Суси-нуар. Занимательное муракамиедение

Предисловие

Книга переводчика Дмитрия Коваленина о Харуки Мураками – это очень странное событие.

От такого чтения впору бы смутиться: по большому счету, перед нами вовсе не популяризированные литературоведческие игры, а история любви. Очень интимная, изобилующая головокружительными подробностями история счастливой взаимной любви переводчика и текста. Речь тут о любви именно к тексту, не к автору, которого Коваленин регулярно с уважительной иронией величает «сэнсэем», а следовательно, дистанцию сохраняет, невзирая на то ли подлинное, то ли примерещившееся внутреннее родство. А вот с романами Мураками у него отношения совсем иные: тут близость немыслимая, какая только и может быть у переводчика с текстом; двум живым людям, чтобы достичь столь полного слияния, пришлось бы друг друга съесть, а это технически сложно, да и неопрятно как-то.

История любви у Коваленина вышла подробная и даже вполне увлекательная, хоть и выстроена скорее по законам джазовой импровизации, чем повествовательной логики: тут и хроники почти случайного знакомства переводчика с «Охотой на овец» (в баре, конечно, где еще им было познакомиться), и мытарства с первой публикацией романа на русском языке, осуществленной на деньги таинственного незнакомца из Литвы (российские издатели поначалу сочли Мураками безнадежно некоммерческим автором, тратиться не захотели), и – вершина интимной прозы – переписка переводчика с редактором. И, конечно, тут присутствуют сами Мураками с Ковалениным, оба тонкими ломтиками, внарезку: фрагменты биографий, фрагменты интервью, фрагменты личных и деловых писем, фрагменты совместного путешествия по Сахалину и прочие фрагменты, лоскутки, осколки сокровенных подробностей, элементы пазла врассыпную. Собирать цельную картину читателю придется самостоятельно, ничего не попишешь, иной возможности узнать о четырех способах сказать «я» по-японски, гастрономических предпочтениях Харуки Мураками и современном значении слова «самурай» у нас с вами нет.

Но все странности формы и содержания меркнут перед самим фактом существования этой книги. Неслыханное, невозможное дело: вот прямо сейчас на наших глазах воздвигают (уже воздвигли) прижизненный памятник иностранному литератору – не бронзовый, конечно, бумажный, но вот ведь – не статью, не очерк, не интервью публикуют, а целую книгу о пришествии Харуки Мураками в русскоязычное пространство. Ну да, типичная благая весть, кто же спорит…

И впору бы спросить изумленно: «Да кто он такой, этот ваш Мураками?!» – но вопрос прозвучит фальшиво. Кто такой Харуки Мураками, в России знают теперь даже самые ленивые: им по телевизору рассказали, пока они завтракали, или по радио в автомобиле.

Ладно, поставим вопрос иначе: почему именно он оказался самым интересным и востребованным автором для русскоязычной читательской аудитории начала тысячелетия? И попробуем, что ли, как-то на этот вопрос ответить.

Сам Харуки Мураками устами дядюшки одного из своих персонажей настоятельно советует начинать всякое дело с мелочей. Вот я и начинаю с мелочей, самых что ни на есть мелких.

Прежде чем писать о Мураками, сотворю, пожалуй, свой день по его рецепту. И для начала сварю спагетти, не спеша, с чувством, толком и расстановкой, впервые в жизни внимательно прочитав инструкцию на упаковке. Выясню с изумлением, что там указано оптимальное количество соли (никогда не удавалось мне его угадать); к тому же в воду нужно добавить ложку оливкового масла. И варить не десять минут, а девять. Это, оказывается, важно.

Спагетти, словно бы сваренные вместо меня лирическим героем Харуки Мураками, получились безупречно. Можно вовсе без соуса наворачивать, а уж под соусом… И это, уверяю вас, лишь потому, что ритуал соблюден, со всей строгостью.

Ритуал, да.

Что нам, длинноносым, круглоглазым варварам, суета сует, потомку Аматэрасу – ритуал. Даже если потомок сей ходит в джинсах и кроссовках, слушает с утра до ночи старый американский джаз, а все хайку с танками, написанные кистью на рисовой бумаге, не задумавшись, отдаст за несколько строк прозы Сэлинджера. До вкусов и пристрастий потомка богине Аматэрасу нет никакого дела. Боги, в отличие от литературных критиков, не мелочны.

