Суховей. Воспоминания генетика

Предисловие к русскому изданию

Суховей — иссушающий ветер, губитель всего живого, символ зла. Идея дать книге имя «Суховей» родилась в США, в телефонном разговоре двух эмигрантов. Беседовали старые друзья, ленинградцы: диссидент биолог, автор книги, и диссидент филолог, литературовед, поэт — переводчик поэзии Геннадий Шмаков.

Книга противостоит злу, суховею, коммунистическому режиму. Написана она в конце семидесятых в США по предложению Главного редактора Издательства Корнельского университета мистера Сноддерли. Предлагая мне написать книгу воспоминаний, редактор гарантировал публикацию ее английского перевода.

Когда книга была написана, добрые ее две трети переведены на английский язык профессиональным переводчиком, профессором одного из крупнейших университетов США, мистер Сноддерли отказался выпустить ее в свет.

Его отказ был не первой попыткой мирового коммунизма пресечь мои разоблачения. Первое поражение моего антикоммунизма в борьбе с коммунизмом произошло во Франции, в Париже. Там протест против зла был задушен в зародыше.

В 1975 году, живя в Медисоне штата Висконсин, я получила от знаменитого литературоведа Ефима Григорьевича Эткинда предложение написать о генетиках. Для какого издания надлежало писать, Ефим Григорьевич сообщил позже, но я догадалась сразу. С Ефимом Григорьевичем мы были профессорами Педагогического института имени Герцена в Ленинграде, пока и он, и я не были изгнаны из социалистического рая за грехи сходного типа.

Писать, значит, надлежало для альманаха о хороших людях при плохом режиме. Я написала. Ефим Григорьевич одобрил. Потом воцарилось гробовое молчание.

Видя, что дело сорвалось, я разослала копии очерка в несколько университетских издательств. Ответы пришли от трех, все, в точном и буквальном смысле слова, сногсшибательные. В числе расточителей похвал — издательство Колумбийского университета Нью-Йорка. Университет этот — колыбель хромосомной теории наследственности. В его стенах находится прославленная лаборатория генетики, где дрозофила впервые стала объектом генетических исследований и где творили свои чудеса два лауреата Нобелевской премии Томас Гент Морган и Герман Джозеф Меллер и их великие соратники. Для меня, генетика-дрозофилиста, ученицы Меллера, Колумбийский университет должен был быть вне конкуренции. Я откликнулась на апологию главы издательства другого университета, на призыв мистера Сноддерли. Он предлагал мне сделать из очерка книгу и пусть это будет книга моих воспоминаний. «Понимаете ли Вы, насколько серьезны наши намерения?» — спрашивал меня глава издательства Корнельского университета.

Работа закипела. Переводчик Дэвид Ло послан Богом, судьбой, все равно какой могучей доброй силой. Незадолго до нашего знакомства он провел год в Советском Союзе. В русском языке совершенствовался. Он так овладел языком, что не только изъяснялся на нем без малейшего акцента, но и знал, какими фонетическими ухищрениями обеспечивается правильность произношения. Он ненавидел советский режим и знал, за что рукопись попала к нему случайно. Моя приятельница, преподавательница той же кафедры, что и он, Нина Перлина дала почитать. Не помышляя о договоре, он взялся перевести.

Работа в разгаре. Мистер Сноддерли просит показать ему перевод. Четыреста из шестисот страниц рукописи, переведенные и отпечатанные на машинке, поступают в его распоряжение.

Когда мистер Сноддерли дочитал до того места, где речь шла не о попрании научной истины, которую надо отстоять, а о полицейском режиме социалистического рая, он отказался издать книгу. Он не был связан договором, авансов не выплачивал. Он даже не потрудился обосновать свой отказ.

Я сама не утруждала себя размышлениями о причине столь резкого изменения настроенности главы Издательства Корнельского университета по отношению к моим воспоминаниям, как и не задумывалась над подоплекой неудачной попытки великого искусствоведа, признанного знатока европейской литературы, профессора университетов Германии и Франции Ефима Григорьевича Эткинда опубликовать созданный им альманах и оповестить Запад о том, что творится по ту сторону «железного занавеса». Теперь я понимаю: пока в моем очерке речь шла о частностях, о борьбе ученых против попрания научной истины в одной из отраслей естествознания, Ефим Григорьевич надеялся найти издателя. Когда кровавый террор на идеологическом фронте предстал в альманахе во всей полноте, издательства Франции дали понять Ефиму Григорьевичу всю необоснованность его чаяний, и ему пришлось расстаться с надеждой найти издателя.

В глазах университетской элиты правда смахивала на злостную клевету изгнанника. Альманах Ефима Григорьевича не увидел свет никогда.

