том, что я с вами обо всем поговорил. Я боюсь, она мне может не поверить, если не получит такого подтверждения в виде письма, написанного вашим почерком.

Борис выслушал эту сбивчивую речь молча и на предложенном Иварсом листе линованной бумаги написал химическим карандашом: «Я все знаю, верь папе, я всегда буду тебя любить!».

Он вышел на темную улицу. Он уже не был пантерой и рысью, он шел по тротуару так, будто он прохожий, которому нечего опасаться. Прохожий – это такое мирное, спокойное определение для человека в нормальном мире нормальных людей.

У самого его дома стояли двое полицаев. Они курили и о чем-то негромко переговаривались. У каждого на плече висела винтовка с примкнутым штыком.

Они показались ему неопасными, но в свой подъезд Борис войти не решился. Он уже почти повернул за угол, когда один из них его окликнул. Проклиная себя за то, что так глупо попался, он подошел к ним. Молодые, явно сельские, с зелеными повязками на рукавах полувоенной формы, они спросили документы и напомнили, что он слишком поздно гуляет по городу, ведь уже давно наступило время комендантского часа. Он ответил по-латышски, без акцента:

– Был у друзей, выпили – и замешкался со временем, простите, парни.

Один из них готов был его отпустить, погрозив кулаком:

– Беги, пацан, и не попадайся. Там дальше немцы КПП устроили.

Однако второй оказался принципиальным и повторно потребовал документы. Борис мог легко справиться с обоими, но в случае, если кому-то из них удастся поднять тревогу, выстрелить, и его поймают, то в его кармане найдут документы, а там домашний адрес. Этого он допустить не мог. Пришлось еще раз сослаться на то, что выпил и документы забыл дома. Они не стали продолжать расспросы, а просто приказали следовать за ними. Его привели в префектуру напротив парка Кронвальда. По узкой лестнице спустились в подвал и только перед самой дверью принципиальный прошипел ему в ухо:

– Ты ведь еврей, а звезду не надел. Там парни научат тебя законы соблюдать! – и ударом приклада впихнул его в помещение с низким потолком, освещенное двумя яркими лампами. Вдоль стен стояли лавки. На них сидели человек десять полицаев, а по полу ползали старики евреи, некоторые религиозные, с пейсами, в лапсердаках. Пол был залит кровью, и их одежда тоже вся была в крови. Несчастные языками вылизывали пол под одобрительные выкрики шуцманов. Те были так увлечены издевательством над стариками, что не обратили на вошедших внимание, но вдруг один из них вскочил со скамьи и, прихватив Бориса за куртку, буркнул его конвоиру:

– Этого жида я сам пристрелю!

И пока тот не опомнился, выволок Бориса на улицу. Это был Эйнар Янсонс – капитан футбольной команды латышской «банды». Борис не раз сталкивался с ним на футбольном поле. И в драках, и в гимнастике Эйнар был его главным соперником. Они перешли дорогу и вошли в парк. Убедившись, что за ними никто не наблюдает, Эйнар развернул его к себе, спросил:

– Узнаешь?

Тот кивнул утвердительно.

– Дашь мне по морде так, чтобы видно было, и беги!

Борька не заставил себя уговаривать – благодарности потом, – он вмазал Эйнару по скуле так, что у того сразу вздулся шишкой синяк, и побежал, прячась в тени деревьев.

На выходе из парка, у самых трамвайных путей, в лицо ударил слепящий луч фонаря. Через несколько минут Залесского втащили в тот же подвал. На этот раз он оказался на полу в центре помещения. Полицаи не узнали его, и это Борьку спасло. Эйнара не было, он появился через минуту с мокрой тряпкой, прижатой ко вздувшемуся кровоподтеку. Оценив драматизм происходящего, Янсон сходу врезал сапогом Борьке по ребрам и, матерясь, сообщил присутствующим, что к этому еврею у него личные претензии. Он снова выгнал его на улицу и повел через все тот же парк, перехватив винтовку за цевьё. Борис молчал, говорил Эйнар:

– Ты совсем дурак? Сейчас бы не только тебя пристрелили, они, если бы соображали получше и не были пьяными, и меня сдали в СД.

На этот раз он довел Борьку до дома. У двери они остановились. Борис собрался поблагодарить его, но Эйнар перебил. Он сказал, что завтра его отправляют в боевые части:

– Я знаю, меня убьют на фронте, а ты, если выживешь, запомни: не все мы звери. Я представить себе не мог, что наши парни станут такое с вами вытворять.

Залесский стиснул его руку выше локтя, обнять не решился.

Эйнар, оглянувшись, сам притянул его к себе, застыл на мгновение и, резко развернувшись, ушел.