«У него там сплошь жрачка, жрачка, жрачка! Бухло, бабы и снова жрачка!» – наперебой возмущаются наши, отечественные муракамоненавистники, защитники новейшей русской духовности на условиях построчной оплаты. Они, увы, не приучены начинать с мелочей и не предпринимают попыток ознакомиться с популярным (этого достаточно) изложением основ синтоизма, прежде чем разбираться с японским (что бы ни думали по этому поводу заносчивые соотечественники самого Мураками) автором. А ведь вполне могли бы поинтересоваться и выяснить, что вся эта беготня по супермаркетам, шаманские пляски между плитой и холодильником да мытье тарелок – не что иное, как преданное служение божествам Ками, которые превыше всего ценят чистоту и новизну – и помыслов, и посуды. Свежая, старательно приготовленная пища – такая же дань Ками, как молитва-медитация или, скажем, плановое посещение монастыря. А вот если дать ужину остыть, зачерстветь, испортиться, тут уж брезгливые японские божества с негодованием отвернутся от вас, ибо нет для них ничего хуже, чем грязь, старость и, собственно, смерть.

Пожирая свежий, тепленький еще гамбургер из Макдоналдса или своими руками мастеря на кухне закуску к пиву из пасты мисо и соевого творога, всякий потомок Аматэрасу преданно служит своим Ками – если, конечно, руки его чисты хотя бы по локоть. Не зная этого, невозможно понять, почему поклонники Харуки Мураками, в чьем бы переводе они его ни читали, никак не могут толком сформулировать истинную причину своей страсти. «Интонация», – говорят одни; «Настроение», – предполагают другие, а третьи, самые чуткие, признаются, что получают удовольствие от текста на уровне тактильных ощущений.

Да, именно. Наблюдение за безупречным исполнением чужого, незнакомого ритуала и правда чрезвычайно приятное чувственное переживание; я знаю немало агностиков, возжаждавших обрести веру после обычной туристической экскурсии в чужой монастырь (насколько серьезным оказывалось на поверку их намерение – иной вопрос). Но сам импульс понятен: безупречно исполненный ритуал вставляет.

И еще как.

Но довольно о ритуалах. Прежде чем продолжить рассуждения да прочую скучную писанину, я отправлюсь гулять по городу-герою Москве. Припарковав автомобиль в положенном месте, спущусь в метро. Переходя из вагона в вагон, пересчитаю украдкой, сколько томов Мураками будет в руках у моих попутчиков? Четыре перегона: «Полежаевская» – «Беговая» – «Улица 1905 года» – «Краснопресненская» – «Пушкинская». Четыре вагона, соответственно. Тринадцать книг: две «Охоты на овец», три «Дэнса», четыре «Страны Чудес», три «К югу от границы…», один «Пинбол». Все, собственно. Неплохой, мягко говоря, результат; не зря мы скитались по подземке. Можно возвращаться на поверхность.

А на поверхности Мураками пользуется еще большим успехом. В книжном магазине «Москва» на Тверской вывешена картонка с именами лидеров продаж: Дарья Донцова и Харуки Мураками. Что за сладкая парочка! Трудно измыслить более тотальных антагонистов – не на уровне исполнения даже, на уровне намерения – а результат один. Массовый успех, который у нас до сих пор принято считать чуть ли не публичным позором для уважающего себя литератора.

В России нравиться читателю – стыдно. А Мураками русскоязычному читателю нравится, плохи его дела. Глядите на картонку, радуйтесь чужому унижению: «Лучшие продажи июля» (октября, февраля, далее – везде). Да-да, я знаю, как создаются эти самые «лучшие продажи»; знакомые дилеры дружественных издательств рассказывали мне, что авторы получают шанс установить такой рекорд лишь в том случае, если их книги раскладываются в торговом зале неким особым, хитроумным образом, но я не верю, что успех определяется одной лишь стратегически верной расстановкой книг. Необходимое, да, но не достаточное условие. Экономист из меня никакой, но правомерность тезиса: «спрос определяет предложение» – вполне очевидна.