Мистер Сноддерли, предложив мне написать мемуары, сам того не подозревая, побудил меня воссоздать тот обреченный гибели сборник Ефима Григорьевича. Западный вариант суховея смел бы с лица земли мое творение, если бы ему не противостояло то, что моя няня называла Раискиной настырностью, мое безоглядное упорство при отстаивании своей правоты.

Подчас подоплека упорства — глупость, неспособность правильно оценить обстановку: я не рассматривала антисуховейную настроенность мистера Сноддерли как прокоммунистическую позицию, репрезентативную для огромнейшего большинства университетских издательств Запада: США, Франции, все едино.

Я разослала несколько копий перевода по издательствам университетов; в их числе был и Колумбийский университет. Обоснованный отказ я получила только из Принстонского университета, былого пристанища Эйнштейна. Классовая предвзятость несовместима с объективностью. Таков был вердикт рецензента издательства.

В мою бытность в Западной Германии, куда я была приглашена по случаю празднования пятисотлетия открытия книгопечатания, в Майнце, родном городе Гутенберга, мне посчастливилось вручить русский и английский тексты книги замечательной женщине, голландке, профессору университета города Утрехта, издателю международного журнала Genetica, Дженни ван Бринк, ныне, увы, покойной. Она взяла дело издания английского перевода книги в свои руки, и благодаря ей книга опубликована.

После нескольких неудачных попыток найти издателя в Нидерландах и в Англии она решила обратиться за помощью к своим друзьям канадцам. Они свяжут меня со своим Литературным агентством. Я уже вернулась тогда из Германии в Америку, в Сент-Луис штата Миссури, где я прожила последние годы моего пребывания в Штатах. Дженни писала мне из Утрехта. Координаты канадцев и их нью-йоркского Литературного агентства приложены. Значит, думаю, рукопись послана в Канаду, из Канады попадет в Нью-Йорк. Звоню в Агентство, имя канадцев называю. Не прислали ли такую-то рукопись? Нет, не прислали, но раз есть рукопись, пришлите ее нам. Шлю. Через некоторое время звоню, спрашиваю, получили ли рукопись. Служащая Агентства радостно, взволнованным голосом сообщает: рукопись уже в издательстве Viking, принята, ждут, когда автор и переводчик войдут с ними в контакт. Она брала мой «Суховей» домой, чтобы читать, но читать мало когда приходилось: муж из рук страницы вырывал, сам хотел читать.

Редактирование длилось не менее двух лет. Смена редакторов. Последний редактор, третий по счету, Лиза Кауфман — не просто убежденная коммунистка, а — сталинистка. Поля рукописи изобиловали ее возмущенными выпадами против меня. В извращении истины в защиту интересов буржуазии она меня не подозревала. Она требовала обоснований. How do you know it? — восклицала она и три вопросительных знака и три восклицательных изобличали ее негодование. Я обращалась к трудам конгресса, где все не намертво засекреченное было пропечатано: полутайный доклад Хрущева о некоторых кровавых деяниях Сталина, указ Сталина о введении заградотрядов… Ссылки я приводила в письмах для сведения Лизы Кауфман, а не для будущих читателей книги. Она вставляла их в текст, и книга приобретала еще более антисоветский характер, чем до ее усилий вступиться за Сталина.

Роскошный том в твердой обложке, украшенный репродукциями моих черно-белых абстрактных картин, с моим портретом на суперобложке поступил в книжные магазины в 1988 году и в 1990 году удостоился издания в серии Penguin-Books в Лондоне, Виктории (Австралия), Онтарио (Канада) и в Окленде (Новая Зеландия).

Английское издание «Суховея» — это бунт молодого американца Дэвида Ло, горячего приверженца коммунистического идеала, бунт не против этого идеала, а против его попрания властителями Советского Союза.

Название книги «Суховей» не может быть переведено: губительные иссушающие ветры носят географические названия. Сирокко — тому пример. Дэвид Ло дал книге имя The Blast, губительный ветер. Под этим именем книга весьма доброжелательно упомянута в его исследовании русской литературы (с. 37). Лиза Кауфман предложила назвать книгу Acquired Traits — «Приобретенные признаки».

Иронию, заключенную в этом названии, как по отношению к лысенковщине, так и адресованную режиму, расшифровал Семен Ефимович Резник, автор одной из благожелательных рецензий: под благотворным воздействием перевоспитания новый человек возник. Главный из приобретенных им признаков — страх. Выбирая название книги, я колебалась между «Суховеем» и «Страхом».

Контраст между отношением к моей антикоммунистической книге несметного сонмища университетских издательств и отношением издательства не университетского, единственного, куда, потеряв надежду, я бросилась по указанию мудрой Дженни ван Бринк, контраст этот в приглушенной мере сказался на рецензировании книги.

Четвертая власть США приняла и выпустила книгу. Четвертая власть мира ведала теперь публикацией оценок. До меня дошли два упоминания в печати моей книги на русском языке и двадцать три рецензии в газетах и журналах на английском.

Из этих двадцати пяти откликов двадцать четыре положительные, один — отрицательный. Он напечатан в «Нью-Йорк Сити Трибюн» под ироническим заголовком: «Конвейер диссидентской литературы изрыгает еще один том». Суровый критик ставит под сомнение необходимость публиковать книгу, лишенную художественно преподнесенной новизны. Заключительные слова рецензии звучат, однако, совсем в ином ключе. Читая книгу, рецензент убедился, что, вознамерившись создать нового человека, властители добились противоположного результата. Их бесчеловечность и тупоумие вызвали к жизни могучий протест: взлет подпольной культуры. На фоне ее знаменосцев сами они предстают ничтожным меньшинством, жалкими идиотами.

Газета, помещая статью, представляет автора читателям. Автор статьи — профессор Нью-Йоркского городского университета, литературовед.

Журналистам, писателям, ученым моя книга не казалась запоздалым напоминанием о том, что, со слов писателей профессионалов, знают все, а профессору Мольнару — казалась. Последние слова его рецензии — щедрая дань четвертой власти.

Пока мой недостойный публикации том мыкался, не находя пристанища, по издательствам университетов, я сама подвергалась гонению со стороны университетской элиты. Двадцать лет я прожила в Америке, три университета один за другим изгоняли меня, человека, покинувшего коммунистический рай. Принц и нищий в одном лице, я становилась жертвой бессовестного плагиата со стороны кормчих науки и объектом сочувствия, заботы, любви со стороны если не всех, то многих, в элиту не входящих.

Экономический статус и политический настрой представителей всех слоев общества я постигала из общения с этими самыми представителями. С индустриальными рабочими не приходилось беседовать. Пробел заполнила повариха той лаборатории, где на правах подсобного рабочего я начинала мою служебную карьеру. Повариха варила корм подопытным животным, а ее муж работал на металлургическом заводе. Шестидневная рабочая неделя, десятичасовой рабочий день, два перерыва, один четырнадцать с половиной минут, другой сорок пять минут. Прибавьте к этому бешеный темп движения конвейера, предельно крохотное время отпуска. Перерыв, отмеренный с точностью до секунды. Я услыхала о нем четверть века тому назад и вовек не забуду. Он был в моих глазах мерилом чудовищной эксплуатации, показателем строгой поднадзорности труда. Однако повариха включала эти душераздирающие подробности отнюдь не с целью пожаловаться мне на невыносимые условия труда, а с единственной целью показать доблесть ее спутника жизни, способного процветать в невыносимых, казалось бы, условиях. А он процветал. Адов труд вознагражден зарплатой, не уступающей зарплате профессора университета. Оплата почасовая, шестнадцать долларов в час. Мне довелось побывать в доме счастливой четы. Уровень их жизни соответствует уровню жизни академиков в Городе науки близ Новосибирска, где я прожила пять лет. Дом в пригороде Медисона, где жили рабочий и повариха, — их собственность, в отличие от коттеджей академиков, «предоставленных» им «обслуживающими» их, властвующими над ними инстанциями. Добираются до города медисонские владельцы дома на своих «шевроле». У каждого — своя машина. Коммунистическая пропаганда не достигает слуха, не проникает в сознание индустриального рабочего.

Классовая борьба? Она ведется, но это не межклассовая борьба, а борьба внутриклассовая. Ведется она, как и положено, за повышение заработной платы. Объем фонда заработной платы продиктован рынком. Чем меньше рабочих-производителей, тем выше зарплата каждого из них. Но тем суровее производственный режим. Если половина минуты перерыва играет роль в установлении графика работ, значит — предел повышения производительности труда достигнут. Дальше идти некуда. Пока он не достигнут, борьба рабочих за повышение заработной платы сулит успех. Необходимые условия достижения победы: солидарность друг с другом той части рабочих, кто готов работать в более суровом режиме, чем установленный предпринимателем, и решимость выделить из своей среды жертв сокращения. Поддержка предпринимателя гарантирована. Он ничем не рискует. Его интересы не ущемлены. Фонд зарплаты и объем продукции остаются неизмененными. Внутриклассовая борьба завершается повышением зарплаты победителей и повышением числа безработных за счет отчисленных. Но вот предел повышения производительности труда достигнут. Стоп! «Революционная борьба» за повышение зарплаты исключается.

Мужу поварихи не грозила опасность потерять рабочее место, а нам с поварихой грозила. Стаканом воды, поистине стаканом рядом с водоемом, индустриальным гигантом, где работал муж поварихи, стаканом воды, где разбушевалась буря нашего увольнения, была крошечная лаборатория. Лаборатория входит в состав института. Институт — отрасль Висконсинского университета. Институт занят охраной среды, окружающей человека, от вредоносного действия веществ, вносимых в среду с целью ее улучшения.