Значит – что?

Значит, на книги Харуки Мураками есть спрос. Значит, пришло его время. Значит, по улицам городов русских бродят нынче читатели Мураками, потенциальные и уже состоявшиеся, на радость издателям, переводчикам, книготорговцам и – в первую очередь – себе. Кто они, откуда взялись в таком перевернувшем книжный рынок количестве, зачем пришли, чего хотят, чем дело кончится и сердце успокоится – отдельный вопрос. Вернее, множество вопросов.

Оно ведь как получается. В середине девяностых книги Харуки Мураками еще были вполне себе Литературой, с большой буквы «эль». То есть коммерческого успеха не имели вовсе. Роман «Охота на овец» был переведен Дмитрием Ковалениным, выложен в Интернет и после долгих злоключений издан на деньги таинственного инвестора, одного из первых поклонников Мураками – имя его до сих пор неизвестно, зато подвиг воистину бессмертен. В бумажной обложке со страшненькой картинкой будущий культовый роман лежал на издательском складе, занимал полезную площадь. Вкладываться в рекламную кампанию издательство не намеревалось. Нет уж, провал так провал. Доктор сказал – в морг, значит, в морг. Меня, помню, дружным, доброжелательным хором отговаривали – не покупать, в подарок не принимать «Охоту на овец». Дескать, зачем тебе эта невнятица?

Мне же «невнятица» полюбилась с первого взгляда, по целому ряду сугубо внутренних причин (нынешний массовый читатель тоже любит тексты Мураками по целому ряду внутренних причин, не сомневайтесь). Помню, мне показалось удивительным, что книга так и не стала модной (я точно знаю: таких, как я, много, куда больше, чем можно вообразить, и эта почти наивная уверенность – залог моего звериного чутья на успешных авторов). Но вообразить грядущий рыночный успех обаятельного японца и мне оказалось не под силу. Когда пять лет спустя Харуки Мураками вернулся на российские книжные прилавки в новом качестве Самого Лучшего В Мире Опустошителя Читательских Сердец И Кошельков, мне тоже показалось, что это как-то слишком.

В чем, собственно, дело? В том, что «Амфора» и «Эксмо», в отличие от провалившей первое пришествие Мураками «Азбуки», умеют работать с литературой такого рода, иными словами, адекватно оформлять, популяризировать и продавать интеллектуальную беллетристику? Вероятно, и это тоже, да. Но основную маркетинговую работу проделало, как ни странно, время. За эти годы мы как раз успели проводить безбашенные, исполненные в духе «балаган-нуар», российские девяностые, байки о которых сейчас как раз благополучно превращаются в мифы и легенды, и вступить в нулевые. Оглядеться, обжиться, затосковать.

Нулевые – они ведь у нас не «ревущие», не «штормовые», не разгильдяйские даже. Пустые, хуже того, опустошающие – в полном соответствии с нумерологической подсказкой. Умеренно сытые, умеренно гламурные, офисные нулевые, достаточно утомительные, чтобы не нашлось сил на веселый мятеж, но недостаточно, чтобы заглушить грызущую тоску по несбывшемуся, которая, как известно, в пиве не тонет, в папиросах не горит, а музыкой да любовью только кормится. В такой обстановке потенциальный читатель Мураками растет, как репей в черноземе, сам собой, без сторонних (и даже внутренних) усилий. Потому что чем дальше в нулевые, тем больше лирический герой Мураками похож на зеркальное отражение читателя. Тот, кто не обнаружит сходства, вряд ли станет жертвой его обаяния – это не только предмета разговора, но вообще почти всех читателей и книг на свете касается, за редким, всегда драгоценным исключением.

«Мураками-бум» в России – явление скорее закономерное, чем удивительное, но при этом труднообъяснимое. Просто вдруг время пришло, так бывает. Лирический герой Мураками (читатель, перелопативший все, что успели перевести и издать, вряд ли мог не заметить, что центральный персонаж всегда по сути – один и тот же) оказался очень удачным «героем нашего времени». Исключительным нигилистом – но не в традиционном понимании этого слова, а в принципиально новом. Нигилизм – он ведь мимикрирует много быстрее и успешнее, чем, скажем, конформизм. Внутренний бунт требует куда более стремительных и точных формулировок, чем пассивное смирение перед обстоятельствами, вот и приходится крутиться, чтобы уследить за новейшими веяниями времени. Вслед за Григорием Сковородой лирический герой Мураками может сказать о себе: «Мир ловил меня, но не поймал». Или даже так: «Мир ловил меня, поймал, разглядел, содрогнулся, завизжал от отвращения и выбросил на фиг», – это уже я кривляюсь, но доля правды в моей шутке превышает допустимую дозу.