Лаборатория, где по ходатайству профессоров университета мне предоставлена должность подсобного рабочего, призвана вскрыть губительное действие пестицидов, веществ, применяемых для борьбы с сорняками, на наследственные задатки всего живого. Вопрос решается в принципе. Подопытное животное — дрозофила. Штат лаборатории невелик: босс — начальственная дама и шесть подсобных рабочих. Повариха разливала по тысячам пробирок мушиный корм, а пятеро других травили мух пестицидами и в тысячах пробирок выращивали их потомство с целью обнаружить эффект воздействия пестицидов на гены тех несчастных, кто подвергся воздействию пестицида.

Метод обнаружения наследственных дефектов, изобретение Меллера, порожден гением философа, оснащенного сноровкой инженера. Метод прост до чрезвычайности. Даже начального образования не требуется, чтобы овладеть им в совершенстве. Стратегия внутриклассовой борьбы, описанная выше, тоже большого ума не требует. Зарплата подсобных рабочих должна быть повышена за счет сокращения их числа. Первой жертвой увольнения должна стать повариха, второй — я.

Нас изгоняли порознь. Четверо моих коллег обратились ко мне с просьбой подписать вместе с ними ноту протеста против саботажа поварихи. Нота, предназначенная для вручения главе лаборатории и администрации института, содержала заверение, что обязанности поварихи мы берем на себя, и просьбу распределить ее зарплату между нами. Я, само собой разумеется, отказалась.

Стаж моего пребывания в дрозофильных лабораториях трех континентов перевалил за сорок лет. Препараторов — изготовителей корма для выращивания дрозофил я навидалась. Сравняться с нашим тяжеловозом, битюгом, першероном, тянувшим без пристяжных свой воз в нашей висконсинской лаборатории, могла разве что эстонка, препаратор Меллера, когда он в Ленинграде заведовал лабораторией в Институте генетики Академии наук СССР.

Мой отказ повышал долю каждого претендента на зарплату изгоняемого, добавлял яркий штришок к их миражу. Они подали ноту. Мираж рассеялся. Администрация института воспротивилась отчислению. Наш першерон с давних пор славился в институте высоким, по его собственному определению, «англосаксонским» качеством своей работы.

Добиться моего ухода, увольнения по собственному желанию четверке удалось только со второго захода. Сперва попытались взять меня на измор. Объем работ рос не по дням, а по часам. Материальные ресурсы лаборатории были катастрофически подорваны, а я даже не заметила перемены. Тогда прибегли к травле. Ее изощренность и явное удовольствие, которое она доставляла начальственной даме, положили конец моему пребыванию в стенах института.

Мое поражение во внутриклассовой борьбе пролетариата Соединенных Штатов Америки — драгоценнейший вклад в сокровищницу моих политэкономических знаний, вклад, внесенный в нее самой жизнью. Обогащалась сокровищница и в результате общения с представителями буржуазной интеллигенции в стенах университетов, где на абсолютно бесправных началах мне удавалось приткнуться с моими дрозофилами. Двери последнего из трех университетов мне открыл профессор, наделенный умом и темпераментом государственного деятеля. Он — не только приверженец коммунистического идеала, как все без исключения представители университетской элиты, он — революционер. Свою революционную деятельность он начинал в качестве индустриального рабочего. Статус рабочего, стонущего под гнетом капитализма, не мог быть конечной целью этого человека, наделенного колоссальной жизненной силой. Вольготная жизнь полноправного члена университетской элиты и власть над судьбами нижестоящих не прельщала его. Его деятельность должна была увенчаться свержением капитализма, переходом власти к рабочему классу, вступлением его, моего благодетеля и просветителя, на поприще государственного деятеля.

Ленин в книге «Что делать?», присоединяясь к мнению Каутского, утверждает, что идея пролетарской революции, идея захвата власти рабочим классом привнесена в пролетариат буржуазной интеллигенцией. Будущий член университетской элиты, рабочий среди рабочих, призывал своих собратьев по классу к захвату власти. И тут его ждало горькое разочарование. Оказалось, что рабочие предпочитают капиталистический строй всякому другому. За повышение заработной платы они умели бороться, повышая производительность труда. Революционным призывам внимали только подсобные рабочие, негры.

Потеряв надежду привнести идею захвата власти рабочим классом в сознание своих товарищей, мой просветитель покинул завод, поступил в университет и стал сперва студентом, а затем профессором, любимцем студентов. Его учебники, переведенные на многие языки, принесли ему мировую славу. Ему не потребовалось разъяснять мне судьбу его революционной пропаганды на новом поприще. Ко времени моего знакомства с ним накопленная мною статистическая совокупность сведений об экономическом статусе и политическом настрое студентов и профессоров университетов насытилась до предела. Теория классовой природы психики рушилась у меня на глазах. Вопреки постулату марксизма-ленинизма: общественное бытие определяет сознание, вопреки разительному, вопиющему различию уровня жизни профессоров и большинства студентов все участники процесса обучения — и те, кто учит, и те, кого учат, — приверженцы коммунистической идеологии. Убеждать в порочности капиталистического строя ни студентов, ни профессоров не требовалось.

Студентам сам Бог велел видеть язвы капитализма в непомерной плате за обучение, в безработице, преграждающей путь к деньгам, заработанным на предмет оплаты диплома. Коммунистический идеал профессоров взлелеян демократическими традициями университетов. Ничто, кроме гуманизма, не руководило администрацией университетов, когда она вводила демократические порядки.

Свобода, предоставленная студентам, вынуждает профессоров вступить на поле боя внутриклассовой борьбы друг с другом. Победа достается наиболее ярым приверженцам коммунистического идеала. Для получения диплома студент обязан сдать экзамены по установленному числу предметов. Ему предоставлено право самому решить, какие предметы включить в программу своего образования. Предоставив свободу выбора студентам, администрация университетов и не подозревала, какого джинна она выпустила на волю. Приверженцы коммунистического идеала получили могучий электорат в лице прокоммунистически настроенных студентов, читателей книг, которые изрыгают конвейеры университетских издательств.

Экспансия — непременный атрибут джинна. Профессора совершенствуют классовое самосознание студентов. Любимцами их учеников становятся еще более ревностные сторонники коммунистического идеала, чем они сами.

Пока призрак коммунизма, властвующий над умами профессоров и студентов, не перевоплотился во власть над хозяйственной жизнью страны, он не опасен. За двадцать лет моего пребывания в стенах университетов Америки и Европы я не обнаружила ни намека на воплощение солидарности профессоров и студентов в совместные политические действия.

В 1983 году, за пять лет до выхода моих «Приобретенных Признаков» на английском языке, «Суховей» был опубликован в Штатах в русском оригинале. Читаю написанное и глазам своим не верю. Тюремное заключение Синявского, Даниэля, Гинзбурга, Галанскова и многих, многих других, травля Пастернака — кара за публикацию «там». Не приходится сомневаться, что партийная власть сделала бы все возможное, чтобы предотвратить появление на Западе книг, подобных «Суховею». Раз «Суховей» опубликован, значит, в какой-то сделке Кремля с западными демократиями тактические издержки прорыва на Запад нежелательной Кремлю информации с лихвой перекрывались крупным стратегическим преимуществом Кремля. Лавина книг, включающая «Суховей», порождена той фазой «холодной войны» (между западными демократиями и «империей зла» — Советским Союзом), которая зовется детантом, разрядкой международной напряженности. Вступая в переговоры о сокращении и уравнивании арсенала ядерного оружия, Запад попал в ловушку, ловко расставленную кремлевскими заправилами.

Два великих летописца России — Владимир Буковский и Андрей Сахаров — жертвы карательной системы своей страны, документируют всю эпопею оболванивания Запада: Буковский — по стенограммам заседаний ЦК КПСС из Архива ЦК, Сахаров — как участник создания, усовершенствования и испытания мегатонных атомных «изделий».

Инициатива переговоров о мерах предотвращения атомной войны между Советским Союзом и Штатами принадлежала Штатам. Условиями вступления Советского Союза в переговоры Штаты ставили доступные инспектированию сокращения арсенала ядерного оружия и прекращение преследования граждан по политическим мотивам. Предоставление народу Советского Союза права голоса означало, в глазах США, предотвращение войны.

Стратегические преимущества в «холодной войне» коммунистической державы с капиталистическим Западом, дарованные Советскому Союзу партнерством по мирным переговорам о мерах предотвращения атомной войны, преимущества, чуть было не поставившие западные демократии на грань катастрофы, описаны Буковским. Как, в точном соответствии с программой, заготовленной кремлевскими заправилами, прекращение преследований по политическим мотивам превратилось в зверства по отношению к тем, кого Запад ошибочно именовал политическими преступниками, документировано Буковским, испытано мной на собственной дубленой шкуре и описано мной в «Суховее».