И вот еще, кстати. Актуальную сейчас форму нигилизма раздраженные обыватели нередко называют «инфантильностью», и это прекрасное определение. Тот, в ком внутренний ребенок сильнее внутреннего взрослого, совершил невозможное, сам себя вывел тихонечко ночью из глупого города Гаммельна в свою персональную неизвестность. А за неимением волшебной дудки насвистывал, небось, под нос какую-нибудь старую песенку всеми, кроме нас с Мураками, забытой американской рок-группы, не иначе.

Эх.

Покончив с лирическим отступлением, вернемся к лирическому же герою Мураками. С ним ведь вот еще какая прекрасная беда приключается: пока он с тем или иным успехом прячет личико и прочую усталую тушку от текущей реальности, его то и дело ловит какой-то совсем иной, скажем так, «потусторонний» мир. Это, конечно, лишает комфорта, с боем, почти насильственно добытого в сражениях с обыденностью, но придает бессмысленному в общем бытию «непойманного миром» некий дополнительный, магический смысл. Глушит, стало быть, метафизическую тоску; экзистенциальный ужас, правда, лишь усугубляет, ну и бог с ним, где наша не пропадала?.. От романа к роману персонаж Харуки Мураками все глубже увязает в восхитительном этом болоте. Почти сторонний наблюдатель за чудесным в «Охоте на овец» и прочих книгах этого цикла, он становится, строго говоря, практикующим шаманом в «Заводной Птице» и, наконец, демиургом в романе «Страна Чудес без тормозов и Конец Света».

Нормальное развитие, да.

Трудно молодому-умному-честному сыну человеческому жить в современном мире и не понимать, что предложенный Харуки Мураками персональный Исход – чрезвычайно удобная, чуть ли не единственная приемлемая позиция, через какие бы пустыни ни пролегал путь. Быть «неуловимым Джо», который, в сущности, никому не нужен – никому, кроме судьбы, вечности, Бога, черта, высшего смысла – как ни назови. Внимание потустороннего льстит его самолюбию достаточно, чтобы можно было спокойно оставаться в шкуре «неуловимого Джо», анекдотического, по сути, персонажа, не в ущерб собственной амбициозности – если предположить, что она есть у всякого двуногого бескрылого существа, на правах одного из основных инстинктов. Мистический антиглобализм, доведенный до абсурда, – о да, это по-нашему. Пролетарии всех стран, разъединяйтесь, разбегайтесь в разные стороны! Страна Чудес ждет каждого в отдельности, но не светит коллективу. И это, в сущности, хорошая новость.

P. S.

Обсуждая страстную любовь отечественного читателя к текстам Харуки Мураками с друзьями, автор этой статьи сдуру предположил, что любовь эта – поколенческая, «для тех, кому до…», так сказать. И, как следовало ожидать, развязалась увлекательная дискуссия: что следует поставить вместо многоточия? Мир не без добрых людей, подсказали: «Для тех, кому до фени». Для тех, кому все по фигу, иначе говоря.

Все по фигу, да. Все, кроме экзистенциального ужаса да метафизической тоски. Но кроме этих двух чудищ, которые с удовольствием питаются нами, дураками, читающими Мураками, и нет ничего.

Макс Фрай

Посвящается Стингу – автору нетленной песни «Fragile», «музе» этой книги – человеку-паровозу Саше Гаврилову, а также Лёве Сандлеру, подарившему мне Эльбрус.

Процесс написания текста есть не что иное, как подтверждение дистанции между пишущим и его окружением. Не чувства нужны здесь, а линейка… Но вместе с тем писать текст – штука веселая. Ей гораздо легче придать смысл, чем

преодолению жизни.

«Слушай песню ветра»