Для Кремля предложение Запада вступить в переговоры было неслыханной удачей. В «холодной войне» западной демократии с тоталитарным режимом все преимущества — на стороне тоталитарного режима. Создать «пятую колонну» в тылу врага противник может, только нажимая на рычаг, уже существующий в структуре государственной власти врага. Недовольство государственным строем со стороны подчиненных само по себе — недостаточное условие для создания «пятой колонны». Рычаг есть там, где отработан конституционный механизм воздействия народа на правительство: плюрализм власти и выборы. Допуская Советский Союз к переговорам, Запад влагал в руки Советского Союза оружие против самого себя. Конституционно закрепленное народовластие Запада гарантировало Советскому Союзу победу в борьбе за мировое господство. Превращение электората западных правительств в «пятую колонну» в тылу врага вынуждало Штаты разоружаться или, во всяком случае, не увеличивать арсенал ядерного оружия, лишило Запад возможности расторгнуть соглашение в ответ на нарушения Советским Союзом его обязательств, заставило Запад закрыть глаза на возрастающую угрозу своей капитуляции.

Разрядка не исключала вероятности атомного удара со стороны Советского Союза. Кремль, в роли верховного миротворца, выдвигал все новые и новые требования. До полусмерти напуганный народ западных демократий в лице видных общественных деятелей и бесчисленных объединений, начиная с «обеспокоенных врачей» и кончая Организацией Объединенных Наций со всеми ее подразделениями, выступил в поддержку требований Кремля. Угроза атомного удара со стороны Советского Союза возрастала по мере возрастания активности масс.

Подражательная окраска в мире животных полезна беззащитному. Съедобные рядятся под тех, кого пожирателю есть опасно, под ядовитых. Природа не изобрела средства спастись, изображая пожирателя. А народы западных демократий независимо друг от друга, конвергентно, по обе стороны Атлантики изобрели. Я двадцать лет прожила на Западе: в США и в Западной Германии, и множество людей произнесли, беседуя со мной, фразу: “Besser rot, als tot”, “Better red, then dead”, «Лучше быть красным, чем мертвым». Люди надевали маску убийцы, и она приглушала муки страха перед атомной войной.

Есть две метафоры, моделирующие влияние страха на способность разумно противостоять опасности. Страус, почуяв опасность, прячет голову в песок. Тушканчик, поддавшись влиянию гипнотизирующего взгляда удава, прыгает в разверзнутую пасть безжалостной бестии. Гипноз кремлевской пропаганды и страх перед атомным ударом со стороны Кремля превращали народы Запада не в страуса, прячущего голову в песок, чтобы избавиться от страха, а в тушканчика, прыгающего в пасть удава.

В 1984 году, в мою бытность в Германии, меня пригласили в Марбургский университет прочесть лекцию о судьбе генетики в Советском Союзе. Я говорила, что судьба генетики — ярчайший пример попрания со стороны правительства научной истины, права ученых отстаивать истину и применять на практике достижения науки. Я рассказала о блестящих ученых генетиках, о почвоведах, агрономах, павших жертвами террора. По окончании лекции один студент спросил, какие проблемы будут стоять перед наукой будущего. Я сказала, что не могу дать научно обоснованный ответ и ограничусь выражением моего мнения: самая главная задача науки будущего — найти способ предотвращать массовые психозы: войну, сталинизм, гитлеризм. Студенты аплодировали.

Если моему прогнозу суждено оправдаться, массовый психоз, каким была борьба народов западных демократий за мирные инициативы Советского Союза, коллективное безумие, массовое неосознанное стремление к гибели привлечет самое пристальное внимание ученых.

В свое время, в конце пятидесятых, в предвкушении грандиозных стратегических преимуществ в борьбе за мировое господство, даруемых ему партнерством по переговорам о мерах предотвращения атомной войны, Кремль не только взял на себя обязательство выполнить все условия, поставленные Штатами, но и продемонстрировал на деле приостановку гонки вооружений. В 1958 году Хрущев наложил запрет на испытания мегатонных атомных изделий и предложил всем атомным державам присоединиться. Штаты и Великобритания присоединились год спустя. Франция и Китай отказались.

В 1961 году Советский Союз возобновил испытания преумноженных и усовершенствованных мегатонных «атомных изделий». Ни последовать примеру Кремля, ни протестовать против нарушения со стороны Кремля взятых на себя обязательств Запад не мог. Электорат правительств западных демократий, предпочитая быть красным, нежели мертвым, стоял на страже интересов Кремля.

Расправа Кремля с Венгерской революцией 1956 года, гибель Пражской весны под гусеницами кремлевских танков и зверства по отношению к участникам демонстрации протеста против ввода войск в Чехословакию, ввод войск в Афганистан, арест и ссылка без суда и следствия Андрея Дмитриевича Сахарова, возвысившего голос против навязанной Кремлем войны народу Афганистана, не вызвали должной реакции протеста со стороны Запада. Тушканчик готовился к прыжку в пасть удава, устрашенный не столько чужими, сколько своими. Наконец, затянувшаяся война в Афганистане и пошатнувшееся здоровье ссыльного Сахарова побудили тогдашнего президента США Картера, предшественника Рейгана, расторгнуть договор о партнерстве Советского Союза в переговорах с Соединенными Штатами Америки о разрядке международной напряженности.

Требование Запада прекратить преследования по политическим мотивам кремлевские заправилы встретили во всеоружии десятилетиями накопленного опыта. Стенограммы заседаний Политбюро ЦК КПСС, где разрабатывалась программа оболванивания Запада — партнера по переговорам о разоружении, слово в слово приведены в книге Буковского. Хрущев объявил, что у нас нет политических преступников. Это значило, что в силу вступила сработанная в Кремле фальшивка. Когда Александр Данилович Александров, ректор Ленинградского университета, с похвалой отозвался в разговоре со мной, тогдашним преподавателем этого университета, об отказе главы государства от преследований по политическим мотивам, я сказала: «Теперь все станем уголовниками». Как в воду глядела.

Диссидентов, уже попавших на крючок, и всех, кому предстояло попасть, подразделили на три категории: одних судили как уголовников. Их ждали тюрьмы и лагеря, а по отбытии срока насильственная депортация за рубеж. Отказ раболепствовать других расценивался как симптом психического заболевания. Из зала суда их отправляли на психиатрическую экспертизу. Услужливые психиатры ставили нужный власти диагноз вялотекущей шизофрении. Этих несчастнейших из несчастных помещали в специально для них построенные «больницы особого типа» и там, под видом лечения, губили. Третьих, кого мировая известность страховала от обвинений, кого нельзя было отправить в лагерь, как уголовников, ни в психиатрическую больницу, как умственно поврежденных, без суда и следствия насильственно выдворяли из социалистического рая.

Жертвами репрессий, шестидесятниками двадцатого века были не только те, кто, пользуясь своим конституционным правом, предлагал правительству программу переустройства общества на гуманистических началах, кто за народное благо почитал отказ от борьбы за мировое господство и открыто заявлял об этом вождям, кто демонстрировал в Москве у памятника Пушкину и на Красной площади против вопиющих беззаконий режима, кто объявлял Кремлю свою солидарность с пострадавшими и требовал отмены приговоров. Шестидесятниками были все, кто творил, не спрашивая на то разрешения властей, в обход цензуры: авторы машинописных произведений Самиздата и книг, книг, изданных «там», за рубежом, поэты-барды, певшие под гитару свои неподцензурные руны в комнатах коммунальных квартир и на кухнях квартир отдельных, ученые, читавшие доклады вне стен официальных зданий, художники, выставлявшие свои картины на свежем воздухе, или там, где звучали песни бардов и происходили запретные семинары ученых.

Шестидесятниками были все, кто ничего запретного не создавал, а только приобщался к катакомбной культуре, читатели Самиздата и Тамиздата, слушатели бардов, участники семинаров на дому, посетители выставок художников-отщепенцев. Не говоря уж о создателях подпольной культуры и тех, для кого они творили, но и смельчаки, открыто на глазах своего народа и на международной арене разоблачавшие преступления аппарата насилия, требуя наказания высокопоставленных преступников, не были зачинщиками политического движения. Правозащитное движение было зарождением оппозиции, ставящей в известность власть о нарушениях закона ее администрацией, оппозиции, ни малейшей угрозы правящей верхушке не представлявшей.

Призыв к гласности, коллективные обращения в правительство, подписанные подлинными именами правозащитников, гарантировали властям отсутствие тайных заговоров со стороны оппозиционеров. Открытости правозащитников противостоял конспиратор, облаченный властью, какой не знала история человечества: верхушка Коммунистической партии Советского Союза, Политбюро ее Центрального Комитета. Цель кремлевского заговора — мировое господство. Достижение цели должно было предстать перед всем миром и, прежде всего, перед народом Советского Союза как успешное отражение агрессии со стороны капиталистического Запада. Народ Советского Союза должен знать, что в его среде есть подосланные, подкупленные врагами предатели. Их разоблачение — могучее средство доказать подготовку войны против Советского Союза, их кара — средство предотвращения войны. Политические преступники не существовали. Их надлежало создать. За средствами дело не стало: приговоры суда по произволу властей, улики, подкинутые агентами КГБ при обыске, признания ни в чем не повинных людей под пыткой.

Пресечь чудовищное попрание прав человека в Советском Союзе соглашение о мерах предотвращения атомной войны не могло. Во власти Запада оставалась возможность встать на защиту жертв классового правосудия, открыть двери изгнанникам и дать им возможность продолжать борьбу за права человека. По «Волнам» и «Голосам» Соединенных Штатов Америки и Западной Европы зазвучали их голоса. Вступили в строй издательства, созданные ссыльными. Книги, небольшие, в мягкой обложке, напечатанные убористым шрифтом, воссоздающие все намертво запрещенное цензурой Советского Союза, прорвались на родину их создателей. В числе этих книг — мой «Суховей».

Не будь предложения изгнанника Ефима Григорьевича Эткинда написать очерк о генетиках, не пошли Ефим Григорьевич рукопись, родившуюся из этого очерка, в созданный изгнанниками журнал «Время и мы», не послужи журнальная публикация поводом изгнанному правозащитнику Валерию Чалидзе предложить мне опубликовать «Суховей» в его издательстве, не будь самого этого издательства Chalidze Publications, и «Суховей» не влился бы в лавину книг, ставших тайным достоянием поднадзорных граждан Советского Союза.

Среди тех, кто доставлял запретные плоды обитателям коммунистического рая, была Надин Плюс, дочь эсера, родившаяся в 1919 году в пути из Москвы в Париж, когда ее родители спасались бегством от большевистского террора. Наша совместная с Надин Плюс работа, раскрывшая генетический контроль эволюции, описана в послесловии к этой книге. Томик «Суховея» Надин провезла через границу, запаковав его между пластами бутербродов. Труды тех, кого изгнал Советский Союз, переведенные на языки приютивших их стран, не оставили равнодушными потенциальных боевиков «пятой колонны» в тылу мирового капитализма. Мне не раз доводилось убеждаться в восторженном интересе простых людей, американцев к творчеству и судьбе Сахарова и Солженицына. Немолодой шофер такси, доставивший меня однажды ночью из лаборатории домой, носил, как оказалось, копии полюбившихся ему страниц «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына на сердце задолго до знакомства со мной. Шофер такси, везший меня на аэродром, узнав, что я лечу в Бостон по приглашению Андрея Дмитриевича Сахарова, не спросил, кто такой Сахаров. Он сказал: «Мне бы только рядом постоять с таким человеком».

Сомнительный успех Советского Союза в создании «пятой колонны» в тылу врага с лихвой перекрывался поражением Страны Советов далеко за пределами идеологического фронта. Поражение Советского Союза там, где победу гарантировало техническое превосходство, не только в исследовании космоса, но прежде всего в оборонной промышленности, лишало Советский Союз малейшей вероятности победы своего строя над укладом загнивающего капитализма. Шансы на победу Советского Союза в грядущей решающей схватке с Соединенными Штатами Америки падали вслед за каждой победой «Империи зла», как публично окрестил Советский Союз Рейган, над партнером по мирным переговорам о разоружении.

Превосходство Советского Союза над Соединенными Штатами Америки по оснащенности стратегическим атомным оружием, троекратное, по свидетельству изгнанных из Союза историков, весь военно-промышленный комплекс ложились непосильным бременем на хиреющую экономику. Когда президентом США стал Рейган, во главе государства оказался человек с ясным пониманием намерений Советского Союза. Агрессора, имеющего в своем оснащении полторы тысячи мегатонных «атомных изделий», Рейган не считал нужным задабривать. Против него следовало обороняться.

Не знаю, кто тот гений, кто изобрел единственное средство обороны Вашингтона и Нью-Йорка против нацеленных на них ракет, несущих ядерные боеголовки. Перехват этих ракет над океаном с помощью ракет-перехватчиков и лег в основу знаменитой Стратегии Оборонной Инициативы (СОИ) Рейгана.

Идея СОИ не нуждалась в засекречивании. Ее нужно было возвестить. Информация о готовящемся барьере против атомного удара имела стратегическое значение в «холодной войне» двух атомных сверхдержав, подрывала фундамент пропаганды Кремля о готовящемся атомном ударе со стороны Америки, демонстрировала всему миру готовность Штатов не нападать, а обороняться.

Программа проектирования и создания ракет-перехватчиков требовала огромных затрат, заведомо непосильных Советскому Союзу. В Красноярске зашевелились было, пытаясь сравняться с Штатами, но скудость бюджета, окончательно подорванного войной в Афганистане, заставила Советский Союз отказаться от губительного для страны проекта. Программа создания ракет-перехватчиков увенчала победу США в «холодной войне» с Советским Союзом.

«Холодная война» Кремля с западными демократиями извилистыми обходными путями привела сперва к появлению на свет, а затем и к изданию «Суховея» в Нью-Йорке на русском языке и к приобщению его к катакомбному чтению небольшого числа подъяремных граждан Советского Союза. Поражение Кремля в «холодной войне» с Соединенными Штатами Америки должно по смыслу вещей иметь куда более важные последствия для судьбы моего антикоммунистического творения.

Поражение Кремля в «холодной войне» с Соединенными Штатами Америки самым естественным образом влилось в число причин исчезновения самого ярма, самих преград на пути свободы писать, свободы читать напечатанное. Ярмо исчезло. Возникла надежда увидеть «Суховей» напечатанным на русском языке в России и на французском языке во Франции.